Резкий звон рассыпавшихся по твёрдой земле монет вывел Муху из раздумий.

Уже полчаса она шла по полю, не видя ничего вокруг и размышляя о себе и сегодняшнем дне. Как всё же всё грустно и дико, никогда у неё не было такого дня рождения как сегодня! Конечно же, сама виновата, ещё долго придётся расплачиваться за прошедшее, за свою бурную молодость, и хоть самое безысходное уже позади, всё равно каждый день мучают последствия. Вот как сегодня – она даже не может, как встарь, пригласить всю улицу на свой день рождения. Не может окунуться в то, что так любит, ради чего живёт на свете: шумные весёлые посиделки и болтовня с друзьями, приятелями, просто знакомыми. Даже несмотря на то, что все так и продолжали называть её обидной кличкой «Цокотуха», как ещё давным-давно «окрестили» её в школе, исковеркав фамилию Цокотова.

По банальной причине не может пригласить друзей: нет денег.

«Ну а друзья есть?» - уныло думала она. - «Никто даже не поздравил, словно и не существует меня на этом свете. Но оно и понятно, что у Мухи ловить, если в доме шаром покати», - вдруг со злобой подумала она. – «Даже если у них самих кошелёк трещит, всё равно им мало».

Это она подумала о своей давней подруге – Бабочке Красавцевой. Она и Муха знали друг друга с тех пор, когда та была гусеницей, а эта опарышом. Из зажиточной семьи, Бабочка поначалу словно бы не придавала значения деньгам и их наличию или отсутствию у других. Они ходили вместе по дискотекам, ночным клубам, кабачкам, занимались шоппингом… Невольные слёзы навернулись Мухе на глаза, когда она бросила взгляд на свой потрёпанный золотистый топик с блёстками и застарелыми пятнами: они вместе выбирали его у Клоперфельда. Как же они тогда вместе смеялись и радовались, как Бабочка сокрушалась, что топик не по её фигуре! А теперь этот топик – единственный предмет верхней одежды, ещё остававшийся на спинке её стула – даже шкафа уже не было у Мухи.

Постепенно, однако, Бабочка отдалилась от неё, начались ссоры и склоки, и день рождения год назад закончился тем, что Бабочка наорала на неё, обозвала голодранкой, рявкнула, что её тошнит от Мухи, и что знать её она больше не желает.

«Голодранкой… Значит, раз я больше не могу угощать её в своём доме и шоппиться с нею, то можно так просто и оскорблять, и издеваться?» - горько думала Муха. – «Ну и пожалуйста, проживём и без Вас, мэм».

А жить ей предстояло ещё долго, жизнь снова словно раскрылась перед ней. Тем более, что с недавних пор в жизнь её вошёл Он. Артист кино, хоть невысокого роста, но бесстрашный и благородный, а, главное, - истинный джентльмен. Комара она полюбила всей душой, всем своим естеством, беззаветно. - «Но как я ему признаюсь в своём чувстве?» - чуть не плакала Муха. - «Я недостойна его, всё это моё прошлое, что будет, когда он узнает о моём позоре? Пусть уж лучше я удалюсь совсем, чтобы остаться в его памяти той, какая я сейчас».

И вдруг звон монет рассыпался в ритм со звуками слова «сейчас», и Муха остолбенела. Деньги! Десять, нет, двадцать, нет, вот за пнём ещё пять золотых монет, и из кожаного мешочка, который в своей задумчивости отфутбольнула она, выглядывало ещё золото! Откуда здесь деньги? Кто потерял этот кошелёк посреди этого засаженного кукурузой поля?

«Да какая, жаба побери, разница!» - воскликнула про себя Муха, собирая монеты. – «Это дар небес, они меня услышали, и сегодня у меня будет настоящий День Рождения!» - уже на лету подумала она.

Окрылённая, она спешила на вещевой рынок.



На базаре, как обычно, кишел муравейник, гудел осиный рой, висели тучи мошкары и копошились клубки червей – все членисто- много- и безногие либо покупали что-то, либо продавали, либо просто собрались пострекотать о чём-нибудь. Муха быстро пробежала ряды калашные и шмоточные, хозтоварные и строительные, чуть задержалась в мясном и навозном ряду, приветствуя знакомых и вдыхая соблазнительные ароматы. Дрожа, десятой дорогой обошла магазин «Водка, крепкие напитки». Наконец, она нашла то, что искала: в посудной лавке, между «каструликами», «каструлами» и «балшими каструлами» (если верить ценникам) красовался огромный медный самовар.

- Китай? – осторожно спросила она торговца, жука-листоеда в тюбетейке.

- Ты што, Тула, Тула, мамай кланус, - с заметным среднеазиатским акцентом стал возражать тот. – Сматры надпыс, да!

Муха посмотрела на ценник: да, собрано в Туле.

- Заверните! – решилась она. – Доставка ведь бесплатно?

С первого взгляда могло показаться странным, почему Муха покупает на свой день рожденья именно самовар, а не, скажем, ящик пива и шампанское. Но всё объяснялось до банальности просто. Во-первых, гостей надо было чем-то угощать. Во-вторых, угощать вином или другими спиртными напитками было нельзя по той простой причине, что даже от вида их Муха могла сорваться. Это и было самым главным позором её: алкоголизм.

С самой ранней юности она по доброте своей никогда не могла отказать друзьям в просьбе «составить компанию», а так как друзей было много, то и вечеринок было много, как и много соблазнов «показать себя». Потом, наутро, ей было, конечно же, нестерпимо стыдно, когда она слушала рассказы о своих похождениях, часто скабрёзных, о которых она никак не могла вспомнить. Муха клялась про себя, что ни капли в рот больше не возьмёт, но наступал вечер, и всё начиналось сначала. С годами положение усугублялось всё сильнее, из-за пьянства она потеряла работу, стала распродавать вещи, а когда хлопнула дверью её лучшая подруга Бабочка Красавцева, то Муха ударилась в длительный запой, из которого её вывел лишь сердобольной доктор Айболит, специально прилетевший из отпуска в Африке, где вместе с Бармалеем занимался санным спортом на ледниках Килиманджаро.

Теперь, конечно, всё было в прошлом, она снова вдохнула новую жизнь, прошла собеседование на новую работу и была действительным членом клуба анонимных алкоголиков. Однако прошлое беспробудное пьянство, а затем посещения нарколога, эспераль, кодирование и последующая реабилитация высосали все средства Мухи, так что дома у неё не оставалось теперь не то, что самовара, но даже и плинтусов…

…Дав услужливому жуку свой адрес и мило улыбнувшись пёстрым комплиментам с его стороны, Муха заскочила в местный дом мебели «Жукея» и заказала там кое-какую обстановку в своё жилище. Потом она вернулась на базар и пошла дальше по рядам, покупая всякую всячину и посуду к столу и приглашая знакомых и знакомых знакомых. Сумки получились порядочные, поэтому она сперва слетала домой и их там разобрала, не забыла разжечь уже подоспевший самовар и дать указания столярам, что собирали мебель, а уж потом отправилась в клуб.

В клубе как раз собралось дневное заседание. Ещё в прихожей Муха услышала до боли знакомое:

- …здравствуйте, я Таракан!

- Здравствуй, Таракан, - дружно отозвались голоса других тараканов и прочих комашек.

- Вчера хозяин разлил пиво на кухне, так я даже не подошёл к луже, – скромно поведал Таракан.

- Браво! Браво! – зааплодировали все собравшиеся.

- Смотри, кто пришёл! – вдруг повернулся к дверям Кузнечик – Это же Муха!

- О-о, Цокотуха, Цокотуха! – загалдел зал.

- Да, это я, - разулыбалась Муха. - И у меня для вас сегодня угощение. Приходите, тараканы…

- Ге??? – в ужасе вытаращили на неё глаза тараканы…

- …я вас чаем угощу.

- Ф-фуф! – вздохнули те. – С удовольствием! Пошли, ребята!

И все весёлой гурьбой побежали к Мухе. Самовар уже вскипел, Тараканы по старой привычке расположились на полу, и каждый с нетерпением ждал своего стакана, подносимого Мухой или козявочками, которые помогали Мухе, после чего с блаженством сёрбал. Постепенно завязался разговор, рассказывали анекдоты, радостная Муха сновала между гостями и щебетала. Настроение, впрочем, немного омрачали букашки: ей было неприятно общество этих тараканьих приживальщиц, которые сопровождали их повсюду и беспардонно пользовались привилегиями гостей. Вот и сейчас: каждая букашка пила чай не из стакана, но потребовала себе чашку из сервиза, добавляла в чай молоко, да ещё и крендельком закусывала. И так три раза, притом для каждого раза требовали новую чашку, прекрасно зная, что у Мухи посудомоечной машины нет. Но она старалась не принимать их близко к сердцу: всё же нынче Муха Цокотова - именинница.

Ещё сильнее настроение Мухи подпортил самовар: после того, как она в третий раз долила в него воды, внезапно стал протекать краник.

- Как же так? – ахнула она. – Ведь новый же!

- Наверное, Китай… - вздохнула одна из козявочек,

- Да нет же, продавец говорил, что из Тулы, да и написано вон Тула… Что??? – чуть не задохнулась Муха, вчитавшись в ещё лежавшую на столе бирку, - «Собрано в Туле, Синьцзян, КНР»… Да как же?..

- Ой-ой-ой, так это та самая Тула! – со смехом вскочил на лапки Таракан. – Знаю я её прекрасно, это же деревня-три-двора в Китае на самой границе с Таджикистаном. Они там самовары наладились делать. Сколотят партию и несут через хребет таджикам продавать. Я там служил, пограничником, под конец даже рукой махнули, надоело их отлавливать. Да ты не переживай, - стал утешать он готовую расплакаться Муху, - всё равно ведь чай вкусный получился, мы вон все стаканы повыпивали. А самовар я тебе запаяю, пусть только гости уйдут.

Но как раз стали подходить следующие гости: в это время уже заканчивался рабочий день. Сперва пришли блошки.

- С днём рождения тебя, Муха! Это тебе, - сказали они хором и вручили ей новые сапожки.

- Спасибо! – обрадовалась Муха такому вниманию: это был первый подарок от других за этот день. – И как раз впору!

- А они, кстати, непростые, - похвалились блошки. – Ну-ка посмотри на застёжки повнимательнее!

- Пятьсот восемьдесят пятая! – ахнула та, увидев пробу. – Да чем же я заслужила?

- А добротой, – тут же отозвалась одна из блошек. - Помнишь, как ты меня в свой теремок вписала, когда я из дома ушла с продавцом автозапчастей, а он меня бросил?

- Ещё бы, - засмеялась Муха, - сами «Битлы» ещё тогда про тот твой уход пели. Жалко, что не про последствия.

- Та да, - вздохнула блошка, - и тебе ведь досталось. Не стоило тогда медведя было вписывать: и твой теремок развалил, и коммуна наша разбрелась…

Тут снова постучали в дверь.

- Ш днём рождения тебя, шошедочка! – прошамкала вошедшая гостья.

- Бабушка Пчела! – бросилась к ней Муха. – Как я рада вас видеть!

- Вот, девочка, тебе подарок мой шкромный. Бутылочка мёда это, шама делала, - произнесла бабушка, подавая свёрток.

- Спасибо вам, - Муха развернула бумагу и стала откручивать крышку, - как я люблю цветочный мёд, он так па-ахнет…

Лицо её вдруг перекосилось, она закашлялась и стала второпях закрывать бутыль.

- Вы что, бабушка, это же не мёд, это медовуха! Вы же знаете!

- Ой гошподи! – охнула Пчела. – Перепутала! Штоб глажа мои лопнули, не видят ничего, окаянные! Рядом штояла, для трутня моего, дёрнул чёрт подхватить! Ты прошти, я шкоро принешу другую, только подожди.

С тем она подобрала подол и заковыляла на улицу.

Муха вздохнула, поставила бутыль в тумбочку и вернулась, было, к блошкам, как вдруг раздался ещё один голос.

- Всего тебе самого лучшего, Дарлинг!

Муха повернулась, и её сердце словно повисло между небом и землёй. В дверях стояла Бабочка…





…Киллер проснулся до рассвета. Он надел ботинки на свои четыре лапки, и с лицом, как греческая маска, пошёл вниз - в зал. Ни сестёр его, ни братьев, ни тем более отца с матерью уже не оставалось в этом старом доме, старом, как и он сам.

Паук почти не спал этой ночью. Его часто мучила бессонница, но обычно без причины, ибо совестью о содеянном он не мучился никогда – работа такая. Однако теперь причина была, и, конечно же, очень серьёзная: вместо наконец-то спокойной старости его сегодня вечером могла ожидать тюрьма. И это когда он наконец-то решил окончательно уйти на покой и жить лишь дарами своего огорода.

До сих пор Паук оставался безнаказанным, несмотря на то, что был известен всему городу - благодаря кумовству в местном участке полиции. После каждого дела он отстёгивал полицмейстеру Шершню треть от суммы заказа; прейскурант на дела и откаты чуть ли не висел в участке для всеобщего обозрения. Но так как до смерти работать Пауку не хотелось, то недавно он объявил полицмейстеру, что сворачивает свою деятельность. Тот воспринял новость как будто бы довольно спокойно, но дал понять, что от Паука в таком случае требуются отступные. Была названа сумма в тридцать золотых; это было всё, что киллер смог насобирать за свою трудовую жизнь, но ради спокойствия он решил пожертвовать этими деньгами и принести выкуп за свою свободу.

Это было вчера. Паук забрал деньги из банка в соседнем городе, пришёл в участок, зашёл к полицмейстеру, но когда полез в карман, то кожаного мешочка с золотом там не оказалось. Трудно передать ужас старика, когда он, обыскав все закоулки своего пальто, поднял голову и увидел перед собой ухмыляющуюся полицейскую харю.

- И?.. – съязвила харя.

- Не знаю… были же здесь… - пролепетал Паук.

- Я тоже не знаю, где они были, – елейно причмокнул полицмейстер. - Я знаю только, что завтра в это время на моём столе будут лежать либо эти деньги, либо постановление о твоём аресте.

– Погодите… знаете… я беру слова обратно, отныне я продолжаю свою работу…

- Слишком поздно, уважаемый, - ощерился Шершень. – Я тут решаю, кому работать, а кому нет. Всё, пошёл, до завтра!...

… Ни по дороге в банк, ни по дороге домой, ни дома мешочка Паук так и не нашёл. Когда стемнело, он угрюмо доел остатки своего завтрака и попробовал уснуть, убеждая себя, что утро вечера мудренее, и завтра он что-нибудь да придумает. Но он, конечно же, не смог себя обмануть – такую сумму достать за такой короткий срок ему было не под силу, и он знал это твёрдо. Так и прошла ночь, в метаниях и отчаянии, с коротким забытьём и отвратительным пробуждением.

Паук зажёг свечи, и зал осветился неверным мерцанием. За окном только начало светать, листья замерли в предрассветной тиши, занималось серое утро. Пропел петух. Паук ходил по залу, прихрамывая на третью лапку, пытался сосредоточиться на деньгах, но думал лишь о том, что, наверное, в последний раз он встречает рассвет в отцовском доме…

Как вдруг раздался звонок.

Паук замер.

- Кто это ещё в такую рань? – пробормотал он себе под нос. – А, да ладно, какая разница?

Он подковылял к входной двери и отпер её. На пороге стояла дрожащая Бабочка с фонариком в руке.

- Вы точно ко мне? – спросил её Паук.

- Да… к вам!.. – тяжело дышала Бабочка. – Можно?

- Хм. Проходите! – хмыкнул Паук.

Бабочка поставила фонарик на перила крыльца и вступила внутрь. Паук проводил её в зал и приставил одно из кресел.

- Итак, чем, так сказать, могу? – спросил он, когда Бабочка, всё ещё дрожа, но с достоинством, устроилась в кресле. – Вы дрожите, разве так холодно на улице?

- Нет, на улице тепло, - с трудом сдерживая себя, произнесла Бабочка, и старый Паук понял, что дрожь эта от гнева. – Даже слишком тепло, скажем так! Я не спала всю ночь.

- Я тоже не спал, так что мы с вами понимаем друг друга. Поэтому постарайтесь успокоиться, и расскажите, что случилось.

- А вот что случилось, - решительно начала Бабочка. – Мне нужна ваша помощь, чтобы раз и навсегда решить одну проблему. Одну маленькую, брюхастую проблему. С крылышками.

- А именно? Как её имя?

Бабочка помолчала.

- Цокотуха, - наконец прошипела она.

- О-о-о… - присвистнул Паук. – Ваша подруга?

- Была подруга! Она и так мертва для меня, ещё с тех пор, как смыла свою жизнь в унитаз. Сперва связалась с хиппи, через них с зелёным змием, я пыталась вытащить её, но бесполезно, а вот теперь… Но баста. В общем, сколько?

- Пятьдесят золотых, - не моргнув глазом провозгласил Паук.

- Пятьдесят?.. – чуть присмирела Бабочка. – А может, поменьше?

- Мне очень жаль, но пятьдесят, и притом сейчас же. Думаю, вы готовились к приходу и знали, что я беру всё сразу и вперёд.

- Но… у меня нет с собой такой суммы… - залепетала Бабочка.

- А сколько есть?

- Ну… - Бабочка достала свой кошелёк и стала пересчитывать. – Тридцать три.

Паук, торжествуя про себя, чуть помолчал для отвода глаз. Обычно он брал за дело пять, максимум семь золотых, но Бабочку он знал, и её замашки тоже, и потому не считал зазорным немного её обобрать.

- Ну хорошо, - «сжалился» он. – Пусть будет тридцать три. Считайте это моим вступительным бонусом!

Кошелёк перекочевал из лапок в лапки.

- Где мне её найти? – спросил Паук.

- У неё сегодня день рождения, - сказала Бабочка. – Она будет дома, с гостями.

- А если захочет уйти?

- Я задержу её. Специально приду её поздравить. Заодно хочу упиться местью от созерцания её кончины!

- Вот и отлично. Договорились. Пойдёмте, я провожу вас.

Паук подал ей седьмую лапку и повёл по коридору.

- Только у меня будет к вам одна деликатная просьба, - уже в пороге остановилась Бабочка.

- Да, я слушаю.

- Вы сделайте так, чтобы смерть была… мучительной. И, главное, гламурной!

- Не беспокойтесь! – ощерился Паук. – Открою вам тайну – я умею работать и без оружия…



- …Это ты? – прошептала Муха.

- Дарлинг, прости меня за ту ссору, - ласково промолвила Бабочка. - Мне так тебя не хватает… Давай забудем всё, что было!

- Простить тебя? Ну конечно, Свити, конечно! – выдохнула Муха и устремилась в объятья Бабочки.

Сердце её готово было выпрыгнуть из груди от волнения, радости, всё естество наполнилось счастьем. Утренняя ненависть испарилась в одночасье, когда она увидела улыбку Бабочки; в одно мгновение возродились все самые светлые воспоминания и чувства. Да, она всегда любила свою подругу, даже когда злилась на неё. А стоило самой Бабочке показать хоть немного любви к ней, как Муха воистину расцветала и была готова ради неё на всё. (Между нами: Бабочку это всегда немного пугало, она даже подозревала Муху в чём-то сомнительном, и кто его разберёт, права ли была она, или же нет.)

Оживлённо болтая, Муха проводила Бабочку к гостям, какое-то время они пробыли рядом, обмениваясь новостями, происшедшими за этот год, но потом Муху отвлекли, она отошла помочь одному из червей развязаться, там завязалась беседа, и Бабочка осталась у самовара одна.

Она сидела и смотрела на свою бывшую подругу. После разговора с Пауком, когда она при нём излила свою ярость, то немного поостыла, и по дороге домой в одном из закоулков души её зашевелилось нечто, похожее на смятение. Войдя к себе в дом, она попыталась уловить это доселе незнакомое ей чувство, и поняла, что это - совесть. Убеждением в своей правоте Бабочка подавила тогда червя сомнения, ведь нет же другого решения, правда? Заколдованный круг должен быть разорван. Так станет лучше для всех. Мухи Цокотовой всё равно уже словно бы и нет, так что для той, во что она превратилась, той, что ещё имеет нахальство воровать у других надежду, короче, для Цокотухи это станет заслуженным исходом.

С такими мыслями Бабочка легла вздремнуть, спокойно заснула и проспала до обеда. Однако проснувшись, снова почувствовала тяжесть где-то на самом дне души. «Предательство», - вдруг пронеслось в её голове слово, некогда бывшее жесточайшим ругательством, - «предательство… Нет, не предательство, кого же я тут предаю? Даже наоборот, тем самым я верности служу», - стала успокаивать себя Бабочка. Но на этот раз успокоиться не получилось, и когда она уже направилась к Мухе, то тяжесть только усилилась.

И вот теперь, когда в первый раз за целый год она переступила порог дома, оставшегося у неё в памяти как заваленная всяким мусором и ненужным барахлом берлога, она остолбенела. Бабочка никак не ожидала увидеть такую чистоту и опрятность, такой свет и простор в Мухином доме – даже несмотря на тараканов на полу. А когда увидела ясные глаза Мухи, её неподдельную радость, готовность всё забыть, то душу Бабочки словно клещами сжало. И сейчас она сидела, смотрела на воодушевлённую подругу и всё более убеждалась, что это снова она, её Дарлинг, и, как и у Мухи, у Бабочки стали просыпаться нежные воспоминания, светлые чувства радости, как встарь… «Как же так? Когда так случилось, что она возвратилась в эту жизнь? А я… я эту жизнь сейчас заберу, получается…» «Постой-постой», - вдруг заговорила «ночная» Бабочка. - «Ты забыла, на что она эту жизнь сейчас использует? Мало ей было всей той череды, что прошла мимо тебя и пошла к ней? Ты забыла, как плакала по ночам, как стонала в пустом доме и при этом же молча прощала её и искренне желала ей счастья, «хотя бы уже и с этим»? Нет, хватит, ей не нужно твоё благородство! Да и маховик раскручен, не остановится, вон уже и Паук мелькнул у ворот…» «Нет, всё ещё можно остановить, не брать грех на душу, всё в твоих руках», - тут же возражала Бабочка «дневная», – «только скажи Пауку «стой», и ничего не будет». - «Ну да, и жизни тоже потом не будет…»

У Бабочки мутилось в глазах. Мысли путались, напрасно искала она окончательного решения, напрасно старалась вступить в сделку с совестью… Подошла было одна из Мухиных помощниц-Козявочек, предложила Бабочке-Красавице скушать варенья, но Бабочке в рот ничего не шло, и она отказалась.

- Или вам не нравится наше угощение? – надулась Козявочка.

Состроив кривую улыбку, Бабочка хотела было как-то отшутиться, но вместо шутки издала лишь булькание. Просто она уже следила глазами, как старый Паук неотвратимо подходил к Мухе сзади, а тараканы, козявочки и букашки в животном ужасе разбегались перед ним под диваны, лавочки и кровать…



…Проводив Бабочку, Паук вернулся в зал, упал в кресло и беззвучно захохотал. Весь сумбур долгой ночи, всё отчаяние словно выливалось из него этим смехом. «Гламурно ей надо! Да пожалуйста!» - думал он. «Завершу-ка свою карьеру кое-чем необычным».

С аппетитом позавтракав, Паук отправился к Шершню-полицмейстеру. Тот принял его как обычно, только с подковыркой в глазах. Впрочем, подковырка тут же сменилась озадаченностью, когда старик выложил на стол деньги.

- Вот, - делово молвил Паук, - тридцать золотых отступных и два в счёт последнего задания.

- Какого задания?

- Заказ на, скажем так, мумификацию.

- А… понятно. Точнее, не совсем. Что такое мумификация в твоём понимании?

Паук принялся объяснять, но ближе к концу рассказа ему пришлось прерваться и бежать к техничке за ведром и тряпкой: сурового и повидавшего виды полицмейстера на сей раз вырвало.

- Ну ты даёшь, - придя в себя, закряхтел он. – Зачем это?

- Пожалуй, это единственный вид устранения, которого ещё не было в моей практике, - вытирал пол Паук. - Всё было, и гаррота была, и «железная дева», даже «гнилую лодку» делал, а этого - нет. Надо же дать финальный аккорд моей практике!

- Ладно, иди, иди! – замахал лапками Шершень.

Паук, как обычно, покрутился в отделе, обмениваясь новостями, потом вышел из участка и, вдохнув полной грудью, отправился домой, где лёг и немного вздремнул, как и Бабочка. После полдника он оделся, напевая «Щи воз спайдер-вуман, щи воз гуд ту ми», песню, сочинённую им когда-то на случай безвременной кончины своей жены от пылесоса; потом достал из чулана верёвку (на свою с возрастом пожидевшую паутину он уже не рассчитывал), монтёрские когти и отправился на работу. Последнюю работу в своей жизни.

Подойдя к дому Мухи Цокотовой, он немного удивился гаму из окна её дома: насколько он знал, местные комахи в своё время увивались вокруг Мухи лишь до тех пор, пока у неё ещё оставалось отцово наследство, которым она по наивности своей одаривала всех «нуждающихся». Но то, что у Мухи будет в гостях большое количество свидетелей, Паука не волновало. Он знал этот городок, был в курсе всех событий, он знал его обитателей, знал их трусость и неспособность к самопожертвованию и помощи кому бы там ни было. И, конечно же, - ореол чёрной славы. Таинственные исчезновения мирных насекомых, а потом обнаружение их в альбомах какого-нибудь провинциального энтомолога (которые были основными заказчиками Паука) уже давно и основательно нагнали страха на всю округу – никто не хотел быть следующим.

Так что старик спокойно открыл дверь и вступил внутрь. Минуту постоял, осматриваясь. Побледневшую, но всё равно пёструю Бабочку он заметил сразу, почти сразу увидел и Муху, окружённую сороконожками. Обратил внимание и на пахнущую свежим клеем «жукеевскую» мебель, и на дымящийся самовар, у которого лежал… его кожаный мешочек.

«Так это всё моё!» - тут же понял Паук. – «На мои деньги гуляют! Так ты, Цокотуха, теперь ещё и приворовываешь потихоньку, пощипываешь?»

И не раздумывая больше ни секунды, он двинулся в её сторону. Теперь это уже было личное.

Верёвка была размотана на ходу. Паук не обращал внимания на разбегавшихся насекомых; только верного Кузнечика, который мигом понял, что происходит, и попытался задержать киллера, Паук так хватил монтёрскими когтями, что тот от болевого шока на одних задних лапках, по-человечьи, в четыре прыжка доскочил до кустарника, там обессилел и, скатившись под близлежащий мосток, потерял сознание. Паук же привычным движением свернул из верёвки петлю, быстро накинул её на Муху, резко потянул девушку на себя и поволок её в угол.

От неожиданности Муха растерялась, что позволило Пауку быстро скрутить её руки-ноги верёвками. Но уже в следующий миг она стала сопротивляться:

- Дорогие гости, помогите! – исступлённо завопила она. – Паука-злодея зарубите!..

Не помня себя, она кричала о том, что она их и кормила, и поила, просила не оставлять её, потому что поняла – это её последний час, и что её ждёт верная смерть, и, кажется, не только смерть, но и пытка. Но при этом она слишком хорошо осознавала, что помощи от таких «друзей» ждать не приходится, что напрасно она пыталась сеять в них разумное, доброе, вечное – эгоисты неисправимы. И стучал в голове вопрос «За что?»

А Паук прижал Муху спиной к себе, рванул её голову себе на плечо и, примерившись, грызнул ей горло – там, где была давняя татуировка в форме ожерелья из крупных сердечек, там, где под нежной кожей пульсировала сонная артерия. Из ранки брызнула прозрачная Мухина кровь, недолго думая, киллер припал к ранке и сделал первый глоток.

Обезумевшая от страха и отчаяния Муха вдруг увидела Бабочку, которая всё ещё остолбенело сидела у самовара.

- Ты… но ты-то… спаси!!! – прошептала она.

А Бабочку сотрясало от душевных мук. «Боже, что происходит… и такая мерзость… Боже… что же делать… я не хочу её смерти… я не хочу смерти никого вообще! Месть, злость, гламур… как подло, глупо, пошло… не надо… стой…» СТОЙ!!!

Последнее слово она выкрикнула вслух. Паук вздрогнул, оторвался на миг, но злобно хмыкнул и прильнул к шее вновь.

- Не трогайте её!!! – завопила Бабочка и, обливаясь слезами, бросилась к Пауку. – Не трогайте, слышите???

- А-а-а… вы же сами такого хотели! – грубо оттолкнул её Паук.

Бабочка упала на пол. Снова бросилась и снова получила удар, ещё сильнее. В рыданиях она поползла к нему.

- Я… не хочу более… отпустите её, молю… Отпустите, я заплачу!

- Поздно, девчонка, договор дороже денег!

И Паук отпихнул её в третий раз. Чешуйки крыльев разлетелись по всей комнате, Бабочка откатилась в угол и там стихла, дрожа в беззвучной истерике. Паук снова наклонился к шее Мухи, как вдруг со двора донеслось:

- Где убийца?..



…Комар возвращался в свой пансионат. Целый день шли сьёмки… если можно было назвать съёмками бесполезное просиживание, пока солнце выйдет из-за туч, пока режиссёр наругается с оператором, пока декоратор нагнёт и привяжет деревья, пока стрекоза-гримёр не поправит накладные усы над хоботком как следует… А в перерывах этой мушиной возни дубли, дубли, трюки, прогоны, – и всё это ради десяти секунд картинного времени в день. Снимали римейк «Гусарской баллады», так как снова подросло новое поколение, не видевшее старой; Комару досталась роль поручика Ржевского. Роль эта ему не нравилась с самого начала, он сам лично не имел ничего общего с образом этого печально известного дамского угодника, но работа есть работа, приходилось терпеть. И, конечно, несмотря на весь профессионализм, часто наступали такие моменты, что сил и нервов не оставалось никаких. А работать надо было, сроки поджимали, даже домой он шёл сейчас в гриме, гусарском мундире с кивером, и на боку болталась сабля – чтобы с утра не переодеваться. Неплохо помогал кокаин; правда, с таким графиком работ, как в «Гусарской балладе», его приходилось принимать чаще, чем обычно требовалось. Но Комар твёрдо был уверен, что это ещё не пристрастие, что это не навсегда, и как только съёмки закончатся, от допингов он легко откажется, да, откажется.

Тем более, что в последнее время паузы между дублями его занимали не только партии в преферанс, но ещё и мысли о прекрасном. Вернее, о прекрасной. О девушке, с которой он познакомился три месяца назад, когда съёмочная бригада приехала в этот провинциальный городишко. Тихая, скромная Муха в неизменном золотистом топике приходила иногда на съёмочную площадку просто так, посмотреть; сторож-муравей из местных объяснил режиссёру, что она из городской интеллигенции, мешать не будет и просто хочет подышать атмосферой «серебряного экрана». Так Комар с Мухой и сошлись, во время просиживаний: сперва он получил для себя благодарную слушательницу его развесёлых историй, потом благодарную ученицу уроков актёрского мастерства, а затем вдруг Комар почувствовал к Мухе нежную симпатию, постепенно переросшую в большое чувство. Он готов был поклясться, что и она испытывает к нему нечто подобное, но на его осторожные намёки она отмалчивалась. А ещё Комар всё время чувствовал, что в Мухе есть какая-то тайна, как будто бы над нею довлеет какое-то тяжёлое воспоминание, от которого она хотела бы избавиться, но не может в нём признаться. Таинственность усугублялось тем, что Муха всякий раз переводила разговор на другую тему, когда он предлагал ей встретиться после работы, и бесследно исчезала ещё до того, как рабочий день заканчивался.

Сегодня её не было. Но хотя она и прежде появлялась не каждый день, сегодня это настораживало и беспокоило Комара. Дело в том, что вчера поздней ночью он пережил одну сцену…

…Комар тогда уже собирался ложиться спать, как вдруг ему тихо постучали в дверь. Озадаченный, он осторожно открыл её.

- Бабочка! – ахнул он, - почему ты так поздно?

- Здравствуй… - улыбнулась ему Бабочка в плаще и с маленьким фонариком в руке. – Разрешишь войти?

- Конечно, заходи! Что-то случилось?

- Нет, ничего не случилось… Или нет, всё-таки случилось. – Бабочка поставила фонарик на обувной шкафчик. - Прикрой, пожалуйста, дверь!

- Хорошо… - Комар осторожно прикрыл за ней дверь и с любопытством повернулся. Бабочка стояла посреди комнаты, свет ночника озарял половину её лица, другая же половина скрывалась во мраке.

- Ну… - начала она, запинаясь, - скажи, как ты думаешь, мы давно с тобою знакомы?

- Странный вопрос, - Комар был немного сбит с толку, - три месяца… С тех пор, как я приехал к вам, зашёл в тот кабачок «У грубого Богомола» и увидел тебя.

- А мне кажется, я знаю тебя уже много лет. Я знаю наизусть все твои фильмы. Ну а после того, как я впервые увидела тебя на экране, для меня самым волнующим событием в жизни стало наше знакомство у Богомола!

- Милый друг, да неужели и ты считаешь меня звездой? – воскликнул Комар. - Ведь ты мне симпатична именно из-за того, что всё время относилась ко мне как к простому насекомому!

- Да… да. В том-то всё и дело, что ты для меня не звезда. Но и не простое насекомое. Сегодня я всё поняла окончательно и всё решила для себя. Дело в том, что я… я люблю тебя, - прошептала Бабочка.

- Что? – опешил Комар.

- Я люблю, люблю тебя! – окреп голос Бабочки. - Слышишь? Люблю! Ты один теперь во всём свете! Я не могу отогнать мысли о тебе, они как кислота разъедают меня изнутри, пробираются по жилам до последней клеточки. Ты вошёл во все уголки моей души, во все поры моего тела, каждый вздох мой о тебе, каждая мольба! Все эти бессонные ночи и твой образ перед глазами, муки страсти и мечтания…

- Что ты такое говоришь? – растерялся Комар. – Постой!

- Не могу, не могу я больше терпеть этой пытки, это последняя точка, – задыхалась Бабочка. – Что бы ни было в будущем, как бы судьба не распорядилась нами, мне всё равно. Одна всего ночь, и пусть тогда будет проклята вся жизнь до смерти – не боюсь проклятья. Твоя я!

Бабочка скинула плащ.

Радужные крылья бросили отблеск на стены комнатушки, и они заискрились переливчатыми огоньками. Девушка стояла с широко распахнутыми, мокрыми от слёз глазами, и прекрасная грудь её вздымалась от взволнованного дыхания. Комар остолбенел, зачарованный великолепием Бабочки-Красавицы, и только крылышки его мягко двигались в такт взмахам крыльев Бабочки.

- А если вдруг ты полюбишь меня, - кротко и грустно молвила девушка, - меня, такую, какая я есть, то знай, что исполнится тогда моя самая сокровенная мечта, ты сделаешь меня самой счастливой на свете, и приумножишь добро в мире в тысячу раз. Но не страшно, если нет. Достаточно будет мне, если ты подаришь счастье хотя бы на одну ночь!

- Да… - наконец обрёл дар речи Комар, - счастье… Но настоящее счастье не может быть кратким, нет счастья на одну ночь, потому что раскаяние за свой порыв уничтожит потом даже самые светлые воспоминания, и в лучшем случае останется брезгливость. А полюбить… Ты милое, доброе, отзывчивое создание, но прости меня, Бабочка, я не смогу полюбить тебя.

- Но почему?.. Почему?..

- Видишь ли… я люблю другую.

- Кого? – прошептала Бабочка.

- Этого я сказать не могу. – признался Комар. - Я и сам ещё не совсем уверен в наших чувствах.

Бабочка задрожала. Ей вдруг стало неуютно, она подняла плащ и укуталась в него. Затем посмотрела Комару в глаза.

- Но как давно ты любишь другую?

- Уже около месяца. И она, пожалуй, взаимностью отвечает. Славная девушка, любит киноискусство…

Бабочка вдруг ахнула. По её телу пробежала дрожь.

- Так это она, да? Это… «позолоченное брюхо», да?

Комар словно споткнулся.

- Если ты дорожишь нашей дружбой, не смей так называть её никогда! – рявкнул он.

- Всё ясно, это она! – закричала Бабочка. – Стерва, змея, потаскуха! Боже мой, опять и опять, ну за что мне это проклятье? – схватилась она за голову. – Ведь разбежались же с ней! И всё равно! Ни одного, ни одного парня не было у меня, чтобы не ушёл потом к ней. И что они в ней находят? А я всё прощала, всё забывала, ведь я же такая хорошая подруга! А знаешь, что она с ними делала – бросилась она к Комару так, что их хоботки чуть не соприкоснулись.

- Что? – ошалел от таких известий тот.

- Высасывала все их средства себе на ликёры да на абсенты, пока те не сбегали от неё восвояси. По морозцу! – кричала Бабочка. – Она алкоголичка, что, не сказала тебе? Ещё бы говорить! А как насчёт бомжей-приживальщиков по коммунам да по впискам?

- Перестань! Не верю тебе! – завопил Комар. – Не верю!!! Прочь из моего дома!

- Этот дом не твой, - прошипела Бабочка. – Этот пансионат принадлежит мне, как и все ночлежки в городе. Но ты тут так обжился уже, что я не стану тебя выгонять, по старой дружбе. Только учти, что Цокотухе сюда хода нет, бегай-ка в её берлогу на свидания, там всегда весело.

Бабочка схватила фонарик и распахнула дверь.

- Впрочем, нет, - повернулась она на пороге. Секунду смотрела она безумными глазами на Комара. – К ней никто больше не прибежит.

Она хлопнула дверью, снаружи зашелестело, и настала тишина…

…Комар и раньше не раз бывал свидетелем похожих сцен. Однажды какая-то блоха-поклонница чуть не вырвала его хоботок, когда он поймал её за подмешиванием снотворного и ещё каких-то таблеток голубоватого цвета в его нектар – блохе так хотелось заполучить его сонным! Потом в каком-то гостиничном номере при нём передрались три одновременно влетевшие в окна моли-фанатки. Что же до письменных угрожающих признаний в любви и даже в тайной беременности от него (вот ерунда!), то он давно взял в привычку вскрывать письма над чайником, потом аккуратно заклеивать конверты и относить их на почту, мол, «адресат выбыл».

Но сейчас его не на шутку встревожили последние слова Бабочки. «Что она хочет с ней сделать?» - думал он. «Что значит «никто больше не прибежит»? Она хочет её как-то изуродовать, сделать неприглядной? Так это же смешно, ведь всё равно я не откажусь от неё, внутри-то она останется прежней!»

Тут червячок сомнения закрался Комару в душу. «А почему тогда Бабочка говорила про неё как про алкоголичку?» - подумал он вдруг. Но тут же отбросил свои сомнения: он ведь никогда, ни разу не слышал от неё перегара, а ведь они не раз во время своих импровизированных репетиций были так близко друг к другу, что ещё одно маленькое движение, и они бы поцеловались. «Врёт Бабочка, - твёрдо решил он, - просто ревнивая дура».

- Осторожно, под метлу попадёшь, - вдруг раздался скрипучий голос.

Комар очнулся от раздумий. Он как раз проходил мимо старого, мрачного дома и чуть не наткнулся на жука-навозника с метлой, служившего дворником.

- Виноват, - извинился Комар, - спасибо.

- Ничего. Чё так вырядился? Да ещё саблю нацепил. Нефор, што ли?

- Да какой там нефор, - махнул лапкой Комар, и вдруг замолк.

На перилах крыльца этого мрачного дома стоял и всё ещё горел фонарик. Маленький фонарик Бабочки Красавцевой.

- Кто здесь живёт? – тут же спросил Комар у Навозника.

- Как это кто, не знаешь, што ли? – оторопело пробормотал тот. – Паук.

- Тот самый? – ахнул Комар. Конечно же, до него тоже дошли толки об этом страшном мещанине.

Навозник молча кивнул.

- Но тогда…

У Комара потемнело в глазах. Паук, слова Бабочки, оставленный Бабочкой фонарик на перилах дома Паука – круг замкнулся. Муха в беде! И всё слишком серьёзно.

Он перелетел через калитку, бросился к дверям и принялся тарабанить.

- Шо… што ты делаешь? – заскрежетал Навозник, гневно зашевелив усами. – Его всё равно дома нет, сам видел давеча, как он лапами отсюда перебирал.

- Куда?

- Туда, - махнул лапкой Навозник, - к речке.

Комар схватил фонарик и в два счёта оказался на улице перед Навозником.

- Где Муха Цокотова живёт? – схватил он Навозника за ус. - Где, отвечай скорее!

- О Боже, там она и живёт, - сел на землю тот. – Первый дом за мостиком, сразу!

- Я понял, - отрезал Комар.

И с фонариком в руке взмыл в небеса.

Путь был недолог. Уже через две минуты Комар был над мостиком, из-под которого пытался вылезти пришедший в себя Кузнечик.

- Где убийца? – крикнул ему разъярённый Комар.

- Что?

- Где злодей???

- В доме, - простонал Кузнечик. – Осторожно, у него когти!

- Не боюсь его когтей!

И Комар, не помня себя, ринулся в дом…



…Услышав крики во дворе, Паук сперва не поверил, что кто-то может быть настолько безрассуден, чтобы нападать на него. Потому он только оторвался от шеи и стал прислушиваться. Медлительность и погубила его. Паук только и успел, что отшвырнуть Муху в сторону, когда Комар пулей влетел в дом, выхватил на ходу реквизитную, но всё равно отточенную саблю, и на всём скаку полоснул ею Паука по шее.

Удар был настолько силён, что одряхлевшую шею перерезало пополам. Хлынула прозрачная кровь, голова, как кочан, с тупым стуком упала на пол и покатилась в угол, туда, где лежала Бабочка. Сломанное крыло последней заказчицы стало последним, что увидел Паук в своей жизни. «Всё же душа не в сердце, а в мозгу… я ещё мыслю… а через секунду нет… глупо как-то всё… и странно…» - сквозь мучительную боль проносилось в угасающем мозгу старика.

Крыло расплылось и погасло навсегда.



Поставив фонарик на стол с самоваром, Комар разрубил узел и высвободил Муху из верёвок. Затем платком зажал ей ранку (у мух несложно остановить кровотечение) и велел держать. Муха, потеряв уже довольно много крови, безропотно прижала лапку к шее. Её трясло. Комар подвёл её мимо ещё скребущего суставами по полу Паучьего тела к окну, открыл форточку, и Муха судорожно вдохнула свежего вечернего воздуха.

- Ты убил… - были ей первые слова.

- Я злодея зарубил, - ответил ей Комар.

- Ты убил! - надрывно повторила Муха.

- Я тебя освободил! – возмутился тот.

Но ярость Комара начинала проходить, и стало приходить осознание содеянного. Только что он сам стал убийцей. Только что забрал жизнь, которую сам не давал. Пусть Муха была в смертельной опасности, во власти равнодушного убийцы, но убийца-то ведь тоже дышал, думал, сердце его перекачивало кровь по жилам, и ещё качало бы, может быть, многие годы – если бы в его работу не вмешался Комар. И теперь сердце из последних сил выплёскивало остатки прозрачной крови на пол, чтобы через минуту остановиться навеки.

Зачем он поддался импульсу бесконтрольной ярости? Зачем дал волю своему разрушительному порыву, ведь он мог просто ударить Паука тыльной стороной сабли, кулаком, сбить с лапок, скрутить его же верёвкой, короче просто нейтрализовать – несмотря на свой маленький рост, Комар был очень силён, и кроме фехтования владел джиу-джитсу и карате. И всё же злой рок толкнул его именно убить.

Комар отошёл от окна и в безысходности стал ходить по комнате. Душу раздирали муки совести, в глазах темнело. Неприкаянный, он пытался что-то сказать, но в горле чувствовал лишь комок.

Он больше не мог этого терпеть. Ничего другого не оставалось. Он зашёл в дальний угол, залез в карман и украдкой достал спичечный коробок.

Всё ещё дрожа, он вернулся к Мухе.

- Что твоя шея? – спросил он.

Муха отняла платок. На месте ранки уже был серый комок запёкшейся крови.

- Ну слава Богу, - вздохнул Комар.

- И никто даже с места не сдвинулся, - глухим голосом проговорила она.

- Что?

- Не сдвинулся! Никто не пришёл на помощь! Друзья закадычные. Пропадай, именинница, погибай! Только Свити и пыталась спасти.

- Свити?

- Где она? – Муха обвела взглядом комнату. – Боже, Свити! Что он с тобой сделал?

Вскочив, Муха подбежала к Бабочке. Та сидела в углу, часть левого крыла надломилась, чешуйки осыпались. Бабочка уже не плакала, только тупо глядела на отрубленную голову Паука.

- Свити, с тобой всё хорошо?

- Да, Дарлинг, - механически отчеканила Бабочка.

- Свити, ты меня пугаешь. А ну посмотри на меня!

- Зачем?

- А затем, - вдруг встрял в разговор Комар. Он внезапно оказался за спиной у Мухи, видно было, что он каким-то образом уже взял себя в руки и теперь выглядел даже по-молодецки. – Чтобы Муха твои глаза бесстыжие увидела.

- Комарик, что ты такое говоришь? – опешила Муха.

- А то говорю, что это именно она Паука на тебя натравила. Потому что ревновала к… но это неважно, к кому.

Бабочка встрепенулась.

- Нет! – прошептала она. – Только не это!

- Комар, как ты смеешь на неё наговаривать? – вскричала Муха.

- Смею! Этот её фонарик – Комар схватил уже погасший фонарик со стола, - стоял у дверей дома Паука. А вчера в это время она дала мне понять, что не хочет тебя в живых видеть. Не знаю, сколько именно она ему заплатила, но кому ещё тебя заказывать, кроме неё?

Муха вдруг вспомнила слова Паука «вы же сами такого хотели», «договор дороже денег», и как Бабочка кричала «я заплачу». Ужас овладел ею. Обида, что взорвалась внутри её, вмиг скрутила и раздавила все добрые чувства, что были у Мухи к подруге. Без единого слова она прошла по комнате, поправила заварник на самоваре, отставила стул подальше от растекавшейся по полу крови. Затем резко повернулась.

- Так ты… это всё ты? – прошипела Муха. – Так ты продала меня? Продала? А потом ещё и пришла полюбоваться на свою работу? А я-то думала - мириться пришла. Поверила, я ведь так верила тебе, даже после того, как ты меня бросила!

- Дарлинг, прости меня! – срывающимся голосом молвила Бабочка.

- Кто тебе тут «Дарлинг»? – брезгливо скривилась Муха.

- Мушенька, - вскочила на ножки Бабочка, - это действительно было так! Я правда ходила к Пауку, да! Я действительно дала ему деньги! Но я в ту ночь словно с цепи сорвалась. Я очень зла была на тебя. Мне казалось, что ты всё время калечила мою жизнь. И тебя словно не было и так в живых для меня, я ведь в душе ещё раньше тебя похоронила! Но наутро я пожалела о своей той безумной ночи, а когда увидела тебя такой, какая ты сейчас, какой ты была прежде, то я вспомнила, как много ты значишь для меня, ты воскресла для меня и – о Боже, как я раскаялась! Слышишь? Раскаялась и каюсь!

- Да, тогда ты чуть не похоронила меня взаправду, своим уходом, - Муха была неумолима. – Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти за этот год. А теперь хотела добить окончательно. Ну что ж, радуйся: во всяком случае, мою любовь к тебе добить получилось.

Бабочка издала жалобный крик и упала перед Мухой на колени.

- Боже мой, Мушенька, прости меня! – зарыдала она. – Я недостойна твоей любви, пусть я никогда не буду твоей подругой больше, пусть люди на улице будут плевать в меня, я уеду отсюда, чтобы ты меня не видела, но только прости меня, прости, прости! Я не смогу жить, если ты не простишь, слышишь? Я не выдержу!

- Такое не прощают, - промолвила Муха. – Никогда. Уходи.

- Слышишь, что она тебе говорит? – влез Комар. – Пошла, пошла!

Бледная как смерть Бабочка встала с колен, прошла мимо Мухи, не глядя на неё, рядом с Комаром приостановилась с каменным лицом, как-то странно посмотрела в его презрительные глаза, издала какой-то сорванный звук и, всхлипывая, медленно вышла на улицу.

Муха закрыла за ней дверь.

- И что теперь? – посмотрела она на Комара.

- Теперь?

- Да, теперь?

- А теперь, душа-девица, - улыбнулся Комар, - на тебе хочу жениться.

- Что-что? – оторопела Муха.

- Нет, Мушенька, серьёзно, - он перестал улыбаться. – Я давно уже полюбил тебя, и вижу, что и ты ко мне неравнодушна. Спасая тебя, я спас сокровище, которому нет цены на этом свете. Мы теперь связаны с тобою на всю жизнь. И поэтому я предлагаю тебе руку и сердце. Здесь и сейчас.

Муха снова потеряла дар речи. Она повернулась и подошла к окну. На улице вечерело. По улицам бегали светляки и зажигали огоньки. Где-то на речке плеснула вода, видно играла рыба. Муха стало странно тоскливо: почему-то это признание Комара в любви, предложение это, ещё сегодня утром бывшее несбыточной мечтой, после происшедшего казалось неуместным и даже никчёмным. «Но ведь и я люблю его», - напомнила себе она. – «Ведь люблю же?» У Мухи вдруг кольнуло сердце, она не совсем поняла, почему. – «И он прав, мы теперь связаны, на всю жизнь связаны…» Она не могла понять, почему уверена в том, что связаны не только её спасением, и почему стала в том уверена только секунду назад. А ещё, как заноза, сидело в голове какое-то тупое чувство, будто что-то не так, но что именно, понять она не могла. Но шло время, надо было решаться. Муха развернулась к Комару.

- Я согласна! – выдохнула она.



Но тут из-под лавки стали вылезать букашки и козявки, тараканы и червяки. Словно они только и ждали того, что Муха обязательно примет предложение Комара и от волнения потому не станет их выпроваживать, а там, чего доброго, ещё и на свадьбе погулять разрешит. И правда, очумелая Муха не знала, как поступить с этими трусишками и подлизами, которые стали вразнобой выкрикивать осанну «Комару-победителю, лихому, удалому, молодому Комару», поздравлять, хлопать его по плечу, кричать «Избавитель». А потом кто-то вдруг закричал «Молодым – горько!», и началось какое-то безумие.

Всё забурлило. Не спрашивая Муху, Комар взял инициативу в свои руки. Что-то словно вселилось в него.

- Огоньки, огоньки на столбы, - торопил он прибежавших на шум светляков. – Эй, сороконожки, бегите по дорожке, зовите музыкантов, будем танцевать!... ха-ха-ха, как я в рифму, а? Так, тараканы, дуй на улицу, в помещении дышать нечем, и от крови липко! Чё икаешь, что? Лапка Паука дёрнулась? Ха-ха-ха, струсил, то ж конвульсия, нет вашего Паука, то-то же, теперь только карбофоса осталось бояться… О, а вот и музыканты прибежали, в барабаны застучали. Мушенька, наш выход, первый танец - молодых!

Всё ещё слабая от потери крови Муха дала Комару подхватить себя, и жених запрыгал со своей невестой в головокружительной пляске. Заплясала и мошкара. Бом! бом! бом! бом! вбивали барабаны кувалды Мухе в висок, как в бреду мелькали перед ней картинки пляшущих гостей. Топающий сапогами клоп перед её глазами сменялся слэмом тараканов, клубящиеся с козявочками червяки смешивались с дёргающимися в экстазе букашечками, которые теперь прилипли к мотылькам. А Муравей в разваливающихся лаптях, который подпрыгивал со своей Муравьихою, из-под мышки жены самым наглым и бесстыжим образом подмигивал этим букашечкам и приговаривал «вы букашечки, вы милашечки, тара-тара-тара-тара-таракашечки». Промелькнул лежащий под деревом Кузнечик, из-под его руки выглядывало горлышко початой бутыли с медовухой – он не устоял перед искушением и выкрал ошибочный подарок бабушки Пчелы из тумбочки. Из ниоткуда взялись рогатые, богатые мужики-жуки, они размахивали шапками и плясали с какими-то бабочками.

«Вот оно, вот что не так» - вдруг поймала в своей прострации Муха нужную мысль. - «Бабочка! Она не глянула на меня, но как она посмотрела на него… Она же Комарика любит! А я… Боже… я же её счастье забрала, как и прежде! Мне всегда нравились её парни, мы ведь с ней так похожи, и наши вкусы тоже. Только она всегда была слишком пламенна, а мужчины пугались этого пламени, и уходили тогда ко мне. Вот почему она разругалась со мной, из-за соперничества, а не из-за того, что я стала нищей! Господи, почему я не думала про неё тогда, про её чувства, почему думала тогда только о себе? Что должна была она ощущать, наблюдая за моими утехами? И вот сейчас – то же самое получилось.»

«Но она же предала меня, хотела убить, да ещё так подло!» - вспомнила она. «Ведь могла же она по-насекомьи объяснить, дескать, «Дарлинг, я ведь тоже люблю его»; что, я не ушла бы в сторону? Конечно же, ушла бы, теперь бы ушла, у меня ведь есть совесть. Ну, а теперь слишком поздно. Комарик - мой муж, и это же самой Бабочке должно быть на руку, потому что я больше никого никуда не уведу у неё. Комарик – мой муж… Комарик? Стоп. Комарик. А что с ним? Он же никогда так себя не вёл!»

Муха перевела взгляд на вспотевшее лицо Комара. Тот счастливо улыбался и смотрел ей в глаза. Что-то было не так в этом взгляде. Муха присмотрелась и ахнула: зрачки.

«Расширены!» – в панике разглядела она в неярком свете огоньков чёрные как ночь дыры в глазах комара, без всяких признаков роговицы. «Боже, он что, под кайфом? Но разве он мог?» - Тут Муха различила белые крупинки на хоботке Комара и поняла всё.

Кокаин.

- Постой! – вырвалась Муха их объятий Комара.

- Эй, что случилось? – не понял тот.

- Мне надо отдохнуть. Я сейчас приду.

- А, ну давай! – отпустил её Комар, а сам протанцевал к дереву, привести в чувство Кузнечика.

Муха медленно шла по тропинке к мостку и пыталась собрать мысли воедино. Значит, Комарик – наркоман. Почему он не сказал ей? Почему она выходит замуж за него, даже ничего толком не расспросив о его жизни? Она ведь его только по фильмам и знала… Но смешно, она ведь тоже ничего не поведала ему о себе за всё это время. Впрочем, она ведь начала жизнь с чистого листа, ей как бы можно оставить прошлое позади и не вспоминать про него. «Хм, ну так почему и Комарик не сможет тогда начать с чистого листа», - подумала она. «Я же справилась, я же помогу и ему выкарабкаться. На то ведь и любовь, чтобы помогать попавшему в беду любимому человеку».

Тут вдруг она снова вспомнила Бабочку, как при всём желании своём безуспешно пыталась помогать Мухе она. «Да, но у неё не было опыта этого кошмара, как есть у меня, - возразила себе она, - и любовь… слушай, а ведь действительно была любовь!».

Муха остановилась; она как раз была на мостке. Под ней журчал поток, неполная луна бросала блики на воду, создавая причудливые узоры в волнах.

- Ну да, она любила меня! – вслух произнесла Муха. – Любила по-настоящему, а я толком и не замечала того! Как же я могла не замечать… А сейчас - может и правда её любовь ещё не прошла до конца? И совесть у неё всегда была вроде. Раскаяние её было довольно искренне. И я, в общем-то, сама виновата, что Свити так сорвалась в ту ночь…

Блики в воде вдруг разбежались от чего-то тёмного, всплывающего из глубины. Муха пригляделась. Тёмное пятно наплывало, показался словно бы кусочек картона, потом другой, затем как будто четырежды округлое полотно накрыло собой изнутри поверхность речки. Вдруг Муха поняла, что это. Точнее, кто это.

- СВИТИ!!! – завизжала она. – НЕТ!

Вцепившись в перила мостка, она не могла пошевелиться и только наблюдала, как медленно уплывает в темноту то, что ещё час назад было её подругой. Раздался писк – то подлетел Комар, который услышал вопль Мухи, оставил безнадёжно пьяного Кузнечика лежать под деревом и бросился на помощь.

- Что случилось? – запыхался он. Действие кокаина уже начало проходить, и потому он тяжело дышал.

- Там… в реке…

Комар глянул, тут же слетел с мостка, подхватил мёртвую Бабочку за крыло и стал буксировать её к берегу. Подлетела опомнившаяся Муха, и они оба вытащили её из воды. Перевернули на спину.

Даже в свете луны было ясно, что делать что-либо бесполезно. Посиневшее лицо Бабочки уже раздулось, фасетки глаз выцвели, усики были отгрызены каким-то водяным зверьком. Правое крыло было смято и изорвано, как будто сперва застряло в коряге, а потом отцепилось.

Муха тихо села у изголовья своей подруги и обхватила руками колени. Какое-то время она молчала, раскачиваясь из стороны в сторону, потом заговорила глухо:

- Это я её убила. Это я. Я испоганила её жизнь, я довела её до такого состояния своей безответственностью перед ближними, я сама подтолкнула её к Пауку, в конечном итоге. А когда она раскаялась, когда молила о прощении, то её не простила. Не простила! Я всё думала, что я переродилась, стала лучше, да выходит, что такой же и осталась, какой была. Гордячка и эгоистка. А теперь ещё и убийца.

- Не говори так, - молвил подсевший рядом Комар. – Это же самоубийство, а не убийство.

- Да, но причина-то я! Почему я не простила её, как могла её прогнать? Да, она поступила подло, её несло в пропасть, но она остановилась, хоть и в последний момент. Ведь кричала же она Пауку «Не трогай её». Мне надо было хотя бы прислушаться к ней, попробовать понять её, а ещё лучше самой подумать как следует, ещё тогда подумать. И вот… Вот чем мы связаны с тобой на всю жизнь! – вдруг поняла она. – Чем на самом деле связаны!

Комар непонимающе посмотрел на неё.

- Связаны тем, что произошло сегодня. Ты и я… стали…

- Не продолжай, - схватился за голову Комар. – Не надо. Я и так знаю, что ты имеешь в виду! Но ты не убивала, слышишь? Не убивала! Твои-то руки чисты!

- Совести всё равно, чем именно убиваешь, руками или равнодушием, Комарик…

- Не, ну вы даёте! – вдруг раздался весёлый голос.

Комар и Муха повернулись. За ними стоял Таракан.

- Зачем так всё усложнять-то?

- Ты что здесь делаешь? – подскочил Комар.

- Услышал крики, так дай, думаю, посмотрю, что там случилось, – беззаботно пояснил Таракан. - Зачем, спрашиваю, так усложнять, мыльную оперу разводить? Нагородили рассуждений, что-то там молила, всякие «не трогай её». Тут же всё просто и понятно, собакам собачья смерть. У нас в армии таких предателей пришибали и говорили, что так получилось.

- Не смей так говорить, - вскочила и Муха. – Жизнь, к твоему сведению, не сводится к одним лишь «подъём-отбой». Если у тебя такое же богатство чувств, как у казарменной табуретки, то это ещё не значит, что у других их нет.

Таракан перестал улыбаться.

- Ты попридержи-ка язык, Сахарок, - процедил он. – Это кому ещё про чувства говорить.

- Что ты моей жене сказал? – вышел вперёд Комар.

- А ты не лезь, кровосос. Не твоё дело.

Ещё толком не владеющий собой Комар, не раздумывая, со словами «это комарихи кровососы, а не мы» врезал Таракану в челюсть. Тот покатился по земле. С минуту лежал, отдуваясь, затем приподнялся.

- Хорошо лупишь, Комар, - выплюнул сгусток крови он. – Только я так скажу тебе, что влип ты с самого этого вечера, как ей предложение сделал. Уже не отвертишься. Муха-то…

- …Молчи!!! – пискнула Муха…

- …Муха моей девушкой раньше была. Как же я её любил, моего Сахарка, всё для неё делал, какие крошки пирожных с хозяйского стола приносил, с риском для жизни-то. А она… Скажу-ка я тебе, Комар, что это она меня тогда споила. Сама квасила, на мои деньги, и меня подбивала: «Ну ещё рюмочку, ну за моё здоровьишко!» До белки дошёл. А других своих хахалей…

- Хватит! – рявкнул Комар. – Муха, это правда? И что Бабочка про твой алкоголизм говорила, тоже правда?

Муха, дрожа, кивнула.

- Да как же ты мне не рассказала? – тихо, но угрожающе спросил Комар.

- Я боялась… - прошептала она. – Боялась, что ты неправильно поймёшь меня. Но всё уже в прошлом. И кавалеры тоже в прошлом. Я знаю, что буду любить тебя одного. И знаешь – я ведь тоже могу помочь тебе.

- В чём это помочь?

- Ладно, разбирайтесь тут, пока что. До скорого, – злобно произнёс Таракан, но на его уход никто не обратил внимания.

- Преодолеть зависимость, - робко молвила Муха

- Какую ещё зависимость? Ты что, белены объелась?

- От той заразы, которую ты сегодня нюхал. Милый, тебя словно подменили сегодня вечером…

- НЕТ никакой зависимости! – вскипел Комар. - И вообще, чего ты лезешь в мою жизнь, какое тебе дело?

- Как какое дело, я ведь тебя люблю! - пыталась защититься Муха.

- Да ты, смотрю, многих любишь. И всем «помогаешь». Ну, а чем именно мы «связаны на всю жизнь»… проклятье… Короче, хватит с меня, Муха. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Прощай!

И Комар, взмахнув крыльями, с писком скрылся во тьме.

Муха заплакала и свернулась калачиком у тела Бабочки. Ей больше ничего не хотелось делать, никого не видеть, ни с кем не разговаривать, она просто лежала и плакала. Как ни странно, она не обижалась на Комара: единственное, что она проклинала, это себя и свою жизнь. Время тянулось бесконечно медленно. Со стороны её дома доносились удалые крики мошкары, которая явно решила веселиться до утра: Муха-Цокотуха ведь именинница, а что её нет, так это как бы и неважно. Пролетел сыч, в реке плеснулась рыба; Муха механически поймала себя на мысли, что плеск воды, когда Комар тысячу лет назад делал её предложение, как раз и был плеском волны над головой Бабочки, и ей стало ещё хуже. Наконец, на небе стала разгораться заря, гомон у дома стал стихать, гости начали расходиться. Вон пошли, шатаясь, тараканы, червяки с трудом ввинчивались в пашню, Муха видела, как по мостку с предвкушающей ухмылкой прошёл Муравей, без Муравьихи, но сразу с четырьмя букашками, что повисли на его лапках и соблазнительно щебетали.

Вдруг послышался писк, и Муха вздрогнула. Посмотрев в небо, она увидела, что Комар возвращается.

- Мушенька, прости меня, - едва коснувшись земли, молвил он. – Я был не в себе, проклятый кокаин из меня жаба знает что делает, особенно после. Ты права, мне нужна твоя помощь, мы нужны друг другу и – да какая, в сущности, разница, что было у тебя в прошлом, если я люблю тебя такую, какая ты сейчас? Простишь?

- Простить тебя? – впервые за всю ночь улыбнулась Муха. - Ну конечно же прощу!

Она вскочила, Комар обнял её, и они слились в поцелуе. Муху заполнило пусть и отравленным, но счастьем, как залило просторы своими лучами солнце, которое взошло в тот миг.

- Кхм-кхм, - закашлялись вдруг совсем близко. Влюблённые обернулись и остолбенели. Из-за кустов одна за другой высыпали осы-городовые, а кашлял Шершень-полицмейстер. За его спиной стоял, сложив лапки, Таракан и мстительно ухмылялся.

- Вы Комар? – задал полицмейстер риторический вопрос.

- Да, я… а что?.. о Господи, понимаю...

- Вы обвиняетесь в предумышленном убийстве гражданина Паука Блюбасова… - тут Шершень пригляделся к поясу Комара, где всё ещё болталась сабля, вся в уже высохшей паучьей крови, – …и в незаконном ношении холодного оружия.

- Да… я убил. – медленно произнёс Комар. – Убил. Но если бы я не остановил Паука, то он бы убил Муху Цокотову. Посмотрите на её шею, – указал он на свою невесту, - ещё бы немного, и он высосал бы всю её кровь. Это было в рамках защиты жизни насекомого! Любой суд оправдает меня!

- Скажите, а у гражданина Блюбасова в тот момент было в руках оружие? – как бы с издёвкой спросил полицмейстер.

- Н-нет, он зубами…

- Ну, я думаю, вы согласитесь, что зубы нельзя считать оружием в общем смысле. А сами напали с саблей… на безоружного, улавливаете?

- А-а-х… улавливаю, - схватился за голову Комар. Ему стало дурно, Муха еле успела подхватить его под мышки.

- Да вы не переживайте так, - вдруг «по-отечески» заговорил Шершень. – Вы ж мужчина! Чистосердечное признание у вас уже есть, ещё добавите глубокое раскаяние, содействие со следствием, состояние аффекта при задержании преступника – в общем, если повезёт, то получите двушечку по сто восьмой и отправитесь домой. Может, даже её дождётесь, - указал он на остолбеневшую Муху, - а может, и поклонницы не все разбегутся к тому времени. Крепитесь. А когда эта мадам утопиться успела? – указал он на Бабочку.

- Прошу вас, не называйте её так, - тихо попросила Муха и в нескольких словах рассказала главное из происшедшего.

- Ну что ж, всё понятно, - кивнул полицмейстер, - доведение до самоубийства. До трёх по сто десятой, тоже не Бог весть сколько, не переживайте особо.

- Сколько хотите давайте, мне уже всё равно, - потерянно сказала Муха, - тюрьма у меня внутри. Навсегда.

Она переглянулась с Комаром и поняла, что он сейчас чувствует то же самое.

- Ну, значит так. – подытожил Шершень. Вы, гражданка Цокотова, можете оставаться пока что до суда дома под подпиской, а вот вас, уважаемый артист, попрошу проследовать за мной: вы прописаны не в нашем городе, и я обязан вас задержать.

Всё было кончено. В последний раз обнял Комар свою невесту, вместе с которой не провёл ни дня супружеской жизни, выбросил надоевший кивер в речку (одна из ос тут же бросилась за ним как за вещественным доказательством) и отправился в окружении роя конвоя вслед за полицмейстером. Одна оса остались у тела Бабочки, чтобы дождаться пчёл-санитарок и отвезти её останки в морг. А Муха в сопровождении ещё двух ос побрела к себе домой, с трудом цепляясь за реальность.

На дворе царил полный разгром. Никого из гостей уже не было, только Кузнечик всё ещё храпел под деревом. Муха проводила ос в дом, показать место происшествия. Очевидно, гости под конец устроили дебош, потому что вся новая мебель была переломана, смятый самовар лежал в углу, а посреди комнаты лежал чей-то оторванный закрылок. Труп Паука уже начинал смердеть, лапы его были переломаны упавшим шкафом, голова куда-то исчезла. Муха попросила у ос разрешения удалиться и снова пошла на двор.

Кузнечик немного пошевелился, когда она подняла его лапку, но продолжил спать. Муха вынула из-под него початую бутылку медовухи и отвинтила крышечку.