Моей маме было только девять лет, когда началась война. Вот её воспоминания:
«Фактически, детство моё кончилось в конце 1941 года. На меня, как на старшую, возложили все домашние дела и уход за сестрой Ирой, 1940 года рождения. Взрослые работали от зари до зари. Первые воспоминания о войне – приезд к нам эвакуированных родственников, -- Мани с двумя детьми её брата из Ленинграда, и тёти Веры со своим восьмилетним сыном Эдиком из Калининграда. По этому поводу мама разрешила мне разбить мою копилку, и пойти с ребятами купить на все деньги конфет. Помню, какие мы были счастливые.
Весной 42-года школам дали участки земли. Маму сделали бригадиршей. Вот она и вкалывала. Т. Вера помогала ей, а я приходила из школы, варила обед (десять литров воды, стакан пшена и 50 гр бараньего жира), кормила малышню, делала уроки и садилась за тетради, которые мама не успевала проверять. Сорок тетрадей, а я училась в том же классе, что и её ученики, т.е в третьем классе. Впрочем, проверять тетради – громко сказано. Писали на плакатах, газетах и т.п. Но жизнь продолжалась. Школы работали, оценки ставились. И в пионеры принимали. Меня -- в 42-ом. Клялись мы бить врага до последней капли крови.
Ну, а ещё мне надо было постирать что описала и обкакала Ира, разобраться в вечных спорах пятилетней Лерки и Эдика, уложить их спать, приготовить поесть маме и т. Вере, которые так уставали, что им было даже не до еды. После школы, прежде, чем идти на участок, мама заходила домой, но меня дома ещё не было. Поэтому она отдавала указания через младших. А они забывали. Я на них раз накричала, два, и тогда, на третий, они торжественно вручили мне бумагу. В ней они сами записали указания, естественно, не зная ещё ни одной буквы. Но заявили, что раз я учусь, то должна прочитать. После этого мама сама писала мне записки. Но комический случай остался в памяти.
А потом, 1942 год, сплошные бомбёжки. Мама перевела меня в свою школу – помирать, так вместе. Когда немцы отошли и прекратились бомбёжки, меня перевели обратно в мою школу, тем более, что мамину сделали мужской. Но и мою отдали под госпиталь, поэтому мы учились в подвалах, в церковных помещениях, а под конец, в мужской школе, в третюю смену. Кончались занятия к 12 часам ночи, но ходить ночью было нестрашно. Меня никто не встречал.
Как-то раз, мы тогда учились под какой-то аптекой, учительница опять напомнила нам, что при воздушной тревоге, мы должны бежать в бомбоубежище. И в этот момент объявили тревогу. Мы и побежали, врассыпную... по домам. А так как ворота двора были закрыты, все кинулись через заборы. Мама тогда очень меня отругала и перевела в свою школу.
Однажды, после очередной бомбёжки, мы возвращались с мамой домой. По дороге узнали, что бомбили наш район. Побежали. А когда добежали, увидели первый дом нашего квартала разбитый до основания, а наш дом был третий. Возле развалин лежал мальчик и его кишки рядом с ним. До сих пор это стоит перед глазами. А наш дом уцелел, только окна все повылетали. И все живы остались.
Государство делало для детей всё, что могло. Каждый день учительница считала нас, сколько пришло в школу. Потом шла в столовую и приносила поднос с кусками чёрного хлеба, посыпанных ложкой сахара. Ещё помню, как меня и других детей, предрасположенных к туберкулёзу, отправили на оздоровление в санаторий под городом. Кормили там лучше, но всё равно мы были всегда голодные. Собирали жёлуди, жарили на огне и ели. Это было очень вкусно.
Ещё помню, как однажды, зашла я зачем-то в дом к заведующему складом. Они как раз ужинали. Помню, как сильно пахло мясом, и что каша, которую они ели, была покрыта жирным слоем расстаявшего сливочного масла. Меня не пригласили за стол. Потом, я всю войну мечтала о каше, в которой было бы больше масла, чем каши. Казалось, что такая каша была бы невозможно вкусной.
С 1943 года у меня появилась ещё одна обязанность – носить хлеб в село. Дело в том, что в 1941-42 гг мы, 9 человек, жили вместе, в 50 кв. м. Все прописались и все получили продовольственные карточки. Но в 43-м решили бабушку с ленинградскими детьми отправить в село, в её собственный дом. С ними уехала и Маня, которая нашла там поблизости работу. Им купили двух коз, Томку и Белку, вскопали в саду немного земли и снабдили пшеном. Но хлеб в селе не давали, надо было носить из города (18 км.)
Нормы хлеба были: для служащих (учителям) 500 гр, детям – 400 гр, а иждивенцам (бабушке) – 300гр. Получив хлеб за три дня, я отправлялась в путешествие. Мама на базаре договорилась с односельчанами, чтобы они брали меня с собой, после школы. И мы шли, небыстро. Для баб, ведь, это был второй поход за день: утром в город, вечером обратно. Дорогу эту я и теперь найду, с закрытыми глазами. В начале 80-х мы с мамой ездили автобусом туда на экскурсию, и я маме показывала, где мы отдыхали, делали передышки. В селе мама дом не узнала, настояла ехать дальше, а потом мы возвращались назад по моим воспоминаниям, и нашли.
В общем, добирались мы часам к девяти вечера, а утром в шесть утра я отправлялась назад, с этими же или с другими бабами. Дома меня в такой день подменяла т.Вера (она на земельном участке работала на трудодни). Зимой этот путь мы проделывали на лыжах.
В конце 43-года начались страшные очереди за хлебом – по пять-шесть часов. Но эта проблема, в основном, касалась т.Веры. Она даже шутила. Как-то, чтоб задобрить сердитого старика раздатчика, в очках, по фамилии Рязанов, обратилась к нему так: «Товарищ Буханчик, выберите мне рязанчик.» Рассмеялись все. Он даже очки снял.
Но в этой же очереди... Это было в 43 году 30-го сентября, в день рождения мамы и т.Веры. По этому случаю пришла из села бабушка и обещала испечь блины (из картофельных очисток с добавлением муки.) Весёлые, отправились мы в школу. А когда вернулись, мама лежала в постели, все ходили на цыпочках. Нас к ней не подпустили. А через несколько дней надо было идти в очередь за хлебом. Т.Вера была при маме, поэтому послали меня. Когда я уже отстояла три часа, ко мне подошла пионервожатая из маминой школы и поинтересовалась о самочувствии мамы. Я, ничего ещё не зная, ответила, что, мол, плохо. И эта женщина спокойно прокомментировала: «Да, конечно, получить похоронку на мужа...» У меня началась истерика, а вся очередь ополчилась на эту женщину.
Через неделю пришло два письма, от друга отца, из которого мы узнали как он погиб, и от жительницы села, в котором его похоронили. А где-то через год-полтора приехал к нам один военный и передал пакет в котором лежали письма мамы и документы моего отца, всё — в пятнах крови.
Конец войны помню. Кто-то разбудил нас ночью и мы побежали на площадь Ленина. Там был весь город. Финал фильма «Летят журавли» очень точен – кто-то радовался, кто-то плакал – мы. Погиб и мой отец, и муж т. Веры.»

Но... Но лишь когда вся страна узнала о деяниях немцев на окупированных территориях, слились воедино высшие ненависть и любовь, и породили тот самый, невиданный, массовый, всё и вся побеждающий героизм советского народа.
Ох, сколько раз уже говорилось, что высшая любовь, -- т.е. та, которая способна на потоп -- побеждает всё. Даже смерть! А уж тем более тех, кто движим только «шампанским».
Объясню и подчёркнутое выше слово ещё в сочетании с «могли любить». Увы, повторись это сегодня, все бы заговорили на немецком языке.
Возразите? Скажете, что сегодня, мол, всё опять стало, как тогда? Опять уничтожен интеллект. Опять во главу стола поставлена мерзость и подлость. Опять выбит из сердца тот самый девиз. Опять обгажено всё, на что уже молились. Опять, как следствие, «без веры и нравственность напрасно ищем». И снова, как и после революции, перед войной...

Человек сегодня приспособился и осел,
Странной разновидностью – сидящим ослом.
Теперь – затишье. Теперь не нар;дится
Дрянь с характерным лицом.
Теперь пошло с измельчаньем народца --
Пошлое, маленькое, мелкое дрянцо. (обе цитаты В. Маяковского)

Значит, и шанс победить был бы таким же?
Овечу: нет. Потому что нет больше такой Любви. Нет больше такой души. И вот почему «цель всегда должна быть одна – не убивать веру. Какой бы она ни была! Во всяком случае, пока не укоренится, не вьестся в кровь людей другая!» (3-32).
Да вдумайтесь хотя бы в тот убийственнейший по своему духовному содержанию факт о переименовании города Ленинграда в С. Петербург! Ведь переименовали-то этот город в город Петра на немецкий манер!!! После такой-то войны!!! После стольких убиенных голодом, немцами же, в этом городе!!!

А ведь после первой мировой войны он был переименован в Петроград! НЕ говоря уже о том, что нападение Наполеона на Россию вызвало запрещение дворянам говорить на французском языке!
Так о какой духовности, о какой любви и чести можно ещё говорить?!!
Да и кого защищать-то, за кого жизнь отдавать, грудью ложиться на амбразуру??:
Ответ этот написан ещё семь десятков лет назад всё им же, гением Маяковским:

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?
Я лучше в баре б...и буду
подавать ананасовую воду!


Отрывок из третьео тома Книги Исповедь.