Автобус на Шарм аль Шейх

Виктор Герасимов

http://gerasimov-viktor.com/

очерки и рассказы

День летнего солнцестояния

Автобус на Шарм аль Шейх

Серебряная свадьба

Мой еще один день рождения

Автобус на Шарм аль Шейх


Моим родным и близким.



День летнего солнцестояния



Понежившись в легком тополином пуху, спрятав свои зной и ду-
хоту за линией горизонта, закончился день летнего солнцестояния.
Опять запустился обратный отсчет времени еще одного счастливо-
го и беззаботного лета, за которым придет осень,
Снова за холодными дождями на землю упадет снег,
А затем обязательно будет весна.
И тогда звезда по имени Солнце вновь медленно двинется по небу
вверх, чтобы в середине своего нового лета обязательно вернуться
вместе с зенитом, жарой и плавящимся асфальтом,
Вернуться самой-самой короткой в году и потому особенной,
Когда-то придуманной и отданной нам на всеобщее обозрение ки-
ношной братией,
Черно-белой ночью.
И тогда зажужжат кинопроекторы, заиграют таперы свои беско-
нечные фокстроты и танго,
И все это только для того,
Чтобы с белого экрана времени опять ударила фейерверком,
Эта непостижимая, девятибалльная страсть,
Со своей бурлящей, клокочущей, огнедышащей любовью,
Такого великого, такого неестественного, а иногда и вовсе откро-
венно фальшивого,
И все равно,
Умопомрачительного в своих репликах, жестах, взглядах,
Наивного и милого в своих монологах,
Обязательно подчеркнуто утонченного,
Доброго, доброго, доброго,
Старого кино.
Актеры старого кино.
Эти иконы стиля, женской и мужской красоты, экранных человече-
ских страстей, пороков и поступков.
Кто из нас не терял дара речи от убойной, словно дикарская стрела,
красоты Софи Лорен и вторящему ей ее декольте,
Кто не мечтал стать Зорро Алена Делона или Фанфан-тюльпаном
Жерара Филиппа,
Кто, в конце концов, не повторял в сердцах где-нибудь в середине
собственной жизни слова Гордея Ворона из «Кубанских казаков»:
«Эх, загубили вы мою молодость, Галина Ермолаевна!»,


Чтобы затем тихо и неожиданно, прежде всего, для самого себя,
подпеть Марине Ладыниной: «Каким ты был, таким остался»?
А ведь, если не лукавить, то у каждого из нас где-то в дальнем
лабиринте сердца,
Не может не быть спрятанного от посторонних глаз списка кино-
героев,
Что делали, а может быть, и до сих пор, пока идет киносеанс, де-
лают нас счастливыми, добрыми, сентиментальными и немного не-
счастными,
Чтобы в конце концов сделать нас такими, какие мы есть,
Есть сейчас, есть здесь, есть на самом деле.
Появившись когда-то на экранах черно-белых телевизоров, сошед-
шие с киноэкранов больших и маленьких кинотеатров, они стали
для нас друзьями, приятелями, соседями по лестничной клетке,
Дальними и близкими родственниками, образами для подражания
или вожделения.
Путешествуя по своей актерской карьере из фильма в фильм, на
наших глазах они теряют свою былую привлекательность и стано-
вятся актерами другой, следующей возрастной группы,
Женятся и разводятся, дерутся и болеют, живут в счастье или горе,
рожают детей и беспробудно пьют.
Ну а мы, в точности как они,
Живем своей жизнью, боремся со своими проблемами и вдобавок
ко всему смотрим на них через широкий экран кинозала или подгля-
дываем в замочную скважину объектива папарацци.
В конце концов, они ведь на это дали свое согласие,
Они этого хотели,
Эти глубоко и на всю свою жизнь зависимые от ставшего для них
заклинанием,
Их неизлечимой болезнью,
Их единственной страстью,
Слова «мотор».
И тогда наступает их время,
Время упоения и истязания собственного «я»,
Время их лицедейства –
Наступает время старого кино.
Страшно признаться самому себе,
А я ведь помню день появления в нашей квартире первого телеви-


зора с бодрым названием «Рекорд».
Кстати, в те, теперь уже далекие, времена, он показывал всего две
черно-белые программы, а на кружевной салфетке вместо сломав-
шейся уже через год (и так во всей стране) ручки переключателя ка-
налов лежали плоскогубцы.
Вот тогда-то, в результате нехитрой манипуляции со знакомым
каждому мужчине инструментом в зияющей черной дыре правого
нижнего угла чуда техники, в мир нового поколения Страны Советов
ворвался целый пласт невиданного им по причине нежного возраста
черно-белого кино.
А еще были кинотеатры,
Что звали и манили на утренние киносеансы своими билетами
светло-синего цвета по символической цене,
Кинотеатры, с первых рядов которых вместе с самым вкусным в
мире мороженым,
В нашу жизнь – жизнь пацанов из одного двора,
Мчались на лошадях из прерии с боевым кличем разрисованные
индейцы, маршировали и, несмотря ни на что, держали свой строй
спартанцы, из тайного бункера хохотал Фантомас.
Потом беззаботное детство закончилось, за ним пришла первая
любовь,
И вместе с ней – совсем другое кино.
А ведь, как ни странно, художественные фильмы середины про-
шлого века в теперешнем, неестественно раскрашенном мире оста-
ются единственным островком – нет, не правды,
Ведь правда – это роскошь, точно не для века двадцатого -
Остаются островком настоящего профессионализма,
А еще – обязательно отдельной строчкой:
«Островком заоблачного актерского мастерства»!
Можно, наверное, ни разу не посмотрев интервью с Анатолием
Папановым, назвать все то, что он делал в кино и театре, стандарт-
ной фразой об актерском перевоплощении.
Но как, как?
Взрослый, жесткий и, если хотите, чуть-чуть капризный мужик,
прошедший полвойны на киноэкране, мог стать – нет,
Не очаровательным Леликом из «Бриллиантовой руки» Леонида
Гайдая, не Городничим в спектакле «Ревизор»,
И даже не фронтовиком Дубинским из «Белорусского вокзала» –


Все эти роли гениальны, но хоть как «накладываемые», если такое
слово уместно, на личность актера,
Как Анатолий Дмитриевич мог стать Кисой Воробьяниновым в
«12 стульях» Марка Захарова?
Ну вот кто может сейчас объяснить, как?
Кто может теперь членораздельно растолковать, как Людмила Гур-
ченко могла быть наивной большеглазой дурочкой в «Карнавальной
ночи» Эльдара Рязанова,
Тонуть и захлебываться в последней женской любви к механику
Гаврилову Петра Тодоровского,
И быть такой, такой неподдельно несчастной в «Пяти вечерах» Ни-
киты Михалкова?
Как, как, как?
В далеком 1977 году, в расцвет брежневской эпохи застоя,
Аж на «Таджикфильме»,
Режиссер Валерий Асадов снял никем и ничем тогда не отмечен-
ный фильм со странным названием:
«Кто поедет в Трускавец?».
Фильм, что уже столько лет завораживает магнетизмом повести
Максуда Ибрагимбекова, музыкой Фируза Бахора и актерской ра-
ботой Маргариты Тереховой, Александра Кайдановского и Николая
Гринько.
Как несправедливо устроен мир.
За несколько последних лет ушло такое количество актеров старо-
го кино, что со стороны начинает казаться, будто Москва и Санкт-Пе-
тербург только и делают, что ходят из очереди в очередь, чтобы про-
водить их последними овациями.
А ведь так долго жила рядом эта странная уверенность, что, ког-
да-то загоревшись солнцем в самой высокой точке неба,
Они просто не должны, не имеют права,
Уходить из нашей жизни,
Они просто обязаны жить вечно.
Ну, ведь в их кино, кроме них самих,
Все, все не по-настоящему…
И значит, никогда не было этих лет, что в конце концов загнали их
имена на памятные доски, барельефы и памятники,
И когда, когда опять зазвучит команда: «Мотор!», они обязательно
вернутся,
Чтобы исцелить и успокоить наши нервы, сделать нас счастливее,


А еще – сделать чуть-чуть моложе.
Я всегда испытываю щенячий восторг, когда, переключая каналы,
вдруг неожиданно попадаю на старое кино.
И пошли на хрен все дела,
Пусть опять на белом полотне экрана зашумят кажущиеся сейчас
почти фантастикой городские улицы,
По ним медленно поплетутся такие неказистые, похожие на пер-
вый луноход автомобили,
И повсюду забурлит когда-то кем-то придуманная, такая непонят-
ная и необъяснимая теперь, совсем другая жизнь,
Жизнь с началом и концом,
Жизнь между первыми и последними титрами.
Старое кино снова напомнит без того знакомый до мельчайших де-
талей сюжет,
Выученные наизусть слова, поступки и фразы.
И тогда солнце из середины лета вновь вернется в зенит, чтобы,
пробыв там экранный час с небольшим, вновь упасть за горизонт
еще одного дня,
Дня летнего солнцестояния.




Автобус на Шарм-эль-Шейх



Рассказ для Юли.


Ненавижу…
Ненавижу эти уткнувшиеся в грязно-желтый песок бледно-серых
обочин, египетские дороги, что, как напившийся вусмерть и уснув-
ший в вонючей сточной канаве бомж, растянулись через всю Ара-
вийскую пустыню.
Ненавижу этот прозрачный, безразличный взгляд уныния чужого,
бесконечного горизонта, пялящийся на тебя пустыми, безрадостны-
ми глазами чужбины, ни на секунду не оставляющий своих попыток
пробиться сквозь солнцезащитные очки и все-таки попасть к тебе в
сердце осколком этой необъяснимой, загадочной, неуемной русской
тоски.
Просто, просто ненавижу,
Этот дежурный, без умолку несущийся из автобусных динамиков
треп гида с каким-нибудь «редким» арабским именем типа Мухам-
мед, Саид, Мустафа, или как их там еще,
Этот нелепый тараторный треп молодого человека с явными при-
знаками спермотоксикоза, что в конце концов обязательно заканчи-
вается неутешительным для него самого насущным выводом о том,
Что,
У него, горемычного, ну очень плохо с выкупом за арабскую неве-
сту, и вот поэтому он мечтает жениться, причем сделать это, разуме-
ется, «на шару» – на русской или украинской девушке.
А еще я ненавижу самого себя,
С регулярным постоянством дающего себе слово и с таким же по-
стоянством его нарушающего,
что в Египте,
Я,
Обязательно, обязательно,
Стану лежащим на пляже, вечерами далеко не отходящим от бара
и без устали трахающимся овощем.
Ненавижу, ненавижу. Ненавижу.
А тут еще это неумолимое время,
Что в своем безудержном дефиле с претензией на, в общем-то, со-
всем нескучную жизнь,
Ту самую жизнь по полной,
Жизнь, как сказал полузабытый классик Октябрьского переворота»:



«Чтобы затем не было мучительно больно…»,
Жизнь, что обязывает тебя иметь обязательно уверенную походку,
Походку летящую, походку с подключением или временным воло-
чением бедра,
Та самая жизнь,
Когда каждый день нужно кому-то что-то там доказывать,
И обязательно,
Нравиться, нравиться, нравиться,
Уже толкает и гонит пинками под зад,
И, наконец, все-таки выталкивает тебя за разделительную черту
под названием «Немного больше, чем сорок».
Чтобы затем,
В этой,
Теперь уже, увы, ставшей только твоей, «ветеранской спартакиаде»,
Активное участие в которой, увы, еще совсем не означает,
Но уже, как минимум, предполагает,
Какую-то там гипотетическую возможность,
Скакать и не доскакать, бежать и споткнуться,
Или, чего доброго, и вовсе,
Стоять и оступиться на ровном месте,
И неуклюжим мешком смешно съехать со всегда влажных и от это-
го постоянно скользких, скользких, ступенек лестницы с указателем
куда-то вверх,
И, опав прошлогодним снегом,
Уткнуться,
Своей давно уже округлившейся, раскрасневшейся физией в со-
всем не предполагающий быть ни мягким, ни, тем более, регулярно
и тщательно вымытым сильным антибактериальным моющим сред-
ством,
Серый, серый асфальт.
Или совсем наоборот,
После своего очередного, привычного, победного финиша,
Где-нибудь на краю самого высокого и обязательно крутого кургана,
Врасти в землю сказочным коньком-горбунком.
Выпучить глаза,
И заржать,
Заржать громко, заржать жалобно,
Заржать противно и протяжно.
И все это для того, чтобы в кои веки выдохнуть,
Перевести дух,


И наконец,
Да, да,
На-ко-нец,
Опять найти в себе силы,
Справиться,
С этой своей, давным-давно ставшей твоим естеством,
Такой, такой знаменитой и всегда взахлебной,
Слюнявой. Сопливой. Фыркающей.
Победной одышкой скакуна-марафонца.
А затем в кои-то веки взять,
Да и осмотреться вокруг.
А осмотревшись,
Нет, не с удивлением заметить, а скорее, просто обратить свое
всегда сосредоточенное, причем сосредоточенное обязательно до
боли в висках,
Внимание,
На еще несколько секунд назад казавшиеся такими незначитель-
ными,
Такими, такими смешными,
В этой окружающей тебя бесполезности,
Точки, кружочки, тире.
В общем, на те самые детали и детальки,
Из которых,
Как вдруг оказалось, и складывалось,
Все твое предыдущее прыгающее, скачущее, регулярно стартую-
щее, причем почему-то всегда с низкого старта,
Реальное бытие.
Вздрогнуть от этой самой реальности,
И вдруг сообразить,
Что вот он и пришел,
Свалился,
На твою уже давно седеющую голову,
В самом его начале, обязательно такой,
Такой необъяснимый,
А еще,
Нежданный, негаданный, невнятный, а местами даже катастрофи-
ческий –
Кризис среднего возраста.
Так вот,


С совсем еще недавних пор пребывая именно в этом кризисном
состоянии своего потрепанного временем сознания,
Бессмысленно борясь,
И иногда даже ненадолго перебарывая эту мою нелюбовь к египет-
ским странствиям, что какой-то «шутник», спрятавшись за непри-
крытым цинизмом, назвал экскурсией,
Как-то необъяснимо, а еще неожиданно для самого себя,
Я очутился на заднем сиденье туристического автобуса, что вез ту-
ристов из египетского Шарм-эль-Шейха на двухдневную экскурсию
в Иерусалим.
Я ехал в город, узкие улицы которого до сих пор помнят шаги
рожденного еврейской женщиной, а по сути, просто девчонкой,
Сына Божьего.
Ехал в город, погрязший в своих пороках и вначале не захотевший,
а затем и вовсе забравший у ее сына его человеческую жизнь.
Ехал в город, что, к своему изумлению, а потом еще и к раскаянию,
стал свидетелем чудесного его воскрешения.
В город, что в припадке искупления своего несоизмеримого греха
возвел в память о его недолгой земной жизни свой главный христи-
анский храм.
В город,
Серые камни которого помнят справедливую кару отца его,
Кару всем им,
Ставшим теперь гонимой жарким пустынным ветром уличной пы-
лью, с его тысячелетних мостовых,
Кару,
Тогда им,
Не ведающим, что творят,
Им,
Теперь со своим вечным страхом наступления неминуемого воз-
мездия, в этом городе живущим.
Сопровождающий с египетской стороны, беспардонно пялясь на за-
полнивших салон автобуса барышень и дамочек разных возрастов и
комплекций, заученно тараторил о времени поездки, правилах пересе-
чения границы с Израилем и еще какую-то общеобязательную хрень,
не забывая разбавлять ее стандартной пургой о «Саше с Уралмаша»*,
* Одна из заученных фраз из советского кино, что в Египте у гидов считается
вершиной остроумия.


Меня же все это время,
Многократно констатируя и постоянно напоминая и без того те-
перь уже бесспорный факт о медленном, но верном, превращении
египетских пятизвездочных отелей в грязные рюмочные у метро,
Просто разрывала на части,
Эта знакомая каждому,
Своей бескомпромиссной, настойчивой и невыносимой азбукой
Морзе,
Острая боль в животе.
Что раз за разом воспаляла мой и без того воспаленный мозг близ-
кой нерадостной перспективой,
Моего неминуемого и, увы, безальтернативного турне,
По всем, всем, всем,
Всем, без исключения, отхожим местам,
В компании,
Прилично загоревших и так себе, чуть подрумянившихся под
знойным пустынным солнцем,
На целых двое суток ставших случайными, попутчиков,
По дороге к храму.
Мое чудесное спасение произошло часа через четыре,
Когда очередная чудодейственная таблетка из ее рук очутились в
моем почти уже растерзанном желудке.
Все это время она держала меня за руку, не зная и, как мне каза-
лось, совсем не понимая, что еще она может для меня сделать,
Для дядьки,
Старательно имитировавшего улыбку на своем бледно-зеленом лице.
Была ли это любовь?
Хороший вопрос самому себе, все еще мечущемуся,
Самому себе, проблемному.
Она появилась в моей жизни, как у Булгакова: «…выскочила, как
из-под земли выскакивает убийца в переулке. Так поражает молния,
так поражает финский нож», как-то неожиданно для меня самого за-
полнив всю без исключения образовавшуюся вокруг меня пустоту.
Что между нами произошло тогда в действительности, что в дей-
ствительности продолжалось сейчас?
Что, не желая поддаваться моей привычной и стандартной логике,
Не помещаясь, не впихиваясь в рамки придуманных мной для себя


самого каких-то там правил и объяснений, ни на минуту не ослабляя
своих крепких объятий, держало нас вместе, не разжимая, не отпу-
ская с первой нашей встречи?
Было ли это то самое всепоглощающее чувство, что, вспыхнув
однажды, бьет из середины сердца неподдельным счастьем, не по-
зволяя дышать, как раньше, не давая жить, как прежде, хохоча над
душевным покоем и бухгалтерской размеренностью?
Или это была моя воспаленная жажда отношений, продолжитель-
ное отсутствие которых упрямо, а еще упорно по утрам напоминало
мне о себе лишь одной чашкой кофе на кухонном столе?
Хотя, разве меня тогда могли интересовать какие-то там ответы?
Когда на моем пороге топтался большой-пребольшой ****ец,
С настойчивой регулярностью напоминающий мне о том, что те-
перь мне предстоит унылая жизнь нормального человека,
И что я уже никогда не стану космонавтом,
Не изменю к лучшему жизнь всего человечества,
Не открою новые острова и уж точно никогда не изобрету вечный
двигатель.
А она,
Совсем непохожая на всех моих прежних подружек, что, привычно
прихватив с барной стойки бокал мартини, любуясь в зеркале свои-
ми ногами от ушей, разгуливали голышом по моей уютной квартире,
Не только напрочь выбивалась из этого «модельного ряда».
В те редкие моменты, когда моя глобальная, жизненная, возраст-
ная катастрофа чуть-чуть меня отпускала,
Я, наверное, впервые за много лет не мог сопротивляться,
Не мог, а еще не хотел о чем-то там думать,
Да что там,
Я не мог членораздельно говорить,
Когда она смеялась. Когда грустила. Когда, рассыпая на меня си-
ние брызги своих больших, бездонных глаз, несла всякую чушь сво-
их нескончаемых историй о каких-то там ее подругах или знакомых,
Не позволяя мне,
Не оставляя для меня никаких шансов для привычных, проверен-
ных и откатанных всей жизнью «ровности» отношений.
А затем, в конце ноября 2012 года, у меня случился короткий отпуск.
И она,
Вызывая,


Нескрываемое раздражение у утопающих в своем многолетнем,
взлелеянном ими же целлюлите, дамочек,
Становясь поводом для вполне естественных эротических фанта-
зий у впадающих в панику от надвигающейся перспективы скорого
исполнения супружеского долга,
Их откровенно скучающих и от этого энергично хлебающих еги-
петскую ханку обрюзгших мужей,
Гордо вышагивала по гостиничному пляжу.
Теперь же мы направлялись в Иерусалим.
Она – для того, чтобы в первый раз встретиться с городом Иисуса
Христа,
Я – на третье с ним свидание.
Первая моя встреча с Иерусалимом произошла два года назад.
И я до сих пор не могу забыть тот ни с чем не сравнимый трепет,
что так и не дал мне уснуть всю ночь,
Ночь моей первой к нему дороги.
Необъяснимая, непонятная дрожь,
Раз за разом возникавшая у меня тогда от одной только попытки
представить,
Попытаться хоть как-то понять,
Этот застрявший и никуда не девающийся, не отпускающий меня
ко-мок в горле крутящейся вокруг реальности,
Что каждую минуту все приближала и приближала,
Город Спасителя.
Чтобы затем,
Многократно усилиться в этом своем трепете,
А после и вовсе стать невыносимой,
Не-вы-но-си-мой,
Этим своим, ни с чем не сравнимым,
Тогда и теперь непонятным мне,
Никак, никак не прекращающимся,
Не дающим мне больше жить, как прежде,
А еще, как прежде, дышать,
Утопившим меня в своей безнадеге с головой,
Чувством невыносимой тоски,
Что накрыло меня, как только плоские крыши города растворились
и исчезли за желтым горизонтом.
Наша вторая встреча произошла уже через год, в мой день рождения.


Я, счастливый и бесшабашный, бродил по уже знакомым узким
улочкам Старого города с тем же самым легким головокружением,
которое бывает от нахлынувшего счастья, что накрывает тебя с го-
ловой от такой долгожданной и все равно всегда такой неожиданной
любви.
Теперь я ехал в Иерусалим на наше третье свидание,
Таща за собой огромную нескладную багажную сумку апатии и
безразличия,
Доставшихся мне от прогрессирующего частыми приступами,
Моего возрастного кризиса.
Водитель уверенно вел автобус по пронизывающему ночь и спав-
шую жару шоссе, что в конце концов врезалось в безжизненные,
черного цвета горы, чтобы затем, проскользнув по ним верткой зме-
ей, уткнуться в пропускной пункт на границе с Израилем.
Вот тогда-то,
В два часа ночи,
В длинной и неспешной очереди пересечения двух враждующих
границ, мне в первый раз удалось рассмотреть сбившихся, словно
балтийские шпроты, в одну металлическую банку восемь часов назад,
Своих, уже чуть потрепанных дорогой, попутчиков.
Мусоля в руках свои заграничные паспорта, разбившись по парам
на ярко освещенной приграничной полосе, томились люди всех воз-
растов и сословий.
По понятной причине отсутствия у них ну хоть какого-нибудь тер-
пения,
Ну, вот просто по причине полного его отсутствия,
Наша с ней пара предсказуемо оказалась в самом конце этого строя,
что вытянулся тонкой нитью памяти откуда-то из раннего детства,
Детства, со строгой и обязательно справедливой воспитательни-
цей детского сада, которую затем сменила всегда сексуально неудов-
летворенная «училка» начальных классов.
И вот тогда-то, борясь единственным возможным способом с этим
вынужденным ожиданием, мне уже ничто не мешало,
Наконец,
Внимательно рассмотреть всех наших с ней автобусных попутчиков.
И это времяпрепровождение,
С самого начала,
Меня увлекло,


А затем,
И вовсе захватило.
Ярко освещенные со всех сторон пять десятков человек напоми-
нали рыбок в просторном аквариуме на экране в изображении 3D. И
мне оставалось только надеть специальные очки, чтобы окунуться в
их нереально-реальный мир.
Прежде всего мое внимание привлекла стоящая рядом семейная
пара – оба одного и того же возраста, где-то за пятьдесят, очень похо-
жие друг на друга внешне – одинаково пышной комплекции и вдоба-
вок ко всему облаченные в одного цвета спортивные костюмы.
Не скрою: первое, что заставило меня зло и ехидно про себя похи-
хикать, так это их одежда из девяностых.
Да,
Время проходит, а вот люди из него, безвозвратно ушедшего, поче-
му-то непременно остаются….
Ведь до сих пор никуда не пропали с городских улиц те самые,
Знакомые каждому бывшему пионеру-тимуровцу,
С неброскими, но обязательно в красный цветочек платками, по-
крывающими их головы,
Такие добрые и такие родные,
Советские, советские бабушки-старушки.
Остудила вспенившуюся волну моей памяти с картинкой из канув-
ших в небытие героях спорта из девяностых, «жена-спортсменка».
Она со злым мужицким выражением лица вполголоса вдруг начала
выговаривать своему «мужу-атлету».
А он, горемычный,
Преданно и послушно,
Словно попавшая в облако табачного дыма маленькая лошадка
пони, только и делал, что невпопад тряс головой, чтобы, как толь-
ко его благоверная остановится для очередного глотка воздуха, по-
слушно произнести: «Как скажешь, мама».
За «олимпийцами» томилась женщина лет тридцати пяти, с при-
балтийским паспортом и тягучей, невнятной речью, что выдавала в
ней человека, только что пережившего инсульт.
Дальше переминались с ноги на ногу несколько теток, среди ко-
торых выделялась громко и быстроговорящая, небольшого роста их
лидер-заводила.
За тетками ждали своей очереди два парня.
Их неловкие прикосновения друг к другу, как, впрочем, и белые
обтягивающие брюки, выдавали в них «голубцов».


Далее скучала еще одна пара «героев спорта», как близнецы похо-
жих на первую.
Такой же возраст, схожая комплекция.
И совершенно одинаковая на их мужицких лицах гримаса.
Она не просто ставила их в один ряд,
Объединяя в незримом строю с внезапно замолчавшими и скучаю-
щими рядом «олимпийцами» в одну «команду»,
Но и делала их, как минимум, дальними родственниками.
Хотя,
Справедливости ради, их похожесть разбавлялась белым блайзе-
ром, что презервативом украшал голову другого «спортивного су-
пруга» и который он с начала пути еще не снимал.
Дальше подпрыгивал с ножки на ножку маленький крепкий мужи-
чок – тоже в спортивном.
Не обращая внимания на своих соседей, он, словно «вертухай»,
то злобно осматривал наше общее неказистое построение, которое,
судя по выражению лица, ему совсем не нравилось,
То опускал колючий взгляд на свои вытянутые больше обычного
на коленях «треники» аля «Адидас».
За «Адидасом» стояла молодая, судя по блеску обручальных ко-
лец, пара.
Крупный широкоплечий парень скакал зайчиком вокруг своей
беременной жены, выражение лица которой было достойной иллю-
страцией хрестоматийного раздела «Об изменении женской психики
во время беременности не в лучшую сторону».
В общем и целом,
На границе, где, как известно с постоянной регулярностью «тучи
ходят хмуро», скучали, боролись со сном и переминались с ноги на
ногу,
Тогда,
В середине ноября-2012,
Попавшие в один нелепый и от этой своей нелепости совсем даже
не смешной строй,
Странные попутчики,
По какому-то непонятному и необъяснимому стечению обстоя-
тельств,
Разом собравшиеся в гости к Богу.
Египетско-израильская граница закончилась так же неожиданно,
как и возникла.


Закончилась вместе с игрой в города, которой мы развлекали друг
друга, коротая застывшее на границе время,
Закончилась вместе с выборочной проверкой нас израильскими
барышнями-пограничниками. К моему глубокому удивлению, в пер-
вый раз меня не зачислили в группу риска (это когда тебя допол-
нительно проверяют, задают «хитроумные вопросы» и вдобавок ко
всему берут на особый контроль твой выезд из страны).
Затем была еще дорога,
Был никак не удививший из-за только что прошедшей бессонной
ночи своей неестественной, прямо киношной красотой, рассвет,
Что всех нас, прилетевших из начала зимы, как-то даже сбил с тол-
ку, ослепив ярким, обжигающим, выплывшим из-за горизонта солн-
цем.
Еще было купание в Мертвом море,
Где наши с ней попутчики так искренне,
А еще,
Так самозабвенно,
Увлеклись питием хренового придорожного кофе, поеданием сво-
его гостиничного пайка и созерцанием «голубцов», что, без останов-
ки фотографируя это фантастическое утро, соленое море и себя в
нем, «красивых»,
Без устали лобзались и так же без устали вытирали друг другу
спинку предусмотрительно взятыми с собой гостиничными поло-
тенцами.
Мы все вместе, все разом,
Чуть не остались жить под полосатыми зонтиками, карикатурно
торчавшими над доставшимися всем нам «во временное пользова-
ние» пластмассовыми столами,
Но призывный крик теперь уже израильского гида, ровно за ми-
нуту до этого сладко «впаривавшего» нам «целебную косметику» из
морской грязи, отдаленно напомнивший мне армейское: «По маши-
нам!»,
Вновь заставил ненавистную мне дорогу завертеться с новой си-
лой,
Меняя за автобусным стеклом горы на пустыню,
Ровный морской горизонт, что вначале начал сливаться, а затем и
вовсе стал невидимым – на бесконечные пальмовые плантации,
Автомобильные заправки, кричащие своей незатейливой рекламой
– на все чаще и чаще встречающиеся новые и новые придорожные
кафе.


Мы молча смотрели по сторонам.
Ее закружили все эти скачущие вокруг нас, плывущие пейзажи,
неказистые строения и придорожные указатели, которые каждый раз
всем своим видом выкрикивали нам, что дальше обязательно будет –
Иерусалим, Иерусалим, Иерусалим…
Она ждала его,
Ждала их первой встречи, их первого свидания.
Не замечая, не обращая внимания на мой прозрачный взгляд, она
хмелела от крутящейся вокруг нее реальности, от каждого дорож-
ного поворота, каждого проскользнувшего мимо километра, каждой
прошедшей минуты,
Что приближали и приближали ее к городу Спасителя.
Да и могло ли ее тогда в принципе заинтересовать полулежащее
рядом, со своими переходными, возрастными проблемами, полено,
В которое все больше и больше превращался еще совсем недавний
Бу-ра-ти-но,
Что теперь неуклюже имитировало какие-то там слабые и в, об-
щем-то, бесполезные и никчемные,
Совсем, совсем деревянные попытки,
Вновь вернуть себе, вновь почувствовать,
Ну хоть слабую, слабую толику,
Да хрен с ним, хотя бы услышать знакомое эхо,
Эхо дыхания города Господа.
Чихнув клубами черного дыма, автобус, наконец, остановился и
вытолкнул нас всех на городскую мостовую, чтобы снова разбить на
пары и, безразлично взглянув нам вслед, отпустить своих недавних
пассажиров,
Неспешно уходящих от него по узким извилистым улочкам Ста-
рого города.
А вокруг шумел арабский базар, со всех сторон окрикивая нас гор-
ластыми зазывалами, дыша в наши лица ароматами восточных пря-
ностей, разглядывая идущих по нему женщин своими похотливыми
глазами.
И когда уже казалось, что эти бесконечные базарные улочки-тун-
нели на Храмовой горе не закончатся никогда,
Он ударился о стены храма, вдруг, неожиданно захлебнулся, а за-
тем и вовсе запнулся и затих,
Чтобы превратиться вначале в шепот иконных лавок, а затем со-
всем замолчать во внутреннем храмовом дворе.


Мы очутились у ворот Храма Воскресения, и я в который уж раз
не мог в это поверить.
В очередной раз мой мозг отказывался принимать факт реальности
происходящего: что именно с этого самого места,
Иисус смотрел на это небо, что прозрачной голубой дымкой висит
здесь со дня сотворения мира.
И пока я пытался найти в своей голове остатки былого восторга,
Теснимые со всех сторон движущимся людским потоком, в компа-
нии своих попутчиков мы – нет, не вошли,
А скорее, затекли под храмовый свод,
И наши неловкие шаги слились с тысячелетним эхом от шуршания
кожаных сандалий крестоносцев, глухого стука сапог жителей Сред-
невековья и похрюкивающим подскуливанием спортивной обуви по-
следних двадцати лет,
Что, в свою очередь, органично влилось в приглушенный, похо-
жий на звучание работающего многоцилиндрового мотоциклетного
двигателя, разбавляемого призывными выкриками экскурсоводов,
невнятный, многоязычный людской гам.
Крутая каменная лестница увлекла нас вверх, к месту распятия
Спасителя, и ступеньки такой же крутизны столкнули вниз, к камню
его помазания.
И тогда,
Под щелканье сотен фотоаппаратов, что, бесконечное количество
раз моргая своими вспышками-молниями, освещали храм своим не-
естественно-серебряным цветом,
Я стал невольным свидетелем того, как ее,
В самом начале увлекло,
А затем и вовсе закружило все, все вокруг происходящее.
И в этом людском потоке,
В этой, тогда только ее, действительности,
Переполнявшая ее реальность еще через секунду была готова хлы-
нуть слезами счастья из огромных глаз.
Не отпуская моей руки, она летела в своих мыслях где-то между
землей и небом, между большими и маленькими звездами,
Между Царствием небесным и городом, что носит название Иеру-
салим.
Я был с ней рядом.
Я был, был, был,
Всему этому свидетелем.


Свидетелем без чувств, без эмоций,
Свидетелем вне происходящей реальности.
Я смотрел на нее и обреченно ждал.
Ждал, когда же мне, наконец, станет не по себе.
Не по себе,
За себя, мудака,
Что на своем пути так и не заметил, не почувствовал, как в про-
худившуюся от времени дырку в его правом нагрудном кармане по
дороге к Храму взяла и выпала искра Божья.
Ни по себе,
За мои идиотские, не к месту и не ко времени, какие-то там «воз-
растные сомнения».
За это мое безразличное лицо, этот мой тупой, безразличный
взгляд, с которым я стою в центре вселенной.
И когда от обиды на себя самого я уже был готов захлебнуться от
нехватки воздуха, чтобы перестать думать, смотреть, дышать,
Она взяла меня за руку,
И я вернулся.
Я вновь был тем самым семнадцатилетним парнем, который в
один прекрасный день из динамика магнитофона услышал свой пер-
вый хардроковый аккорд,
И затем почти тридцать лет шел по жизни под ударный ритм и ги-
тарный скрежет размера 4/4.
Ну и пусть,
Что теперь рок в моей жизни должен был уступить место джазу.
В конце концов,
Когда-нибудь пора приглушить громкость своей стоваттной колон-
ки,
И, положив в письменный стол как напоминание о прошлом, этот
заезженный, а теперь еще и часто скачущий от полученных им борозд
и царапин виниловый диск, поставив на его место другой, новый,
Теперь уже диск в CD-формате,
И все для того, чтобы,
Одинокая, тоскливо квакающая труба, вторя драйвовому вокалу,
захрипела о безвременно и безвозвратно ушедшей молодости.
Очередь у Кувуклии (Часовни) Гроба Господнего почти замерла,
но эта ее медлительность, еще секунду назад такая мне ненавистная,
Как впрочем, и всякая, любого рода медлительность,
Впервые за много лет совсем меня не раздражала.


Иерусалим, Храм Воскресения, Часовня Гроба Господнего – а что
еще нужно, чтобы снесло голову?
Что еще нужно для потеряшки, чтобы прийти в себя, вернуться,
раскаяться и обязательно вновь обрести?
И пока мой недавний «возрастной кризис» улетучивался оконча-
тельно и, как я теперь надеюсь, безвозвратно,
В оставшееся от него рядом со мной на полу храма «мокрое ме-
сто», в котором все еще, теперь уже неуклюже, пыталось плескаться
безразличие, неожиданно угодила чужая «спортивная» нога.
Кроссовок «Made in China» хлюпал по остаткам моей «кризисной
жидкости», беспардонно брызгая во все стороны монологом его хо-
зяйки, образ которой уже отложился в моей памяти «лидером-заво-
дилой» группы теток с ночной границы.
Что обычно говорят в храме?
Нет не так,
О чем говорят в храме?
Нет,
Все равно не так!
Что и как говорят в главной православной святыне, Храме Гроба
Господня?
Да и говорят ли вообще?
Так вот, вновь томясь, теперь уже в очереди в Часовню, место, где
Иисус был погребен,
А затем воскрес,
Невозмутимая в своей прагматичности тетка громко объявляла
своим попутчицам, а заодно и всем присутствующим, о том, сколько
она заплатила за себя и за своих «подружек» американских денег за
свечи и записки за здравие и упокой,
А еще – сколько и кто ей по этому поводу должен,
И пока невольно услышанная мной информация ложилась на толь-
ко что «ожившую» кору моего головного мозга,
Я, наконец,
Обратил внимание на то, что основная масса стоящих рядом либо
держат в руках те самые американские деньги, либо прячут их в ко-
шельки и карманы.
Но это была только первая часть моего «прозрения».
Вторая настала,
Хотя нет, не так, – скорее, настигла меня тогда,
Когда,
Мой взгляд уперся в странное строение.


Мало того что это был натянутый шатер из брезента защитного
цвета, недвусмысленно напоминающий всем торговую палатку.
О, ужас!
Он был пристроен к Часовне Гроба Господнего, со стороны копт-
ской церкви.
Так вот,
Именно в этом строении «малой архитектурной формы» мужичок
в рясе вел бойкую торговлю свечами, светлой памятью, не забывая в
своем прейскуранте, за здравие.
И пока я пытался переварить или хотя бы как-то систематизиро-
вать мною увиденное,
Из полумрака шатра брезентового цвета вдруг вынырнул еще один
наш попутчик.
Его голову украшал сидящий на ней контрацептивом, теперь уже
знакомый нам,
Белый, белый,
Белый блайзер.
Впасть в ступор в Храме Воскресения.
А что может быть еще трогательнее и забавнее потерявшегося во
времени человека, когда он вдруг начинает понимать, что выстроен-
ное им за много лет, только его, личное пространство, вдруг исчезло
в окружающей реальности?
Что может быть трогательнее в один миг ставшего одухотворен-
ным, его лица,
Что может быть притягательнее его глаз, через которые куда-то
вдаль смотрит его душа?
И что может быть отвратительнее наступившего шока,
Когда ты стоишь в святом храме в окружении людей, только что
отоварившихся у рыночного зазывалы и размахивающих деньгами?
Непроизвольно я крутил головой во все стороны и пытался заце-
питься взглядом хоть за что-нибудь, что вернуло бы меня в совсем
еще недавнее исцеление,
Но,
В очереди, скучая, томились такие разные и такие одинаковые
люди.
И когда мои шансы на новую, другую жизнь начали превращаться
в ничто, освобождая место лишь несколько минут назад отступив-
шей хандре,
Она легко потянула меня за руку,


И я вернулся.
Вернулся, для того чтобы посмотреть вверх,
И еще раз увидеть купол храма над головой, в витражи которого
смотрит небо, что висит здесь и висело тогда над головой Иисуса
прозрачной голубой дымкой,
Со дня сотворения мира.
Ненавистный мне экскурсионный автобус опять зарычал и мед-
ленно тронулся с места, теперь для того, чтобы отвезти нас в Вифле-
ем и оставить на ночь.
Утро следующего дня опять обещало нам новые впечатления, те-
перь уже с приставкой «еще», мои настоящие, новые впечатления, и
вновь,
Дорогу, дорогу, дорогу,
Что, помноженная на бесконечное суточное бдение, становится
похожей на самоистязание,
Даже если пролегает эта дорога по Святой земле.
А из-за гор в Иерусалим осторожно крался вечер,
Вечер, что вместе со сказкой медленно падающего за город солн-
ца должен был отдать нам остро-вожделенный номер в вифлеем-
ском отеле.
С упоением мечтая о гостиничной постели с все равно каким ви-
дом из окна, я складывал в своей памяти картинки неторопливо ухо-
дящего дня, итогом которого был Христос, она и мое сегодняшнее
возвращение.
А она, не в силах оторваться от автобусного окна, чтобы задержать
на лишние секунды улицы, дома, стены Старого города, без останов-
ки щелкала, щелкала и щелкала фотоаппаратом.
Эти улицы и дома города,
Что, забавляясь ее фотовспышкой, скользили и плыли рядом с ней
миражами, чтобы, в конце концов, став этим самым миражом, рас-
твориться и совсем исчезнуть за очередным уличным поворотом.
Когда нам неожиданно объявили, что наша экскурсия продлится
только сутки, и Вифлеема не будет, я в самом начале даже не сообра-
зил, что происходит.
Вскоре должен был настать вечер,
И я уже бродил с ней в своих мыслях по вечерним улицам Вифлее-
ма, мы пили крепкий восточный кофе в его кофейнях, закуривая чуть
слышный вкус корицы ароматом кальяна,


Но в самом, самом начале,
Отодвигая совсем на чуть-чуть еще одну скорую арабскую ночь,
В моих ушах уже отчетливо звучал звук душа, вода из которого,
Ну, вот такая, такая, вода,
Вода нехолодная и негорячая,
Вода в самый, самый, раз,
Накрывая меня с головы до пят, смывала пот и грязь вместе с до-
рожной усталостью.
Вдоволь наплескавшись в своем воображении, я уже тянулся к бе-
лоснежному полотенцу,
И вот когда пальцы рук в мыслях уже коснулись его первозданной
чистоты, подошедший экскурсовод просто ошарашил нас «радост-
ным» известием,
Причем, претензии по этому поводу нужно было предъявить, раз-
умеется, египетской стороне.
Я пришел в себя только тогда, когда автобус уже колесил по приго-
роду, и требовать, чтобы он немедленно остановился,
Выпустил нас,
И оставил один на один с дорогой к месту рождения Спасителя,
Уже не было никакого смысла.
Пытаясь ухватить сыплющийся между пальцев второй день в Из-
раиле, я даже позвонил в экскурсионное бюро в Египте.
Но пока Египет выяснял что происходит, а Израиль делал вид, что
ничего не случилось, Иерусалим уже скрылся за горизонтом,
Оставив мне вместо нашего с ним прощания,
Только тоску.
А еще,
Скверное чувство, что эти принимающие и отправляющие стороны,
Все эти вместе взятые сраные барыги,
Отобрали у нас с ней Вифлеем, а еще утро в доме Иисуса, в Наза-
рете.
Но роптать уже было поздно, а материться вслух – как-то непри-
лично.
И тогда, неожиданно для самих себя,
Мы уже бесповоротно, а значит, окончательно-окончательно,
Очутились в общей группе экстремалов,
Экскурсантов на сутки,
Ставшими за эти уже прошедшие с ними двадцать часов такими
родными,


Такими родными и близкими,
Близкими,
Аж до моих совсем еще недавних желудочных колик.
И опять дорога через половину Израиля погнала нас назад к грани-
це, наехав на меня, так и не научившегося во всех этих автобусных
странствиях спать сидя, своей безальтернативностью.
Она тихо посапывала у меня на плече.
А мне больше ничего не оставалось, как, борясь и снова проигры-
вая желанию залиться протяжным раскатистым храпом, растеряв
под гул мотора все мысли и оставив себе только никуда не девающе-
еся, неизбежное чувство усталости,
Снова и снова глазеть на мирно дремлющих попутчиков.
А они, попутчики, поголовно спали и видели сны.
«Голубцы» – в своих голубцовых объятиях. «Спортивные пары»
– смешно разбросав свои телеса, развалившись в креслах. Уткнув-
шись в плечо спящего соседа, мирно похрапывала обладательница
литовского паспорта. Слился с креслом незаметный «Адидас-верту-
хай». И только блайзер, что теперь уже не мог претендовать на зва-
ние ослепительно белого, зиял своей недвусмысленной формой на
покрытой им голове, уткнувшейся в переднее сиденье.
А потом пришли сумерки.
Сумерки, что застали нас на израильско-египетской границе.
Но в самом начале все мы, укачанные и измученные дорогой, вдруг
неожиданно для себя очнулись на границе с Иорданией.
Есть и такая граница в израильском городе Эйлат.
И пока, зевая и сладко потягиваясь, автобус приходил в себя, из
ночного мрака в салон настойчиво шагнула знакомая нам по про-
шлой ночи экскурсовод с израильской стороны, с соответствующим
экскурсии именем Яна.
Громко объявив о том, что нам нужно вернуть розданные ею же
бумажки, чем-то похожие на билеты или талоны, она, легко порхая,
потащила свой массивный зад между рядов кресел.
Нисколько не смущаясь своим фотографическим сходством с
«пчелкой Майей».
Цепляясь своими огромными бедрами за автобусные сиденья,
Преданно заглядывая каждому из нас в глаза,
«Девушка Яна» жужжала и проталкивала себя по узкому автобус-
ному проходу,


Хватая своими пухлыми пальцами небольшого размера белые бу-
мажки с цифрами и надписями на незнакомом всем языке,
При этом не забывая каждый раз прибавлять,
Что вот точно такие же,
Всем нам прямо сейчас,
Вручит ее коллега на границе.
То же самое она проделала и с нами,
Дополнительно и, как мне тогда показалось даже, как-то еще ис-
креннее проговорив свой текст о том, что сокращение нашей экскур-
сии наполовину – это точно не ее вина,
И все наши претензии точно не к ней, а к отправляющей стороне.
Позади была дорога длиной почти в сутки. Вокруг, кряхтя и по-
скрипывая, висел полудрем. На улице огнями светилась чужая ночь.
В общем, никто из попутчиков, и я в том числе, не придали всему
произошедшему никакого значения.
Тем более что «пчелка Яна» при нашей первой встрече почти сут-
ки назад эти карточки-талоны нам торжественно раздала.
Только тогда так же,
Хотя нет,
Еще более искренне и неподдельно,
Она просила всех нас эти карточки ни в коем случае не потерять.
Совсем не жалея своих челюстей,
В сладком и до неприличия продолжительном зевке,
В наших, теперь уже общих, приторможенных мыслях мы уже
были на приграничном пропускном пункте с Египтом, чтобы, нако-
нец, поменять транспорт и опять отправиться теперь уже в египет-
скую дорогу.
Автобус вновь знакомо зарычал и уже через полчаса уперся в при-
граничный шлагбаум, затихнув в этом своем моторном рыке,
В такой долгожданный и теперь уже последний раз выгнав всех
нас на воздух,
На воздух, к границе.
Навьюченные пакетами с сувенирами, с нескрываемым удоволь-
ствием ступая по твердой почве, мы устало побрели к пропускному
пункту.
Дорога и усталость совершенно доконали всех нас, вместе взятых,
окончательно,
И только она, все еще не потеряв интереса к вокруг происходяще-
му, не переставала глазеть во все стороны.
Ах, молодость, молодость!


Хотя, что это я?
Ведь каких-нибудь семь часов назад она в свой первый раз увидела
город,
Город,
По улицам которого она сделала свои непохожие, совсем другие
шаги,
Шаги к Спасителю.
Город,
Что утешил ее и утвердил в вере,
В конце концов, тот самый город,
Что избавил меня от этого странного синдрома неизбежности, гор-
дыни и безразличия,
И теперь уже звучал в моей голове любимой мелодией джаза.
Что это я?
Ведь всего семь часов назад он был в нашей жизни,
Был, этот город,
Город Иерусалим.
Писклявый, почти фальцетный мужской крик неожиданно ворвал-
ся в мой свинг, моментально разбив джазовую идиллию на малень-
кие острые осколки.
«Кто здесь?» -
Осторожно вскрикивал пионер из старого мультфильма, услышав
звуки Барабашки, хозяйничавшего в квартире.
«Какого красного?» -
Непроизвольно и довольно громко вырвалось у меня.
И действительно, какого красного,
Какой-то клоун с внешностью Весельчака У из советского муль-
тика «Тайна третей планеты», постоянно одергивая свою несвежую
рубашку с трещавшими, готовыми в любой момент разлететься во
все стороны пуговицами на его огромном брюхе,
Подражая бабушке-вахтерше из женского общежития,
На весь пропускной пункт что-то визжит в сторону моих попут-
чиков?
Какого красного,
Этот пузырь на ножках разинул свою харю на граждан другой
страны?
Да… Какого красного?
А Весельчак У был в ударе.


На его маленьком лобике выступила испарина,
А обвисшие щеки каждый раз, когда он, на секунду прерываясь на
новый глоток воздуха, чтобы выдохнуть на пике своего очередно-
го визга, тревожно волновались, двигаясь по его бульдожьей морде
бризом легкой морской волны.
Нужно было вмешиваться,
Но выйти на первый план со своим моментально сложившимся
экспромтом,
Экспромтом непродолжительным,
Экспромтом оптимально, аргументированно-веским,
Который, как мне тогда показалось, должен был стать «всеобщим
встречным заявлением»,
Мне так и не удалось.
Как только я начал свое движение в направлении «громкоговорите-
ля», стоящий впереди наш с нею попутчик,
Тот самый высокий парень с беременной женой, резко прервал раз-
духарившегося оратора,
А затем,
Пообщавшись с ним несколько минут на английском языке, про-
светил всех нас, потерявших свой парный строй и так непривычно
сбившихся в одну кучу-малу,
Что ларчик,
Как ему, по его сущности, и свойственно, открывался до неприли-
чия просто.
Собранные полчаса назад «пчелкой Майей», она же большебедрая
директор экскурсионной фирмы по имени Яна, на границе с Иорда-
нией, те самые талоно-билеты,
Были всего-навсего подтверждением нашей уплаты обязательно-
го тридцатидолларового сбора с человека при пешем переходе через
границу.
А вставший на нашем пути – не кто иной, как скромный еврейский
патриот-пограничник,
Не стесняющий себя в выражениях в своем сокровенном желании
наполнить бюджет страны,
Заслонил от нас,
Своим никак не напоминающим ни широкую грудь, ни, тем более,
атлетическую фигуру,
Рыхлым шарообразным телом,
Свою государственную гра-ни-цу.


Обстановка на пропускном пункте в одно мгновение перестала быть
напряженной, уступив место положенной в таких случаях панике.
Вспомнив учебник математики за третий класс, теперь уже став-
шие друзьями по несчастью, окружившие нас люди с такими знако-
мыми, знакомыми, почти родными лицами,
Стали лихорадочно подсчитывать в своих кошельках, застегнутых
на молнии и булавки карманах и в «тайных нычках» в уже давно по-
терявшем свежесть нижнем белье,
Оставшуюся наличность.
А затем поголовная паника уступила место всеобщему возмуще-
нию, что вначале ответным водопадом выплеснулось на стоящего
рядом, с чувством недавно выполненного долга натиравшего до пер-
ламутрового блеска несвежим носовым платком свою рыхлую мор-
дашку, Весельчака У.
И пока Весельчак метался в принятии своего следующего реше-
ния, что лихорадочно скакало между заманчивым «продолжить быть
героем»,
И еще более заманчивым -
«Немедленно слиться со вторым планом», пустив впереди себя ба-
рышень-пограничников,
На первый план вышел небольшого роста худощавый мужичок лет
сорока пяти, назвавшийся Эдуардом.
В самом начале готовящихся совершить словесный самосуд над
сдувшимся толстяком он никак не впечатлил.
И действительно,
По весовой категории сто двадцать килограммов намного предпоч-
тительнее, чем пятьдесят пять.
Но Эдуард был настойчив,
И, повторив несколько раз никак и никем не услышанную просьбу
снять блокаду израильского КПП, он прибегнул к своему последне-
му козырю.
Когда этот маленький щуплый еврей произнес имя своей жены – Яна,
Весельчак У был спасен.
А вот сам Эдик,
Хотя и мгновенно разблокировал приграничный проход, сразу же
прочувствовал на своей сутулой фигуре,
Что такое пулеметная очередь в упор из танкового пулемета.


Но прежде чем начался расстрел, он успел сказать короткую речь, в
которой пытался объяснить происходящее. Суть ее была в том, что…
Вся эта карусель с раздачей и забиванием талонов об уплате сбора
при пересечении границы,
Что, кстати, всех нас, заплативших за свои путевки, в принципе
волновать не должна,
Не что иное,
Как выяснение отношений между египетскими и израильскими ту-
ристическими перевозчиками.
Барыги, которым на всех, кроме них самих, традиционно напле-
вать, по инерции пытаясь наеб*ть друг друга, в конечном итоге ки-
нули всех нас.
И если для других, топтавшихся здесь на приграничном переходе,
суть «кидка» измерялась в тридцати долларах,
То нас с ней и еще одного нашего попутчика,
Они обокрали на целые сутки на Святой земле.
А счастливый половой собственник далеко выпирающих выпу-
клых достоинств вначале властно повелевал,
Затем настоятельно советовал,
А в конце концов просто «по-человечески» просил наших кипев-
ших от возмущения попутчиков заплатить по тридцать долларов,
пройти границу и получить у египетского перевозчика компенсацию.
Но нужно было знать наших,
Которых, кстати, в течение часа стало больше аж на три автобуса,
Ведь вездесущая «пчелка Яна» проделала свой фокус изымания
талонов, не моргнув глазом, еще и с ними, -
Так вот,
Больше сотни возмущенных, ведомых моментально образовав-
шейся инициативной группой, в которой со скоростью в тысячу слов
в минуту, помноженных на громкий фальцет, блистала все та же
беспардонная «лидер-заводила»,
Медленно наступали на Эдика-заместителя, который своим ба-
рыжьим умом, подпитываемым тревожной еврейской кровью, вна-
чале понял,
Что этих людей не обманешь,
Вывод, между прочим, для барыги хотя и страшный, но далеко не
фатальный,
А затем, прокручивая в своем воспаленном уме все до одного ва-
рианты последствий,


Однозначно остановился,
На перспективе тогда ему самой близкой и понятной,
И от этого наиболее для него реальной:
Еще пару минут – и его ждал циничный мордобой.
На границу опустилась прохладная ночь, что, вторя толпе трево-
жных экскурсантов, предусмотрительно отрезавших ему путь для
бегства в сторону вызванного им такси,
Продолжала наседать на виновника злоключения.
И когда уже казалось, что Эдик с воплем «По-мо-ги-те!» бросится
бежать сломя голову,
На его защиту встала пограничная служба Израиля.
Два лохматых парня в форме, экипированные словно игрушечны-
ми, небольшого размера автоматами, вышли из здания КПП.
Один из них, с явно славянским лицом, чтобы разрядить обстанов-
ку, на чистом русском языке начал нести какую-то чушь о терроризме,
Другой, по помятой физиономии которого было видно, что его
только что разбудили, стоял молча и вообще всем своим видом пока-
зывал, что ему все происходящее, мягко говоря, параллельно.
Был у Эдика еще и защитник под номером три:
Весельчак У сверкал в открытой двери пропускного пункта своей
уже натертой до блеска мордашкой.
В общем,
Всем нам, толпящимся на израильской границе, теперь уже потер-
певшим, тогда явилось непостижимое, непонятное нам, славянам,
«еврейское чудо»:
Брат таки спас брата.
Но русские, украинские, а еще белорусские, как известно, не от-
ступают.
И пусть это будет Корея, Вьетнам или Северный полюс.
И пока Эдик в своих мыслях уже получал удовольствие от скорой
перспективы осторожного, медленного извлечения превратившихся
в стринги и намертво застрявших между его худыми ягодицами тру-
сов-боксерок,
Беременная жена нашего автобусного попутчика уже звонила в по-
лицию.
И вот тут меня в первый раз за все это время обуяла гордость за
всех, всех, всех,
Всех без исключения,

Смеющихся у себя на родине навзрыд при виде вывесок:
«Милиция», «Прокуратура» и «Правосудие»,
Уже два с половиной часа здесь, за много тысяч километров от
дома, терпеливо ждущих своей тридцатидолларовой справедливости.
Полиция Эйлата не торопилась, дав возможность охладить всеоб-
щую клокочущую страсть в пришедшей ночной прохладе.
Легкий пронизывающий ветер вначале прогнал из моих попутчи-
ков накопившийся пар справедливого гнева, а затем и вовсе заставил
лихорадочно кутаться в теплые вещи.
Отыскав в себе остатки терпения, они разбрелись по группам и,
обмениваясь шаблонными безадресными фразами возмущения, тер-
пеливо ждали своей справедливости,
Дав нам с ней возможность прижаться друг к другу и победить
захватившую нас легкую дрожь, что вместе с этой странной ночью
на другом конце света свалилась тогда на наши, просветленные горо-
дом Спасителя и все еще кружащиеся от него, головы.
И когда временное перемирие уже начало вязнуть во все реши-
тельнее и решительнее наступающем холоде, со стороны города про-
тяжно заскрипели тормоза,
Затем ночь приняла на себя уверенный хлопок двери полицейской
машины,
И наконец,
На освещенное ярким приграничным фонарем пятно на асфальте
уверенно шагнул из темноты мужичок лет сорока в довольно стран-
ном, на мой взгляд, как для полицейского, одеянии.
На его полнеющую тушку выше среднего роста была надета не-
понятного цвета футболка, что скрывалась под украшенной десят-
ком накладных карманов, такого же непонятного цвета безрукавкой.
Похожие карманы были и на его штанах-милитари болотного цвета.
Два серых пятна на его ногах выдавали при внимательном рассмо-
трении двое кроссовок.
К такому вот странному внешнему виду этого родного брата Роди-
она Бородача* прилагалось еще и обрюзгшее лицо,
По лбу которого на всех языках мира «бегущей строкой» во все
стороны границы неслось,
Хотя нет, не неслось,
А скорее, гортанно пело,
Что его обладатель не просто себя безмерно любит – он собой гор-
дится.
* Персонаж из скетч-сериала «Наша Russia».


Не обращая никакого внимания на сотни глядящих на него с наде-
ждой глаз, кра-са-вец направился к еще больше разволновавшемуся
Эдику.
А уже через пять минут он, гордо расправив плечи,
Во всей своей красе,
Предстал перед сплотившимися в едином порыве поиска справед-
ливости нашими с ней соотечественниками.
Яркий электрический свет слепил оратору глаза.
И вот тогда, для придания своему образу еще большей помпезности,
он широко расставил ноги и неспешно засунул руки в карманы брюк,
А затем,
Вначале, как бы невзначай,
Скользнув взглядом по дугам торчащих в стороны рук,
После бросив пристальный взгляд на свою тень на асфальте и, судя
по блеснувшему свету большой луны по его физии, получив от уви-
денного несказанное удовольствие,
Кра-са-вец, наконец, представился соответствующим кра-сав-цу
образом.
Как оказалось, Аркадий был из убойного отдела Эйлата.
Когда он произнес эти магические для него слова «Убойный от-
дел», то еще глубже вонзил свои руки в брючные карманы и, без
всякого сомнения, наконец, добравшись до своих яиц, провел-таки
пару ударов «от борта».
Ни на секунду не останавливаясь и даже не думая прекращать этот
свой «карманный бильярд»,
В который уж раз гордо, с высоты орлиного полета взглянув на
внимающих каждому его жесту, моментально сбившихся вокруг
него в плотный полукруг человеческих тел и глаз,
Аркаша, как и положено всем мо-лод-цам в мире, продолжил свое
повествование собственной биографией.
«Я из Литвы», – многозначительно произнес он.
И вторично выстрелил в окружающих магическое для себя, люби-
мого, словосочетание про свой сраный убойный отдел,
После чего его руки опять заволновались в брючных карманах.
Затем Аркаша продолжил свою речь,
Которая в конечном итоге вначале как-то стушевалась, потом поте-
ряла свою ритмичность, а затем и вовсе превратилась в несуразное
блеяние.
И всем тем, кто тогда его на границе слушал, мерз, надеялся, а еще


скучал из солидарности, стало ясно, что этот «оратор» решений не
принимает.
Закончив на фразе: «Идите в Египет, и у вас там все будет», Арка-
ша замолчал.
Потом был беспорядочный, бессмысленный шквал вопросов ини-
циативной группы,
Какое-то там его блеяние о превратностях жизни,
А еще была его недовольная гримаса, выражающая явное отвра-
щение к оторвавшим его от поедания жареной сочной курочки гоям,
что приехали за столько сотен километров, чтобы покланяться како-
му-то там своему Богу.
И вот тогда я вдруг подумал об этой странной, не поддающейся
здравому смыслу, сложившейся ситуации,
Когда граждане огромной, сильной страны,
Страны,
Один десантно-штурмовой батальон которой за каких-нибудь де-
сять часов до основания, до пепла может смести в море,
Всю вместе взятую здесь государственность,
Забыв чувство национального и собственного достоинства,
Забыв, кто они,
Зачем они здесь,
Почему они здесь и сейчас,
Только сегодня днем переступившие порог храма, что должен
был сделать и, без всякого сомнения, сделал их чище, светлее, а еще
сильнее,
Ведут себя, как торговцы, у которых не было и нет родины, непо-
бедимой армии и своей великой истории,
Нет прошлого, и поэтому не может быть будущего.
И вот тогда мой интерес стороннего наблюдателя превратился в
неловкость.
В неловкость, а еще в стыд за свое молчаливое потакание всему
здесь происходящему.
Я выпустил ее из своих объятий, чтобы сказать о том, что пора за-
канчивать этот балаган, как вдруг из темноты, прямо ко входу на кон-
трольно-пропускной пункт, без преувеличения, просто выпрыгнула
еще одна полицейская машина.
Никто меня не переубедит, что есть,
Ну, вот точно есть,


Выражение лица принимающего решения, настоящего руково-
дителя.
Вот именно с таким выражением лица, в хорошо сидящем поли-
цейском мундире, значимость погон на котором подчеркивала руко-
водящая осанка, на границу прибыл настоящий начальник.
И тогда искушение досмотреть шоу до конца взяло надо мной верх.
Не размениваясь на мелочи, вновь прибывший по очереди выслу-
шал доклады Аркаши, дрожащего Эдика и возникшего из ниоткуда
Весельчака У и остался ими глубоко удовлетворенным.
А затем без промедления «обратился к собравшимся».
«Убойный Аркаша» выпрямился по стойке смирно и начал делать
то, ради чего его сюда и прислали: переводить.
Если быть лаконичным, то государство Израиль, глубоко не вникая
в тонкости,
Ничуть и ни капельки не парясь,
Между уплатившими полную стоимость за предоставляемые им
туристические услуги гражданами других стран,
И,
Дрожащим на холодном ветру и все равно не хотящим до конца
выполнять бизнес-обязательства перед своими клиентами барыгой,
Остановилось на стороне своего гражданина.
В общем и целом, праздник поиска тридцатидолларовой справед-
ливости себя исчерпал,
И полторы сотни совсем еще недавних его участников, что прове-
ли семь часов на холоде и ветру, послушно выстроились в очередь
для уплаты.
Уставшие и голодные, мы с ней последовали их примеру.
И пока мои попутчики «шуршали капустой», меня не покидала
мысль о том, что Спаситель,
Любя нас всех,
Всех до одного, всех без исключения,
Умных, глупых, разных,
Искренне верующих, и тех, кто просто так,
С улыбкой, по-отцовски журя,
Вновь потряс нас за холку,
И все только для того, чтобы мы, наконец, пришли в сознание,
И поняли,


Кто мы есть в действительности.
Не оставляющие своих попыток спрятаться от его ветра,
Дрожащие от его холода,
Находясь в прострации от этой странной ночи,
От этих вооруженных людей,
На вот этой границе,
Проведенной по его земле.
До смерти перепуганная египетская сторона в лице все того же
«Саши с Уралмаша» встретила всех нас широкой арабской улыбкой.
Ставшие почти родственниками, почти родными и близкими в
этом своем приграничном бдении, злые и хмурые наши с ней попут-
чики вновь увлеклись с процедурой рассаживания.
Юркие «голубцы», женщина с прибалтийским паспортом, «ли-
дер-заводила» со своей группой поддержки, парень-молодожен с
очень бледной беременной женой, какой-то поникший «Адидас» и
ставшие еще более похожими друг на друга «спортивные» семейные
пары с вездесущим грязно-белым блайзером брели по автобусному
проходу и устало плюхались на свои насиженные места.
Я последовал их примеру и теперь уже с нескрываемым удоволь-
ствием растянулся на впервые показавшемся мне таким удобным и
родным, автобусном кресле.
Мы, не в силах больше говорить, смотрели друг на друга.
Я – взглядом измученного кокер-спаниеля,
Она – своими огромными бездонными глазами любопытной дев-
чонки, вокруг которой крутится-вертится такая интересная, а еще
такая нескучная жизнь.
А затем автобус зарычал и рванул с места, но это меня уже никак
не трогало,
То ли потому, что мой организм уже отказывался бороться с каки-
ми-то там моими забобонами,
А может, еще и потому, что все мы, теперь уже ставшие точно по-
путчиками,
Ровно за пять минут,
Коллегиально,
Хотя нет, тогда уже все-таки по-братски,
Опустошившими ставший вмиг коллективным, купленный мной в
«дьюти-фри» литр виски.
Сквозь наступающий сон я с улыбкой наблюдал за бегающим


по автобусному салону, ставшему таким бодрым и общительным,
«Адидасом».
За обо всем позабывшей и без остановки пьющей виски из буты-
лочной пробки женщины с прибалтийским паспортом,
За закусывающей арабскими конфетами «лидером-заводилой» с ее
группой поддержки,
За без остановки жестикулирующим и делящимся своими впечат-
лениями от поездки,
Причем делящимся со всеми без исключения, уже давно непонят-
ного цвета блайзером.
А затем обстановка всеобщего единения начала проваливаться ку-
да-то в темноту, и я с удивлением для себя плюхнулся головой на ее
коленки.
Остатки моего уходящего сознания перестали хвататься за проис-
ходящее вокруг, и прежде чем дать мне, наконец, уснуть,
Каким-то неподражаемым эхом, то ли все тем же вопросом, а то ли
уже готовым ответом, ухнули в моей голове ее имя.
Была ли это любовь?
Хороший вопрос для только что воскресшего.
Хороший вопрос самому себе, все еще мечущемуся,
Самому себе, проблемному.
Наверное, впервые за много лет,
Не хотящему о чем-то там думать,
Да что там,
До сих пор не умеющему членораздельно говорить,
Когда она смеялась. Когда грустила. Когда рассыпала на меня си-
ние брызги своих больших бездонных глаз.
Она вновь была рядом и, наверное, если и есть на земле счастье, то
я тогда испытал что-то подобное,
На этом темном шоссе,
В автобусе,
Что ехал на Шарм-эль-Шейх.




Серебряная свадьба



А знаете, отчего,
Знаете,
Знаете, чем так прекрасна вторая половина жизни?
Почему таким упоительным вдруг становится июльское утро у не-
казисто прячущейся в предрассветном тумане, плывущем над водой,
изгибе маленькой речки?
Отчего, в конце концов, ты все больше и больше начинаешь ценить
сыплющуюся песком сквозь пальцы жизнь, что все настойчивее и
настойчивее напоминает о себе желтой осенью, чаще и чаще смотря-
щими сквозь тебя девушками и прибавленным к твоему имени отче-
ством?
Ах, эта вторая половина жизни…
А ведь именно с ее приходом ты начинаешь, наконец, понимать,
что такое настоящее счастье,
Счастье, которое уже когда-то у тебя было,
Счастье, что нежданно и негаданно однажды свалилось тебе на го-
лову и, увы, прошло внезапным летним ливнем,
Счастье, причем с припиской «Только Твое»,
И каждое слово обязательно с большой буквы.
А еще,
Во второй половине жизни к нему, к ожиданию счастья, прилагает-
ся острая необходимость пока еще не несбывшейся, твоей свободы.
Спертый воздух закупоренной стеклянной банки, что съела три
года моей жизни,
Банки,
Где одновременно сто облаченных в белый верх и черный низ бес-
полых силуэтов переводят горы бумаги,
Оставив во рту ощущение безвкусной жевательной резинки, бла-
гополучно канул в небытие.
Особую приятность окончанию моей карьеры в одном из столич-
ных финансовых учреждений придавал тот факт, что, пожалуй, в
первый раз в жизни это был мой,
Только, мой,
Обдуманный и взвешенный выбор.
И хотя мое будущее выглядело достаточно туманным, я, наконец,
как много лет назад после дембеля* из тогда еще Советской армии,
* Демобилизация (сленг).


вновь с головой окунулся в бушующий за окном месяц май,
Май,
С его солнцем, его перекрикивающей друг друга радугой из мно-
го-цветия красок и запахов, в его иллюзию пришедшей навсегда вес-
ны.
Изданная полгода назад моя первая книжка,
Моя документальная повесть,
Из прошлой жизни под номером один, с неожиданным для мили-
цейской, оперской, саги названием «…Мы были перстом божьим»,
предсказуемо наделала много визга и безудержной истерики.
Ее милицейские герои меня не разочаровали и привычно бились в
конвульсиях и ненависти ко мне в Мировой паутине,
Получивший от своих коллег по цеху «почетное» звание «метлы,
говномета, продажного быдла-журналиста», еще один мой книжный
герой, обливаясь «праведным потом», ухая и охая от одышки, повы-
шая мне рейтинги продаж, молниеносно поменял руку и привычно
метал говно, только теперь уже в мою сторону.
Мои оперские приятели и милицейские знакомые звонили, чтобы
высказать «респект и уважуху», и ехали за автографом.
В общем и целом, все сложилось так, как я и предполагал.
Была интрига, был скандал, была традиционная в таких случаях
зависть и злоба,
А еще,
Были,
Эти совершенно неожиданные для меня,
Ставшие мне отрадой,
Добрые, трогательные, и такие сентиментальные письма читате-
лей на моем книжном сайте.
Вдоволь наглазевшись тогда во все стороны,
Пересмотрев и переслушав всю эту кружащую голову, стучащую
во все мои двери и окна шальную весну,
Я вдруг поймал себя на мысли, я вдруг почувствовал,
Что начинаю понемногу виснуть в этом плывущем, словно мираж
в пустыне, вакууме сладкого безделья.
Но моя сладкая лень, как и всегда, продолжалась недолго,
Не умеющая, не хотящая лишний раз пошевелиться, а тем более
драться или, упаси Господи, цепляться зубами за мое умиление и
умиротворение,


Она бесславно пала от первого вздоха, от первых второпях произ-
несенных слов,
Слов пока еще только приветствия,
Слов пока еще всего-навсего показного приличия,
Моего – нет, не дежурного, а, скорее, очередного весеннего обо-
стрения.
В моей голове давно и путано,
Давно,
Потому что уже целую вечность я не садился за компьютерную
клавиатуру, за «клаву», – тот, кто написал хотя бы одну тоненькую
книжку, меня обязательно поймет,
А путано,
Ведь я метался то в сторону продолжения ставшей навсегда моей,
милицейской тематики, а то вообще хотел устроить себе пробу пера
в сборнике очерков и рассказов,
Кипела, бурлила, металась и билась рыбкой в маленьком аквари-
уме,
Только теперь это была уже не каждую секунду стреляющая в небо
своим салютом счастья сумасшедшая весна -
Во все стороны света рвалось мое безудержное, сокровенное же-
лание,
Вновь и вновь,
Ни на секунду не отрывая взгляда от монитора,
Наблюдать, как на моих глазах,
Из слов и букв складываются неказистые и стройные, но обяза-
тельно всегда разные,
Абзацы, страницы, предложения…
И тогда мое условное сопротивление должно было пасть. Оно таки
бесславно пало в этой своей бесполезности,
И, в конце концов, я остановился на пробе пера.
А что в принципе может быть прекраснее импровизации?
Когда настроенный под тебя инструмент мечтает, грустит, смеется,
плачет,
И снова и снова,
То доверительно шепчет, то истерически кричит, и без конца, без
умолку,
Говорит, говорит, говорит…
И хотя теперь эта весна стала еще одной моей весной с приставкой
«проходная»,


За весной предсказуемо пришло лето,
Мое лето,
Что пролетало под стук компьютерных клавиш,
«Мое Лето Под Музыку Джаз».
И опять – все слова с большой буквы.
Река времени снова понесла меня вперед, от рассказа до очерка, от
очерка до рассказа.
И хотя муки творчества снова терзали меня сомнениями, бессон-
ницей и неуверенностью,
Все равно,
Мне приятно было осознавать, что все идет как надо.
Мой сборник набирал необходимое количество литературного ма-
териала, а «думы окаянные» все чаще и чаще уступали место удо-
вольствию от процесса.
Мне было по-настоящему хо-ро-шо,
В компании с моими героями, сюжетными линиями и настроени-
ем.
А когда муза меня ненадолго покидала, я вначале придумал, где,
а потом уже смело начинал искать ее следы в классике советского
кино.
Ну а где она, зараза, еще может прятаться?
Где еще можно увидеть нереальных, фантастических женщин, об-
разы которых на киноэкране материализуют мужчины-авторы, муж-
чины-сценаристы, мужчины-режиссеры,
Из гениальных стихов Пушкина о его Татьяне Лариной,
Из неподражаемой прозы Лермонтова о его княжне Мэри,
Из нереального романа Булгакова о его Маргарите.
Чтобы затем,
Любуясь творением из своих несбывшихся грез,
Сбившись в один плотный журавлиный клин и прихватив с собой
всю сильную половину человечества,
Жалобно прокурлыкав,
Полететь на придуманный ими же ориентир, что, в конце концов,
при внимательном изучении предсказуемо окажется сгоревшим де-
ревом на вершине горы, в которое когда-то случайно попала молния.
В тот солнечный июльский день на экране телевизора вновь кипе-
ли страсти Лопе де Вега.


«Собака на сене» Маргариты Тереховой была как никогда велико-
лепна и ослепительна.
Мятущийся Теодоро, путешествуя из одних женских объятий в
другие, тряс на экране густой черной шевелюрой Михаила Боярско-
го, метался, мучился, страдал и, сгорая в пламени испанской любви,
горел,
Горел, без углей, горел без остатка,
В то самое время,
Когда,
Маркиз Риккардо, поедая глазами Николая Караченцова «венец
творенья, дивную Диану»*,
Каждым своим вздохом,
Каждой большой авторской буквой, каждой его стихотворной за-
пятой,
Вожделел,
Предмет своего обожания:
«Вы свежестью так радуете глаз,
Что лишь невежда, лишь глупец докучный,
Который до рассудка не дорос,
Вам о здоровье задал бы вопрос:
Итак, что вы благополучны, зная
По вашим восхитительным чертам,
Хочу узнать, сеньора дорогая,
Насколько я благополучен сам»**.
Я уже было собрался расплыться в этом месте в привычной за мно-
го лет улыбке, как тут зазвонил телефон.
– Гера, привет. Это Петя, – услышал я в телефонной трубке.
Это был мой одноклассник Юрий Петренко.
– Гера, я, приглашаю тебя на нашу с Аней серебряную свадьбу.
Да, забыл представиться.
Зовут меня Виктор. Фамилия моя Герасимов.
Пять лет назад я закончил свою карьеру сыщика в милиции в зва-
нии подполковника.
А теперь, почему я Гера?
Ну а как еще много лет назад меня могли назвать одноклассники в
первом классе?
* Явление пятнадцатое. Маркиз Риккардо. Комедия «Собака на сене», Лопе
де Вега.
** Серенада Риккардо. Х/Ф «Собака на сене», режиссер Я. Фрид. 1977 год.


И избавьте меня от объяснений, почему мой друг детства и одно-
классник Юрий Петренко представился Петей.
А сейчас: ух!
А ведь как это точно у Розенбаума: «Уже прошло полжизни после
свадеб»*,
Да и когда я вообще в последний раз был на свадьбе?
И снова – ух!
А ведь как это точно – уже прошла половина жизни…
И тот факт, что я вошел в полосу серебряных свадеб, мне нужно
теперь принять как реальность…
В общем… С почином тебя, Гера!
Хотя, чего это я? А я-то тут при чем?
С праздником тебя, Петя!
С Юрой, он же Петя, он же Жора, он же Гога,
Хотя нет,
Ни к Жоре, ни к Гоге Петя, разумеется, никакого отношения не
имеет,
Так вот, с Петей в городе нашего детства мы дружили целую веч-
ность.
Наше поведение в школе не было безупречным, и последние не-
сколько лет мы проучились за одной, конечно же, задней, партой.
Потом была армия и перерыв почти в десять лет.
Он в Санкт-Петербурге, тогда еще Ленинграде, в первый и един-
ственный раз женился и отправился «ходить» в море,
Я окончил Академию внутренних дел и с пистолетом Макарова
под мышкой бегал опером по Киеву.
А затем пришло лето 2001 года, и мы снова встретились.
Теперь, уже много лет хихикая над чувством юмора Спасителя,
расселившего Петренко в Петербург, а Герасимова в Киев, мы ви-
димся по несколько раз в году.
Петя после «походов» в моря нашел в себе силы окончить инсти-
тут и стать ведущим специалистом в конструкторском бюро,
Я, завершив милицейскую службу и взяв в руку фонарь вдохнове-
ния, искал себя в литературе.
Как-то неожиданно для самих себя мы с ним вошли в зону самодо-
статочности со следующим за ней спокойствием.
* Строка из песни «Уже прошло лет сорок после детства». А. Розенбаум.
48
И теперь настало время его первого проявления:
Время этой такой неожиданной, для меня серебряной свадьбы…
Следующие две недели пролетели одним днем.
Они то развевались на флагштоке белого паруса под называнием
«жизнь» разноцветными флажками событий,
А то и вовсе просто трепетали огромным сине-желтым флагом
проходящего лета, в котором теперь появилось место для Санкт-Пе-
тербурга.
А потом наступило назначенное авиаперевозчиком время,
И под трель колесиков моей походной сумки,
Я переступил порог аэропорта.
Я обратил на нее внимание сразу.
Нет, конечно, в самом начале я крутил головой во все стороны, пы-
таясь сообразить, куда мне идти,
Затем определялся со стойкой для регистрации,
И вот когда я, наконец, разобрался со всеми этими нехитрыми за-
гадками, и встал в конец нужной мне очереди,
Я обратил на нее внимание… Сразу.
Нужно было быть слепым, чтобы не заметить ее яркие каштановые
волосы,
Нужно было быть законченным многолетним импотентом, чтобы
не заметить, как джинсы светло-голубого цвета подчеркивают ее
гибкий стан, ее длинные, красивые ноги, ее модельный рост, ее оше-
ломляющую фигуру,
Нужно было быть отпетым нарциссом, чтобы хотя бы на несколько
секунд не попасть под ее очарование,
И нужно было быть железобетонным идиотом, чтобы всем увиден-
ным не восхититься.
«Хорошая гончая», – свистнула в моей голове реплика из какого-то
милицейского боевика.
– Ух,
Не видя стоящих рядом со мной в очереди на регистрацию, непро-
извольно ухнул я вслух, когда она, не обращая ни на кого внимания,
получив посадочный талон, продефилировала на таможенный кон-
троль.
А затем она исчезла.
49
Убивая время, оставшееся до посадки в самолет, я бродил по зоне
дьюти-фри с желанием немедленно взглянуть на нее еще раз,
Но ее нигде не было.
Мы столкнулись уже в автобусе, что неспешно вез нас к самолет-
ному трапу.
Взглянув на меня, она улыбнулась.
И если бы я был самонадеянным типом, то сразу же, без каких-ли-
бо колебаний, решил бы, что ее ослепительная улыбка предназнача-
лась исключительно мне.
Но я уже взрослый мальчик, и, улыбнувшись ей в ответ, как-то сра-
зу сообразил, что из целой сотни пассажиров лишь мы с ней были
одеты не только в рваные джинсы одного цвета,
Но и в белые футболки, на которых красовались пальмы и море.
Вот только на ее рисунке по морским волнам брел парень в шортах
с доской для серфинга,
А на моей,
Под высокой пальмой,
Эффектно восседала барышня в солнцезащитных очках, облачен-
ная в бикини.
А вот продолжительно хихикать,
Как-нибудь так,
Хи-хи-хи…
Можно начинать после того, как по окончании суматошной, как
всегда, посадки она возникла у моего кресла.
Или после того, как я вскочил, как ошпаренный, пропуская ее на
место у иллюминатора,
А она,
Проходя, взглянула на меня снизу вверх,
Опять остановила взгляд на рисунке на моей футболке, вновь
улыбнулась и произнесла:
– Спасибо.
И сейчас – только вот не нужно переходить на лошадиное ржание,
Да,
Наши глаза,
Как опробованный в старых романах безотказный авторский ход,
что, вторя теперешнему, свежему чтиву для узкой аудитории бары-
шень неопределенного возраста, от частого пользования стал чем-то
сродни соплям в киселе,
На какой-то миг,


Встре-ти-лись.
Вот теперь точно…
Хи-хи-хи…
Самолет набрал полетную высоту, и она, устроившись справа от
меня в кресле, вооружилась планшетом.
На его экране бездарный Том Круз спасал мир.
Сразу хочу пояснить: это исключительно мое, частное мнение,
Хотя, как по мне, смазливая мордашка – это далеко не талант, а
кривые короткие ноги – совсем не признак гениальности.
В ее наушниках щелкали зубами и жутко рычали кровожадные
зомби и истерически кричали их жертвы,
Я же впал в стопор,
Пожалуй, в первый раз за всю историю моих поездок по миру.
На моих глазах материализовался заезженный киношный штамп с
незнакомой попутчицей, внешность которой на все сто давала повод
для игры воображения,
С другой стороны,
Оставив меня в облаке своего парфюма, этот повод безразлично
уткнулся в планшет, и просидеть рядом с ней два часа полета без
попытки заговорить, не сказать ни слова – вот настоящая вершина
необъяснимой глупости.
Ну, вот скажи ты мне, продвинутая моя,
Ну, вот какого красного ты сидишь рядом и всем своим видом изо-
бражаешь безразличие?
Какого красного, для того чтобы мне начать нести тебе какую-ни-
будь чушь из моего шаблонного образа очаровашки, я должен дожи-
даться, когда ты, наконец, досмотришь эту свою лободу и снимешь
свои гребаные наушники?
И вообще, какого хрена,
Из-за этой паузы, что становится невыносимой, я в панике переби-
раю свалившийся на меня хаос мыслей и слов, волнуюсь, как пацан
на первом свидании?
– Что будете пить? – вернув меня в реальность, прозвучал голос
над моей головой.
Никогда раньше я так не радовался появлению стюардессы,
Никогда раньше она, «надежная, как весь гражданский флот»*, не
возникала так вовремя,
* Строка из песни «Москва-Одесса», В. Высоцкий.


И никогда после того, как мы с моей соседкой ответили одновре-
менно: «Томатный сок»,
Милая девушка в эффектной униформе, беспардонно разглядывая
целый ряд торчавших из дырявых джинсов наших коленок,
Никогда еще, на моей памяти, не забыв про стандартную куколь-
ную сдержанность,
Не расплывалась в такой широкой улыбке, что обязательно заста-
вит каждого, не разобравшегося в ее причине, еще раз,
Внимательно-внимательно,
Осмотреть себя до последнего сантиметра,
А затем,
Выдохнув с облегчением, с нескрываемым интересом взглянуть на
соседа.
Оглядев себя украдкой и, как я понимаю, оставшись вполне удов-
летворенной увиденным, взяв из рук моей спасительницы до краев
налитый одноразовый стакан и определив его на свой откидной сто-
лик, еле заметно повернув свою эффектную головку в мою сторону,
Она,
Наконец,
У-до-сто-и-ла,
Меня очередным взглядом,
За что поплатилась почти молниеносно.
Почему почти?
Да потому, что в моей голове бегущей строкой проскочили два
слова:
«Ну, наконец-то».
А затем,
И все только для того, чтобы выдохнуть и произнести свой дежур-
ный, никогда не дающий сбоев закидон, пара-тройка которых уже
давно томились и были готовы слететь у меня с языка,
Я инстинктивно выпрямился,
И все так же, непроизвольно,
Согнул свою правую ногу в колене.
Я только и смог произнести:
– Вау…
Когда,
Не устояв от «нижнего удара» моего колена,


Описав в воздухе траекторию невысокого прыжка на месте,
Стакан с томатным соком выплеснув на ее, а еще вдобавок и на мои
джинсы все свое содержимое, удовлетворенно плюхнулся на пол.
– Вау, – гневно фыркнула она, изучив последствия этого полета с
падением.
– Добрый день! – пытаясь обнаружить свое и аккуратно поискать
ее чувство юмора, отозвался я, на всякий случай ожидая ее реакции
под номером два.
– Ну, нет. Тогда уже «добрый вечер»*, – бросила она цитату из бо-
родатого анекдота.
– Чур, тогда я буду хотя и неприглядным в принципе, но достой-
ным в этом одном, отдельно взятом анекдоте, Лосем! – прервал я ее
бессмысленную процедуру спасения джинсов.
– Договорились. Только держите свой штопор при себе, – потянув-
шись еще за одной салфеткой, что уже принесла улыбчивая девушка
из «гражданского флота», съязвила она.
– Если что, давайте все спишем на сумерки и самооборону, – на-
шелся я.
– К джинсам такого внешнего вида сумерки должны прилагаться
автоматически, – окончательно сменила она гнев на милость.
А вот теперь можно выдохнуть,
И, употребив оставшийся у меня в воздухе час, произвести на нее
благоприятное впечатление.
Зачем мне это?
Ведь такие, как она, не бывают свободными, и если мне и удава-
лось застигать этот подвид в кратковременном одиночестве, то, оно,
как правило, было гордым,
И проходило в компании назойливых соискателей.
* Анекдот. Появился в лесу Лось, начал всех зверей «иметь». Но есть у него
одна особенность – он очень вежливый. Застонали звери, не могут спокойно по
лесу ходить: Лось никому проходу не дает. И тогда они отправились к Волку.
«Волк, – спрашивают, – ты крутой?» – «Ну конечно, я крутой, – отвечает Волк.
– Всех реальных папиков знаю, всю братву». – «Ну, тогда спаси нас от Лося!».
Делать нечего – отправился Волк на поляну, где Лось промышляет, а для того,
чтобы не попасть в конфузную ситуацию, вырезал пробку из дерева и воткнул
себе в зад. Отсидел в кустах тихо-тихо, до сумерек, а затем думает: «Ну, вот еще
минут пять посижу, затем побегу к зверям и скажу, мол, испугался меня, круто-
го, Лось и убежал». Вдруг слышит – за спиной звук открывающейся бутылки:
«Чпок», и мягкий такой голос: «Добрый вечер…»


Хотя, чего это я?
Впереди меня ждала неделя в Петербурге, и что мне может сейчас
помешать произвести «разведку боем»?
И вот здесь нужно не допустить ошибки в выборе своего образа.
Томный брюнет с проседью, темные похотливые глаза с поволо-
кой… Это точно не про меня.
Да и мое «небрюнетистое» славянское лицо – прямое тому под-
тверждение.
Состоятельный барыга в краткосрочном отпуске… Ничего такая
себе легенда, причем со стопроцентным «безотказом». Хорошие на-
ручные часы, достаточно сносные шмотки – все это может стать хо-
рошей подмогой.
Вот только действует весь этот маскарад на приехавших покорять
столицу, чуть-чуть отмытых от будней в шахтерском городке с боль-
шой свинофермой на окраине, готовых, если что, за сто евро оминье-
тить в любом клубном туалете,
ПТУ-шниц,
С возрастной планкой «а-ля через три года двадцать девять».
А это точно не про нее.
Ведь счастливое детство и юность в культурной столице России,
что закончились достойным образованием, под рваными джинсами
не спрячешь.
Пожалуй, в этом, отдельно взятом случае, нужно отложить при-
вычные штампы до лучших времен,
Чтобы вспомнить, что есть еще закидон усиленный,
Причем закидон без обязательной имитации полного достатка.
Ну, во-первых, именно этот пункт выходил у меня хотя и достаточ-
но убедительно, но, как по мне, все равно неуклюже,
И здесь впоследствии можно было бы не только попасть в нелов-
кое положение,
Хотя и фатальную нужду тоже имитировать не стоит,
А вот усилить его нужно обязательно,
Причем, усилить остающейся для такого вот особого случая до-
полнительной порцией бьющего через край, утонченного юмора,
личного очарования,
И чуть-чуть проступающей на всем этом фоне,
Этой…
Этой, всегда бьющей в десятку,
Подкупающей непосредственностью, что ни в коем случае не
должна быть похожа на ухмылку этих вечно улыбающихся «инвали-
дов детства» из Европы.


Наш милый треп, состоящий из нескончаемой анекдотной дуэли,
размытых автобиографий и рассказов о недавних путешествиях, на-
верное, мог бы продолжаться вечно.
Украдкой заглядывая друг другу в глаза, мы бы, наверное, еще сто
лет без умолку трепались о всякой всячине,
Разбавляя ее то вычитанными афоризмами классиков, то в сердцах
брошенными фразами коллег по работе, то услышанными где-то не-
трезвыми возгласами соседей по лестничной клетке,
Мы бы, возможно, навсегда так и остались там, выше облаков…
Но голос из динамиков мягко приказал пристегнуть ремни безо-
пасности.
Затем была мягкая посадка, паспортный контроль, ее визитная кар-
точка у меня в руках,
А еще – была ее улыбка,
Улыбка, предназначенная теперь только для меня.
Я, словно завороженный, не мог оторваться от ее прощального де-
филе в сторону выхода из аэропорта и выдохнул, только когда яр-
ко-каштановое пятно ее волос исчезло за большими раздвижными
дверями.
А ведь даже как-то странно,
Но за этот прожитый в воздухе час она не показалась мне ни скуч-
ной, ни тупой, ни примитивной содержанкой,
Она не была шмоточницей и не была кривлякой,
Мы говорили с ней о чем угодно, и она ни разу не опустилась до
мира глянцевых журналов, ну разве что в стебе, и не уходила в зону
бессмысленных понтов.
Она была так легка в своем появлении, и так элегантна в своем
уходе…
Я еще несколько минут крутил в руках маленькую картонку с но-
мером ее мобильного телефона, не в силах оторвать глаз от места ее
исчезновения, пока известный только мне питерский «пароль» не-
возвратил меня в реальность:
– Гера, привет.
Чтобы усилить мои впечатления от города, «новоиспеченный но-
вобрачный» сделал мне подарок – повез через центр.
А какая все-таки маленькая планета Земля!
Всего лишь утром я переезжал через Днепр, а теперь за окном ав-
томобиля виднелась Нева,


Только утром из моего кухонного радиоприемника звучала «співу-
ча мова»*, теперь же новости мне рассказывали на «великом и могу-
чем» русском языке,
Лишь утром я проснулся я в стране, где из-за особенностей на-
ционального характера много лет внешняя политика пребывает в
состоянии «многовекторности» – теперь автомобиль ехал по серой
гранитной мостовой великой империи.
Этим утром на паспортном контроле аэропорта сверяли мою тре-
тью фотографию с оригиналом**, а теперь в моей памяти забили ба-
рабаны и затрубили горны пионерского детства.
В первый раз в тогда еще Ленинград меня отвезла мама.
Но разве мог я в свои двенадцать по-настоящему понять, по какому
великому городу иду в потоке людей, одетых в однообразную серую
совковую одежду, обдуваемый прохладным ветром конца августа?
Что сделал для человечества этот невысокого роста смуглый па-
рень с бакенбардами, и зачем меня привезли на экскурсию в его аль-
ма-матер, Царскосельский лицей, в огромном парке которого под
звуки духового оркестра в кружащихся желтых листьях неспешно
наступала осень?
Понять, в то время как в квартире тети меня ожидал вожделенный
напиток «Байкал»!
Старые улицы и мостовые, дома, мосты и каналы,
Все это петербургское великолепие уступило место утопающим в
зелени высоткам, к одной из которых Юра, он же Петя, припарковал
свой автомобиль.
Затем было много лет знакомое мне парадное, не пахнущий кошка-
ми лифт, позвякивание ключей, входная дверь, и наконец,
Нас на пороге встретила серебряная невеста.
Когда люди женятся в двадцать с небольшим, это всегда рулетка,
Причем рулетка обязательно гусарская.
Так вот, для Пети его жена Анна стала тем самым счастливым па-
троном, что, снеся ему голову двадцать пять лет назад, так ее и не
вернула.
Я всегда с огромным удовольствием бываю на этом, столько лет
держащемся на взаимоуважении, спокойствии, корректности и, ко-
нечно же, любви,
* «Певучая речь», – укр.
** Третья фотография в паспорте вклеивается в 45 лет.


Маленьком островке семейного счастья,
Вокруг которого наотмашь хлещут по щекам и бушуют в стаканах
и тарелках разной глубины шторма и цунами семейной жизни моих
друзей, коллег и приятелей.
Петя по случаю свадьбы взял на работе несколько отгулов,
И впереди нас ожидал санкт-петербургский, приготовленный
Аней ужин, традиционно разбавленный привезенной мной перцов-
кой и салом.
Затем всегда тактичная, завтрашняя невеста, сославшись на уста-
лость, отправится спать,
А дальше обязательно будет,
Наш с Петей очаровательный треп, пересказанные много раз на
все лады истории из детства, новости об одноклассниках, мысли
вслух и…
Разговоры, разговоры, разговоры,
Что, как всегда незаметно, перетекут в питерское утро.
Утро суматошного свадебного дня отдаленно напомнило мне утро
накануне комплексной милицейской проверки.
Петя сверял список приглашенных, еще раз умножая, а затем деля
количество людей на количество спиртного,
Аня, уточняла свое время в парикмахерской,
Электрический утюг без устали выглаживал складки на одежде и
фиксировал брючные стрелки,
В вазах благоухали цветы, под ногами позвякивали бутылки.
Телефон, не умолкая, сыпал из трубки поздравлениями и подроб-
ностями о времени торжества и местонахождении банкетного зала,
Без конца, без устали флаконы с пеной для бритья, лаком для волос
и туалетной водой выпрыскивали свое содержимое наружу,
Еще один обитатель квартиры, сын Женя, стабильно гонял в ком-
пьютере солдатиков.
В целом,
Семья Петренко готовилась к первому, по-настоящему большому
семейному юбилею,
Свадьбе серебряной,
Свадьбе, по теперешним меркам, даже где-то неожиданной.
Потом настал вечер,
И…
Свадьба зазвенела посудой, загудела голосами, запела и, разумеет-
ся, заплясала.


Невеста была по-особенному хороша.
Ее образ «а-ля француженка начала прошлого века» эффектно под-
черкивал ее утонченные формы.
Красотка-Аня выглядела двадцатилетней девчонкой.
Жених,
Он же молодой жених, он же опытный муж, он же муж «серебря-
ный», тоже не сплоховал.
За последние два года, в результате упорного труда сбросив две-
надцать килограммов, он выглядел мо-лод-цом,
И был под стать воздушному силуэту девушки с парижского Мон-
мартра.
Только утром я смотрел видео с их свадьбы под номером один, и
теперь был и поражен, и сражен сходством картинки.
Ну, разве что глаза выдавали в Пете отца счастливого семейства,
Хотя,
Они, его теперешние глаза, сейчас горели так же, как двадцать
пять лет назад, когда он, отслужив срочную службу на Черномор-
ском флоте,
А это, между прочим, три года,
Еще раз, только для тех, кто не обратил внимание: три года,
Прожив которые, только на флоте Северном, тонкая душа Евгения
Гришковца в конце концов выдала миру его знаменитую «собаку»*,
Двадцатидвухлетним пацаном приехал за счастьем в Ленинград,
поступил в мореходное училище,
И как-то вечером отправился на дискотеку, чтобы из всей толпы
фанатеющих,
Хотя нет,
Тогда такого слова еще не придумали,
Тогда было слово «балдеющих»,
Под «Ласковый май»,
Выделить стройную девушку, выплясывающую в красных брюках,
Беспардонно набиться провожать ее домой,
И…
Не отпускать следующие двадцать пять лет.
А еще были гости, которые говорили добрые и продолжительные
тосты, дарили подарки и читали стихи.
Кстати, о стихах.
Культурная российская столица поразила совершенным отсутстви-
* «Как я съел собаку» – первый моноспектакль российского драматурга и ак-
тера Е. Гришковца.


ем генитальных тостов и хуторских виршей от Верки Сердючки.
На свадьбе со стороны невесты устами истинных петербурженок
почтенного возраста говорили Анна Ахматова, Вертинский и Блок.
А затем праздник закончился,
И Анна Петренко, проявив ту самую корректность, которую могут
себе позволить счастливые в браке жены, уделила нам с ее «молодым
супругом» десять минут на знакомой мне каждой кружкой, каждым
магнитом на холодильнике питерской кухне,
Оставив нас наедине с гитарой,
Чтобы затем еще полночи пытаться безуспешно уснуть от наших с
Петей разухабистых песен,
В том числе о том,
«Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь»*.
Утро следующего дня я встретил с твердым намерением совер-
шить прогулку по исторической части города.
Вдоль его памятников, каналов и мостов,
Вдоль его домов,
Где из каждого светящегося и моргающего летним солнцем окна
на тебя смотрит история.
Покормив меня завтраком и напоив кофе, Петя снова рухнул на
супружеское ложе набираться молодецких сил,
А я,
Уже через тридцать минут из питерской подземки уверенно шагнул
на Невский проспект,
И он,
В один миг завертелся вокруг меня отражением теплого июльского
дня, что во все стороны сверкал в одетых в гранит водных потоках
Мойки, Фонтанки, Канала Грибоедова, потоками людей с разноя-
зычной речью, зазывалами на экскурсии и, конечно же, девушками,
спрятавшими свои гибкие тела под разумным минимумом одежды.
Я шагал по улицам, по которым каких-нибудь сто лет назад шагали
мои предки по маминой линии, и с каждым своим новым шагом, с
каждым новым вздохом,
Все глубже и глубже окунался в давно забытую мной, восторжен-
ную радость,
Что была ведь, была когда-то в моем далеком детстве,
От этого северного города.
* Строки из песни «Дружба». Музыка А. Шмульяна, слова А. Сидорова.


Ту самую восторженную, никак не объяснимую, неподражаемую
детскую радость, что вот-вот должна была стать щенячьим восторгом.
И вот тут случился… Бум.
Хотя нет, не так,
Случился: бум, бум, бум.
Когда прямо передо мной, со стороны кажущимся ну как минимум
странным,
В этом своем предвосторженном состоянии,
С этой своей, предназначенной исключительно самому себе, зага-
дочностью,
Выросла копна ярко-каштановых волос.
Милая девушка с наушниками в ушах наскочила,
А если быть точным,
То, пребывая в своем аудио-мире, еще немного, и со всего маху
врезалась бы в находящегося в собственных грезах дядьку ростом
немного за метр девяносто.
Мы с интересом бросили друг на друга вопросительные взгляды.
Она – для того, чтобы вернуть выпавший от внезапной остановки
правый наушник на место, качнуть головой и скрыться в людском
потоке,
Я – для того, чтобы всего лишь одну секунду не добежав до своего
неожиданного детского счастья, улыбнуться ей в ответ,
И вспомнить о лежащей в моем бумажнике визитной карточке с
лаконичной надписью «Дизайн квартирного интерьера в Санкт-Пе-
тербурге».
Ровно через секунду я снова и снова разглядывал эти выдавленные
на кусочке бумаги маленькие буквы, к которым прилагался номер
телефона.
Смешно, но столько лет, столько раз делая одно и то же,
Каждый раз, совершая первый шаг и набирая номер телефона моей
потенциальной «новой», я волнуюсь, словно выходящий на сцену
артист.
Столько лет я испытываю это неподдельное волнение, этот трепет,
перед тем как в трубке прозвучит заветное «алло»,
И столько лет, если актеры не лукавят, я испытываю необъяснимое
облегчение, когда этот первый шаг сделан.
А с другой стороны, если бы всех нас, несмотря ни на что, практи-
кующих натуралов иногда не посылали в сторону леса, то все бы мы


слишком рано оказались у какого-нибудь конвейера производящего
ни то ни се, завода «ВАЗ»,
Где, скучая от монотонности и зевая от неизбежности, закручи-
вали в издали напоминающий приличный автомобиль, с годами все
больше и больше размытым корпусом, свой болт,
Пардон: шуруп.
– Здравствуйте, девушка, не хотите провести вечер в интеллигент-
ной компании? – от волнения ничего лучшего не придумав, в состо-
янии трепетного экспромта произнес я в телефонную трубку, когда
она уверенным голосом произнесла то самое, долгожданное «алло».
– Это ты, Герасимов? – услышал я в трубке ударивший мне прямо
в лоб со всей силы и, как я понимаю, кувалдой приведший меня в
панику ответ.
– А разве тебе еще кто-нибудь может приятным мужским голосом
предложить творческий вечер в компании с Ницше, причем из его
неопубликованного? – на одном выдохе проговорил я, чуть-чуть не
запнувшись.
– Значит, ты отказываешься мне декламировать что-нибудь из сво-
его, уже опубликованного? – не давала она мне выбраться из вакуума
собственной паники.
– Почему же отказываюсь? Ну вот, например: «Я встретил вас, и
все…», – вновь нашелся я, не выпадая из заданного ею состояния
привычного нам обоим стебового драйва.
И тут я, окончательно выдохнув, вовремя вспомнил о своей ре-
кламной визитке, которую «на автомате» протянул ей во время на-
шего с ней аэропортового прощания.
Теперь нужно было ни в коем случае не сбиться с темпа.
– Так все-таки, как ты относишься к творческой встрече с «моло-
дым автором» за стаканом «минеральной воды» где-нибудь в пабе,
где играют джаз или рок-н-ролл?
– Ты, коварный литератор, хочешь похитить у меня свободный ве-
чер вместе с моим сердцем? – снова выстебалась она.
– Мои намеренья серьезны, а планы, как всегда, коварны и скоро-
постижны, – получила она ответ, что был близок к фолу.
– Творческие планы, – на всякий случай исправился я.
– Тогда чего же ты медлишь, Хемингуэй? – молниеносно услышал
я в ответ. – Назови время и место, куда ты поведешь невинную де-
вушку по лабиринтам своего литературного гения!


– Дай мне только один час времени, и я выберу место, где мой
литературный талант засияет золотым куполом Исаакиевского со-
бора, – только и успел произнести я, прежде чем мы одновременно
захохотали.
– Тогда звони, Герасимов,
Чре-з час,
Без-про-мед-лень-я.
Простилась она со мной в стихах.
Телефонная связь прервалась, и я глубоко выдохнул.
Нашему с ней разговору, по его итогам, можно было выставить
твердую пятерку,
Тем более что он был не просто удачным,
А удачным с приставкой «очень», с приставкой «фантастически».
Впереди у меня было несколько свободных питерских вечеров,
один из которых я теперь уже точно проведу в ее компании.
А ведь по-настоящему здорово, что она не отослала меня в сторону
Бердянска,
Хотя это еще полбеды,
Такой вариант хотя и неприятен в принципе, зато ясен и понятен.
Так сказать, без иллюзий.
Хуже всего слышать этот бред о вечере, занятом тренировкой по
йоге,
Срочном походе к косметологу,
Ну, или треп еще про какую-нибудь хрень,
После которой обязательно, обязательно нужно домой, ведь после
тяжелого рабочего дня, несомненно, должна прийти усталость.
И вот тогда-то и задаешь самому себе вопрос,
Ну, вот примерно такой:
А что по-настоящему этот бред о занятом вечере означает?
Тем более что все эти манипуляции с собственным телом занима-
ют от силы часа полтора-два.
И тогда получается, что очередная ушлая лохушка хочет пристро-
ить свой зад, как минимум, сразу на двух членах?
Только тогда, чур,
Из всех ожидающих при таких вот желаниях перспектив наших бу-
дущих, сразу же, автоматически получающих название «непростые»
отношений, давай вариант компании третьего, голого, охающего и
пердящего моего волосатого коллеги, не рассматривать вообще.
А еще,


Пусть не будет никакого трепа о каких-то там медленно возника-
ющих чувствах,
И наше «прекрасное дальше» произойдет с нами исключительно
для здоровья.
Воскресная афиша из Интернета напрочь отказывалась выдавать
мне места, где играют джаз, и я остановился на рок-н-ролле.
В конце концов, моя привязанность к ирландским пабам, к их ат-
мосфере безалаберности, помноженной на живую музыку, – выбор,
возможно, и так себе,
Но,
Ресторанная чопорность всегда, всегда приводит меня в уныние.
Теперь осталось только сообразить, где находится этот храм пива и
застольных песен, и обязательно узнать, во сколько начинается кон-
церт, чтобы до его начала вдоволь с ней натрепаться.
Помолчав пару секунд для определения точки на карте города, что
теперь будет без всякого преувеличения называться «место нашего
первого свидания», она произнесла сакраментальное «до встречи»,
Бросив меня наедине с часовым циферблатом и бегающей по нему
секундной стрелкой, что тут же принялась толкать вперед почти
остановившееся время.
Выспавшийся Петя смотрел на мои сборы с нескрываемым инте-
ресом,
А что может быть забавнее, чем метание энергичного хомячка во-
круг блюдца с водой в просторной клетке?
Затем опять наступили минуты ожидания,
Только теперь я их коротал за деревянным столом в пабе, со скры-
тым волнением поглядывая на двери.
И наконец,
Она, выдержав дамский зазор в десять самых трудных, как для
первого свидания минут,
Убойная, как дикарская стрела,
Возникла на пороге заведения.
Ее джинсовые шорты, ее оголенные плечи, подчеркнутые черного
цвета майкой, и многократно повышающая эффект ее появления ос-
лепительная улыбка,
Улыбка, теперь снова только для меня,
Не только заставила щелкнуть языком всех собравшихся в баре
представителей сильной половины человечества, но и посмотреть
63
ей вслед их подруг.
– Молодой человек, если вы будете так пялиться, то я немедлен-
но позову полицейского, – произнесла она, подставив мне щеку для
поцелуя.
– Слава Богу, что теперь у мужчин в моде футболки навыпуск, –
ответил я очередной шуткой на грани приличия.
– Ну, и где тогда моя выпивка и мой рок-н-ролл? – парировала она.
– Вы-пив-ка!? – воскликнул я более чем театрально, махнув офи-
цианту.
– А вот с рок-н-ролом нужно немного повременить. Предлагаю от-
крыть творческий вечер имени меня, любимого, моими гениальны-
ми стихами:
«Я икрою ей булки намазывал,
Деньги просто рекою текли,
Я ж такие ей песни заказывал,
А в конце заказал «Журавли»…»*
– Только вот, знаешь, у меня такое чувство, что меня опередили,
– только и успел я произнести, прежде чем мы с ней грохнули со
смеху.
Потом был вечер в стиле рок-н-ролла.
Это когда в самом начале неспешно собираются музыканты,
Затем они начинают издавать бессвязные звуки, настраивая свои
инструменты,
Потом весь бар и все его посетители вздрагивают от первых аккор-
дов, прислушиваясь и присматриваясь к окружающим,
Затем, уже под музыку, приходят в соответствующую алкогольную
кондицию,
Ну и, наконец, бросаются в пляс.
Во всем этом действе мы с ней приняли непосредственное участие,
Только в самом начале – говорили, говорили, говорили без умолку,
и я тогда в первый раз поймал себя на мысли о том, что,
Давным-давно я не чувствовал такого драйва,
Давным-давно,
Вот только без этих клоунских киношных штампов,
Хотя, хрен с ним,
Да, да, да!
Мне ни с кем не было так хорошо сидеть рядом, время от времени
* Строки из песни «Городской романс». В. Высоцкий.
64
брать ее за руку, смотреть, как она реагирует на мой треп, смеется,
причем, это очень важно – смеяться именно там, где нужно, где по-
ложено смеяться,
И, самое главное,
На него, на этот мой треп, метко и колко отвечает.
А еще,
Какое это удивительное чувство – понимать, что все идет как надо,
и мы сегодня, безо всяких сомнений, обязательно окажемся с ней в
одной постели.
Музыканты, несколько раз сыграв на бис и, что особенно приятно,
это были не «Черные глаза»*, благородно откланялись,
И мы с ней,
Уже успевшие выстебаться и станцевать что-то близко напомина-
ющее нэпманское**, щечка к щечке, шагнули в летнюю питерскую
ночь.
А она, эта ночь,
Встретила нас знакомой каждому жителю мегаполиса странной
тишиной, что рычит звуком проезжающих где-то там, далеко, авто-
мобилей,
Выкрикивает громким разговором подвыпивших прохожих,
И держит, никак не отпуская домой, своей,
Все еще не желающей никуда уходить, цепляющейся за город, бе-
лой ночью.
Нет, нет.
Это были уже совсем не июньские прозрачные сумерки города на
Неве,
Скорее, это был неспешный уход лета, что остается висеть авгу-
стом над Адмиралтейской иглой.
Пропавший пивом и винными парами паб остался где-то позади, и
мы побрели по городу, что в электрическом свете еще больше приба-
вил в своем великолепии и стал похож на сказку.
Кстати, о сказке:
Каждую ночь, ровно в полночь, торопя гуляк и подстегивая влю-
бленных, Санкт-Петербург разводит мосты,
* Песня в стиле шансон.
** НЭП – экономическая политика, проводившаяся в Советской России и
СССР в 1920-е годы и принесшая с собой мещанскую культуру.


Вот тогда-то и наступает не то чтобы сказка о Золушке*, с ее обяза-
тельным превращением из барышни в падчерицу,
Скорее, город берет тебя в заложники на целую ночь,
Чтобы ты,
До самого утра, бродя по его улицам, вдоль его каналов и мостов,
Если уж не проветрил голову от своей хмельной страсти, то обяза-
тельно и окончательно влюбился.
А пока ночь только начиналась,
И нам с ней было все равно,
Нам было наплевать,
Что произойдет дальше, когда, наконец, настанет пока еще такое
далекое питерское утро.
Прохладное шампанское, что, несмотря на официальный запрет,
глядя на меня с пониманием, продавцы явно кавказской внешности
продали мне в супермаркете, лилось из горлышка,
Мы без устали прыгали на одной ножке, бросали монетки в Чижи-
ка-Пыжика** и, конечно же,
Целовались, целовались, целовались.
И вот тогда, когда,
Я перестал задавать самому себе неуместный тогда вопрос: а
сколько месяцев, недель, лет назад я в последний раз чувствовал что-
то похожее?
Когда в какой-то момент, держа ее за гибкую талию, я только на
один миг перестал думать о ее попке,
Когда я даже уже был готов идти и идти с ней по этой теплой пи-
терской ночи,
И когда пришла пора этого безалаберного, алкогольного счастья,
Мы оказались у парадного дома со старинным фасадом.
– Герасимов, а ты проводишь девушку к кухонному самовару? –
произнесла она, извлекая из своей сумочки связку с ключами.
– Можешь на меня рассчитывать, – вернулся я из мира своих грез,
моментально переключившись на ее эффектные шорты.
– Тогда смело ступай за мной, – произнесла она в своем особом,
стебовом стиле.
* Западноевропейская сказка, наиболее известная по редакциям Шарля Перро
и братьев Гримм.
** Существует поверье, согласно которому, если загадать желание и попасть
монеткой в постамент, на котором стоит Чижик-Пыжик (монетка непременно
должна остаться лежать на камне), то желание обязательно сбудется.


– Тогда давай сделаем это с пионерской речевкой! А кто, кто, кто!
Шагает дружно в ряд! Пионерский наш отряд! – отчеканил я.
Парадное было хотя и без лифта, но зато и без запаха.
Его помпезная лепка недвусмысленно показывала всем своим ви-
дом, что его первые обитатели были людьми хотя по теперешним
меркам и забавными, но уж точно не бедными.
Она взбиралась по ступенькам все выше и выше,
А я, почти не отставая, в это время подумал о парне, который пер-
вым догадался одеть девушек в обтягивающие джинсы.
Ну вот, респект тебе чувак,
Респект за твое понимание женских прелестей,
А еще тебе – уважуха,
За то же самое.
А затем случилось то, что случилось.
Остановившись и обернувшись ко мне, чтобы выдать порцию оче-
редного стеба, она оказалась в моих объятиях,
И…
Только мой, не побоюсь этого слова, достойный опыт в большом
сексе помог тогда мне без всякой заминки напялить на себя презер-
ватив.
Чтобы к, без всякого сомнения, продолжительной и, как можно
себе представить, далеко небезупречной истории этого питерского
парадного, что еще помнило,
Дам в шикарных платьях и их набриолиненных кавалеров с тро-
сточками,
Настоящих русских офицеров в серых шинелях и революционных
матросов с обязательным перегаром,
Идейных комсомолок в красных косынках и НКВД-шников в ко-
жаных куртках,
Прибавились,
Наши с ней охи и продолжительные вздохи.
Отставленная за ненадобностью под ноги бутылка с остатками
шампанского от моего неуклюжего движения хлопнулась на пол и,
проделав траекторию полукруга вокруг скукожившегося на полу,
только что отстоявшего на передовой героя спонтанных половых
связей, изделия под номером два*, издала предательский звук, при-
* В Советском Союзе презерватив назывался «Резиновое изделие №2».


звав обитателей дома с чутким сном к дверным глазкам и замочным
скважинам.
– А как же чай? – справившись со своим прерывистым дыханием,
выдохнула она, натягивая шорты. – Или, ты, Герасимов, на сегодня
уже остался без желаний?
– Тише, тише.
– А где мое пиво, чипсы и футбол по телевизору?
– Какой капризный мальчик...
– Ты просто слишком долго была замужем, – парировал я.
– А я и сейчас замужем, – став на секунду серьезной, ответила она,
щелкнув последним дверным замком довольно приличной квартир-
ной двери.
Вот это номер, мелькнуло у меня в голове.
Я только что нарушил свои правила – согрешил с замужней жен-
щиной, и мне от этого почему то… хо-ро-шо.
– Эй, Герасимов очнись, – прочитав на моем лице минутное за-
мешательство, произнесла она. – Квартира – моего дяди-художника,
что с женой целое лето безвылазно живет на даче за городом.
– А я-то, тупица, надеялся на драку, визг и выяснение отношений.
– Да брось ты, лучше думай о футболе.
– Давай лучше я буду думать о тебе, – увлек я ее в свои объятья.
– Буду думать о тебе.
Утро нового дня упорно рвалось солнечными лучами через не до
конца задернутые плотные шторы.
А все-таки приятно просыпаться с ней под одним одеялом,
Как здорово, осторожно, так, чтобы ни в коем случае ее не разбу-
дить, вытянуться на всем протяжении этого огромного дивана,
Чтобы потом плыть в утренней полудреме с ней, все еще спящей
у меня на плече.
На-пле-че?
Ух, вот это удар по моей тонкой натуре, что за столько лет так и не
научила меня высыпаться в таком вот положении,
Хотя, спишем все это пока на…
Притирку, присушку, в общем, на акклиматизацию.
А пока,
Пусть будет еще одно утро в Петербурге, с этим невообразимым,
рвущимся в комнату солнцем,


И пусть будет она,
Что, уткнувшись своим эффектным носиком в мое сердце, досма-
тривает утренние сны.
Звонок мобильного телефона, словно крик знаменитого Ежика в
его тумане*, вернул меня в реальность, повиснув где-то под высоким
потолком коридора.
С упорством дятла он, скрупулезно просверливая дырку наших
утренних мозгах, все наигрывал и наигрывал мелодию мамбы, что-
бы наконец заставить произнести ее «доброе утро» и совершить в
его сторону нагое дефиле,
После чего,
Лично у меня,
Он, телефон, заслужил моментальное и полное прощение.
Поговорив несколько минут, она вернулась обернутой в полотен-
це невообразимого пляжного цвета, чтобы собрать разбросанную
по полу одежду и протянуть мне полотенце с таким же рисунком и
цветом.
– Где душ, ты уже должен помнить, ну а где кухня – сориентиру-
ешься.
– По запаху кофе, – парировал я.
– А ты даже утром сообразительный, – произнесла она, улыбнув-
шись.
– А то. Хочешь, почитаю тебе что-нибудь из Шопенгауэра**?
– А вот это… Хочу! – захихикала она. – Только, пожалуйста, в знак
глубокого уважения к немецкой философии, сделай это после душа.
Тот, кто никогда не пел в душе, должен это сделать хотя бы один
раз в жизни.
Не знаю, как у вас, а у меня тогда получилось.
Вот только когда я закончил свою арию из попурри советских ком-
позиторов и вышел из душа, донесся звук хлопнувшей входной две-
ри, и она, пропорхнув мимо меня, только что упражнявшего свои
голосовые связки, а теперь затаившегося за тонкой дверью, вышла
в коридор.
– Привет, – произнесла она.
* «Ежик в тумане» — сказка С. Козлова, по которой снят одноименный ани-
мационный фильм Ю. Норштейна.
** Артур Шопенгауэр – немецкий философ. Один из самых известных мысли-
телей иррационализма.


– Привет, привет, – услышал я мужской голос. – Заехал домой, что-
бы пополнить свои дачные запасы красок, а тут такой сюрприз – ты.
И, судя по обуви в коридоре, не одна. С тобой Феликс?
Вот это номер…
Мало того что я без одежды стою в чужой ванной,
Я еще стал Феликсом,
Фе-лик-сом,
С реальной перспективой рано или поздно увидеть перед собой
топающего игрушечными ножками типа с маленькими пухлыми
потными ручками, и с его еврейской мамочкой, глядящей на меня с
ненавистью из-за его спины.
Или с перспективой столкнуться с внуком чекиста, что будет на-
правлять в мою сторону дедовский маузер с дарственной надписью.
Я люблю тебя, Господи!
А за твое чувство юмора – люблю все больше и больше.
Есть, правда, еще одна, самая скверная перспектива стать в ее гла-
зах трусом.
Но это точно не про меня.
Нужно было увидеть выражение лица не вовремя вернувшегося
к себе домой хозяина, когда дверь его ванной распахнулась, и на ее
пороге возник незнакомец, прикрытый ниже пояса, как я понял, хо-
рошо знакомым ему полотенцем.
– Герасимов, ты не Феликс? – произнесла она с таким лицом, что
легкий холодок дунул мне на спину.
– Я не Феликс, я Герасимов, – понимая всю конфузность ситуации,
ответил я на автомате, сделав отчаянную попытку разрядить обста-
новку.
– Вот видишь, дядя Ваня, он не Феликс, он Герасимов, – сказала
она.
– Очень, очень приятно, – неожиданно произнес дядя Ваня, взгля-
нув на висящий у меня на шее жетон с надписью «ВС СССР». – Меня
зовут Иван Сергеевич, я дядя этой рыжей непредсказуемой девчон-
ки. А у вас, Герасимов, есть имя?
– Меня зовут Виктор.
– Тогда, очень приятно, Виктор. А вы, Виктор, отдаете предпочте-
ние питию кофе с голым торсом?
– Скорее нет, чем да. Зато благодаря этой эпохальной встрече я
те-перь знаю точно, откуда у вашей племянницы такой острый ум, –


церемонно поклонился я, ровно настолько, насколько было уместно.
– О нет, я здесь почти ни при чем. Если вам еще раз повезет, как
сегодня, то можно только представить, как обрадуется такой вот нео-
жиданной встрече мой брат и по совместительству ее отец.
Аромат хорошего кофе заполнил просторную, изыскано обстав-
ленную в стиле морской каюты старинного парусника кухню, где,
несмотря на свой возраст, не разожравшийся вдоль и поперек ее хо-
зяин,
Хрестоматийного вида русский интеллигент с правильно постав-
ленной речью, жестами и осанкой,
Во всем внешнем виде которого,
Как, впрочем, и в развешанных по стенам старых черно-белых фо-
тографиях,
Угадывались осколки той самой России,
Что была когда-то,
Была, до Октябрьского переворота,
Подчеркнуто,
С огромным удовольствием,
Закурил свою шкиперскую трубку.
Ах, ах…
И еще раз – ах (и все эти ахи, без просящегося для продолжения в
этом отдельном случае «твою мать»),
Мой обожаемый, снящийся мне по ночам Киев,
Как ты мог позволить, как ты мог допустить эту неравноценную
подмену искренности на примитивную хитрость,
Чувство собственного достоинства – на нарциссизм, с обязатель-
ным утренним приступом восторженного онанизма на собственное
отражение в зеркале,
Науки, с ее фундаментальностью и глубиной знаний – на куплен-
ный в подземном переходе диплом,
Патриотизм и государственность – на лозунг со слабо маскируе-
мой целью личного обогащения,
Настоящую христианскую, беспокойную красную, красную кровь
в венах – на суррогат из молока и топленого сала?
Аромат кофе, а теперь еще аромат хорошего табака соединились и
в конце концов выгоняли нас с ней на улицу.
Мы опять оказались одни, и тогда я не удержался:


– Ты бы уточнила, кто такой Феликс.
– Феликс… Это твой давно и окончательно забытый мной предше-
ственник, что когда-то хватал меня за попу.
– Хочу надеяться, что у меня это получается намного лучше.
– Не переживай, получается.
– А еще хочу надеяться, что виной тому не только мои сильные
руки.
– Да ты, Герасимов, самонадеянный наглец, – потянулась она ко
мне, и прежде чем я успел хоть что-то ответить, поцеловала меня в
губы.
И тогда,
Так неожиданно и так неестественно для меня,
Меня, из сегодня, меня, из сейчас,
Меня, искренности которого хватает только на вечер и даже иногда
не на целую ночь,
Да и то, когда она прыгает и скачет в парах алкоголя в погоне за
собственным членом и которой потом уже никогда не бывает,
Не бывает утром,
Вернулось то самое головокружение, доставшееся мне от нашего
первого поцелуя.
Мы стояли посередине улицы и не могли оторваться друг от друга.
Я прижал ее к себе, и легкая дрожь,
Что не была ни дрожью от утренней прохлады, ни дрожью от вне-
запно налетевшего с залива холодного ветра,
Та самая настоящая, неподдельная дрожь счастья,
Забилась, затрепетала у меня в груди,
Чтобы теперь навсегда поселиться в городе на Неве.
Петя встретил меня на пороге с единственным вопросом:
– Ну, и как у тебя здоровье?
Мой ответ нашелся незамедлительно:
– Хороший и далеко не однозначный вопрос, как для новобрачно-
го.
Потом мы с ним уселись на кухне, где календарь на стене из всего
напечатанного на нем текста, как всегда, выпячивал единственное
главное слово – «понедельник»,
И я рассказал ему о теперь ставшем моим городе, где он живет уже
столько лет,
О музыкантах из паба, что полночи играли нам с ней рок-н-ролл,
А еще – о «коварном» Чижике-Пыжике, что, несмотря на все наши


с ней ночные старания, так и остался этой ночью неуязвимым.
Питерское солнце еще стояло в зените, а я уже, как это у Пушкина:
«Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья…»*
Ожидал наступления магического, нашего с ней, «после обеда».
И опять, не нужно этого… Хи-хи-хи.
Да, да… Я признаю,
Что мне от классика теперь досталась только его вторая строчка.
Но зато как глубоко, как тонко Александр Сергеевич знал предмет,
Вот уж точно,
На любом, даже на самом темном, самом черном небе есть место
для яркой звезды мастера.
А потом часы пробили три часа дня, дав старт моему рывку к те-
лефону.
– Добрый день, милый, – услышал я в телефонной трубке.
– Здравствуйте девушка, – ответил, я растерявшись от такого вот
«здравствуйте».
– Ну, и чего ты заставляешь девушку волноваться и ждать?
– Последний час я тренировал волю, но «зайчик Энерджайзер» в
пятнадцать ноль одну победил меня, повалив на лопатки.
– Так вот, Герасимов, «после обеда» в Санкт-Петербурге начинает-
ся с четырнадцати ноль одной!
– Каюсь, но откуда мне знать, что у вас «отож** москалей» творится
в вашем Санкт-Петербурге.
– Ладно, знай русское великодушье: прощен.
– Тогда поужинай сегодня в моей компании.
– От ужина ты, Герасимов, все равно не отвертишься. Кстати, у
тебя нет морской болезни?
– Если ты о захвате и угоне крейсера «Авроры», то можешь на
меня рассчитывать.
– «Аврора» может подождать.
– Я приглашаю тебя вместе с твоими молодоженами, о которых ты
мне прожужжал все уши, на водную прогулку по Неве.
– Мы согласны, с условием, что ты будешь подпевать наши мор-
ские песни.
– А вот тут ты даже не сомневайся…
* Строка из стихотворения «К Чаадаеву». А. Пушкин.
** Предлог из украинского суржика (разговорной речи).


Петя, он же Юра, он же когда-то морской волк, услышав о перспек-
тиве водного похода, сопротивлялся недолго,
А если быть до конца точным, то не сопротивлялся вообще.
Его жена, теперь уже с серебряной пробой, тоже не заставила себя
долго уговаривать, и в назначенное время мы, обдуваемые теплым
ветром с воды,
Как «зайчики»,
Выстроились на гранитной набережной.
В потоке прогулочных катеров, катерков и корабликов, на палубах
которых толпился народ, я заметил ее раньше всех.
В конце концов, а вам сколько раз девушка с развевающимися на
ветру каштановыми волосами махала рукой с белоснежного катера?
И пока капитан совершал свой капитанский маневр,
Пока мы один за другим, все теми же «зайчиками» наполняли его
посудину,
Непрерывно глазея в ее сторону, я вдруг поймал себя на мысли о
том, что за столько лет в Петербурге я как-то совершенно, совершен-
но обходился без сексуальных загулов,
И вот теперь Спаситель,
Весь этот город на воде, с летом на его улицах и площадях,
Подарил ее мне,
И, я люблю тебя, Господи!
Я люблю тебя, Санкт-Петербург!
Катер с солидностью приличного автомобиля набирал обороты, и
тогда город стал еще выше, а от этого еще помпезнее.
А еще были мосты, с этим неожиданным ощущением их выпуклых
животов,
Ни с чем не сравнимое путешествие в историю питерской архи-
тектуры,
И вода, вода, вода,
Что, переливаясь от садящегося за город солнца, слепила своим
отражением.
А когда капитан, вдоволь напетлявшись в закованных в гранит бе-
регах, вырвался в Неву,
В подтверждение того, что нам хорошо, прямо здесь, и прямо сейчас,
Не сговариваясь,
Все мы непроизвольно издали звук, как из трубы проходящего


мимо парохода,
Ну, что-то типа «У-у-у-у-у-у»!
И тогда все больше и больше отделявшийся от нас гранитный го-
род стал похож на крепость, что каждым своим серым камнем кри-
чала о его былом и о его теперешнем величии.
А потом прогулка закончилась,
И мы, сказав капитану спасибо, оккупировали стол в первом по-
павшемся заведении и уплетали мне не знакомые пироги, пили пиво
и снова и снова хихикали над нашими с Петей историями из отроче-
ства и юности.
А еще я с удовольствием наблюдал, как мой школьный друг по-
сле каждого нового пустого пивного бокала все больше и больше
переставал быть ведущим специалистом, отцом семейства, в общем,
нудящим дядькой, и становился тем самым Петей, с которым мы ког-
да-то сидели в школе за одной партой.
Аня, много лет наблюдавшая это чудесное превращение, принима-
ла его с должным спокойствием,
А она, попав под наше с Петей обаяние, без устали повторяла:
– Ребята, какие вы чудесные!
Хохотала до слез, замолкая только тогда, когда я, делая серьезное
лицо, прибавлял:
– Да, мы чудесные, а я еще и красивый.
И тогда наш хохот становился неприличным гоготанием.
И так, наверное, могло продолжаться бесконечно, но на Петербург
снова опустился вечер, и мой старинный друг Петя,
Теперь уже Петя настоящий, вспомнив о своем утреннем подъеме
на работу, взмолился о пощаде.
И тогда город снова принял нас на свои улицы, чтобы отпустить в
разные стороны.
– Герасимов, а ты знаешь, что по утрам ты пахнешь маленьким
ребенком, пахнешь малышом?
Эта ее первая фраза нового утра заставила меня окончательно про-
снуться.
– То есть, яйца, табак, перегар и щетина* – совсем не в счет?
– Нет, Герасимов, ты им точно пахнешь. И еще, спасибо тебе за
вчера. С твоим появлением в моей жизни у меня снова начались ком-
пании добрых, хороших людей.
– Ты забыла о красивых, – ввернул я вчерашнюю бородатую шутку
* Строка из песни группы «Ленинград» «Дикий мужчина».


из «Собачьего сердца» Булгакова.
– Знаешь, что я тебе скажу, мой остроумный друг, – стала она вдруг
серьезной, – с лица воду не пить.
Неопределенность повисла в воздухе,
И тогда,
Нарвавшись на омерзительное, нецензурное замечание, легкий
удар ее коленкой под одеялом о мою ногу и в конце концов на ее
продолжительный поцелуй,
А еще, после всего этого, на ее улыбку,
Я напомнил ей о ее обязательстве перед дядей Ваней, диван кото-
рого мы бессовестно пользовали уже вторую ночь,
Хотя бы иногда поливать кактусы.
Мобильный телефон безжалостно гнал ее на работу,
А открытая дверь уже знакомого парадного, с размаху ударив нас
об утро и о лето, вернула нам солнце в глаза, спешащих людей и шум
большого города.
Мы снова держались за руки, не в силах оторваться друг от друга, и
опять, вспомнив, наконец, что мы уже давно выросли, мы взрослые,
– сделав над собой усилие, все-таки разбрелись в разные стороны.
Она – для того, чтобы что-то там делать с квартирным интерьером,
А я – чтобы ждать вечера, в котором снова появится она.
Мои дни и ночи в этом городе заканчивались завтра.
И уже следующее утро погонит меня в аэропорт, забрав у меня ее,
Оставив один на один с цветными картинками в альбоме моей па-
мяти, в которой появилось место для этих нескольких бесшабашных
дней с общим, еще вчера таким неожиданным для меня названием:
«Серебряная Свадьба».
И опять каждое слово с большой буквы.
Но почему от такой вот изначально предсказуемой и, в общем-то,
где-то безальтернативной перспективы начинает ныть мое всегда
большое и для каждой юбки постоянно открытое сердце?
Почему только от одной мысли о том, что настанет завтра, я, слов-
но школьник начальных классов, не хочу и ненавижу завтрашнюю
дату, это «долгожданное» первое сентября?
Почему, когда я только начинаю представлять следующий день без
нее, он мне становится ненужным и безразличным?
И почему я все время думаю, думаю о ней, почему?


Вот на этом «почему»,
Что еще секунду, и заставил бы меня развернуться и сломя голову
бежать за ней,
За ней, за ней, за ней!
Каких-нибудь несколько минут назад пропавшей в людском потоке,
Чтобы признаться ей, чтобы признаться ей в этом,
Признаться искренне, признаться немедленно, признаться сию ми-
нуту,
Рассказав ей обо всем, прямо здесь и прямо сейчас,
Автомобиль представительского класса резко затормозил на не-
сколько шагов впереди меня у обочины.
Я все еще нехотя переключал свои мысли, когда передняя дверь
автомобиля распахнулась, и передо мной возник одетый в сносный
костюм, украшенный галстуком странного цвета, переливающийся
на солнце своими круглыми, лоснящимися розовыми щечками, муж-
чина среднего возраста.
– Виктор Петрович, – обратился он ко мне профессионально от-
точенным услужливым голосом. – Я помощник депутата Законода-
тельного собрания Санкт-Петербурга Феликса Игоревича Андреева.
Меня зовут Алексей Панин.
Если я скажу, что имя Феликс меня удивило – то нет!
В конце концов, за такую, как она, нужно бороться.
Хотя, ну вот почему эти гребаные борцы за свое счастье появляют-
ся в самый неподходящий момент?
А с другой стороны, вот что значит культурная столица.
Оп, и вот он, круглеющий помощник Алексей Панин,
А могли, причем, судя по «тачке» и по должности,
Легко могли,
Появиться пара мордоворотов с бейсбольными битами.
– Феликс Игоревич настоятельно просит вас уделить ему десять
минут вашего времени за чашкой кофе вот в этом ресторане, – про-
должил Панин, ткнув пальцем в уютный приличный кабак, располо-
женный в нескольких шагах на первом этаже старинного дома.
Отказываться было не в моих правилах.
И дело тут совсем не в «настоятельной просьбе».
Послать или дать в морду – дело нехитрое,
Да и, в конце концов,
«Русские ведь никогда не сдаются»!
Получив мой утвердительный ответ, помощник Панин в отточен-


ном чиновничьем прогибе распахнул заднюю дверцу авто,
И,
Передо мной возник худощавый, словно с глянцевой обложки, лет
на пятнадцать младше меня парень.
Если быть до конца точным, то он не возник, а, скорее, распрямил
свои метр девяносто,
Наши лица оказались на одном уровне, и мы встретились с ним
взглядами.
Но ни боксерского переглядывания перед боем, ни объятий, ни
даже рукопожатия у нас с ним не случилось,
Обошлись мы и без элементарного приветствия.
Феликс Игоревич Андреев, словно избалованный ребенок, чопор-
но и где-то даже жеманно показал мне подчеркнуто небрежным же-
стом направление нашего с ним пути.
И можно было бы за такое вот обращение если уж не дать ему по
бороде,
Хотя, справедливости ради,
Мне, гражданину другой страны, становиться террористом, поку-
сившимся на «государственного деятеля» местного масштаба, было
пока как-то несподручно,
То уж точно послать этого выбравшего для ненужного мне разго-
вора дурные манеры,
Молодца,
В сторону никак не досягаемого пешком Бердянска.
Но мой неподдельный и неугасимый интерес ко всему человечеству
в целом и к отдельным его индивидуумам в частности заставил меня,
Дотерпеть,
Нет, не так,
Набраться терпения и дождаться хоть какого-нибудь продолжения
этого действа.
В заведении мы оказались первыми посетителями, и вся ресторан-
ная братия принялась от скуки таращиться в нашу сторону.
И ведь было-таки на что посмотреть.
Интересный, худощавый, холеный, высокий парень в дорогом ко-
стюме манерно восседал за одним столом с таким же по росту, но с
трех-дневной небритостью, одетым в футболку и джинсовые шорты
типом, который всем своим видом показывал, что он -
Не парится.
Мое видимое спокойствие, подтвержденное напускным безраз-


личием во взгляде, должно было произвести и, как мне показалось,
произвело на моего вынужденного собеседника ожидаемое мной
впечатление, и, отхлебнув из своей огромной чашки капучино со
сливками, пенкой и шоколадным сердцем,
Он,
Наконец,
Выдавил из себя первые несколько слов.
– Когда я прочитал о вас аналитическую справку, то почему-то
представил вас совершенно другим, – совершил он попытку произ-
вести на меня впечатление и прибавить себе в моих глазах важности,
не сводя с меня своих масляных глаз.
– Искренне верю, что в этой справке вы читали обо мне только
хорошее.
– Только одно хорошее, – повторил он за мной, дав недвусмыслен-
но понять, что, как это у Юлии Владимировны – «слюни и сопли»*,
Впрочем, как и летящий во все стороны непрекращающийся понос
– а вот это от меня -
«Героев»,
«Положительных героев» моей милицейской повести,
Вчера пересекли границы Украины.
Настала моя очередь выпендриться по полной,
И я не заставил себя долго ждать.
Подчеркнуто отпив маленький глоток,
Маленький глоток удовольствия, ничем и никак не разбавленного
эспрессо,
Я моментально подтвердил свой образ полного безразличия к про-
исходящему, прибавив к нему, к безразличию, как мне показалось,
естественную раздраженность.
– Давайте отложим никому не нужные взаимные реверансы, тем
более что я не могу пока вам ответить тем же. Скажите, сколько мы
будем здесь еще расходовать такое драгоценное и невосполнимое
время?
Я умышленно не сказал «мое время».
В конце концов, мы же не наговариваем монологи из кино об ита-
льянской мафии.
– Хорошо, – произнес он, надев на лицо гримасу обиженного ре-
бенка, у которого забрали любимую игрушку. – Вчера вечером она
* Фраза премьер-министра Украины Ю. Тимошенко о своем оппоненте (2005
год).


позвонила мне и сказала, что хочет со мной развестись.
– Да, конечно, мы уже полгода не живем вместе, но я этого не хочу.
Я дал ей все, а она ушла. Я ждал, я терпеливо ждал, что она вернется,
но тут появились вы, и она хочет со мной развестись.
– Я хочу вам сказать, – и на его детскую гримасу налетела тень не-
нависти к моей демонстративно продолжающей быть безразличной
персоне, – я не остановлюсь ни перед чем.
И он уставился на меня, старательно нагоняя себе в свои масляные
от самовлюбленности глаза,
В глаза с неперебиваемой никак и ничем журнальной гламурно-
стью,
Злой огонек.
И, наверное, в стране, где каждый чиновник мнит себя столпом са-
модержавия или, на худой конец, Богом, это обязательно прокатило
бы,
Но уж точно не со мной,
Отпахавшим столько лет опером,
И совсем недавно несколько лет прожившего на территории в се-
редине Европы, где когда-то гостила свобода.
И тогда я просто умилился.
Ну, вот зачем ты, сладкий мой, устроил это представление своей
жиденькой мысли с таким убогим оформлением?
Ты, кто не понял своей пижонской натурой, какая женщина была
с тобой рядом.
Какая удивительная, нереальная женщина.
Твои угрозы смешны,
Впрочем, как и ты сам – еб*ивый депутат Законодательного со-
брания, которому предусмотрительно не доверили закаленный в
расстрелах и погромах чекистский маузер деда и который теперь
бездарно засыпает меня штампами низкопробного кино, пытаясь
размахивать передо мной пилочкой из маникюрного набора.
А всю эту клоунаду побереги для хотящих все и сразу, готовых на
все и везде, кошелок.
Но всего этого я тебе не скажу.
И не потому, что ты такой ужасный и страшный.
Я тебе ни за что не дам понять, не признаюсь, что в моей бесша-
башной жизни, неожиданно для меня самого, на эти пять бесконеч-
ных и самых коротких дней появился хоть какой-то смысл,
И я не могу себе позволить этого смысла лишиться.


Я не хочу с тобой войны, смешной мальчонка, только вчера сме-
нивший коротенькие штанишки на дорогой костюм и поменявший
игрушечную машину на настоящую.
Тем более, что тот, кто тебе в эту машину сесть разрешил, все о тебе
знает и, без сомнения, твой развод уже давным-давно благословил.
Поэтому-то занятие взрослых мальчиков меряться пиписьками для
тебя стоит далеко за гранью здравого смысла.
А пока,
Получай в ответ настоящий мужской, животный взгляд с волчьим
оттенком, от которого твоя ранимая душевная организация будет
приходить в себя целую вечность,
И мой ответ в стиле «мыльной оперы», снятой в «культурной сто-
лице», о том, что нужно уважать ее выбор и что только она сама
решает, с кем ей остаться.
А еще, мой смешной, манерный друг, к моему глубокому изумле-
нию, я даже сейчас думаю о ней.
И как только ты отправишься в сторону моря, обязательно улыб-
нусь раскрытой мной женской тайне ее предпочтений: выше метра
девяносто,
Чтобы потом, при удобном случае, выстебавшись на все сто, услы-
шать от нее, что я «гад и сволочь».
Все обитатели Петиной квартиры разбрелись по работам, оставив
мне небогатый выбор между рассматриванием потолка и содержа-
тельной беседой с кошкой.
Хотя, нет – еще можно было эту кошку кормить.
И тогда, не придумав ничего более оригинального, я попробовал
уснуть, но эта попытка сразу же была бессовестно прервана теле-
фонным звонком.
Звонил Петя с главным вопросом: какие у меня планы на послед-
ний вечер?
Ну а какие у меня могут быть планы завершения этих сумасшед-
ших пяти дней и ночей, с сегодняшнего утра еще и загнанных в лю-
бовный треугольник?
Звонить ей и начинать метаться между нею, той, которой я заболе-
ваю все больше и больше,
И тобой, мой добрый, старый друг, чей семейный праздник стал
причиной нашего с ней знакомства?
Только, пожалуйста, пусть все эти метания, все это действо будет
под питерский джаз!


Две мои попытки услышать ее голос в телефонной трубке безу-
спешно провалились.
Летящие в пустоту телефонные гудки каждый раз возвращались
мне бумерангом в голову, заставляя еще быстрее биться мое сердце.
Она на переговорах, убеждал я себя. На пе-ре-го-во-рах,
И скоро, очень скоро мне перезвонит.
Но стрелка часов неумолимо приближалась к отметке «шесть», а
телефон, все еще трепал мою растерзанную душу.
Ну, вот объясни мне, дремучему,
Ну, вот расскажи, а еще, все-таки, объ-яс-ни,
В какой дальний угол твоей маленькой сумочки должен завалиться
телефон, чтобы ты о нем до сих пор не вспомнила?
И почему в ожидании твоего звонка я медведем на цыганском
ошейнике выплясываю у телефона?
Я взрослый мальчик, и я все, все понимаю.
Я даже точно знаю, с кем ты сейчас проводишь эти самые, приду-
манные мною для себя, ранимого, переговоры,
И после сегодняшнего содержательного утра я даже могу предпо-
ложить несколько вариантов их окончания,
Причем натирка паркета до блеска коленями в дорогом костюме
мне кажется самым из них предпочтительным.
Но тогда чего я бешусь и начинаю гавкать на лампочку?
Зачем я уже корю себя за то, что не дал в морду твоему эксу и не
бросился за тобой сегодня утром?
А еще, почему я снова и снова, опять и опять проверяю телефон на
пропущенные звонки?
О питерских джазовых барах можно говорить бесконечно.
Этот полумрак, что как нельзя лучше подчеркивает кирпичную
кладку старинных подвалов,
Эти барные стойки в стиле гангстерского Чикаго,
Освещенный ярким прожектором рояль на маленькой сцене,
И обязательно,
Эта, со старинной пластинки, фоновая музыка, что своим шипени-
ем и звуком скольжения пальцев музыканта по грифу контрабаса с
первого такта завораживает томным ожиданием вечернего концерта.
Когда-нибудь я признаюсь тебе, Петя, что тогда, в этом наугад вы-
бранном тобой джазовом баре, под звуки трубы со сцены, что сорев-
новались и одновременно дополняли прекрасно настроенный рояль,


я провел самые волнительные в своей уже взрослой жизни минуты.
И хотя весь этот вечер в своих мыслях и желаниях я бросался в
крайности,
Я с уверенностью могу сказать, что его я могу добавить в список
самых счастливых вечеров моей жизни.
Мой мобильный телефон загорелся входящим звонком именно в
тот момент, когда я делал непростой выбор: набрать ее еще раз,
Или просто напиться в хлам, чтобы хоть как-то проспать эту ночь.
Скорость, с которой я покинул идущий в зале музыкальный джазо-
вый ливень шестидесятых, возможно, попала бы в книгу рекордов,
Хотя,
Лично я,
На такое вот повторение, да еще и с обязательной фиксацией
специальной комиссией, категорически не согласен.
– Это ты, Герасимов? – услышал я в телефонной трубке, чуть отды-
шавшись, на ступеньках у входа.
– Да, – утвердительно ответил я. – Хотя, если у тебя, конечно же,
нет еще нескольких вариантов.
– Я перезвонила, как только смогла.
– И я даже могу догадаться, кто был виновником этого.
– И не сомневайся, тем более что мой, теперь уже окончательно
бывший, вспоминал о тебе с протяжным вздохом.
– Наверное, всему виной мои голубые глаза.
– В том числе, Герасимов, в том числе.
– Ты хочешь меня видеть?
– Только не спрашивай меня, как… Как сильно я этого хочу.
– В твоем вопросе достаточно этого всегда неоднозначного слова
«хочешь».
– Гад ты, Герасимов, а еще редкая сволочь.
– И я тебя тоже люблю.
Петя пожелал мне удачи, и такси рвануло с места.
А ведь я ей еще ни разу не дарил цветов, закрутилось у меня в
голове,
Хотя, возможно именно сегодня, в эту ночь перед моим отлетом
это будет выглядеть как минимум нелепо.
Но что это я?
Каких-нибудь десять минут назад я нечаянно сказал ей, что я ее
люблю,


И чего я хочу сейчас, чего хочу теперь, хочу сию минуту,
В этом городе, что опять закружился вокруг везущего меня к ней
автомобиля, –
Это подарить ей цветы.
И пусть она меня распнет после этого на гвоздях своих шуток,
Пусть растерзает своей иронией,
И пусть, пусть, пусть,
Вдобавок ко всему назовет меня редким…
Такси уехало, оставив меня у знакомого парадного.
Мне всегда казалось, что нет никого забавнее молодца, что без чет-
верти двенадцать ночи, держа в одной руке охапку цветов, а в другой
бутылку шампанского, звонит в домофон,
Как это у профессора Лебединского:
«Хочется секса, вот только нет рефлекса».
Я уже даже изловчился, чтобы достать из переднего кармана джин-
сов мобильный, но быстрое цоканье женских каблучков за спиной
заставило меня резко развернуться.
Я только и успел шире развести руки, как она тут же упала в мои
объятья,
Именно так бывает в кино, в финальном появлении главной герои-
ни в тоненьком летнем и обязательно коротком платье,
И теперь я точно знаю, что именно, именно так бывает и в жизни.
Мы бы, наверное, простояли до самого утра, прижавшись друг к
другу, но большой город для любого действа может представить бла-
годарных или так себе, не очень,
Но все-таки зрителей.
Бурные возгласы и аплодисменты заставили нас оторваться друг от
друга и оглядеться по сторонам.
Источником шума оказались пьющие пиво подростки, что устрои-
лись на одной из скамеек, выставленных на всем протяжении втис-
нутой на противоположном, за узкой проезжей частью, тротуаре на
набережной.
Я помахал им рукой, после чего услышал что-то типа восторжен-
ной похвалы, мол, респект тебе, чувак,
И наши с ней зрители с новой силой продолжили свой пивной
процесс.
– Давай подышим, – предложила она, взглянув на розы.


– Анна Адамовна, о чем тут думать? Cкамейка у воды вас ждет*.
Прохладное шампанское опять оказалось кстати.
– Что, трудный сегодня выдался денек? – разбавил я наше затянув-
шееся молчание дежурной фразой.
– Когда мой бывший появляется, день всегда перестает быть лег-
ким. А вообще, Герасимов, спасибо тебе за все,
За эти шалопайские три вечера с тобой.
Ведь в последний раз я пила шампанское на лавочке в парке аж на
втором курсе института.
А потом, на третьем, все закончилось.
Я вышла замуж.
Фе… – она запнулась, чтобы не произносить имя, – мой бывший
при первой нашей встрече показался мне таким очаровательным, и
почему-то очень несчастным.
Потом «очаровашка» как-то быстро превратился в милого бездель-
ника,
Потом, для его душевного спасения, его сделали крупным чинов-
ником, подпустили к семейному бизнесу,
Ну и, в конце концов, отправили в депутаты.
И тогда, от таких вот быстротечных перемен, «очаровашка» ре-
шил, что он бог.
Ты знаешь, бизнес по своей сути – это не мужское занятие.
В нем, в этом самом, так называемом бизнесе, нет места ни для
мужчин, ни, тем более, для мужских поступков.
А то, что у них называется успехом, это всего-навсего удачное
стечение обстоятельств в пожирании себе подобных, настоящим ре-
зультатом которого есть даже не деньги, а всего лишь удовлетворе-
ние своих, по сути, физиологических потребностей,
С приставкой «еще лучше».
Еще лучше пожрать, еще лучше поспать, еще лучше потрахаться,
Хотя последний пункт выполнения для участников процесса не
всегда обязателен.
Меня вот эти два милых слова за десять последних лет довели до
постоянного приступа тошноты,
И вообще, ты знаешь, с какого момента человек начинает прези-
рать себе подобных?
Когда он чаще одного-двух раз в неделю начинает ходить в доро-
* Перефразировано «Анна Адамовна, о чем тут думать? Книги вас ждут». Л.
Зорин. Х/Ф «Покровские ворота».


гой ресторан.
Ну, а «новый бог» не придумал ничего лучшего, чем с немецкой
планомерностью отыметь весь женский персонал у себя в офисе, по-
том на своей законодательной работе,
Затем настала очередь моих подруг.
А я-то, дура, никак не могла сообразить, почему взрослые тетки
начали смотреть на меня с сочувствием.
Ну а потом, когда выяснилось, чем по-настоящему занят все ночи
напролет этот гребаный «работоголик», на следующее «прекрасное
утро» я вдруг поняла, что с ним в действительности случилось:
Его перестала интересовать любовь,
Ему стало вполне достаточно просто ею заниматься.
И в тот самый миг образцовая интеллигентная жена, вышивающая
крестиком и сносно играющая на рояле, перестала быть таковой.
Ах, да.
Она вспомнила о своем институтском дипломе и, вдобавок ко все-
му, вернулась к родителям.
Ты прости меня, Герасимов, что я втянула тебя во все это.
В этот бред, что когда-то назывался моей счастливой, семейной
жизнью.
Ведь если бы не ты, с этой своей искренностью во всем,
То я бы еще долго вязла в разлитой по столу своей прошлой жизни,
что когда-то из-за красивой фарфоровой чашки казалась мне морем.
Спасибо.
И она, перебравшись со скамейки ко мне руки, прижалась ко мне и
положила голову мне на плечо.
А сейчас просто додумайте сами,
Что, что со мной случилось, когда я оказался в облаке ее духов,
утонул в запахе ее волос?
И…
Когда ее точеная талия оказалась у меня в руках, а она сама очути-
лась у меня на колене?
Есть у меня и еще одна подсказка:
Все это время мы целовались.
– Если вместо аплодисментов ты не хочешь оваций с соседней ска-
мейки, то давай немедленно отправимся под кактусы предателя дяди
Вани.
– Ты не злись на него, Герасимов: как ему кажется, он хочет для


меня счастья. Счастья, что «вдруг в тишине постучало в двери». А
вообще, с каких это пор ты стал таким осмотрительным?
– Ты меня идеализируешь, ведь я храплю по ночам.
– Я уже знаю, Герасимов. Я слышала.
Таксист звонил уже второй раз, безуспешно выманивая меня на
улицу.
А что может быть в жизни хуже прощания?
Прощания с женщиной, что огромной занозой торчит из твоего,
как тебе казалось, на веки вечные прикрытого кольчугой сердца.
И что может быть невыносимее,
Когда перспектива новой нашей встречи неясна, размыта расстоя-
нием и временем.
Да, я мужественно выстоял ее губы, ее глаза, ее руки, что так долго
никак не решался отпустить,
Я попросил ее не ехать со мной в аэропорт,
Я даже не сказал, что она – лучшее, что было в моей жизни.
Ну, вот опять этот киношный штамп.
Примитивный штамп, что тогда стал моей правдой.
А еще, когда я ехал к Пете за своей сумкой, я так и не решился по-
просить таксиста вернуться назад, чтобы ей об этом сказать.
Я был,
Я был все тем же утренним «железным дровосеком», к которому я
привык за столько лет.
Который сегодня обязательно летит домой.
Всю дорогу в аэропорт Петя поглядывал на меня с интересом, а
Анна и вовсе захихикала, желая мне на прощание доброго пути.
– Гера, а не втюхался ли ты? – произнес друг с улыбкой.
Кстати, «втюхался» – это слово из нашего детства, не требующее
перевода.
– Уж очень ты какой-то загадочный.
Да, Петя,
Я загадочный.
А еще, прямо сейчас я улетаю, чтобы уже сегодня вечером думать
о Петербурге.
Прощаясь, Петя говорил мне спасибо,
Хотя спасибо должен был говорить ему я.
И я говорил.
Я говорил, что искренне благодарен ему за то, что он организовал


этот праздник и не забыл меня пригласить,
Говорил спасибо за их с Аней серебряную жизнь, что стала сере-
бряной сказкой,
За их Петербург, за это неожиданное, теплое лето,
А еще – спасибо за нее,
За ту, что в нем, в этом северном городе, остается.
Я устроился в кресле у аварийного выхода, за что отдельная благо-
дарность барышне из авиакомпании, и самолет начал набирать вы-
соту.
Ну, вот, пожалуй, и все.
Закончилась дни, похожие на сказку, когда я, обнимая девушку за
тонкий стан, «ходил» на белом пароходе по Неве,
Выстоял по пояс голым, обернутым в чужое полотенце,
Стал углом любовного треугольника, слушал джаз,
И даже, возможно, влюбился.
В общем, низкий поклон тебе, Петя за твое «втюхался»,
Да и вообще, офигенно ты, мой друг, дополнительный раз женился.
– Что будете пить? – прервал мои эмоциональные подсчеты деви-
чий голос над моей головой.
Девушка в униформе смотрела на меня сверху вниз.
– Теперь в самолете я пью только томатный сок, – улыбнулся я ей.
– Понимаю, – ответила она, взглянув на все больше и больше нади-
рающихся двух типов из соседнего ряда, и кивнула мне своей милой
головкой.
Я хотел,
Я немедленно хотел объяснить ей, что мой выбор напитка – это
совсем не то, о чем она подумала,
Что моя неуклюжесть, помноженная на этот далекий от наличия
вкусового букета, напиток красного цвета, стал той самой причиной,
Стал моим пропуском,
В совсем другую жизнь,
Из которой теперь, как ни странно, я не хочу уезжать, и что теперь
не отпускает меня даже на высоте пять тысяч метров.
Я хотел сказать, хотел объяснить ей все это,
Но стюардесса уже протягивала пластмассовый стакан с жидко-
стью совсем другого, не красного, цвета другому пассажиру.
И вот именно тогда, там, над облаками, я почувствовал, как что-то
зашевелилось, забилось у меня в груди.
И я вдруг понял, что в своих бесконечных романах я пропускал, я


оставался,
Без самого главного,
Без этих самых бабочек в груди,
Что прямо здесь и прямо сейчас,
Затрепетали своими разноцветными крыльями возле моего сердца.
Ключи с брелком «Route. Kyiv. 66» заняли свое привычное место.
А вот знаешь, друг мой, как-то здесь стало пусто.
В этой твоей удобной, для более комфортного продолжения длин-
ного списка половых побед, холостяцкой берлоге.
И что теперь тебе делать дальше?
Покупать билет и снова лететь в Санкт-Петербург?
Забавно.
Страдать из-за нашей с ней разлуки?
А что может быть еще глупее?
Сесть за свой старенький ноутбук и продолжить что-то там писать?
Интересно, как?
Если, кроме как о ней, я не могу ни о чем думать.
Тогда прямо сейчас ответь себе сам,
Каким образом,
И, снова, как, как?
Как, наконец, успокоить, как, наконец, угомонить эти бьющиеся
крылья под моим измученным столькими разочарованиями сердцем?
Господи, я обожаю твое чувство юмора,
Я люблю тебя за то, что, отправив меня за столько тысяч киломе-
тров посмотреть на чужое счастье, по возвращении наградил меня
своим собственным.
Вот только, Господи, почему?
Ну, почему?
Оно, это мое счастье, так и осталось в тридевятом царстве?
Быстро включенный телевизор перестал быть только фоном и на-
чал «радовать» все больше и больше.
Ну а зачем, скажите, этот музыкальный клип на песню о том, как
некто Моисеев поехал в Петербург, а приехал к Людмиле Марковне
в Ленинград,
Зачем сняли художественный фильм «Питер FM»,
И по какой причине прямо сейчас нужно декламировать с телеэ-
крана:
«Люблю тебя, Петра творенье,


Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит»*…
Да все для того, чтобы выдать все это со всех каналов,
Одновременно.
Давайте, добивайте меня, телевизионные редакторы.
Добивайте все по очереди, а затем – добивайте все разом.
А впрочем, не старайтесь так рьяно, оставьте все как есть,
Я сделаю это сам.
Вот и кино соответствующее подвернулось.
А кто это там трясет густой черной шевелюрой Михаила Боярского?
Неужели мечущийся из одних женских объятий в другие, муча-
ющийся, страдающий и горящий в пламени испанской любви Те-
одоро?
А кто это там, собакой на сене, любит, ненавидит и снова любит,
любит, любит?
Ах, это же великолепная и восхитительная Маргарита Терехова и
ее Диана!
И неужели, неужели, вновь и вновь кипят страсти Лопе де Вега?
Какая неожиданность!
Только почему же, твою мать, на экране главные герои не могут
отпустить друг друга,
И почему опять:
«Я уeзжaю в дальний путь,
Но сердце с вами остается».
Да и какого х*я прямо сейчас звонит и звонит этот б*ядский теле-
фон c незнакомым мне номером,
Когда, когда еще немного, и я разрыдаюсь от боли этой ноющей
воронки в груди, что когда-то называлась моим сердцем!
Алло! Алло! Алло!
– Здравствуй, Герасимов. Вспоминал обо мне?
– Ну, и чего ты молчишь?
– Алло, ну где ты там, где?
– Я, я не молчу, любимая.
– Я собираюсь с силами, чтобы сказать тебе, что…
– Я знаю, Герасимов, я это теперь точно знаю…
– Ты уехал, и мне стало без тебя пусто и невыносимо.
* Строки из поэмы «Медный всадник». А. Пушкин.


– А вообще-то ты, Герасимов, сволочь и проходимец.
– Ну, вот, сколько ты будешь якать, и держать девушку в Борисполе,
– Когда она, позабыв про свою девичью честь, так отчаянно про-
сится к тебе в гости?




Мой еще один день рождения



Сразу же за пасхальным звоном колоколов Печерской лавры, взор-
вав зеленой порослью давно надоевшую промозглую серость зим-
них киевских улиц, озорная и беспардонная, в город обязательно
ворвется весна.
Она снова заставит задрать повыше голову,
Вздохнуть на полную грудь,
И захлебнуться,
В красках и запахах ее первоцвета.
Она,
Под аккомпанемент перекрикивающих друг друга, хмелеющих от
ее яркого и теплого света птиц взашей вытолкает людей из клеток
надоевших квартир к себе на новое свидание,
Чтобы затем отправить бродить по ставшим теперь только ее,
Скверам и паркам.
Она снова будит кружить и дурить голову самым главным жела-
ньем: наконец встретить любовь.
А еще,
Вместе с ней, с весной,
В город обязательно придет праздник -
Праздник Великой Победы.
И тогда на его площадях заиграют духовые оркестры,
Город утонет в ярких цветах,
А по его главной улице, по Крещатику,
Надев свои боевые награды, пройдут давно уже не пригодные к
строевой,
Победители.
Пройдут все те, кто через столько лет после той войны все еще
остался в живых.
А вечером,
Под пушечную канонаду салюта, что разорвет небо над Киевом
разноцветными огнями, город и страна вместе с одной шестой ча-
стью суши, что когда-то называлась Советским Союзом, смахнув
слезу с влажных глаз старшего поколенья, выпьет -
За Победу!
За всех павших на этой войне,
А еще за то, чтобы всегда был мир во всем мире.
И все это будет продолжаться до тех пор, пока город окончательно
не утонет в рассеченной желтыми фонарями ночи.


И тогда до самого утра по нему пойдут бродить силуэты пар но-
вого, другого поколения, для которого сегодняшний день – не более
чем реферат в общеобразовательной школе наряду с каким-нибудь
Карибским конфликтом или Вьетнамской войной,
За который почему-то в стране назначили выходной.
А завтра будет еще одно весеннее утро,
А впереди – целый год,
Еще один год,
До нового Дня Победы.
Неспешной походкой дедушки сидевшего за соседней партой
мальчика по фамилии Рубан,
Победа,
Перестав быть кинофильмом из тогда еще черно-белого телевизо-
ра, где обязательно победят наши,
Вошла когда-то в мой утопающий в разноцветных лучах майского
солнца школьный класс, где вместе со мною томились в ожидании
еще тридцать шесть первоклашек.
Именно тогда, вместе с не решающимися лишний раз вздохнуть
или шевельнуться одноклассниками, я впервые увидел Победителя.
А еще – совсем близко – услышал, как боевые ордена и медали зве-
нят колокольчиками, когда уже совсем седой солдат вставал с учи-
тельского места, чтобы рассказать о фронте, о войне, и обязательно
– о мире.
В моей памяти еще есть парад,
Где я вместе с все теми же, только уже повзрослевшими одно-
классниками, теперь уже пионером шахтерского Луганска стою,
размахивая только что сорванной веткой сирени, на обочине улицы
Советской,
А огромная, по-настоящему огромная колонна фронтовиков, улы-
бающихся во все стороны, шагает по весеннему солнечному городу
моего детства.
Есть еще в моей личной истории о Победителях сильно пьющий
сосед по подъезду по имени Жора.
Жора,
Который ровно за одно утро,
Утро 9 Мая,
Для всех без исключения онемевших и ошалевших от количества
наград на его солдатской гимнастерке моих дворовых пацанов,
Стал дядей Жорой.


Тех самых пацанов, что родом из детства,
В компании которых я так и не смог тогда понять,
О чем молчит и почему плачет вернувшийся после встречи с од-
нополчанами совершенно трезвым, сидящий на скамейке во дворе и
курящий сигарету за сигаретой Георгий Фомич Мухин.
А еще в моей памяти есть старая железная коробка от леденцов,
хранящая медаль «За Отвагу».
За отвагу тети Шуры, мамы моего друга детства, которая совсем
еще девчонкой на фронте входила в расчет легендарного гвардейско-
го миномета, прозванного «Катюшей».
Моему поколению выпало жить в стране, чтившей и искренне ува-
жавшей фронтовиков и тружеников тыла.
После нее была страна, которая обозвала их ветеранами и вспоми-
нала о них, как о Деде Морозе, раз в году.
А еще была страна, что делала вид, что их вовсе не существует.
А они, не ропща и ничего для себя не требуя, доживали свой био-
логический век, чтобы снова встать в единый строй со своими остав-
шимися вечно молодыми друзьями и однополчанами,
С теми, кто не дожил до Победы, и теми, кто ушел после нее,
Чтобы повзводно и поротно,
В их самый главный день,
В одном, едином строю пройти над защищенной ими страной,
По небу.
«Ленин нам оставил великую страну, а мы ее с вами просрали», –
эта выбивающаяся из общих исторических рамок, брошенная Стали-
ным то ли 22-го, то ли 29 июня 1941 года своему ближайшему окру-
жению из ЦК* фраза долгое время не выходила у меня из головы.
Справедливости ради надо сказать, что она появилась в истории
Великой Отечественной уже после того, как историки и аналитики
начали ставить под сомнение тщательно подобранные воспитателя-
ми нового советского человека «правильные» факты,
Что затем становились толстыми книжками, диссертациями и мо-
нографиями о прошедшей войне и, как правило, начинались с вы-
нужденного договора о ненападении между СССР и Германией, за-
ключенном 23 августа 1939 года.
За договором обычно говорилось о никем и никак не объясняемом,
* Центральный комитет Коммунистической партии.


странном неверии вождя народов Сталина в сам факт вероломного
нападения Германии,
Потом наступала очередь удивительной тотальной неготовно-
сти Красной армии к войне, причем исключительно из-за переноса
границы СССР в Прибалтику и Западную Украину, о чем советское
правительство слезно просили все добровольно присоединенные к
СССР в 1939 году народы,
После этого было внезапное вероломное нападение Германии 22
июня 1941 года, с воскресным объявлением по радио наркома ино-
странных дел Молотова о начале войны, с этим его: «Дорогие братья
и сестры…».
В этой подборке упоминались еще заснеженные подмосковные
поля 1941 года, где на морозе паслись немцы-идиоты,
Восхвалялся героизм солдат Красной армии, сражавшихся под
чутким и всегда своевременным руководством Коммунистической
партии,
Еще был неврастеник Гитлер с его расовой теорией и массовыми
убийствами мирного населения,
И, разумеется, было благополучное окончание войны полутора де-
сятками победных битв, начиная с битвы за Москву, затем за Киев,
за Будапешт… Ну, и так далее.
Затем пришла горбачевская перестройка, которая увеличила циф-
ру потерь со стороны СССР с двадцати миллионов до двадцати семи,
Назвала договор о ненападении между СССР и Германией «пактом
Молотова—Риббентропа» с секретным приложением, взяв тезис о
добровольном присоединении братских народов к Стране Советов в
1939 году в кавычки,
Объяснила неготовность Красной армии к войне сталинскими ре-
прессиями среди командного состава,
Подтвердила существование от трех до пяти миллионов военно-
пленных солдат и офицеров Красной армии, которых из-за нежела-
ния все того же Сталина присоединиться к Женевской конвенции
содержали в лагерях для военнопленных, как скот.
В истории Великой Отечественной войны нашлось место и для
описания моральной подавленности самого Сталина, с его истери-
кой и отказом от руководства страной и отъездом на ближнюю дачу,
где он отсиживался вплоть до 1 июля 1941 года, – теперь этот факт
сталинисты с пеной у рта ставят под сомнение,
И взятию оккупированных советских городов к очередной годовщи-
не Октябрьского переворота, невзирая ни на какие людские потери.


Вот тогда-то, тогда и появилась в печати не дававшая мне покоя
та самая «великая страна», которую, как констатировал ее вождь и
учитель, «просрали».
В мою детскую голову слишком долго вбивали тезис о внезапно-
сти и вероломстве нацистской Германии, чтобы затем заменить его
словом «просрали», которое, кстати, в своем неглубоком, лежащем
на поверхности смысле означает «потерять что-либо, проиграть, не
справиться с задачей, не достичь цели».
«Просрали, просрали, просрали», – крутилось у меня в голове.
«Потеряли, проиграли, не справились с задачей, не достигли
цели», – вторило эхом.
Но что можно было потерять в первую неделю войны?
С хотя и не готовой, но ведь непобедимой Красной армией, огром-
ными людскими и сырьевыми ресурсами и территорией без конца и
без края, по которой можно было ехать несколько месяцев по карте и
все равно заблудиться?
Да, начало войны, причем начало неожиданное, начало с пораже-
ния – это трагедия, но для СССР совсем еще не катастрофа.
Но тогда, что можно в самом ее начале «просрать», потерять, про-
играть,
C чем можно не справиться и какой цели не достичь,
Когда война начинается с вероломного нападения на твою страну?
На первый взгляд, речь могла идти о цели построения социализма
«в отдельно взятой стране», которую в противовес идее «мировой
революции»* идеологов коммунизма К. Маркса и Ф. Энгельса вы-
двинул все тот же Сталин в 1925 году,
И, наверное, можно было бы на этом поставить жирную точку,
Тем более что из все той же истории СССР, глубину знания кото-
рой мне все детство и юность пришлось подтверждать на разного
рода экзаменах,
Следовало,
Что до начала войны в стране были успешно проведены теперь
ни о чем не говорящие и сложно объяснимые «поколению айфонов»
электрификация, коллективизация, индустриализация**,
* Мировая революция — идея Карла Маркса о неизбежности всепланетного
объединения человечества в справедливом коммунистическом обществе. Ми-
ровой, а не локальный характер коммунистической революции обосновывается
теоретически (Энгельс Ф., «Принципы коммунизма»).
** Электрификация, коллективизация, индустриализация – проводимые Ста-
линым реформы экономики, превратившие СССР в военный лагерь.


Которые, кстати, как утверждали мои детские и взрослые учебни-
ки истории, были проведены Сталиным для всеобщего блага совет-
ского народа.
А тут вероломная, неожиданная война…
Перед началом которой почему-то за целый год не успели переди-
слоцировать Красную армию на новые заградительные рубежи,
Не закончили ее перевооружение,
Не выучили новых командиров вместо репрессированных…
А еще разведка «не доложила точно»*,
И все тех же неготовых командиров отправили в летние отпуска, а
военные самолеты хотя и передислоцировали на аэродромы вблизи
государственной границы, но забыли замаскировать.
Какое-то сплошное, фатальное «не», «не», «не»…
В общем и целом, тогда, 22 июня 1941 года, все было против, и
«великую страну» благополучно «просрали».
Ах, да…
Вдобавок ко всему, Сталин после начала Великой Отечественной
войны лично не выступил по радио и сбежал на свою дачу.
Страну «просрали» основательно, «просрали» старательно,
В общем и целом – просто «просрали».
И, может быть, не было бы так муторно на душе, если бы это была
история какой-то другой страны,
Если бы этот их сучий «просир»,
Не стоил тогда стране, что и так была залита кровью собственного
народа**, двадцати семи миллионов жизней.
Двадцать семь миллионов жизней,
Две из которых – жизни моих дедушек Петра Васильевича и Якова
Ивановича, отцов моих мамы и папы.
Неожиданное объяснение нелогичного, непонятного и на первый
взгляд необъяснимого жопного каламбура «отца народов» пришло
ко мне из телевизора,
* Но разведка доложила точно», – строка из песни к фильму «Трактористы»,
1939 год.
** Гражданская война в России (1917;1922/1923 гг.) — ряд вооруженных кон-
фликтов между различными политическими, этническими, социальными груп-
пами и государственными образованиями на территории бывшей Российской
империи, последовавших за Февральской и Октябрьской революциями 1917
года. Общие потери составляют 10 миллионов 500 тысяч человек.


А если быть совсем точным,
То из документального фильма известного режиссера-документа-
листа Игоря Кобрина «1941. Запрещенная правда».
Это кино не просто аргументированно разъяснило мне, наконец, фе-
кальную сталинскую истерику в первые дни войны, еще раз подтвер-
див на практике прописную истину о гениальности всего простого.
Кобрин меня просто поразил и ошарашил,
Заполнив все мои, до него заполняемые основной массой истори-
ков войны исключительно в стиле краткого курса истории ВКП (б)*,
пробелы той войны.
А ведь действительно,
Кто, до искренне уважаемых мною создателей фильма, задавал
себе простой вопрос:
«Как, восемь месяцев отступающая на всех фронтах, попадающая
в котлы и окружения крупными силами, раз за разом проигрываю-
щая сражение за сражением,
Потерявшая в первые три месяца войны только пленными около
двух миллионов солдат и офицеров,
Красная армия,
Вдруг нашла в себе силы не только контратаковать врага в декабре
1941 года, но и наголову разгромить его в январе 1942-го»?
Можно, конечно, традиционно все объяснить беспримерным и
бесспорным солдатским героизмом, появившимся боевым опытом,
резервами из сибирских дивизий, новыми линиями обороны, загра-
дотрядами НКВД и крепкими морозами.
А можно, оставив незыблемым и необсуждаемым солдатский ге-
роизм, – второй, уже другой армией,
Армией, состоявшей из имевших опыт в Первой мировой и Граж-
данской войнах сорокалетних мужиков,
Армией, воюющей за Родину, где живут их матери, жены, дети, и
только потом – так, между прочим, – за лениво машущего рукой с
трибун Мавзолея Сталина вместе с его обосравшимся ЦК,
Армией образца декабря 1941 года, что потом стала армией Побе-
дителей.
Но тогда – куда же подевалась первая, настоящая сталинская армия?
* «Краткий курс истории ВКП (б)» — учебник по истории Всесоюзной ком-
мунистической партии (большевиков), опубликованный в 1938 году, написан-
ный под руководством Сталина.


Воспитанная на марксистско-ленинском и вдобавок еще и его лич-
ном, сталинском учении,
Заявленная им как способная воевать малой кровью, на чужой тер-
ритории,
Управляемая под пристальным присмотром начальника Главного
политического управления Красной Армии Мехлиса и рубаками-ка-
валеристами Буденным и Ворошиловым,
Та самая, непобедимая Красная армия?
Армия, на вооружение которой Сталин втюхал плоды тех самых,
доставшихся народу потом и кровью, коллективизации и индустри-
ализации,
Армия, насчитывающая к началу войны 202 дивизии,
А это – против 190 немецких вместе с румынскими, венгерскими,
словацкими и никогда не воевавшими на стороне Германии фински-
ми дивизиями,
Армия, имевшая трехкратный перевес в танках и самолетах?
Куда подевалась его сталинская Красная армия,
Что должна была как минимум защитить новую историческую
общность – советский народ,
Его армия образца 22 июня 1941 года?
Вот ее-то, сталинскую армию,
С раскулаченными его коллективизацией и загнанными, словно
ломовые лошади, индустриализацией, с сидящими в ГУЛаге* близ-
кими и дальними родственниками,
Его Красную армию,
Что должна была под аккомпанемент на время отложенной им
же исключительно по зову его революционного самосознания идеи
«мировой революции» обеспечить победу мирового пролетариата,
Его армию,
Что превосходила армию Гитлера по всем без исключения ресурс-
ным и численным показателям,
Его рабоче-крестьянскую армию рабов,
Сталин,
Вместе со своими серунами по Центральному комитету Коммуни-
стической партии Советского Союза,
* Главное управление лагерей и мест заключения — подразделение НКВД
СССР, МВД СССР, Министерства юстиции СССР, осуществлявшее руководство
местами массового принудительного заключения и содержания в 1934—1960
годах. За все время существования умерло 1 606 748 заключенных.


Благополучно «просрал».
«Просрал» миллионами убитых и попавших в плен солдат,
«Просрал» огромной, захваченной врагом территорией,
«Просрал» беспримерным страданием попавшего в оккупацию
мирного населения,
«Просрал»,
Начавшей против него войну стране сытой, стране благополучной,
Стране с социальными гарантиями, что были получены за счет
разграбления порабощенных ею, в том числе и с его, Сталина, мол-
чаливого согласия, европейских стран,
Стране, охваченной желанием захватывать все новые и новые тер-
ритории,
Кстати, стране победившего народного социализма, руководимой
Национал-социалистической рабочей партией Германии,
Партией Гитлера.
Но народ, наш народ, несмотря, ни на что, победил!
Победил, потому что ничьим рабом быть больше не хотел.
Победил,
Под аккомпанемент истерики и обостренного инстинкта самосо-
хранения главного атеиста Сталина, что в конце 1941 года,
С перепугу,
Что его ждет окончательный разгром, разрешил пролететь самоле-
ту с иконой Казанской Божьей матери над линией обороны осажден-
ной Москвы,
Восстановил службу во всех церквях,
И позволил ношение царских наград расстрелянных не без его
участия Романовых.
Мы победили, потому что не победить – не могли.
Чтобы потом каждую последующую секунду жизни вождя наро-
дов, тайно ненавидящих его за это, напоминать ему об этой победе.
Чтобы с 1948 года, через его «не хочу»,
Все-таки заставить отмечать настоящий народный праздник на го-
сударственном уровне,
Чтобы каждый год в мае он, просыпаясь, обязательно вздрагивал
при мысли о том, что в один прекрасный момент вновь обретший
собственное достоинство народ-победитель потянет его за шиворот
по брусчатке Красной площади на эшафот,
Для того чтобы призвать за все им содеянное к неминуемому от-
вету.


И тогда,
От этой перспективы собственного бессилия
Перед живущим по ту сторону высокой крепостной стены из крас-
ного кирпича, проявившему нечеловеческие усилия и, несмотря ни
на что, выстоявшему народу,
Мстить.
Мстить за проникший в каждую клеточку его маленького несклад-
ного тельца,
Мучающий его до исступления, до истерики, до дрожи в конеч-
ностях,
Не объяснимого самому себе – живущему в иллюзии всесильно-
сти,
Животного страха перед народом.
Мстить каждому из них,
Вытянувшим на себе эту войну своим беспримерным подвигом,
Разделив народ-победитель на бывших и не бывших в плену и ок-
купации,
Мстить,
Списав в своем воспаленном, больном воображении выживших в
этой войне в человеческий материал, который так и не сумел осуще-
ствить идеологическую догму о победе мировой революции,
Не любившего часто принимать душ теоретика классовой борьбы
Карла Маркса.
Более того,
Кто-кто, а Сталин после Великой Победы просто обязан был по-
нять тупиковость развития всех, всех без исключения,
Материализовавшихся в начале двадцатого века в воображении
эксцентричных карликов на благодатной почве раскачивания лодки
развития человечества,
С такой, с первого взгляда, невинной,
А еще – с такой, такой романтичной социал-демократии,
В формы государственного устройства в виде фашизма Муссоли-
ни, национал-социализма Гитлера и его, Маркса-Ленина-Сталина –
коммунизма.
И если национал-социализм вместе с фашизмом в мае 1945 года, в
общем и целом, благополучно канули в Лету,
То лагерь социализма появился в Европе не благодаря какому-то
там бреду о пролетариях, что обязательно должны объединиться, а
скорее вопреки.
И этот факт у теоретика и пропагандиста марксизма-ленинизма


должен был вызвать недвусмысленные и неутешительные, для все
того же марксизма-ленинизма, выводы.
Ведь в действительности первые месяцы войны стали не только
тра-гедией для превосходящей врага по численности и вооружению,
а на самом деле годной только для парадов, его армии –
Они стали катастрофой для всего двадцать лет строящегося им на
теории все того же марксизма-ленинизма,
А еще,
На его личной теории и практике, что по своей сути означало – на
крови и страданиях собственного народа,
Сталинского государства.
Ведь кто-кто, а он, Сталин, должен был сообразить,
Что, несмотря все его «старания», рабоче-крестьянская страна,
Даже на историческом фоне достаточно эффективно показавших
себя на определенном этапе развития фашизма и национал-социа-
лизма с их бредовыми теориями исключительности и превосходства
одной расы над другой, отправленных на свалку истории, –
Всего-навсего оперетка,
Кровавая оперетка, поставленная в ноябре 1917 года на деньги все
тех же немцев, а теперь идущая только из-за культа его личности.
В которой его соратники по партии, а по совместительству – атеи-
сты с библейскими именами и революционными фамилиями,
Теперь уже в их городе,
Их, трех революций, Петрограде-Ленинграде,
Нарисовав для него на своих надгробиях звезды и поставив на них
скульптуры красных солдат и таких же красных матросов,
Боясь неминуемой кары за содеянное,
Чтобы хоть как-то замылить всевидящее око Господа,
Улягутся в три ряда прямо у центрального входа Свято-Троицкой
Александро-Невской лавры*.
Недоучка из духовной семинарии хорошо понимал, что такое про-
мысел Божий.
И почему между двумя язычниками,
Между карликом-фигляром с людоедской расовой теорией наци-
онал-социализма, желающим вознести над миром на фонтане кро-
ви других народов своих соплеменников, и малорослым инвалидом
детства с лицом, побитым оспой, что снова и снова, раз за разом,
ради бредовой идеи всеобщего счастья готов был утопить в крови
свой собственный народ,
* В народном фольклоре – «коммунистическое кладбище».


Бог тогда выбрал именно его.
Без всякого сомнения,
Сталин, который в ноябре 1941 года, в самый переломный для
страны момент, спрятался за иконой Божьей матери,
Отдавал себе отчет, что Бог затем найдет возможность наказать,
пожурить и в конечном итоге простить,
Всех, всех без исключения
Порожденных им безбожников,
Променявших своих святых на желтую мумию еще одного карли-
ка, только с бородкой*,
Призрак которого до сих пор мается между голубых елей, что уже
столько лет растут у Кремлевской стены.
Сразу же за пасхальным звоном колоколов Печерской лавры, взо-
рвав зеленой порослью давно надоевшую промозглую серость зим-
них киевских улиц, озорная и беспардонная, в город обязательно
ворвется весна.
Она снова заставит задрать повыше голову,
Вдохнуть на полную грудь,
И захлебнуться,
В красках и запахах ее первоцвета,
А еще,
Вместе с ней, с весной,
В город обязательно придет праздник -
Праздник Великой Победы.
И тогда знающие только из книжек и художественных фильмов о
той прошедшей войне,
Не по команде и не по разнарядке с работы, а просто потому, что не
могут не прийти, плотной стеной встанут вдоль Крещатика,
И все это для того, чтобы еще раз сказать спасибо подвигу уходя-
щего поколения Победителей.
Затем они пойдут в Парк Вечной Славы, чтобы поклониться мо-
гиле Неизвестного солдата, погибшего осенью 1943 года на Лютеж-
ском плацдарме** при освобождении Киева,
* Карлик с бородкой – В. И. Ленин (авторский ход).
** Один из плацдармов на западном берегу реки Днепр, в районе села Лютеж
(30 км севернее Киева), захваченный в сентябре 1943 года в ходе битвы за Дне-
пр. Эта операция сыграла решающую роль в ходе освобождения Киева. Потери
Красной армии составили 85 064 человека, без учета потерь при форсировании
Днепра.


И возложить цветы павшим во время той войны,
Тридцати пяти героям.
А еще -
Вспомнить о погасших за 1418 дней и ночей той войны,
Двадцати семи миллионах звезд,
Двадцати семи миллионах вселенных.
А вечером,
Под пушечную канонаду салюта, что разорвет небо над Киевом
разноцветными огнями, город, страна, вместе с одной шестой ча-
стью суши, что когда-то называлась Советским Союзом, смахнув
слезу с влажных глаз старшего поколенья, выпьет -
За Победу!
За всех павших на этой войне,
За то, чтобы всегда был мир во всем мире.
А теперь – о моем еще одном дне рождения.
Дне рождения, что, как ни странно, без всяких преувеличений, на-
прямую связан со вторым днем рождения ушедшей в небытие, по
меркам ее создателей, ушедшей относительно мирно и бескровно,
Если, конечно, не считать нескольких локальных войн и лихих де-
вяностых,
Той когда-то огромной страны.
В апреле 1945 года была написана героическая страница Великой
Отечественной: штурм Кенигсберга, одним из участников которого
был девятнадцатилетний артиллерист, мой отец.
Как и все фронтовики, он не любил говорить о войне, но однаж-
ды в День Победы все-таки рассказал один эпизод своей солдатской
жизни.
За несколько часов до начала штурма Кенигсберга отец зашел про-
ведать своего друга, призванного в армию вместе с ним из Орлов-
ской области, – он служил в соседнем орудийном расчете.
О чем могут на войне говорить девятнадцатилетние пацаны?
Думаю, что все мы в таком возрасте одинаковые.
В общем, потрындев о доме, родственниках, матерях и, разумеет-
ся, о девушках, отец пожал руку земляку и отправился к своему ору-
дийному расчету.
И в тот момент, когда он отошел от орудия на каких-нибудь десяток


шагов, немцы то ли с перепугу, то ли для разведки боем дали артил-
лерийский залп.
Отец тогда чудом успел упасть в вырытый рядом окоп, а когда все
закончилось – орудия, на котором служил его друг, больше не было.
Вместе с расчетом его смешало с кенигсбергским песком.
В тот момент папа, который никогда ни до, ни после этого не был
так близок к смерти,
То ли с перепугу, то ли просто от счастья,
Счастья,
Что Спаситель дал ему эти, главные в его жизни, несколько минут,
Закурил свою первую в жизни сигарету.
А потом была Победа,
И настал мир.
Мир, в который прошедшие эту мясорубку и оставшиеся в живых,
не по годам повзрослевшие сопляки, хлебнувшие со старшими и вы-
несшие вместе с ними на своих плечах эту войну, пришли Победи-
телями.
Тогда над испепеленной страной летела их первая послевоенная
весна,
Весна их молодости, весна их счастья,
Весна с кружившим голову запахом сирени и огромным количе-
ством ставших свободными девушек.
Ведь все они, тогда выжившие, были счастливчиками,
Они хотели, а самое главное, заслуживали счастья.
И мой отец, пока были силы, всю жизнь очень старался ни одно
свое счастье мимо себя не пропустить.
А затем, уже в свои счастливые сорок лет, он встретил мою маму,
И через двадцать один год после того случая под Кенигсбергом, в
апреле родился я.
Родился, чтобы однажды узнать о еще одном дне своего рождения.
Дне начала моей новой весны,
После которого обязательно опять настанет праздник,
Праздник,
В котором в моей памяти вновь встретятся девятнадцатилетний
парень с пожелтевшей от времени фотографии, в солдатской форме
с погонами артиллериста, два моих погибших деда, седой ветеран
из первого школьного класса и угрюмый сосед-фронтовик из моего
детства.


И я маленьким мальчиком снова буду держать в своих руках ста-
рую железную коробку с медалью «За отвагу».


http://gerasimov-viktor.com