Алексей ДЬЯЧЕНКО


ЛЮБЛЮ

Роман в десяти частях с прологом


СОДЕРЖАНИЕ

Пролог
Павел Поспелов 3
Часть первая.
Среда. Семнадцатое июня 41
Часть вторая.
Четверг. Восемнадцатое июня 91
Часть третья.
Пятница. Девятнадцатое июня 141
Часть четвертая.
Суббота. Двадцатое июня 189
Часть пятая.
Воскресенье. Двадцать первое июня 245
Часть шестая.
Понедельник. Двадцать второе июня 293
Часть седьмая.
Вторник. Двадцать третье июня 355
Часть восьмая.
Среда. Двадцать четвертое июня 373
Часть девятая.
Четверг. Двадцать пятое июня 415
Часть десятая.
Пятница. Двадцать шестое июня 429



Пролог
Павел Поспелов





1

Чай пили с клубничным пирогом. На столе было варенье, мар-мелад и печенье. Звали на чаепитие и Евфросинию Герасимовну, но она, обычно отзывчивая в таких делах, на этот раз от приглашения от-казалась. Впрочем, кусок пирога Галина ей отнесла.
За столом сидели молча, каждый думал о своём. Максим о Жан-не, Степан о Марине, Карл о Галине, Галина о Карле.
Анна радовалась тому, что всё закончилось благополучно, все живы-здоровы и Фёдору, сидящему с ней рядом, не нужно пережи-вать. О том, что ему предстоит завтра, она не знала. Она не думала о том, как будут развиваться и складываться их отношения, точно знала только одно, – что никогда не бросит этого человека и всегда, по пер-вой его просьбе, придёт к нему на помощь.
Так же думала и о детях, сидящих у них с Фёдором на коленях, и о Матрёне Васильевне, и о Медведице, и о Пистолете, и о сестре. Обо всех, кому, хоть чем-нибудь, могла бы быть полезной.
Сидящий с ней рядом Фёдор, старался ни о чём не думать. Слишком много забот навалилось с утра. И это почти получилось, но лицо больного, потерявшего силы Пашки, так и стояло перед глазами.
«Надо быть рядом с ним, – думал Фёдор. – Сейчас немного от-дохну и пойду».
Дети, сидевшие на коленях у Анны и Фёдора, беспрестанно ша-лили. Они объелись пирогом и занимались тем, что опускали пальцы в варенье, мазали этим вареньем носы, а затем друг у друга с носа это варенье слизывали.
Им было весело, они беспрестанно смеялись. Впереди у них бы-ла целая жизнь, казавшаяся большой и красивой, похожей на стол, за которым сидели, в которой всегда будет вдоволь клубничных пирогов, варенья, мармелада, а главное, – добрых людей. И они были правы.

2

История, которую хочу рассказать, началась 13 июня 1987 года. Придя домой поздно вечером, Пашка с порога услышал праздничный шум в родительской комнате, почувствовал запах застолья. Спрятав ключ от входной двери в карман брюк, он стал на цыпочках проби-раться к себе.
– Да говорю, Павло, – доносилось из-за стола, и вскоре Пашка увидел перед собой мать.
– Ну, что я говорила, пожаловал! - Крикнула она гостям и, при-глушая голос, добавила. - Фу, провонял, как чёрт. Костёр опять жёг? Смотри, поджигатель – поймают, пришлют штраф, сама тебя подож-гу. Чего стоишь? Иди к гостям.
– К экзамену надо готовиться, – попробовал он отказаться.
– Надо же, вспомнил. К экзамену ему нужно готовиться. Все ждут его, не расходятся, а он тут заявления будет делать.
– Зачем меня ждать?
– Затем. Интересно. Все хотят посмотреть на встречу.
– Какую встречу?
– Торжественную. Иди, узнаешь.
Робко ступая, Пашка вошёл в комнату, где за накрытым по по-воду наступающего Дня Медика столом сидели гости. Это были зна-комые матери, с которыми она в мае месяце познакомилась на курор-те, и её коллеги по работе. Все были пьяны, галдели, гремели ножами и вилками, и от дыма сигарет не видели друг друга. Заметив Пашку, загалдели громче, кое-кто даже затопал ногами. Он смущённо улыб-нулся и опустил глаза.
– Вот и сам, – торжественно произнёс Пацкань, Пашкин отчим, который был особенно пьян и против обыкновения даже не встал из-за стола, говоря своё знаменитое «Прошу наливать, буду речь держать».
Гости засуетились, стали хватать со стола бутылки и разливать их содержимое по стаканам и рюмкам. Подняв, до краёв наполненный, стакан, отчим терпеливо ждал.
– Все что ли? – Спросил он.
– Да. Давно уже. Готовы! – Неровно отвечали гости.
– Тогда контакт! – Приказал Пацкань, опуская свой стакан и ка-саясь им края стола.
Все последовали его примеру, каждый в свою очередь рапортуя:
– Есть. Есть контакт.
– Нет. Я вижу – там нет контакта! – Строго следил тостующий красными, как у окуня, глазами. – Вижу, нет! А, теперь, есть! Теперь, вижу, что есть!
– Речь, Фарфорыч. Давай речь! – Требовал сидевший напротив командовавшего, Мирона Христофоровича, его двоюродный брат Глухарёв.
Глухарёва поддержали, и, как ни тяжело было подниматься на-пившемуся отчиму, он всё же встал. Впрочем, сделал это не из уваже-ния к обществу и не из-за торжественности тоста, а от того, что понял: сидя содержимое стакана в него не войдёт.
Речь, которую так ждали, говорить не стал. Прошептав: «За встречу», просто опрокинул стакан. Гости последовали его примеру.
Предчувствие отчима не обмануло, водка не пошла, не помогло даже вставание. Запрокинув голову и прогнувшись, как солдат, полу-чивший пулю в спину, Мирон Христофорович, привлёк к себе внима-ние сидящего рядом мужчины пощёлкиванием пальцев, и получил за-ранее приготовленный бутерброд, состоящий из куска чёрного хлеба и толстого слоя горчицы. Пока отчим его пережёвывал, Глухарев, вос-седавший напротив, затрясся от смеха.
– Чего хохочешь? – Спросил Пацкань, слабым голосом. – Сей-час фонтаном бы, да всё на тебя. Устроил бы День Победы, с салютом из винегрета.
– Не пошла? – С неожиданным участием, осведомился Глуха-рёв.
– Легла зараза, – стал объяснять Пацкань. – Вот туда-сюда и гонял.
Пашку посадили за стол с краю, на самый угол. Только сидя за столом, после перебранки отчима с Глухарёвым, он, как следует, вдумался в смысл слов, вертевшихся на пьяных языках и понял, о чём шла речь.
«Как же так? – Думал он. – Я, всю жизнь только и ждавший это-го часа. Десять лет о встрече мечтавший, стороживший каждую мину-ту, вдруг взял да прозевал».
С волненьем и тревогой он стал осматривать гостей и нашёл его, бесконечно далёкого и такого близкого, своего дорогого, родного от-ца.
Отец, как оказалось, сидел рядом, смотрел на сына и молча пла-кал. Представляя эту встречу тысячу раз, с объятиями, поцелуями, сердечными словами, Пашка видел, что случилось всё не так. При чу-жих людях, напоказ, под тосты. Он боялся: «А вдруг отец что-нибудь спросит и придётся отвечать». Чувствовал, что говорить не сможет, а если и сможет, то, разрыдается. Но отец, стирал катившиеся по щекам слёзы, и спрашивать ни о чём не собирался.
– Обними же отца! – Крикнул отчим с другого края стола и, из-виняясь перед седым человеком, который от его крика вздрогнул, ска-зал. – Он робкий у нас. Но, не беда. Вам в одной комнате ночевать, успеете поболтать. Правда, у Павла завтра экзамен, и ему не болтать, а выспаться надо. Да, о чём это я? А, всё равно. Не знаю, как жена, а я вам рад. А вы куда? – Меняя объект внимания, грубо обратился он к гостям, поднимавшимся из-за стола и собиравшимся уходить.
– Ну, ладно, – смягчился он после замечания жены, сказавшей «не груби», – пойдёте, успеете, никто силком не держит. Но без посоха не отпущу. Давайте, наливайте, можно стоя. На посошок, чтобы легче шагалось!
Гости повиновались, наливали и стоя ждали, держа наполненные ёмкости в руках.
– За встречу отца и сына, – ободрившись к концу застолья, ска-зал отчим.
– И святого духа, – вставила тётка с двумя подбородками и за-лилась звонким продолжительным смехом. Многие последовали её примеру.
Оставшись с отцом наедине, Пашка молчал, не решаясь загово-рить. Он не видел отца десять лет и представлял его другим. Расстав-шись в раннем детстве, запомнил отца молодым, черноволосым. И очень удивился, увидев старым, седым.
Но не только это смущало. Он хотел отца о многом расспросить, рассказать ему своё. А как начать? С чего? В этом и заключалась главная, неразрешимая, задача.
Комната, в которой они находились, была небольшая и принад-лежала когда-то бабушке. После её смерти в комнате практически ни-чего не изменилось. Осталась допотопная тахта, с откидными валика-ми и жёсткими подушками, заменяющими спинку. Тёмный, почер-невший от времени комод, с громоздкими ящиками для белья и такая же старая тумбочка, на которой стоял огромный ламповый приёмник. Стену над тахтой закрывал ковёр с изображением картины «Охотники на привале». В углу, под потолком, на полочке, икона Спасителя. С приходом Пашки в комнате появился письменный стол, два жёстких стула и политическая карта мира, облюбовавшая свободную стену.
– Будем спать? – Спросил отец, нарушая тишину.
– Да, – согласился Пашка и, достав бельё из комода, стал стелить постель.
Наблюдавший за ним отец, тяжело вздохнул и сказал:
– Жизнь прожил, а стою перед тобой гол, как сокол. Ничего нет, кроме креста нательного. Даже на память оставить нечего.
– А крест? – Неожиданно для себя, сказал Пашка и тут же, по-краснев до корней волос, отвернулся.
Отец снял с себя медный, позеленевший, видавший виды на-тельный крестик, и собственноручно одел его на сына. Пашка расцвёл на глазах и тут же, осмелев, спросил:
– У Макеевых ещё не были? Давайте, завтра вместе пойдём?
Отец светло улыбнулся и ответил:
– Теперь только вместе.

3

Экзамен по устной математике принимала Трубадурова, препо-даватель алгебры и геометрии в старших классах, по совместительству занимавшая должность заведующей учебной частью.
Русский язык, устный и письменный, Пашка благополучно сдал. По геометрии, математике письменной, проблем так же не возникло. Написав варианты на доске, Трубадурова ушла из класса и два часа не показывалась. Все воспользовались шпаргалками. Те, кто шпаргалок не заготовил, списали у тех, кто их имел. Всё говорило за то, что учи-тель не собирается никого топить, тем более класс «Б», сдавший уст-ную математику, со смехом рассказывал, как их, лоботрясов, изо всех сил тянули за уши.
Успешно решив задачи и примеры, предложенные по билету, Пашка спокойно дожидался очереди. Перед ним были Маргулин и Кочерыгин. Оба сидели на первых партах и на вопросы учителя о го-товности отвечали «Нет». Потеряв терпение, Тамара Андреевна по-дошла к парте, за которой сидел Маргулин, посмотрела на его чистый лист и, разминая пальцами переносицу, села с ним рядом.
– Нарисуй-ка ромб, – попросила она, тяжело вздыхая.
– Чего? – Как бы просыпаясь и не понимая спросонья, чего от него хотят, переспросил Маргулин.
– Ромб, ромб, – сдерживая раздражение, повторила учительница.
– Ромб? Это, пожалуйста, – с вызовом в голосе, ответил он и принялся за работу.
Пашка видел, как Маргулин, сидевший прямо перед ним, не-твёрдой рукой обвёл одну из клеточек, в которые был разлинован тет-радный лист, из чего получился крохотный квадратик. Тяжело зады-шав, взяв лист в руки и повернув его так, чтобы квадратик можно бы-ло видеть стоящим на одном из углов, учительница сказала:
– Ну, что ж. В общем-то, верно.
Она шепотом спросила о чём-то у экзаменуемого, на что тот от-ветил: «Хочу в ПТУ попробовать», и вынесла свой вердикт:
– Ставлю тебе тройку. Иди и не попадайся мне на глаза. С первой стипендии купишь мешок семечек.
Встав, чтобы подойти к такому же чистому листу, лежащему на парте перед Кочерыгиным, Тамара Андреевна обернулась, заметила у Пашки цепочку, и, еле сдерживая гнев, спросила:
– Что это, Поспелов, у тебя на шее висит?
Не дожидаясь ответа, она попыталась расстегнуть пуговицу на рубашке, но вместо этого оторвала её.
– Зашьёшь, я не специально, – прошипела она и, забравшись под рубашку, взяла грубой рукой крест.
Мысль о том, что крестик, подаренный отцом, окажется в чужих руках, подвигнула Пашку взяться за руку учительницы.
– Не бойся, Поспелов, не отниму, – сказала Тамара Андреевна, изо всех сил сдерживая злобу.
Выпустив крест, и, несколько раз громко чихнув, она зашлась в нравоучении:
– Добро бы, верили. Ещё можно было бы понять. А то наденут, из-за того, что мода пришла. Ну, скажи, Поспелов, что тебе в нём? Ты, что в Бога веришь? Ну, давай, скажи: «Я, Тамара Андреевна, верю в Бога», и я отстану, и больше слова не скажу. Молчишь?
– Это бабуля ему повесила, на счастье, – заступился за Пашку весёлый и ещё не ушедший Маргулин.
– Что? На счастье? – Переспросила Дубадурова у заступившего-ся и, стараясь говорить равнодушно, продолжала. – Это не поможет. Я лично ни в каком качестве крест принять не могу. Понимаю, когда носят медальон с маленькой фотографией матери или с фотографией любимой. Это естественно. А - это. – Она показала пальцем Пашке на грудь. – За это, – повторила она, исправляясь и возвышая голос, буду-чи не в состоянии более сдерживаться. – За это я ставлю тебе «два» и ты мне будешь ходить пересдавать и всякий раз говорить так: «Вот я пришёл без креста. Показываю. Разрешите, Тамара Андреевна, взять билет?». И когда увижу и своими собственными глазами, убеждусь... Убедюсь... Как правильно? Когда я увижу, что пришёл ты на экзамен, как нормальный человек, с чистой грудью и без всякой дребедени, ви-сящей на шее. Вот тогда буду с тобой разговаривать. А сейчас – давай, иди домой и скажи своей бабушке спасибо. И знай, что «двойку» по-ставила не за математику, а за крест. И то, что ты тут на листке нако-лесовал, можешь взять с собой на память!
Окликнув Пашку ещё раз у самой двери, разошедшаяся завуч добавила:
– Так ты понял, Поспелов, что должен дома сказать? Ты должен подойти к тому, кто повесил крест тебе на шею, бабушка ли это или соседка, меня это не интересует, и сказать, что Тамара Андреевна за крест поставила «два».
Всё произошло так стремительно, что казалось неправдоподоб-ным. Выйдя из класса, Пашка долго ещё стоял и перебирал в уме де-тали случившегося, а о том, что всё было не во сне, говорила оторван-ная пуговица.
Из раздумий его вывел Марков, получивший за экзамен «пять». Он прибывал в весёлом настроении и собирался зайти к тётке, жившей в одном доме с Пашкой. Когда-то их объединяло общее увлечение, оба коллекционировали марки. Но, с тех пор, как Пашка это увлечение оставил и перестал ездить вместе с Марковым на толкучку к «Филателии», они отдалились друг от друга. Друзьями же никогда не были. Временами Марков по привычке приходил и показывал новые приобретения, уговаривал кое-чем обменяться, и так в одно время за-частил, что Пашка был вынужден, для того чтобы избавиться от его назойливости, подарить ему все свои марки вместе с альбомом.
Марков переходил в новую школу, со специальным языковым уклоном и день экзаменов, был последним днём их совместного обу-чения.
Всю дорогу от школы до дома Марков ругал Трубадурову последними словами и, прощаясь, уверял, что она подохнет, как собака в яме.
– Это я тебе говорю, – весело крикнул он, отбежав несколько шагов по направлению к тёткиному подъезду.
Пашка кивнул, демонстрируя товарищу, что утешения не про-шли впустую, и поднялся к себе.

4

Скинув в прихожей ботинки, поискав и не найдя тапочки, он в носках вошёл в комнату.
Отец ещё спал. «Наверно, сильно устал, до нас добираясь», – ре-шил Пашка и представил неудобную, длинную дорогу, выпавшую от-цу.
Пётр Петрович лёг, не раздеваясь, ближе к стене, чтобы не ме-шать Пашке утром. Лёг на спину и в таком положении оставался до сих пор.
– Я тебя утром проводила, – раздался за спиной голос матери, – зашла, чтобы его разбудить, а он уже – всё. Думала, крепко спит, хо-тела растолкать, дотронулась, а он холодный. Повезло. Хорошая, лёг-кая смерть, уснул и не проснулся.
Всё это Лидия Львовна говорила стоя у Пашки за спиной, и при этом щёлкала семечки.
Пашка от услышанного остолбенел, матери не поверил. Он был уверен, что она обманывает. «Она всегда так поступает. Всегда делает больно. И теперь решила посмеяться, потому что знает – с ней я не ос-танусь. Мы будем жить вдвоём с отцом. Обманывает, – думал он. – Ведь я вижу, отец дышит, у него поднимается грудь, шевелятся губы, рука. Она обманывает, потому что знает – нам сегодня идти к Макее-вым. Вот и злится. Но отца нужно будить. Как ни устал он в дороге, надо поднять, доказать ей, что она обманывает».
Пашка подошёл к лежащему на тахте отцу и тихо позвал:
– Пап, ты меня слышишь? Ты спишь? Вставай. Помнишь, мы сегодня хотели к Макеевым идти?
Мать, продолжавшая стоять в дверном проёме и поначалу прыс-нувшая смешком, как только услышала о Макеевых, смеяться пере-стала, свернула кулёк с семечками и спрятала в карман.
– Ну, ты что, глухой? – Сказала она. – Или слов русских не понимаешь? Я же сказала – помер твой отец. Возьмись, дотронься. Из него всё тепло уже вышло. Холодный, как ледышка, видишь, окоче-нел.
Пашка с удвоенным напряжением стал всматриваться и ясно увидел, что грудь у отца поднимается и опускается, а губы шевелятся.
«Вот верхняя губа приподнялась, – думал он, – а вот опусти-лась. Живой! Она обманывает». Пашка протянул руку для того, что-бы пальцами закрыть ему нос. «Дышать будет нечем, и проснётся», – решил он, и вдруг, коснувшись нечаянно мизинцем отцовской щеки, со страхом, как будто обжёгся, отнял руку и, прижимая её к груди, понял, ощутил всем существом, что на этот раз мать не солгала. «А как же я? – Мысленно спрашивал он у отца. – Да, и разве можно так умирать, лёг спать и не проснулся».
– Ты бы поплакал, как полагается, – сказала мать, вынимая из кармана кулёк, – бессердечным растёшь.
Она поглядела на сына с упрёком и как бы между прочим спро-сила о том единственном, что могло её ещё в нём интересовать:
– По экзамену-то что получил?
– Двойку, – помолчав, ответил Пашка, не сводя глаз с отца.
Мать вскрикнула и, схватившись руками за грудь, словно её но-жом кольнули, из рук на пол посыпались очистки и семеч-ки, запричитала, – Как же я людям об этом скажу? Как на работу пой-ду? У меня спросят... Постой, ты за отца мстишь? Обманываешь?
– Нет. Двойка. За крест поставили, – сказал Пашка, стараясь смотреть в глаза матери, пытаясь уловить прыгающие её зрачки, пыт-ливо всматривающиеся то в один его глаз, то в другой.
– Какой ещё крест? – Вскричала мать. – Ты что, с ума сошёл?
Она схватила сына за волосы, повалила на пол и стала бить ла-донями по телу и лицу.
– Ах, ты, гадёныш! Как же тебя из школы рассчитывать будут? Восемь лет ходил туда и всё насмарку – волчий билет! Куда ж тебя с «двойкой» возьмут, дурака? Ни в какую тюрьму, ни на завод, никуда не примут! Ах, ты, гад! Скотина! – приговаривала она себе в помощь.
Приёмная Пашкина сестра, дочь Пацканя, учившаяся в специ-альном интернате, в классе коррекции, для детей с заторможенной психикой, и по причине простудной болезни не поехавшая с интерна-том на дачу, видя, как брата бьют, по-детски открыто радовалась, и издавала звуки «гы-гы», что было у неё вместо смеха.
Пытаясь уйти от побоев и как-то высвободиться, Пашка рванул-ся. Лидия Львовна ухватившись за рубашку, порвала её. Тут-то роди-тельскому взору и предстал крест. Но, на Пашкино счастье, мать ус-пела уже забыть, в чём был крест виноват, на всякий же случай, при-поминая, что что-то нехорошее с ним связано, она сорвала его и вместе с цепочкой бросила на пол. Ей было не до креста. Её ярость получила новую пищу в лице разорвавшейся рубашки, за что она с новой силой на сына и накинулась.
– Праздничная! Белая! Она же одна у тебя. В чём к людям теперь пойдёшь? Убить, гада, мало!
Она схватила сына за волосы и, решив, что не совсем удобно бить сына в комнате, в которой лежит его мёртвый отец, потащила в другую, где в сопровождении бранных слов, избиение продолжилось.
Милка подобрала крест с цепочкой, осмотрела и то и другое, цепочку оставила себе, а крест отнесла на кухню и бросила в мусорное ведро.
Побив сына всласть, и устав от этого занятия, Лидия Львовна выпила водки и легла спать.
Пашка, смыл с разбитой губы кровь, вернулся в свою комнату и стал искать крест.
– Милка, крест не видела? – Спросил он сестру, заглянувшую в комнату.
– Видела, не видела – тебе не скажу – гримасничая, ответила она.
– Скажи, – слабым голосом попросил он. У сестры внутри что-то дрогнуло.
– Его мама в помойку выбросила, – сказала Милка и, разжав ку-лак, показала цепочку. Показав, тут же спрятала, опасаясь того, что брат цепочку у неё отнимет.
Пашка пошёл на кухню и отыскал свою пропажу. Отнимать у Милки цепочку не стал, обошёлся суровой ниткой, с успехом её заме-нившую. И, только ощутив на разгорячённой груди холодок металла, он облегчённо вздохнул и успокоился, насколько это было возможно в его положении.
После того как Лидия Львовна проснулась, проспав ровно полчаса, она приняла надлежащие меры, чтобы убрать тело бывшего мужа из дома. В тот же день тело покойного перевезли в больничный морг.
Друг юности отца, вместе с ним учившийся и работавший, узнав о смерти Петра Петровича от Пацканя, все хлопоты взял на себя. При-хватив на всякий случай Пашку, стал ездить и улаживать дела. Пашке пришлось с отцовским другом юности, которого звали дядя Коля Кирькс, поехать на приём к главному похоронщику, сидевшему в пе-реулке не далеко от Кремля, в чьём подчинении находились все клад-бища и могильщики. В его приёмной дядя Коля, дрожащей рукой на-писал прошение, в котором просил продать гроб. Главный быстро расписался, поставил печать и направил в контору, располагавшуюся недалеко от Москвы-реки. В той конторе на прошении появились но-вые подписи, печати и номер магазина, в котором были обязаны гроб продать. Магазин находился на территории Ваганьковского кладбища.
Прямо от конторы дядя Коля Кирькс позвонил в гараж, где был заведующим, и сказал:
– Езжайте на Ваганьково.
Как стало потом известно, он, заранее всё обговорив, выговорил для этого случая грузовую машину с крытым брезентовым кузовом и в придачу трёх молодцов. Войдя в магазин, находящийся на террито-рии Ваганьковского кладбища, торговавший всем необходимым для похорон, дядя Коля спросил у Пашки, какой гроб покупать. Пашка показал на самый дешёвый, обтянутый красным сатином, стоявший 19 рублей. Кирькс с ним согласился, но гроб на Ваганьково им не продали, отослали на Минаевский рынок.
На Минаевский рынок ни Пашка, ни отцовский друг не поехали, отправились одни молодцы. В их обязанность входило взять гроб, за-ехать за телом, а затем подъезжать к известному им больничному моргу. Пашка же с дядей Колей отправился сразу в больницу, чтобы договориться обо всём с главным врачом, на что имелась специальная записка от Лидии Львовны.
Главного врача на месте не оказалось, заместителю записка ока-залась не указ, и только после его звонка главврачу на дом и перечте-нии написанного в ней, Пашке и дяде Коле было дано разрешение по-ставить гроб с покойным в больничный морг.
Грузовую машину с телом Петра Петровича ждали долго, за-минка произошла на Минаевском рынке. К приезду машины морг ра-боту закончил, и ключи от него покоились у дежурной медсестры. Ко-гда тело привезли и Пашка прибежал к ней, затем, чтобы она шла и открывала, медсестра, разговаривавшая в это время по телефону, на секунду оторвавшись от трубки, объяснила, какой ключ от какой две-ри, а сама открывать не пошла. Пашка сам отпирал и сам открывал обитую оцинкованным железом массивную дверь, и сам же, с помо-щью дяди Коли и двух молодцов (третий сказал, что боится и заперся в кабине машины) вносил гроб в помещение, ставил его на кафельный пол. Гроб показался непосильно тяжёлым. Мальчишки, сидевшие и курившие на скамейке, стоявшей не далеко от морга, подбежали к от-крытой двери и стали с интересом заглядывать внутрь, стараясь вы-смотреть что там и как. Заметив такое чрезмерное любопытство, мо-лодец, отказавшийся вносить гроб, выскочил из кабины и матерно ру-гаясь, прогнал их. Дав молодцам по десять рублей из своего кармана и поблагодарив, Кирькс отпустил машину.
На другой день Пашка со справкой, выданной ему заместителем главного врача и с паспортом отца, поехал в ту самую контору, что располагалась недалеко от Москвы-реки, и в обмен на справку и пас-порт получил «Свидетельство о смерти». Сразу после этого был вы-зван похоронный агент, сутулый не красивый человек в очках с тём-ными стёклами и с приятным, не подходящим его внешности голосом. Он оформил все необходимые бумаги касательно места на кладбища и траурного автобуса, показывал альбом с цветными фотографиями, на которых красовались надгробия, уговаривал нанять музыкантов, мо-тивируя это тем, что с музыкой будет легче.
– Похоронный марш, – говорил он, – только для постороннего уха противен, а для тех, кто в горе – это подмога, утешение, помогает выплакаться, успокаивает.
Агенту не поверили, и он, сдав сдачу до копейки, ушёл.
После его ухода, Пашке дали новое задание. Съездить на Ва-ганьково и купить всё необходимое из мелочей, что полагается для человека, уходящего в последний путь. На это он получил двести рублей в двадцатипятирублёвых купюрах.
В магазине сдачу сдавать не захотели. Вместо семи рублей, ко-торые ему причитались, продавщица красноречиво показала стопку одних четвертных билетов, что по её мнению должно было всё объяс-нить и исключить всякий спор на подобную тему.
– Совести у вас нет, вы же старая женщина, вам самой скоро умирать, – сказал стоявший за Пашкой мужчина и хотел было ещё по-совестить бессовестную, но сдержался и обратился к Поспелову. – Погоди, паренёк. У меня есть мелкие, я тебе разменяю.
Вернувшись домой, Пашка увидел ящики с водкой, стоявшие на кухне, купленные под «свидетельство о смерти» отчимом и дядей Колей Кирькс. Водка была «Столичная» в бутылках по восемьсот пятьдесят грамм, одну из которых открыли для ужина.
– Зачем столько? – Спросил Пашка, удивляясь.
– Не твоего ума дело, – закричал Пацкань, сидевший за столом вместе с матерью, дядей Колей Кирькс и Полиной Петровной Макее-вой, которая не ела, не пила и, увидев Пашку, тотчас расплакалась.
– Павлик, миленький, где же ты был? – Говорила она, подходя к нему и стирая с глаз слёзы. – Я всё ждала тебя, дождаться не могла. Переживала.
– Вчера в морг ездил, гроб заносил. А сегодня в магазине был. Зачем вам не сказали? И я уже большой, крёстная, не надо за меня волноваться.
Пашка говорил дрожащим голосом, чувствуя в себе нарастаю-щее желание заплакать.
– Как, гроб заносил? – Спросила Полина Петровна. – Сам нёс? Нельзя близким родственникам.
Полина Петровна посмотрела на Лидию Львовну и та, чувствуя себя виноватой, голосом, которого давно уже Пашка не слышал, тихо сказала:
– Не смотри так, Полина. Кому же, как не сыну?
– Да. Нашей вины нет. Всё неожиданно случилось, – поддержи-вая жену, добавил отчим и стал пасынку отвечать на вопрос, задевший его за живое.
– Вот ты спрашиваешь, водка зачем? Спрашиваешь, не подумав. А, к примеру, если люди придут, что, Павел, я на стол им поставлю? Запомни, Павел, нельзя перед людьми лицом в грязь падать. Нельзя никогда, ни в каком случае.
Два месяца назад у Пашки умерла бабушка, единственный че-ловек в доме, который его понимал. Первым ударом после её смерти было для него увидеть Лидию Львовну, жадно обыскивающую без-дыханное тело своей матери. «У неё золото должно быть, и крест се-ребренный, тяжелый», – кинула она в своё оправдание. Золота и се-ребра не нашла, а сына своего в тот день потеряла.
На бабушкиных похоронах Пацкань напился так, что упал в выкопанную могилу. Пашка этого не видел, рассказывали. А, на по-минках пел и не раз порывался пуститься в пляс. В тот же день вече-ром, в комнату, отданную Пашке, зашла целая ватага из числа при-шедших помянуть, и, не стесняясь его присутствием, стала делить то, что после бабушки осталось.
Делить особенно было нечего, но так пришедшим этого хоте-лось, что никак не возможно было без этого обойтись. Родная сестра Лидии Львовны, прилетевшая на похороны аж из Благовещенска, не могла же вернуться домой с пустыми руками. Забрала шёлковые за-навески и капроновую тюль. Кто-то забрал фарфорового воробья, стоящего на трюмо, кто-то трюмо, напольный коврик и люстру. Сло-вом, кому что досталось.
Пацкань в разделе имущества тоже принимал живейшее участие, а так как ничего тёще не дарил и забирать назад было нечего, да и куда забирать из собственного дома, то по разделу, самым серьёзным образом, получил старое, потёртое бабушкино платье. У находившейся на поминках Тоси, жены Глухарёва, он тут же, со свойственной ему практичностью, стал справляться, что из этого платья можно сделать.
– Брюки сошьёшь?
– Не получится, – прикидывая платье к ногам Мирона Христо-форыча, серьёзно отвечала Тося, – материала не хватит.
– А трусы?
– Для трусов материал не подходящий. Хотя можно попробо-вать.
– Попробуй. Да? Попробуешь?
Этот разговор стал для Пашки последней каплей. Он тихо вы-шел из комнаты, оделся и побежал к Макеевым. В тот же день у него поднялась температура, он заболел и ночевал у них. Утром за ним пришла Лидия Львовна.
– Домой не вернусь, – при всех сказал он.
И пока температура не спала, действительно жил у крёстной. Но, как только температура прошла, его стали убеждать и уговаривать вернуться к матери, на что пришлось ответить рассказом про бабуш-кино платье, которое пошло отчиму на трусы.
После рассказа от него отстали, а Полина Петровна имела с пришедшей за ним матерью, долгий разговор, который закончился ссорой, угрозами Лидии Львовны прийти в другой раз с милицией и хлопаньем дверью. Угрозы её никого не напугали, но когда, через день Лидия Львовна пришла за ним во второй раз, то все в семье Ма-кеевых как-то виновато молчали, а она чувствовала себя победитель-ницей. Галина, дочь Полины Петровны, его двоюродная сестра, ска-зала, что жить ему надо дома, у матери, что у него теперь своя комна-та, и никто не будет мешать.
– Не упрямься, Пашкин, ты не маленький, – такими словами се-стра закончила свою речь и надела на него куртку.
Пашка понял, что жизнь его в доме у Макеевых закончилась.
– Я вас люблю, а вы меня не любите, – сказал он тогда и запла-кал. – А ты, Галя, самая злая! – Крикнул он, уходя и глотая горячие слёзы.
Кроме бабушкиной смерти и всех страданий, выпавших на его долю, с её смертью связанных, более всего огорчала Пашку ссора с Макеевыми, с дорогими сердцу людьми. И огорчала тем сильней, что не видел возможности помириться. «Вот если б вдруг вернулся отец, – думал он, – тот человек, которому можно рассказать всё, и о матери, и о несправедливостях, которые он претерпел. И с ним, конечно, можно пойти к Макеевым и всё объяснить. А когда отец им всё объяснит, то они обязательно простят его и перестанут ненавидеть». А что теперь, после обвинений в предательстве, они его ненавидят – в этом он не сомневался и очень от этого страдал.
Какая же была радость, когда то, о чём мечтал, произошло – отец вернулся. Отец! Не такой, каким помнил, но живой, настоящий, не вымышленный. Сколько надежд сразу зажглось в его сердце. С Макеевыми помирится, с отцом не расстанется, начнётся новая, счастливая, состоящая только из праздников жизнь. И вот, всё пропало самым невероятным, неожиданным и страшным образом. Вместо счастья и радости выходили горе и слёзы. Кому теперь поведать свои душевные муки? Кто теперь помирит с Макеевыми, с людьми, кото-рых он любит, и которые его ненавидят? Некому поведать, никто не поможет, он сирота, один на земле и несчастен в своём одиночестве.
Пришло время объяснить, почему главный врач разрешил поставить гроб с покойным в больничный морг, зачем было куп-лено отчимом столько водки и подробнее представить Пашкиных родителей.
Лидия Львовна, по второму мужу носившая фамилию Пацкань, работала врачом в Наркологическом центре, а с главным врачом той больницы, в морге которой стоял теперь гроб, была в дружеских от-ношениях ещё с медвуза. Статная, высокая, коротко стриженая. Для своих сорока хорошо сохранилась и с тридцатилетним мужем смот-релась ровней, тем более, что Пацкань был потрёпан, истаскан и вы-глядел гораздо старше своих лет.
Первый муж у Лидии Львовны был старше её на десять лет, второй на десять лет моложе, она всем об этом рассказывала. Если говорить о последних её пристрастиях, то нельзя обойти любовь к получению подарков, которые часто принимала и в виде денег. Гор-дилась тем, что пока продаётся спиртное, без работы не останется. О том, как получила своё хлебное место, скажем её словами: «Как мне всё это досталось, и сколько сил я на это потратила, одному только Богу известно».
В последний год полюбила весёлые компании, где не гнушалась напиваться до бесчувствия, что тоже делалось не просто так, а в целях профилактики - «дабы снять накопившееся». С Пацканём познакоми-лась давно. Познакомил бывший муж, Пётр Петрович, когда вместе с «Мирошей» работал в гараже при заводе. Затем Пацкань уходил в таксисты, снова возвращался на завод, и только после второго своего возвращения женился на свободной тогда уже Лидии Львовне.
Мирон Христофорыч был человеком чрезмерно преданным ви-нопитию и единственно, в чём с супругой безоговорочно сходился, так это в страсти к застольям. Это была главная статья расхода, на ко-торую денег не жалели. Пашкин отчим был полноват, когда говорил или дышал – раздавалось сопение. Роста был невысокого, одна нога короче другой. Он носил обувь с разными по толщине подошвами, так с изъяном справлялся. Рыжеволосый, краснощёкий, с бурыми усами и бледно-зелеными, кошачьими, глазами. Работал водителем и числился в штате гаража при известном в районе, оборонном, заводе.
В основном трудился на погрузчике, развозил грузы по террито-рии предприятия. Но, после того, как заместителем директора стал Цекатун Валериан Захарыч, Пацкань частенько, раз восемь в месяц, на чёрной волге ГАЗ – 24, стал ездить в «спец холодильник», а оттуда – к Валериан Захарычу домой, отвозя приобретённые в холодильнике продукты. В гараже, которым заведовал не любивший «Фарфорыча» Кирькс, не без звонка того же Цекатуна, у Пацканя появился собст-венный сейф, якобы для хранения смазок и инструмента, необходи-мых всякому автослесарю, в которые Пацкань якобы думал перехо-дить. Но, в автослесаря он не перешёл, а смазки и инструменты в его сейфе стали занимать более чем скромное место.
В сейфе Пацкань стал хранить спиртопродукты, которыми тор-говал в рабочее время, запрашивая за них в зависимости от настрое-ния, двойную, тройную, а то и четвертную цену. Терпеливые его кол-леги, время от времени теряя терпение, ломали в сейфе замок, забира-лись в недра и лакомились спиртопродуктами бесплатно, как бы ком-пенсируя этим свою переплату. Единицы, из особо негодующих, по-догретые этим самым спиртопродуктом, ловили Пацканя и били кула-ками. На вопрос Мирона Христофорыча: «За что?». Отвечали: «За жадность и за то, что стучишь». Услышав, что бьют за дело, ибо знал, что повинен в этих грехах, Пацкань успокаивался. Отведя душу, успо-каивались и коллеги. И жизнь в гараже очень скоро принимала свой прежний ход.
Пацкань менял сломанный замок на новый, опять запасался спиртопродуктами и в те дни, когда ему не нужно было ехать в холо-дильник, открывал свою лавочку. Коллеги, ещё вчера грабившие и из-бивавшие, подходили, жали руку, просили не помнить зла и называя про себя его сукиным сыном, снова платили втридорога.
Три ящика "Столичной", купленной благодаря свидетельству о смерти, предназначались, разумеется, не для поминок, а для сейфа. О поминках по началу и разговора не заходило, должно быть, и не было бы, если бы не Полина Петровна и не дядя Коля Кирькс, которые взялись за их подготовку с сердечным участием и втянули в этот процесс Пацканя и Лидию Львовну. Так не прошло и получаса, как пришли Фёдор и Максим, принесли с собой картошку и сразу стали чистить её, кидая очищенную в ванну с водой. Пришла старшая дочь дядя Коли Кирькс, принесла индюка и две трёхлитровые банки само-гона. Заговорили о рисе и изюме для кутьи и о муке для блинов.
Утром следующего дня, выйдя на кухню, Пашка увидел четырёх женщин и огромную работу по приготовлению пищи. Старшую дочь дяди Коли Кирькс, крестную и Галину он сразу узнал. Заметив при-стальный взгляд сестры, он покраснел и опустил глаза. Незнакомая девушка хохотнула, глядя на это.
– Да, такой вот брат у меня, – гордо сказала Галя. – А, это под-руга моя, Ванда, она поможет.
– Ой, Павлик проснулся, – очнувшись от своих мыслей, сказала Полина Петровна, – иди, сходи к маме, миленький. Она тебя что-то спрашивала.
Крестная подошла к нему, погладила по голове и поцеловала. Пашка заметил, что голос у крестной дрожит, а веки красные, при-пухшие. Ему хотелось побыть с ней, но приходилось идти к матери.
– Одевайся и дуй в больницу, – сказала Лидия Львовна, когда он нашёл её в комнате.
– Зачем в больницу? – Не понял он.
– В морг! – Повысив голос, уточнила мать. – Отнесёшь вещи. Тут Полина костюм принесла и всё, что полагается. Давай, это заранее нужно сделать.
– Хорошо, – безропотно согласился Пашка и взял из рук ма-тери сумку.
– Да, погоди ты! Не сразу сейчас. Через полчаса, через час. Иди, поешь пока.
На кухне, положив в глубокую тарелку большую порцию салата с горошком, Галина подсела к Пашке и стала есть вместе с ним из од-ной тарелки.
– Ничего? – Осторожно спросила она. – Тарелок больше нет, по-суду из кухни всю вынесли, – попыталась она оправдываться, но по-чувствовав, что это лишнее, замолчала и стала есть спокойно.
Пашке было приятно, что примирение произошло так просто и так красиво. Отец всё-таки сделал то, чего он от него ждал. Примирил с Макеевыми и особенно с Галей. Какая-то необъяснимая радость раз-лилась по сердцу.
– Ешь, ешь, – говорил он всякий раз Галине, которая ела с аппе-титом, но временами останавливалась и вопросительно смотрела на него. И Галина ела, слушалась, его, самого младшего. И от этого на душе становилось особенно светло, вспоминались те вечера, в которые Пашка по каким-либо причинам должен был ночевать у Макеевых. Фёдор с Галей рассказывали им с Максимом придуманные сказки, устраивали между ними соревнования: кто скорее прожуёт и про-глотит варёное яйцо целиком, засунутое в рот. Они с Максимом ста-рались, а Галя с Фёдором, глядя на них, смеялись.
Пашке у Макеевых всегда было весело. Летом с балкона пускали бумажных голубей, смотрели – чей выше поднимется и дальше улетит, за голубями шли мыльные пузыри, переливающиеся всеми цветами радуги, прозрачные и красивые, они быстро появлялись на свет и так же быстро исчезали. Следом за пузырями брызгалки, с направленными твёрдыми струями воды и непременным смехом. Зимой играли в жмурки, в карты и в домино, все вместе раскатывали тесто и готовили пельмени. Они не скучали, всегда что-нибудь да придумывали, у них всегда в квартире было много смеха, всегда царило веселье.
Через полчаса, взяв сумку с вещами, Пашка направился к моргу, рядом с которым должен был ждать его Фёдор.
– Кто тебе губу разбил? – спросил Фёдор, протягивая брату руку для рукопожатия.
– Не знаю, – опуская глаза, сказал Пашка.
– Побили. Отчего Максиму с Назаром не скажешь? Чего они те-бя не защищают? Или ты сам не хочешь?
– Не хочу, – ответил Пашка и, чтобы переменить тему, при-поднял и показал брату сумку с вещами, которую надо было отдать санитарам.
Войдя в помещение морга, через дверь находящуюся с другой стороны от той, в которую вносили гроб, они оказались в приёмной. Объяснившись со стоящими и чего-то ожидавшими там людьми, Пашка постучался и вошёл к санитарам. Два молодых человека, как раз завтракали в этот момент. На большой, чёрной, чугунной сковоро-де, только что снятой с плитки и поставленной на стол, ещё шипели в масле жареные яйца, которых было не меньше дюжины. Расспросив для кого и не спросив, как того ожидал Пашка, денег, которых у него с собой и не было, они взяли сумку и сказали, что всё сделают, как надо. Даже тогда, когда вошедший вслед за ним Фёдор спросил некстати, не нужно ли заплатить, они наотрез отказались, уверяя, что совершенно не нужно.
Выйдя из морга на улицу, Пашка с Фёдором зашли в маленький жёлтый автобус, ПАЗик, к ним приписанный и к тому времени уже подъехавший. Этот маленький жёлтый автобус должен был везти гроб на кладбище. Сидя в тишине на прохладных сидениях, изредка отвечая на вопросы водителя, они дожидались своих. Свои подошли к по-ловине одиннадцатого и их, как показалось Пашке, было слишком уж много.
Из тех, кого узнал и кого никак не ожидал увидеть, были: Назар, пришедший вместе с Максимом, Степан Удовиченко, пришедший вместе с Галиной, люди со двора, как то: повар, фамилию и имя кото-рого Пашка не знал, известный тем, что посадил когда-то клён во дво-ре и дарил чуть ли не каждый день детям карамель, Гульканя, человек знаменитый своим пристрастием к скачкам и тем ещё, что имел пла-стмассовое горло и говорил шёпотом. Мелькала фигура Валентина, грузчика из продуктового, которого все называли милиционером, так же проживающего в их дворе. Была дальняя родня, которую Пашка, как-то видел в доме у тёти, но это было так давно, что он теперь их еле узнавал. Из тех, кого предполагал видеть, были: отчим, мать, Милка, крёстная, Максим, Галина, дядя Коля Кирькс и вчерашние молодцы, помогавшие перевозить тело отца. Было так же очень много совсем незнакомых. Увидев такое количество людей, Пашке захотелось от них спрятаться.
И странно, чтобы не думать обо всех этих близких, чужих, зна-комых и не знакомых, не думать о главном, самом страшном, что ему предстояло и было неотвратимо, он стал вдруг думать о грузчике Ва-лентине и ушёл в эти думы целиком.
Валентин, работавший теперь грузчиком в продуктовом и хо-дивший повсюду в синем промасленном халате, был толстым и суту-лым. Этот Валентин совсем ещё недавно был милиционером, но ми-лиционер из него был никудышный. Он стеснялся своей формы, до ужаса боялся хулиганов. Пашка видел однажды, как он ехал в одном автобусе с хулиганами, те ругались, курили, обижали пассажиров. Пассажиры вопросительно смотрели на Валентина, а тот, бедный, не знал, куда б ему спрятаться. Съёжился, забился в уголок, отвернулся и делал вид, что смотрит в окно. Жалкое было зрелище.
То ли дело участковый Шафтин, тот и без формы ходил мили-ционером, и голосил почём зря. Когда мужики во дворе заигрывались в домино, мешали людям спать, он выходил и командовал: «Конец иг-ре». И его все слушались, а выйди Валентин и скажи так, все бы толь-ко рассмеялись.
Хорошо, что в милиции Валентин работал недолго и оттуда по-шёл прямо в грузчики. Изменился человек, как заново народился, что значит, не играть чужую роль. Стал твёрдо шагать, громко говорить, в каждом жесте стал виден хозяин. Правда, с тех пор, как устроился в магазин, обнаружилось в нём много странностей. Время от времени стал подпадать под влияние различных увлечений. То, взялся склеивать модели, а то вдруг заболел идеей физического бессмертия, говорил о каких-то учителях, пьющих свою мочу так же запросто, как воду из-под крана, называл мочу «водой жизни», но сам больше водку пил. Ел проросшие зёрна, какие-то коренья, на ночь привязывал к ноге проволоку, а другой конец проволоки к батарее, чтобы старость, на-копившаяся в нём за день, в течение ночи ушла в землю. Очень во всё это верил, но вера его была не твёрдой. Как с моделями, так и с дол-гожительством скоро завязал, стал беспробудно пить и этим утешился.
Отчим, как только пришёл, так сразу же осведомился – не в обиде ли санитары?
– Они не взяли, Федя предлагал, – ответил Пашка лишь затем, чтобы тот от него отстал.
Когда санитары впустили всех в комнату, в которой стоял на не-высокой подставке открытый гроб с телом отца, Полина Петровна, не сдерживая себя, заплакала навзрыд, за нею следом стала плакать Галя и некоторые из подошедших к гробу женщин. Было неожиданностью для Пашки увидеть, что некрасивое лицо грузчика Валентина и благо-образное лицо дяди Коли Кирькс тоже покрыты слезами. Сам Пашка, какое-то время боялся смотреть на отца, но, пересилив этот страх, за-ставил себя взглянуть. Отец, лежащий в гробу, был непохож на того отца, которого он видел лежащим на тахте, и дело было не в костюме, в который отец теперь был наряжен. Выражение лица за этот короткий срок изменилось и стало другим. Лицо имело теперь печать бла-женства и умиротворённости, а глаза из закрытых превратились в со-щуренные, приоткрытые. Казалось, что он в щелочки между ресниц смотрит за всем, что происходит вокруг и, видя Пашку, тихо и ласково ему улыбается. К Пашке подошёл Мирон Христофорыч и спросил, нужна ли панихида.
– Чего? – Испугался Пашка и попытался от него убежать.
– Говорить что-нибудь надо? – Поймав его за плечо, объяснил отчим и добавил. – Если хочешь на ту сторону, то обходи через голо-ву. Никогда не пересекай покойнику его последнюю дорогу. Ну, так как? Панихида нужна или нет?
– Не нужна, – ответил Пашка, высвобождая плечо.
Мирон Христофорыч понимающе закивал головой, отошёл в сторону и объявил гражданскую панихиду. Стали один за другим вы-ходить незнакомые люди и говорить речи.
Один нервный худой гражданин с длинными волосами, которо-го, как потом оказалось, никто и не знал, говорил хоть и пространно, но зато так искренне, что даже ушедшие санитары вернулись, чтобы его послушать.
Заметив санитаров, отчим кинулся к ним, спрашивал, не в обиде ли? Санитары ответили, что всё в порядке и от червонца, который от-чим им старался всучить, отказались. За исключением пламенной ре-чи, произнесённой никому не известным гражданином, речи других ораторов состояли из пустых и бесцветных фраз, которые и всегда ко-робят, ну а в настоящий момент казались просто чем-то неприличным и вызывали в Пашке сильное негодование. Однако на женщин эти лживые речи действовали иначе, успевшая уже успокоиться Полина Петровна вдруг снова в голос заплакала.
После панихиды гроб накрыли крышкой, вынесли из помеще-ния, в котором находились, и внесли в автобус. Часть пришедших села в этот же крохотный ПАЗик, часть в большой «Львовский», специаль-но для этого случая выписанный дядей Колей. Многие из пришедших проститься на кладбище не поехали.
Приехав на кладбище, первым делом купили железный краше-ный крест, написали на нём фамилию и инициалы, год рождения и год смерти. Крест со свежими надписями впереди всей процессии с гор-достью понёс дядя Коля Кирькс. За ним на специальной высокой же-лезной тележке с колёсами повезли закрытый гроб, а уж за гробом пошли все те, кто приехал.
Свежие ямы под могилы, очень часто вырытые, мимо которых они шли, походили на окопы, их было не менее двадцати и могильщи-ки, молодые краснощёкие парни, всё продолжали их рыть. Распоряди-тель, стоящий там же, с красной повязкой на рукаве, указал место и сказал, что можно снять крышку и попрощаться.
Всё напоминало конвейер. К следующей могиле распорядитель проводил другую процессию, за ними третью, четвёртую, пятую. Ог-лядывая всех с высоты своего двухметрового роста, он опытным гла-зом подмечал тех, кто уже простился и парням, копавшим новые мо-гилы, давал сигнал, известный лишь ему и им, после которого они тут же бросая рыть, шли закапывать. Мастерства у них было не отнять, при этом никто не позволял себе никаких неточностей, способных ос-корбить чувства родственников покойного. Механизм погребения был совершенен и работал, как часы.
Дядя Коля Кирькс, поставив крест так, чтобы тот мог опереться на гроб, достал из внутреннего кармана пиджака полоску бумаги с на-писанной на ней молитвой и положил её на лоб Петру Петровичу. Стали подходить и по очереди прощаться, целовать через бумажную ленту покойного в лоб. Последним подошёл дядя Коля Кирькс, достал из того же внутреннего кармана другую бумажку, которая оказалась свёртком с песком, развернул его и находившийся в нём песок рассы-пал по телу покойного в виде креста. После чего и саму бумажку су-нул в гроб, где-то в ногах, а сам подошёл к изголовью. Склонившись над другом юности, коснулся его лба троекратно, приложившись по-очерёдно губами, щекою и лбом. Сделал это со знанием дела, излишне не торопясь, с внутренним проникновением. После того, как простил-ся, гроб закрыли, забили гвоздями и опустили в могилу.
Очень быстро, практически в одно мгновение, могильщики за-сыпали красный сатин землёй, а в образовавшийся холмик воткнули крест и цветы, длинные стебли которых обрубили лопатой. Пашка не плакал и, как ему казалось, его вообще никто не замечал. Но, когда, после ухода могильщиков, он направился к холмику, все разом кину-лись к нему и аккуратно схватили, видимо опасаясь того, что начнётся истерика. «Значит, помнят», – подумал он и объяснил схватившим, что хотел ком глины раскрошить. После объяснения Пашку отпусти-ли, терпеливо ждали, пока крошил он ком, ну, а потом тихо отвели в сторону.
Дядя Коля Кирькс дал Пашке десять рублей, чтобы тот отдал их распорядителю. Распорядитель, увидев деньги, очень быстро сказал «нет», но тут же, воровато оглядевшись по сторонам, взял их и сказал «спасибо». На этом похороны закончились, впереди были поминки.
Пашка боялся, что из поминок сделают балаган, как это было на поминках у бабушки, но этого не случилось.
Присутствие Полины Петровны, Фёдора, Гали, дяди Коли Кирькс и других серьёзных людей способствовало тому, чтобы отчим не плясал, не пел песен, и остальные сомнительного вида граждане не вели себя на поминках так, как на свадьбе.
Пришёл старший по дому, знавший Пашкиного отца. Ему осво-бодили место, щедро обставили тарелками со студнем, сыром и сель-дью, вооружили стаканом, до краёв наполненным сорокоградусной. Выпив за упокой души, обращаясь к Пашкиной крестной, старший по дому, сказал:
– Вот, Полина, вспоминая сейчас Петра, светлая ему память, скорблю и плачу, а вернусь домой, буду смеяться и плясать. Свадьба у меня, веселье в доме. Дочь замуж отдаю. Ничего не поделаешь, такая жизнь. Всё рядом и горе, и радость.
Задерживаться он не стал, посидел несколько минут, как обещал, поплакал и, утерев слёзы мятым носовым платком, распрощался и пошёл на танцы.
За столом, справа от Пашки, сидели Максим с Назаром, пили водку как взрослые. Слева Валентин-грузчик, одетый в костюм с за-пахом сырого подвала. Валентин грыз ногти на руке, больше похожие на щепки и, дыша в ухо спиртным перегаром, нашёптывал по-своему добрые, имевшие цель утешить, слова. И хотя выбрал не самый под-ходящий приём, Пашке было приятно, что жалеют и утешают.
– Твой ещё пожил, – говорил Валентин, – а мой в тридцать два помёр. Как говорится, только бы жить да радоваться, а он возьми, да помри. Мне три года было, поднесли с ним прощаться, а отец небри-тый, я кричу: «не хочу целовать, он колючий». Не помню его совсем. Был на кладбище года два назад, натаскал земли из леса, а в этом году приехал – на могилке ландыши, земляника. Красота. Всё из-за земли лесной. Я ведь тоже семьи хотел, чтобы как у людей, а жена ушла к тому, у кого машина. У меня машины тогда ведь не было, её и теперь, машины, даже нет, и никогда даже больше не будет... А дочке сказали, что я умер и повели, показали мою могилку. Я даже очень сильно то-гда переживал. Я в милиции работал на «Урале». Был у меня такой мотоциклет с коляской, гонял на нём, хотел разбиться. Перевернулся один раз, но об этом никто не знает. Знает один человек, но он никому об этом не скажет, он настоящий мужик. Да, навредил я тогда себе, позвонки расширились, с тех пор нервничать много стал. Вот пояс по-стоянно ношу (он ударил себя рукой по животу), летом жарко, а ниче-го не поделаешь.
– Тебе нельзя работать грузчиком. Тяжести поднимать, – сказал Пашка, серьёзно обеспокоенный здоровьем собеседника.
Глаза у Валентина заметались по сторонам, он успел уже забыть о крушении и травме позвоночника, но тут же нашёлся:
– Нет, это же гимнастика. Это помогает. Только поэтому в мага-зин и пошёл.
Пашка понял, что мотоцикл, травма – это скорее выдумка, спро-сил про дочь.
– Дочь? Нет, совсем не вижу. Один раз, когда дочка к тёще при-езжала, тогда видел издалека, но не подходил. Постоял, посмотрел. Тёща меня в тот день в магазине увидела, говорит, дочка здесь, чего не заходишь? А я говорю – вы же меня похоронили и дочке могилку показали, она сразу заткнулась и ушла.
Валентин рассказывал о своих горестях легко, весело, и от этого Пашке становилось его ещё жальче. Он смотрел на синие ногти боль-ших его пальцев, видимо раздавленные на работе ящиками или дру-гими тяжёлыми грузами, и своё горе уже не казалось таким тяжёлым. Да, и нужно было признаться, на поминках его охватило неведомое дотоле ощущение счастья. Нет, о смерти отца он ни на мгновение не забывал, но все вокруг его так утешали, так жалели, так любили, что противиться чувству радости просто не было сил.
А главное – в своих чувствах все были искренни. Мог ли он по-думать, что будет счастлив в день похорон отца? Да, и хоронили ли? Умирал ли? В смерть теперь не верилось. Казалось, что отец всех об-манул и снова ушёл, на долгие десять лет. А приходил лишь затем, чтобы помочь ему, своему сыну, примирить его с миром. Отец помог и конечно, не умер, а иначе сердце бы так не ликовало. Пашка чувст-вовал это и знал.

5

На следующий день Пашку на улице остановила женщина.
– Извините меня, пожалуйста, – сказала она, – это правда, что Вы – сын Петра Петровича Поспелова? И, что сам Пётр Петрович...
Женщина сильно волновалась и беспрестанно мяла в руках ма-ленький носовой платок, которым время от времени отирала сухие щёки, так, как будто по ним текли слёзы.
– Да, я его сын, Павел, – ответил Пашка, видя, что это не празд-ное любопытство, – и то, что Пётр Петрович... Тоже правда, – грустно добавил он.
– Неужели опоздала? – Спросила женщина у неба. Казалась, вся жизненная сила ушла из неё, после Пашкиных слов.
– Как это случилось? Где? – Стала расспрашивать она слабым, дрожащим голосом.
Умилённый видом горя незнакомой женщины, Пашка стал рассказывать:
– Дома. Никто не ожидал. Вечером легли спать, он как раз перед этим подарил мне свой крест, а утром...
– Крест? – недослушав, переспросила женщина оживляясь. – Как? Пётр Петрович передал вам свой крест?
В потухших её глазах появилась надежда.
– Да, – подтвердил Пашка, сказанные слова.
– Так это же меняет дело! Видите ли, – стала взволнованно объ-яснять незнакомка, – дело в том, что у меня сын погибает, – она под-несла платок к лицу и привычным жестом смахнула выкатившуюся на щеку слезу, – понимаете? Погибает теперь, в это самое время, а я, мать, не в силах ему помочь. Искала Петра Петровича, сказали, в Мо-скве. Приехала в Москву, отыскала квартиру и вдруг – такое известие. Я не знаю, за кого меня приняли, женщина с вязаной ленточкой на го-лове, открывшая дверь, так странно на меня смотрела. И вы простите, я ей не поверила. В сердце закралось сомнение. Знаете, всякое бывает. Чего только не скажешь из ревности. А, он мне нужен. Так нужен был. Простите, что решила вас дожидаться, всё-таки в крайнем положении нахожусь, и потом, вот, не ошиблась.
Она снова вытерла не появившуюся на щеке слезу. Вслед за этим произошла сцена, поразившая и напугавшая Пашку. Женщина, извиняясь, попросила показать ей крест Петра Петровича. Пашка, со-вершенно не представляя себе последствий, расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу и показал. Увидев крест, женщина прошептала: «Спасён. Теперь спасён» и поверглась перед Пашкой на колени. При-чём, встав на них, поклонилась, касаясь белым напудренным лбом грязного асфальта.
Напуганный до смерти Пашка, внимательно следил за тем, как она это делает, опомнившись, хотел убежать, но поднявшая голову женщина его остановила.
– Подождите, прошу вас! – Умоляюще возопила она, вставая с колен.
– Что вам нужно? – Спросил Пашка. – Крест? Не отдам.
– Нет, нет. Боже упаси, что вы, – поспешила успокоить его женщина, – зачем? Я за сына хочу просить.
– Какого сына? Чем я могу помочь? – Не понимая смысла просьбы, начиная смотреть на женщину с подозрительностью, спросил Пашка.
– Молитвой, – с готовностью ответила женщина. – Вашей молитвой.
– Я не знаю молитв. И не умею, – стал виновато объяснять он.
– Особенного умения здесь не требуется. Вам, Павел Петрович, с такой реликвией... Да, исходящей от неё благодатью, достаточно будет простого желания помочь. Придёте домой, выберете тихую минуту, более не потребуется, и помолитесь. Скажите по-своему несколько слов. Здесь главное не знание, а желание помочь. Как мать, прошу, помогите. С сыном моим, Андреем, беда.
Женщина говорила тихо, но уверенно и, услышав «попробую», тут же, поблагодарила и ушла, оставив Пашку в недоумении.
Придя домой, он стал размышлять: оставить ли просьбу без внимания или же сделать то, о чём женщина просила? Хорошенько подумав и вспомнив, с каким состраданием она расспрашивала о смерти отца, он остановился на последнем. «Тем более, – решил он, – что это не составит большого труда». Посмотрев на бабушкину икону, пыльную и всеми в доме забытую, он решил, что слова короткой мо-литвы, которую уже придумал, будет удобнее произносить, глядя на неё. Встал лицом к запылённому лику, перекрестился, как это делают верующие во время молитвы, и стал говорить:
– Господи, прошу тебя...
Договорить не получилось. Он вынужден был прерваться, ус-лышав за спиной знакомое «гы-гы». Неприятно было узнать, что сводная сестра находилась дома, наблюдала за ним сквозь щель при-открытой двери и всё видела.
– Милка, что ж ты гулять не идёшь? – Спросил Пашка, краснея, как человек, замеченный на чём-то постыдном, и вспомнив характер-ный ответ сестры на этот, часто задаваемый ей, вопрос, тут же сам себе ответил. – Ну, да. Дома веселей.
– Гы-гы... Молишься? – В нос произнесла Милка. – Всё маме скажу!
– Чего – всё?
– А то, что ты молишься, и ещё скажу, что ты крест, который она выбросила, подобрал и носишь.
Пашка представил себе сцену, как мать и отчим, выслушав рас-сказ Милы, будут дразнить его «баптистом», как величали без разбора всех верующих, как будут смеяться, а возможно силой попробуют отобрать у него крест. Стало до того стыдно, что готов был прова-литься под землю. Проклинал и себя, решившегося играть роль мо-лельщика, говорящего придуманные слова, и Милку, с её отврати-тельным смехом, которая всё время следит за ним, и незнакомку, ко-торая, скорее всего, над ним подшутила. Но делать было нечего. «Что будет, то будет»,- решил Пашка и слегка успокоившись, уверил себя в том, что крест в любом случае не отдаст, в конце концов, его на время можно будет даже спрятать, а будет мать с отчимом дразнить – что ж, это можно и потерпеть.
И ещё Пашка принял одно твёрдое решение – не верить незна-комым, посторонним, людям и не исполнять их подозрительные просьбы. И припомнив любимую поговорку Трубадуровой: «А если бы тебе сказали – прыгай в колодец?» – уверил себя в том, что это ре-шение не только твёрдое, но и окончательное.
Милка сдержала слово, данное брату о том, что расскажет о кре-сте и молитве, но как это было не странно, последствий жалоба не во-зымела. То ли потому, что от похорон и поминок Лидия Львовна ещё не отошла, то ли от того, что голова её в тот момент была занята со-всем другим, более важным делом. Как бы там ни было, сыну не ска-зала ни слова. Быть может, ещё и потому не сказала ни слова, что двойку за экзамен никак не связывала с сомнительным сыновним объ-яснением, в котором фигурировал крест. Неудовлетворительную оценку, сама для себя, объясняла просто – сын робкий, замкнутый и конечно, как следует не смог рассказать того, что знал. А что он знал, в том сомнений не было. За два месяца до экзамена она ежедневно за-ставляла сына сидеть и учить экзаменационные билеты, а затем пере-сказывать их ей наизусть, за чем сама следила по тетрадке.
«Там, где не нужно говорить, – думала она, – в математике письменной, там, пожалуйста, на четвёрку написал. Та же картина с русским. Письменный экзамен на пять, а за устный еле-еле тройку по-ставили. А почему? Потому, что молчун, слово из него клещами не вытянешь».
На другое утро, когда Пашка пошёл в школу для пересдачи эк-замена, первым, кто на улице попался ему на глаза, была та самая женщина, что накануне просила за сына.
Опустив глаза, Пашка направился мимо неё. Она поняла, что он к разговору не расположен и, сделав по инерции движение вперёд, робкую попытку подойти, осталась стоять на месте. Наблюдая за всем этим краем глаза, Пашка остановился и повернулся к ней. Женщина подошла и одними глазами спросила: «Как»? Пашка понял её так хо-рошо, что, не колеблясь, ответил: «Пока нет». И, оставив женщину, продолжил свой прерванный путь в школу. Решил, что сегодня же сделает то, о чём она просит. Пусть это глупо, бессмысленно, но раз уж ей это так важно.
В школе начался ремонт, ходили маляры, по рекреационным за-лам с шумом бегали малолетние дети тех учителей, которые вынуж-дены были, по тем или иным причинам всё ещё находится в школе.
Он прождал Трубадурову, стоя у дверей учительской, два часа. От запаха краски заболело сердце. Дубовый паркет, натёртый рыжей мастикой, от которого исходил малоприятный дух, тоже ни здоровью, ни настроению не помогал. В коридорах стало тихо. Жизнь ушла из стен школы вместе с малолетними детьми, которых увели с собой ос-вободившиеся мамы. Даже случайный маляр, отбившийся от бригады, не проходил более мимо Пашки. Трубадуровой всё не было.
Когда же Тамара Андреевна вышла, то, делая вид, что очень за-нята и совершенно о нём забыла, сказала, что пересдачи сегодня не будет и чтобы он приходил завтра.
Пашка, ожидая подобных издевательств, покорно согласился и направился домой. Возмутившись тем, что с сопливых лет ученики имеют наглость не умолять, не унижаться, не просить, Тамара Андреевна его окликнула и попросила расстегнуть рубашку и показать грудь.
Увидев крест, сначала обрадовалась тому, что не ошиблась и предугадала то, что там увидит, а затем пришла в бешенство, так как всем сердцем своим хотела ошибиться и креста на груди не обнару-жить. Она сделалась страшной и с гневом в голосе категорически зая-вила, что сдача экзамена с завтрашнего дня переносится на послезав-трашний, а если снова придет с крестом, то никаких пересдач больше не будет и «двойка» пойдёт в аттестат.
На пути из школы домой снова встретилась женщина, имени ко-торой Пашка не знал.
– Прошу Вас, как мать, – сказала она дрожащим голосом, пой-мав его взгляд. - За раба Божьего, Андрея.
Весь вечер Пашка просидел дома. Друзья, его сверстники, он знал это точно, купались теперь в пруду, разводили костры в овраге, пекли картошку. Кто-то играл в футбол, кто-то катался на велосипеде. Теперь, после примирения с Макеевыми, можно было запросто пойти к ним, к Максиму на голубятню, там среди прочих голубей была у не-го любимица – беленькая, хохлатая голубка. Крохотная, как птенец, с маленьким клювом и большими обворожительными глазами. Она так ему нравилась, что однажды приснилась. Но настроение было такое, что ни готовиться к пересдаче экзамена, ни идти куда-либо, просто не мог. Мог лишь сидеть и не спеша размышлять.
Рассказать о чём размышлял, невозможно по той причине, что и сам он, когда отвлекался от мыслей и хотел вспомнить, о чём, собст-венно, они были, к удивлению своему, ничего припомнить не мог. И в таком полурасслабленном состоянии, не смыкая глаз, Пашка провёл не только вечер, но и целую ночь.
Утром, вспомнив о женщине и просьбе, попросил у Бога помо-щи её сыну Андрею. Решив, что если эта молитва не поможет, то не поможет уже ни что.
Через час раздался звонок в дверь, и в квартире появилась та са-мая просительница. Ничего не спрашивая, обливаясь слезами благо-дарности, первая заговорила.
– Спасибо! Спасибо! Вы - наш спаситель! – Восторженно вос-клицала она.
Пришла женщина не с пустыми руками, принесла подарки. От-чиму золотые часы, матери – золотые серёжки и перстень с одинако-выми камнями в виде набора. Милке дала деньги на сто порций моро-женого. Принесла цветы, коньяк, шампанское и коробку шоколадных конфет.
– Увидите, – убеждённо говорила она, – не знаю подробностей, сын их расскажет, когда вернётся. Но, материнское сердце не обма-нешь. Я чувствую, что он спасён.
– А мне дочь вчера говорит, Павлик молится, – вторила ей мать, уже надевшая на себя серьги и перстень. – Ну, мало ли что. Думаю, пусть молится. Я никогда против этого не была. Сама в верующей се-мье росла, жаль только, что верить в Бога времени не было. А, тут вот, оказывается, дело-то в чём!
- Да, да. Это всё по моей просьбе, – подтверждала Нина Георги-евна, так звали женщину, принимая из рук Мирона Христофорыча до краёв наполненный бокал с шампанским. – И как не совестно мне бы-ло мучить его в такое время!
- Да, парень только что, как говориться, отца схоронил, - подда-кивал отчим, нагоняя на себя поддельную грусть и тут же с восторгом добавлял. – Ну, за знакомство. За вашего сына, чтобы он был здоров.
– За знакомство, – соглашалась Нина Георгиевна, чокаясь с Фар-форычем и Лидией Львовной, – ...и за сына! Спасибо вам за эти слова!
Задаренные родители, разглядывая подарки и подношения, с удовольствием пустили в комнату к Пашке двух женщин, пришедших вместе с Ниной Георгиевной.
Женщины были высокие, стройные, годов тридцати пяти. Оде-тые в длинные тёмные платья до пят, с испугом в глазах и пальцами, сплошь унизанными золотыми перстнями. В их облике было что-то величественное и одновременно жалкое, и неуловимо для взгляда одно перетекало в другое.
От их прихода словно холодом повеяло, Пашка почувствовал оз-ноб. Женщины, как только вошли, сразу же, поверглись на колени и так же, как когда-то Нина Георгиевна, поклонились, касаясь лбами пола.
– Да, что вы делаете? Встаньте! – Беспокойно заговорил Пашка, напуганный происходящим.
Женщины показались ему настолько несчастными, так много скорби было в них, что он заранее приготовился сделать всё, чего бы они ни попросили: прыгать в трубадуровский колодец, отдать отцов-ский крест, наконец, отдать даже и саму жизнь.
– Христа ради! Христа ради! – Не отрывая лбов от пола, голоси-ли женщины.
– Да, чего вам? Что нужно? – Спрашивал Пашка, совершенно растерявшись. Не видя способов поднять нежданных гостей с колен и сам готовый вместе с ними расплакаться.
В этот момент вошла Нина Георгиевна, оценила обстановку и подняла женщин с колен.
– Помогите им, Павел Петрович, – сказала она голосом ему не-знакомым, свободным от слёз, красивым и величавым. – Они, в своё время, по глупости, по молодости, сделали операции. Страшные, не-простительные, после которых ребёнок, который должен был бы ро-диться, дышать и смеяться, не рождается, не смеётся и не дышит. Они не первые и не последние из тех, кто поступал и поступает так. Все мы люди и в грехах, как в шелках. Другие и не задумываются об этом и уж конечно не помнят о подобных делах своих, а этим вот, с тех самых пор, и нет покоя. Помогите же им, Павел Петрович. Верните покой их заблудшим душам. Позвольте целовать свой крест во спасение!
Прослушав столь своеобразную рекомендацию, желание отдать и пойти на всё, сменилось на неприязнь.
– Пусть в церковь идут, – сказал Пашка с сердцем, и закрывая рукой грудь, в том месте, где висел крест, несколько мягче добавил. – Я не священник, что бы крест у меня целовать.
– Им именно к вашему кресту приложиться хочется, – залепе-тала Нина Георгиевна, меняя красоту и величие в своём голосе на зна-комую ему дрожь. – Ведь вы же человеколюбец, Павел Петрович. Знаю по себе. Мне помогли, так и их не оставьте. А в церковь они сходят, помолятся. И вы, смилуйтесь, помогите им.
Она встала на колени и, сложив руки ладонями вместе, потряса-ла ими в воздухе, как бы прося без слов.
Пашка, ничего не говоря, непроизвольно убрал руку, которой закрывал крест на груди. Это расценили как знак дозволения. С волнением и трепетом подходили женщины и касались жадными губами висящего на пашкиной груди креста. И, тут же, поцеловав крест, брали безвольную Пашкину руку и целовали её. Затем, вставая на колени и кланяясь, касались губами ступней.
Позволив пришедшим делать всё, что пришло им на ум, Пашка очень скоро почувствовал себя обессиленным. Непомерно тяжёлый груз, вдруг, свалился ему на плечи. Такая усталость овладела, что не мог оставаться на ногах, сел на тахту и когда женщинам, на прощание сказал: «до свидания», то не узнал своего голоса, так он стал протяжен и слаб. И сами слова прощания еле родились и еле слетели с его вмиг похолодевших, сухих губ.
«Конечно, бессонная ночь, – думал он. – Но, откуда такая уста-лость? В таком состоянии нельзя засыпать. Если закрою глаза сейчас, то непременно умру, как отец. Потому что нет сил даже раздеться, а силы уходят. Если сейчас забудусь, то во время сна последние кончат-ся и сил на то, чтобы проснуться и жить не останется».
Это было последнее, о чём Пашка подумал перед тем, как веки сме-жились. Он заснул и увидел яркий, поражающий достоверностью, сон.
Приснилась широкая улица заброшенного села, будто сам он стоит на заросшей бурьяном дороге, проходящей вдоль улицы и на него, во всю прыть, во весь опор, несётся огромная белая лошадь. Хвост и грива, развеваясь от бега, сливались и образовывали, несу-щийся по воздуху, длинный и широкий шлейф.
Не добежав до Пашки каких-нибудь трёх шагов, лошадь исчезла, а на её месте оказались те самые женщины, которые приходили вместе с Ниной Георгиевной. Были они закутаны с головы до ног в тот самый шлейф. И тут же, на Пашкиных глазах, шлейф, превратился в пену. В обычную белую пену. Но, почему-то именно это превращение Пашку напугало. Наблюдая за пеной, он сразу почувствовал, что в ней-то и заключается главная опасность и, глядя на несчастных, беспомощных женщин, закричал, не помня себя:
– Не стойте! Сбрасывайте её с себя! Руками сбрасывайте!
Но женщины его не понимали или не слышали. Виновато улы-баясь, они дрожали и жались друг к дружке.
– Сбрасывайте, кому говорю! – Крикнул он, что было сил и, ки-нувшись к ним, стал смахивать пену с их плеч, стараясь делать это как можно быстрее.
Вдруг, повинуясь какому-то непонятному чувству, он оставил женщин в покое и оглянулся. За его спиной стояли люди. Много лю-дей. Они стояли молча и неподвижно. Живые, но казалось, что вылеп-лены из воска. Они не шевельнулись, когда он, обращаясь к ним, с прежней тревогой в голосе, продиктованной страхом за женщин, про-сил:
– Помогите!
Равнодушие смотрело на него. Напрасно всматривался он в их лица, ища хоть проблеск внимания. Тупые, безучастные. Лица, как оказалось, были серыми. То ли от грязи внешней, то ли от внутренней, вызвавшей на лицах такую неестественную, болезненную краску.
С трудом нашёл он в себе силы, чтобы отвернуться от них и по-вернуться к женщинам. Но, повернувшись, женщин не обнаружил, как не увидел и сельской улицы.
Пашка вдруг оказался, самым волшебным образом, посреди по-ля с тёплой вспаханной землёй. Собственно саму землю, её тепло, он особенно хорошо ощущал, так как стоял босиком.
– Принимайте работу! – Сказал подошедший к нему мужичок и тут же, отвернувшись, куда-то пошёл.
Пашка направился вслед за ним. На мужичке была телогрейка, засаленные, как у тракториста штаны, кепка и кирзовые сапоги. Одной рукой он сильно размахивал, а в другой, неподвижной, нёс лопату. Рассмотрев хорошенько мужичка, Пашка стал смотреть себе под ноги, на землю, как она мягкая и тёплая проминается под ступнями. Шли долго, идти было приятно. Мягкая земля, по которой шёл Пашка, дышала, испарялась, опьяняла дурманящими запахами. Наконец пришли. Мужичок подвёл его к двум небольшим бугоркам.
– Вот, пожалуйста. В лучшем виде, – отрапортовал он. – Только кресты осталось поставить.
– Поставьте, – сказал Пашка, не понимая вопросительного взгляда, с которым посмотрел на него мужичок.
– Кресты? – Удивляясь, переспросил тот. – Кресты дело не моё. Рубите сами.
Оглядевшись по сторонам, Пашка понял, что находится на краю кладбища. Но, кладбища не обычного. Не было больших могил с большими крестами, его окружали, почти игрушечные могилки-холмики, над каждой из которых возвышался свой маленький берёзо-вый крест.
Вдруг у бугорков, появились те самые женщины, которые со-всем недавно были в пене. Теперь они стояли чистые и весёлые.
– Вон тебе роща, вот тебе помощь, – сказал мужичок и вложил Пашке в руки увесистый, хорошо наточенный, топор.
– А что, со мной не пойдёте? – Спросил Пашка.
– Нет. Боюсь. Здесь побуду, – чистосердечно признался мужи-чок.
Пашка посмотрел в ту сторону, куда его направляли и увидел небольшую, жиденькую рощу. Самую обычную, состоящую из ред-ких молодых берёз. Роща как роща, но почему-то было страшно, не то, что идти, даже смотреть на неё.
– Не пойдёте? Ну, как хотите, – медленно проговорил Пашка и сделал несколько шагов по направлению к деревьям, но тут же вер-нулся и, подойдя к женщинам, попросил их пойти вместе с ним. Женщины переглянулись, улыбнулись и посмотрели на него виновато. Виновато, но так, что сразу стало ясно, они никуда не пойдут.
– Хорошо. Ждите здесь, – сказал он, собираясь идти, но не по-шёл, а снова обратился к мужичку и спросил. – Одной берёзки хва-тит?
– Хватит, – с готовностью подтвердил мужичок.
– Одну-то я срублю, – сказал Пашка женщинам, думая о том, как бы в рощу не ходить.
После неприлично долгого бездействия и молчания он снова спросил у мужичка:
– А без крестов нельзя?
– Нельзя. Что за могила без креста? Её обязательно зверь разро-ет, если без креста, – пояснил мужичок, доказывая необходимость ид-ти в рощу.
Собрав всю свою смелость, Пашка зашагал к берёзкам. Выбрав деревце, росшее на самом краю, размахнулся и ударил под самый ко-рень. Раздался оглушительный человеческий крик, а из-под врезав-шегося в дерево топора хлынула фонтаном горячая багряная кровь. Кровь так быстро прибывала, что уже через несколько мгновений топор скрылся под её колеблющимся слоем. Опомнившись от услы-шанного и увиденного, Пашка попытался вынуть засевший в дереве топор, но из этого ничего не вышло, попробовал отпустить топорище, но и это сделать не удалось. Руки словно вросли в рукоять.
Только после этого, со всей ясностью и остротой, стало понятно, почему боялся рощи мужичок и от чего он сам смотрел на неё с не-объяснимым страхом. Кровь, тем временем, прибывавшая с каждой секундой, стала закипать и пузыриться. Из появлявшихся и лопав-шихся на поверхности пузырей шёл густой красный пар, похожий на дым, которым всё заволокло.
Пашка уже и не знал, в «дыму» находится или в самой крови. Хотел звать на помощь, но испугался, что захлебнётся. Когда же, пре-одолев страх, стал кричать, то вопреки желанию, голоса не было слышно. С замиранием сердца ждал он того момента, когда наступит смерть. Казалось, она уже близка, не хватало воздуха, он стал зады-хаться и в этот момент - проснулся.
Облегчённо вздохнув и вытерев пот с лица, Пашка решил нико-го более к себе не подпускать, и даже не слушать. В особенности тех, кто из двух возможностей – стать матерью или убийцей, выбирает вторую. «Сами убивают, пусть сами в крови и кипят», - решил он и в этот момент услышал, как в его комнату отворяется дверь.
В дверном проёме появилась рыжая голова отчима.
– Павлушенька, опять к тебе, – сказал он сладким голосом, из чего Пашке стало ясно, что отчим от пришедших получил деньги.
– Мирон Христофорыч! – Окликнул он Пацканя, уже спрятав-шегося за дверь.
– Да, сынонька? – Ответил Пацкань ласково, возвращая голову в дверной проём.
– Скажите тому, кто пришёл, что я совсем не тот, за кого они меня принимают и ничем им помочь не смогу. И если Вы, случайно, взяли у них деньги, то, пожалуйста, верните их назад.
Отчим, сделав недовольную мину, убрался, а Пашка, вдруг по-чувствовал в теле такую же слабость, какая одолела его утром. Губы высохли и похолодели, силы снова куда-то ушли. На улице стоял душный вечер, из открытого окна с особой остротой доносился запах пыльного асфальта. Пашка с ужасом подумал о том, что ему завтра нужно будет идти к Трубадуровой и сдавать математику. «А что, если умру или просплю? Нет, умирать нельзя. Мать за это убьёт».
Об этом и помышлять было страшно, и чтобы не проспать, не умереть, решил совсем не ложиться. Только в этом случае, как ему ка-залось, сможет, если и не пересдать, то хотя бы в школу придти. Так подсказывала логика, а жизнь брала своё. Он свалился на тахту и за-снул тяжёлым, крепким сном и проснулся только вечером следующего дня, уже будучи раздетым, лежащим на свежем постельном белье.
Рядом с тахтой на стуле сидела Нина Георгиевна с металличе-ской кружкой в руке. Заметив, что Пашка открыл глаза, она улыбну-лась.
– Попейте отвара, – сказала она и поднесла к Пашкиным губам кружку с тёпленькой, горьковатой жидкостью.
Пашка сделал два глотка и отстранил кружку рукой. Осмотрев-шись, заметил, что недалеко от его постели, на полу, на мягких тюфя-ках, сидят те самые женщины, которые приходили к нему целовать крест, а потом приснились.
– Где я? Что это со мной было? – Спросил он у Нины Георгиев-ны, оглядывая помещение, в котором находился и удивляясь его схо-жести с собственной комнатой.
– Вы только не волнуйтесь, – успокаивала его Нина Георгиев-на. – Вы у себя дома, в своей комнате, всё хорошо. Ни о чём не думай-те, не заботьтесь. Выздоравливайте поскорее нам на радость.
– Экзамен! – С ужасом вскрикнул Пашка, вспомнив Трубадуро-ву. – Экзамен-то как? – Спросил он у Нины Георгиевны, не подумав о том, откуда бы она могла знать про его пересдачу. Но, она знала и, как выяснилось, не только знала, но и всё уже устроила.
– Тамара Андреевна Трубадурова, – говорила Нина Георгиевна, – просила передать, что удовлетворительную оценку может поставить и без Вашей явки. А, если удовлетворительная оценка окажется не-достаточной, то надо будет ей только позвонить, и она в таком случае, тут же придёт, навестит, устроит небольшое собеседование и только после этого сможет поставить оценку выше. Что же касается недомо-гания... Ваша прелестная мама решила, что это от переутомления. По-хороны, экзамены, много нервничали – из всего этого вышло рас-стройство вегетативной нервной системы, следствие чему бессилие и болезнь. Моё же мнение, если позволите, совершенно отличное. Мне кажется, временная слабость случилась у Вас из-за того, что Вы, без надлежащей к тому привычки, взвалили на себя чрезмерный груз на-ших грехов. И если удивляетесь тому, что я записалась в Ваши сидел-ки, не удивляйтесь. Слишком много сделали Вы для меня, чтобы мог-ла я быть неблагодарной. Ваша прелестная мама, очень хорошо пони-мает эти чувства. Она не стала препятствовать и даже пустила меня на время к Вам пожить. Скоро Вы поправитесь, встанете на ноги, и тогда я со спокойной душой смогу Вас оставить.

Часть первая
Среда. Семнадцатое июня





Ночью, после похорон и поминок Петра Петровича, Фёдор Ма-кеев сидел у себя на кухне, за коротким узким столом, и пробовал пи-сать. Перед ним лежала тетрадь, стоял стакан с давно остывшим не-тронутым чаем.
Не писалось. Взялся было переписывать блокноты, но вскоре бросил и это занятие, решив оставить до ясной головы. Собрав писче-бумажные принадлежности, отправился спать.
Войдя в комнату, которую делил вместе с братом, нашёл по-следнего сладко спящим. Максим лежал на раскладушке, простыня, служившая одеялом, сбилась в ком и покоилась в ногах. Было душно, и он не стал накрывать спящего брата. Перед тем как лечь спать, по-дошёл к шкафу и взяв попавшуюся под руку майку, накинул её на маленькую клетку стоявшую на шкафу, что бы находящийся в ней ке-нар не заметил рассвета и не помешал бы утренней песней ему спать.
Спать и хотелось, и не хотелось. Болел правый висок, к тому же, не смотря на страшную духоту, Фёдора знобило. Появились мысли о том, что так же как не получилось работать, не удастся теперь и за-снуть, но мысли оказались напрасными. Не прошло и минуты, как ему, согревшемуся под одеялом, снились сны, а озноб, оставив его, перебрался на молодой, росший под окном тополь, заставив бедное деревце дрожать всеми своими листьями.
Фёдор, до армии и какое-то время после неё, работал на заводе, в цеху, станочником. На том самом оборонном, где трудились: мать, отец, дядя Пётр, Пацкань, Кирькс. Работал хорошо но, чувствовал, что не на своём месте. От этого хуже работать не стал, но на сердце легла грусть - печаль, перешедшая со временем в тоску.
В тот безотрадный период жизни, искал себя, пробовал силы там, где, как казалось, мог найти выход для не реализованной творче-ской энергии. Поступал в театральные училища, проваливался, писал слабые стихи, и через эти печальные опыты, пришёл, наконец, к сво-ему, родному, полностью забравшему в полон, все силы души и тела, делу – написанию прозы, к сочинительству. Поменял цех со станком на перо с бумагой.
Когда уходил с завода, то все, начиная с начальника цеха и за-канчивая уборщицей, подходили к нему и изливали душу. Рассказы-вали о тех причинах, на их взгляд уважительных, из-за которых не смогли в своё время начать «новую, светлую жизнь» и остались на «постылой» работе».
Как оказалось, всем работа не нравилась и была для них хуже горькой редьки. Уходя, Фёдор сказал, что поступает в артисты, а иначе бы не отпустили. Это всеми понималось, как стремление к большим деньгам, к славе, к радостям жизни. Сказать, что уходит в сочинители он не мог. Сочинялось тогда не очень. В последнее время наметилось что-то, дающее уверенность, а тогда было одно лишь смутное желание писать и надежда на чудо.
Когда Фёдор искал себя, работая в цеху по настоящему, хорошо работая. Многие его товарищи не искали себя и не работали, а только жаловались на жизнь. Потом они же, лучшие из них, подходили и го-ворили: «Тебе повезло, ты нашёл себя». Говорили так, будто искали вместе, а нашёл только он.
Когда Фёдор проснулся, в комнате было светло, но брат ещё спал, из чего он сделал вывод, что на дворе только утро и поспать ему пришлось не более трёх часов. Вспомнились увиденные во сне картины.
Снился диван, набитый деньгами. Пацкань, швырнувший в него молоток. Телефонный звонок домой из чужой квартиры и чужой голос в трубке, назвавший его товарищем майором, сказавший: «Я не вино-ват, он сам застрелился».
А ещё снился тёмный подъезд со скрипучей деревянной лест-ницей, по которой сломя голову он нёсся куда-то наверх. Чужая дверь, но во сне отчего-то уже знакомая, страстная речь, мольбы, чуть ли не слёзы у ног не знакомой ему женщины, одетой в домашний ха-лат и старушечий деревенский платок.
Тщательно перебирая в уме, виденные во сне картины, Фёдор не заметил, как в комнату вошла Полина Петровна, пришедшая будить младшего сына.
– Максим, вставай. Слышишь? – Сказала она, стоя у самой две-ри. – Просыпайся. Кому говорю… Десять раз будить не буду.
Максим продолжал спать и ни словом, ни жестом ей не ответил. Ответил Фёдор, задетый нечуткостью, проявленной по отношению к нему.
– Подойти и молча разбудить, конечно, нельзя?
– Ну, ты же не спишь. Я вижу, глаза у тебя открыты. И, чтобы не забыть, пока не уснул, иди Князькову звони, – вывернулась матушка, вспомнив о висящем на сыне обещании.
– Сама звони, – рассерженно проговорил Фёдор и забрался с го-ловой под одеяло.
После этого произошло то, что всегда или почти всегда проис-ходит в подобных случаях. Забыв о том, что она приходила будить Максима, Полина Петровна полностью переключилась на Фёдора.
– Сама звонила, и не раз. Не слушают, – говорила она, зная, что сын, спрятавшийся под одеялом, её слышит, – думала, может голос мужской на них подействует.
– Не подействует, – ответил Фёдор, выглянув на мгновение из своего укрытия и снова спрятавшись.
Это Полину Петровну особенно задело. Не на шутку разгоряча-ясь, она сказала:
– Если сейчас не пойдёшь звонить, то и есть не проси. Кормить тебя больше не буду.
– Что? Почему кормить не будешь? – Испуганно спросил проснувшийся Максим, до конца ещё не выбравшийся из сладкого плена сна.
– Господи, за что мне эта мука, за какие грехи такие? – Медлен-но, с чувством и расстановкой проговорила Полина Петровна и, выйдя из комнаты, пошла на кухню.
Посмотрев на окно, затем на циферблат часов, которые забыл с руки снять перед сном, посидев на раскладушке с минуту, Максим встал, поискал свою майку и, найдя её на клетке, забрал с собой в ванную, чтобы, облившись холодной водой, надеть её на освежившееся тело.
Увидев свет и услышав тишину, воцарившуюся в комнате, на всякий случай несколько мгновений переждав, кенар, сидевший на дне тесной клетки, запрыгнув на единственную в своём жилище палочку, и принялся яростно, до неистовства, петь песню. Успехи ис-полнительской деятельности были так велики, что Фёдору пришлось выбраться из-под одеяла и, обращаясь к нему как к человеку, сказать:
– Что же ты, горлопан, делаешь? Ты дашь мне поспать или го-лову тебе отвернуть?
Обидевшийся кенар примолк, посмотрел на Фёдора с упрёком, как бы про себя говоря: «А по какому, собственно, праву вы запре-щаете мне петь?». И не успел Фёдор, встававший с постели и накры-вавший клетку своей рубашкой, опять лечь и укрыться, как видящий в узкую щель солнечный свет кенар, нисколько не страшась угроз, снова запел свою песню, делая это от колена к колену всё громче. Прихо-дилось Фёдору снова подниматься. Однако встав, он не пошёл усми-рять бунтаря, а надев брюки, вышел на кухню.
– Давай ворюгин телефон, – сказал он, стоявшей у плиты ма-тушке.
– Там, под аппаратом, в ящичке. В красненькой книжечке, – от-ветила Полина Петровна, не поворачиваясь.
В ящичке под аппаратом Фёдор той книжечки не нашёл, о чём тут же родительнице и доложил.
– Да? Значит, в комнате на столе. Не ходи туда. Я кому говорю, Галю разбудишь, – торопливо заговорила Полина Петровна и сделав огонь под кастрюлей, стоящей на плите, еле заметным, скорым шагом пошла за Фёдором, уже вошедшим в комнату, где спала Галина.
Сестра так сладко спала, так была красива в своём утреннем сне, что Фёдор не выдержал и прежде, чем матушка появилась в дверях, успел наклониться над спящей и шепнуть ей об этом несколько слов в самое ухо. От этого шёпота Галина проснулась и, не понимая, что происходит, села в постели и стала испуганно смотреть по сторонам. Видя перед собой смеющегося брата и вошедшую в комнату мать, она вскоре нашлась, и, обращаясь к Полине Петровне, с сердцем сказала:
– Мам, убери отсюда этого идиота, я за себя не ручаюсь. Я сейчас запущу в него первое, что попадётся под руку! – Говорила она нервным, срывающимся голосом, отчего Фёдор смеялся ещё сильней.
Но не спешите осуждать Фёдора и не верьте, не принимайте впрямую горячие слова Галины. Такие озорные побудки были ни чем иным, как обычной семейной забавой и, если раскрывать карты до конца, то следует признаться, что не Фёдор хороводил в этой игре. В те периоды творческой деятельности, когда он по ночам работал, а отсыпался днём, сестра ещё ни разу не вышла из дома без того, чтобы под каким-нибудь предлогом его не разбудить. Или скажет, что к те-лефону его просит слон, или разбудит для того, чтобы пожелать спо-койного сна, или просто подойдёт, закроет пальцами нос, говоря при этом: «Насморк пришел».
Брат и сестра на эти шутки не обижались, и если в этот раз Га-лина так закричала на Фёдора, то это в большей степени от того, что он застал её врасплох, испугал, а так же по причинам, которые станут известны позднее.
– Давай, выходи. Я сама найду, вынесу, – говорила Полина Петровна, выпроваживая сына из комнаты, и тут же оправдывалась перед дочерью. – Он за книжкой записной приходил. Князькову зво-нить будет.
Только набрав номер и услышав длинные гудки, Фёдор сообра-зил, что ещё очень рано, для того чтобы Князькову быть в конторе. И, если он не арестован и не посажен, ещё спит своим тревожным, воровским сном и придёт на работу не ранее, чем через два часа. Ему стало смешно оттого, что за всё то время, пока ругался с родитель-ницей и будил шутки ради сестру, эта простая мысль не пришла в его голову.
Однако надо сказать, кто такой Князьков и зачем Фёдор должен был звонить ему мужским голосом. Дом, в котором Макеевы прожи-вали, был не старый, но, как и всё, что строится на скорую руку и из под палки, сгнил и нуждался в сносе. Но, вместо сноса, завод, постро-ивший дом, объявил о провидении капитального ремонта и провёл его, как водится, в ущерб проживающим.
Всё, что гниению не поддалось и выглядело заманчиво, было заменено на яко бы новое и лучшее, но на деле это новое и лучшее оказалось хуже прежнего. Камнем преткновения стал паркет, а точнее, так называемые Князьковым «полы», которые тот обещал менять. То есть не то чтобы менять, обещали на старую истлевшую паркетную доску постелить новую, что и называлось «заменить полы».
Обещали и стали выполнять и почти всем работу выполнили. В подъезде, где жили Макеевы, не заменили только им, Ульяновым и Трубадуровой. Тем, кто за бесплатный капитальный ремонт, органи-зованный заводом, за то, что лучшее заменили на худшее, не догадался щедро заплатить Князькову, ответственному за проведение. Да, и то, сказать «не догадались» было бы неправильно. Князьков вёл себя так, что не догадаться было невозможно. В семье у Макеевых был об этом разговор и, обдумав все «за» и «против», Полина Петровна решила, что взятка может только унизить рабочего человека. Под рабочим человеком имелся в виду Князьков, а вместе с тем, точно так же в это унизительное положение будут поставлены дающие, ибо это не нормальные, отношения, а воровские. Прожив на белом свете пятьде-сят восемь лет, Полина Петровна, к своему счастью, и понятия не имела о другом мире, в котором совершенно прилично то, что она считала неприличным и наоборот, совершенно не приемлемо то, что казалось само собой разумеющимся.
Князьков был человеком того самого другого мира, о котором Федина мама понятия не имела. Считал нормальным получать взятки и при одном упоминании о том, что то, за что берёт деньги, есть его долг, Князькова бросало в холодный пот. А, от таких слов, как хри-стианская любовь, братская помощь он бежал пуще беса, стороняще-гося ладана.
Механизм обмана был прост. Пришёл он как-то к Полине Пет-ровне и сказал шёпотом на ушко, что не хочет такой хорошей женщи-не, отдавшей заводу тридцать пять лет, стелить дрянь, именуемую паркетной доской. Сообщил, приглушив голос, что через неделю на склад прибудет настоящий паркет, превосходный во всех отношениях. Вот тогда то, с превосходным и настоящим, он приедет на белом коне, как победитель, и будет стелить его ей собственноручно. Теперь же, чтобы бригаде перейти на другой подъезд, нужна её подпись, под-тверждающая, что всё сделано, выполнено, и вторая в тетрадь, где на-писано о высоком качестве произведённых работ, без чего бригаде не выплатят премию.
И как не совестно было Полине Петровне вступать в сговор и получать, в отличие от всех остальных, настоящий, она Князькову до-верилась и подпись поставила.
И, как говорится «за жадность», а на деле за понятное, естест-венное желание человека иметь «не дрянь», поплатилась. Так же или почти, что так попались Ульяновы и Трубадурова.
С тех пор, а после ремонта прошло уже два года, Князьков «кормил завтраками», юлил, как уж на сковородке и, как водится, в многочисленных кабинетах никто из жалобщиков защиты не нашёл. Быть может потому, что всем тем, кто мог бы заступиться, Князьков устроил ужин, а может, от того, что такая уж в России вековечная традиция, по которой ищи не ищи, а и среди тысячи чиновников не найдёшь и одной правды.
Узнав о сговоре Полины Петровны с Князьковым и о постав-ленных ею подписях, Фёдор успокоился и предложил успокоиться обманутой родительнице, но она не успокаивалась, просила звонить и узнавать. Фёдор звонил и узнавал, выслушивал длинные и занима-тельные истории, принимал в расчёт всяческие уважительные причи-ны и, в конце концов, заниматься этим устал. Его сменила Полина Петровна и так же устала и вот, наконец, добилась того, что сын, сно-ва, обещал интересоваться.
Сидя в коридоре с телефоном на коленях, слушая доносящиеся из трубки длинные, безнадёжные гудки, Фёдор принял решение не ложиться, а сходить прогуляться, тем более, что сон разогнали, а с улицы так заманчиво веяло летом. Он прислушался. Во дворе было шумно. Выбивали ковёр, кричали, ездили на мотоцикле. Всё это сну мало способствовало. Но «идти гулять» означало поздно лечь спать и не встать в час по полудню, не встретиться в два с Леденцовым.
«Значит, надо ехать к Леденцову сейчас, совмещать прогулку с деловой встречей», – решил Фёдор и, оставив телефон, пошёл умы-ваться и одеваться.
После того, как Фёдор ушёл, Максим, позавтракал, покормил кенара, и пошёл на практику. Вышел через десять минут после брата, бежал по лестнице с надеждой нагнать на остановке, и возможно на-гнал бы, если бы то и дело не приходилось останавливаться.
Не успел выйти за порог, как наскочил на Рдазову. Она жила этажом выше, с мужем постоянно дралась и на лестничной площадке, чуть ли не каждое утро, стоял или сам Рдазов, вышвырнутый из квар-тиры в одних трусах, или жена его, одетая в ночную рубашку. Позна-комились Рдазовы в больнице имени Кащенко и время от времени по-лёживали там, то он, то она. Максим не любил эту пожилую, высоко-мерную особу и не стал бы с ней здороваться, если бы не столкнулся нос к носу.
– Здравствуйте, – мягко сказал Максим.
Рдазова посмотрела на него пристально и ничего не ответив, от-вернулась. Максима это задело, он с чувством выпалил ей в спину:
– Что б ты сдохла, старая ведьма!
Поднимавшаяся по лестнице Рдазова остановилась, повернулась и, улыбнувшись, сказала:
– Просто не узнала, ты так возмужал. Оказывается, ты злой.
– Я добрый, – принял извинения Максим и побежал по сту-пеням вниз.
На лестничной площадке второго этажа остановила Трубадуро-ва.
– Погоди, постой, – начала она. – Ходила к Князькову, пугала, он задрожал, забегал, разложил все свои синьки, говорит – ремонт еще не закончился и наш дом стоит в плане, просто на складе паркета нет. Обещали резервный дать, снять с красного уголка и детского сада.
– Обманывают, – сказал, появившийся, вдруг, в дверном проёме Матвей Ульянов. – Такие крушения в стране... Обманывают. Весь паркет в Чернобыль пойдёт!
И, прячась от строгого взгляда Трубадуровой, Ульянов скрылся так же неожиданно, как и появился.
О Трубадуровой Максим знал только то, что работала она учи-телем математики в школе, где учился его двоюродный брат Пашка. Дети её, не успев получить паспорт, убежали из дома из-за скверного характера матери и живут по общежитиям. Упавшая пять лет назад с балкона бабка, мать Трубадуровой, сказала приехавшей для разбора дела милиции, что её столкнула дочь. Хотя старуха была не в себе, все, кроме милиции, словам её поверили.
Ульянова Матвея, проживавшего, как и Трубадурова, на втором этаже, Максим знал лучше. Знал все его дворовые прозвища, как то: «Мотя», «Мумия», «Вождь». Знал все смешные и грустные эпизоды его жизни. Двадцативосьмилетний молодой человек, мужчиной его было никак не назвать, со справкой «инвалид детства», занимал во дворе должность добродушного, наивного шута.
– Что это значит: «Инвалид детства»? Детство тебя что ли, ин-валидом сделало? «С детства», а не «детства»! – Как-то пробовал Максим разъяснить себе и Матвею, смысл бездумно повторяемых им слов. Но, Матвей не соглашался и твёрдо стоял на своём.
– Нет. Я - инвалид детства! – отвечал он так гордо, словно это приравнивалось к званию «Герой Советского Союза». Избегая свер-стников, Матвей дружил с детворой. Детвора вырастала, у них меня-лись интересы, Матвей оставался прежним и быстро находил себе новых друзей.
– Передай матери, – кричала Трубадурова, воспользовавшемуся паузой и побежавшему вниз по лестнице, Максиму, – что надо собрать подписи со всех жильцов и подать на Князькова в суд!
Выбежав из подъезда, Максим столкнулся со своей коммуналь-ной соседкой. Фрося шла рядом с мичманом, который судя по пустому мусорному ведру в руке, возвращался с помойки.
– Ой, как кстати! – Обрадовалась Фрося, – Максимушка, род-ненький, помоги!
О том же попросила и мичмана, шедшего с ней рядом:
– Олег, я за услугу услугой. А ведро давай сюда, я понесу.
Просьба сводилась к следующему. Необходимо было помочь приехавшему вместе с ней на такси родственнику. Сам родственник ходить не мог, и Фрося просила поднять на четвёртый этаж сначала его инвалидное кресло, а затем его самого. И, как не торопился Мак-сим, от этого дела отказаться не мог.

* * *

Приехав в центр, и пройдясь по Тверскому и Суворовскому, бульварам, Фёдор нашёл Леденцова там, где и предполагал найти. Генка лениво мёл тротуар у Дома журналистов. Он подрабатывал дворником, будучи при этом студентом четвёртого курса ГИТИСа, ак-тёрского факультета. Рядом с ним ходили две дворняжки. Вертелись под ногами, мешая работать.
Перебравшись через невысокую чугунную ограду и перебежав дорогу, по которой с большой скоростью неслись автомобили, Фёдор подошёл к приятелю.
Бледный, не выспавшийся, похожий на музыканта, попавшего на принудительные работы, Генка смотрел под ноги и подошедшего Фёдора не заметил.
– Отдай метлу лентяям, – сказал Фёдор, намекая на игравших ря-дом собак, – пусть метут, а мы будем стоять и понукать их со сто-роны.
– Они её роняют. Рукавицы им велики, – оживая и ободряясь, подхватил Леденцов и, гладя по холке серого, похожего на волчонка пса, добавил – Да, и нечего мести. Всё подмёл. Сейчас пойдём чай пить. Или спешишь-торопишься? – осторожно поинтересовался он, памятуя, что встреча была назначена на два часа дня.
– Не спешу. Отспешил, – успокоил его Фёдор, с улыбкой на-блюдавший за тем, как одна из собак подбрасывала зубами промас-ленный пакет, взятый из кучи мусора.
С Генкой Фёдора познакомила сестра Галина, учившаяся с Ле-денцовым на одном курсе.
Случилось так, что приезжий режиссёр решил ставить «Чайку» в одном из Московских театров. На роль Треплева он пригласил сту-дента Леденцова, а на роль Заречной студентку Макееву. Задумав ра-зыграть «спектакль Треплева», режиссёр попросил Геннадия и Галину найти людей для этого спектакля, желательно близких, знакомых.
Фёдор вместе с Леденцовым делал «Треплевский спектакль» - там и подружились. Говоря о «Чайке», кончилось тем, что Фёдор в спектакле занят не был, его с успехом заменил театровед Горохополов, который вместе с другими театроведами, наряженный в тёмные одежды, вылезал во время монолога Заречной на сцену из люка и бил в барабан. Спектакль продержался на сцене один сезон, был снят и за-быт. А дружба осталась.
Благодаря подработке, Леденцов проживал в двух шагах от ГИТИСА. Жилищная контора предоставила молодому специалисту всеми забытые чертоги. Дом о трёх этажах, располагался в Собинов-ском переулке, сразу за представительством Эстонии, был расселён и на карте жилого фонда не значился. Принадлежал Министерству тя-жёлого машиностроения или Министерству тяжёлой промышленно-сти, в подвале остался архив министерства, но в Министерстве, похо-же, забыли и об архиве и о доме.
Перед тем, как вселиться, Генке, из своей будущей квартиры, пришлось выгнать целую ораву подозрительных людей, обращавших-ся и с домом, и с архивом самым безжалостным образом. Подозри-тельные люди, впрочем, особого сопротивления не оказали, во-первых, потому, что в соседнем подъезде находилась милиция, отдел вневедомственной охраны, а во-вторых, потому что знали – весь центр Москвы состоит именно из таких расселённых, но вполне пригодных для проживания домов. В один из которых, видимо, и перебрались.
Дело, о котором приехал говорить Фёдор, необходимо сопрово-дить дополнительными пояснениями. Примерно с месяц назад, в го-роде, Фёдор встретился с Мариной Письмар, молодой актрисой, быв-шей женой его друга Степана Удовиченко, знакомой по театральной студии, в которую ходил до армии.
Марина была приятно возбуждена, хвалилась удачной карьерой, работой в престижном театре, уверяла, что счастлива. Собрались прощаться, и вдруг раздался обычный газовый выхлоп из проехавшей мимо машины. Марина вздрогнула и, прижавшись к Фёдору, задро-жала всем телом и заплакала.
Прохожие с любопытством смотрели на неё и с нескрываемой завистью на Фёдора. Не обращая на них внимания, стирая беспре-рывно катившиеся слёзы, Марина рассказала о том, что всё совсем не хорошо, а наоборот, плохо. Повсюду стены, замки и закрытые двери и нет нигде для неё ни входа, ни выхода. Успокоившись, взяла с Фёдора слово, что о слезах и бедах не расскажет Степану и пригласила в театр.
Фёдор ходил на спектакль с её участием, видел, как появилась Марина в начале первого действия и как через мгновение исчезла. Второй её выход был через три часа, должна была мелькнуть в конце, перед закрытием занавеса.
Оставив зрительный зал, Фёдор нашёл Марину в гримуборной. Рассказал о друзьях стеснённых в средствах, которые при этом не унывают, собираются снять фильм. Которые ищут, мучаются, а глав-ное, надеются и верят. Марина этим заинтересовалась, обещала о средствах узнать и вскоре звонила и как предположение сказала о Ватракшине, художнике-живописце, известном миллионщике. Вчера звонила повторно и сообщила, что Ватракшин обещал дать деньги и все те, кто в съёмках фильма заинтересован, должны быть эти дни в Москве, ожидать звонка и похода к Илье Сельверстовичу на дом, для предметной беседы.
Об этом Фёдор приехал говорить с Генкой и с успехом перего-ворил по дороге к утреннему чаю.
Сидя у Леденцова на кухне, за круглым, хромым столом, более для разговора, пожаловался на жизнь, на неуважение родных к его со-чинительской работе и отдыху.
– Одна комната свободна, хоть сегодня переезжай, – с радостью предложил Генка.
– Сегодня и перееду, – заражаясь радостью собеседника, взволнованно сказал Фёдор, но тут же передумал. – Не сегодня. Маринка же звонить должна, а у тебя телефона нет. Как бы Ватрак-шина не прозевать.
– Да, – согласился Генка. – Ватракшина прозевать нельзя. Толь-ко бы денег дал, – прибавил Леденцов с беспокойством.
– Даст, коли обещает, – успокоил Фёдор, думая о том, что и в самом деле неплохо было бы переехать к Генке и иметь возможность спокойно работать и отдыхать.
Но, долго думать ему об этом не дали.
На кухню, почти одновременно, пришли трое: Лиля, жена Ле-денцова, которая только что проснулась и направлялась, с зубной щёткой во рту и полотенцем на плече, умываться и Мазымарь с Горо-хополовым, бесшумно в квартиру вошедшие.
Игорь Горохополов был театроведом, учился в ГИТИСе на од-ном курсе с Лилей. Жил на улице Грановского, самовольно забрав-шись в выселенную квартиру. Фёдор с Леденцовым два раза был у не-го в гостях, пил чай, но близко не сошёлся, хотя при встречах в ГИ-ТИСе всегда здоровался.
Пришёл Горохополов, имея формальный предлог, забрать у Ли-ли рукопись, которую, пользуясь связями, обещал напечатать в тол-стом журнале.
Вадим Мазымарь был выпускником Щепкинского театрального училища, после окончания которого поступил во ВГИК на режиссёр-ский факультет. Проучившись два года, решил, что профессию кино-режиссёра освоил, бросил институт, стал писать инсценировки, ста-вить со студентами ГИТИСа спектакли на свободных площадках и искать деньги на СВОЁ кино.
Прошедшую ночь провёл у Горохополова, а к Леденцову явился завтракать и предупредить, что назначенный спектакль, который предполагал показать в больнице, отменяется, так как второй актёр, занятый в постановке, Случезподпишев, заявил, что бесплатно играть не будет.
После шумного приветствия и рукопожатия Горохополов и Ма-зымарь продолжили спор, который прервали на время, но страсть к которому не угасла.
– Все художники противны Богу, – говорил Игорь, – занимают-ся богоборчеством. Бог создал мир по своему, а они хотят его переде-лать на свой лад. Поэтому изначально все прокляты.
– Неправда, – отвечал ему Вадим. – Человек создан по образу и подобию, и задумывался, как творец, как художник. А, проклят будет тот, кто не занимается творчеством. И никакого богоборчества в твор-честве нет. Если бы каждый смертный был творцом, как Богом и за-мышлялось, то на земле давно бы был Рай. О чём, со всеми верующи-ми, ежедневно и просим: «Да будет воля Твоя на земле, как на небе». Правильно, Федя?
– Вы моё мнение знаете, – прохладно ответил Фёдор, попивая чай.
– Знаем, – подхватил Вадим, – Себя надо исправлять, а воля Его давно уже и там и здесь. Правильно? И волос не спадёт с головы. Так говорю?
Фёдор не ответил. Он не любил этих споров без начала и конца, имеющих цель не искать истину, а спросонья, перед завтраком, в виде зарядки, почесать язык. Чтобы прекратить прения о вечном и незри-мом, сообщил о том, что Ватракшин деньги на кино даёт, и сегодня-завтра должна звонить Марина, назначить время и место встречи.
– Старик не промах, - сказал Вадим, откровенно завидуя. - Что значит деньги. И красавица Марина, тут как тут. Хотя всё нормально. Она свободная и он вдовец, то есть лицо, получившее моральное право вести аморальную жизнь.
– Не только вдовец, любой человек имеет моральное право вести аморальную жизнь, – перебивая Вадима, вставил Горохополов.
– Чего это вы придумали? – Отставив стакан с чаем, сказал Фё-дор. – Много мудрствуете.
– А ты, Федя, наверное, никогда и не соврал? – Вдруг серьёзно спросил Мазымарь.
– Почему? – Удивился Фёдор. – Врал. И, к своему стыду, очень много. Но, когда врал, чаще всего знал что вру, и знал что это плохо, так что даже когда другим врал, себя не обманывал.
– Значит, невиновен? – с прежней серьёзностью, допыты-вался Вадим.
– Виновен, – не понимая, к чему тот клонит, ответил Фёдор и, подумав, улыбнувшись, добавил. – Кто без греха?
– Я уж думал - ты, – сказал Вадим и рассмеялся.
На кухне снова воцарилась приятельская атмосфера.
– Знаете, – вдруг неожиданно объявил всем присутствующим Горохополов, – а я ведь женюсь.
– Не женись, – сказал Мазымарь, наливая из маленького чай-ничка заварку себе и Лили, пришедшей на кухню, – послушай старого холостяка. Ты хоть и театральный вед, но для вас, по большому счёту, так же, как и для актёров, женитьба это, – он хотел сказать смерть, но посмотрев на Лилю, на ходу исправился и сказал, – лишняя головная боль.
– Не слушай его Игоша, женись, – обидевшись на «головную боль» сказала Лиля и села мужу на колени.
– Женись Гарик. Женись, – поддержал жену Леденцов и тут же, переглянувшись с ней, в доказательство искренности своих слов, звонко чмокнул Лилю в подставленные губки. – А то будешь, как Феденька, – продолжал он, зардевшись, – ему женщины – что есть, что нет, всё равно.
– Правда? – Спросил Горохополов, удивляясь.
– Это ложь, – ответил Фёдор, улыбаясь.
– Неужели тоже решил жениться? – Не без ехидства, спросил Вадим. – Давай, давно пора.
– Феденьке в жёны актриса нужна, как у Чехова и Горького, – говорил Леденцов, сделавшийся от смущения совершенно пунцовым.
– Не нужна ему такая, – возразил Мазымарь, совершенно серь-ёзно. – Жена из актрисы никудышная. Если нет работы, поедом ест, если есть, тоже не лучше. Всё время в разъездах, в бегах. Съёмки, оз-вучание, репетиция в театре, телевиденье, радио. Какой-то заколдо-ванный круг. Всем мило улыбается, хочет нравиться. Вы не находите, что в желании нравиться есть что-то порочное? Так вот, только от пе-речисленного с ума сойдёшь. А, потом ты к ней за супружескими лас-ками и слышишь – не лезь, хочу выспаться, надо завтра хорошо вы-глядеть. Нет, актриса ему не нужна, даже будь она сто раз знаменитая и прославленная. Такая жена хороша только для того, чтобы в пьяной компании, среди не искушённых в жизни людей, похвастаться. И всё. Больше ни на что не годна. Стоит только из-за этого заводить кани-тель с женитьбой? Поверьте, нет. Актрисы, лучшие из них, только в любовницы годятся. Когда приходят на час, на два, в лучшей форме. Взял, что хотел, отдал, что имел и гуд бай, до следующей встречи. Но, я теперь и на это не согласился бы. Ну, их, всех, пропади они пропа-дом. Позвонишь утром, в трубке слышишь ангельское «Алло», а по-том, как узнает твой голос, так сразу – «Ты? Я ещё сплю, позвони по-позже». А потом ещё и спрашивать умудряется «Может, что-то не так сказала?». Понимаю, что ждала звонка с киностудии, что работа на первом месте, но не надо тогда скулить, когда второстепенное уходит. Нет, актрисы не для меня, то есть, хотел сказать не для тебя, Федя. Тебе, что, нравятся экзальтированные девицы? Ведь нет? Тебе не это нужно, тебе нужна хозяйка, нянька, чтобы в рот смотрела, подтирала бы да готовила, нужна русская мамка-кормилица, – после этих слов Вадим улыбнулся и шутливым тоном продолжал. – И потом, кто ста-вит перед собой высокую цель, а художник, не имеющий высокой це-ли, хуже преступника, тот должен уметь отказываться от всего ме-шающего, или же способного быть помехой. Это великая честь – иметь возможность делать людям добро. Редко человеку выпадает та-кое счастье. Дорожи же им. Жена, любовница, одним словом женщи-на – помеха для доброделания. А семя непосеянное в яд превращается.
– А как же любовь? – Не замечая шутливого тона, спросил Го-рохополов.
– Любовь? – Переспросил Вадим и, оказавшись в замешательст-ве, обратился к Фёдору. – Да? А с любовью как же?
Выходя от Леденцова, Фёдор с радостью сердечной подумал о театроведе, который не боится влюбляться, жениться. Мысленно по-желал ему счастья.

* * *

В квартире Макеевых, не умолкая, звонил телефон.
Полина Петровна, вслед за сыновьями, вышла из дома в магазин, Фрося, соседка по квартире, никогда к телефону не подходила. Галина, которую звонки разбудили, лежала под одеялом и снять трубку тоже не торопилась. Слушала протяжные гудки, знала, что звонят именно ей и пыталась отгадать, кто бы это мог быть.
– Кто же это может быть? – Произнесла она вслух, и, надев та-почки, вышла в коридор.
В коридоре её ждала неожиданная встреча. В инвалидном кресле на колёсиках, сидел незнакомый мужчина. Он снял трубку и сказал:
– Вас слушают.
Галя так перепугалась, что застыла на месте и простояла бы в та-ком положении долго, если бы незнакомец не протянул ей теле-фонную трубку и не сказал бы:
– По-моему, – вас.
Только после этого, слегка опомнившись, она начала соображать и, заметив открытую дверь в комнату Фроси, решила, что мало-вероятно сидящему в инвалидном кресле человеку быть бандитом или вором.
Смущаясь и краснея, она подошла и взяла онемевшей рукой трубку.
– Да? Да, какой мужик, инвалид. Половинка какая-то, – говори-ла она высоким, писклявым голосом, скорее не в трубку, а в спину удалявшемуся.
После того, как дверь в комнату Фроси закрылась, и незнакомец исчез, Галя стала говорить более спокойным голосом и совсем о дру-гом.
– Не могу, – говорила она. – Ну, если тебе так хочется то – да, не хочу. Просто не хочу, да и всё. Какая тебе разница? Потому. Потому, что не получается из меня Раневской. Не знаю. Не чувствую себя приехавшей из Парижа. Чего-то не хватает, какой-нибудь экзотиче-ской вещи. Нет, не то. Нужно что-нибудь вроде длинного, резного мундштука. Видела такой на улице у одной шикарной женщины, было очень эффектно. Или... Нет, не знаю. Ладно, в институте поговорим. Стою в коридоре босиком, в одной рубашке, а тут сквозняк. Насморк с тобой заработаю. Всё. Пока. Пока, говорю.
Положив трубку и посмотрев на соседскую дверь, Галя с ужасом вспомнила чудовищные слова, сказанные со страха. Постучаться и извиниться не хватило духа.
«Да, и неприлично просить прощения, стоя в ночной рубашке», - решила она.
Закрыв лицо руками, красная от стыда, Галя пошла в свою комнату.

* * *

От Леденцова Фёдор поехал домой. Подъезжая к остановке, за-метил в салоне автобуса недавнюю знакомую, сидевшую к нему спи-ной. По осанке, по той тревожности или лучше сказать настороженно-сти, которая от неё исходила, понял, что и она его заметила. Остановив автобус, водитель через микрофон объявил:
– Конечная остановка. Автобус дальше не пойдёт. Просьба ос-вободить салон.
Охая и кряхтя, из автобуса стали выходить разомлевшие пасса-жиры. Знакомая последовала их примеру. Отказавшись от выхода че-рез передние двери, у которых сидела, направилась к задним. Порав-нявшись с Фёдором, который стоял на задней площадке и дожидался возможности выйти, она стала разыгрывать неожиданную встречу.
– Как? И вы здесь? Очень приятно, – сказала она с издёвкой и, обратив внимание на незначительную поросль, едва заметную на подбородке и щеках, раздражённо добавила, – вижу, сегодня отлично выбриты.
Ожидая от неё чего-то подобного, Фёдор неожиданно для себя и для тех, кто ещё находился в автобусе, громко и добродушно рассме-ялся. Услышав в смехе поощрение, знакомая добавила в свой тон на-хальства и дерзости, и продолжала, обращаясь уже на «ты» и с той высокой нотой в голосе, с которой, иногда, позволяют себе разговари-вать лишь жёны обращаясь к мужьям.
– Ты, что это, совсем обнаглел? – Говорила она. – Опустился? Ты, у настоящих мужчин спроси, по сколько раз на дню надо бриться! Спроси, спроси! – Она говорила излишне громко, как бы призывая свидетелей перед страшной развязкой, которая должна произойти. Как бы говоря всему автобусу: «Да, сейчас он меня побьёт, может быть, даже убьёт у вас на глазах. Но, все вы мои свидетели. Вы видели, что виноват был он, а не я».
Слыша тон разговора и чувствуя, что добром всё это не кончит-ся, люди, уставшие от собственных дрязг, торопились скорее выйти. Тех, известных всем типов, что теснятся поближе к скандалу, в этот раз поблизости не оказалось.
Два алкоголика, которых в своём азарте она назвала настоящими мужчинами и показала на них, ставя в пример, первые кинулись бежать из автобуса. Когда в опустевшем салоне остались лишь Фёдор и его знакомая, и играть комедию стало не перед кем, картина изме-нилась. Неожиданно мягко и ласково сказав: «держите», знакомая свалила из своих рук на грудь и в еле подоспевшие руки Фёдора, про-дукты. Пакет молока и свёрток с варёной колбасой. И столь же мягко и ласково попросила:
– Проводите меня до подъезда.
Фёдор проводил, после чего, пришёл домой.
Галины не было, поехала в институт. Дома была Полина Пет-ровна, варила суп.
– Напугал, – сказала матушка, когда сын неожиданно появился на кухне.
– Чего улыбаешься? – Добродушно поинтересовалась она и вдруг, вспомнив о чём-то, что было поважнее женского любопытства, спросила. – Постой, так ты теперь ночью спишь? – И не дожидаясь ответа, чтобы не дать сыну возможности отвертеться, постановила. – Поедешь со мной в деревню!
Услышав про деревню, Фёдор улыбаться перестал.
– Мы договорились, - сказал он. - Печнику помогать поеду. А с клубникой – всё. Дочь свою бери, пусть она едет.
– Дочь, как и сын, не припрёшь. Учиться надо, зачёты, экзаме-ны.
– А у меня распорядок. Я сплю днём. Понимаю, что сочинитель-ство моё за работу не считаешь, но подумай, как я поеду? Что мне, ночью с фонариком ягоду собирать?
– Сейчас же не спишь?
– С вами уснёшь. Максим пусть едет. В субботу туда, в воскре-сенье обратно.
– Только Максим и остался, как лошадка безотказная, – посето-вала Полина Петровна и поставила на стол тарелку с только что сва-рившимся супом.
– Поешь, пока горячий, – приказала она, - а сама пошла в кори-дор, к зазвеневшему телефону.
Не торопясь исполнять матушкино приказание, Фёдор прислу-шался к доносившемуся из коридора разговору.
– Да, как же не беспокоиться, – говорила Полина Петровна по телефону. – В окно милиционера увижу, вздрагиваю, думаю за ним. Сколько уже не работает? И ведь уродует себя. Иссох весь, воблу из себя высушил. Меня не слушает, хоть бы ты с ним поговорил, как следует. Отвернулся б хоть ты от него. Может это подействует. Здо-ровый парень, не работает, не женится. Говорю, поехали в деревню, витаминов поешь, воздухом подышишь. Не могу, говорит, у меня рас-порядок. Ты, Степан, знаешь, что такое распорядок?
После этих слов, пришедший из кухни Фёдор взял у родитель-ницы трубку и, шутя, переспросил:
– Так ты не знаешь, что такое распорядок? – После чего, постояв некоторое время молча, сказал. – Подъеду к двум, пообедаем и пого-ворим.
– Иди суп ешь, – поспешила сказать Полина Петровна.
– Не хочу. Я Сухомлинский, – ответил ей сын, надевая ботинки.
– Смотри, Сухомлинский. Получишь от сухомятки язву, или за-ворот кишок.
– У Степана суп поем, – успокоил мать Фёдор и перед тем, как выйти из дома, призадумался. Пообещав Степану приехать, он тотчас об этом пожалел. Хотелось спать, постель соблазняла близостью. «Дорога туда, оттуда, - думал он. - Устану. Поздно лягу, поздно при-дётся вставать. А, от этого только сбои в работе».
Единственной положительной стороной поездки была возмож-ность узнать у Степана телефон Марины, но это можно было бы сде-лать, не выходя из дома. Слегка подстёгивало любопытство, друг обещал неожиданных и приятных для него новостей, а ещё насторо-жил голос. В голосе слышались тревожные нотки. С ним разговаривал человек, которому надо было выговориться. Из-за чего, в конце кон-цов, Фёдор и решился ехать.

* * *

На перрон Киевского вокзала, из только что подошедшего поез-да, вышла девушка. Темноволосая, с длинной, до бровей, прямой чёл-кой, с красивой, ниже пояса, косой и кроткими, тёмно-карими глаза-ми. Звали её Анной.
Каждому, взглянувшему на неё, сразу же хотелось стать её за-щитником. Казалось, она настолько слаба, что обидеть её может даже ребёнок, но это было не так. Обидеть её никто не мог. Кроме умиле-ния и любви, никаких других чувств она к себе не вызывала. Была чиста, невинна и находилась под защитой всего небесного воинства.
Асфальт на перроне, по которому Анна шла, казался ей мягким и белым, напоминавшем коровье масло. С готовностью пропуская те-лежки, ведомые крикливыми носильщиками и людей стремящихся опередить общее движение, она шла в потоке приехавших, сияя от восторга.
Москва, залитая солнцем, была похожа на икону в золотом ок-ладе.
Впервые увидев столицу, она едва ли не плакала. Такое впечат-ление произвёл на неё блестящий в свете солнечных лучей, прекрас-ный наш город.
Окружавшие Анну люди, виделись цветами, ожившими ей на радость, по чьей-то незримой воле. Казалось, что все они улыбаются, смеются и дружески подмигивают. А, если кто и строил кислые ро-жицы, так это с той лишь целью, чтобы рассмешить. И от этого ста-новилось легко, свободно, как бывает только птице, парящей в высо-ком небе.
И Анна представила себя птицей, летящей над вокзалом, над по-ездом, стоящим у перрона, над улицами и домами не знакомого, но такого уже любимого города. И ей было не страшно. Было, как птице, свободно и легко.
За неделю до отъезда зарядили проливные дожди, и вся дорога до Москвы была проделана в сером тумане. И, вдруг, с самого утра, ещё до подъезда к городу, взору открылось ясное синее небо и озорное, играющее радужными зайчиками на ресницах, солнце. Как же забилось её сердце в тот момент. Сердце полное любви, веры и надежды.
Впереди, по перрону, прямо перед Анной, шла старушка с кро-хотной, плешивой собачонкой. Не разрешая четвероногой подруге се-бя опережать, старушка била собачонку по мордочке кнутиком. От попадания кнутика по носу, собачонка вздрагивала всем тельцем и презабавно чихала. На что воспитанная её хозяйка без промедления желала ей здоровья, а так как кнутик практически только на нос и ло-жился, то слышалось беспрерывное чихание и как следствие слова: «Будь здорова. Будь здорова. Будь здорова».
Эта трогательная трагикомическая картина не могла не вызы-вать улыбки. Улыбаясь и обходя старушку с собачонкой, получив в ряду цветоторговцев, мимо которых проходила, в подарок гвоздику, Анна оказалась на площади перед вокзалом.
Долго не размышляя, она пересекла площадь и направилась к мосту.
С моста открывалась обширнейшая панорама. Мальчишки ны-ряли с набережной, с каменных ступеней, спускавшихся прямо к воде. Белый теплоход, с пассажирами на борту, плавно причаливал к при-стани. Ветер, налетевший с реки, играл чёлкой, обнимал за плечи, и голова шла кругом.
"Какой прекрасный город, – думала Анна, и слёзы восторга бе-жали по щекам, – Сколько воздуха, света! В этом городе, наверное, дни длятся бесконечно, и ночь забывает его посещать. А, если и при-ходит, то не в повседневном, мрачном, а в белом, праздничном, пла-тье. Так, что никто и не узнаёт её, не замечает, что она пришла. Нет, нет. Замечают эти фонари, стоящие вдоль реки. Они с приходом ночи оживают, отражаясь в воде. Как это должно быть красиво. И живут в этом городе, непременно, одни художники и поэты".
Вдоволь помечтав, Анна пошла на другой, ещё неведомый ей, берег.
День только начинался, времени было достаточно, чтобы не то-ропиться с мыслями о ночлеге. Анна шла по дороге, которая, авось, куда-нибудь да выведет.
Вышла на Арбат и воочию убедилась, что её предположение о том, что в городе живут художники и поэты, не вымысел. Поэты, пря-мо на улице, читали стихи, для прохожих. Художники устраивали вы-ставки, желающих иметь свой портрет, усаживали на раскладные сту-лья и эти портреты им делали.
Кроме поэтов и художников, били и музыканты, и жонглеры, и клоуны. Все на этой улице присутствовали. Джаз-банд играл весёлую музыку, но лица у музыкантов были грустные. Не задержалась Анна и у жонглеров, подбрасывавших в воздух кольца, а вот группа клоунов её рассмешила. Она подарила одному из них гвоздику.
Анна гуляла, наслаждаясь видом красивых людей, нарядных домов и каково же было её удивление, когда, идя, куда глаза глядят, шагая на авось, нежданно-негаданно, пришла прямо к скверу, в кото-ром увидела родную сестру, учащуюся Государственного Института Театрального Искусства, к которой в гости и ехала.
Рита сидела на скамейке, в компании двух молодых людей, смеялась, и совершенно не чувствовала того, что сестра в Москве, стоит и смотрит на неё со стороны.
Анне захотелось окликнуть Риту, позвать её, дать знак, она уже предчувствовала ликование, радость от нечаянной встречи. Но, сдер-жала страстный свой порыв, решив не мешать разговору.
И неизвестно, сколько бы стояла и ждала за чугунной оградой, если бы сестра сама её не заметила. Рита встала ногами на скамейку, приставила к губам руки сложенные рупором и крикнула:
– Аникуша! А ну-ка иди сюда к нам, к иностранцам!
Вход в сквер был сокрыт в глубине двора. Проходя мимо здания института, Анна невольно остановилась, но тут же, вспомнив, что её ждёт сестра, вошла через железную калитку в скверик и подошла к скамейке.
– Анюта, сестрёнка моя младшенькая, – представила её своим собеседникам Рита, продолжая стоять на скамейке.
Анна не собиралась поступать в театральный, даже не думала об этом. Мысли, о том, что она, как и сестра будет учиться на актрису, в настоящий момент казались смешными и уносили в далёкое прошлое, на три года назад, когда учась в седьмом классе, читала со школьной сцены стихи. Она приехала не поступать, а в гости. Хотела посмотреть столицу, неведомый мир московский. Но, Рита решила всё по-своему.
– Чем чёрт не шутит, попробуешься. - Сказала сестра. - Я увере-на, что сразу на конкурс пройдёшь. Правда, хороша?
Последние слова были обращены к собеседникам, которые в ответ на риторический вопрос с готовностью закивали головами.
Оставив Анну, Рита побежала в институт. Молодые люди, чув-ствуя неловкость, извинившись, отошли в сторону. В ожидании Риты, Анна вышла из скверика и подошла к старинному особняку с вы-веской «ГИТИС», к массивным дверям главного входа. Ей до сих пор не верилось, что она ни у кого не спрашивая дорогу, вышла к ин-ституту. Казалось, стоит только, зажмурившись, ущипнуть себя и всё исчезнет.
Улыбаясь, она почти уже решилась на это, как из слегка при-отворившейся двери, вдруг, выскочила Рита.
– Договорилась, пойдём, – выпалила она и, схватив Анну за ру-ку, повела за собой.
Постоянно на кого-то натыкаясь, юношей и девушек внутри здания оказалось так же много, как пчёл в улье, сёстры поднялись на второй этаж. На втором этаже, студент, державший в одной руке кипу листков, а другой поправлявший обильную свою шевелюру, говорил толпившемся вокруг него абитуриентам:
– Сейчас. Ждём одного человечка и идём.
– Это тебя, – сказала Рита сестре и, вдруг, неожиданно громко крикнула, – Мы здесь!
Помещение, в которое студент ввёл десять абитуриентов, в числе которых была и Анна, оказалось довольно просторным. Окна были зашторены тяжёлыми, светонепроницаемыми занавесками, сцена имела специальное, направленное освещение, всё остальное простран-ство находилось в полумраке. В пяти шагах от сцены, стояли три пар-ты, торцами сдвинутые в одну длинную, за которой сидела приёмная комиссия. Были ещё стулья, стоявшие вдоль стены, на которые во-шедшим и предложили рассаживаться.
Студент с обильной шевелюрой положил кипу личных листков на парту, а сам, зайдя за спины вершителей судеб, устроился там, на заранее приготовленном стуле. Началось прослушивание. Покопав-шись в личных листках, женщина, сидевшая по центру, коротко, прак-тически под ноль стриженая, сиплым, надтреснутым голосом объяви-ла:
– Фельдикоксов Феликс... – на мгновение она запнулась, под-несла листок поближе к очкам, державшимся на самом кончике носа, и закончила: – Фе – ра – пон – то – вич.
Она ещё раз повторила имя и отчество без запинки, попутно ра-зыскивая взглядом, хозяина таковых. Пробежавшись глазами по всем сидевшим вдоль стены, остановилась на пареньке, заблаговременно поднявшемся со стула и в свою очередь в нерешительности дожидав-шегося, пока его заметят.
– Давайте, Феликс Ферапонтович, выходите на сцену. Что же вы прячетесь? – Сказала женщина, показывая рукой на подмостки, как бы приглашая особо.
Нерешительный Фельдикоксов, после такого повышенного внимания к своей персоне еле поднялся по ступеням, а, оказавшись под специальным, направленным на него светом и вовсе стушевался. Окончательно потеряв желание стать актёром, он что-то пробурчал себе под нос и, сбежав со сцены, вышел.
– Та-а-ак! Соловьёв, ты где? – Недовольно заговорила женщина, обращаясь к студенту. – Пойди, дорогой, вместо этого Фельдикоксова приведи другого человечка.
– А может... – попробовал студент что-то предложить, но жен-щина остановила его и повторила свою просьбу. Соловьёв вышел и тут же вернулся, ведя под руку «человечка», очень похожего на убе-жавшего.
– Ты что, назад его? – Приглядываясь, спросила женщина, но тут же сказала. – Извините. Проходите сразу на сцену, будете у нас первым.
И, поглядывая то на поданный ей студентом листок, в котором были записаны данные вновь пришедшего, то на самого вновь при-шедшего, раздражённо спросила
– Вы, что, действительно, Фельдиперсов?
– Да, – подтвердил вновь пришедший, вызвав своей искренно-стью всплески короткого, нервного смеха. – Фельдиперсов Сергей Александрович.
– Ну, хорошо, читайте, – сказала женщина тоном человека, не верящего в то, что ему говорят и, строго взглянув на смеющихся, в целях пресечения, шепнула своим, сидевшим рядом. – Я сегодня с ума сойду.
Не успел Сергей Александрович раскрыть свой рот, как она его снова остановила.
– Вам сколько лет? – Поинтересовалась она.
– Семнадцать, – громко и с вызовом в голосе, ответил Фельди-персов и еле слышно добавил, – скоро будет.
– Так вы что, в девятом классе учились? В десятый только пой-дёте? – Спрашивала женщина, стараясь уяснить для себя что-то не-понятное.
– Да, – смело ответил школьник.
– Что «да»? Вы, что в игрушки играетесь? – Всё сильнее рас-ходилась стриженая. – Какие же у Вас могут быть надежды на по-ступление?
– Очень скромные, – тихо ответил Сергей Александрович и этим ответом покорил.
Женщина, готовая не то что выгнать, а просто проглотить живьём, вместе с ботинками и каблуками, вдруг посмотрела на него ласково, улыбнулась, и мягким голосом сказала фразу, которую уже говорила:
– Ну, хорошо, читайте.
Школьник читал слабо, скучно было слушать, но не перебивали, давая возможность в полной мере потешить самолюбие скромным его надеждам.
Вслед за ним на сцену вышел студент Московского Университе-та. Элегантный блондин, беспрерывно моргавший и от нервного на-пряжения дёргавший головой. Слушать студента не стали, сказали, что ему будет полезнее прежде окончить Университет, а затем, если не пропадёт желание, пусть приходит и поступает на актёра. На его вопрос: «Не поздно ли будет»? Был дан ответ: « Не поздно».
Элегантного блондина сменил неопрятно одетый, болтливый человек. На вид ему было не менее сорока. На вопрос о возрасте, ска-зал «двадцать пять» и, не дожидаясь очередного вопроса, стал расска-зывать о себе всё, что считал необходимым. Рассказал, что женат, имеет двух детей, в прошлом году похоронил друга, соседка по квар-тире уговаривает его бросить семью и уехать с ней в Читу, работает дворником на Мосфильме, весёлый, сильный и смелый. Друзья, видя в нём массу талантов, «присоветовали» идти учиться на «артиста», что и сделал.
Его так же отказались прослушивать, мотивируя это тем, что он уже готовый артист и ему нет смысла терять четыре года на обучение. Следует идти прямо в театр и показываться там. Не смотря на то, что это было сказано с издёвкой, говорун принял сказанное за чистую монету и освободил сцену.
Его сменила девушка с кислой улыбкой и сильным акцентом, за ней вышел узколобый юноша-крепыш, переминавшийся с ноги на но-гу, бивший то и дело кулаком в ладонь, прибавлявший к каждому сло-ву стихотворения слово матерное.
И девушка с акцентом, и юноша матерщинник, и следующие четверо, все без исключения читали басню «Волк и ягнёнок», а на просьбу спеть что-нибудь, затягивали «Там, вдали за рекой».
Анна вышла на сцену последней, вышла и сквозь свет, бивший прямо в глаза, увидела, как на уставших, мрачных лицах комиссии появились улыбки. Её не стали ни о чём расспрашивать, а лишь кив-ком головы дали понять, что она может начинать. И Анна стала чи-тать. Начала со стихов, которые очень любила и кроме коих, в её ре-пертуаре более ничего и не было. Читала хорошо, уверенно и вдохно-венно. Читала и видела, как у слушавших её членов комиссии, щёки, жёлтые, от табака и духоты, наливались кровью, румянились, а ус-тавшие и поблекшие глаза начинали блестеть, как вишня после дождя.
После того, как закончила третье стихотворение, услышала ап-лодисменты. Аплодировал кто-то невидимый и мало того, от самых дверей, этот невидимый, крикнул: «Браво»!
Крикуном оказался мужчина средних лет с обрюзгшим лицом, одетый в светлый, узорчатый пиджак и чёрные брюки, на шее у него была повязана зелёная косынка. По тому, как все сидевшие в комиссии перед ним залебезили, Анна поняла, что крикун этот у них главный. А он, обращаясь к ней, попросил спеть и, услышав начало песни, не выдержал и своим дребезжащим тенорком, стал подпевать. Затем, мурлыча вальс, попросил покружиться по сцене с воображаемым ка-валером. И снова хлопал в ладоши, кричал: «Браво!». Пошептавшись со стриженной, быстро объявил присутствующим, что все кроме Мят-левой, могут быть свободны и, обращаясь к Анне, стоящей на сцене, попросил поднять юбку и показать ему свои ножки. Анна покраснела, но всё же взялась за юбку и приподняла её до колен.
– А зарделась-то! – Говорил главный. – Это хорошо. Есть стыд, значит, есть и темперамент. Иди, давай, слазь, спускайся.
Спускаясь, Анна слышала слова главного, обращённые к стри-женой: «Да, скажи, чтобы никуда больше не ходила».
Направившись к выходу, главный вдруг вернулся и, подойдя к Анне, сказал:
– А ну-ка, приподними юбку, чтобы ножки мне твои посмот-реть.
– Виктор Григорич! – Раздался обиженный голос студента Со-ловьёва. – Да, вы же ж уже смотрели! Сколько можно?
– Да? Неужели? – Виновато спросил Виктор Григорьевич у стриженой, выстраивая на своём лице гримасу удивления, и получив подтверждение, сказал студенту, смеясь. – Не беда. На красивые ножки и дважды не грех посмотреть.
Он обнял Соловьёва за талию и, крепко прижав к себе, вы-шел вместе с ним из помещения, не став более настаивать на под-нятии юбки.
Женщина, подойдя к Анне, очень тщательно подбирая слова, стала говорить:
– Анна Михайловна Мятлева, вы допускаетесь на конкурсный просмотр. Хорошо будет, если к конкурсу, кроме стихов, вы пригото-вите басню и отрывок из прозы. Если они у вас есть, то дополнительно поработайте над ними, а если нет, приготовьте и не переживайте, времени до шестого июля достаточно. Вы успеете.
Этот весёлый человек, которого вы только что видели, сам Вик-тор Григорьевич Романюк. Если поступите к нам, он будет вашим мастером. У вас, Анна Михайловна, хорошие данные, вы нам понра-вились. Мой совет, не ходите в другие учебные заведения, нашего профиля, не тратьте силы. Лучше подготовьтесь основательно к кон-курсу. Всего вам доброго. До свидания шестого июля.
Выйдя из класса, Анна Риту не встретила. Студент Соловьёв ог-лашал последние фамилии из новой десятки, которую должен был вести на прослушивание. У дверей толкались абитуриенты и каждый что-то говорил, напевал или насвистывал, но только не молчал, как будто молчание в этих стенах преследовалось.
Сразу с нескольких сторон доносился гитарный перезвон, на не-го наслаивался шелест судорожно листаемых страниц. Сильные муж-ские голоса, наперебой кричали с первого этажа, выкликая своего друга, ходившего по второму и друг, подходя к перилам, отвечал им тем же, деланным, грудным голосом, говоря, что скоро будет, но пусть идут его не ждут.
Спустившись на первый этаж, Анна вышла на улицу и прошла в скверик, где невольно подслушала разговор педагогов.
– Не сажайте вы, Михаил Борисович, им цветов. Какой смысл? Вытопчут. Посмотрите на клумбу, видите след? – Говорила полная темноволосая женщина.
– Пусть топчут. Я новые посажу, – отвечал седовласый мужчи-на, одетый в коричневый костюм.
– Они же, как слоны. Снова затопчут.
– Снова посажу.
Педагоги прошли мимо, продолжая свой примитивный спор, а к Анне подошёл мужчина средних лет с пухленьким лицом и очками в роговой оправе, удобно сидевшими на толстом носу.
– Олежек Соскин, поэт, – представился он. – Печатаюсь. Закон-чил Литературный институт. Ищу жену с гуманитарным образовани-ем.
Он был одет в мятые, неприлично грязные брюки и рубашку без пуговиц, не какую-нибудь модную, где пуговицы отсутствуют наме-ренно, а самую обычную, узлом завязанную на пупе. Обут в рваные сандалии на босу ногу. От поэта скверно пахло, а из бокового кармана брюк торчала зелёная бутылка красного вина.
– Не хочешь пройтись, прогуляться? – Поинтересовался Соскин.
Анна сразу поняла, что поэт примеряется к ней, как к возможной жене. Ей стало смешно, но удержавшись от того, чтобы рассмеяться, она отказалась от прогулки, мотивируя это тем, что ждёт сестру и ни с кем пойти прогуляться не может.
Посмотрев на неё в упор своими крохотными глазками, которые казались таковыми из-за толстых вогнутых стёкол его очков, он чему-то обрадовался, стал потирать руки и, брызгаясь слюной, заговорил:
– Отменно. Подождём сестру, а я тебе пока расскажу, как я в ли-тературный институт поступал.
В этот момент подошла Рита, и взяв Анну за руку, не церемо-нясь с Соскиным объяснениями, отвела её в сторону.
– Ты с такими посмелее, – громко сказала она, неприязненно поглядывая на поэта. – Говори им прямо: «Двигай, давай, свиное ры-ло!». А если будешь так стоять... Ну, ладно. Как отчиталась? Что ска-зали?
Анна всё подробно рассказала, закончив рассказ притязаниями главного.
– Ну, с конкурсом ты что-то напутала, – сказала Рита. – Не мо-жет быть, чтобы тебя, сырую, сразу на конкурс. Ты, что-то не поняла. Сейчас узнаю. А, Романюка не бойся. Я о том, что просил тебя ноги показывать, о Викторе Григорьевиче. Он к барышням равнодушен. Помнишь того, что тебя провёл? Вот это и есть любовь его.
– Соловьёв? – Вспомнив фамилию студента, громко сказала Ан-на, не совсем понимая, о чём говорит сестра.
– Тихо ты. Чего кричишь? – Цыкнула Рита и, осмотревшись по сторонам, предупредила. – Хоть все об этом и знают, никому не гово-ри.
Сходив и разузнав, как и обещала, Рита вернулась со следами удивления на лице.
– Ну, мать, ты даёшь! – Сказала она. – Ты не обижайся, что я тебя матерью. Это привычка. Тут все друг друга «старик», «старуха» зовут, или вот «мать». Ну, да ты ещё понаслушаешься. Постой, о чём? Ах, да! Навела ты шороху! Я такого, что-то даже и не припомню. Хо-тя, в прошлом году одного мальчика взяли, так же, сразу. Он даже по сочинению двойку получил, но вовремя позвонил мастеру, и всё ула-дили. Потом он, правда, быстро ушёл и месяца не проучился, что-то случилось... Да! Ну, поздравляю! С тебя пол-литра.
Рита замолчала и с застывшей улыбкой на губах, вопросительно посмотрела на сестру.
– Как? Ты и пить здесь уже научилась? – Поражённая всем уви-денным и услышанным, стрижкой и покраской волос, сигаретой в ру-ке, рассказами о Романюке, а теперь вот и таким предложением, спро-сила Анна.
- Смеюсь, - отшутилась сестра, отводя глаза в сторону и, вдруг став внезапно серьезной, заговорила по-деловому сухо. – Хотя зна-ешь, по случаю твоего приезда и в виду такого успеха, я думаю, мож-но было бы шампанского, по глоточку. Как ты, не настроена?
– Не знаю, – ответила Анна.
– Ну, ладно, видно будет, – отступила Рита. – Я теперь в обще-житии не живу. Ушла из общежития. Хорошо, что ты меня здесь пой-мала. Снимаю квартиру. Держи ключи и бумажку с адресом. Поезжай, там всё написано. Я бы с тобой поехала, но у меня сейчас мастерство и ещё дела кое-какие.
Рита отдала ключи и скрылась в здании института.

* * *

Стипендию за май месяц Максиму не дали. Ему, как и всем его сокурсникам, сказали: «Двадцать пятого июня получите за два меся-ца». Но, уже семнадцатого июня классный руководитель персонально звонил всем на практику и под предлогом того, что можно приехать, получить майскую стипендию, собирал студентов на перевыборное собрание.
Перевыбирать хотели старосту, комсомольского секретаря и профсоюзного организатора.
Приехав в техникум, Максим нашёл там добрую половину своей группы, собравшуюся по просьбе классного руководителя в читаль-ном зале библиотеки. Среди своих был гость, известный всему техни-куму Антипов, защитившийся в этом году и не призванный в ряды Советской Армии по причине плохого здоровья. Он говорил, что у него одно лёгкое, но курил так, будто их было три. Уверял, что одна почка, но почти ежедневно слонялся по техникуму пьяный. Возмож-но, про плохое здоровье лгал, и увильнуть от службы помогли день-ги и связи родителей, людей влиятельных, из-за которых в сущности, его, лоботряса, в техникуме и терпели, но он получал большое удо-вольствие, представляясь ущербным, находящимся чуть ли не у поро-га смерти. Был единственный дефект у Антипова, для всех очевид-ный – заячья губа, так её он стеснялся и в кровь дрался с теми, кто на-зывал его зайцем. В глаза его так не называли, а за глаза величали почти что все.
В тот момент, когда Максим вошёл в читальный зал, Антипов в сотый раз рассказывал, как защищал диплом.
– Только чертежи развесил, только последней кнопкой угол прижал и собрался рот раскрыть, просыпается Нестор, Нестёркин, председатель дипломной комиссии и спрашивает: «Всё»? Я сразу же скумекал, говорю: всё! «Вопросы будут»? Все молчат. Тишина. Спят коллеги с открытыми глазами. И вся защита. Смотрите, пять балов.
Он показывал отличную оценку в дипломе и шутил:
– Лучше иметь синий диплом и красную морду, чем наоборот.
Слушавший Антипова Назар, заметив Максима, подошёл к не-му.
Узнав, что стипендию Максим получил и, что его не видел классный руководитель, он тихо сказал:
– Кролик хочет сыграть. Карты со мной. Говорит, есть хороший чердак. Только идти надо сейчас, до прихода Балбеса.
Кроликом Назар называл Антипова, всё по тем же, уже извест-ным причинам, а Балбесом любящие ученики, Назар не являл собой исключения, за глаза называли любимого учителя.
Чердак, на который привёл Антипов, оказался специально оборудованным для игры в карты. На одну из балок, проходившую в сорока сантиметрах от пола, была прибита фанера, выполнявшая роль стола, и кроме двух возможных мест, на той же балке, было ещё два стула, кем-то принесённых на чердак. Так что можно было играть парами.
Чьей-то заботливой рукой была осуществлена электрификация карточного столика. Прямо над фанерой висела в патроне электриче-ская лампочка, которая включалась и выключалась посредством вкру-чивания и выкручивания. Играли в «Буру» до тридцати одного, в за-крытую. Играли втроём.
Приглашая Максима на игру, Назар не сомневался в выигрыше. Кроме того, что играли на одну руку, что само по себе увеличивало шансы на победу, была и ещё одна неоспоримая деталь, дававшая преимущество. Десятки и тузы в колоде у Назара были помечены, так что проиграть было практически невозможно.
Но случилось невозможное – карта, что называется, просто шла Антипову и никакие ухищрения и метки не работали. Выйдя через час из подъезда старого, двухэтажного дома, картёжники молча побрели по узкой, стиснутой домами улочке. Рявкнув, как тигр, Антипов напу-гал маленькую лохматую собачонку, кинувшуюся на них с недобрыми намерениями. Глядя вслед удалявшейся, напуганной собаке, все трое рассмеялись, после чего Максима и Назара посетила грусть проиг-равшихся игроков, а Антипов пошёл, насвистывая, не считая нужным скрывать свою радость.
Вернувшись из техникума, друзья разделились. Сытый, подза-правившийся на практике Назар, пошёл сразу на голубятню, а Максим домой, чтобы перед тем, как присоединиться к Назару, пообедать.

* * *

Со Степаном Удовиченко Фёдор познакомился в школе, в пер-вом классе, третьего сентября.
Младшие школьники, вследствие затянувшегося ремонта, учи-лись в помещениях учебных мастерских. И вот, третьего сентября, выйдя из здания в котором располагались мастерские, Фёдор увидел Степана, дерущегося с одноклассниками. Напавших было трое, все с одного двора, знали друг друга до школы и, попав в один класс, ре-шили взять власть в свои руки.
Начали с самого своенравного, коим им показался Удовиченко. Долго не думая, Фёдор встал на сторону Степана. И не потому, что были соседями, а ради справедливости. Они видели друг друга до школы, но не было случая познакомиться, а жили в одном подъезде. Фёдор на четвёртом, а Степан на пятом этаже.
Степан появился в доме за неделю до школы, и всё это время был неразговорчив и держался во дворе обособленно. Многим и во дворе показался высокомерным. В тот же день, третьего сентября, Степан пригласил Фёдора домой, познакомил с отцом и мачехой. Пи-ли чай из хрустальных стаканов, вставленных в серебряные подста-канники, что казалось Фёдору диковинным, и Филипп Тарасович, отец Степана, учил их жизни.
– Так и держитесь, – говорил он, показывая сжатый кулак. – А если будете так, – он разжимал кулак и растопыривал пальцы, – по одному переломают.
С того дня и стали друзьями. Степан оказался совсем не высо-комерным, он был ранимым и застенчивым.
В настоящее время Степан работал в комиссионном магазине, специализирующимся на радио- и электроаппаратуре. Сидел на при-ёмке и оценивал вещи. До его магазина Фёдору никогда не удавалось добраться менее, чем за час, а так как на будильнике, при выходе из дома, стрелки показывали двенадцать сорок пять, то как раз и поспе-вал к двум часам по полудню, ко времени с которого в магазине начи-нается обед.
Так и получилось, приехал, как раз к двум и, пожав молча другу руку, пошёл вместе с ним в кафе, располагавшееся рядом с ко-миссионным. Кафе было небольшое и уютное, кроме старика-инвалида, который все свои дни проводил в этом заведении, смотря телевизор и питаясь от щедрот посетителей, да двух «чернокнижни-ков», спекулянтов, специализирующихся на перепродаже книг, там никого не было.
Степана в кафе знали, и пока одна из девиц обслуживала слу-чайных посетителей, стоя за стойкой, другая, выслушав заказ, при-несла всё на подносе прямо к столу. В кафе практиковалось самооб-служивание, и подобное обхождение было редким исключением из правил. Заказано было: жареные куры, сок, кофе, хлеб, пирожные и коньяк.
– Может, и ты? – Спросил Степан, указывая на высокую объё-мистую рюмку с золотым ободком.
Фёдор отказался и сказал:
– Сопьёшься ты на этой работе.
– Работа что? Работа хорошая, я плохой. И ты прав, скоро с неё уйду.
Степан выпил коньяк, запил соком и, разрывая руками румяную курицу, стал говорить совсем не о том, о чём душе его говорить хоте-лось.
Одет он был в грязный, с чужого плеча, свитерок и неприлично короткие, чужие брюки, что было не характерно для пижонистого, всегда щегольски одетого друга. Ногти на руках были давно не стри-жены, волосы беспорядочно зачёсаны. «А ведь вчера ещё, кажется, был другим или просто не заметил?», – мелькнуло у Фёдора в голове, но он отбросил эти мысли и стал слушать Степана.
– Не рассказывал? – Говорил Степан. – Тут история со мной случилась. Автомобильный магнитофон купил и колонки к нему, от-дельно, две коробки. Магнитофон хороший, мощный, колонки боль-шие, спрятать некуда. Купил, не оформляя, чтоб потом перепродать. А Инга, напарница моя, что стекляшки принимает, рядом была, видела. Отнёс я всё в раздевалку, сунул в сумку, а сумку так и оставил на лавке. И работаю себе, ни о чём не думаю, а Инга, делать ей нечего, пошла в кабинет к заведующему и там: шу-шу-шу. Из кабинета пря-мым ходом в раздевалку, мне показалось, что даже как-то на цыпочках шла и оттуда все стекляшки, что скупила и припрятала, назад выносит и на полку выставляет. Мне ни слова. А, я что-то не сообразил. Тут, через некоторое время, приходит из основного магазина директриса и, не здороваясь, сразу к заведующему в кабинет.
– Из какого основного?
– Я же в филиале работаю, у нас аппаратура и стекло, а через дорогу, помнишь, вместе со мной ходил, я выручку туда относил, тот, где тряпками торгуют, вот тот считается основным. Там директриса сидит, а у нас только заведующий. И вот они из кабинета, директриса и заведующий, прямым ходом в раздевалку. Слышу, коробки переби-рают, минут десять там находились. Тащат всё, что нашли, в двух ру-ках из раздевалки в кабинет. Стали всех по очереди вызывать, про-давцов, товароведов, ну и меня вызвали. Спрашивают: есть ли твои вещи? Я показал на магнитофон и две видеокассеты.
– А ещё там что было?
– Ещё? Ещё видеокамера Мишкина. Это продавец. Магнитола двухкассетная, его же, фотоаппарат, ещё один магнитофон автомо-бильный, жвачки несколько блоков. Мишка, хорошенько, в опись по-пал. Ещё нашли посуду, дрянную, набор. Хотели Ирку прищучить, продавщицу, а оказалось, что посуда не её, а Алёны Павловны. Той, что с Ингой в смену работает.
– Что за Ирка?
– Продавщица, стекло продаёт, рыженькая. Она им, как и я, кость в горле. Ну, слушай. Акт составили, в акте написали: обнаружи-ли такие-то вещи, принадлежащие таким-то. Ну, и на тот день всё, а на утро следующего, велели всем прийти на час раньше, назначили собрание. Мишки не было, он в запое, жена врача вызывала, из запоя выводила. Ирка пришла, её хотели щучить, а она сказала: «Посуда не моя». Алёну Павловну никто не предупредил, на час раньше не при-шла. Короче, вором остался один я, вот тут-то и оторвались. Да, за-был, им вещи из раздевалки помогала таскать профорг, кобылица из основного, хотя это и не важно. Утром на собрание, как и просила, я принёс объяснительную.
– Профорг просила?
– Директор.
– Чего же ты написал?
– Написал, что по дороге на работу зашёл в мастерскую и забрал магнитофон, который отдавал в починку. А так как хранить его негде, оставил в раздевалке, в сумке. А насчёт видеокассет написал, что ад-министрация магазина не обеспечивает необходимым для проверки аппаратуры, поэтому принёс из дома.
– Поверили?
– Слушай. Дал объяснительную директрисе, прочла, да как за-орёт: «Что ты тут написал?». И заведующему передаёт. А что же, го-ворю, писать? Чистосердечное признание, что для спекуляции маг-нитофон купил? «За кого ты нас держишь? Это новый магнитофон, любая экспертиза скажет, что новый!». Ну, думаю, скажет, так скажет. Это всё директриса говорила, а заведующий молчал и вдруг спрашивает: «Что будем с ним делать?». Она: «Уволить!». И пошла к нему в кабинет. А там одевается, кофточку накидывает, расчёсывается, готовится уходить, якобы с твёрдым намерением уволить. А наши, кассир да Ирка, шепчут: «Иди к ней, проси прощения, пока не ушла!». Они шепчут, а я не иду. Надоело быть клоуном в их цирке.
– А потом?
– Потом пошёл. Говорю: «Пистемея Витольдовна, первый и по-следний раз, чтоб вам пусто было». Про пусто конечно не говорю, только думаю, но всё равно заметно. Хоть и сделал виноватое лицо, ей не понравилось. Посмотрела на меня и говорит: «Прощения просишь, но я-то вижу, что не раскаиваешься!» . Ещё что-то сказала и ушла. А заведующий тут как тут: «Перепиши объяснительную, как надо и можешь идти». Это было вчера, я пришёл в свой день выходной. Объяснительную переписал, написал, что купил для личного пользования и тогда же спросил магнитофон. Он: «Потом, потом, иди, на похороны опоздаешь!». А сегодня подходит Мишка и деньги суёт. Это значит, у меня забрал, чтобы самому продать и сам деньги отдать не решился, через Мишку.
– А ты его не знал?
– Знал. Но, что такой, не знал. У Мишки деньги я брать не стал. Посмотрю, как он сам их отдавать будет.
– Из-за этого уходить решил?
– Нет. Это так, будни скотного двора. И про уходить, тоже так. Помнишь Хаврошку, как она говорила, когда на соседей жаловалась: «Припёрли к стенке, по-настоящему»?
– Помню. К чему ты?
– К тому, к тому, – многозначительно проговорил Степан, глядя Фёдору прямо в глаза.
Дворничиху Хавронью, из своего детства, Фёдор помнил очень хорошо, она жила на первом этаже в том самом подъезде, где жили и они со Степаном. Помнил, как напившись пьяной, спала в подъезде, прямо на каменных ступенях и им, мальцам, чтобы пройти домой, приходилось перелезать через неё.
Помнил, как любила она слушать песни Лидии Руслановой и конечно то, как беспрестанно жаловалась на соседей. Главное, что насторожило, при упоминании о ней Степаном, был её трагический конец. Хавронья, Хаврошка, как все её звали, после многочисленных жалоб, одну из которых так хорошо запомнил Степан, взяла и удави-лась на общей с соседями кухне, привязав верёвку к трубе, проходя-щей под потолком. Весь стар и млад со двора и окрестностей, собрался под этим окном. Фёдору особенно врезались в память добротные шерстяные носки дворничихи, которые при выносе тела торчали из-под простыни.
И теперь, без дополнительных вопросов, Фёдор понял, что Сте-пан заговорил о главном, из-за чего собственно, и звал.
– Знаешь, Федя, что-то происходит со мной, а что, понять не мо-гу. Земля с небом поменялись местами. Стал потихоньку с ума схо-дить. Такая дрянь в голову лезет и что хуже всего, избавиться от неё не могу. Только не думай, что от этого.
Он щёлкнул пальцем по пустому бокалу.
– Какая дрянь? Чертей, стал видеть? – Не очень ласково спросил Фёдор, сильно к тому времени уставший и поневоле находящийся в состоянии лёгкого раздражения.
– Нет, – ответил Степан, – не чертей, но что-то похожее.
– И что это?
– Осенний лес.
Фёдор улыбнулся.
– Что же в нём особенного? – Спросил он.
– Да, казалось бы ничего. Прелые листья, голые ветки, а ещё... Ещё я себя вижу в этом лесу. Представь себе такую картину. Я в осеннем лесу, по листве, которая скользит, мимо чёрных, мокрых стволов куда-то иду. Как думаешь, куда? К мёртвому озеру.
– Прямо в сказку? – Прокомментировал Фёдор, опять улыбнувшись.
– Не смейся, – рассердился Степан, – всё это очень серьёзно. Ну, водоём такой, с мёртвой водой. Ты видел и сам не раз. Вода в них прозрачная, дно хорошо просматривается, но никто в этой воде не жи-вёт, ни рыбы, ни растения.
– Теперь понял.
– Прихожу к этому озеру и смотрю на его дно. Смотрю долго. Все коряги, покрытые бурым илом рассматриваю, каждую мелочь. Так смотрю, словно это самое важное дело моей жизни, и вдруг, появ-ляется желание броситься в этот прозрачный, тревожный, покой, в эту мёртвую воду и взбаламутить её, дать ход, жизнь дать.
– Не страшно?
– Да, какой. Просто влечёт. Так тянет, как никогда и ни на что не тянуло. Дух захватывает. Это выше всего, выше жизни и смерти. Такое, чтобы понять, нужно самому пережить, испытать.
Глаза у Степана заблестели, в них появился какой-то странный, нездоровый огонёк. Почувствовав, что он совсем обессилил, Фёдор попросил себе пятьдесят грамм коньяку и, без видимых причин разо-злясь на Степана, сказал:
– Прыгай и баламуть, если тянет. Какие проблемы?
– Вот, – таинственно произнёс Степан, поднимая указательный палец вверх, и перед тем, как разъяснить это «вот», сходил, взял пять-десят грамм Фёдору, сто пятьдесят себе, и, выпив свои сто пятьдесят, неприятно оживляясь, продолжил. – В этом-то всё и дело. Не могу кинуться в озеро, отсюда и страх, о котором тебе говорю. Понимаешь, это оказывается не моя фантазия, а что-то само по себе существующее, постоянно преследующее меня. Сам того не желая, я просто ока-зываюсь пленником этого видения. Я пленник, понимаешь? Среди бе-ла дня идёшь, переходишь дорогу и, вдруг – бац, поехало. Деревья мелькают, иду, спешу к своему озеру, в которое прыгнуть нельзя. Ме-ня же машина может сбить в такую минуту, под трамвай могу угодить. Понял ты, хоть что-нибудь, из того что я тебе рассказал?
С минуту друзья сидели молча, лишь временами поглядывая друг на друга, наконец, Степан сказал:
– Хочешь знать, почему я разошёлся? Думаешь, слух тот, мни-тельность моя? Нет. Я слишком сильно любил свою жену. Так нельзя любить женщин. Это единственная и настоящая причина, и ещё знай, сегодня ночью Алёнушке звонил.
Алёнушкой, по её роли в «Аленьком цветочке», Степан называл жену Марину Письмар, с которой разошёлся, официально не разве-дясь.
- Номер набрал, попал не туда, а второй раз звонить не стал, передумал.
– Да, видно хорошо тебя вчера припёрло, – сказал Фёдор, пони-мая, как нелегко было Степану решиться на этот звонок и вдруг ласко-во, по-матерински нежно, сказал, – прошу тебя, пойди в церковь.
– Да, ну, её, – сразу же отверг предложение Степан. – Я был там как-то, смотрел, что и как.
– Ну, и как?
– Плохо. Поп с золотыми зубами, тут же лавка торговая, деньги звенят. Люди снуют туда-сюда, как на вокзале. Смотрю – попу все ру-ку целуют. А я, как представил себе, что он утром этой самой рукой… Плюнул мысленно и ушёл.
– Постой, Степан, – взволнованно, но мягко заговорил Фёдор. – Ты в рот не смотри и руку не целуй, и на звон денег внимания не об-ращай. Приходи и стой. Следи за службой, найди священника, кото-рый понравится, а до этого просто слушай певчих. Вот так же, как ка-кой-то силой тебя к озеру ведёт, так ты себя в Храм силой отведи. И постарайся отстоять всю службу, от начала и до конца. Поверь, всё изменится, и страхи уйдут, и земля с небом займут своё место. Всё будет именно так. Тем более, что ты сам этого хочешь. Хотя бы раза два в неделю ходи, в субботу вечером и в воскресение утром. А, по-том, если ничего положительного не произойдёт, называй меня об-манщиком и делай, что знаешь.
– Ладно. Видно будет, – заторопился Степан закрыть щекотли-вую для него тему, недовольный уже и тем, что разоткровенничался перед Фёдором.
И молча закончив курицу, которую всё это время держал в ру-ках, стал весело, как будто предыдущего разговора и не было, рас-сказывать о внезапно объявившемся дяде, что и должно было быть для Фёдора той неожиданной и приятной новостью.
– Помнишь, ты о режиссере говорил, который хочет снимать кино, да денег нет? Родственник обещал денег дать.
– Ты прямо, как по следу. Я же с Мариной эти деньги ему дос-таю, Ватракшин даёт.
– Да? Марина батьковна? А, знаешь, ведь я ей вчера звонил. На-брал номер, не туда попал, а второй раз звонить не стал. Представля-ешь? Хотя об этом я тебе уже говорил. Был я у дядьки, – продолжал рассказывать Степан, делая вид, что дела Марины его не касаются, – да, и сегодня от него. Ночевал. Всё, что на мне, из его сундука. А костюм свой я уделал. Стирается. В трёхэтажном доме живёт, в ванной зеркальные батареи, да там много всего.
– За городом?
– В Москве. У вас, на Козловке. Да, ты этот дом знаешь, он один такой. Там в кабинете у дядьки два аквариума. В одном мелкая рыба, гупяшки с яркими хвостами, в другом бычки с острыми зубами. Он гупяшку отловит, щёлкнет ей по носу, чтобы быстро не плавала и к бычкам. Знаешь, как лопают? Сам всё увидишь. Может, завтра и пой-дём. Сегодня последний день работаю, с восемнадцатого отпуск, а двадцатого тю-тю, к тёплому морю и высоким горам. Смотри, ещё не поздно передумать, поехали бы вместе. Билет на тебя куплен.
Друзья распрощались. Степан пошёл в магазин, работать, а Фё-дор поехал домой, отдыхать.
Добравшись посредством метро до станции Киевская, Макеев вышел из вагона и решил продолжить путь с помощью наземного транспорта. Ждать автобус пришлось долго, и висевшая на остановке табличка, предупреждавшая, что в связи с перевозкой детей в пио-нерские лагеря интервалы на всех маршрутах увеличиваются, не ус-покаивала. Люди коротали время по-разному. Рядом с Фёдором стоял мужчина с трёхлитровой стеклянной банкой пива. То и дело он доставал соль, из бокового кармана пиджака, обмазывал ею край банки и с этого края отпивал. Старушка, уставшая от ожидания, си-дела, дремала прямо на урне с мусором.
Наконец, придав ожидающим оживление, из-за угла гостиницы «Киевская», показался долгожданный автобус. Тот номер, что подо-шёл, был не совсем удобен, из-за маршрута, но ждать удобного не бы-ло сил и Фёдор в числе последних из желавших уехать, втиснулся в заднюю дверь.
Шёл автобус медленно, в салоне было душно. Окружавшие его люди сопели, поминутно смахивали с лица выступавший пот. Волей судьбы Фёдор оказался притиснутым к двум товарищам, один из ко-торых при входе в автобус, случайно выронил и разбил бутылку вина. Его товарищ, сначала утешавший несчастного: «Хорошо, что свиде-тель есть, а то, сказали бы – жеранул», потихоньку, от утешений, стал переходить к упрёкам: «И как ты её мог уронить? Дал бы мне тогда, что ли. Я бы сунул в карман, и была бы цела. Я бы её во внутренний карман положил и всё время рукой бы придерживал. Она бы у меня не упала».
Такое соседство Фёдору не импонировало и поэтому, выйдя на следующей остановке, он с огромным трудом, но всё же влез в перед-нюю дверь. Там и дышалось легче и помимо всего прочего, прямо пе-ред ним, на переднем сидении, ехала красавица. Фёдор увидел девуш-ку и обомлел. Девушка была не просто красива, она была прекрасна. Чистота помыслов была так же хорошо видна в её глазах, как видно солнце ясным днём на небе.
Фёдор залюбовался, а тем временем в салоне стало слишком тихо. Все словно почувствовали надвигающуюся «грозу» и она разра-зилась. Очень стремительно, между пассажирами завязалась драка. Тишина заполнилась звонкими оплеухами, глухими ударами, криками и руганью. Началось всё с того, что человек в очках, одетый в зелёную женскую кофту на голое тело, стоявший рядом с горевавшими о раз-битой бутылке товарищами, ударил кулаком в челюсть того из них, что сначала утешал, а потом стал сетовать. Удар был нанесён с такой силой, что получивший его на время потерял сознание.
Хулиган в зелёной кофте, тем временем, ухватившись руками за поручни, подтянулся под самый потолок и стал скользить спиной по людским головам, отбиваясь при этом ногами в ботинках от друга по-терпевшего, кинувшегося, в свою очередь, за ним. С этого всё и нача-лось.
Отбиваясь, хулиган стал задевать ботинками совершенно посто-ронних и не заинтересованных в драке людей. Но, так уж заведено, что если по-настоящему задеть кого, то человек из постороннего на-блюдателя немедленно превращается в самого горячего участника. Что и произошло. Десятки людских рук стащили, а точнее сорвали хулигана с поручней и, кинув его на пол, стали топтать ногами. Что незамедлительно напугало и возмутило людей, от хулигана не постра-давших, потребовавших и приложивших свою руку к тому, чтобы из-биение прекратилось.
Продолжалось бы всё это неизвестно сколько, если бы водитель, извещённый о происходящем, не подогнал бы автобус к посту мили-ции. Увидев жёлтую машину с синей полосой и сотрудников в форме, стоящих рядом с ней, в салоне воцарилась прежняя, не характерная для общественного транспорта, тишина. Всё само собой нормализова-лось.
– Ты, что ли, буянишь? – Спросил полный краснощёкий мили-ционер у Фёдора, когда открылась передняя дверь.
– Нет. Не он, – вступились сразу несколько мужских и женских голосов. – Вот они. Проходите сюда.
Через несколько минут водитель, выругавшись на отказ мили-ционера поставить в путёвке отметку о задержке, повёл автобус даль-ше. Среди пассажиров не было хулигана в зелёной кофте, не было двух товарищей, известных по истории с разбитой бутылкой, и все в автобусе вели себя так, словно и драки не было. И только девушка, на которую загляделся Фёдор, тихо и ни для кого незаметно плакала.
Она вышла на одной остановке с ним, и никто не мог подсказать ей дорогу к дому, хорошо известного Макееву.
– Я покажу. Нам по пути, – сказал Фёдор, стараясь дышать в сторону.
Посмотрев на него, девушка кивнула.
Они шли мимо собачьей площадки, построенной энтузиастами на том месте, где когда-то дымил цех обувной фабрики, а потом лежа-ли горы обломков и хлама. Мимо магазина с названием «Свет».
Шли рядом, молча, несколько раз поворачивались лицом друг к другу, как бы желая заговорить, но так и не решались на это.
Дойдя до кирпичного дома-башни в двенадцать этажей, Фёдор сказал:
– Ваш.
– Большое спасибо, – услышал он в ответ и долго ещё вспоми-нал эти слова и ангельский голосок, каким слова эти были сказаны.
Застав дома Максима, лениво черпавшего ложкой щи, и матуш-ку, собиравшую рюкзак для деревни, завязавшую бессмысленный раз-говор о работе, Фёдор сел на диван и уставшим голосом сказал:
– На работу, говоришь? Сегодня утром предложили, весёлую и высокооплачиваемую. Сразу хотел рассказать, как пришёл, да ты со своей деревней не дала.
– Ну, и слава Богу, – с облегчением в голосе сказала Полина Петровна, – хоть мышцы разомнёшь слегка, а то засох весь.
– Что за работа? – Спросил Максим, бросая ложку на стол и отодвигая от себя тарелку.
– Вы же не слушаете, перебиваете. А, надо по порядку, с самого начала рассказывать. Иначе не поймёте.
Дождавшись, пока домашние успокоились, Фёдор стал излагать:
– Неделю назад сел я на конечной в автобус и жду, пока отпра-вится. Смотрю, бежит женщина. Пока бежала, успела всего меня через окошко рассмотреть. Почему-то сразу догадался, что сядет именно ко мне. Хотя мест свободных было предостаточно. Так и есть, села и долго не думая – с места в карьер. Имея полную сумку талончиков, подглядел, прошу прощенья, отыскала медный пятак и с ним ко мне: «Не продадите талончик, мужчина»? Нет, говорю, не продам, женщи-на. Признаюсь, грубо ответил, последнее слово, так прямо с обидной интонацией и произнёс.
Она обиделась. «Как, вас никогда не называли мужчиной»? Нет, говорю. Говорю не с тем, чтобы беседовать, а так, чтобы отстала от меня. «Ах! Я вам соболезную». Да, да, не соболезную, а соболезную, с ударением на последний слог сказала. После этой перепалки она ку-пила себе талончик на стороне, пробила его и временно успокоилась. Еду и думаю про себя: нет, эта не из тех, что спокойно ездят, эта себя ещё покажет. И сам сделал ошибку, совестно стало, что нагрубил, по-лез извиняться.
Только повернулся, полслова сказал, даже договорить не дала. Глазами сверкнула и демонстративно на весь автобус: «О чём вы? Я вас не понимаю». После этого я отвернулся к окну и ехал молча, а она разошлась, стала по-польски на весь автобус говорить, обращаясь ко всем подряд. Стала спрашивать обо всём, что в окно увидит, не у меня, а у всего салона. И так до Кутузовской без передышки. Точно её лихорадило. На Кутузовской вышли, идём. Она идёт тихо и постоянно на меня оглядывается, и тут я снова не выдержал, подошёл.
Думаю, гостья из Польши, а я нагрубил. Стыдно. В особенности это слово, соболезную, с неправильным ударением сказанное, подей-ствовало. И потом эта ссора, если вдуматься, совсем не из-за чего произошла. Ну, обратилась фамильярно, но она же женщина, тем бо-лее из Польши. Дай, думаю, попробую ещё раз извиниться.
Подошёл к ней, к этой паненке, а она, уже ожидавшая меня, как понесёт на чистом и родном: «Что? К даме с левой стороны? Позор! Мальчишка! Тебе сколько лет? Четырнадцать? Шестнадцать? У тебя паспорт-то есть? Щенок! Молокосос! Ты мне в сыновья, во внуки го-дишься. Пшёл вон! Вон пошёл!».
Представьте, идём рядом, и всё происходит на ходу. От этих её слов я опешил. Опомнился только после слов: «Сейчас тебя в мили-цию сдам. Скажу, что ко мне пристаёшь». И то, только потому, что испугался. Остановился, а она пошла дальше.
– Ты обещал про работу, а рассказываешь, Бог знает что. А я стою, слушаю, – вставила Полина Петровна и, сказав. – Мне нужно холодильник разморозить. Да, думать, что на ужин готовить, – ушла из комнаты на кухню.
– Ну, не желаете, не буду, – проговорил раздосадованный Фёдор, которому хотелось досказать.
Он уже собрался вставать с дивана и идти в другую комнату спать, как Максим, глаза которого горели огнём внимания, остановил его.
– Расскажи. Мне расскажи.
Невольно подчиняясь, Фёдор откинулся на спинку дивана и продолжал:
– Встреча вторая. Сутенёрша. – Торжественно объявил он.
– Кто? – Робко спросил Максим, но старший брат не ответил и повёл повествование дальше.
– Сегодня утром, возвращаясь с прогулки, снова встречаю эту паненку. Кинула она мне в руки свои продукты, попросила проводить до подъезда. Недалеко, в панельной девятиэтажке живёт. Пошёл. Ин-тересно всё-таки, что за птица. И потом, почти, по пути. По дороге случился разговор:
– Как вас зовут? – Фёдор. – Хорошее имя. – Мне тоже нравит-ся. – Что делаете? Чем занимаетесь? Учитесь или работаете? – А вот этого, говорю, я вам не скажу. – Боитесь? – Боюсь. – Испугались по-тому, что обещала в милицию сдать? – Угадали. – После этого, она мне представилась Ольгой, показала своё окно, рассказала, как вселя-лась. Сказала, что живёт с мужем, но уже в разводе и скоро переезжа-ет.
Подошли к подъезду, взяла из моих рук свои продукты и как бы невзначай спросила: «Фёдор, вы никогда не занимались силовой гимнастикой»? Говорю – нет времени на это. «Очень жаль, вам обя-зательно, надо будет заняться. У вас интересная внешность и вы мо-жете за вечер иметь сто, а за ночь двести. Я вам помогу. Сделаю вам карьеру».
И говоря уже не Максиму, а как бы вслух рассуждая с самим со-бой, Фёдор сказал:
– Только деньги на уме, кроме денег ничего. Как неразумно, как глупо живут. Всё у них просто.
– Подожди, я так и не понял, – заговорил Максим, стараясь ра-зобраться в витиеватой речи брата. – Какую работу тебе предлагали?
– Проституткой, – резко ответил Фёдор, удручённый непонят-ливостью собеседника.
Встав с дивана и собираясь уходить, он вдруг сел на стул, стоя-щий у двери, и ухватившись за хвост новой мысли, мелькнувшей в го-лове, стал про себя рассуждать, надеясь за хвост вытащить и всё тело.
«Проститутка, – рассуждал он, – это не та и не тот, точнее, не только та и не только тот, кто торгует, продавая себя. Но, это так же и та, и тот, кто покупает. Это люди одного уровня, ягоды одного поля. Всё это, конечно не новость, но почему я отчётливо понял это только теперь? Потому ли, что меня хотели купить, а точнее продать? Да. Только поэтому».
В этот момент, открыв дверь и вытирая руки о фартук, в ком-нату вошла Полина Петровна. Протянув старшему сыну руку, радо-стно сказала:
– Если с работой не обманываешь, поздравляю.
Фёдор поднялся со стула и, засмеявшись, пожал протянутую ру-ку. После чего, перестав смеяться и не выпуская протянутой ему руки, с обидой в голосе сказал:
– Тебе всё равно, где, кем. Лишь бы знать, что сын числится ра-ботающим и можно об этом рассказать подругам. Ты ушла, не дослу-шала. Проституткой предложили работать, а ты – «поздравляю».
– Что ты?
– Точно. Сто рублей за вечер, двести за ночь.
– Ой, – испуганно, словно это уже решено, вскрикнула Полина Петровна и как бы даже с брезгливостью высвобождая свою руку из сыновней, умоляюще запричитала. – Что ты, что ты! Откажись! Ни-какие деньги не нужны. Кусок в горло не полезет. Уж лучше не рабо-тай совсем.
– Ну, вот, – снова засмеялся Фёдор. – То поздравляю, то отка-жись.
– Да, ну тебя. Придумаешь вечно, – сказала матушка, совершен-но уверенная в том, что сын её разыграл.
Махнув в его сторону рукой, подошла к рюкзаку и принялась его завязывать.
– Максим, стипендию дали? – Спросила она у младшего, испы-тывая перед ним неловкость из-за того, что позволила Фёдору вести себя некрасиво и рассказывать неприличные истории.
– Нет, – ответил Максим, опустив голову.
– В субботу приедешь, буду тебя ждать. Да, смотри, утром не проспи. Попроси, чтобы разбудили. Федя, разбудишь Максима в суб-боту, чтобы он на электричку не проспал?
– Разбужу, если заснуть сейчас дадите, – сказал Фёдор, уходя спать.
Пообедав, Максим поспешил к Назару, чтобы поделиться ус-лышанным и узнать его мнение. Но, к своему огорчению, застал его не одного, а в компании пьяненького Вольдемара, рассказывавшего философию своей жизни.
– Что плавуче, то едуче, – говорил Вольдемар, поминутно теряя равновесие и переступая с ноги на ногу. – Я на спор могу живьём ля-гушку съесть. Смейтесь, смейтесь. Глухарь тоже смеялся. Ну, ёлки, полностью. С когтями, с хвостом, в сопровождении её собственного абсолютного писка.
Официально заявляю: сам ловлю, сам съедаю. Только смотрите и платите деньги, потому что съедаю не за «будь здоров - хорошо жи-вёшь», а за советские рубли, на спор. Такса такая: лягушка – чирик, жаба – четвертак. «Что плавуче, то едуче», это мой принцип. Короче, хотите – замажем? Сам поймаю лягушку и сам у вас на глазах съем. Спрашивается – как? Безжалостно, но живописно. Есть десятка? По-кажу. Но предупреждаю, зрелище не для слабонервных. Глухарь не верил, замазали. Я поймал лягушку, показал. Спрашиваю: устраивает? Чтобы не было потом разговоров. Он смеётся, говорит – лопай! Стал лопать. А я их как ем? Беру зубами за краешек головы, и всё. Дальше руками не помогаю, лягушка сама в рот идёт, как к удаву в пасть. Ид-ти-то идёт, но пищит при этом страшно. Глухарь от этого писка, как начал блевать, так все брюки себе и уделал. Чуть не подох. Торжест-венное слово давал, что пить из одного стакана со мной не будет. Ка-кой! Пошли на десятку его, я ещё добавил, взяли коньяку, как трес-нул – и про клятву свою забыл.
Максим, не выдержав, перебил словоохотливого Вольдемара и сообщил свежую новость:
– Брату сегодня работу предложили. С женщинами спать. Сто рублей за вечер, двести за ночь.
– Врёт! – Возбуждённо сказал Назар.
– Нет, не врёт, – поддержал новость Вольдемар с той уверенно-стью, будто и ему предлагали. – Я эту штуку знаю. Вдовушек обслу-живать. У меня приятель, мясник, промышлял этим, пока здоровье было. Потом бросил, говорит – надоело.

* * *

Расставшись с провожатым, Анна вошла в подъезд двенадцати этажного дома и поднялась на четвёртый этаж, дотошно указанный в бумажке.
Войдя в квартиру, ощутила запах окурков и пыли. Первым де-лом обратила внимание на засохшую розу в бутылке из-под шампан-ского и волнистого попугая сидящего в клетке, который, как только её увидел, сказал:
– Как поживаешь?
– Спасибо. Хорошо поживаю, – улыбнувшись, ответила Анна.
Повсюду, и в комнате, и на кухне, толстым слоем лежала пыль, шторы были наглухо задёрнуты, и казалось, что за окном не лето, а поздняя, неуютная осень.
В холодильнике стояла одинокая кастрюля, в которой плавало в бульоне отварное бычье сердце. На холодильнике, в миске с водой, отмокая, плавали, сухие грибы. Других продуктов не было. Первым делом Анна принялась за уборку и очень скоро всё заблестело и за-дышало. Приняв душ, сходила в магазин, приготовила из купленных продуктов ужин и стала ждать сестру.

* * *

Как стемнело, Максим с Назаром закрыли голубятню, рас-прощались с Вольдемаром и шли по улице домой. Назар рассказал, что приходили ребята, жаловались на Маслёнка и Мазая, просили помощи. Ребятам Максим не прочь был помочь, но на уме теперь было другое.
– Нечего жаловаться, пусть соберутся и разберутся с Маслом.
– Так и сказал. А, они говорят, что у Маслёнка постоянно нож при себе и целая шайка.
Максиму было не до ребят, не до дворовых разборок. Он, как ему казалось, давно вырос из всего этого. Отмахнувшись рукой от Назара, он завёл разговор на другую тему.
– Помнишь, ко мне лаборантка липла? Я и догадывался, что ей нужно и девчонка хорошая, фигуристая. А, не могу и всё. Словно ка-кая-то сила держит.
– Вдовушек обслуживать, – задумчиво повторил Назар слова Вольдемара.
– Вольдемар трепло, сам ничего не знает, – убеждённо сказал Максим. – Вдовушек. Это нужно не старым, а молодым. Тем, у кого есть деньги. А от старухи, всегда можно отказаться.
– Точно, – подтвердил Назар, полностью во всём с другом согласный. – Да, как ты её найдёшь, ту, что предлагала? У брата спро-сишь, в лоб даст. Матери и сестре скажет, чтобы глаз с тебя не спус-кали.
– Зачем спрашивать, я её знаю. Почти каждый день вижу. Брат сказал, что она в панельном доме живёт, можно подстеречь.
– Не можно, а нужно.
– Да, слишком даже нужно. Мать про стипендию спрашивала, сказал, что не дали.
– Видишь, медлить нельзя. Давай завтра? Если получится, то и матери стипендию отдашь, да ещё и на голубей останется. Беленькой, курносой, купим голубя. Пары две синих для лёта возьмём. И пше-нички мешок, чтобы не думать, что дать, чем кормить.

* * *

Рита пришла домой поздно, сказала, что было много дел, но пе-дагогу, который нужен Анне для подготовки басни и отрывка, позво-нила и обо всём договорилась. Придёт завтра.
Закончив речь словами:
– Анюта, милая, иди, спать. Ещё наговоримся, – закурила и, от-казавшись от приготовленного ужина, пошла, принимать ванну.
Анна лежала в постели с открытыми глазами и смотрела на по-толок, по которому время от времени тянулись, исчезая, полосы света. Она знала, что это свет от фар проезжавших мимо окон машин. Вспомнила свой приезд, старушку с собачкой, улицу Арбат с весё-лыми клоунами, поэта с его смешным сватовством, экзамен и драку в автобусе.
Особенно остановилась на молодом человеке, провожавшем её до дома. Вспоминая, отметила одну деталь. У магазина «Свет» весь асфальт был разрисован мелом. Дети нарисовали людей держащихся за руки. Прохожие смело и бездумно наступали на нарисованных людей, не замечая и не придавая рисунку никакого значения. Прово-жающий её молодой человек, в отличие от них, обошёл рисунок сто-роной, глядя, при этом, себе под ноги. Опасаясь, как бы случайно не наступить. Она порадовалась тому уважению, с каким он отнёсся к детскому рисунку. Это говорило о том, что в груди его бьётся доброе сердце.
Она так же осторожно обошла рисунки и, как ей показалось, провожающий это отметил. Ещё подумала Анна о том, что в один ко-роткий день уместилось много встреч и событий, возможно, таких, от которых изменится вся её жизнь. И было от этого одновременно и грустно, и радостно.
Закрывая глаза, она подумала о том, что дома всё-таки лучше.
Почти заснула, как в коридоре тихо затрещал телефон. Слышала, как Рита с кем-то разговаривала, после чего ходила, шмыгая шлё-панцами, то к входной двери, то на кухню. Слышала, как кто-то вошёл в квартиру без звонка. Всё это Анна слышала, находясь в полудрёме. Засыпая, вспомнила на миг солнечное утро, то, как летела птицей над светлым городом, и улыбнулась.

Часть вторая
Четверг. Восемнадцатое июня





* * *

Утром, хорошо выспавшись, сладко потянувшись и ещё некото-рое время полежав в постели, Анна встала и пошла на кухню. По её предположению там, на диване, должна была спать сестра. Но, на кухне вместо Риты она обнаружила незнакомую женщину, совершен-но голую, занимавшуюся зажиганием спичек и палением волос на но-гах. Причём для удобства процедуры незнакомка, чувствовавшая себя на чужой кухне по-домашнему, ставила обрабатываемую ногу на та-бурет, туда же, рядом со ступнёй, складывались отгоревшие спички, которых собралось десятка три.
Отвлекаясь от своего занятия, но, не снимая при этом ноги с табурета, незнакомка обернулась и осмотрела первым делом ноги во-шедшей.
– Тебе хорошо, не растут, – сказала она и тяжело вздохнув, стала оправдываться. – Конечно, есть мази, гели специальные, машинки электрические, бритва, наконец. Но, народное средство верней.
Говоря про народное средство, незнакомка, для наглядности, потрясла коробком в воздухе.
Уловив во взгляде Анны нечто среднее между испугом и вопро-сом, она постаралась её успокоить, а заодно и представилась.
– Марго скоро придёт. Меня не бойся, я её подруга. Зовут Оль-гой.
Рита действительно скоро пришла и принесла с собой сумки-пакеты, набитые, за редким исключением, заграничными продуктами.
Принесённое Ольга наскоро просмотрела и из всего изобилия выбрала синюю, килограммовую, банку осетровой икры и белые жес-тяные банки с пивом.
Приготовленные вчера вечером Анной макароны, были так же востребованы для завтрака. Ольга, одевшись, подогрела макароны и предложила их Анне, вприкуску с чёрной икрой. При этом рекомен-довала всё это запивать пивом. Уверяла, что нет ничего вкуснее. От пива Анна отказалась, а макароны с икрой ела и смотрела на сестру, которая слушала гостью, разинув рот.
Гостья, слегка захмелев, то и дело поправляла волосы на голове и трещала, как сорока. Ей не понравилось, что Рита вернулась в тём-ных, солнцезащитных очках.
– Зачем очки надела? Муж мой синяков наставил?
– Да, нет. Для красоты, - смеясь, ответила Рита.
– Что же это за красота такая? Глаза - самое прекрасное, что есть у дамы, – прятать за чёрными стёклами? Слепые, наверное, при-думали. Только от них такая мода могла пойти. А, всё из-за того, что кавалеров настоящих не осталось. Теперь такое время, что всякий ма-ло-мальски себя уважающий мужчинка бежит или давно уже убежал. Оглянитесь, посмотрите вокруг, кто остался? Что, извиняюсь за вы-ражение, осталось? Это же позор! Не умеют ничего. Не знают элемен-тарного, простейшего. Не знают даже того, что дамам нужно дарить цветы букетами. Огромными, неподъёмными букетами.
Рита, не выдержав, прыснула смешком и попыталась что-то вставить в быструю, как стремнина, речь гостьи, но та ей этого сделать не позволила и продолжала, как бы на ходу сообразив, что ей хотели сказать.
– Хорошо. Пусть воруют, если они нищие. Даму это не должно интересовать. Что ж, по-твоему, он придёт без цветов, скажет – изви-ни, денег нет? Да, он придет и скажет. Это по-русски. Но, не пройдёт! Я ему на это так отвечу. Хорошо, у тебя мало денег или нет совсем. Но, ты мог купить один цветок? Один, но такой, чтобы стоил целого букета? Я это так понимаю. А, что проку в трёх согнутых гвоздичках? Хорошо, что ещё ума хватает по две не дарить. Ну, правда, подруги? Ну, что за радость для дамы эти гвоздички, или несколько среднень-ких роз, непонятных? Не то розы, не то цветки шиповника дикого. Я бы на месте тех дам, кому такие подносят, этим букетом да по физио-номии. И, в цветовой гамме, никто не разбирается. Идёт парочка, она несёт в руках такие бордовые, что разве только старухе прилично да-рить. Кто их только выдумал, эти бордовые розы? Они же почти чёр-ные! Фу, какая мерзость! Только на могилу, а они – избранницам!
Взяли привычку жёлтые дарить, дубы стоеросовые! Жёлтые и белые – это цветы для интерьера. Спокойные, приятные цвета, в крайнем случае, со значением, к разлуке, можно послать. Но, как это так, в знак симпатии, любимой женщине взять и дарить жёлтые розы? Ужас! Кавалер остался необразованный, такой, что дамой здесь лучше и не быть. Зря, Марго, улыбаешься, ничего не выдумываю, всё чистая правда.
То дарят, как девочке семнадцатилетней, нераспустившиеся бутоны. То разухабистые, перецвет, как столетней. Тебе с сестрой здесь жить, ещё не раз столкнёшься. Я всё это так болезненно пере-ношу, так близко принимаю к сердцу, что не хочу об этом даже и думать. Но, как не думать, когда сталкиваешься с этим на каждом шагу? Ну, не буду. Не буду. Да, Марго? Не будем об этом думать? Давай не будем, чтобы не расстраиваться. И последний совет. Никогда не переодевайтесь при мужчине. Заведите ширмочку или просите отвернуться, не смотреть. Хорошенько запомните, это первое правило. Разве, когда сами попросят, чтобы при них, тогда можно. Ну, это отдельный разговор.
– Нет, значит, правил без исключений? – Вставила, наконец, Рита своё слово и, торопясь, сбиваясь, рассказала о том, как в ин-ституте одна студентка, при всех, грозилась отравиться, если муж от неё уйдёт.
– Все смеялись над её слезами. Над её наивностью, – говорила Рита. – Не понимаю, как можно так унижаться, должна же быть какая-то гордость женская?
– Гордость, нужна той, которую любят, – необыкновенно серь-ёзно и грустно заговорила вдруг Ольга, – а той, которую разлюбили, она ни к чему. Смешно даже гордой быть, когда тебя бросили. Поверь, Марго, не до того. Не осуждай. Какая тут к чёрту гордость, когда земля из-под ног уходит? Я тоже в своё время на коленях ползала, рыдала, за брюки, за полы плаща его хваталась, как собачка бес-помощная. Целовала грязь на его ботинках, следы на полу. Всё это, со стороны, вроде как ни к чему, ведь поздно, ничего не изменить, не вернуть. Но я это делала не для него, не для людей всё это наблю-давших, а для себя. Чтобы с ума не сойти, не умереть на месте. И по-верь, что в такие минуты только это от гибели и спасает. Слабые мы, бабы, жизнь в нас еле теплится. Нас надо беречь, прятать от ветра, а этого никто не понимает.
Ольга позавтракала и ушла. Закрыв за ней дверь, Рита вернулась на кухню и стала объяснять сестре ситуацию.

* * *

Стоя на единственной дороге, ведущей к остановке, Максим и Назар поджидали известную особу.
– Вот она, не оборачивайся, – сказал Максим, глядя другу за спину. – Спешит, не подходящий момент.
– Другого не будет. Подойди. Нет - так нет. Не убьёт же, а станет кричать – убежим.
Обернувшись через некоторое время, Назар увидел Максима, стоявшего рядом с холёной, нарядно одетой и модно причёсанной женщиной. Максим говорил с ней спокойно, как с приятной соседкой. Назар даже позавидовал его умению так общаться с незнакомыми людьми, да ещё тогда, когда так много от них нужно. В процессе раз-говора, Максим часто показывал рукой в его сторону, после чего она о чём-то спрашивала, снисходительно улыбаясь.
Разговор их был недолгим и закончился вырванным блокнот-ным листом, на котором женщина прежде что-то написала. Она хотела писать ручкой, но ручка перестала работать. Не растерявшись, долго не думая, она достала губную помаду, и ею, как карандашом, очень ловко расчеркнулась.
Проходя мимо, холёная остановилась и сказала:
– Здравствуйте, Назар, меня зовут Ольгой. До скорой встречи.
Добавив к этому прощальный жест рукой и слово «Чао», она побежала к остановке, цокая каблучками по асфальту.
– Чао-какао, – зло прошептал Назар, глядя ей в след и, сплюнув через щель между зубами, спросил у подошедшего Максима, о чём он с ней так долго говорил.
– Ни о чём. Объяснил, что нам нужно. Спросила, имеем ли об этом представление. Ещё спросила, сколько лет, как тебя зовут и сколько было женщин. Сказал, что ни одной. Над этим посмеялась, сказала «хорошо», написала рабочий телефон и просила, чтобы в два часа ей позвонил.
– Сегодня чтобы в два звонил?
– Да.
– Что ни одной, ты зря сказал. Смеялась, говоришь?
– Да нет. Не то, чтобы смеялась. Мне показалось так. А почему зря?
– Не знаю. Чёрт с ней. Позвонишь?
– Конечно, позвоню.
Максим смотрел на блокнотный лист с телефоном, написанным помадой. Это был пропуск в неведомый мир, полный новых, неиз-вестных ощущений.

* * *

Когда Ольга ушла, Рита, закрыв за ней дверь, вернулась на кух-ню и стала объяснять сестре ситуацию.
– Она с мужем развелась, но живёт с ним в одной квартире. Супруг вчера нарезался, грозился её убить. А на самом деле он тряпка. За продуктами сегодня ходила, он мне руки целовал, просил, чтобы я Ольге передала его извинения.
Убить не убил бы, но случайно задеть мог. Был бы синяк или ссадина, а Ольга за американца замуж собралась. Зачем рисковать? На старикашке женится. Не из простых, какой-то там чего-то профессор. Представляешь, у него на теле нет ни одного волоска? Совсем ни одного, нигде. Ни на голове, ни на руках, ни под мышками. Такие вот бывают американские профессора.
Ольга в гостинице «Космос» в варьете работала, а сейчас пере-водчица. А познакомила меня с ней подруга Жанка. С Жанкой вместе поступали. Её в Щуку взяли, а меня в ГИТИС. Помучили её, пому-рыжили, и после первого курса отчислили. В «Космосе», у Ольги, пришлось ногами дрыгать, зато теперь устроена. Ольга ей мужичка нашла, не американского, но тоже в возрасте и богатенького. Она до-брая, Ольга. И, эта квартира её была, она снимала, уступила мне. Что ни попросишь – пожалуйста. Вот икрой покормила. Да, сколько всего ещё оставила.
Давай, заканчивай с едой и пойдём. Пора старуху встречать, – закончила Рита, вставая из-за стола и закуривая.
– Какую старуху? – Удивилась Анна.
– Насчёт отрывка твоего. Правда по сто рублей берёт за подго-товку, но дело знает. Готовит хорошо.
– А, без неё нельзя?
– Нельзя. Я не режиссёр. Нужен педагог, понимаешь? Старуха эта и меня готовила. Не пожалеешь. Деньги с собой привезла?
– Двести рублей.
– Хватит на всё.
На остановке, ожидая педагога, Рита рассказывала о ней.
– Старуху зовут Зинаида Кононовна, фамилия Пистолет. Вот-вот, к тому и сказала, чтобы при ней не хихикала. Она обидчивая, злая, затаит – не вытравишь. С гонором старушонка, табак жуёт, матом ругается. Длинную жизнь прожила, много видела. Расскажет, как с Завадским выступление «Комеди Франсэз» смотрела, как он плевался, ругал их цирком, а после спектакля вышел на сцену и со слезами на глазах сказал, что ничего лучшего не видел. Расскажет о той зна-менитой репетиции, когда Станиславский «думал», а ученики по од-ному бегали звонить домой, успокаивать домашних, и сидели всю ночь, не осмеливаясь уйти. Расскажет, как «Современник» хотели за-крыть и как студенты его отстояли. Всё это, скорее всего, выдумки, она слегка, что называется, со странностями. Но, не беда. Главное, дело знает. Вот, кстати, и она.
Из автобуса вышла женщина, нисколько не похожая на старуху, какую Анна успела себе представить со слов сестры. Это была невы-сокая, слегка полноватая, румянолицая особа с толстым неровным но-сом и озорными глазами. Одета была в серое габардиновое пальто, служившее, судя по виду, бессменно долгие годы, чёрную шляпу, ставшую от времени бурой и мужские полуботинки. В руке держала тряпичный зонт, на который опиралась, как на трость.
– Ну, здравствуй, моя прелесть! Хороша! Отлично выглядишь! – Обратилась она к Рите, целуя и обнимая её. – А эту красавицу откуда взяла? Ты о ней говорила? Представь её мне. Как зовут?
– Сестрёнка моя младшенькая, Анюта.
– Нюша? Нелли буду звать. Ты, ангел, не обидишься, – спроси-ла она у Анны, – если я стану называть тебя Нелли? Анюта, Анэля, не всё ли равно? Правда? Позволишь мне эту блажь? Ну, вот и славнень-ко. Маргарита, автобусная остановка место опасное, здесь могут ос-корбить и унизить. Веди, нас с Нелли, в свои хоромы.
Всю дорогу, от остановки до дома, подобно ушедшей Ольге, Зи-наида Кононовна, без умолку трещала.
– Нелли, – говорила она, обращаясь к Анне, – тебе сказали, что я – Пистолет? Да? Ха-ха! Превосходно! Но ты, дитя, не бойся. Я не стреляю. Это фамилия не родительская, а моего последнего. Так ска-зать, бывшего. Впрочем, согласись, есть и в ней, что-то уху приятное. Пис-то-лет! Ведь, правда? Правда? Ха-ха. Вот и славненько.
Придя в квартиру, Зинаида Кононовна отослала Риту в булоч-ную, купить ей хлеба домой, а сама села на диван, стоящий на кухне у окна, попросила Анну встать так, чтобы солнечные лучи её хорошо освещали, и велела что-нибудь почитать. Сама же стала, с какой-то болезненной жадностью вслушиваться в каждое её слово, всматри-ваться в каждый её жест.
Анна, по совету ушедшей за хлебом сестры, читала письмо Татьяны.
– Так, так. Хорошо! – Восторженно крикнула Зинаида Кононов-на, сразу по прочтении, и, требуя к себе немедленного внимания, два-жды хлопнула в ладоши. Но тут же забыв о том, что хотела сказать, облокотилась на спинку дивана и тихо, для себя, повторила: «...Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать».
Опомнившись, обращаясь к Анне, она заговорила:
– Я буду с тобой работать. Знаешь, я работаю не со всеми. Бе-русь только за тех, чья звезда мне ясна. В ком полагаю видеть буду-щую актрису. Не улыбайся, голубушка. До звезды тебе ещё далеко. Но, кое-что от звёздочки в тебе есть, и мы попробуем это развить. Маргарита сказала, что тебя допустили на конкурсное прослушивание, она известная погремушка, скажи мне сама, так ли это?
– Да.
– Очень хорошо, – сказала Зинаида Кононовна, действительно этому обрадовавшись. – Мы тебя подправим, вооружим басенками, сильный отрывок сделаем и смело явимся на конкурс. Тебя сестра предупредила об оплате?
– Да.
– Славненько. Вот. А теперь я должна сделать тебе признание. Со всех я беру за подготовку по сто пятьдесят рублей, но так как ты мне понравилась, с тебя возьму всего сто. Как? Согласна?
– Да.
– Вот и превосходно. Всё «да» и «да». Но это хорошо. Скром-ность тебе к лицу. Забыла предупредить. Деньги я беру только после того, как мой птенец поступает в институт. Так и только так. Только на этих условиях я договариваюсь со своими учениками.
Зинаида Кононовна вдруг замолчала, задумалась, сделала оза-боченный вид и, проницательным взглядом ощупывая Анну, тихо спросила:
– А у тебя есть деньги, чтобы по сто рублей мне платить?
– Есть, есть, – стала успокаивать её Анна.
– Деньги-то, небось, мамкины? – Не успокаивалась Пистолет. – Нет, мои. Я их заработала. После школы с ребёнком сидела, мне за это платили.
– Молодец. Умничка. Приятно слышать, – успокоилась наконец учительница и тут же сказала. – Тогда дай мне вперёд. Понимаешь, у меня небольшие трудности.
– Конечно, конечно. Возьмите, – сказала Анна, прерывая объ-яснения и протягивая сто рублей.
– Спасибо, – поблагодарила Зинаида Кононовна, неприлично быстро пряча полученные деньги. – А, знаешь, ты талантливее сестры. С ней я намаялась в своё время. Понимаешь, нет в ней главного. Не чувствует гармонии. Бывало, выйду из себя, сниму с ноги ботинок и швырну в неё. А, она подберёт, несёт его мне и говорит: «Бросайте ещё, только не сердитесь». Когда она в институт поступила, я в боль-нице находилась. Сосед у меня пьянчужка, хам, я с ним повздорила, а он взял, да голову мне сковородкой проломил.
Долгая история, неприятно вспоминать. Что же ты думаешь? Лежу в палате, дверь открывается, входит Маргарита. А, в руках у неё охапка живых цветов. Я так и обалдела. А она рассказывает: «Иду с букетом по улице, все на меня оглядываются». Я тогда её хорошенько отругала. Транжира она. Любит деньгами сорить. Этого я ей тогда конечно не сказала, ты и теперь не говори. А не сказала потому, что всё равно бы не поняла и даже слушать не стала. Лучше бы соков принесла, да и у самой бы деньги ещё остались. Ты, Нелли, смотри за сестрой. Хорошенько смотри. Слышишь? Где же Маргарита? Она просила, чтобы я поработала и с ней, ну да не сегодня. Сегодня времени нет. Я сегодня, Нелли, пойду. Так сестре и передай, что ушла. А, завтра приду и буду с вами работать. Хлеб мой съешьте, я себе по дороге куплю.
В этот момент Рита вернулась из булочной и, узнав, что с ней и с сестрой будут работать завтра, сказала:
– Зинаида Кононовна, не отпущу, пока не отведаете моего гриб-ного супа.
– Плутовка, – рассмеялась Пистолет и, подойдя к Рите, обняла её и поцеловала. – Знает, что грибной мой любимый. Ну что же, давай, накрывай на стол, будем с Нелли суп твой пробовать.
За супом Зинаида Кононовна размякла, глаза её осоловели.
– Очень вкусно, – говорила она. – Я, как ни стараюсь, никогда такого не получается. Маргарита, отдай секрет.
– Всё очень просто. Готовится мясной бульон...
– О! Я так и знала! А я без бульона. Этот на мясном?
– Да. Сердце говяжье отварила.
– А-а! Вот он, главный секрет. Не мясной, Маргарита, а сердеч-ный бульон нужен. Так, Нелли? Я права, Маргарита? Для хорошего супа обязательно нужен сердечный бульон!
Провожать Зинаиду Кононовну, по собственной просьбе учи-тельницы, отправилась Рита.
– А ты отдыхай. Нечего по улицам лишний раз мотаться, – ска-зала Анне Пистолет. – Не ровён час на хулиганов наткнёшься. Их много здесь. Москва – опасный город. Возьми лучше книжку, сиди и читай.
На этом Анна с Зинаидой Кононовной и распрощалась.


* * *

Утром Фёдору позвонил Степан, сказал, что сегодня к полудню им необходимо быть у дяди.
– К полудню, так к полудню, – нехотя ответил Фёдор, понимая, что после бессонной ночи ему и днём не придется спать.
Дом, в котором со слов Степана жил его дядя, Корней Конд-ратьевич Черногуз, Фёдору был известен и находился в пяти минутах ходьбы, на Козловке.
Козловкой, по названию одной из улиц, величали и весь посё-лок, утративший собственное имя. Чудом сохранившийся в центре индустриального района, посёлок продолжал жить тихой и размерен-ной жизнью, своим укладом.
Окружённые глухими заборами, с садами и огородами, стояли и радовали глаз бревенчатые дома. Из-за заборов лаяли собаки, а по улицам мирно бродили козы. Людей козы не боялись и в жаркие лет-ние дни бесстрашно подходили к колонке, утолить жажду. Пили из не просыхающей лужи.
Дом, в который направлялись Степан и Фёдор, был на Козловке самый красивый. Неимоверных размеров, построенный в форме ска-зочного терема, он поднимался на три высоких этажа, был крыт медью и ни собак, ни коз возле себя не терпел. В детстве, шагая через Козловку к ближайшему кинотеатру, Фёдор всегда засматривался на этот терем. Но, сколько ни старался, никогда не замечал в нём хоть каких-нибудь признаков жизни. Окна, выходящие на дорогу, всегда были зашторены и не единой души вокруг. Мог ли он тогда предпо-ложить, что будет когда-то приглашён в этот таинственный дом самим хозяином? Нет. Даже мысли такой не могло зародиться.
Однако войти через парадное крыльцо не удалось Фёдору и на этот раз. Не доходя до терема, Степан сказал: «сюда» и друзья свер-нули на улицу, проходившую параллельно той, на которой стоял дом-красавец. Подняв голову и увидев в синем небе воздушного змея с длинным, красным хвостом, Фёдор подумал: «Неужели ошибся? Нет, не мог. Второго дома в три этажа на Козловке нет».
– Мы с чёрного хода, – сказал Степан, как бы отвечая на его мысли.
Он смело подошёл к крепкому, глухому, двухметровому забору с табличкой: «Осторожно, злая собака» и повернув ручку самодель-ного замка, открыл калитку. Молча вошли. Шли мимо пустой со-бачьей конуры, мимо одноэтажного бревенчатого дома, не подавав-шего признаков жизни, обходили фруктовые деревья и по тропинке, очень скоро, подошли к терему с тыльной стороны, которая так же, как и фасадная, была безлюдна и тиха. Но, когда друзья, выйдя из сада, оказались на усыпанной гравием площадке, у самого дома, то прямо как из-под земли, перед ними появился молодой поджарый мужчина лет тридцати пяти, одетый в дорогой спортивный костюм и спортивную обувь. У него были светлые глаза, казавшиеся тёмными и три неестественно белые, будто седые, ресницы, заметно выде-лявшиеся среди других и при первом же взгляде на лицо, привле-кавшие к себе внимание.
Взгляд он имел холодный и голодный, как у дикого зверя. Голо-ва поворачивалась только вместе с туловищем, шея не работала. Был похож на волка, которого Фёдор видел в зоопарке. Мужчина имел са-мый недружелюбный вид, но узнав Степана, как-то сразу подобрел и, поздоровавшись крепким, коротким рукопожатием, ничего не сказав, достал из курточки сигарету с зажигалкой и закурил.
– Пойдём, чего ты? – Сказал Степан остановившемуся в нере-шительности Фёдору и, открыв дверь, почти втолкнул его в тёмный длинный коридор, с другой стороны заканчивавшийся дверью выхо-дившей на парадное крыльцо.
В стенах коридора были две двери, одна крест-накрест забитая досками, другая с обычным звонком. По-хозяйски уверенно Степан позвонил, сделав один длинный и один короткий звонок.
– Здоровеньки булы, Марко, – сказал он, шутя человеку от-крывшему дверь. – Мы к Корнею Кондратьичу. Он знает, я звонил.
– Здравствуйте. Рады видеть, – не заставляя себя долго ждать, ответил Марко и, впустив гостей в прихожую, закрыл за ними дверь.
Одет он был в домашний, стёганый халат. Из-за чего Фёдор, в первое мгновение, принял его за хозяина, но как только Степан назвал его Марком, то это представление сразу же исчезло.
Это был полноватый мужчина возраста, который определяется как далеко за сорок. Загорелое и обветренное лицо имело приятный цвет. Имел значительную лысину на лбу и темени, и не большие ост-ровки жиденьких черных волос, на шее и над ушами. Был шрам, про-ходивший через глаз, по лбу и щеке, и глаз там был стеклянный. Стеклянный глаз был светло-серым, а собственный темно-карий. Нижняя губа выступала вперёд, придавая лицу выражение пренебре-жения ко всему и вся. Подбородок был круглый, маленький, его почти что не было.
Заискивая, вставая на цыпочки и подтягиваясь к самому уху Степана, Марко стал что-то нашёптывать. Понять, что шепчет, было нельзя и, сделав несколько безуспешных попыток, Фёдор стал сми-ренно ждать, чем всё это закончится. Сказав: «договорились», Степан взял Фёдора за предплечье и повёл за собой.
Удовиченко пришёл к дяде не с пустыми руками. Принёс чемо-дан с вещами, собранными для отпуска, потому как двое суток оста-вавшиеся до двадцатого, намеревался прожить в тереме. Чемодан Степан спрятал в прихожей.
Обитая шёлком и бархатом прихожая напоминала огром-ную шкатулку. Зеркало, висевшее на стене, это ощущение только усиливало.
– На публичный дом похоже, как я его себе представляю, – ска-зал Фёдор, спускаясь куда-то вниз по лестнице, когда Марко слышать его уже не мог.
– Что-то вроде того и есть, – ответил Степан, шагая впереди.
Спустившись, друзья оказались в настоящем ресторане, с эстра-дой, освещённой разноцветными огнями, столами, квадратными по форме, покрытыми белыми скатертями, с небольшими светильничка-ми, стоящими по центру, излучавшими розовый свет, а главное – с ха-рактерными для таких заведений запахами и посетителями.
– Красиво, – дал оценку Фёдор, от души удивляясь увиденно-му. – Это что, подпольный?
– Подвальный. Для личного пользования, – с гордостью ответил Степан и, указав на свободный столик, у самой эстрады, с табличкой «Просьба не занимать», сказал. – Садись. И на пол посмотри, ты тако-го ещё не видел.
Пол был синего цвета, прозрачный, светящийся, весь усеянный пузырьками различного размера. Можно было представить, что терем стоит на огромной, полированной льдине, привезённой с северного полюса.
Централизованного освещения в ресторане не было, был специ-альный свет, направленный на эстраду, свет от светильников, стоящих на столах и свет, скользивший по стенам, где за толстыми стёклами в изумрудной воде беззвучно бурлил и поднимался воздух.
Поражал запах в ресторане. Угадывались спиртные пары, аро-матный, почти полностью поглощаемый вентиляцией, табачный дым, и сладкие, тонкие, пикантные запахи кухни. С эстрады, притопывая своим разудалым песням, пели яркие, нарядные цыгане. Да, это был настоящий ресторан и притом шикарнейший.
– Думаешь, кто здесь хозяин? – Спросил Степан, необыкновенно вдруг повеселевший. – Я хозяин. То есть, пока конечно, не я. Но дядька, стоя передо мной на коленях говорил, что в неоплатном долгу передо мной, за мать. Так что все эти у меня вот здесь, – Степан обвёл глазами присутствующих, сжал кулак и показал его Фёдору. Фёдор вспомнил, что именно так, по любому поводу, любил сжимать и пока-зывать кулак отец Степана, Филипп Тарасович.
– Теперь смело можешь с работы уходить, – сказал Фёдор, же-лая сменить тему, так как знал за другом некрасивую привычку по-хвалить себя.
– Зачем? А-а, ты про магнитофон. Всё уладилось. В мой выход-ной, пока был на похоронах, в магазине, оказывается, была проверка из торга, у директрисы.
– Пистемеи Витольдовны?
– Во-во. У этой самой Пистемеи сапоги нашли. «Что ж ты не до-вольствуешься малым». – Это она мне говорила, когда я прощения просил. И у заведующего нашли. Вот уж кто обнаглел, так это он. Ир-ка рассказывала, как он бегал весь красный. Сам из кафе им кофеи на подносе носил. Они всё у него описали, акт составили, но всё же су-мел, откупился. Отдал им и свою ручку с золотым пером. Это он мне потом сам рассказывал. Мишка, утром, деньги совал, я не взял.
– Помню.
– Думал, заведующий, загнал магнитофон за моей спиной.
– Ты мне это вчера говорил.
– Вот. А после обеда, только ты ушёл, пришёл заведующий, с утра его не было. Мишка ему объяснил, что я деньги не взял. Вызы-вает к себе. «Понимаешь, такая суровая проверка была, проверяющему твой магнитофон понравился. Я и сам, кроме всего прочего пострадал, пришлось ручку подарить». И деньги мне эти даёт. Ну, тут я ладно, когда так.
Подошёл официант и Степан, мгновенно переключившись, стал делать заказ:
- Украинский борщ, свинину на рёбрышках и овощей.
Записав всё в книжечку, спросив о здоровье и получив утверди-тельный ответ, официант ушёл.
– А тебя действительно здесь знают, – сказал Фёдор, ожидавший того, что их погонят из-за стола. – И сколько будет стоить украинский с сотоварищами?
- Нисколько, – ответил Степан. – Я же говорил, это не для про-хожих. Ресторан для своих, для гостей. Видишь сколько, всех кормить надо.
Посмотрев по сторонам и увидев, что за каждым столиком сиде-ли люди, Фёдор согласился. Гостей действительно было много.
– Хлеба не заказал,– напомнил Фёдор, глядя по сторонам.
– Может, по пятьдесят, для аппетиту? – Пропуская замечание о хлебе, предложил Степан.
– Ты же говорил, что нужно будет с Черногузом пить? – Напом-нил Фёдор. – Споить хочешь?
– С дядькой чисто символически. Слегка пригубишь, а захо-чешь, можешь отказаться. А от пятидесяти грамм, под хорошую за-куску, ничего не сделается. Поменьше, Макейчик, волнуйся. Чувствуй себя, как дома. Можешь даже побезобразничать.
Посматривая на улыбающегося от поучений друга, Степан зака-зал подошедшему официанту, четыреста грамм водки.
– Столичную, Сибирскую, Московскую, Пшеничную? – Стал уточнять кудрявый, седой старик, выставляя с подноса на столик борщ, хлеб, ломтями нарезанный, и блюдо с овощами да зеленью.
– Андроповскую, – подсказал Фёдор, замешкавшемуся в выборе другу.
– Андроповской нет, – признался официант, виновато глядя на Фёдора.
– Он, Карпыч, будет пить «Столичную», как и я, – успокоил Степан, потерявшего лицо официанта. – Ты к ней запить что-нибудь принеси. Какого-нибудь сока томатного.
– Да. «Столичную», – подтвердил Фёдор, не сводившему с него глаз и удручённому тем, что был вынужден огорчить отказом, Карпы-чу.
– Значит, «Столичная», четыреста и томатного, – повторил Кар-пыч вслух, что-то в уме соображая и наконец, согласно кивнув, уда-лился в дверь, располагавшуюся слева от эстрады и тот час возвра-тился с водкой, соком и пожеланием «приятного аппетита».
Не успели друзья налить водку, из стеклянного с золотым обод-ком графинчика, в рюмки с такими же ободками, как закончившие к этому времени очередную песню цыгане, сойдя с невысокой эстрады, обступили их столик плотным кольцом и стали петь заздравную, по-миная Удовиченко по имени. Степан встал из-за стола, и под перелив-чатые голоса и гитарный звон, медленно, на показ, выпил налитую рюмку до дна.
Заметив бородача, наблюдавшего за происходящим с лёгкой ухмылкой, Степан подозвал его к столику.
Это был широкоплечий, широкогрудый мужик лет пятидесяти, с длинными сильными руками, с рыжей бородой, с редкими, но креп-кими зубами. Одет он был в белую, широкую рубашку навыпуск, с вышитыми на груди красными райскими птицами, клювами повёрну-тыми друг к дружке.
– Емельян, признайся, ты цыганву натравил? – Тихо спросил Степан у подошедшего бородача и предложил ему присесть.
– Попозднее, – неопределённо ответил Емельян и стремительно удалился.
– Ну, смотри, – сказал Степан более для себя, нежели для убе-жавшего бородача, и принялся за горячее, догоняя Фёдора, который пропустив пятьдесят, поглощал борщ.
С эстрады запели. Цыган, не старый, но совершенно седой, пел незнакомую песню, понравившуюся Фёдору. Подняв рюмку, Фёдор показал баритону, что пьёт, за него. Певец улыбнулся и в знак благо-дарности кивнул головой. После незнакомой цыганской песни, хор, помогавший солисту, ушёл, оставив его одного. Подтянув колки и не глядя в зал, баритон запел грустную, русскую песню, смысл которой сводился к тому, что жизнь грязна и что сам он снаружи замаран, но, несмотря на это просит помнить, что душа его чиста. Эта песня так понравилась пьянствующим, что вызвала целую бурю оваций. Испол-нитель долго кланялся, прикладывая руку к груди, но больше петь не стал. Убежал в дверь, слева от эстрады, туда, куда ушли его цыгане.
В ресторане стало шумно. К столику подошёл Марко и сказал Степану так, что бы слышал и Фёдор, что Корней Кондратьевич занят и принять их не сможет. Степан встал из-за стола, и ничего не говоря, шмыгнул туда, откуда принесли водку и куда с такой охотой прята-лись артисты. Марко, поглядев ему в след и не глядя на Фёдора, не спеша направился к двери, через которую друзья вошли в ресторан.
Просидев пять минут в неизвестности, Фёдор пошёл искать Степана. Войдя в таинственную дверь, что от эстрады слева, он по-чувствовал себя странником, стоящим на распутье. Вся разница между ними заключалась в том, что странник выбирал дорогу, а Фёдору приходилось выбирать дверь. В коридоре их было три. Одинаковые и цветом, и размером, и тем, что все были закрыты.
Открывая двери по очереди, он за первой обнаружил варочный цех с электроплитами, поварами и обслугой. За второй, комнату от-дыха. В ней сидели цыгане, так славно певшие и веселившие публику. Определив с первого взгляда, что Степана среди них нет, Фёдор оставил артистов в покое и направился к третьей, которой заканчи-вался коридор. За дверью оказалась лестница. Поднявшись по ней на второй этаж, проход на первый был закрыт, он столкнулся нос к носу со Степаном, лицо у которого было красным, как у девицы, когда той стыдно.
– Не сидится? – Спросил Степан раздраженным голосом и, взяв Фёдора за локоть, повёл его по этажу, к открытой настежь двери. Он был сильно возбуждён, таким Фёдор его никогда не видел.
Твёрдо шагая, Степан ввёл друга в комнату. Это была чья-то спальня. Первое, что Фёдору бросилось в глаза, была огромная кро-вать, на которой, смеясь и барахтаясь, совершенно голый мужчина то ли боролся, то ли занимался чем-то похожим на борьбу с голой жен-щиной. Они были, как казалось, очень увлечены и ничего не хотели замечать. На стуле, стоявшем рядом с кроватью, сидел смазливый мо-лодой человек, одетый в кожаную короткую куртку на молниях, ко-жаные штаны и остроносые сапожки на высоком каблуке. Вместо ремня он был подпоясан блестящим, цвета морской волны, платком. Второй, такой же платок, был надет на голову и подвязан узлом, что делало его похожим на пирата. Под курткой у него была цветастая ру-башка, в ухе блестело золотое кольцо, глаза скрывались за тёмными очками. Кожа лица была гладко выбрита и намазана жирным слоем крема. От него пахло духами. Положив ногу на ногу и держа в руках одежду боровшихся, «пират» бесстрастно следил за борьбой. Вся эта картина была так неожиданна для Фёдора, оказавшегося по воле Сте-пана свидетелем происходящего, что он остолбенел и был не в со-стоянии сдвинуться с места. Степан же вёл себя иначе. Оставив друга стоять и столбенеть, подошёл к кровати и, не обращая внимания на «пирата», голосом человека до глубины души оскорблённого, сказал:
– Корней Кондратьич, кто мне слово давал? Кто просил прийти? А ведь я, как вы просили, с другом пришёл. Что он о нас подумает?
– А-а-а, Стефану! – Ответил ему расслабленный мужской голос. – Не серчай. Сегодня праздник, такой день, а ты кричишь! – Он засме-ялся и добавил. – Давай, лезь к нам!
Далее события развивались со стремительной быстротой. Фёдор успел только заметить оставившего «борцов» и кинувшегося в его сторону Степана, после чего сразу же ощутил, что кто-то, крепкой рукой взяв его за волосы, наклоняет голову назад и тащит к выходу. Вторая рука невидимки заботливо упиралась в его спину, как бы под-держивая, что бы он при быстрой ходьбе спиною вперёд не потерял бы равновесие и не упал. О скорости, с которой он шёл, Фёдор мог судить по проплывавшему над ним потолку. Но до той, открытой настежь двери, в которую они вошли, невидимка его не довёл. Уже в процессе ходьбы спиною вперёд Фёдор почувствовал, что его голову не так сильно запрокидывают и что подстраховочную руку убрали со спины. В это же время слышались удары, которые судя по всему, невидимке наносил Степан. В это же время мужчина-борец, находившийся на кровати, которому всё происходящее было виднее, чем Фёдору, кричал уже не расслабленным, а сильным и повелительным голосом:
– Стефан! Бодя! Да, шо ж это вы?
В тот момент, когда Фёдор почувствовал, что за волосы его бо-лее не держат, вся возня, происходящая вокруг него, закончилась. За несколько мгновений до того, как его отпустили, он услышал хлёст-кий удар, после которого, Степан упал во весь свой рост на спину, ударившись при этом затылком об пол. Полежав долгих секунд пять неподвижно, он стал медленно вставать, но сил хватило только на то, что бы сесть и покачать головой. За это время мужчина-борец, кото-рым оказался Черногуз, слез с кровати, повелительно махнул рукой сбившему Степана с ног, что означало – скройся, и, оторвав рукав у лёгкого женского платья, подсел к потерпевшему, так и оставаясь в чём мать родила.
Тащившим Фёдора за волосы невидимкой оказался тот самый парень, что встретил их перед входом в дом. Платье, лёгкое, женское, было взято из рук у «пирата», который, не вставая со стула, наблюдал за происходящим. Вытирая оторванным рукавом кровь, стекавшую у Степана с губы на подбородок, Черногуз с материнской нежностью говорил:
– Хвилипп. Точный Хвилипп. Тот тоже соби завсегда драку найдет. Як тоби дурний Бодю. Ну, ну. Шо ты? Я тихонечко.
Черногуз был среднего роста, на вид лет пятидесяти, моложа-вый, с жёсткими, короткими волосами чёрного цвета, щёткой торчав-шими вверх. Светло-серые глаза его были неподвижны и обладали тяжёлым всевидящим взглядом, как у какой-нибудь злой куклы из те-атра марионеток. Зубы были на редкость крепкие, тесно один к одно-му прижатые. Лицо широкое, лоб с залысинами, нос толстый, при-плюснутый, скулы чрезмерно выдававшиеся вперёд. Голос был низ-кий, грудной. В данную минуту говорил ласково, нежно, так, что го-лос низким не казался. Слушая его, Фёдор чувствовал себя неловко, а Черногуз продолжал своё, будто не было в комнате никого, а были только они, вдвоём со Степаном.
– Ой, Бодя, собачий потрюх! Мы з им чикаться не будем. Як шёлковый ву нас будет. Мы станем Богдану мстить, – говорил он. – Мы ведь станем Богдану мстить? Станем. Станем мстить дурному Боде, шо бы руки в его поотсохли. Шо бы поотсохли, а подняться не могли.
Женщина, которая всё это время лежала в постели, на спине, за-ложив руки за голову, не став долее терпеть, встала и никого не стес-няясь, медленно, стала одеваться, начиная с нижнего белья. Ею оказа-лась совсем ещё молодая девушка, на вид лет двадцати, блондинка с голубыми, необыкновенно живыми глазами. Она ни на кого не смот-рела и, казалось, не слышала тех нежных слов, которыми Черногуз обволакивал сидевшего на полу Степана. Единственная реакция, вы-разившаяся в удивлении, появилась на её хорошеньком личике только тогда, когда надев своё платье, она обнаружила, что одного рукава на нём нет. Но и это её занимало не долго. Она равнодушно вынула тор-чавшие в месте отрыва ниточки и, пройдя мимо всех, ни на кого не взглянув, вышла из комнаты.
– Развратом занимаетесь, Корней Кондратьич, – сказал Степан слабым голосом, начиная потихоньку приходить в себя.
– Шо ты, Стефану! – Вскрикнул от радости Черногуз. – Побойся ж Бога, в моём то возрасте! То так, гимнастика. Зарядка. Упражнения для мышц живота.
Довольный своей шуткой он негромко засмеялся.
- Да, вставай же уже, – отсмеявшись, сказал он, похлопывая Степана по спине, и забирая у сидящего на стуле «пирата» рубашку и брюки, заговорил неприкрыто льстивым голосом:
– Зараз айда в кабинет. Я, ты и твой перший друже. Ой, и якие ж у тоби очи, Стефану! Я в моложести такие ж имел. А теперь выцвели, стали серебряные, як у ворона. Зайдём, пропустим по шкалику, сего-дня же праздник, мой день рожденья. А Богдану отомстим, сегодня же.
Обращаясь к Фёдору, он с излишним подобострастием в голосе, никак не шедшим к его суровой внешности, спросил:
– Як вы, по шкалику? Не откажитесь? Вот и гарно. Прошу до мени.
Через пять минут Черногуз, Степан и Фёдор сидели в кабинете Корнея Кондратьевича, располагавшемся на третьем этаже, обстав-ленном пёстрой, мягкой мебелью. Хозяин, устроившись в крутящемся, единственно не мягком кресле, разливал поллитровую бутылку «Московской особой» в три хрустальных стакана.
«Ничего себе, чисто символически, – подумал Фёдор. – И по-пробуй, откажись».
Корней Кондратьевич поднял стакан, чокнулся и, сказав: «за знаёмство» хотел выпить, но остановился.
– Хотите, зараз скажу тост моей юности? – Спросил он.
Друзья закивали головами.
– Произносится он так, – начал Черногуз, припоминая, –
В русской водке есть витамин – казал Хо Ши Мин.
Да, ну? – казал Ану.
А Хрущёв Микита, казал – Пьём до сыта,
За шо, инной раз по пьянке, бувает и морда бита.
За старое, за новое, за влюблённых, за разведённых,
И за сто лет вперёд!
Стол, за которым сидели, был оригинальной конструкции – на четырёх деревянных подпорках лежало круглое, толстое стекло. На стекле, то есть на столе, присутствовали почти все виды холодных за-кусок. Маринованные грибы, чеснок, черемша, квашеная капуста, со-лёные огурчики, икра чёрная и красная, свежие помидоры, сельдь, пе-рец, ветчина, осетрина горячего копчения, лимон, клюква и многое другое, в чём не было совершенно никакой надобности. Главное, была рассыпчатая, отварная картошка и хлеб – царь стола.
У Черногуза, когда он пил свою водку, брови ходили ходуном, то опускались, то поднимались, и это со стороны выглядело смешно. Выпив, Черногуз взял серебряной большой ложкой несколько грибов и отправил их в рот. Пережёвывая грибы, поднял большой палец вверх, что должно было означать «хорошо» или «очень хорошо».
Следом за хозяином, так же спокойно, как воду из родника, вы-пил свою водку Степан. Отказавшись жестом от грибов, предложен-ных ему на ложке Черногузом, он взял свежий, красный помидор и прокусив помидору кожу, подобно вампиру, пьющему кровь из жерт-вы, высосал из него сок. Фёдор, совершенно не пьющий и никогда та-кими дозами не потреблявший, убедив себя, что это необходимо, кое-как с приложенным усилием допил свой стакан до дна.
– Вот и добре, – сказал Черногуз, глядя на Фёдора увлажнивши-мися от умиления глазами.
После выпитой водки разговор пошёл как по маслу. Фёдор, по-чувствовав расположение к неизвестному дотоле родственнику Сте-пана, так хлебосольно их встретившему, стал подробно объяснять си-туацию. Говорил, что деньги нужны не ему, а хорошим людям, кине-матографистам, для того, что бы снимать им своё кино.
Черногуз подтверждал обещания, говорил, что от слов своих не отказывается и готов дать любые деньги, какие бы у него не спросили, тем более хорошим людям.
– Меня уже ничего не радует, – говорил он, – разве шо радость друзей. Так шо, добро я с корыстью делаю. Друзьям радость, мне ко-рысть.
– Побольше бы таких корыстных, – сказал Степан, сидевший рядом с Черногузом.
Дядя мгновенно прослезился, обнял Степана за шею и прижал его голову к своей. Сделано всё это было от переизбытка чувств, вскоре он племянника отпустил и стал есть, часто моргая, что бы не вытирать выступившие слёзы. Увлекаясь новым делом, Корней Конд-ратьевич пообещал даже надавить на главное лицо, от которого всё в «этом кино» зависит. Разойдясь, предложил, для большей сговорчиво-сти главного лица, взять да и убить одного человека из его окружения. Последнее, что Фёдор запомнил, перед тем, как отключился, были его собственные слова – просьба ни в коем случае никого не убивать.
Придя в себя, а точнее, очнувшись после мгновенного, по его ощущениям забытья, он обнаружил, что находится в кабинете совсем один, и что все вещи, окружавшие его, изменились, ожили. Весь мир как-то сразу преобразился. Ощущая страшную и в то же время при-ятную усталость, он себе сознался в том, что всё наблюдаемое им те-перь выглядит забавно. Он смотрел на те два аквариума, знакомые по рассказу Степана, в одном из которых плавали гуппи, а в другом – бычки, на стол с закуской, на окно, на стены и вдруг перед ним поя-вился, взявшийся неведомо откуда, толстый сиамский кот. Фёдор на-клонился к коту и хотел его погладить, но на это желание кот ответил ударом лапы и оскалом клыков. Однако от предложенной осетрины не отказался и, схватив кусок зубами покрепче, кот скрылся за креслом. Поднявшись с неправдоподобно мягкого кресла, сидя в котором, просто утопал, Фёдор понял, что плохо управляем и не ему теперь бегать за котом. Хотел сесть, но услышав, что где-то очень близко звучит музыка, отправился в соседнюю комнату, где нашёл Степана и Черногуза.
Степан сидел за блестящим чёрным роялем и играл на нём, а Черногуз, стоявший у него за спиной, плакал. Обратив рассеянное внимание на появившегося Фёдора, не способного даже на месте твёрдо стоять, Черногуз, смахнув слезу, предложил:
– Может, приляжете?
– Конечно, – поддержал его Степан, переставший играть. – Он же всю ночь не спал, буквы вырисовывал, а мы и днём не дали. Давай, Макейчик, прикорни, а я тебя через час разбужу.
Фёдор, не имевший привычки спать, где бы то ни было, кроме своей постели, неожиданно для себя согласно закивал головой и через пять минут был Степаном раздет и уложен в широкую, мягкую по-стель, находившуюся в комнате, следующей за той, в которой стоял рояль. Для того что бы выйти из неё, необходимо было пройти через комнату с роялем и кабинет.

* * *

В два часа по полудню, как и было условленно, Максим звонил Ольге. Состоялся следующий разговор:
– Максим? Какой Максим? Постойте, припомню. Ах да, Мак-сим, вспомнила. Вы тот самый молодой мужчина с мечтательным взглядом, которого я встретила утром. У вас ведь карие глаза? Пра-вильно? Слушайте. Вы сможете завтра, в пятницу, в восемь часов ве-чера, быть на скамейке у Пассажа? Там, через дорогу от здания, есть замечательные белые скамейки.
– Я не знаю, где находится Пассаж. А он не в Ленинграде?
– Нет. В Ленинграде Эрмитаж, а Пассаж, Петровский Пассаж, тот как раз в Москве. Хорошо. Кинотеатр «Ударник» знаете?
– Знаю.
– Очень хорошо. Напротив, через автомагистраль, есть фонтан и площадка. Знаете?
– Знаю.
– И там вокруг фонтана, по краям площадки тоже есть скамейки и, если не ошибаюсь, они тоже белого цвета. И скажите, в чём вы бу-дете? Во что будете одеты?
– В джинсы и рубашку вишнёвого цвета.
– Хорошо. Завтра, в пятницу, в двадцать часов, на скамейке у фонтана напротив «Ударника». Всё правильно? Запомнили?
– Да.
– И дайте телефон вашего друга. Кажется, его зовут Назаром?
– Да. Записывайте.

* * *

Федор не знал, что его положили в кровать самого Черногуза. Спал долго, сладко. Проснувшись, обнаружил, что за окном темно. Заметив тоненькую полоску электрического света, идущего из комна-ты, где стоял рояль, тихо встал и подошёл к приоткрытой двери. Он не открыл и не закрыл дверь, просто стал смотреть в щель, совершенно не думая о том, прилично это или не очень.
В освещённой комнате, к нему спиной, на мягком табурете си-дела женщина и смотрелась в зеркало. Ей было лет тридцать, была она одета в длинное, чёрное платье, усыпанное серебряными блёсками. За её спиной стоял Черногуз и с любовью расчёсывал её красивые, пыш-ные, рыжие волосы. В его руке был деревянный гребень с крупными, редкими зубьями. Черногуз, расчёсывая волосы, говорил, что у него в молодости глаза тоже были синие, а теперь стали серебряные, как у ворона, затем, возвращаясь к прежде заданному вопросу, на который он, судя по всему, не очень хотел отвечать, стал рассказывать:
– Что мне тогда было? Восемнадцать лет. Бедовый был, несло, всё к тому и шло.
– А как там? – Спросила обладательница роскошных рыжих во-лос, нисколько не затрудняясь тем, что Корней Кондратьевич не желал об этом говорить.
– Да, так, Милена, – сердито сказал Черногуз, но тут же, взяв себя в руки, снова заговорил приветливо. – Нормально. Как в санато-рии. Такие же люди. Такая же жизнь. Всё, как здесь. Работал на фаб-рике, делал табуретки. Табуретка в день – норма. Сделал, отдыхай.
– А за что вас?
– За глупость, Милена. За глупость. Человека в компании убили. Ну, и я пинал его, ударил ногой раза два. За это на десять лет и пошёл. А тогда ведь как сидели? Не так, как теперь. Сидели и не знали, когда выпустят. Но я, правда, не досидел. Вместо десяти – отсидел девять лет и девять месяцев. Так-то вот. Отсидел, поехал в Мариуполь. Десять лет моря не видел, а я ведь вырос на море. Пошёл на базар, купил «колхозниц» две авоськи, есть у дыни сорт такой, маленькие и слад-кие. И с этими авоськами на море.
Черногуз замолчал, нижняя челюсть у него задрожала, и он в голос зарыдал, но, мгновенно перехватив дыхание, пришёл в себя.
– Что вы, не надо, – сказала Милена, испугавшись.
– Не буду, не буду, – успокоил её Черногуз и, продолжая рас-чёсывать давно уже расчёсанные волосы, снова стал рассказывать. – На пляже сидят все довольные, загорелые, улыбаются, а я как мертвец – белый как мел, а местами и синий. Постеснялся я тогда даже раздеться. Брюки снял, носки снял, а рубашку оставил. Так, в трусах и рубашке, купаться и пошёл. Зашёл в море по колено и захмелел. Дальше идти не могу. Знаешь, штуки выделывать стал. Стал зачёрпывать воду и подбрасывать на воздух. Вода рассыпается брызгами и так часа три стоял и подбрасывал. Люди смеялись надо мной, но мне не смешно было. Мне было страшно. Страшно было думать, что вот так, могут взять живого человека и от моря, на котором он вырос, спрятать на десять лет.
«А убивать людей в компании было не страшно?» – мысленно спросил у Черногуза Фёдор. И удивляясь тому, что Корней Кондрать-евич может говорить без акцента, вернулся в постель. Лёг под одеяло, собираясь с минуту полежать, но, не заметно для себя, уснул.

* * *

Только на следующий день, после неожиданной встречи в ко-ридоре, Галина нашла в себе силы и постучалась в дверь коммуналь-ной соседки.
– Да, да. Входите, – услышала она из-за двери мужской голос.
Галя вошла и сразу сказала:
– Я извиняться пришла.
– Извиняться? Ах, вы про то. Я, не обиделся, – сказал незнако-мец довольно искренно.
– Всё равно извините. Не для вас, для себя прошу, – настаивала Галина и, опасаясь, что её не поняли, заторопилась с объяснениями. – У моего старшего брата есть друг, Степан Удовиченко. Когда-то он жил здесь, этажом выше, мы вместе росли. Так вот он, полгода назад, извинился за то, что подставил мне в детстве ножку. Я споткнулась об эту ножку, упала и разбила себе лоб. Представьте, я этого совсем не помню, а он помнил, жил с этим, и только полгода назад извинился. Я не помнила, а он извинился, значит это не мне, а ему было нужно. Вот. А теперь это нужно мне. Честное слово, не знаю, как с языка со-рвалось. Представьте себя на моём месте, я перепугалась. Простите меня. Мне очень стыдно.
Сказав последние слова, Галина покраснела и простояла в мол-чании довольно долго, а так как сидевший в инвалидном кресле забыл её простить, задумался и тоже молчал, она после продолжительной паузы снова заговорила:
– А ещё спросить пришла. Вам ничего не нужно? А то уже сутки прошли. Вы один, Ефросиньи Герасимовны что-то нет, и может вам в магазине... Мне не трудно и вам заодно покупать. Ой, что это? – Вскрикнув, спросила Галя, увидев в руках незнакомца длинный рез-ной мундштук.
– Это для вас, – застенчиво сказал он, протягивая мундштук.
– Это вы слышали, как я с Вандой разговаривала? Ой, какой красивый! Спасибо. Но я должна кое в чём сознаться. Должна правду сказать. Тут такое дело. Та девушка, что звонила, её Вандой зовут, она режиссёр, то есть, будущий режиссёр, я на актрису учусь, а она на ре-жиссёра. Но, из неё, как мне кажется, если режиссёр и получится, то очень слабый. И как у всех слабых режиссёров, у неё замах на великих. Год назад делали с ней отрывок из «Вишнёвого сада» и теперь, когда я уже успела забыть о своём позоре, отрывок не получился, она хочет его восстановить и показать. Так что я просто отказаться таким образом хотела. Мундштук я для отговорки придумала. Пусть, думаю, ищет. Где такой найдёшь?
Галя повертела мундштук в руках, поднесла его к губам и сде-лала вид, что затягивается, но тут же отвела руку в сторону и, как бы оправдываясь, сказала. – Я не курю, вы не подумайте. А, как вы его сделали? Из чего?
– Тут у Ефросиньи Герасимовны целая гора хвороста, я не знаю, откуда он и для чего, но думаю, от одной хворостинки большого ущерба не будет. Взял ореховый прут, из него ножом и вырезал. Нож у меня на брелке от ключей. Ключей вот нет, а брелок остался. Смешно, не правда ли? - Сказал незнакомец, с грустью о чём-то подумав.
– Да, действительно смешно. То есть нет, не смешно, – ответила Галина. – А откуда хворост и для чего, я знаю. Хотите, расскажу? Мой младший брат, Максим, по-моему, ещё в марте или апреле, сказал Ефросиньи Герасимовне, что на Птичьем рынке продают обычные па-лочки, но очень дорого, потому что используют их как жёрдочки для птиц в клетках. Вот тогда она не поленилась, в лес за город ездила, кажется, в Раздоры, орешник там резала, вот откуда палочки. Она то-гда этим горела, спрашивала у Максима, какими по размеру палочки делать, как кору счищать. Вон, видите, там у неё несколько штук со-всем готовых есть. Да, тогда она загорелась, но горела не долго. При-шли её друзья: участковый Коля Шафтин, да жэковский монтёр Лёня и остудили. Потом свадьбы пошли, похороны, Фросе, простите, Ефро-синьи Герасимовне и вовсе не до палочек стало. Я может быть, некра-сиво поступаю, рассказывая вам всё это, ведь она ваша родственница, но поверьте, всё это не сплетни какие-нибудь, всё это правда. Вы же, наверное, не знаете, так знайте, что если свадьба где, или похороны, то Ефросинья Герасимовна уже там. Помню, зимой кого-то хоронили, так она выскочила из своей комнаты вся заспанная, в чём была, как я вчера к телефону. Спрашивает у брата: «Максимушка, что за музыка, никак хоронят?». И не умываясь, накинула на себя, как бурку, своё пальтецо, ноги в валенки и бегом за процессией. А после напьётся и до дома не дойдёт. Соседи приходят и говорят: «заберите, спит на ле-стнице». Фёдор с Максимом идут и тащат её. И хоть бы насморк ка-кой. Тут у нас, на этот счёт давние традиции. С самого детства у меня в памяти Хавронья, дворничиха, не тем будь помянута, та тоже люби-ла на лестнице спать. А то как-то пришла Ефросинья Герасимовна вся в слезах, жаловалась, что прохожий детей угостил леденцами, а ей ле-денцов не дал, не смотря на то, что они все вместе на одной скамейке сидели. Плакала и кричала: «Что я, не человек?». Она действительно порою, как ребёнок, а порою – прямо сатана. Она любит рассказывать, что работала с семи лет, что двадцать лет отдала заводу, ишача на штамповке. Про завод я не знаю, но точно знаю, что трудилась она в Столе заказов, выдавала инвалидам и ветеранам наборы, обманывала, как могла, пока на этом тёплом месте её не подсидели. Знаю, что ра-ботала проводницей, возила яйца и лук в Якутию, мастерила к Пасхе и продавала на кладбище бумажные цветы. А последнюю неделю только о том и говорила, что заработала много денег и теперь поедет в Трускавец, лечить больную печень. Собрала вещи, попрощалась, и вдруг, появляетесь вы в кресле и Максим с просьбой передать вам от Ефросиньи Герасимовны слово: «Живи. Поехала лечиться, как выле-чусь, вернусь». Конечно не моё это дело, но кажется, вы ею жестоко обмануты. – Галина замолчала и, решив, что действительно наговори-ла много лишнего, снова перебралась на мундштук. – Ой, а как тут от-верстие у вас? Как вы сделали? Это же невозможно?
– Я бы показал. Вас дома не было, – спокойно сказал незнако-мец. – Отверстие это просто. Взял спицу, их тут тоже целый склад, накалил на газовом огне и прожёг сердцевину. Это прежде всего де-лается, а потом уже вырезал.
– Понятно. А как вас зовут?
– Меня? – Удивляясь, спросил незнакомец и, смутившись, опус-тив глаза, взял из кучи хвороста, лежащего на полу, прут и стал осто-рожно его нарезать.
– Если мой вопрос показался Вам не скромным, – начала было Галина извинительную речь, но её перебили.
– Карлом меня зовут. Старомодное имя, не правда ли? Карл Эп-фель. Карл Францевич.
– Нормальное у Вас имя, Карл. Редкое, но зато красивое. И чего же в нём странного? – И покраснев вдруг до корней волос, Галина спросила. – А ещё что-нибудь о себе не расскажите?
– Расскажу, – мягко сказал Карл. – Всё, что хотите, расскажу.
И он стал медленно и обстоятельно рассказывать о себе. Галина узнала, что родители у Карла немцы, что родились они в Казахстане, но познакомились и сыграли свадьбу в Москве, что отец Карла, зная шесть языков, вынужден был тридцать лет работать на деревообраба-тывающем комбинате. Узнала о том, что ходить Карл не может из-за травмы, полученной в аварии, что из друзей у него – одни только до-жди, идущие за окном, и что в их квартиру он приехал из-за того, что-бы не мешать родителям спокойно уехать в Германию.
– Вот, – заканчивая свой рассказ, подытожил Карл. – С родите-лями ехать не мог, не хотел. Да и они, бедные, разрывались на части. Душа рвалась в Германию, а оставить меня одного в таком состоянии, не могли. Вот и нашлась родственница, которая и меня и их устраива-ла, дядиной жены двоюродная сестра.
– А вы знаете, как она в нашей квартире появилась? – Спросила Галина и, не дожидаясь ответа, стала рассказывать. – Я знала её, только как продавщицу бумажных цветов. Да, ещё время от времени приходила, просила у мамы взаймы. И знаете, без синяка под глазом, сколько живу, ни разу её не видела, и вы не увидите. Это её униформа. Она без синяка не ходит. Жила Ефросинья Герасимовна на третьем этаже. Жила с размахом. Как-то подселили в их квартиру нового жильца, а жилец до этого с мамой в отдельной квартире жил, комму-нальных особенностей не знал. Холодильник поставил на кухню, про-дуктами его набил. Приходит с работы – а тот пуст. Фрося, Ефросинья Герасимовна, вымела. Он сразу же сообразил, на ошибках учимся. Ей ни слова не сказал, холодильник занёс в комнату. Но всего не учтёшь, забылся, пригласил гостей. Осенью дело было. Ели гости, пили, а как домой собрались уходить, хватились – ни сапог, ни ботинок в коридо-ре нет. Этого он не вынес, на Фросю накинулся, побил её, но краденую обувь назад всё одно не получил. Не зря же у неё столько друзей-собутыльников, есть, где скрыть. А с побоями она прямо к Шафтину, он у нас недалеко живёт, местный участковый. С ним в медэкспертизу и в отделение. Написал Шафтин с Фросиных слов заявление на соседа и сосед, обворованный, униженный, платил ей деньги, просил, умолял о том, чтобы заявление она забрала. Ну, а потом этот несчастный уехал. Его комнату, в порядке расширения жилплощади, заняла Шапля, жившая в той же квартире с тремя детьми. Она занимала одну комнату, стала занимать две, да вышла замуж за Михрютина, нашего соседа, жившего в такой же комнате, как и у Фроси. Вот и вышло всё само собой. Михрютин спустился к семье на третий этаж, они теперь всю квартиру занимают, а Фрося перешла к нам. Тот Михрютин, ко-нечно, тоже был не сахар, маниакальные идеи имел, всё хотел, что бы Фёдор вместе с ним полы мыл, а он их тёр раз по сорок на дню. Но, женился – переменился в лучшую сторону. Стал улыбаться. Стал на человека похож. А Фросю вы ещё узнаете. Ей седьмой десяток, а она неделю назад к Мониной залезла. То есть, не лезла, конечно, в откры-тую дверь вошла. Пока Монина к Ульяновым за солью, Фрося тут как тут. А когда Монина вернулась, Фрося спрыгнула с балкона, со второ-го этажа и убежала. Вот вам и старуха. Монина всё это видела, кричала «разобьёшься», посмотрела – кольцо украдено с цепочкой, пожало-валась в милицию, а капитан Шафтин на стороне Фроси – я, говорит, в это время с ней у Лёни-электрика чай пил. Так что Карл, знайте, к ко-му приехали. Я брату Феде говорю – вот с кого романы тебе надо пи-сать, а он всё не слушает, другие образы ищет. А жаль, была бы кар-тинка с выставки. Ой, извините, я не представилась, меня Галей зовут, Галиной Алексеевной.
– Очень приятно. Вы знаете, Галина Алексеевна...
– Карл, зовите меня Галей и, если можно, обращайтесь ко мне на «ты».
– Хорошо, Галя. Знаешь, я никогда насчёт Ефросиньи Гераси-мовны иллюзий не строил. Чтобы понять, какой она человек, доста-точно взглянуть на неё один раз. Я боялся, что мои родители её раску-сят, и все их старания и сборы пойдут насмарку. А они очень хотели в Германию. Нужен был человек, который обещал бы им уход, она такая и нашлась. Тем более – родственница. Родители улетели, и теперь мне всё равно – что будет, то будет. Ведь вы ещё не знаете, откуда у неё деньги на Трускавец. Она договорилась с моими соседями, что за пять тысяч выпишет меня из квартиры, я тоже с соседями жил, и выписала. Обещала прописать к себе, скорее всего, не пропишет. Меня выписывать не хотели, она сказала, что я еду к невесте в Сочи, только тогда выписали. Деньги, разумеется, она взяла на моё содержание. И вот – где она со своим содержанием? В Трускавце. И я, конечно, никаких иллюзий на её счёт не строю. А если честно, то я и предста-вить себе не могу, как я мог бы жить с ней вместе, в одной комнате, даже не беря во внимание все Ваши рассказы.
– Зачем же вы выписались? Зачем позволяете так себя об-манывать?
– Родители. Я очень их люблю и хотел, что бы они могли уехать со спокойной душой. Тот вариант, что Ефросинья Герасимовна будет через день приезжать, им не понравился, тогда Ефросинья Герасимов-на предложила мне переехать в её трёхкомнатную квартиру, и я уви-дел, что родителей это устраивает. Я и решился. Более всего боялся, что захотят посмотреть, как она живёт, но они, измученные чинов-ничьей волокитой, об этом и не подумали. У них для этого уже не ос-талось сил. А может, боялись смотреть правде в глаза. Я их понимаю и не виню. И не смотрите, Галя, на меня так. Я много думал. Я сделал выбор сознательно. Жить в Германии я не смог бы, а здесь, в России, дома, я на всё согласен. Так что для меня никаких неожиданностей не было, нет, и надеюсь, не будет. Всё будет хорошо. Не надо грустить Галина Алексеевна, и не думайте, что я несчастный и беспомощный. К отъезду Ефросиньи Герасимовны я подготовился. Насушил целый мешок сухарей, чаем запасся, так что можно считать, что живу как у Бога за пазухой. Вы улыбаетесь? Какая у Вас красивая улыбка. На-верное, думаете, что чай и сухари для человека питание недостаточ-ное? Я угадал? Поверьте, пожалуйста, в то, что я сейчас скажу. Я совсем не люблю есть, от еды у меня болит голова и живот, а суха-рей с чаем мне слишком достаточно для того, что бы жить припеваю-чи. Вы, слушая меня, часто грустнели и хмурили брови, простите, ес-ли, рассказывая, сказал что-то не то, не так, если каким-либо словом огорчил или обидел. Прошу у Вас прощения так же, как Вы просили у меня. Я по своей рассеянности так и не простил Вас. Прощаю.
– Это вы так гоните меня? – Спросила Галина и опять покрасне-ла.
– Нет, что вы.
– Тогда можно я у Вас ещё побуду?
– Сколько угодно. Хотите ещё один мундштук вырежу? Или лучше указку и ручку? Хотите?
– Очень хочу.


* * *

Когда Анна прощалась с Зинаидой Кононовной, она ожидала, что сестра, которая пошла провожать педагога, вернётся самое позднее через полчаса. Но, прошёл час, второй, третий, её всё не было. Рита вернулась поздно вечером и не одна, а в компании двух мужчин.
– Знакомьтесь, – сказала она с порога, – Олег и Игорь. А, это моя сестра Антуанетта. Можно просто Анюта Стюард. Ой! – Будучи хмельной, да на высоких каблуках, Рита оступилась и чуть не упала. Её поддержал один из гостей.
– Спасибо, – протяжно сказала Рита, глядя долгим, томным взглядом в его глаза. И плавно отводя взгляд, стала жаловаться, обра-щаясь одновременно ко всем присутствующим. – Устала, ноги не держат. У нас шампанское осталось? Ой, эти каблуки. Я их сниму? – Капризно, но подобострастно спросила она у пришедших и всё ещё стоящих в дверях гостей.
– Лучше не надо, – сказал ей тот, что поддержал её.
– Ну, тогда будете меня ловить, что бы я не сделала «ласточку» на этом полу. Ну, что вы стоите? Чего не проходите? Сестру мою испугались? Не пугайтесь, это только с виду она строгая. Игорь! Олег! Ну, что вы как не родные? Проходите. Проходите в комнату. Анька, не пугай гостей, они стеснительные. Пойдём лучше на кухню, поможешь.
Рита закончила свою многословную речь и, взяв из рук гостей пакеты, понесла их на кухню. Гости, всё это время беспрестанно улы-бавшиеся, отдав пакеты, вежливо поздоровались и не разуваясь, про-шли в комнату. Анна отправилась к сестре и застала её на кухне в тот момент, когда Рита доставала из пакета бутылку шампанского. Рита была пьяна, глаза её неприятно блестели. Предупредительно закрыв за Анной дверь, старшая сестра зашептала:
– Анька, давай поворачивайся! Знаешь, кто это такие? Это сам Жмуров с братом. Давай, всё доставай и Ольгины харчи из сумок ме-чи. Ой, ха-ха, стихами заговорила. Видишь, вот оно и шампанское, как и обещала. За приезд твой выпьем. Ну, давай же, не стой. В том пакете киевские котлеты, холодные. Давай масло возьми, разогрей. Помидо-ры нарежь, огурцы. Ой, музыка! Додумались, шампанское на магни-тофон поставили. Давай, с помидоров начни, а я пойду, магнитофон им включу, пускай слушают.
Рита понесла магнитофон и через какое-то мгновение из комна-ты донеслась музыка. Помыв руки, Анна стала доставать из пакета котлеты, овощи, завернутые в отдельную бумагу и прежде, чем разо-гревать котлеты, по совету сестры, стала мыть и резать помидоры, го-товя к салату.
В оконное стекло, вдруг застучали редкие, но крупные капли, и вскоре за окном образовалась серая, непроглядная стена проливного дождя. Рита из комнаты вернулась, смеясь, принеся с собой запах си-гаретного дыма. Глядя на проливной дождь, бушевавший на улице, сказала:
– Свои все дома, пусть льёт себе хоть до утра.
Столик на кухне был маленький, поэтому приготовленные блю-да сразу же относились в комнату и ставились там, на раздвинутый, накрытый белой скатертью, большой овальный стол. Относя нарезан-ный хлеб, и уже выходя из комнаты, Анна задержалась на мгновение и прислушалась к словам её задевшим.
– Сестра не похожа, что бы из таких, – говорил Игорь, не глядя, кто вошёл и, не задумываясь о том, что его могут слышать.
– Всё будет нормально, увидишь. Ляжем отдельно, хозяйка при-дёт ко мне, а ты пойдёшь к сестре, – отвечал Олег с улыбкой своему брату, так же не глядя и не задумываясь.
На вопрос Анны, останутся ли гости ночевать, Рита отвела глаза в сторону и сказала:
– А почему бы и нет? Вон льёт какой. Мы с тобой в комнате ля-жем, а их сюда на кухню загоним, пусть на диване ворочаются.
Когда же Анна передала сестре разговор гостей, та, оставив свой пьяненький, ласковый тон, совершенно серьёзно заметила:
– Ну, надо же когда-нибудь бабами становиться. А эти, к слову, ещё и деньги хорошие дадут. Тут главное, что бы ты... – не договорив, Рита с силой схватила рванувшуюся сестру за обе руки и с ожесточе-нием продолжала. – Да, да! А ты как думала, лисичка моя? Надо и квартиру, и питание отрабатывать. Двое суток уже живёшь, кормишь-ся, всё денег стоит. А ты и не задумываешься и горя не знаешь. Так вот, запомни, что скажу. Или будешь слушать меня и иметь всё. Бу-дешь царицей, как Пистолет говорит. Или катись отсюда сейчас же, сию минуту!
Отпустив на мгновение и схватив сестру снова, как только та сделала попытку уйти, Рита снова страстно заговорила. – Дура! Куда? Куда пошла? Куда ты сейчас пойдёшь? Ночью в Москву? В город, где первый встречный тебя зарежет? Под дождь, что бы простудиться? Постой, послушай меня, я пошутила. Я всё сейчас объясню.
Рита хотела ещё что-то сказать, извиниться, но в этот момент дверь открылась, и на кухню вошёл Олег. Увидев его, Рита отпустила сестру и, надев на лицо маску веселья, притворно рассмеялась.
– Куда она? – Спросил Олег, глядя на то, как Анна надевает туфли и уходит.
– За газетой пошла, скоро вернётся, – сказала Рита так, чтобы слышала её Анна. – Пойдём Олеженька, шампанское пить.
Но шампанское пить, видимо, Рите расхотелось. Не успела Анна спуститься на два пролёта, как услышала за спиной поспешные шаги. Обернувшись, увидела сестру.
– Ну, что ты, Аннушка, обалдела? – Начала Рита притворным, ласковым тоном. – В какое положение перед людьми ставишь? Пойдём домой, я пошутила. Ну, что молчишь? Не веришь? Хочешь, я их прогоню? Хорошо, стой здесь и жди, если не веришь, я сейчас под-нимусь...
Не договорив, она вдруг схватила одной рукой Анну за горло, а другой стала бить её по лицу, хрипя от нахлынувшей злобы и при-говаривая:
– Тварь, мерзавка, подохнешь!
Она била не сопротивлявшуюся сестру и схватив, послушную, за волосы, подвела к двери подъезда, за которой начиналась ночь и стояла стена дождя, и с силой вытолкнула её туда.
– Иди, и что б тебя убили! – Кричала Рита с остервенением в спину сестре.


* * *

Заснувший после подслушивания, Фёдор проснулся только то-гда, когда пришёл Степан и включил в его комнате свет.
– Постой, – крикнул Фёдор ушедшему в соседнюю комнату и севшему там за рояль Степану. – Мне снился сон или я действительно видел девушку с рыжими волосами в чёрном платье?
– Тебе не снилось, приходила. Черногуз познакомил, а сам спрашивает у неё: «Что, Милена, нравятся тебе такие хлопци, як Сте-фану?». Да, говорит, нравятся. Слышишь? При мне так сказала. Огор-чился мой дядя Корней такому её ответу.
Степан говорил, сидя за роялем и тихо при этом поигрывал.
– Какое красивое на ней было платье. А кто она ему? – Спросил Фёдор, одеваясь.
– Не знаю. Не сказал, а я не поинтересовался. Может, даже и жена, – ответил Степан, ударяя с силой несколько раз по клавишам. Он закрыл крышку и с досадой вывел.– Да, Милена – девица для нас недоступная. Вставай, пойдём ужинать.
– Я домой, ждёт бумага и ручка, – сказал Фёдор, выходя из спальни и оказываясь в комнате с роялем.
– Что ты, ливень какой. Да, и без ужина не отпустят. Дядя сюрприз готовит. Обещал показать такое, чего не видели и никогда не увидим. Как? Не интригует? То-то же. А пока вернись, туда откуда вышел, там, в стене есть узенькая дверь, умойся, причешись, заодно и посмотри.
Фёдор вернулся в спальню, поправил на кровати одеяло, по-дойдя к узкой двери, открыл её. За дверью была ванная комната, об-лицованная чёрным кафелем с раковиной цвета шоколада, с зеркаль-ным полом, потолком и батареей, с ванной голубого цвета.
– Что за сюрприз? – Спросил Фёдор, умываясь, у прибежавшего следом и стоящего за спиной, друга.
– Да, какая-нибудь очередная придурь, – отвечал Степан. – В прошлый раз, когда здесь был, чуть в Алтай не улетели. Выпили, и за-хотелось вдруг Корней Кондратьичу пельменей из тигрятины. А Емельян ему возьми тут в уши и надуй. Чуть на тигров охотиться не повёз. Я один воспротивился, тогда и все, за компанию так сказать, унялись. Что-нибудь вроде того, но только в домашнем варианте. Может, всем раздаст по рогатине и какого-нибудь медведя, в зверинце купленного, всей ватагой давить будем.
Умывшись, Фёдор, в сопровождении Степана, спустился на второй этаж. Пройдясь по коридору, приятели оказались в просторной комнате с хрустальной люстрой и деревянным барельефом во всю стену, с широким длинным столом уставленным снедью. Комната бы-ла до того просторна, что, казалось, – убери стол, приглашай оркестр, да закатывай балы. Не комната, а зала императорского дворца, тем более что люстра, свисавшая с потолка, как показалось Фёдору, была именно оттуда. На огромном резном барельефе, закрывавшем собою всю стену, была изображена гигантская волна, запечатлённая худож-ником в своём апогее, уже через мгновение готовая опрокинуться и обратиться в пену. На самом её гребне сиротливо ютился крохотный корабль, неопределённый в своей участи, и всё это сверху было щедро усыпано небесными светилами: луной, кометами и звёздами, а снизу доукомплектовано страшными глубоководными рыбами.
В компании, сидевшей за столом, были всё знакомые лица. Мар-ко, сменивший халат на пиджак. Емельян, поменявший белую ситце-вую рубашку с красными райскими птицами на чёрную, шёлковую с золотыми. Тот самый «пират» с блестящим от крема лицом, Богдан и сам Черногуз. К моменту появления Степана и Фёдора Черногуз с Емельяном о чём-то сговаривался. Заметив их, Корней Кондратьич крикнул: «вот они» и, оставив бородача, подбежал к вошедшим.
– Вдовиченка тильки за смертью посылать, – сказал он, смеясь, и поцеловав Степана, что бы тот не обижался, обратился к Фёдору. – Как спали? Ну, и добре. Сидайте. Сидайте, зараз буде то, шо вам и не грезилось. Давай, Амельян, покажи, на шо мы сильны, – продолжал он свою возбуждённую речь и, увидев, что бородач кивком головы дал сигнал, означавший готовность, торжественно объявил. – Увага! Увага! Внимание! Внимание! Зараз усих на виду, Амельян Авдокимыч Хребёткин... Ну, зараз сами побачите...
Начав бодро, Черногуз на последних словах что-то сдал, сел за стол и стал вместе со всеми смотреть на Емельяна.
Емельян достал из-под стола две литровые бутылки водки Мос-ковской особой, открыл, поставил рядом. Сходил и принёс специально заготовленное блюдо, стоявшее на подоконнике за занавеской. На блюде лежала обыкновенная селёдка, не очищенная, не выпотрошен-ная, лежала она на толстой перине нарезанного лука. Как только всё было готово, не говоря ни слова, Емельян взял одну бутылку и засу-нул её себе в рот, засунул кверху донышком. Убрав руки и закинув голову, он стал ждать, пока водка из бутылки переместится в его ут-робу. Он так глубоко всунул бутылочное горлышко в свой рот, что ка-залось, он держит бутылку не зубами, а тем, что её горлышко плотно вошло в его. Водка выпилась почти мгновенно, так же мгновенно Хребёткиным была произведена замена пустой бутылки на целую. Пока водка из второй литровки лилась, Емельян, свободными от под-держки бутылки руками, сумел нащёлкать какую-то немудрёную ме-лодию, чем просто вызвал восторг у наблюдавших. Хозяин дома хо-хотал, глядя на удивлённого Степана, и к концу второй бутылки стал кричать:
– Шо, бачишь? Га. То щё не усё, дивись Стефану, дивись!
Закончив пить и поставив вторую пустую бутылку на стол, Емельян взял сельдь и с хрустом, так же быстро как пил, съел её вме-сте с головой, костями и хвостом. После чего сгрёб с блюда весь лук и подбросил его вверх. Завершением номера было разбивание пустых бутылок о голову.
Черногуз ликовал, задыхался от смеха и показывал пальцем на племянника.
– У-ой, неможу. У-ой, вмираю! Дивитесь. Дивитесь на Вдови-ченка! Пейшов, нюхать. Ну, шо? Разнюхал? Да, шо ты лижешь её, как пёс крынку. Це горилка Стефану. Ты ж спытай ву Амельяна, зараз растолкует, шо воды стильки не выпьешь.
Степан действительно, сорвавшись с места, подбежал и ню-хал осколки.
– То, щё шо, – говорил слегка успокоившийся Черногуз. – У прошлом годе жарища була сорок градусев. Амельян махнул горячего коньяку, таким же примером. Да, в воронке споймал карася. Да, сыро-го и съил.
– Ну, не сорок. Градусов двадцать семь тогда было, – сказал Емельян, до этого всё помалкивавший.
– Молчи, Амеля. Молчи! – Любовно закричал на него Черно-гуз. – Ты же невмеешь ничего красиво рассказать. Вот и горилку зараз ты шо-то не гарно пил, медленно, – шутя, сказал он.
– Устал сегодня, Корней Кондратьич, – стал оправдываться, серьёзно воспринявший упрёк, Емельян. – Ежели б с подготовкой, а не вдруг, то может и того. А то, это...
Вытерев рукавом губы и кинув в рот оставшиеся на пустом блюде два маленьких колечка лука, Емельян предался вдруг воспо-минаниям.
– Я что? Я по природе своей малосилен, мне послабление пола-гается. Вот отец мой, покойник, царство ему небесное, Евдоким Гор-деич, тот слабым не был, тот бы вам веселье показал. Он хочь и с де-ревяшкой ходил вместо ноги, а силу в себе имел. Подковы рвал, как бумагу. За один присест мог четверть выпить.
– Ты значит, до батька не дорос? – Подзадоривал его Черногуз.
– Не дорос, – покорно соглашался Емельян. – Но, он через неё и сгинул. Выпил как-то четверть разом, людям на забаву, и сгорел.
– Как сгорел? – Спросил не на шутку заинтересовавшийся Сте-пан, который хоть и крепился, когда будил Фёдора, но был уже за-метно пьян.
– Как? Так! Обнакновенно, – ответил Емельян, подмигивая Черногузу. – Чёрный дым изо рта пошёл.
Черногуз, а следом за ним и все остальные, кроме Фёдора, рас-смеялись, глядя на Степана.
– Да, ну, вас, – махнув рукой в сторону Черногуза, добродушно сказал Степан, слегка обиженный смехом.
– Какие шутки, говорю тебе чёрный дым, – не отступал Емель-ян, упорствуя в своём насмешничании. – Совсем такой же, как из тру-бы в заводе. Вот те истый крест, – забожился он, размашисто крестясь левой рукой.
– Ну, сгорел так сгорел, – рассерженно сказал Степан и пред-ложил выпить за именинника.
– От за то спасибо, – сказал Черногуз и лукаво поглядывая на Степана, спросил. – А ты з Бодей, стало быть, опять чокаться не ста-нешь?
– Его убить мало, – вырвалось у Степана. – А, что бы мне ещё с ним чокаться. Я лучше... Я... – не зная чем закончить начатую фразу, он, как бы за помощью, повернулся к Черногузу, и, не дождавшись помощи, перестав подыскивать подходящее слово, стал с упрёком смотреть на именинника.
– Точно! – После затянувшейся паузы ответил ему именинник и вдруг, став необыкновенно серьёзным, достал из кармана брюк бле-стящий револьвер и вложил его Степану в руку.
– Давай. Убей, – спокойно сказал он. - Убей, но только не злись за моим столом.
Лукавая улыбка вновь засветилась в его глазах и пробежав по щекам, разомкнула губы:
– Да, ты ещё пожалуй, промахнёшься! – Добавил он, еле сдер-живаясь, чтобы не засмеяться. – Давай-ка вместе!
Черногуз взял Степана за руку, нацелился никелированным ду-лом в лоб Богдану и стал нажимать своим пальцем на палец Степана, лежащий на курке.
– Я, сам! – Вызывающе сказал Степан, вырвав руку с револьве-ром из рук дяди. Он так же нацелился в лоб своему обидчику и уже собрался стрелять, когда сидевший с ним рядом Фёдор, всё это время находившийся словно под гипнозом, опомнившись, схватил Степана и поднял руку с револьвером в верх.
– Ты что, с ума сошёл? – Сказал он Степану голосом, срываю-щимся от волнения. – А, вы? – Обратился он к Черногузу. – На, что вы его толкаете?
– То шутка, простите, – испугался Черногуз и отобрал у пле-мянника револьвер. – А, за Богдана не бойтесь. То жук такой, шо и захочешь, не убьёшь. И как бы в подтверждение своих слов, направил дуло револьвера в голову Богдана и выстрелил. Богдан еле уловимым движением отвёл голову в сторону, а пуля, которая оказалась настоящей, прошла мимо, расщепив плавник у одной из рыб на ба-рельефе. Все снова, как по команде, рассмеялись. Не смеялись только Фёдор и Степан.
– Ну, шо, Стефану, ещё палить будимо? – Протягивая револьвер племяннику, спросил дядя. Степан, онемев от всего с ним случивше-гося, отрицательно покачал головой и сел. Все опять засмеялись. На-строение у сидевших за столом было весёлое. Емельян гоготал осо-бенно громко, во всё своё лужёное горло, со свистами и сипами в бронхах.
– Ну, Амельян, сегодня смотрю забрала, – сказал Черногуз. – Уймись, дай Марселю слово. Пусть расскажет последние новости.
Марселем оказался «пират». Он не мямля, и специально не гото-вясь, положил ногу на ногу и надменным голосом, человека, чувст-вующего своё превосходство над всеми собравшимися, стал говорить:
– Еду в трамвае. Смотрю, сидит со мной рядом молодая, преле-стная женщина с обручальным кольцом на пальце правой руки. Едем мы, едем. Остановки три молча проехали. Всё не знаю с чего начать, как подступиться. Никакая мысль в голову не идёт, ничего придумать не умею. Смотрю, она из хозяйственной сумочки, что на коленях у неё, достаёт батон белого хлеба. Достала, осмотрела со всех сторон и снова в сумку спрятала. Я к ней: «Кусочек не отломите?». Она на меня внимательно посмотрела, всё сразу поняла и отвечает: «Нечего кусоч-ничать, сейчас приедем ко мне домой, там и поужинаем». Я ей так же, уже откровенно: «Я понравился вам, как мужчина?». Она глянула на меня и говорит: «Как голодный мужчина».
В этот момент Корней Кондратьевич, оказавшийся не равно-душным к устному творчеству, рассказ его сильно взволновал, поднял руку в верх, давая знак пока не продолжать, налил себе дрожащей ру-кой полстакана водки, выпил и опустив руку, позволил рассказывать дальше. Марсель в самых грязных подробностях, смакуя отвратитель-ные мелочи, рассказал всю историю, начиная с приезда в квартиру к женщине и заканчивая наступившим утром.
– Утром, – продолжал Марсель, – она поцеловала меня и пошла на работу. Не успел заснуть, слышу возвращается. Свет включать не стала, разделась молча и ко мне под одеяло. Как легла, как прижалась к моей спине, так я сразу и понял, что не она это, а как минимум – он. Вот ситуация! Представьте-ка себя в таком положении. В чужой по-стели, голый. Да, ещё и незнакомый мужик за спиной.
Все, кроме Степана и Фёдора, у которых рассказ Марселя вызы-вал омерзение, как только рассказчик дошёл до мужика за спиной, ти-хо засмеялись, но тут же разом затихли, давая возможность ему пове-ствовать. Но, Марсель не спешил, он выдерживал паузу. Обвёл всех медленным вопросительным взглядом и лишь затем продолжил:
– Лежу, думаю – что делать? Вставать? Узнает, что не жена, убьёт. Страшно. А если не вставать? Тогда, глядишь, через минуту другую он со мной как с женой обойдётся. А, это ещё страшнее. Да, прошу учесть, что пока я лежу и размышляю, он времени зря не теря-ет. Потихоньку гладит меня по спине, берёт нежно мою руку и кладёт к себе, вот сюда.
Марсель встал и всем показал куда положили его руку. Черногуз тут же плюнул на пол, демонстрируя своё отношение. Но не отвлека-ясь долго на свой плевок, он тут же угомонился и с наслаждением на-строился слушать рассказчика.
– Думаю, будь что будет! – Усиливая голос и тем самым как бы подготавливая всех к развязке, заговорил Марсель. – Пусть, думаю, убьёт, искалечит, отбивную сделает – встаю! Так решил, вскочил и включил свет.
На этих словах Марсель замолчал и стал смотреть на слушаю-щих, ожидая от них вопросов. Но, слушающие молчали и ждали про-должения, не решаясь спросить. Черногуз не выдержал затянувшейся паузы первым.
– Не тяни, шо было? – Спросил он.
– Ничего, – тут же с готовностью ответил Марсель. – Не убил, не искалечил, отбивной не сделал и сам от разрыва сердца не умер. Но, прощение долго у меня просил и денег дал сорок рублей, все, что были, так как принял меня за её мужа. Оказался таким же, как я, охот-ником до чужих жён.
После окончания рассказа, Черногуз, потерев от удовольствия руки, всем собственноручно налил. Подняв свой стакан, он сказал:
– Расходиться рано, а выпить самое время. Як воно, Амельян Авдокимыч, не помешает? – Персонально обратился он к Хребёткину.
– Только на пользу пойдёт, – громко сказал бородач, похабно развалившийся на стуле.
– Ох, и пьют! – Шепнул Фёдор Степану, отливая ему большую часть своей водки.
После того, как Емельян выпил тот стакан, что только на пользу должен был пойти, он, наконец, по-настоящему опьянел и ввязался с Марселем в полемику, обсуждая женщин и женскую красоту.
– Да, мне плевать на дорогие наряды, – говорил Емельяну за-хмелевший Марсель. – Я предпочту разряженной, размалёванной матрёшке девушку просто одетую. Главное – что бы была не неряха и чтобы зубов золотых у неё не было, то есть, я уже пьяный совсем, го-ворю совершенно не то. Какие зубы? Я говорю – пусть на ней простое платье, но что бы чулков рваных не было.
Емельян влезал, перебивая:
– Тут я согласен. У каждого свой скус. По мне тоже – пусть не-ряха, пусть простенькое платье, пусть чулки рваные, но только я тогда люблю, что бы обязательно были золотые зубы. Слышишь? Слы-шишь, что говорю? Не только ты таких любишь, я тоже, даже очень таких люблю!
В половине первого ливень кончился, и под тем предлогом, что пора работать, ждёт бумага и перо, Фёдор пошёл домой. Когда Степан вышел его проводить и они остались одни, Фёдор спросил:
– Ты что, и в самом деле выстрелил бы?
– Да. Наверное. Понимаешь, это какое-то колдовство. Я, как только револьвер в руке почувствовал, так сразу же потянуло стрелять. Это необъяснимо.
– Не оставайся здесь, езжай домой.
– Нет, не могу. Если бы ты знал, чего предлагаешь. Нет. Домой не поеду.
– Пойдём со мной, у меня переночуешь.
– Нет. И к тебе нельзя. Никак нельзя. Э-эх, напился я, Макей-чик, хочу говорить глупости. Ты у меня один. Я тебе одному верю, те-бя одного люблю и считаю самым лучшим. Ну, ты сам знаешь.
Степан взял и поцеловал Фёдора в голову.
– Молодец, – говорил ему Фёдор в это время. – Уже и лыка не вяжешь. Пошли отсюда, переночуешь у меня.
– Почему так устроено, Федя, что нельзя всем жить в дружбе? Вот я с Бодей подрался, ты говоришь – не оставайся у дядьки, плохой. Почему мы не дружны? Почему не дружим? От этого все беды! По-чему, Федя, я тебя редко вижу? А? С тобой мне так хорошо, так спо-койно. А без тебя плохо, очень плохо. А иногда, так даже ещё хуже, чем очень плохо.
– Так и пойдём ко мне, слышишь? Не понравился мне твой род-ственник, не хочу, что бы ты у него оставался.
– Да? Не понравился? Ну, что ты. Ты всё из-за того. Да, он шу-тил. Ты видел, как он потом перепугался, когда ты его пристыдил? Он славный, ты просто не разглядел. Эх, с Богданом подрался, кричал «убить». И почему не устроено так на земле, что бы жить без ссор, без драк, что бы все друг с другом дружили? А за меня ты, Макейчик, не бойся. Я сейчас лягу спать, и ничего со мною не случится.
Степан обнял друга, поцеловал его троекратно по-русскородительски и ничего более не говоря, пошёл в дом.
Выйдя из терема на улицу через то самое парадное крыльцо, через которое ему так хотелось войти, Фёдор решил, что будет лучше идти домой не по Козловке, где нет ни фонарей ни дороги, а пусть даже и в обход, но по ровному асфальту и при свете.
С неба падала на голову мокрая, еле ощутимая пыль, шагалось весело, хотелось петь. Оказавшись по пути следования свидетелем драки, в которую не полез, он благополучно добрался до своего двора. Но, вот тут-то его дождь и накрыл, словно во дворе и поджидал. Пересекая двор бегом, запыхавшись, он заскочил в беседку, стоящую на полдороги к подъезду.
– Кто здесь? – Спросил Фёдор более от страха и неожиданности, нежели из любопытства. После паузы из темноты раздался на-пряжённый, но знакомый девичий голос, сказавший: «Я».
– А, это вы, – успокоился Фёдор, вспомнив, что голос принад-лежал той девушке, которую он вчера провожал. – А, что вы тут де-лаете в такой час? Ой, извините, я кажется, глупость сморозил, мне не следовало у Вас об этом спрашивать. Вы только не подумайте, что я пьяница, это просто совпадения такие, что мы с Вами второй раз встречаемся и... Я не такой, поверьте. Я непьющий. Ой, опять какую-то глупость сказал. Вы не обращайте теперь на меня внимания, просто верьте мне. Не знаю, что за причина у Вас стоять ночью в мокрой беседке, но если вы мне доверитесь, то я от всей души буду готов вам помочь.
Фёдор замолчал и стал приглядываться и прислушиваться. Кро-ме темноты, застилавшей перед глазами всё, ничего не было видно, и кроме шума дождя он ничего не слышал. «Уж не померещилось ли мне?», – подумал он и представил себе всю свою длинную речь в пус-той беседке, со стороны. Он уже готов был рассмеяться, как послы-шался знакомый голосок, уводящий прочь все его сомнения.
– Спасибо, – сказал голосок.
– Что – спасибо? – Переспросил Фёдор, не уловив точного смысла сказанного слова.
Разъяснений не последовало.
– Я понимаю, – грустно начал он, – что невыгодно выгляжу в ваших глазах. Но, сердце? Ваше сердце, оно должно Вам подсказать, что я не скверный человек, не подлец, и ничего худого Вам не желаю. Вам верно, негде ночевать и Вы стесняетесь об этом сказать, так что же в том постыдного? Поверьте, я как раз тот человек, который Вам нужен. Видите, как ярко при входе лампа горит? Вот это мой подъезд. Переночуете, а утром пойдёте куда хотите. И хоть сказано не клянись, я готов Вам дать любую, самую страшную клятву в том, что с Вами ничего не случится. Ну, правда. Матушка в деревне. Ляжете на её кровать в одной комнате с сестрой, или нет, лучше мы с братом пой-дём к сестре, а Вы будете спать одна. Утром, песней, разбудит кенар. Пойдёмте, мало ли что. Сыро, простудитесь, заберётся кто-нибудь та-кой же, как я. Да, и нельзя девушке ночью в беседке.
– Я не боюсь, – ответила девушка.
– Что? А-а. Ну да, вам видней, – обиженно проговорил Фёдор, прощаясь.
Выпрыгнув из беседки, он перебежками, стараясь угадать и не попасть ногой в лужу, побежал к подъезду. Но в подъезд не вошёл, стал стоять под карнизом и смотреть куда-то в сторону.
Девушка в беседке, которой была Анна, только теперь узнала вчерашнего проводника, да и то только потому, что стоял под осве-щавшей его лампой, до этого же, напуганная угрозами Зинаиды Коно-новны и сестриными напутствиями, хоть и не верила до конца, что убедительно говорящий молодой человек тот самый московский раз-бойник, который непременно зарежет и которого надо опасаться, идти с ним не куда не собиралась. Думала, что произошло недоразумение и её с кем-то путают. А так редко и так сухо отвечала Анна потому, что, во-первых, промокла до нитки, а во-торых, что следовало из первого, все силы тратила на то, что бы удержать скачущие от холода зубы и не показаться жалкой.
А в беседке оказалась так. После того как родная сестра вы-толкнула под дождь, она, сбиваемая ветром, под этим самым пролив-ным дождём, направилась туда, куда несли ноги, совершенно не думая о том, куда идёт. Таким образом и пришла к сырой, местами проте-кающей беседке, в которой всё одно доставали со всех сторон холод-ные брызги и обдувал не по-летнему прохладный ветер.
Тем временем, проезжая через двор, мимо подъезда, тихо ехала машина с ласково горевшим, в углу лобового стекла, зелёным огонь-ком. Остановив машину и поговорив с водителем, Фёдор, бегом, не разбирая, где лужа, где нет, вернулся в беседку.
– Где вы тут? Живы? – Не зная как начать, сказал он. – Вы... Вы простите мне моё скотство. Признаться, действительно хотел Вас бро-сить. Бог спас, не позволив стать подлецом, не позвольте и вы. Слово за Вами. У подъезда такси, водитель согласен, это судьба. Отвезу Вас в центр города к милым, порядочным людям. Не хотите сделать это для себя, сделайте для меня. Только подумайте, как смогу я лечь спать, зная, что вы тут мокнете?
Хотел ещё сказать о том, что ничего не случится, что комнат у друзей много и их не стеснить, но вместо всего этого со свистом вы-пустил воздух изо рта и сказал:
– Вот.
– Согласна, – еле слышно произнесла Анна.
– Как? – Переспросил он, не веря ушам своим и опасаясь, что услышит другое, торопливо заговорил:
– Вот и поедем. Таксист ждёт. Пойдёмте к машине. Дайте руку. Сами? Хорошо, идите сами, только не споткнитесь. Тут много бугров и скользко.
Ехали в полнейшей тишине, нарушаемой лишь тиканьем счёт-чика. Анна и Фёдор молчали, и таксист был угрюм, разговоров не за-водил. Когда подъехали к дому, Фёдор попросил остановить машину у подъездной двери. Выйдя первым, он открыл входную дверь, а за-тем, вернувшись, предложил уже и спутнице покинуть машину. Всё это делал не только из вежливости, но ещё и затем, что бы как можно меньше мокнуть. Однако в центре города, там, куда приехали, не то что ливня, но и моросящего дождя не наблюдалось.
Сев в такси, Анна погрузилась в приятное состояние полусна, не заметила она и того, как оставила машину и вошла в открытую дверь подъезда. Только на лестнице, придя в себя, остановилась в нереши-тельности и вопросительно посмотрела на того, кто был с ней рядом.
– Пойдёмте, – улыбнувшись, сказал Фёдор. – Не бежать же Вам обратно в беседку. Заодно и убедитесь, что я не обманул, говоря о по-рядочных людях.
Несмотря на позднее время, Леденцовы не спали, были в их квартире ещё и гости, Мазымарь и Случезподпишев. На столе стояла открытая бутылка «Кагора», а вокруг стола бурлило веселье, гул ко-торого был слышен вошедшими с самого порога.
– Ого-го! Смотрите, кто пришёл! – Восторженно закричал Ле-денцов и кинулся обниматься с Фёдором. Тут же, вслед за ним, под-бежали к вошедшим и все остальные. – А мокрые, как с охоты! А где трофеи, где дичь, охотники? Где ваши ружья, порохом пропахшие? Вина им! – Кричал Леденцов, не выпуская Фёдора из своих объятий.
Познакомив девушку со всеми присутствующими и сам впервые услышав её имя, Фёдор обратился к Геннадию с просьбой переодеть свою спутницу, что на самом деле было лишним, ибо Лиля, уже предложила Анне принять горячую ванну и расторопно, как и подобает настоящей хозяйке, увела её из комнаты.
– Мне нужно десять рублей, – сказал Фёдор, сразу же, как толь-ко Лиля и Анна ушли. – Таксист стоит у дверей ждёт.
Леденцов достал десятку и протянул Макееву.
Вернувшись с улицы, после того, как расплатился, Фёдор застал такую картину: Случезподпишев сидел на столе и болтал ногами, при этом пожёвывал жвачку и улыбался, а стоявший перед ним Вадим, го-ворил ему обидные слова. Мазымарь был зол из-за того, что Стасик отказался бесплатно играть в больнице. Мазымарь в этой больнице лечился и в знак благодарности хотел врачам показать свой спектакль, но Случезподпишев этого не понимал.
– Дурак! Они же унижают тебя этими подачками, – говорил Ва-дим, – другому не посмела бы и предложить, а тебе кинула. Швырну-ла, как собаке, кость и ты схватил. Да, ещё и доволен. Не лыбься. Они видят тебя насквозь, что ты дешёвка, так к тебе и относятся!
– Чего это ты? – С трудом понимая, о чём идёт речь, спросил Фёдор.
– Да, вот, – стал объяснять Мазымарь. – Этому уроду итальян-ская звёздочка, за то, что подслуживал ей в кадре, слугу играл, джин-совку подарила. Вот я теперь и объясняю ему, что она его унизила. Унизила, а он этого даже и не заметил.
Фёдор был в курсе, что на Мосфильме снимается совместный русско-итальянский фильм и что Случезподпишев в нём занят.
– Ну-у, Вадим, – стал заступаться за Случезподпишева Фёдор, – может, он по-христиански, из благодарности взял?
– Из благодарности? – Возмутился Вадим. – Да, этот человек и понятий таких не имеет. Если хочешь знать, то он не верит в Иисуса Христа, говорит: это попы его выдумали, для того, что бы за деньги людей обманывать. Случись, подпишет – точно, это он. И на тебя Фе-дя подпишет, и на меня, и на Леденцовых, которые поят его сладким «Кагором». Такой человек.
– Его с твоей лёгкой руки в институте так и зовут «случись – подпишет», – вставил Леденцов.
– И пусть зовут, – продолжал Вадим. – Фамилия человеку не зря даётся. И что можно ожидать от человека, который ничем не оскорб-ляется, ни на что не обижается, кроме одного. Скажешь: «свинья»...
Вадим не успел закончить свою мысль, как возле него мигом оказался Случезподпишев.
– Что ты сказал? – Шипел он.
– Я для примера, – сбросив с себя пары негодования, друже-любно сказал Вадим.
– Значит, я не свинья?
– Нет.
– То-то же.
Случезподпишев снова взгромоздился на стол и, улыбаясь, за-болтав ногами и зажевав жвачку, достал из кармана деньги и стал их при всех пересчитывать.
Пересчитывая, он настолько погрузился в процесс, такое испы-тывал наслаждение, что все находящиеся в комнате невольно подда-лись этой магии и следили за ним, не в состоянии оторвать глаз. Он и нюхал купюры, и смотрел их на свет, и целовал. Переворачивал же не иначе, как послюнявив, для большей цепкости, пальцы, словно не деньги считал, а плов ел. У всех наблюдавших за этой процедурой слюнки текли, так аппетитно он всё это делал.
– У тебя появились деньги? – Спросил Фёдор.
– И немалые, – самодовольно ответил Случезподпишев.
– Так может, отдашь мне тогда червонец? – Поинтересовался Фёдор, рассчитывая теперь же расплатиться с Леденцовым.
– Какой? – Испугался Стасик и спрятал деньги в карман.
Фёдор понял, что сделал ошибку, спросив десятку, которую тот ему задолжал и на которой он давно уже поставил крест. Но, слишком уж велико было искушение. Исправившись, тут же, вдогонку, он ска-зал:
– Ладно.
– То-то же, – подхватил Стасик это «ладно» и спрятал его в карман вместе с деньгами.
– У кого ты червонцы свои спрашиваешь? – Снова оживился Вадим. – У этого? Забудь! Лучше послушай занимательную историю, тоже о червонцах и об одном подонке, не имеющем ни чести, ни со-вести, ни чувства собственного достоинства. Этой весной Стася при-гласил меня в гости к своей невесте. Предупредил: «Ты там не осо-бенно. Девицы будут порядочные, держи себя скромнее». Это он мне так говорил, а я ему верил. Сначала отказывался ехать, куда ехать, денег не было по гостям ходить. Он мне – не бойся, за всё плачу. Ку-пили пива двадцать бутылок, на его счёт, по его совету. Рыбу купили копчёную, скумбрию, всё по его же рекомендации, и в гости к невесте поехали. Ехали долго, не помню куда, помню первое впечатление от помещения. Привёз меня в ночлежку Костылева, в общежитие, в бывшую солдатскую казарму, разделённую перегородками на квадра-ты-комнаты. Кто живёт там, я так и не понял. В основном, конечно, женщины. Ну, тут же и дети, и целые семьи, короче все вперемешку. Вот одну из многих он своей невестой и называл. Пока я это всё за чистую монету воспринимал, вёл себя, как мне и наказывалось, при-лично. Стася напился, стал при мне своей невесте допрос учинять. Узнал от кого-то, стороной, что накануне приходили солдаты и спрашивает: «Ты с солдатами спала?». Невеста, не смущаясь, говорит: «Спала. Все спали и я спала». Ну, само собой разумеется, что жених с невестой другими терминами оперировали, я лишь точный смысл пе-редаю. Ага. Я хоть и выпил тогда, до допроса, три бутылки пива, но ещё соображал. Встал, оделся, говорю – мне пора. Стася: «Подожди, сначала давай за пиво рассчитаемся». Отдал я ему за половину, за де-сять бутылок, он опять не отпускает. Говорит – за рыбу плати! Я от-дал ему и за рыбу. Остался у меня последний червонец, он забрал и его, но не сразу. Я, одетый, иду к выходу, он меня оббежал, закрыл собой дверь и говорит: «Не выпущу. Чего ты уходишь? Боишься, не выгорит? Не бойся, всё будет нормально». И тут же спрашивает у од-ной из сидевших в стороне: «Люся, скажи Вадиму, что всё будет нор-мально». «Да, всё будет нормально», – отвечает Люся. «Люся, скажи Вадиму, что он может лечь сегодня с тобой». «Да, Вадим, можешь лечь сегодня со мной». А Стася, вот так же, только от пива ещё про-тивнее рожа была, лыбится, свинтус.
– Что-о? – Завизжал Случезподпишев.
– Извини, – спохватился Вадим.
– Не свинья я? – Потребовал Случезподпишев подтверждения.
– Нет, не свинья, – подтвердил Мазымарь, – но, разумеется, и не человек.
– Последнее приятно слышать, – сказал Стасик, пробуя шутить, и опять заулыбался.
– Я уходить, – продолжал Вадим, – он ни в какую, не выпускает. Стал поносить почём зря. Причём упор в поношениях, как вы сами понимаете, делался на уничижение моих потенциальных возможно-стей по мужской линии. Что бы, так сказать, перед девицами меня ос-рамить. Когда не помогло, кинулся в другую крайность. С пеной у рта начал хвалить меня в глаза и при этом ругать себя. И вот, когда всё оказалось напрасно, когда я его от двери отстранил, силёнок всё-таки во мне поболее, он, что же, гад, придумал! Принялся невесту свою ис-тязать, требуя у неё десять рублей, помня, разумеется, что у меня де-сятка осталась. Бьёт её, а сам на меня смотрит. Отдал я ему десятку и сразу же забыл о ней, забудь Федя и ты, Бог с ним.
– Вот именно, Бог со мной, – подхватил Случезподпишев. – А тот червонец я помню, это не ты мне его давал, это моя давала. Так что не надо! Я всё прекрасно помню, у таксиста за двадцадку я польскую водку тогда взял. Её это были деньги, а не твои! – Закончил он, довольный уже и тем, что так много о нём говорилось.
– Ну, вот, – показывая на него рукой, сказал Вадим и, заметив за спиной Фёдора только что появившуюся Лилю, обратился к ней. – Проходи, не подслушивай. Ни о чём секретном не говорим.
– Олухи Царя Небесного, переодели бы его, он же заболеет! – Сказала Лиля, переживая за Фёдора.
Фёдор, незаметно привыкший к своему новому состоянию и до прихода Лили о мокрой одежде забывший, после её слов ощутил озноб и вспомнил Козловку и Черногуза.
– Да! Я же сегодня за деньгами ходил, – объявил он из другой комнаты, где надевал на себя сухую одежду Леденцова, которая была ему коротка и придавала фигуре комический вид.
– За какими деньгами? – Спросил Случезподпишев.
– На кино.
– Да? Ну и что? – В один голос спросили Леденцов и Мазымарь, и, посмеявшись над таким совпадением, задумав желания на счастье, дали Фёдору говорить. Фёдор кратко рассказал о своём пребывании в тереме, о том, как пил и спал, а закончил тем, что сказал:
– Деньги дают. Но, боюсь, они пахнут кровью.
– Ну и пусть, – сказал Стасик, у которого от услышанного за-блестели глаза. Немедленно достав десятку и отдав её Фёдору, со сло-вами « я всё вспомнил», он произнёс:
– В Америке Голливуд мафия финансирует, пусть и у нас так будет!
Фёдор передал полученную десятку Леденцову и вопросительно посмотрел на Вадима.
– Не слушай его, – сказал Мазымарь. – Он слабый человек, ни-чего в искусстве не понимает. А Марина как? Не звонила?
– Ой! – Вспомнил Фёдор. – Меня же дома ждут! Узнаю заодно и о ней. Где телефон?
Телефона у Леденцовых не было и пришлось идти на улицу, звонить из телефона-автомата. Вернувшись, Фёдор сообщил, что зво-нила Марина, просила передать, что будет ждать его завтра в десять утра, во Дворце Культуры.
– Будьте готовы, не исключено, что завтра же придется к Ват-ракшину идти, – закончил он, обращаясь к Вадиму и Геннадию.
– Федя, – сказала Лиля, взяв его под руку и отведя в сторону. – Анну я на твою кровать положила, в комнате, отведённой для тебя. Глаза у неё совсем закрывались, по-моему, она, уже спит. Правильно поступила?
– Очень даже правильно. Пусть спит, высыпается. Вы её не го-ните, пусть у вас поживёт. С утра поеду, встречусь с Мариной, а вы покормите её, да будьте с ней ласковы.
Имея в своём режиме дневной сон, а так же хорошо выспавшись в постели Черногуза, Фёдор остаток ночи не спал.
– Дай, что-нибудь почитать, – сказал он собравшемуся ложиться и сонно моргавшему Леденцову.
– А чего я тебе дам? Евангелия у меня нет, – сказал Геннадий, памятуя о Фединых пристрастиях и слегка иронизируя над ними.
– Давай Достоевского или Гоголя.
– Это Лилька брала в библиотеке и отдала, её книги. Лучше Ницше почитай или хочешь Зигмунда Фрейда, приобрёл на днях у спившегося профессора.
– Нет. Этих не надо, – отказался Фёдор. – От этих, во-первых, сразу же засну, а во-вторых, кошмары приснятся.
– Тогда читай сказки А.С.Пушкина, – насмешливо сказал Леденцов.
– А что, есть? – Оживился Фёдор. – Неси! Я люблю его сказки.
Леденцов, улыбаясь и недоверчиво при этом поглядывая на Фё-дора, принёс ему книгу сказок.
Не раз всплакнув, за чтением, от переизбытка чувств, Фёдор встретил рассвет совершенно бодрым.

Часть третья
Пятница. Девятнадцатое июня





* * *

Леденцов не хотел брать Федора на участок, но, убедив Генна-дия, что ему необходимо развеяться и успокоиться после чтения, Ма-кеев все-таки пошел вместе с ним подметать. Вернувшись, легко по-завтракали, Федор поехал на встречу с Мариной Письмар, а Леденцов отправился досыпать.
Подходя к Дворцу Культуры, где назначена была встреча, Федор прочитал висевшую на доске объявлений афишу:
«Идол», пьеса в двух частях, идёт без перерыва. Автор пьесы и режиссер – Август Анисимов.
Войдя в здание, и пройдя за кулисы, он нашел там бегающих и суетящихся людей. Не найдя среди них Марины, Федор спросил о ней у длинноволосого человека, непонятного пола, одетого в свитер и брюки. Он, единственный из всех, не бегал, стоял и расправлял кашне на сухощавой шее. Непонятный человек на вопрос живо откликнулся и сиплым голосом, одинаково неподходящим обеим полам, сообщил, что Марина задержится, и любезно предложил Федору скоротать вре-мя в зрительном зале.
Зал, способный вместить около тысячи, имел от силы пятна-дцать зрителей. Были две парочки, пришедшие не иначе, как затем, чтобы в темноте целоваться. Молодая мама с двумя малолетними детьми, бегавшими с криком и смехом между рядами, бросавшими друг в друга хлеб, оставшийся от бутерброда. Особнячком сидели студийцы, пришедшие посмотреть на игру старших товарищей из На-родного театра, отличавшиеся от остальных зрителей отвратительным поведением. Принесённый букет цветов, купивший его, из показной бравады, пинал ногами. Он, судя по всему, стеснялся своего поступка, покупки цветов, и чувствовал себя неловко в среде подтрунивавших над ним товарищей.
Глядя на студийцев, Федор поймал себя на мысли, что он, как старый ворчун, подумал сейчас о том, что в его время студийцы были другими, были такими, какими надо, и что теперешние в сравнении с теми много проигрывают.
На первом ряду сидел дед в соломенной шляпе, лузгал семечки, а шелуху сплевывал на пол, прямо перед собой. С ним рядом, почти по соседству, сидел блаженный, из тех, которых в народе попросту называют дурачками. Этот блаженный беспрерывно вскакивал и смотрел назад, куда-то вдаль, как это делают в кинотеатрах, беспоко-ясь, отчего вовремя не начинается фильм, а заодно своим вставанием, как бы сигнализируя киномеханику, что время вышло и пора начи-нать. Он думал, что будут показывать кино. Поведение его, по крайней мере, выдавало в нем это настроение. Был он неплохо одет, но скверно подстрижен. Казалось, хулиганы, над ним посмеялись, выхватив ножницами из шевелюры целые клоки волос. К своему счастью, он мало замечал беспорядок, царивший на его голове, а так же чужие насмешки.
Присоединившись к зрителям, Федор стал дожидаться начала действа.
Свет в зале внезапно погас и в кромешной темноте, громко за-звучала музыка. Это был гимн Советского Союза. Медленно, дав зри-телю вдоволь посидеть в темноте, лопнув, стал расползаться занавес. И тут же, нарушая, а временами полностью заглушая для Федора стройную мелодию гимна, из зала стал разноситься гомерический хо-хот. Смеялся один из кавалеров, пришедший целоваться в темноте, сидевший через ряд прямо за Федором. Смеялся он над дедом, тем, что грыз семечки, который был уже без шляпы и не сидел, а стоял по стойке смирно, смеялся над блаженным, который глядя на деда, тоже встал по стойке смирно и приложил к выстриженной клоками голове руку так, как это делают военные, отдавая честь, при наличии голов-ного убора на голове. Смех продолжался недолго, в конце концов, утих, а стоявшие по стойке смирно стояли до тех пор, пока звуки гим-на не прервались. Как только услышали тишину, сначала дед, а на него глядя, и блаженный, сели и стали смотреть на сцену.
На сцене, после того как занавес открылся, зритель увидел две стены облицованные кафелем, отделённые большим пространством по центру, двух женщин в лохмотья, сидящих под ними, и большой постамент, в форме сельского сортира с окошком в форме сердца, на котором стоял гипсовый Ленин. Постамент был в глубине сцены, практически сразу за ним шёл багровый задник, на котором красова-лись в профиль Маркс, Энгельс и Ленин.
Заиграл торжественный марш. Из постамента через дверцу с вырезанным сердцем вышли один за другим четверо, причем у двух первых, одетых в одинаковые костюмы были таблички на шее. Следом шёл пионер, наряженный в пилотку, рубашку, галстук и шорты, а замыкал колону актер в форме милиционера. Все они, шагая колонной и в ногу, прошлись по сцене и, остановившись на её краю, не повора-чиваясь, продолжали маршировать на месте.
– Стой, ать-два! – Скомандовал первый. – На пра - во!
Четвёрка повернулась лицом к залу, и марш оборвался и исчез так же внезапно, как гимн. Теперь, когда актёры стояли лицом к залу, зритель мог прочесть, что было на табличках. У первого было написа-но «КПСС», у второго «ВЛКСМ».
– Что такие хмурые? – Спросил актер с табличкой, на которой было написано «КПСС» у зрителей, но как бы у нищенок, присутст-вовавших на сцене. - Молчите? Это хорошо. Мы любим молчаливых!
Достав из кармана конституцию, он стал делать вид, что читает её и, передав конституцию актеру, у которого на табличке было напи-сано «ВЛКСМ», огласил то, что якобы вычитал:
– Народ и партия едины, народ для партии – скотина!
Комсомолец, не удосужившись даже заглянуть в конституцию, передав её пионеру, сказал следующее:
– Комсомол – любимое детище партии! - И приставив руку к губам, как бы говоря по секрету, так же громко добавил, – ласковое дитя двух маток сосет.
Пионер, которого на сцене играла мясистая женщина с толстыми ляжками, не читая, передав конституцию милиционеру, прокричала в зал:
– Если комсомол любимое детище, то пионерия, надо вам знать, излюбленная игрушка партии.
Актер, игравший милиционера, покрутив конституцию в руках и показав пожатием плеч, что не умеет читать, порвав её и бросив на сцену, вынул из-за пазухи резиновую дубинку, помахал ей в воздухе и сказал свое слово:
– Демократия, вашу мать, это вам не дозволенность!
Словам милиционера, коммунист, комсомолец и пионер заап-лодировали.
Зааплодировал и дед, сидевший на первом ряду, а вслед за ним и блаженный. Подняв руку вверх, как бы прося аплодисменты прекра-тить, коснувшись указательным пальцем головы, актер, игравший коммуниста, показал, что думает, как после слов милиционера посту-пить, и, придумав решение, опустив руку, скомандовал:
– На пра - во!
Четверка повернулась направо, и милиционер оказался в начале колоны. Все остальные, как бы добровольно отдавали ему свое пер-венство. Коммунист, замыкавший теперь колонну, все одно продол-жал командовать:
– Шагом марш!
Все зашагали за милиционером, который подойдя сначала к одной нищенке, а затем к другой, бил их дубинкой по голове и при-говаривал:
– Недозволенность, вашу мать. Недозволенность.
После чего вся колонна скрылась в постаменте, закрыв за собой дверь, а к оставшимся на сцене нищенкам из-за кулис вышел парень с бутылкой.
На этом месте, театрального действа, клевавший носом Фёдор погрузился в сон. Проснулся от громкого марша, под который на сце-ну, один за другим, выходила уже знакомая ему четверка, окружавшая полукругом парня, продолжавшего находиться на сцене с ополови-ненной бутылкой в руке.
– Ой, смотрите, – крикнула женщина, игравшая пионера, под-сказывая товарищам предлог, который они искали, чтобы придрать-ся, – он пьяный.
Коммунист, комсомолец и милиционер разом, как по команде, кинулись с кулаками на парня и с ожесточением стали его избивать. Глухие и хлесткие удары, попеременно доносившиеся со сцены, ис-ключали всякую имитацию и вызывали оторопь.
Когда же, наконец, прекратив избиение, коллеги по Народному театру, актера, игравшего парня, утащили за кулисы, женщина, вы-ступавшая в образе пионера, подняв бутылку, выпавшую из рук не-счастного, подошла к краю сцены.
– Настоящая! – Попробовав содержимое, глумливо крикнула она и, показывая на то место, где избивали парня, сказала:
– Видели? И думать забудьте. Мы так сильны, что даже надежд не питайте!
Она погрозила кулаком, повернулась, и тихо пошла вглубь сце-ны, где скрылась за сомкнувшимся занавесом, под звуки вновь зазву-чавшего марша. В зрительном зале включили свет.
Никто, кроме студийцев, даже и не пытался хлопать в ладоши, да и они, попробовав, стушевались и, перестав этим заниматься, гусь-ком, как только что ходившая по сцене четверка, пошли за кулисы от-носить помятый букет.
Занавес по окончании спектакля не открывался, актеры на по-клон не выходили. Осмотревшись, Фёдор заметил идущих в его на-правлении Марину и человека, имевшего на шее кашне.
И тут он вспомнил, что уже видел его несколько лет назад. Был он совсем другим, полным, румяным, широкоплечим. Имел взгляд победителя и лужёную глотку. Ставил все юбилейные и праздничные спектакли, в которых Народный театр и студия, наравне с другими кружками и секциями Дворца Культуры, обязаны были участвовать.
«Да, да. Конечно. Как я мог забыть, – думал Фёдор. – И эта черная тройка на заднике, она же оттуда. Висела на седьмое ноября, красный день календаря, и на первое мая, для пущей солидарности всех трудящихся. Да, тогда он не «Идола» ставил. Да, и будет еще ставить прежнее. Семьдесят лет на носу, Великой Октябрьской. Такие Августы не от чего не отказываются».
– Очень рада... – начала Марина, подходя, пустую, высокопар-ную фразу и тут же, исправившись, сказала просто:
– Знакомьтесь. Фёдор Алексеевич Макеев, будущий великий писатель. Август Анисимов, автор и постановщик.
Фёдор пожал безвольную руку, поданную автором и постанов-щиком, и посмотрел на Марину. Марина молчала, опустив глаза.
– Как Вам пиесса? Понравилась? – Спросил Анисимов.
– Понравилась? - Переспросил Фёдор, на ходу соображая, соз-наться или нет, что спал, и сказал. - Понравилась. Мне всё нравится.
Дополнение к «Понравилась» насторожило Анисимова и он, по-правляя на шее кашне, решился уточнить. – А, что именно? Замечания на Ваш взгляд, какие могут быть?
Пропустив первый вопрос, что именно понравилось, Федор ре-шил, что от второго можно и не уклоняться.
– Уж очень сильно бьют в финале вашего героя, – сказал он Ав-густу и, мельком кинул второй вопросительный взгляд на Марину, ко-торый та не поняла или не захотела понять, вынуждая вести беседу с человеком, общество которого Макееву было неприятно.
– Видите ли, в чём тут дело... – начал Анисимов издалека, внут-ренне чему-то радуясь. – Этот гимн вначале, в кромешной темноте, который у всех ассоциируется с подневольным подъёмом на работу, в беспросветное, морозное зимнее утро, этот мальчик, пионер, грозящий кулаком и уходящий от зрителя медленно и властно, эдакий будущий наследник трона...
Внутренняя радость настолько забрала Августа, что несколько мгновений он просто не мог говорить, стоял, с открытым ртом, глядя на Федора. Когда же способность говорить к нему вернулась, он не стал продолжать о наследнике, а решил оправдать страшную сцену избиения.
– Сергей, тот мальчик, что играл... Ну, вы, собственно, о нём и спросили. Он профессиональный каскадёр, ушибов не боится, сам предложил эксперимент, и я, собственно, только после этого решился пойти на прямую демонстрацию. Ну, чтобы, так сказать, вызвать шок. Пробить, так сказать, коросту в душах.
Выйдя на улицу и оставшись вдвоем с Мариной, Фёдор спросил о Ватракшине.
– Сейчас, как раз, должна ему звонить, – сказала Марина. – Вон автомат, пойдем.
По дороге к телефону-автомату, Фёдор отвечал на житейские вопросы, касающиеся его сестры и Степана.
– Они что, жених и невеста? – Лукаво прищурив один глаз, спросила Марина.
– Какая невеста, ты же с ним не разведена? Хотя не знаю, - отве-тил Фёдор, открывая Марине дверцу телефона-автомата. - А ты всё еще его любишь?
– Нет. Уже нет. Спрашиваю из человеческого любопытства. Интересно же знать, знакомые люди.
Марина отвечала на вопрос, краснея, она не ожидала от Федора такого любопытства. Федор, заметив это, извинился, чем только под-лил масла в огонь.
– За что извинить? Ты что? – Говорила Марина, становясь пун-цовой, впадая в истерику. - Издеваешься? Ты, Федя, странный какой-то, я на таких не обижаюсь. На тебя лето, наверное, дурно действует. Жару плохо переносишь, так иди в тенёк. Охладись, глядишь отпус-тит.
Она говорила и задыхалась, как Август Анисимов, но в отличие от автора пьесы была актрисой и умела менять состояние, то есть, владела собой.
Она легко из истерики вышла, и, подумав, совсем другим тоном, сказала:
– Да, я его люблю. И не твоего ума это дело!
Успокоившись окончательно, после того, как нашла в себе силу сказать правду, Марина, опустив глаза, как бы прося прощение за то, что накричала, шепотом добавила:
– Настоящее чувство, Федя, не умирает и не забывается.
Подняв глаза и снова обретя независимость во взгляде, надев на себя маску благополучия, она скомандовала:
– А теперь походи, погуляй. Буду Илье Селиверстовичу звонить.
Через полтора часа Фёдор, Вадим, Геннадий и Марина сидели за столом в квартире у Ватракшина.
Не обошлось без проволочек. Когда было всё оговорено, выве-рено и назначено, Ватракшин попросил Марину зайти к нему прежде без провожатых. Стоявшие у дверей его подъезда Мазымарь, Леденцов и Макеев, ожидали специального приглашения. Спустилась Марина и сообщила, что у Ильи Селиверстовича времени в обрез, а главное – он приготовил свою идею, для фильма, и только под неё даст деньги. Вадим, для которого деньги просились, решил пойти и попытаться всё же настоять на своём.
– Да! – В самый последний момент предупредила Марина. – Время посещения пятнадцать минут. И он сказал, чтобы три че-ловека.
– Так нас и есть трое, – бойко парировал Леденцов.
– Нет, – поправила его Марина. – Иду я, и двое из вас.
Фёдор предложил идти Вадиму и Геннадию, мотивируя это тем, что его дело сторона, но Марина, как-то недружелюбно поглядывав-шая на Леденцова, твердо настояла на том, что будет лучше, если пойдет Фёдор и режиссер.
От сильного волнения она забыла имя Вадима, а называть его по фамилии не хотела.
Войдя в квартиру, Фёдор и Вадим, в сопровождении служанки, проследовали в маленькую комнату, где и прождали аудиенции не менее тех самых пятнадцати минут, которые отвели им на встречу.
В квартиру, в это время, входили невидимые люди, кто-то вы-ходил из неё. В центральных комнатах что-то происходило, а Фёдор и Вадим, сидя в боковой, забитой антиквариатом и похожей на лавку старьевщика, ждали своего часа, а точнее, своих пятнадцати минут.
Наконец за ними пришли Марина с Леденцовым, только что поднявшимся, которому было разрешено присутствовать, и повела их в комнату, где находился Ватракшин.
Хозяин в комнате был не один.
– Знакомьтесь, – стал представлять он присутствующих. – Док-тор исторических наук, профессор, филолог. Лучший художник, из молодых.
Фёдор машинально поворачивался к представляемому, и так же машинально кивал головой, после перечисления чинов, которые и не пытался запоминать. Закончив церемонию, Ватракшин всех пригласил за стол. Все, за исключением художника, ушедшего в другую комнату, сели за большой пустой стол.
Марину хозяин посадил рядом с собой, и, не умолкая ни на мгновение, словно его завели ключиком, что-то рисуя на бумаге, стал трещать, как сорока. Начал объяснять идею, которую намеревался предложить для сценария, но оставив это, стал кривляться, показывая, как танцует «всякий сброд» на Арбате, после принятия наркотиков.
Отвлекаясь и от этого, стал вспоминать трудное детство и ноч-леги в чужих ванных. Вдруг, ни с того ни с сего, переключился на читку стихов непонятой сверстницы. Потребовал, чтобы в будущем фильме Марина играла главную роль, и тут же объявил, что его не провести и что он ни копейки не даст.
На какое-то время его прервали сотрудники милиции, из вневе-домственной охраны, пришедшие по причине ложно сработавшей сигнализации.
Расписавшись в их книге, и выпроводив последних, Ватракшин с удвоенной энергией накинулся на гостей. Стал показывать фотогра-фии уничтоженных московских храмов, рассказывать о том, как на вечном огне хулиганы, в сковороде, жарят глазунью. Заметив у Вади-ма сросшиеся брови, обо всем забыв, стал на своей бумаге рисовать схему, из которой всякому посмотревшему на неё должно было бы стать ясно, что ребёнок может уродиться в маму, может в папу, может в бабушку, может в дедушку.
Фёдор, запас терпения у которого иссяк, хотел в шутку сказать, что забыли внести в схему проезжего молодца, но промолчал. Попро-сив Марину задержаться, Ватракшин тем самым дал понять Вадиму, Фёдору и Геннадию, что им пора и честь знать.
Выйдя на улицу, приятели разделились. Вадим, ругая Ватрак-шина последними словами, поехал с Генкой в баню, а Фёдор, для ко-торого наступило время сна, пошёл отсыпаться к Леденцовым.

* * *

Одетый в джинсы и вишневую рубашку, Максим сидел на ска-мейке у фонтана. Галине, постоянно напоминавшей о том, что ему завтра ехать в деревню, он сказал о друге из техникума, у которого день рождения, и пообещал, что дома будет утром следующего дня ровно в шесть. Вокруг фонтана бегали дети. Маленькая девочка била пластмассовой лопаткой по голове маленького мальчика, который убегая от этих ее ударов, смеялся и издавал крики ликования. Девочка бегала за ним с таким же настроением. Рядом с ними, что называется за компанию, бегали еще трое малышей, и хотя они ничего не понимали во взаимоотношениях убегавшего и догоняющей, но, за-ражаясь общей радостью, также кричали и смеялись. Детский смех был так громок, что временами заглушал шум падающей воды фон-тана, к которому Максим прислушивался с каким-то особенным чув-ством. Детей Максим не замечал, был занят своими мыслями, напря-женно размышлял, хотя определенно сказать, о чем именно, наверное, не смог бы и сам.
– Здравствуйте, Максим, – услышал он над своей головой не знакомый, но очень приятный женский голос. – Ведь вас Максимом зовут? Я угадала?
Максим поднял глаза и увидел перед собой настоящую красави-цу. Одета она была в длинный желтый пуловер и узкие, облегающие, черные брюки. У красавицы были голубые, веселые глаза, ниспадаю-щие на плечи волнистые белые волосы, ясный взор и приветливая улыбка. Было, конечно и то, что никакому описанию не поддается, ибо понятная и разгаданная красавица это уже не красавица. Да, была в ней загадка, был в ней магнетизм, но и как частности: небольшой, слегка вздернутый носик, детский, круглый подбородок, постоянно улыбающийся чувственный рот и, конечно, безупречные белые зубы.
– Угадали, – буркнул Максим себе под нос и опустив от смуще-ния глаза, стал ладонями растирать горящие и деревенеющие от обильного прилива крови, щеки.
– А меня Жанна, – сказала красавица и, незаметно переходя на «ты», кивая на пакеты, которые держала в руках, спросила:
– Не поможешь?
Максим встал со скамьи и молча взял у Жанны пакеты. В них оказались бананы.
– Вон туда, – сказала красавица, показывая рукой на белые «Жигули».
– Ты водишь? – поинтересовалась Жанна, открывая ключиком дверцу и, посмотрев как-то очень светло на отрицательно покачавшего головой Максима, сказала:
– Тогда придется терпеть меня за рулем.
И когда пакеты с бананами уже покоились на заднем сидении, а Максим сидел на кресле рядом с водительским, Жанна достала сига-реты в красочной пачке и предложила:
– Кури. Не куришь? А я... Я тоже не курю. Это так.
Она бросила сигареты к бананам, включила зажигание и маши-на, управляемая ее хрупкими, женскими руками тихо тронулась с мес-та.
Жанна совершенно не волновалась и Максим, отметив это, сде-лал вывод, что все-таки произошла ошибка, Ольга что-то напутала. А если нет? Если же нет, то признаваясь себе самому, он чувствовал, что с такой молодой и красивой ему страшнее и невозможнее, нежели со старой и безобразной, от которой решено было сразу же отказаться. И дело, как оказалось, тут даже не в том, старая или молодая, краса-вица или урод, а в том, что просто так, запросто – оказывается нельзя, невозможно.
«И, как я только мог на это пойти, до этого додуматься? Ведь совершенно невозможное дело. Встретиться на дороге, поговорить по телефону, посидеть у фонтана и – пожалуйста. Нет, это глупость ка-кая-то. Чья-то путаница. И Назар был прав, Федор обманул. Женщи-ны, не знаю, может, они так и могут. Но мужчины другое. Мужчины же не проститутки».
Сделав из своих рассуждений такой вывод, Максим успокоился. «Да, и в самом деле, – уже спокойно рассуждал он, – не может же быть, что бы такая красавица и вдруг стала бы платить. И за что? За то, чтобы с ней спали первые встречные? Да, ей только захотеть, только пожелать и у нее будут любые обожатели. Самые красивые, богатые. Да, еще и сами деньги принесут. Нет. Здесь ошибка. Это Ольга, что-то напутала.
По городу ехали долго, пока, наконец, не подъехали к такому же серому, кирпичному, дому, в котором жил Максим.
– Вот и финишировали, – бойко объявила Жанна.
Выходя из машины, она попросила, «если не трудно», захватить бананы.
– Не тяжело? – Беспокоилась она, глядя на мрачное лицо своего спутника. – Четвертый этаж. – Предупредительно открывая подъезд-ную дверь, сказала она.
Максим понимал, что Жанну смущает его угрюмый вид, его упорное молчание. Чувствовал, что нужно улыбнуться, говорить, но, несмотря на все усилия, производимые над собой, на внутреннюю ра-боту, ничего не мог изменить, рот не раскрывался.
Войдя в квартиру, он получил тапочки без задника, с острыми мысами, загнутыми наверх, расшитые золотой нитью на восточный манер. Надевая такую обувку, мелькнула мысль, уж не решила ли она над ним подшутить, сделать из него шута, маленького Мука. Но, надев тапочки, сам себе признался, что они удобные и вовсе не такие смешные, какими показались на первый взгляд.
На кухне, куда по просьбе хозяйки Максим занес бананы, его встретил большой зеленый попугай, запертый в клетку и смотревший на него одним глазом, через щель в прутьях.
– Говорящий, из Афганистана прилетел. Не сам, конечно, на са-молете, – сказала Жанна, надевая на себя фартук с карманом.
– Картошку с мясом будешь? – Очень просто спросила она.
– Буду, – неожиданно легко ответил Максим, забыв о том, что рот не раскрывается.
– Тогда садись, жди, – указывая на мягкий табурет, предложила Жанна и, включив телевизор, стоявший на холодильнике, добавила:
– Хочешь – смотри, хочешь – с попугаем пока поговори. Я быст-ро.
От Жанны веяло настоящим, каким-то особенным, нежным и сладким женским духом, не духами, а именно духом. Максим не смел пошевелиться, она стояла так близко.
Он смотрел на её удивительно правильные, крохотные, как у ре-бенка, красивые руки, на её фартук с карманом, на её золотые серёжки и всё ему в ней нравилось, всё казалось особенным, необычным.
Цветной телевизор, стоявший прямо напротив, очень хорошо показывал, но так как звук отсутствовал, не было понятно, о чем бесе-довали так по-домашнему расположившиеся в студии два молодых человека.
У Жанны на плите уже что-то шипело, в раковине под шумно бегущей из крана водой она мыла помидоры и зелень. И помидоры, и зелень тут же были поданы к столу, причем помидоры были порезаны и посыпаны солью и перцем. Глядя на то, как Жанна хозяйничает, Максим снова задумался о своем: «Почему я с ней поехал? А главное – зачем? Чего я здесь сижу, чего высиживаю? Сейчас будут меня кормить, а за что? За то, что бананы помог донести? Нет. Тут явная ошибка. А если не ошибка? Такая серьёзная, красивая. Она что же, так встречает меня только потому, что считает меня проституткой? Нет. Хватит. Надо теперь же всё выяснить. Узнать теперь же, чтобы потом не оказаться в дураках».
– Вы?.. – Сказал он, обращаясь к хозяйке, собираясь задать свой вопрос.
– Нет. Не «Вы», – нежно поправила его Жанна, – а «Ты». Я сейчас. Мне чуть-чуть осталось, потерпи. Сейчас картошка дожа-рится, мясо в духовке горячее, скоро сядем. А пока готовится, ты возьми в холодильнике бутылочку, там она одна. Это красное, сухое, французское. Должно быть неплохое. Штопор на подоконнике. От-крой, пожалуйста. Мы по чуть-чуть, для аппетита и на «Ты».
– Я... – снова попытался разрешить свои недоумения гость, но хозяйка, и на этот раз очень деликатно, сделать ему этого не позволи-ла.
– По капельке. По чуть-чуть, – сказала она с улыбкой и Максиму пришлось покориться.
Он достал из холодильника бутылку, взял в руки штопор и от-купорил бутылку. А выпив, посмотрел на попугая и забыл свой во-прос. Почувствовал прилив беспричинной радости.
– Я держал в свое время попугаев. – Неожиданно развязно заго-ворил он. – Хотел птенцов от них иметь.
Жанна рассмеялась, и, глядя на Максима блестящими, красивы-ми глазами, сказала:
– Какие твои годы. Будут у тебя ещё и птенцы и попугаи.
Она поставила на стол перед Максимом тарелку с жареной кар-тошкой, отдельно блюдо с жареным мясом, и, ставя на стол плетеную из тонкой соломки тарелочку, сказала:
– А вот и хлеб, всему голова.
В плетенке лежало три ломтика чёрного и три ломтика белого хлеба.
– А, ты? – Спросил Максим, приятно опьяневший и совершенно освоившейся в чужой кухне.
– Только что поужинала. Я сыта. Ты, ешь. Не спеши. А потом расскажешь, чем кормить попугая. А, то он, у меня, ничего не ест.
Взяв бутылку, она налила в пустой бокал Макеева вино и сев за стол напротив, стала смотреть на него и покорно ждать, пока он за-кончит трапезу. Но, Максим решил, что способен одновременно есть и говорить. Стал рассказывать, чем следует кормить попугая:
– Сухарики из белого хлеба в воде размоченные. Если в молоке размачивать, то они быстро киснут. В молоке не надо. Фрукты, овощи всякие, сахар, овес кипятком ошпаренный, просо очень любят, семеч-ки подсолнечные. Да, практически – всё. Есть еще витамин для них, специальный, необходимый. Серый камень такой, похожий на пемзу. Его обязательно нужно купить, на птичьем рынке продаётся.
– Что-то, сколько я с ним не бьюсь, он моих слов не учит, – по-жаловалась Жанна на попугая.
– А они и не говорят, – поспешил успокоить ее Максим. – Это так, легенда. Все думают – раз большой, то обязательно должен быть говорящим. А они не говорят. Уж я-то их перевидал.
Максим искренно верил в то, что говорил. И, вдруг, попугай словно оскорбившись, громко и грубо, на всю кухню крикнул:
- Глупости!
После чего свистнул, залаял по-собачьи, и в завершение всему засмеялся по-человечески. Все это проделал с грустной миной, почти не раскрывая клюва, тупо глядя на дно клетки, так, что казалось – го-ворит не он, а встроенный в днище магнитофон.
– Как? Глупости? Он сказал – глупости? – Удивленно глядя на попугая и краснея от того, что попал впросак, переспрашивал Максим смеющуюся Жанну.
– Нет. «Хубасти», – очень трогательно, не переставая, однако смеяться, отвечала она. – Это слово такое, с языка фарси переводится: «Как дела?». Так-то он умеет. Вот моих слов, лентяй, не учит.
А попугай, привыкнув к гостю и подзадоренный смехом хозяй-ки, заново повторил все, что умел, начиная с афганского слова и за-канчивая смехом. Поправив клювом перо на крыле, он стал лазить по клетке и, что называется, безобразничать.
– Ну, вот. Начинается, – со вздохом сказала Жанна и, взяв клет-ку, отнесла ее в одну из двух комнат, имевшихся в квартире. Вернув-шись, так объяснила свои действия:
– А то покоя от него не будет. У подруги, – продолжала она, – волнистый попугай живет. Она мне рассказывала, что даже его научи-ла говорить. Одному или двум словам. Так, для забавы.
– Врет, – довольно грубо сказал Максим, на что Жанна рассмея-лась, и глаза ее снова заблестели.
– Нет, правда, – как-то особенно мягко и ласково сказала она. – А, ты знаешь, как эти маленькие попугаи дорого стоят?
– Знаю, – оживился Максим, довольный тем, что заговорили на близкую ему тему. Он отложил помидор, который собирался уже съесть и стал рассказывать:
– В магазине они стоят пять пятьдесят, а на рынке по шесть, по восемь. Совсем маленького, с голым пузом, можно даже за три рубля взять.
– Нет. Мне кажется, на рынке цены другие, – ласково сказала Жанна, стараясь не обидеть. – Маргарита попугая с клеткой купила за пятьдесят рублей. Так теперь его и зовет – «полтинничек мой».
– Да. Я знаю, – согласился Максим, – там можно и без клетки за сто рублей купить. Того самого с голым пузом, что трёшник стоит. Даже поговорка такая есть: «на рынке два дурака – продавец и поку-патель». Бывает, что и продавец в дураках, но чаще, конечно, покупа-тель. Особенно новый. Вот видят такого, и заламывают цену, а он, вместо того, чтобы походить ещё, поприцениться, настоящую цену узнать, тут же и выкладывает денежки. При мне один продавал волни-стых маме с дочкой. Выбирай, говорит, любого, на свой вкус, все по восемь рублей. Девочка выбрала плохонького, щипанного, хуже кото-рого и не было. Он достал его, пересадил в маленький садочек, отдал ей. А после того, как она спрятала садочек с попугаем к себе за пазуху, холодно было, чтобы попугай не замерз, – говорит мамаше, ведь самого хорошего выбрала, он десять рублей у меня стоит. Делать не-чего, отдала ему мама червонец. Вот как. Да а. Хотя, может теперь они столько и стоят. Я их года четыре назад держал, а с тех пор и не интересовался. А знаешь, в прошлое воскресенье... Нет, лучше другой случай расскажу, – разошёлся Максим, видя перед собой вниматель-ные глаза. – Зимой это было, в феврале, жижа под ногами была, я то-гда на рынок не поехал, чего, думаю, грязь месить. Ботинки у меня были ненадежные, историю эту мне друг рассказал. Там на птичьем есть одно дерево, оно особнячком стоит. Вот на ветке этого дерева, без всякой клетки, сидел большой белый попугай, только грязный, словно все триста лет, что живет, провел в котельной и ни разу не мылся. За лапу у него веревка привязана была, а другой конец веревочки был в руке у мужика стоящего под деревом. Это хозяин у него такой был, в телогрейку одетый, да с беломориной в зубах. А вокруг этого дерева человек сто собралось. Все ждали, что попугай ругнётся матом, им мужик пообещал. Попугай сидел-сидел, молчал-молчал, то нахохлится, то потянется, все уже устали ждать. Мужик его несколько раз за ногу дергал, грозился, ни в какую. И вот, когда уже стали люди потихоньку расходиться, он, наконец, крикнул. Он, правда, не матом крикнул, а... - Максим преобразился, вошел в образ того самого попу-гая, и тем противным голосом, каким должен был кричать попугай, изобразил то, что тот крикнул. - Менты! Шухер!
Выкрикнув то, что, по словам Назара, кричал попугай, Максим ужаснулся, так как понял, что все это чистейшей воды ложь.
«Назар трепло, любитель выдумок, ему сочинить про попугая – все одно, что через зуб сплюнуть, – думал он. – А я, повторивший эту чушь, должно быть, выгляжу теперь дураком».
Но, не успев еще как следует ужаснуться, он стал улыбаться и забыл о терзаниях. Жанна от увиденного и услышанного закатилась долгим, звонким смехом и с благодарностью смотрела на него.
«Не так это и глупо. - Подумал Максим. - И почем знать, в та-ком месте, как птичий рынок, совсем даже возможно».
После этой истории, он стал рассказывать другие. Все известные ему, смешные и серьёзные. И всякий раз был вознагражден то смехом, то вниманием.
Поведал и о том, что завтра, с утра, ему надо ехать в деревню, собирать клубнику, а затем продавать её на рынке.
– Придется рано вставать, – заключил он свой длинный монолог.
– Тогда давай ложиться спать, – спокойно сказала Жанна и про-водив его в одну из комнат, принесла туда из другой подушку и две простыни. У Максима мелькнула мысль распрощаться с гостеприим-ной хозяйкой и ехать домой, но взглянув на будильник, он оторопел, стрелки показывали второй час ночи.
– Это северная сторона. Замерзнешь – придешь. – Сказала Жан-на и, уловив в глазах Максима недоумение и вопрос, добавила. – Дам теплое, ватное, одеяло.
Заведённый будильник Жанна взяла с собой. Простыни, посте-ленные ею на полутора местную деревянную кровать с пружинным матрасом, равно как и наволочка на подушке, были совершенно но-вые, но при этом мягкие.
Максим уже лёг, когда Жанна вошла в белом, махровом, халате, включила свет и пожелала спокойной ночи. Затем свет погас и она ушла. Последние сомнения отпали, на душе у Максима стало спокой-но.
«Конечно, перепутала, – думал он, – не может быть, чтобы такая девушка, как Жанна... Надо спать, завтра рано вставать».
Лёжа в темноте, на мягкой, приготовленной ему постели, засы-пая, он не хорошо помянул старшего брата, который не работает, а от деревни всегда сумеет отговориться. Ехать в деревню не хотелось.

* * *

Проснувшись днем в квартире Леденцовых, Анна увидела перед собой записку: «Не вздумайте убегать. Еда на кухне. Чувствуйте себя, как дома. Поехала к маме, буду завтра к обеду. Ключ – ваш. Пользуй-тесь. Лиля».
Под бумажным листком действительно, лежал ключ.
Надев платье, высушенное и выглаженное Лилей, Анна стала осматривать квартиру, имеющую два входа, две кухни и восемь ком-нат. В одной из комнат увидела спящего на диване Федора. На белой, крашеной двери, ведущей в кухню, было много рисунков и надписей, сделанных шариковой ручкой. Подойдя ближе, она стала их рассмат-ривать и читать.
«Свидетельство о браке», – было написано на самом верху.
Далее шло перечисление фамилий и имен. Невесту, вступающую в брак, звали Лилианой, а жениха – Геннадием. Шли имена и фамилии свидетелей, различные пожелания от знакомых и родных, и завершался этот своеобразный документ печатью, на которой вместо герба был изображён профиль Пушкина.
Чуть ниже был рисунок человека с лицом, похожим на бульдо-жью мордочку, по пояс раздетого, находящегося в одной коротенькой юбке. Ещё ниже была приписка:
«Романюк – заслуженный артист цирка».
Приглядевшись к рисунку, Анна вспомнила человека, хлопав-шего ей и кричавшего: «Молодца!». От комической схожести рисунка с оригиналом она невольно улыбнулась и прошла на кухню.
Позавтракав, вспомнила о спящем Фёдоре.
«Проснётся, а есть нечего».
Она взяла сумку и пошла в магазин. Выйдя на улицу, очень удивилась, что провела ночь в двух шагах от ГИТИСа.
В магазине купила свежую рыбу, картошку, масло и хлеб. Всё это тихо, чтобы не разбудить спящего, пронесла на кухню, картошку отварила, рыбу пожарила, зашла взглянуть – не проснулся ли Фёдор, и с удивлением обнаружила, что его нет.
Вернувшись от Ватракшина, Фёдор, сняв с себя только обувь, не раздеваясь, прилёг на диван и уснул. Проснувшись через час, не найдя в квартире ни души, он сначала сходил – позвонил, а затем и поехал домой.
Дело в том, что Полина Петровна, находящаяся на даче, через приехавших в Москву соседей по даче передала, что ждёт Фёдора к себе. Так как в воскресенье должен придти печник, которому нужен помощник, а старший сын обещал помощь.
Узнав обо всём этом по телефону от Галины, Фёдор ехал домой переодеться и предупредить, чтобы утром его не ждали, так как по-едет на дачу не с Матвеевской, а с Киевского вокзала.
Наступил вечер, но никто не приходил. Анна была в кварти-ре одна и начинала испытывать страх. На её беду, в квартире не было света.
В каждом углу виделись чудища, безмолвно приближающиеся, чтобы её схватить. Наконец она услышала спасительные звуки ключа, поворачивающегося во входной двери.
– О! – Сказал Фёдор, выбежавшей навстречу Анне. – А я решил, что вы ушли.
– Я выходила, – стала оправдываться Анна, которая всё ещё продолжала дрожать.
– Света нет, страшно, – пожаловалась она.
– Свет отключили? – Переспросил Фёдор. – Не беда, есть свечи.
Он прошёлся по коридору, на какое-то мгновение исчез, и вер-нулся с горящей свечой. В другой руке нёс ещё с полдюжины толстых, жёлтых свечей.
– Сейчас будет светло, – по-хозяйски сказал он, проходя в комнату.
Анна последовала за ним.
– А чего вы испугались? – Поинтересовался Фёдор, расставляя зажженные свечи так, чтобы комната, как можно лучше, освещалась. – Вы же были одни?
– Оттого и страшно.
– Вы, наверное, родились и выросли в отдельной квартире. Вам надо было бы в коммуналке пожить, тогда бы ценили одиночество.
– А что это такое?
– Как, не знаете? Садитесь. Обязательно садитесь. Такие истории нельзя слушать стоя. Упадёте. Я расскажу, будет интересно. Коммуналка – это квартира, в которой одновременно проживает сразу несколько семей. Эта нива так обширна, я имею в виду саму тему, что даже затрудняюсь с чего начать, с какого края. Да, для начала вам на-до знать, что почти в каждой такой квартире, как данность, пришед-шая из ниоткуда и не собирающаяся уходить в никуда, существуют свои неписаные законы. Они ещё называются «нормами общежития». Вот я сижу по ночам на кухне и пишу. Для примера – в другой такой квартире, руководствуясь этими самыми нормами, мне не разрешили бы сидеть ночью на кухне при свете, а тем более писать. Даже если за свет я плачу из собственного кармана. Не разрешили бы только пото-му, что видите ли, выгорает расстеленная на столе клеёнка, или же не мелочась, объявили бы колдуном и обвинили в ворожбе и насылании болезней. В иной коммунальной квартире, чтобы вскипятить чайник, пришлось бы вам стоять часовым у плиты и поглядывать в оба, дабы не кинулась в чайник тряпка для умывания полов, вместе со сметён-ным в коридоре мусором. И не успели бы вы, войдя в комнату, за-крыть за собой дверь, как тот, что готовил мусор и тряпку, уже сту-чался бы к вам костяшками своих пальцев и с милой улыбкой объяв-лял новое положение по квартире, заключающееся в том, что пол в местах общего пользования и лестницу перед дверью необходимо мыть всем вместе и никак не реже семнадцати раз в день. И тут же, на ваших глазах, взялся бы, через личный пример, притворять это в жизнь, требуя немедленного следования оному. Затем, даже если бы вы во всём и сразу с ним согласились, он кинулся бы на вас с оскорб-лениями и рукосуйством и успокоился бы только в отделении мили-ции, отведённый туда специально вызванным нарядом. Но, даже ус-покоившись внешне, в сердцах он продолжал бы сквернохульничать на вас, и всё это только за то, что, волею судеб, вы являетесь его сосе-дом и вынуждены проживать с ним вместе. А вы говорите – страшно одной, с такими вот страшно, – закончил Фёдор о коммуналках и вдруг, как обожженный, подскочил и спросил:
– Вы, наверно, голодная? А я вас баснями...
– Я ела, ела... – торопливо заговорила Анна.
– Тогда давайте хоть чай попьём, – предложил Фёдор и взяв од-ну свечу, ушёл с ней на кухню.
– Да, здесь и рыба и картошка! – Закричал он из кухни. – Идите сюда. Я просто заставлю вас со мной поесть. И когда только Лилька успела?
– Это я, – робко созналась Анна. – Весь завтрак съела, а потом вспомнила о вас. Думаю, проснётесь, а приготовить вам некому. Лиля уехала к маме, кроме меня никого нет. Вот и наготовила.
Всё это Анна сказала, оправдываясь, вдруг приготовленная рыба или картошка окажутся невкусными и Фёдор, хотя это было на него и не похоже, при ней станет ругать Лилю.
– Вы? – Удивился Фёдор и, улыбнувшись, предложил. – Ну, так поешьте со мной. Я сейчас подогрею.
– Может лучше... – Анна смутилась и не договорила.
– Пожалуйста, конечно. – Фёдор уступил ей место у плиты и подумал о том, что неуклюж, и невольно обидел девушку.
Он сходил в комнату, принёс ещё две свечи, и, сев на стул, стал смотреть, как по-хозяйски ловко Анна разогревает рыбу, как обжари-вает в масле варёную картошку.
– Так будет лучше, – заметив, что Фёдор пристально смотрит на сковороду, сказала Анна. – Или вы картошку холодной хотели?
– Нет, нет, зачем. Горячую. Вот так, в масле.
Анна улыбнулась, подумав о том, какой всё же не похожий на других, интересный человек, Фёдор.
Поужинав при свечах, она стала рассказывать о себе.
– Вы, наверное, нехорошо обо мне подумали, – сказала Анна тихим, кротким голоском. – Хотя я плохо говорю. Вы не могли так подумать. Всё равно я обязана рассказать, каким образом ночью, в дождь, оказалась в беседке.
Анна тяжело вздохнула.
– Если вам это неприятно... – попробовал остановить её Фёдор.
– Нет. В этом нет никакой тайны и нет никаких других причин, которые мне могли бы... Просто к сестре, к которой я накануне прие-хала, пришли гости, из-за которых мы с ней поссорились. Так я в бе-седке и оказалась. Ушла сама. Это был мой выбор. Не подумайте пло-хо о сестре. Я уверена, что после моего ухода она сразу же проводила этих гостей.
– Одного из них не Олегом ли звали? – Спросил Фёдор, не дога-дываясь, какую реакцию этот вопрос вызовет.
– Да, – сказала Анна, широко раскрыв глаза и, затаив дыхание, стала ожидать разъяснений.
– Ну, тогда точно проводила, – весело сказал Фёдор. – И гостям этим, вас с сестрою поссорившим, к тому же ещё крепко досталось. Хотите, расскажу?
Анна, не переставая смотреть во все глаза на рассказчика, кив-нула головой.
– Когда я вышел от Черногуза, родственника моего друга, у ко-торого провёл весь тот день, то передо мной встал вопрос, какой до-рогой идти домой. Через Козловку? Деревенька такая есть у нас. По грязи и в потёмках, или вдоль шоссе, по асфальту, освещённому не-оновым светом фонарей? Но, как говорится, в обход. Выбрал второе. Тем более ливень к тому времени затих и только моросил мелкий дождь. Пошёл и, выйдя на асфальтовую, освещенную дорогу, сразу же попал в своеобразную колонну. Три хмельных друга шли в затылок друг за другом и, в процессе ходьбы, их колонна довольно прилично растянулась. Первый был от меня шагах в двадцати, второй в десяти, а третий, так вышло, шёл сразу за мной. Шли мы спокойно и, вдруг, слева на дорогу со стороны вашего дома, то есть, того дома, до кото-рого накануне я вас проводил, вышли двое в одинаковых костюмах. Оба озлобленные. Наскочив на первого из нашей колонны, они потре-бовали закурить, сделали это очень развязно. Первый, находясь в са-мом что ни на есть благодушном настроении, их нахальство во вни-мание не принял, остановился и стал доставать сигареты. Его медли-тельность и безответность рассердили их ещё сильнее. Стали его по-торапливать: «Живее доставай. Некогда». По-моему, тот из хулиганов, что помладше, хотел дать ему подзатыльник, даже замахнулся, но что-то в самый последний момент передумал. А бедолага их слушался, и не из страха, а просто из желания угодить. Говорят «живее», он и дос-таёт живее. Они думали, что он один, поэтому так себя и вели. Вдруг с ними поравнялся его друг, шагавший впереди меня на расстоянии де-сяти шагов, который, конечно, очень хорошо слышал их обращение и видел все эти манипуляции руками. «А что так грубо?», – спросил он. Они поняли, что ситуация изменилась, и уже другими голосами, ти-хими и жалкими, стали оправдываться, говорить: «Вам показалось, ребята, мы просто попросили закурить». «А что так грубо?», – не ус-покаивался второй. И они, опять что-то робкое и унизительное лепе-тали в своё оправдание, вместо того, чтобы просто взять да извинить-ся. Я прошёл мимо, а шедший за мной, их третий друг, как только по-равнялся с просившими закурить, сразу же затеял драку. И будьте уверены, им хорошо досталось. Я слышал, как один из них кричал: «Олег, мне больно».
– Как? И вы не пришли им на помощь? Не заступились за них? Вы, такой благородный и добрый? – Всплеснув руками, сказала Анна.
Фёдор рассмеялся.
– Вот логика! Пойми тут женщин, – сказал он вслух. – Да, вы, наверное, правы. Нехорошо, когда трое бьют двоих, а кто-то, кто мог бы им помочь, идёт мимо и не помогает. Но, если взять этот случай, то я вам скажу откровенно. Слишком нагло они себя вели. Так нагло, что самому хотелось дать им «закурить».
Анна при этих словах вздрогнула.
– Ну, это, конечно, крепко сказано, – продолжал Фёдор, оправ-дываясь. – Бить в любом случае не стал бы. Но и защищать их не имел никакого морального права. Рука бы не поднялась. Район у нас рабочий, зря ни к кому не пристанут, но и жлобства не спускают. По-нимаю, что это никак не оправдывает меня в ваших глазах, но считаю, что вы должны знать моё мнение таким, какое оно есть. Знать, что не совсем я благородный и не со всеми добрый.
– Да, я знаю, у вас, у мужчин, свои законы, нарушать которые нельзя. И я ещё знаю, что у вас бывает так, что бьющий считается правым, но мне это трудно понять, – сказала Анна, тоже в свою оче-редь, пытаясь объяснить свою позицию.
С минуту оба молчали, глядя друг другу в глаза.
– Я сказал, что не полез в драку потому, что кроме удовлетворе-ния никаких других чувств не испытывал, – заговорил Фёдор, нарушая тишину, – но это не вся правда, а точнее всё это не правда. Говоря так, я вас обманывал. Вас и самого себя. Я испугался. Знаете, я трус, и очень многого боюсь. Я боюсь влезать в драки, во всякую внешнюю жизнь. Боюсь, что какая-нибудь мелочь, нелепый случай, возьмёт и отнимет меня от жизни внутренней, от моей работы, от моего романа. Мне теперь близки и понятны слова престарелых родителей, говоря-щих о своих поздних детях: «Успеть бы только на ноги поставить». Я, просыпаясь ото сна и отходя ко сну, молюсь не о душе своей и не о хлебе насущном, а лишь о том, чтобы не били на моих глазах малень-кого ребёнка или беременную женщину. Как знать, быть может, я и в эту минуту подумаю о своей книге и пройду мимо.
– Нет. Вы не пройдёте мимо.
– Кто знает?
– Я знаю.
– Вы очень хорошо обо мне думаете. С ребёнком и женщиной это страшные примеры, это я нарочно хватил. Но признаюсь, гуляя по городу, а ведь совсем без прогулок нельзя, всякий раз испытываю не-ловкость. Как бы и подлецом не стать, и в то же время, домой, к рабо-те своей вернуться.
Фёдор помолчал, подумал о чём-то в тишине, и, взяв свечу, предложил Анне пойти в комнату. В комнате, в которую они пришли, окно выходило на дорогу, освещённую светом фонаря. Фёдор стоял у окна и смотрел на дорогу, на фонарь.
– Знаете, – сказал он, не оборачиваясь, – Вы только не поду-майте, что я сошёл с ума. Хочу вам сказать, что вижу во снах своё будущее. Помните ту страшную драку в автобусе, и встречу в беседке, всё это мне снилось, снился и сегодняшний ужин наш, при свечах, и этот фонарь.
– Так вы, значит, уже в автобусе знали, что мы встретимся? Так вот почему вы всю дорогу молчали, а я в тот день, перед сном о вас думала и всё понять не могла. Если бы я тоже могла знать, что мы уже на следующий день встретимся, но я не знала, я это только чувствова-ла. Признаться, я и в беседке вас не сразу узнала. Думала, что меня с кем-то путают.
– Нет. Молчал не потому, что заранее знал о встрече. Я выпил с другом, и чтобы не предстать человеком, от которого попахивает спиртным, старался помалкивать. А насчёт того, что я знал... Нет. Я не знал в автобусе, что мы встретимся в беседке. К счастью своему, я не знаю своего будущего. Не знаю, хотя оно мне регулярно и снится. Ко-гда уже что-то свершается, происходит, узнаю, вспоминаю, а так – уловить, что-то высчитать наперёд совершенно невозможно. Ведь мне, кроме будущего, снятся ещё и другие сны. Они-то меня и сбивают. Если я беру какой-то сон на заметку, то он всегда оказывается не вещим, будущее наше настолько непредсказуемо и так непонятно, что увидев его во сне, совершенно не веришь в то, что это сбудется. Ну, что бы хоть чуть-чуть стало вам понятней, я приведу пример. Снился мне сон. Метро, приходит поезд на конечную станцию. Я выхожу из него и вижу, что вагоны, перед тем, как дать разрешение машинисту отправлять состав в депо, проверяют не работники метрополитена и не милиционер, а два курсанта-суворовца. И тут же на меня наскакивает маленький мужичок, который, как муравей, тащит на себе огромный деревянный шкаф. Ну, не смешно, скажите вы мне? Чего здесь замечать и запоминать? Приходит время, и всё это я вижу наяву. Всё это мне уже не кажется смешным. И суворовцам тут же находится объяснение, они, судя по всему, помогали отлучившейся родственни-це, и маленький мужичок, который тащит на себе шкаф, тоже выгля-дит вполне буднично. Но во сне, во сне – всё казалось смешным и не-реальным. Будущее до того удивительно, что если человеку показать его, пусть даже на час вперёд, то он не поверит. Это не самый удачный пример, и я не умею найти нужных слов для объяснения. Но, надеюсь, что хоть какое-то представление о том, что же такое мне снится, и как я с этим сталкиваюсь в жизни, вы себе составили. Вот вы как-то сразу поверили. Даже нисколько не усомнились. Друзья же мои, и все те знакомые кому я об этом рассказывал, не верят. Они и знают, что я не лгу, но считают это моей фантазией, художественным вымыслом, стремлением к оригинальности. Я не обижаюсь. Я их хорошо понимаю. Я и сам с трудом поверил в это, а когда поверил и стал размышлять, то чуть не потерял рассудок. Настолько всё моё ми-ропонимание перевернулось. Вы только представьте себе на мгнове-ние, что вся ваша жизнь, каждый ваш шаг, всякая мысль и даже ни-чтожная тень мысли, сны, страхи, запахи, наконец – всё это за вас кем-то уже распланировано до самого конца земного существования. А мо-жет быть и далее. И не только ваша жизнь, но и детей ваших ещё не родившихся и внуков, и внуков ваших внуков и так далее, на многие тысячи лет! И представьте ещё, что людей так много, и все они мыслят, видят сны, испытывают различные чувства, и всё это за них за всех уже расписано.
Фёдор отошёл от окна и, подойдя к Анне, сел на стул недалеко от неё.
– Завтра утром, а точнее, уже сегодня, я должен ехать в дерев-ню, – угрюмо сказал он. – Поеду помогать печнику. В прошлом году с матушкой ездили на кирпичный завод в Малоярославец, отработали смену. Это непременное условие для тех, кто жителем города не явля-ется, но хочет купить кирпич. Потом, на тракторе везли кирпич в де-ревню, а теперь пришло время печь класть. Придёт печник, обещал помогать. Хотите послушать рассказ? Сегодня, как раз по этому пово-ду, сочинил.
Анна молчала, внимательно слушая.
– «Печник» называется, – сказал Фёдор и задумался. Минуту просидели в молчании, после чего он стал рассказывать:
– Жил-был молодой человек, писал роман, учился в Литератур-ном институте. И вдруг из института ушёл, потому что не мог одно-временно писать и учиться. Выбрал первое, а его мама, с сыном не со-ветуясь, выбрала ему второе. А с нею и все знакомые, родня. Все вы-брали для него второе. После такого глупого и непонятного поступка сыновьева, стыдно стало его матери смотреть людям в глаза. Подруги спрашивают, как у сына дела, а что ответишь, как объяснишь? А са-мой-то, главное, как понять? Тут у бабушки в деревне печь решили новую класть, печник, окромя платы, помощника себе требует. Кого послать? А вот его и послать. Сын упирается, говорит, теперь никак не могу, надо писать. А мама ему: не лги, если бы хотел писать, то из института бы не ушёл. А коли ушёл, значит, бездельничать захотелось. Он ей несёт начатую рукопись, а она смеётся.
Кому, говорит, это теперь нужно, раз у тебя не будет диплома? Делать нечего, поехал в деревню. А в деревне бабушка. Дочь у неё в институте училась, диплом имеет, зять дипломированный специалист, а с внуком непорядок. Не выгнали, по своей воле из института ушёл. Беда! Настоящая беда. Да, добро бы на работу пошёл, где заработки хорошие, понятно бы было, а то ушёл из института и дома сидит, ду-рака валяет. Знать, и впрямь молодёжь испортилась, учиться не хочет, работать не хочет. Да, она, впрочем, всегда это знала. Всегда, всем го-ворила об этом. И вот едет к ней помощник, наглядный тому пример. И взяла-поведала бабушка печнику о семейном горе. Сказала, что внук тунеядец, перед государством, как есть преступник, не сегодня-завтра в тюрьму посадят. А у печника своих двое, каждому за сорок, с жёнами развелись, с работ ушли, вернулись в дом к отцу и сиднями сидят на его шее, благо получает он хорошо за свою работу. Печник, мужик работящий, сколько помнил себя, всё трудился, спины не раз-гибая. Как услышал он, что не только сорокалетние, но и двадцати-летние работать не хотят, закручинился. Лишнего выпил, всплакнул... Да! Тут я пропустил. Бабушкин внук приехал к ночи, поужинал и спать лёг, а печнику о нём за ужином бабушка возьми и доложи. Вот он за этим затянувшимся ужином от горьких мыслей и угостился. Ба-бушка ему вместе с внуком постелила, а сама в другую комнату спать пошла. Остался печник за столом один. Вспомнил трудную, длинную жизнь, как уставал, как выбивался из сил, работая, и как крепко и сладко спалось после этих трудов. Вспомнил, как женился, как появи-лись дети, как ждал, что сыновья вырастут и станут помощниками. Ждал он, ждал, и вот дождался. Выпил он ещё, больше обычного. Ну, да и причина на то весомая была. Выпил, но жара сердечного так и не угасил. Сердце пылало, болела душа. Посмотрел он на молодого лен-тяя, сладко и беззаботно спящего, смахнул с глаз пьяные слёзы, достал топор и порешил бездельника.
Увлечённый рассказом, Фёдор не сразу заметил, как сидящая рядом Анна, после его слов «порешил бездельника», закрыла лицо руками и бесшумно заплакала. Он, закончив историю, погрузился в задумчивость, но, как только услышал всхлипывания, тут же вышел из неё.
– Что это вы? – Растерявшись, стал спрашивать Фёдор и, дога-давшись о причинах, стал заглаживать вину. – Не плачьте, Аня. Разве можно? Я всё это выдумал. Это неправда. Ничего этого не было. Вы-думал от страха, вот рассказ страшным и получился. Я не знал... Не думал... Если б только мог предположить…
– А за что он? За что? Как можно? – Дрожащим голосом, плача и не отнимая от глаз руки, спрашивала Анна.
И Фёдор, вместо слов утешения, подумал и стал отвечать:
– Ну, как за что? По обстоятельствам. Мамка по-своему права, бабка по-своему, внук тоже по-своему прав. Нам его правда ближе, оттого и жалко внука. А, ведь если разобраться, то и всех остальных пожалеть надо. Печник, если вдуматься, тоже по-своему прав.
– Нет, – сквозь слёзы, говорила Анна. – Вы сначала оправдали бьющих, а теперь хотите оправдать убийцу. Печник не прав. Не может быть прав убивающий.
– Не может, – согласился Фёдор, сообразив, наконец, что нельзя говорить так, как он говорил. Тем более, что сам так и не думал.
– Это что, всё на самом деле было? – Немного успокоившись и вытерев платком слёзы, спросила Анна.
– Нет. Это плохой рассказ, плод больного воображения. Вот этой не умной головой от страха выдумал, – сказал Фёдор, постучав по своей голове костяшками согнутых пальцев. – Не хотел напугать. Не хотел, что бы вы плакали. Поверьте, что вы первая и последняя, кому я этот ужас... Его не будет. Его уже нет. Забудьте, как неприятный сон!
– Забуду, – согласилась Анна. – Только скажите. Это вы о себе? Ведь вы тоже писатель?
– Нет. Я не писатель. Скажем так, не считаю себя за такового. Это слишком высокое звание на русской земле. Думаю, что только за-конченные идиоты могут позволить себе так называться. Я, конечно, тоже идиот, большой, законченный, но всего лишь навсего пробую-щий писать. Очень надеюсь, что до конца жизни таковым и останусь. Хотя, возможно, когда-нибудь, быть может, это произойдёт гораздо раньше, чем сам теперь могу предположить, я потеряю стыд, честь, совесть, память безвозвратно оставит меня, забуду, что есть Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, и буду тоже называть себя пи-сателем и требовать от всех, чтобы и они меня именно так называли. А пока вы смело можете называть меня идиотом, но прошу, не назы-вайте писателем. А, что касается рассказа... Нет, это не обо мне, и единственное совпадение в том, что меня, так же не по своей воле вы-нуждают ехать к печнику, из-за чего собственно, рассказ и сочинился. Хотя, надо сознаться, что положение бабушкиного внука очень схоже с моим. Моя мама тоже до конца не понимает, как можно в обход Ли-тературного института о чём-то писать, и до сих пор не простила мне, что я бросил завод. И действительно, если смотреть на всё это посто-ронним холодным взглядом, то я кругом виноват. Тунеядец, иждиве-нец, и прочее, прочее. Но, тут у меня лично даже выбора не было. Деньги я на заводе зарабатывал, мама их категорически не брала. «Ты взрослый человек, они все тебе пригодятся». А то, что я их стеснялся, этих денег, считал их не своими, это никого не волновало. Наступил такой период в моей жизни, когда передо мной открылись две доро-ги – мучиться на постылой работе, получать деньги, которые зарабо-танными не считаешь, пропивать их, или же, прекращая заниматься не своим делом, уходить с завода и делать то, что нравится, в ущерб об-щественному мнению. Выбрал вторую. Не обошлось без сложностей. Матушкины подруги, узнав, что я бросил завод и сел за письменный стол, советовали ей сдать меня на время в сумасшедший дом, чтобы мог я там подлечиться и снова вернуться на завод. Поверьте, совето-вали, чистосердечно желая добра и ей и мне. И я их всех знаю, все они, как и мама моя, не злые, а напротив – очень добрые, порядочные люди. Люди своего времени, своих представлений о жизни. Когда же я маме объяснил, что такое их добро является злом для меня, она мне не поверила, ведь за ней стояла вся её прожитая жизнь, а подругам своим стала лгать, говорить, что я и без сумасшедшего дома одумался, пришёл в себя и вернулся на старое место. Встречаюсь с её подругами на улице, и они видят меня трезвым, чего не было, когда работал в цеху. В их головы закрадывается сомнение, и они спрашивают, дейст-вительно ли я вернулся на завод? Я, не желая, да и не умея обманы-вать, говорю, не вернулся, сижу дома и пишу. Они звонят маме: «Как так?». А она своё: «Он работает на старом месте». Вот вам и ещё один рассказ. Мне легче так, ей эдак. Но, только не подумайте, Анна, что я жалуюсь. Мне жаловаться грех. Я вот ругал коммунальные квартиры и соседей, но вот сижу же по ночам на кухне, жгу свет, и никто за это не бранит. Хотя, быть может, не ругают оттого, что за свет платим мы, а клеенку, которая способна выгорать, соседка на столе не держит. Да, и стол свой на кухню не выставляет. С соседкой живём мы мирно. Мусор мы ей в чайник не кидаем, и не потому, что чайника у неё нет, и сырую воду она предпочитает кипяченой, а потому, что всё это смешно и недостойно человека. Впрочем, и она не кидает, потому что с момента вселения ничего не мела и не мыла. Так что условия для работы у меня самые благоприятные. Временами, правда, я дуюсь на родных, надуваю щёки, но это больше от того, что сам не совершенен и глуп. Условия для работы самые превосходные. Это я, не кривя ду-шой, говорю.
– Вы всё-таки поедете к печнику? – Вдруг спросила Анна.
– Да. Два-три дня меня в городе не будет. Не бойтесь за меня, ничего со мной не случится.
– Правда?
– Правда. Я, когда буду ложиться спать, глаза закрывать не буду. Стану за печником следить на всякий случай, что бы вы здесь со-вершенно были спокойны. Да?
– Да, – рассеяно сказала Анна и, что-то припомнив, добавила. – Как вы страшно всё это рассказали. Так перед глазами печник и стоит. Пьяный, огромный, с блестящим топором в руке. Не ездите к нему, пожалуйста. А, то... – не договорив, она снова расплакалась.
– Ну, вот, – добродушно сказал Фёдор и рассмеялся. – Я же по-обещал. Всё будет хорошо. Не верите?
Анна издала губами писклявый звук, который должен был озна-чать слово «верю».
– Вот. Я же вас не обманывал?
– Нет, – произнесла Анна более отчётливо.
– И на этот раз не обману. Успокойтесь. Никуда по возможности отсюда не уходите. В любом случае дождитесь меня. А ещё я вам ос-тавлю свой адрес и телефон.
Анна и Фёдор, решили вдруг прогуляться. Вышли на улицу, стояла тихая ночь.
- Посмотрите! – Восторженно сказала Анна, показывая на не-бо. – Какое светлое!
Фёдор поднял глаза и согласился с Анной. Небо действительно было необычным. Светло-голубое, не ночное. С множеством звёзд и без единого облачка.
Не сговариваясь, они взялись за руки и тихо пошли по безлюд-ной московской улице на восток, навстречу новому дню.

* * *

Придя в четверг, восемнадцатого, вместе с Фёдором к Черногу-зу, Степан и всю пятницу провёл у Корнея Кондратьевича.
Двадцатого, прямо от дяди, он собирался ехать в Цихисдзири, а оттуда в Батуми. Степан любил Кавказ, Черноморское побережье.
В четверг, когда Фёдор, очнувшись в одиночестве за столом, вошёл в комнату с роялем и увидел Черногуза плачущим, он нисколь-ко не сомневался в том, что Корнея Кондратьевича растрогала музыка. Но он ошибся. Черногуз плакал не от звуков, издаваемых роялем, а от рассказа племянника.
Степан рассказал дяде о том, как после поминок Петра Петро-вича, поехал с Галиной Макеевой, на такси отвозить домой её инсти-тутскую подругу. Как та подруга, боясь темноты в подъезде, попроси-ла проводить её до квартиры. Галя осталась ждать в такси.
Выйдя из подъезда через пять минут, совершенно забыв о Макеевой, он расплатился с таксистом и сказал: «Езжай, шеф, я остаюсь».
И только когда машина с Галиной уехала, Степан вспомнил, что был не один. Поймав тут же частника, поехал следом, и даже обогнав такси, был первым в её дворе, но подойти к ней в тот день, а точнее сказать, в ту ночь, не решился. Не хватило мужества объясниться и на следующий день.
Смелости хватило только на то, чтобы рассказать обо всём слу-чившемся дяде, что и вызвало у Корнея Кондратьевича обильные и крупные слёзы. Но, девятнадцатого, в пятницу, Степан всё же под-стерёг сестру Фёдора, в своём бывшем дворе. Встретив её у подъезда и коротко поговорив с ней, понял, что это последний их разговор.
Вечером, крепко выпив вдвоём с дядей в знакомом читателю кабинете, на Козловке, он рассказывал Корнею Кондратьевичу об этой встрече:
– Она сказала: «Ты мне нравился, и я думала, что со временем узнаю тебя лучше, и смогу полюбить. Но, узнав тебя лучше, я поняла, что любить тебя нельзя. Поэтому прощай». Сосед у неё объявился, молодой парень, инвалид в коляске. Но, тут дело даже не в нём. Не в том, что появился новый объект внимания, который, если бы даже и захотел, не смог бы грешить. Дело не в том, что она так же, как он, чиста, а я грязен. Дело в том, дядя Корней, что сам я, как ни хотел бы любить её и быть с ней рядом, не могу. Не могу! А отсюда и все эти мои выходки с подругами её и прочее.
На самом же деле, разговор у Степана с Галиной был не таким лирическим, а скорее резким. Галина сразу, как только он к ней по-дошёл, дала понять, что между ними всё кончено. В качестве дока-зательства поведала о молодом и красивом соседе и о её якобы чув-стве к нему.
– Зачем ты хочешь меня обмануть? – Говорил, Степан. – Я же знаю от Фёдора, что он инвалид. У него, считай, ног нет. Он не чело-век.
– Ног нет, да совесть есть, – спокойно отвечала Галина, внутренне радуясь, что задела Степана и заставила поверить в свою выдумку.
– Красиво рассуждаешь. Значит, если есть совесть, то есть уже и человек. Более ничего и не надо?
– А, по-твоему, человек только тот, у кого есть ноги?
Тут Степан совершенно перестал следить за собой и стал позво-лять себе грубости.
– Галь, а ты, оказывается, умная. Ты кстати, знаешь, что ум для женщины – её недостаток?
– Если ты так говоришь, – заражаясь непочтением, отвечала Га-лина, – то, наверное, осведомлен и о том, что отсутствие ума у муж-чины тоже достоинством никогда не считалось. И ещё знай, что умно-го мужчину женский ум никогда не раздражает.
– Благодари Бога, что ты женщина, – скрипя зубами, сказал Степан.
– Ты что, испугался, что я вместе с умом поставлю под сомнение твою силу и смелость? Не бойся. Я знаю, что для того, что бы ударить женщину, хватит у тебя и силы и смелости. Тем более меня. Ты знаешь, сдачи я давать не умею.
– Я на этом с тобой не прощаюсь, – стал грозить Степан, собираясь уходить, боясь, что на самом деле может не сдержаться и ударить.
– А я прощаюсь, – сказала Галина. – Спасибо за всё, что было. Прости мою грубость и постарайся понять.
Растроганный рассказами племянника, Черногуз открыл ему и свою тайну:
– Позавчарась, ты помнишь? Тож не курва, Стэфан, була. Тож була моя жинка. Обженився я, а спытай зачем, я и сам не знаю. За Хвилиппом погнався. В него три жинки було, а в мени ни едной. Дай, думаю, хочь на старости лет семейную жизнь спытаю. Но, ты худо не думай. Хочь я древний, а вона юная, то пустяк. Вона любит меня, бо-ится и обмануть не сможет.
Выпив ещё по стаканчику с дядей, в Степане вдруг проснулся зверь. Он стал просить у Корнея Кондратьича револьвер для того, что бы пойти застрелить инвалида, разлучившего его с Галиной. Когда тот ему револьвера не дал, а вместо этого подробно расспросил, где инва-лид живёт, Степан стал обзывать дядю трепачом и колоть ему глаза невыполненными обещаниями относительно Богдана.
На Корнея Кондратьевича всё это мало действовало, желанного Степану скандала не получилось. Тогда Удовиченко взял чемодан и сказал, что едет ночевать домой. Вот тут Корней Кондратьич, при-помнив что-то услышанное от Степана, встрепенулся.
– Не надо домой, – сказал он. – Не хочешь в мени ночевать, на ключи. То пустая квартира на Кутузовском. А завтра езжай к морю. Купайся, отдыхай и не за шо не переживай. Знай, шо дядя Корней тебя любит. Миколу Шафтина ты часом не знаешь? Тем лучше. Ну, когда уж собрался, так ступай.
На таксомоторе добравшись до дома на Кутузовском и открыв полученным от дяди ключом дверь, Степан увидел перед собой Ми-лену. Великолепная, блестящая, полная жизненных сил и желаний, одетая в вечернее дорогое платье, она была похожа на королеву. Он видел её в городе и прежде, ещё до встречи у дяди, видел два раза, и оба раза зимой. В первый раз она попалась ему на глаза в длинной шубе из серебристой лисы, а в другой раз – в такой же длинной шубе из норки. И оба раза видел садящейся в машину. Не только он – все тогда на неё смотрели. Она была в блеске и машины были хороши, какие-то заморские, очень дорогие.
«Но отчего же в душе к ней так ничего и нет? – Думал Степан, стоя в дверях и глядя на Милену. – Как же это так быстро всё влеченье прошло. То ли дело Марина батьковна. Почему бы мне не извиниться? Не вернуться? В сущности, сам во всём не прав, во всём виноват. А ведь из-за этого-то я на неё и зол. И что это за гордость такая непонятная, ненужная. И откуда она только берётся? Заведётся она и человек мучается. Живёт с гордостью вместо того, что бы жить с суп-ругой».
– Ну, входи же. Что ты не входишь? – Сказала Милена, волну-ясь.
Она отошла, уступая дорогу.
– Так ты знала, что я сюда приеду? – Спросил Степан, проходя.
– Я не только знала, но и сама просила Корнея Кондратьевича о возможности встретиться с тобой наедине. Ты, думаешь, чья это квар-тира? Моя.
– А, зачем ты дядьку об этом просила? – Удивился Степан.
– Ну, как? – Смутилась Милена. – Я влюбилась. Зачем женщину тянет к мужчине, а мужчину к женщине? Этого не объяснишь. Так Бог устроил.
– Ты проститутка? – Поинтересовался Степан.
– Нет, – закрывая лицо руками, ответила Милена. – Не обижай меня. Если хочешь знать, то я ещё девственница.
– Ты так об этом запросто. Так нельзя. Так говорить не хорошо.
– Почему? Я же говорю правду. Что неприличного в том, что я тебя люблю и в том, что я девственница? Что берегла себя, зная, зачем и зная для кого?
– А, действительно. Зачем? И, для кого?
– Для любви. Для любимого, – убеждённо сказала Милена и, не выдержав тона отчуждённости, заговорила, еле сдерживая слёзы. – Не говори со мной так. Мне неприятно. Я не обманываю тебя. Почему ты мне не веришь? Помнишь, Корней Кондратьевич спрашивал меня: «Нравится тебе Степан?». Я сказала – нравится. Сказала правду. Хоть и знала, что ему это будет неприятно. Сказала при тебе. И я видела в глазах твоих радость, ответное чувство. А, сегодня ты другой, не по-хожий на себя, с чемоданом. Там что?
– Вещи, – смягчаясь, ответил Степан. – Я завтра поездом на Кавказ ехать собрался, а сегодня... Сегодня хотел спокойно поспать, выспаться. Скажи, если останусь, ты мне не будешь мешать? То есть я хотел сказать, тебе не помешаю, если переночую?
– Нет, дорогой. Не помешаешь.
– Милена, послушай. Не хорошо так говорить. Ты такая вся... И такие речи. С чего это ты дорогим меня стала звать? Я что, жених тебе?
– А, разве нет?
– Нет.
– Не сердись. Только не сердись. – Заволновалась Милена. – Я всё буду говорить и делать, как ты захочешь. Что тебе нравится я буду говорить, а что не нравится не буду. Я богата, здорова, у нас будет много красивых детей. Мы их вместе будем наряжать, воспитывать. Тебя они будут называть папой, а меня мамой. Видишь, я уже всё об-думала. И ты не смотри на то, что я так бесстрастно обо всём говорю. Я страстная, даже очень. Я, хоть и девственница, но я всё знаю, всё умею.
Степан приставил к её губам палец, прося тишины, посмотрел, щурясь, на лампу в плафоне, под которой стоял и, поставив на пол че-модан, который всё это время держал в руке, прошёл на кухню, где не было такого яркого света, как в коридоре. Милена, последовав за ним, обошла его, села на край мягкого, обтянутого кожей табурета, и стала смотреть на Степана, как бы приглашая: «И ты рядом садись».
– Поеду к себе, – сказал Степан, глядя на Милену.
– Корней Кондратьевич домой тебя велели не пускать, – робко возразила она.
– Я поеду к себе домой! – Повернувшись к Милене спиной, по-вторил Степан и, не услышав возражения, медленно направился к вы-ходу. Покорившаяся хозяйка, вскочила с табурета и побежала его провожать.
– А как же чемодан? – Спросила она у гостя, когда тот уже вы-шел из квартиры. Степан вместо ответа махнул рукой. Поймав в его взгляде какое-то страшное и непонятное для себя решение, Милена испугалась и бессвязно заговорила:
– Куда же? Как же? А я?
Степан остановился, взглянул на неё, и уже близок был к тому, чтобы отменить решение, остаться, как вдруг на лестничной площадке появилось новое лицо. Молодая, совсем юная девушка, что называется первоцвет, одарённая броской привлекательностью.
Остановившись прямо перед прощающимися, она стала громко смеяться и хлопать в ладоши, стараясь привлечь к себе внимание. По-смотрев на добивающуюся внимания и догадавшись о мотивах такого её поведения, Милена нервным голосом сказала:
– Познакомься, Степан, моя двоюродная сестра Лариса.
–Не Лариса, а Лара, – капризно поправила Милену сестра, и, картинно улыбнувшись, сказала. – Очень приятно познакомиться.
Бесстыдно уставясь на Степана, пожирая его глазами, Лариса стала рассказывать о себе.
– Я этажом выше живу, а сейчас к другу с ночёвкой еду.
– Не рано ли с ночёвками? – Попробовала пристыдить сестру Милена.
– Не рано, – бойко ответила Лариса, не отрывая глаз от Степана, и тут же предложила свои услуги. – Хотите, подвезу? Вы ведь домой, а я на машине.
– Да. То есть, нет. Спасибо. Действительно еду домой, но вот только подвозить не надо. Как-нибудь доберусь, – запротивился Степан.
– Почему? Я с радостью. У меня машина хорошая, – упрашивала Лариса.
Решив, что уважительной причины для отказа не придумать, Степан согласился и мельком, в качестве прощания, взглянув ещё раз на Милену, стал спускаться по лестнице.
Идущая за ним следом Лариса, повернувшись к сестре, показала язык. Милена, нахмурив брови, погрозила пальцем. Кончилось всё это тем, что Лариса рассмеялась. Погружённый в свои мысли Степан, её смеха не услышал.
Москва спала. В тихом дворике листья шептались о том, как сладок ночной воздух. Бродячий пёс, войдя во двор и увидев кошку, ничего не смог придумать лучше, как взять да и погнаться за ней. Кошка, убегая от преследователя, спряталась под машину, стоявшую у подъезда, а затем, улучив момент, перебежала в кусты, где и скрылась. Пёс же, упустив из виду последний её манёвр, долго ещё бегал вокруг автомобиля. Но, вспомнив о неотложных собачьих делах, чихнул, и тоже исчез.
Машина, стоявшая у подъезда, под которой скрывалась кошка, и вокруг которой бегал пёс, принадлежала Ларисе, а двор, дом и сам подъезд, у которого стояла машина, Степану. Они всё ещё сидели в машине. Лариса курила тонкие длинные сигареты и без умолку гово-рила, временами поглядывая на свою не по годам развитую, выпи-равшую из майки грудь, удивляясь, что собеседник её не замечает. А тот, к кому были обращены эти страстные речи, был погружён в глу-бокое раздумье.
«Какая странная штука жизнь, – думал Степан. – Милена гор-дится тем, что до зрелых лет сохранила девственность, сестра её тем, что с измальства потеряла. Все чем-нибудь, да горды. А, как было бы хорошо, когда бы стыдились. Были бы хороши. А может, и не были бы хороши. Так хоть счастливы в своей гордости до поры до времени. Широка жизнь, дорог много, а как свою отыскать? Будешь всю жизнь плутать, мучиться, так и не сыщешь».
Степан вспомнил слепого, жившего в их дворе, и его карманные часы без стекла. Когда тому нужно было узнать время, а человек он был ужасно занятой, ему зачем-то постоянно нужно было знать время, он брал в руки часы, открывал крышку, и поглаживая пальцами стрелки, на ощупь определяя, который час.
«И жил счастливо, все во дворе ему завидовали. Ездил в биб-лиотеку для слепых, читал толстенные книги. Знал наизусть Онегина, умел свистеть соловьём, водил к себе красивых женщин. И почему он, слепой, мог быть счастливым, а я не могу? Я всю жизнь торопился, старался успеть, а получилось так, что всё равно опоздал. Опоздал в чём-то главном, вроде всегда и во всём был первым, а всё равно опо-здал. Вон Фёдор, и не спешил, и не торопился, а успел. И на заводе работал, откуда, казалось бы, и вырваться нельзя (завод в понимании Степана был равен тюрьме строгого режима) а он вот ушёл. Сумел писать, покой душевный обрёл и образ свой. И не только я, всякий, кто посмотрит, увидит, что не ломается, не притворяется человек, не заботится тем, что бы морочить других и себя. Живёт себе, именно живёт, спокоен и даже счастлив. Какая-то тихая радость поселилась в нём. Почему не во мне? Нет, пусть и в нём, но пусть и во мне тоже. Ан, нет. А почему?».
Очнувшись от дум, Степан понял, что всё ещё находится в сало-не автомобиля. Незаметно посмотрев на часы, высчитал, что с тех пор, как въехали во двор и остановились, прошло около часа. Вспомнил, как всё это время Лариса неустанно что-то ему говорила, с явно вы-раженной целью обольстить. Он поморщился. Придя окончательно в себя, услышал мелодию, что прежде маячила еле уловимо, соперничая с обольстительными речами. Это была лёгкая, лирическая музыка, смешанная с чувственным французским шёпотом и таким же фран-цузским прерывистым дыханием, грубо обозначающим любовную страсть. Шёпот временами заглушался гавайской гитарой, а времена-ми, оттесняя гитару на второй план, шёпот снова брал своё. Эта музы-ка была заведена всё для тех же, особо нескрываемых целей. Посмот-рев на Ларису, сидевшую почти вплотную, на огонёк её сигареты, Степан подумал: «Почему я не ухожу? Неужели боюсь?». Лариса тем временем, почувствовав оживление происшедшее с собеседником, как боец перед атакой, затянувшись два раза подряд, затушила сигарету и, выпуская дым из носа и рта, повела свою длинную речь к финалу.
– Я бы массаж сделала, кофе заварила, петушком бы ходил, – говорила она и вдруг, повысив голос, спросила. – Любишь по-турецки?
– Кофе? Нет. Я чай люблю, – ответил Степан, соображая на хо-ду.
Обрадовавшись, что с ней заговорили, Лариса чуть было не за-пела от радости. Перестав ходить вокруг да около и решив, что уже начались те самые, высокие отношения, в которых всякие обходные пути только вредят, заговорила открыто:
– И долго мы будем здесь томится? Давно бы уже заварила тебе твой чай. Такой, знаешь, крепкий-крепкий, что весь сон сразу уйдёт!
Сказав последние слова, она лукаво прищурила глазки и улыб-нулась так же картинно, как при знакомстве. Что, по её мнению, должно было окончательно очаровать молчуна. Степану стало невы-носимо противно.
– Спасибо. Прости. Задержал, – кидал он слова, как кирпичи, выходя из машины. – Жених твой, должно быть, заждался.
Лариса замолчала и, по-детски надув губы, глядя в спину ухо-дящему, стала разбираться в том, что было сказано не так и от чего получился прокол.
Войдя к себе в квартиру, Степан не стал зажигать свет. Пройдя на кухню, посмотрел в окно. Машина стояла у подъезда.
– Припрётся. Придумает предлог и позвонит, – сделал вывод он из увиденного.
Из неплотно закрытого крана громко капала вода. Подойдя к ра-ковине, он завернул кран. Постоял с минуту в раздумье, а затем от-крыл холодную воду, склонился, и, подставив под струю ладонь, стал пить с руки. Вдруг ему показалось, что у входной двери послышались чьи-то шаги. Поспешно завернув кран, он прошёл в коридор и, по-дойдя к двери, прислушался. За дверью было тихо.
– Не кстати-то как, – сказал он вслух и прошёл в большую комнату.
Большая комната по праву называлась большой. Длина, ширина, высота – всё отвечало данному статусу. Обстановка в ней была ари-стократическая с уклоном в аскетизм. Кроме стола, растянувшегося во всю длину комнаты и двух дюжин стульев с высокими резными спин-ками, его окружавшими, в ней ничего не было. И стол, и стулья при ярком свете луны были хорошо видны, как и то, что люстра была раз-бита и лежит на полу, а на её месте, на добротном, в палец толщиной, железном крюке, висит кривая верёвочная петля.
Войдя в комнату, Степан остановился, поднял голову и посмот-рел на неё. Взор был спокоен. Он смотрел на петлю так, как смотрел бы на человека, с которым предстоит сделать одно общее дело. На-смотревшись, принялся прохаживаться вокруг стола, погрузившись в глубокую задумчивость. Под подошвами хрустели осколки разбитой люстры, задеваемые при неосторожной ходьбе стулья огрызались не-приятным визгом. Всё это тянулось и, казалось, не будет ходьбе кон-ца, когда, наконец, один стул, вышел из строя и преградив дорогу, за-ставил Степана остановиться.
«Стало быть, время», – решил Степан, ставя стул на стол.
Вытерев со лба вдруг выступивший пот, он вышел на кухню. Забыв про осторожность, включил свет, подошёл к кухонному столику и, оторвав от лежащей на нём газеты клочок, стал что-то писать ва-лявшимся подле простым карандашом. Желая перечесть написанное, взял клочок в свободную от карандаша руку и поднёс его близко к глазам, до конца не привыкшим к свету и от этого щурившимся. Не удовлетворившись написанным, он, скомкав, бросил клочок на пол и, не забыв выключить свет, вернулся в комнату.
Энергично взобравшись на стол, затем на стул, Степан выпря-мился в полный рост и сунул голову в петлю. Простояв с головою в петле полминуты, он так же энергично высвободил голову, слез со стула и побежал на кухню попить воды. Напившись и взяв с собою до краёв наполненный стакан, он вернулся к верёвке. Закрыв форточку, чтобы не слышать шороха листьев и отпив из принесённого стакана половину, он снова залез в петлю. Не успела вода в стакане успоко-иться, как случилось нечто непредвиденное, ноги судорожно заходили ходуном, рискуя опрокинуть стул раньше времени. Руки, испугав-шись, что это произойдёт, в ту же секунду схватились за верёвку над головой. Но всё обошлось благополучно, судорога исчезла так же вне-запно, как и появились. Вслед за этим Степан почувствовал, как по спине и по груди, как бы сами собой, побежали многочисленные струйки пота. Лицо вдруг в одно мгновение вспотело настолько, что с бровей, подбородка и кончика носа стали падать крупные капли, а лоб и щёки, казалось, покрылись толстым слоем масла.
Он часто задышал и вдруг, так же неожиданно, как дрожь в но-гах, а за ней обильный пот, обнаружилась внезапная нехватка воздуха. С каждой секундой ощущалась всё сильней, и это несмотря на то, что он всеми силами старался захватить его как можно больше, загоняя воздух в лёгкие резкими вдохами. Дыхание сделалось прерывистым, сбивалось кашлем и походило на спазмы. Тошнота, так же не-ожиданно появившаяся в верхней части живота, подкатывала комом к горлу. Рвота казалась неизбежной и должна была наступить вот-вот. Веки стали свинцовыми и смежились с такой силой, что было ясно, больше не разомкнутся, глаза словно провалились в глубокую, тём-ную, горячую яму. Ноги онемели, стали ватными и совершенно не ощущались, было непонятно на чём он стоит. Руки, обессилев, без-вольно пали. Шея, единственно сохранившая чувствительность, ощу-щала на себе что-то прочное и холодное.
– Верёвка, – подсказал чей-то голос со стороны.
– Верёвка, – повторил Степан мысленно, шевеля при этом сухи-ми губами.
– Это просто. За тобой только шаг, – снова сказал голос со сто-роны. – Всё остальное мы сделаем сами.
– Кто вы? – Спросили его губы.
Голос не ответил, а спокойно и твёрдо повторял своё:
– Шагай, мы ждём, – и, почувствовав покорство, стал даже при-казывать. – Ну, же! Шаго-ом марш!
Губы Степана задрожали, и, прилипая одна к другой, как два безжизненных осенних листа, повинуясь, ответили:
– Я скоро, сейчас, подождите.
И действительно, словно получив приказ, ноги из ватных пре-вратились в каменные и, не сгибаясь, поползли к краю стула.
– Сейчас, подождите, я скоро, – шептали губы, с болью сопри-касаясь, и этим шёпотом двигая ноги.
На каждое слово делался шаг, даже не шаг, шажок. Делался, де-лался, делался. Всё ближе и ближе пододвигая тело к краю. И вдруг, в бесчувственную голову Степана молотком ударила и молоком разли-лась какая-то удивительно красивая, до боли знакомая музыка. Она звучала громко, отчётливо, с той особенной обострённой ясностью, с которой он никогда ничего не слышал. Это показалось ему странным, и помешало тотчас вспомнить и определить, откуда она. А вспомнить почему-то было необходимо, и он стал напряжённо вспоминать и ду-мать о том, что это могла быть за музыка, и где он прежде мог её слышать. Но вместо мыслей в голове, как на экране, он увидел слепя-щую взор синеву, и было непонятно, что это? Море ли это, небо, цве-тущее поле, или быть может всё вместе взятое, слившееся в его вооб-ражении и представшее внутреннему взору в единстве своём. Вдруг он вздрогнул, озноб молнией прошиб его тело. Всё исчезло.
«Так вот почему мне нужно было вспомнить эту музыку», – по-думал Степан, легко раскрывая глаза.
Он вспомнил. Музыкой было не что иное, как приветствие, при-думанное болельщиками для поддержки своей команды, а исполня-лось оно в данный момент посредством многократных нажатий на его звонок. А иначе говоря, кто-то давно домогался, чтобы его впустили.
– А кто же, как не Лариса? Она, да с ночевкой, – сказал голос со стороны, как бы продолжая ещё не оформившуюся в голове Степана мысль.
– Дзынь-дзынь... дзынь-дзынь-дзынь... дзынь-дзынь-дзынь-дзынь... дзынь-дзынь! – В очередной раз зазвенело в его ушах и, не успев закончиться, тут же повторилось.
– Она, – подтвердил голос со стороны и, забравшись Степану в голову, загудел в ней колоколом, - Она! На! На!
До боли в горле захотелось пить. На подоконнике, в стакане, за-манчиво блестела вода. Ослабив петелечку и высунув из неё голову, Степан осторожно погладил шею и, совершенно убедившись в том, что он свободен от петли, стал слезать со стула. Для чего присел, снял сначала одну ногу и хотел её поставить на стол, что бы оперевшись на неё, снять затем со стула вторую. Но, сняв первую, понял, что остав-шаяся нетвёрдо стоит и попытался снятую ногу вернуть на место, из-за чего только окончательно потерял равновесие и всем телом, вместе с непослушными ногами, кубарем полетел вниз, ударившись головой и об стол и об пол.
Сняв с подоконника дрожащими руками стакан и глотая, став-шую сладкой, воду, он с удивлением заметил, что сидит на усыпанном осколками полу, и впервые видит, как это красиво. В лунном свете ос-колки блестели и походили на звёзды, горстями рассыпанные по не-босклону.
– Сейчас, сейчас, – думал Степан про себя, стуча зубами о стек-лянную стенку стакана, слушая неумолкающие звонки. – Ты у меня заваришь крепкий.
Всклокоченный, злой, оглушённый звонками, готовый с порога гнать взашей, Степан распахнул входную дверь и вместо предпола-гаемой Ларисы, увидел нечто неожиданное. Композицию, состоящую из трёх самостоятельных фигур. Центральная, самая несовершенная, похожая на живого человека, увидев его, стала тыкать ему в грудь пальцем и громко смеяться. Перестав тыкать и не переставая смеяться, она взяла в руки две другие фигуры, напоминавшие авоськи с бу-тылками пива и пошла прямо на него. Степан посторонился.
– А я у генерала сидел! – Донеслось с кухни. – Пришлось с ним водочку выпить. Мы слышали, как ты пришёл, да неудобно было сра-зу же из-за стола бежать. Ты только не грусти. – Он снова засмеялся. – Я сейчас тебе стол накрою, не хуже генеральского!
С этими словами пришедший открыл холодильник и стал в него ставить бутылки из авосек.
– А я поначалу думал – ехать к тебе или не ехать? Вон тут у те-бя, как раз по теме, селёдочка. Сейчас запируем!
Он снова засмеялся и, достав из холодильника круглую, пло-скую, жестяную банку, приладил к ней нож и стал открывать.
Всё кипело и спорилось в его руках. Степан не знал молодого человека, но гость, живой и предприимчивый, должно быть знал его, коль скоро сумел так войти и так расторопно хозяйничать. Сделав та-кое заключение, забыв закрыть входную дверь, забыв убрать с крюка верёвку, он пошёл в спальню и, не раздеваясь, лёг на кровать поверх покрывала.
Спать не хотелось, во всём теле чувствовалась неприятная уста-лость, похожая на боль, которая заснуть не давала. За короткое время Степан успел вспотеть и просохнуть, его бил озноб, смоченные потом волосы присохли, приклеились ко лбу. Перед глазами мелькали живые картины из прожитой жизни, случайные, давно забытые, эпизоды из раннего детства. Предстал во всех красках день его отъезда из деревни. Отец в новом сером костюме, мама, с утра нарядившая его в городскую одежду, плачущая, уговаривающая ехать с отцом в город. Она обманывает его, говорит, что поедет с ним, путаясь, забываясь, тут же уверяет, что приедет на следующий день. А он слушает её и уже знает, что не поедет она с ним и не приедет на следующий день.
Сосед, его сверстник, Илюшка, сказал ему накануне, узнав от своих родителей, что мама и папа его теперь разведены, что у папы в городе новая жена, и что папа, желающий сделать из него человека, берёт его с собой в город. Стоит солнечный день. Они втроём идут по дороге, разделяющей поле цветущего льна, он видит большую, бле-стящую машину, спрашивает что-то у отца и кидается к ней. Несётся, к этому блестящему чуду, оставляя за спиной и маму, и деревню, и всё своё деревенское детство. Слыша радостное отцовское: «тихо, ты, чёртушка» и мамино «осторожно».
Он видел свою прежнюю, принадлежавшую Галине Андреевне, городскую квартиру, в которую приехал из деревни.. И саму Галину Андреевну, называвшую себя его мачехой, всякий раз смеявшуюся, когда так называл её он. Бледная, болезненная, очень добрая, она на-зывала его по имени отчеству, постоянно причёсывала и учила играть на рояле. Вспомнился вечер в конце лета, когда на ночь глядя, после сильного дождя, он просился гулять, и, боясь, что не отпустят, сказал: «мама в деревне всегда разрешала гулять». Галина Андреевна, грустно улыбнувшись, поцеловала его и отпустила, а через неделю умерла.
Степан приподнялся и заложил руки за голову.
«И зачем всё это вспоминается?», – подумал он и увлёкся но-выми образами.
Вспомнился день похорон. В тот день он проснулся оттого, что громко тикали часы, и кто-то тихо говорил на кухне. Он встал с кро-вати и пошёл смотреть – кто там. На кухне было много женщин, все в чёрном, он никого из них не знал. Испугавшись, он почему-то решил, что они его зарежут и съедят. К тому времени уже болел, и находился в бреду. Побежал в комнату, где стоял гроб с Галиной Андреевной и спрятался за ним. В комнату вошёл отец, достал из шкафчика графин-чик с водкой и сделал несколько глотков. Степан хотел позвать его, сказать, что на кухне чужие люди, предупредить, чтобы он успел спрятаться, а иначе они съедят его, но не успел. В коридоре послы-шался стук каблучков и в комнату, с ножом в руках, вошла одна из женщин, одетых в чёрное. С замиранием сердца ждал Степан того момента, когда она зарежет отца и станет его есть. Отец её боялся, Степан видел, что как только зазвучали в коридоре каблучки, отец спрятал графинчик и притворился жалким. Но, она не съела его, и не зарезала. После нескольких секунд молчания и переглядок, отец стал целовать эту женщину и мять её в своих руках, как тряпочную куклу. Она же вскоре стала третьей женой отца, а ему новой мачехой. Это была родная сестра Галины Андреевны, в отличие от той – красивая, но недалёкая. Как-то при Фёдоре дала яблоко и сказала: «ешь один, никому не давай».
«Да это же Станислав! – Вскрикнул он про себя. – И как я мог забыть? Это Стасик Случезподпишев. Родственник последней мачехи. Племянник первого её мужа».
Четыре года назад Стасик приехал в Москву и жил у него две недели до поступления в институт. В какой институт тот поступил, Степан так и не знал. С тех пор Станислав только звонил изредка и вдруг приехал.
– Ты, что здесь? Уснул, что ли? То вешаться собрался, то уснул. – Раздался вдруг голос Стасика, вошедшего в комнату и остановив-шегося в дверях.
– Нет, Станислав, не сплю, – намеренно называя родственника по имени, ответил Степан. На что узнанный даже внимания не обра-тил.
– Ну... Это... Тогда, пойдём. Всё готово, – забормотал Стасик и, зазывающе махнув рукой, вышел.
По его уходу Степана охватило неприятное чувство. Стыдно было за то, что забыл убрать следы неудачной попытки. Да, к тому же, теперь, когда ореол неизвестности над головой пришельца рассеялся и личность его была установлена, захотелось прогнать незваного гостя в шею, так же как хотел прогнать Ларису. Или же уйти из дома самому, так как ощущал непреодолимую потребность побыть одному. Но, вместо этого Степан встал с кровати и пошёл к Стасику.
Войдя в большую комнату, он увидел, что пол в ней тщательно выметен, на крюке вместо петли висит люстра, прежде лежавшая на полу, и не просто висит, а горят все лампы, освещая ярким светом комнату и накрытый стол.
– Ну, как оно? Принимается работа? – Спросил Стасик, плохо стоявший на ногах.
Степан промолчал. Не дождавшись ответа, кинув зад свой на стул, Стасик, посмеиваясь, с особым удовольствием стал рассказывать о своём походе за лампочками к генералу. Как тот, не найдя у себя, посмотрев даже в книгах, подразумевалось, что между страниц, повёз его на лифте к вертолётному инженеру с завода Миля. Как там они не смели отказываться и пили из больших хрустальных «фурджеров». Как генерал остался у инженера, а он с лампочками за пазухой от них удрал. После чего Степану щедрым жестом предлагалось присажи-ваться за стол и начинать пировать.
Степан сел за стол, взял чёрный хлеб и, отломив маленький ку-сочек, стал медленно его пережёвывать. Ему не показалось странным, что его родственник вместо того, чтобы устроиться на кухне, привёл в порядок комнату, взял под трапезу самый большой стол. Что, неза-метно для себя, пролежал на кровати два часа, совсем не слыша, как Станислав, всякий раз входя и выходя из квартиры, проходил мимо его двери.
Глядя на незваного гостя, Степан чувствовал, что тот имеет ка-кое-то явное преимущество перед ним, то, что давно уже в нём самом отсутствует. «Что же это? Что? – Мысленно спросил он у себя, и тут же ответил. – Страстное, слепое, ненасытное желание жить. Если бы ему предложили быть червём, или не быть вовсе, он без сомнения вы-брал бы червя».
Степан, сам того не замечая, смотрел на гостя с ненавистью, впрочем, гостю было всё равно, как на него смотрели. Выпив одну за другой две бутылки пива, Стасик, не без труда, встал, взял в руки третью бутылку и перед тем, как и её отправить в утробу, решил сказать тост:
– За нас с тобой! – Произнёс он торжественно.
Выпив, пожелал «грохнуть её об пол», но передумал.
– Жаль, что нельзя, – грустно сказал он, – а надо бы.
Степан не пил, на вопросы Стасика не отвечал, стал демонстра-тивно не замечать его, что родственника совершенно не смущало. За следующие полчаса, с селёдкой и отваренной в мундире картошкой, родственник в одиночку выпил семь бутылок, трижды отлучаясь на короткое время из комнаты и трижды возвращаясь после этих отлучек, с расстегнутыми штанами. Входя в комнату, он тотчас замечал непорядок в своём туалете и устранял его. Опростав восьмую бутылку, он неожиданно заплакал и стал жаловаться на свою жизнь. Степан встал из-за стола и вышел на балкон. Следом за ним на балкон прибе-жал и Стасик. Балкон выходил во двор, погрузившийся в сон, и лишь на небе ярко светилась половинка луны и в доме напротив горела лампа в одном окне, наглухо зашторенном. Постояв с минуту в мол-чании и посмотрев на освещённый прямоугольник окна, оживившийся родственник предложил:
– А что, Степан, давай девок вызовем?
Стасик засмеялся, глядя на неприязненно смотрящего в его сто-рону Степана, и пошёл к телефону. Долго ждать ему не пришлось, там, куда он звонил, очень скоро подняли трубку.
– Здравствуйте, – сказал он притворно ласковым голосом. – Что делаем? Гости? Понятненько. А к нам в гости не хотите? А то мы си-дим тут, понимаете ли, вдвоём, ха-ха... Да, да. Нет, с братом. Ну, давай, не тяни сопли. Бери кого-нибудь и приезжайте. Ладно, знаем. Чего поздно? Ну, понятно, понятно. Давай поговори с подругами, я через пятнадцать минут перезвоню. Он положил трубку и, посмотрев на ручные часы, присвистнул.
– Полчетвёртого! Ну, и задачку ты мне задал, – сказал он, обра-щаясь к Степану и приговаривая себе под нос. – Ничего, приедут дев-ки, они выезды любят.
Не дожидаясь, пока пройдёт пятнадцать минут, снова снял трубку и стал звонить.
– Ало? Алё? Это я. Ну, что? Как? Плохо! Плохо, говорю. При-думай что-нибудь. Какие мои друзья? Да, нет у меня таких друзей. Какой ещё Вадим и Гена. Наплюй на них, приезжай! У нас здесь стол. Вино, водка, шоколад, есть и конфеты. Что? Красное? Да. Красное ви-но есть, хорошее. Давай, ищи подругу и... Ну, что ещё? Говори гром-че, не разобрать. А? Смотри. Смотри, будешь локти потом кусать. А, что я? У меня всё есть. Всё под рукой. Захотел красного вина, налил и выпил. Ну, сходи, поищи, скажи музыка. Расскажи, какой стол, скажи, встретят и за такси заплатят. Что? Ну, и дура! Дура, говорю. Ты дура, а кто ещё? Обиделась? Чего молчишь? Ладно, в другой раз позвоню.
Положив трубку, Стасик зевнул, в его глазах появились ко сну зовущие слёзы.
– Слишком поздно. Надо было раньше звонить, – повторил он чужие слова и ушёл на кухню.
Оттуда он притащил старый надувной матрас, привезённый вместе с пивом, на котором намеревался теперь спать, и, развернув его, принялся надувать. По мере заполнения матраса углекислыми га-зами Стасика, выяснилось, что прорезиненное ложе имеет в себе де-фект. От времени один из швов, разделяющих матрас на равномерные продольные полосы, разошёлся и дал возможность двум центральным соединиться в одну, единую, при надувании заметно выпиравшую над всеми остальными. Говоря иначе, по центру матраса проходила на-стоящая гора, исключающая всякую возможность спать, или просто лежать на нём. Не смущаясь этим неудобством, заткнув надувное от-верстие специальной пробкой, сказав заученное с детства: «спокойной ночи», Стасик удалился на кухню, где кинув матрас на пол и взо-бравшись на него, уснул, как ни в чём не бывало.
Степан стоял на балконе, забыв о родственнике, и не заметил, как тот ушёл спать. Светало, тихо гасли звёзды на утреннем небе. Густая, чёрная тьма, заполнявшая пространство двора стала серой, и постепенно сменилась густой синевой. Синева, в свою очередь, с ка-ждым мгновением становилась прозрачней и, наконец, в прозрачности растворилась. Тишина, хранившаяся под покровом ночи, теперь была напугана хриплым собачьим лаем и безжалостно гонима про-снувшимися птицами. Во двор, громко кашляя, с метлою на плече вышел дворник. Лениво прошёлся он по своему участку, не снимая метлы с плеча, закурил, и у вышедшего из подъезда мужчины, очень громко спросил:
– Куды, Матрёныч, в такую рань?
Не выспавшийся мужчина, решивший сначала промолчать, дой-дя до арки, басом ответил:
– Куды, да куды... На праздник, бёноть!
Слова, сказанные со злобой, взбодрили дворника и были им восприняты со смехом.
– На праздник - это хорошо! Праздник – дело хорошее, – сквозь смех, говорил он пустому двору, и, сняв с плеча метлу, стал нежно подметать асфальт.
В доме напротив погасло окно. Взглянув ещё раз на проснув-шийся двор и потирая озябшие плечи, Степан ушёл с балкона.


Часть четвёртая
Суббота. Двадцатое июня





Максим проснулся от чириканья воробьёв. Достав из кармана джинсов наручные часы, посмотрел время. Чтобы поспеть на элек-тричку - самое время выходить.
Одевшись, сложил простыни и тихо вошёл в другую комнату – сказать Жанне, что уходит. В этой комнате его поразило огромное ко-личество кукол и мягких игрушек, сидевших и стоявших повсюду. Были слоны, медведи, лисы, зайцы и целое семейство ежей. Ежи, за-интересовавшие Максима, имели человеческое тело и были одеты в костюмы, присущие людям. Только голова и собственно, мордочка, напоминала о том, что это ежи. Куклы добродушно поглядывали на Максима и улыбались. Улыбнулся и он им.
Жанна спала на широкой, двуспальной кровати, укрывшись так, что из-под одеяла выглядывала только голова. Белые локоны завива-лись, щёчки разрумянились, ротик был слегка открыт, выражение ли-ца было беззащитно-ангельским, как у спящих детей. Она так мирно, так сладко спала, что Максим не решался её будить. Но, и уйти, не предупредив, ему казалось невозможным. Он дотронулся рукой до одеяла в том месте, где было её плечо и стал тормошить.
– Жанна, – тихо звал её он.
Она не просыпалась. Не проснулась и после второй робкой попытки.
– Жанна! – Приступил Максим в третий раз, добавив в голос на-стойчивости и тревоги.
Жанна проснулась.
– А? Что? – Беспокойно спросила она.
– Ничего. Всё хорошо, – улыбаясь, сказал ей Максим. – Пора. Я пойду. Закрой за мной дверь, – прибавил он для вескости, как бы в оп-равдание того, что разбудил.
– Хорошо. Сейчас, – говорила Жанна спросонья, как следует не понимая того, что происходит. Она взяла в руку будильник, стоявший на маленьком столике, потрясла его, послушала, сказала «ходят», и обратилась к Максиму с упрёком в голосе:
– Кофе попил бы, позавтракал. А я бы потом подвезла, или проводила.
– Некогда, – стал отказываться Максим.
– Смотри, – безнадёжно произнесла Жанна, и, откинув одеяло, встала.
Тут только Максим и заметил, что спала она не в белом махро-вом халате, в котором приходила желать спокойной ночи, а в воздуш-ном, прозрачном, коротком платьице, которое хоть и было всё в сбор-ках, казалось совершенно символическим, так как самую важную, в понимании Максима функцию, как-то – скрывать наготу тела – не вы-полняло. Увидев этот наряд мельком, он так и не осмелился взглянуть на него ещё раз.
Выйдя из квартиры и вдохнув прохладный воздух подъезда, он обернулся. Жанна стояла на пороге и смотрела на него осуждающе. И было в этом осуждающем взгляде недоумение.
Не задерживаясь, помня теперь только о том, что надо спешить, он махнул ей рукой и побежал.
На улице было пустынно и это утро напомнило детство, когда по воскресным дням отец его будил, надевал на шею маленький, про-хладный крестик, и они вдвоём ехали в Храм.
Пройдя метров сто, Максим встретил прохожего.
– Метро? – Не останавливаясь, переспросил мужчина, куда-то очень спешащий. – До метро ехать надо. Идём со мной.
Пройдя ещё метров сто вместе с мужчиной, в ту сторону, куда Максим шёл интуитивно, ему была указана, еле заметная в зарослях зелени, металлическая конструкция.
На остановке, несмотря на ранний час, было много людей и ка-ждый, прибывая в состоянии полудрёмы, старался чем-то занять себя, чтобы не заснуть. Кто-то смотрел неподвижными глазами в раскры-тую книгу, кто-то часы подводил, кто-то стоял отрешённо, заложив руки за спину, время от времени двигая бровями.
Узнав, что до метро идёт любой, Максим, находясь в приподня-том настроении, принялся наблюдать за воробьями, прыгавшими в редкой, низкорослой траве. Там же, метрах в четырёх от них, заметил он крадущегося кота. Вытянув и без того продолговатое тело, сосре-доточившись на цели, кот лихорадочно перебирал согнутыми лапами, подбираясь к пернатым.
«Сожрёт», – подумал Максим и подобрал с земли, как для слу-чая приготовленный, камень.
Кот приготовился к прыжку, но прежде чем решиться на него, заметил, что воробьи вдруг взлетели. Не сообразив ещё, что произош-ло, накинулся на упавший рядом с ним камень. Как только сообразил, что из охотника мог превратиться в жертву, ни секунды не медля, за-дал стрекача.
Люди видели только кота, убегающего от камня и поняли всё превратно. Но, промолчали. Ограничившись лишь осуждающими взглядами. Да, и что они могли сказать? «Хулиган! Мальчишка! Кот тебе помешал? Руки чешутся?». Да, это сказать они могли бы. А зачем? Зачем им было всё это говорить? Впереди у каждого был трудный, переполненный заботами день, а потом – кто даст гарантии, что человек, швырнувший камень в кошку, не достанет из кармана нож и не зарежет?
Максим же ощущал себя легче пёрышка. Душа ликовала. Ощу-щение восторга не оставляло. Ехал домой, никого не видя и радовался всему – троллейбусу, в котором находился, людям, его окружавшим. Он, конечно, полагал, что настоящая женщина скрывает в себе мно-жество тайн, но столько прелести, столько радости, сколько открыл он после знакомства и общения с Жанной, ему и во сне не могло при-сниться.
Ему нравилось в ней всё. И её голос, который особенно волно-вал, и её смех, и все манеры вкупе. Особенно же нравилось, когда она чему-либо, удивляясь, поднимала глаза и брови вверх и надувала щё-ки. У неё это выходило так легко, так славно, так естественно, как могло бы получиться только у ребёнка, да она в этот момент и каза-лась совершеннейшим ребёнком.
«Она самая чистая, самая возвышенная», – думал о Жанне Максим.
Троллейбус привез к станции метро Кузьминки, а в шесть часов сорок пять минут Максим уже был дома. Пройдя сразу на кухню, он поставил чайник на плиту.
– Ты же обещал в шесть приехать! – Услышал он за спиной го-лос сестры.
– Не смог. Сейчас чайку попью и поеду, – стал оправдываться Максим.
– В деревне чайку попьёшь. Шесть часов сорок шесть минут. Тебе выходить пора.
– Да? А может, успею?
– Не успеешь. Тебе ещё переодеться надо. Опоздаешь на электричку.
– Да, – согласился Максим, сдаваясь перед обстоятельствами, и побежал в комнату, скидывая на ходу свой парадный наряд.
– Я всё купила, что маман велела, всё уложила в твой рюкзак, – говорила сестра из коридора. – Осторожней неси, яйца сырые в банку литровую положила, смотри не разбей. И клубнику мне поесть не за-будь, привези.
Чайник, поставленный Максимом на плиту, кипел и из длинно-го, согнутого металлического носа плотной белой струёй валил пар. Максим вышел из комнаты переодетым и взвалил приготовленный рюкзак на плечи.
– Давай, беги, – сказала сестра и, проследив за его жадным взглядом, добавила. – Чайник я выключу.
«По утрам, когда я или Федя едем на дачу, она особенно ласкова, а так – слова доброго не дождёшься», – думал Максим, стоя на автобусной остановке. Эта мысль пришла к нему в голову от негодо-вания на то, что ни Галя, ни Фёдор, не работающий, кстати, а именно он должен на субботу и воскресенье ехать в деревню, к чёрту на рога. Усугубляло его негодование ещё и то, что, как теперь только выясни-лось, он как следует, не выспался и был ужасно голоден.
«Надо было хоть хлеба взять», – упрекнул он себя, и вдруг вспомнил о сырых яйцах, которые было велено не разбить. «В электричке достану и выпью», - с вернувшейся в сердце радостью решил Максим, садясь в подошедший автобус.
Электричка по расписанию отправлялась со станции в семь часов двадцать одну минуту, он приехал к семи двадцати, и, ку-пив в кассе билет, стал не на шутку волноваться.
«Не укатила ли?».
Следующая шла только в семь пятьдесят семь и, приехав на ней, невозможно будет купить билет на заветный сквозной автобус. Из-за каких-то двух минут могла сорваться вся дорога. А случаев прихода электрички ранее запланированного он на собственном опыте имел с десяток.
«Нет, идёт!», – облегчённо сказал Максим, наблюдая за тем, как окружавшие его люди засуетились, надевая рюкзаки.
Совершенно успокоился он лишь тогда, когда прочитал на флажке подошедшего электропоезда заветное слово «Калуга-1».
Войдя в набитый людьми вагон, он позабыл и о том, что соби-рался пить сырые яйца, и о том, что голоден и не выспался. Поставил рюкзак на решётку для ручной клади и, встав у одного из ряда сиде-ний, держась за железную ручку, стал слушать седого старика, своего соседа по даче, ехавшего с Киевского вокзала и случайно встретивше-гося.
– О, какая пошла! – Говорил дед Андрей, глядя в окно на уда-лявшийся перрон. – Попка кругленькая, ядреная. Правильная девка растёт!
И, возвращаясь к своему главному слушателю, десятилетнему мальчику, сидящему напротив него, стал развивать свою мысль.
– Вон Берия, на машине ездил, всё школьниц искал. «Хочешь, девочка, прокатиться на машине?». А сам в лес завезёт, снасильничает, а потом убьёт, яму выроет и – туда её. И где ты будешь искать? А, дела-то все к нему шли. Рассказывали, по «Америке» слышал, он на-пьётся пьяным и спит у себя. А девочка ползает по ём, несмышлёная, школьница, чего с её взять? Вот, что творил! Ну, насилуешь ты, наси-луй. Но, убивать зачем? Зачем убивать? Дал тысяч пять и отпусти, а то и встречайся себе, если нравится. Говорю, дал тысячи две-три, уби-вать-то зачем? Э-эх. Разорили Русь, всю по ветру пустили. Никита, бывало, поедет на пароходе – пароход подарит, полетит на самолёте – самолёт отдаст. Нет, лучше Петра не будет. Тот всё в Россию вёз, го-род построил, а Ленин всех его родственничков под корешок. Вот правительство было... Молотов – мужик полуграмотный, у его образо-вания полтехникума. Калинин – тот только расписываться умел. На-шёл себе где-то палку, стал хромать, достал в какой-то деревне пальто кожаное, овчинное. Всю страну разорили. В сороковом годе указ вы-пустили – сажать детей с 12-ти лет, давать от двух до четырёх. Украл катушку ниток – судят за кражу ста пятидесяти метров пошивочного полотна. Его судят, а ён и не знает, за что. И туды всех в Сибирь, в школы специальные, а дети там и поумерли. Ты Хрущёва-то застал? – Спросил дед у мальчика, и, не дожидаясь ответа, продолжил. – При Сталине поехал он отдыхать к себе на родину. Возвращается, Сталин у него и спрашивает: «Ты, Никита, молодец, что придумал подоходный налог, скажи – как люди на селе живут?». Хорошо живут, отвечает, птицу держат, скот держат, пасеки, сады разные. «Ага. Давай-ка, Никита, подумаем, как бы придумать ещё налог?». И Никита приду-мал. С курицы по 75 яиц, с яблони, с улья, с куста смородины – со всего налог. Шерсть сдать, мясо сдать, кости, рога, копыта – сдать. Стали люди сады рубить, забивать скот. А какие сады богатые были... А у Хруща спрашивали потом: «Никита Сергеевич, а это правда, что вы работали на шахте?». Да, говорит, работал. «А как же вы это так сумели, пройти путь от шахтёра до руководителя целой страны?». А он хитрый был, знал всегда, что ответить. Говорит: а я шёл маленьки-ми шажками!
После слов деда Андрея о Хрущёве Максим перестал его слу-шать и обратил внимание на речи, доносившиеся из соседнего ряда. Там говорили на тему, занимавшую его более, нежели реформы Хрущёва.
– После войны пришёл на завод, – говорил помятый мужичок, с маленькими редкими зубами, – влюбился в девушку, стал за ней уха-живать, жениться хотел, а надо мной все в цеху смеются. Да, стали учить. Возьми, говорят, бутылёк и вези её в лес. Сторожа, говорят, с деревянной ногой знаешь? Вот он свозил её, угостил и уделал. Спро-сил я у сторожа – говорит, что так и было. С тех пор моя вера в жен-щин и нарушилась. Так больше никакую и не смог полюбить, весь век бобылём прожил.
Сидевший напротив него мужчина лет сорока понимающе заки-вал головой и стал приглушённым голосом рассказывать свою исто-рию. Первые несколько фраз Максим не разобрал. Подобравшись ближе, услышал рассказ, начинавшийся так:
– Встречает нас её ухажёр с ребятами. Смотрю, – такой же мо-локосос, как и она. Можно, говорю, на пару слов? Отошли. Спраши-ваю: чего ты с шайкой меня встречаешь, напугать хочешь? Ты, спра-шиваю, как думаешь, если даже и испугаюсь, и откажусь, она вернёт-ся к тебе? Будет тебя любить? Молчит. Вот, говорю, а я уверен, что если даже я сейчас и опозорюсь в её глазах, она не бросит меня, пото-му что в ней чувство сейчас пылает. Подожди, говорю, дай срок, она скоро поймёт, что я ей не пара и вспомнит о тебе, и чем ты будешь де-ликатнее в тот момент отзываться обо мне, тем тебе же будет полезнее. А теперь иди и жди, и ко мне не ревнуй, пустое.
Сидевшие в том же отсеке, у самого окна, два парня, не слушая столь заинтересовавшие Максима рассказы и не думая о том, что ме-шают, загадывали загадки и смеялись. Точнее, один загадывал, а сме-ялся другой. Загадки были замечательны неприличными ответами, Максим знал их ещё со школы, и теперь наблюдал более не за рыжим парнем с лицом и руками, густо усыпанными веснушками, что эти за-гадки загадывал, а за его приятелем, у которого кадык был больше но-са, за его реакцией, чаще всего выражавшейся в бурном смехе.
– Почему у Кощея Бессмертного не может быть детей? – Спрашивал рыжий.
Его товарищ, уже готовый рассмеяться, выжидательно улыбаясь, отрицательно мотал головой, показывая, что не знает. Рыжий говорил почему, и парень взрывался заразительным хохотом.
– А почему Баба Яга не может иметь детей?
И всё повторялось.
Парень сначала мотал головой, а потом долго смеялся. Выждав, пока рыжий объяснил своему товарищу, почему женщина не может быть полковником, и что должна сделать для того, чтобы быть врата-рём, помятый мужичок, у которого вера в женщин нарушилась и со-рокалетний мужчина, разговорились с ребятами.
Рыжий, который много говорил и, казалось, просто не в состоя-нии был молчать, тут же стал рассказывать о своей жене. О том, какой она комплекции, что умеет и чему он её научил. Сорокалетнему муж-чине на вопрос: «Ты, что толстых любишь?» он ответил: «Мужик не собака, на кости не бросается». На, что тот, в свою очередь, тоже ска-зал прибаутку, смысл которой сразу же стал ясен и Максиму: «Сухие дрова жарче горят». Сошлись люди, что называется, одного круга, од-них интересов, разговоры меж ними пошли специфические, Максиму малопонятные. Краем уха продолжая слушать четвёрку знатоков, Максим уходил постепенно к своим мыслям, погружался в свои вос-поминания.
Где-то с полгода назад Маслов с Логуновым приглашали его с собой. Шли они с девицами. Максим не мог даже представить себе, как это он будет спать с женщиной без любви, без влечения, на каких-то там грязных циновках или промасленных телогрейках. И где? На чердаке или в подвале. Он слишком серьёзно относился к женщине, что бы сходиться с ней в таких местах – без любви, да ещё и при сви-детелях. А душа созрела и ожидала ту, которой можно было бы отдать свою любовь и нежность. «А те безликие существа, которые шли с Маслом и Гуней, предлагая свои услуги всем, что им можно было от-дать? – Думал Максим. – Ничего, кроме отвращения».
Вспомнил упрёк, замеченный сегодня в глазах у Жанны и стал думать о ней.
«А что если Ольга не ошиблась и направляла именно к Жанне? И этот прозрачный наряд. Зачем спала в таком платье? Может, специ-ально надела? Положила меня в другую комнату и ждала, чтобы я ти-хо к ней ночью пришёл, например, за тёплым одеялом. Да. И кровать у неё огромная, двухместная. Зачем одной такая? И откуда знает моё имя, если не от Ольги? Всё сходится. И упрёк в её глазах тоже доказа-тельство. Разозлилась за то, что я к ней не пришёл».
От этих мыслей, в особенности от вывода, который напраши-вался сам собой, по сердцу Максима прошёлся сладкий холодок, приятно щекотавший не только сердце, но и самолюбие. Такая кра-савица хотела, чтобы он пришёл к ней ночью. Но, тут же на ум при-ходило другое:
«Неужели она, такая красивая, умная, добрая, может с кем-то так вот встречаться, ложиться в постель? Нет. Жанна точно так не может. Значит всё, что я придумал – самообман. Не может быть, что бы такая чистая.. Нет, такая не может».
Он уверил себя в том, что их встреча – простое недоразумение, приятная ошибка.
«И почему я не спросил об этом у ней самой, всё бы сразу вы-яснилось».
Максим решил, что, как только придет в понедельник на прак-тику, так сразу же позвонит Ольге и всё узнает. На этом успокоился и все размышления о Жанне закончились.
В это время вся четвёрка пошляков слушала историю, которую им рассказывала старушка, сидевшая вместе с ними. Стал слушать эту историю и Максим.
– Жил в Москве богатый человек, – говорила старушка. – Жил один, не хотел жениться из жадности. Жену не хотел кормить. Про-знала об этом красивая, бедная девушка. Заложила все свои ценные вещи и сняла квартиру напротив богача. Утром выходит она на пло-щадку перед дверью, в гимнастическом костюме, и делает спортивные упражнения. Смотрит на неё богач через глазок, ничего понять не мо-жет. Открыл дверь и спрашивает: «Что ты делаешь?». А она ему и го-ворит: «Воздухом питаюсь». Услышал это жадина и думает: «О! Как раз то, что нужно. Жена, питающаяся воздухом!». И давай скорее свадьбу играть, что бы никто его не опередил. Девушка мать преду-предила, что бы та её на людях не кормила, а отложила бы всего по-немногу и на кухне припрятала. Мать так и сделала. Гости пьют, едят за столом, а невеста сидит и только смотрит. Богач не налюбуется – мечта, а не жена! А та вечером пошла на кухню и от всех незаметно поела. Утром встала, захотелось снова есть, а муж и поймал за этим. Увидел и говорит: «Что же ты меня обманула, сказала, что воздухом питаешься, а сама с утра пораньше да за еду?». А девушка находчивая была, не растерялась. «Я тебя не обманывала, – говорит, – действи-тельно воздухом питалась, пока была целая, а теперь ты меня про-ткнул, и весь воздух из меня выходит. Надо же чем-то пустоту запол-нять, вот есть и захотела». Так молодая бедная девушка обманула жадного богача! – Этими словами старушка закончила свою басню.
История, рассказанная ею, была воспринята, как что-то чересчур грязное. Мужчины и ребята, ожидая серьёзного, нравственного, по-стариковски назидательного рассказа, сидели и переглядывались, ощущая неловкость. Максим тоже поймал себя на мысли, что спокой-но, как само собой разумеющееся, слушал сальные речи мужчин, и что невольно покраснел от неожиданного финала бабушкиной истории. После бабушкиного рассказа все, не сговариваясь, надолго замолчали.
Ещё раз услышал Максим голос рыжего только тогда, когда электричка подошла к платформе Малоярославца. Он спросил у си-девшего напротив парня, назвав его Жекой, «сколько в копилке?», па-рень с кадыком посмотрел на часы и сказал: «девятьсот тридцать семь». Максим взглянул на свои часы, на них было девять часов три-дцать шесть минут.
В Малоярославце Максим купил билет на сквозной и ехал вме-сте с соседом по деревне дедом Андреем. Выйдя вместе с Максимом на Фёдоровке, дед Андрей не пошёл с ним в Пирово, сказал, что зай-дёт к Даше Брянец. Брянец – было Дашино прозвище. Так звали её по мужу, покойнику, уроженцу города Брянска. Она жила когда-то в их деревне, а восемь лет назад переехала на Фёдоровку, поближе к доро-ге.
– Надо ей вина и колбаски занесть, – сказал дед Андрей и при-гласил Максима с собой за компанию, но Максим Дашу помнил плохо и идти к ней отказался. Дашину собаку, носящую человеческое имя Яков, ошивавшуюся на остановке и промышлявшую попрошайниче-ством, он знал куда лучше.
– Ты иди тогда, чего ждать-то будешь, – сказал дед Андрей, гля-дя на остановившегося Максима.
А тот и не думал ждать. Он первый раз в этом году приехал в деревню и залюбовался высоким небом, которого в городе не видно. Гудели пчёлы, перелетавшие с цветка на цветок, полосатый шмель, цепляясь за лепестки, гнул тонкий стебель к земле, со всех сторон бы-ло слышно стрекотание кузнечиков, с неба доносились радостные песни птиц, где-то совсем рядом, скрытая от взора за разросшейся ли-ствой деревьев и кустарников, мычала корова.
За Фёдоровкой, на задах, Максим увидел маленького козлёноч-ка. Рожек у козлёночка совсем ещё не было, только намечались. Он был привязан толстой верёвкой к колу, вбитому в землю. Резвый и озорной, козлёнок так закрутил свою верёвку вокруг кола, что не мог уже нормально стоять и был вынужден припадать передними ногами на колени.
Увидев его, Максим не смог пройти мимо. Размотав верёвку, освободил козлёночка из плена и стал с ним играть, как играют только дети друг с другом. То есть, на равных.
Козлёнок обрадовался новому приятелю и с удовольствием стал бодаться, приняв вызов Максима, вставшего на четвереньки. Белень-кие ножки его дрожали от напряжения, он изо всех сил упирался, си-лился сдвинуть с места, победить.
Максиму, наблюдавшему эту дрожь, стало смешно. Он стал поддаваться. После чего, взяв козлёночка на руки, крепко прижал его к груди и поцеловал в лоб.
Наигравшись, он оставил козлёночка и довольный тем, что легко доехал, испытывая радость от ясного дня, продолжил свой путь. Шёл мимо полей, широко раскинувшихся по обе стороны от дороги, через лес, вершины которого так шумели, словно рядом шёл дождь. Шагал, напевая, по листкам подорожника, густо разросшегося и совершенно поглотившего тропинку и через сорок минут был у своего деревенского дома.
Увидев, что мама варит клубничное варенье, недолго думая, мокнул палец в горячую массу. Тут же, издав страдальческий крик, палец извлёк и сунул в рот.
Глядя на сына, с выразившемся на лице состраданием, Полина Петровна спросила:
– Больно?
– Сладко, – ответил Максим и улыбнулся.
Полина Петровна с мая находилась на даче, а сбором ягоды за-нималась с седьмого июня. Перетирала клубнику с сахаром, делала варенье, закрывала компоты и, будучи не в силах справляться с ог-ромным урожаем, решила её продавать. Для реализации и был вызван Максим.
Сняв рюкзак, Максим первым делом пошёл смотреть сад. У дома не успевшую даже покраснеть иргу нещадно клевали птицы всех мастей.
– Ох, и вольно же вам, – улыбаясь и радуясь за них, говорил Максим, стоявший от птиц на расстоянии одной ладони. – Вот только жадничаете чего? Дали бы ягоде созреть.
Птицы, действительно, поступали не рачительно – больше пор-тили, чем съедали. Стоявшего же так близко Максима совершенно не боялись.
Дом у Макеевых был небольшой, а сад огромный. С трёх сторон сад обступал постройки, был густой, но ухоженный. Максим подошёл к каждому дереву, к каждому кустику, поздоровался. Проходя мимо грядок, в безветренном воздухе нос его уловил клубничные ароматы, это не был запах варенья, которое варилось в доме, это был дух зре-лой, живой, душистой ягоды.
Нарвав в огороде горстку щавеля, Максим попросил матушку сварить ему зелёные щи. Полина Петровна рассмеялась. Щавеля для щей было недостаточно, его и в огороде было мало, весь был съеден перламутровым жучком. Полина Петровна рассказала ему похожий случай, произошедший с Галиной.
Когда Галя была маленькая, они вдвоём ходили в лес, а так как вглубь леса идти боялись, чтобы не заблудится, то и грибов не нашли. Галина отыскала одну сыроежку и всю дорогу к дому вслух мечтала: «Мы из неё сделаем грибной суп, нажарим картошку с грибами, а что останется – засушим на зиму».
Сравнение с маленькой Галиной Максиму не понравилось. По-лина Петровна это заметила и в утешение сыну сказала:
– Не дуйся. Наверное, устал с дороги? Полежи, отдохни.
Максим прилёг и хотел отдохнуть, но тут же понадобилось спи-лить у яблони сухую ветку, вскопать две грядки под редиску, сходить к колодцу за водой, а там оказалось, что и полив не за горами. Из реки в бочки воду нужно таскать, чтобы прогреться успела.
Максим любил носить воду из реки, ощущать, как наливаются мышцы, когда с полными вёдрами поднимался в гору. Не последнее место в этой работе занимало сознание того, что растениям, быть мо-жет, умирающим от жажды, он приносит жизнь. Но с заготовок для полива его сняли, матушка нашла дело поважней. Отправила с двумя трёхлитровыми банками за молоком в соседнюю деревню.
У дома, в котором должны были дать молоко, пасся телёнок. В палисаднике росли маковые кусты высотой полтора метра. Каждый лепесток величиной с ладонь. Увидев такие сказочно большие маки, Максим почему-то подумал о Жанне, но вышла хозяйка и все его ду-мы пресеклись. Хозяйка загнала телёнка в хлев, пригласила Максима в дом, сама же отправилась доить корову.
В дом Максим не пошёл, остался во дворе, стал следить за ры-жим котом, ходившем на задних лапах вокруг бидона, имея к содер-жимому оного свой кошачий интерес. Он залазил в бидон передними лапами, то одной, то другой и иногда оттуда что-то доставал, что сразу же съедал.
Пока Максим ждал, что ему вынесут молоко и наблюдал за ко-том, орудовавшим лапой в бидоне, к нему подошёл мальчик с травин-кой в руках.
– Петушок или курочка? – Спросил мальчик, улыбаясь.
– Курочка, – тут же ответил Максим.
Мальчик дёрнул травинку за стебель и в руках у него остался маленький хвостик.
– Курочка! – Подтвердил мальчик, радуясь.
Когда хозяйка вынесла Максиму молоко, он показал ей на кота.
– А, это он карасей. Сын ходил с утра на рыбалку, принёс ме-лочь. Вот, с самого утра, возле бидона и вертится.
– Смешно. Хоть на плёнку снимай, – сказал Максим и, поблаго-дарив хозяйку, пошёл с молоком домой.
Вечером, поливая кабачки, увидел деда Андрея, рвавшего оду-ванчики гусыням да краем глаза поглядывавшего за ним, ожидая удобного момента для того, чтобы подойти.
Максим закончил полив и сказал:
– Добрый вечер.
Дед Андрей, не отвечая на приветствие, мигом подбежал к нему.
– У Даши Брянец вина выпил, – заговорил он. – Сейчас шой-то не хорошо. Всё внутри пекёть, ожога мучает. Ты сам-то не выпьешь стаканчик? А, то я налью, у меня ещё есть.
Максим улыбнулся и отказался.
- Так завтра, значит, поедешь, клубнику повезёшь? – Продолжал словоохотливый сосед. – Будешь на базаре денежку счетать? Это хо-рошо. Поплюёшь на пальчики и чик, чик, чик – сколько я наторговал? И всё за пазуху. Тронешь рубашку – шуршат, и сразу душе тепло! Ты в лотерею играешь? Нет? А зря. Большие выигрыши разыгрывают. Я вот прошлый раз чуть не выиграл. Надо было двойку писать, а я, дурак, вписал шешнадцать. Так бы четыре номера моих, а так – только три, мелочь.
Оставаясь за внешней стороной забора, состоящего из двух слег, прибитых на разных уровнях к столбам, дед, лукаво улыбаясь, доста-вая что-то из кармана, как бы между прочим спросил:
– Не знаешь, каким клеем фотографии клеются? В паспорте у меня фотография отскочила. Да и фотографии-то хорошей нету. Вот не знаю, такие подойдут?
В этот момент он развернул носовой платок и показал Максиму стопку похабных карточек. Максим, каким-то особенным чутьём разобравшийся, что ему сейчас покажут, почти и не взглянув, серьёзно ответил:
– Эти подойдут.
Старик захохотал.
– Ты только матери не говори, – заговорчески шептал он. – Вот, ношу с собой, иной раз соскучаюсь, достану. Это оттудова, из-за гра-ницы. У нас этого нет. Там свобода, а у нас убийства и насилия. Там ты захотел, заплатил – и тебе пожалуйста. Там у них специальные до-ма есть. Дома терпимости называются. Я журналы оттудова смотрел. Ух, какие девки там есть! Какие же есть девки красивые! Всё отдашь за такую девку. Сидит на диване, ноги в раскорячку, улыбается, а к ней дед лезет с бородой. Я, как увидел, взбесился. Думаю, дать бы де-ду кулаком в затылок, а самому к ней. Хе-хе. Да, там у них всё для че-ловека. Всё разумно предусмотрено. Значит, говоришь, на паспорт подойдёт?
Он снова засмеялся и, бережно заворачивая свои карточки в но-совой платок, отошёл от забора.

* * *

Расставшись с Анной ранним утром, Фёдор поехал на Киевский вокзал. Купил билет, собирался бежать на электричку, которую с таким волнением ожидал Максим, и вдруг увидел Маргариту.
Маргарита Мятлева была сокурсницей его сестры Галины, они учились вместе на третьем курсе ГИТИСа. А познакомился он с ней год назад, на втором курсе.
Придравшись к тому, что у неё не было работ, Маргариту мастер хотел отчислить. Она готовила самостоятельный отрывок, показывала его курсу за закрытыми дверями. Посторонних на просмотре не должно было быть. Фёдор попал на просмотр случайно. Пришёл мастер и перед тем, как дать команду «начинать», придрался к его присутствию. Но, за Фёдора в тот день вступились все, и студенты, и педагоги. Все в один голос кричали, что он свой, друг курса. Мастеру ничего не оставалось, как терпеть его за своей спиной.
После просмотра отрывка мастер встал и, обращаясь к присут-ствующим, спросил: «Ну что, оставляем Риту?». Все закричали: «ос-тавляем», на этом всё и кончилось. Маргарита же почему-то решила, что Федя её спаситель, и что её не выгнали исключительно благодаря его присутствию. Когда же он попытался отказаться от столь почёт-ного звания, то она объяснила всё так:
«Понимаешь, при постороннем человеке он просто не посмел сделать гадость. Не осмелился мусор из избы выносить. А не было бы тебя – тут такое бы началось. Он на всех бы наплевал. Кричал бы, топал ногами. И обязательно бы выгнал меня. Наши, всё это предчувствуя, не зря так за тебя уцепились. Не хотели быть его со-участниками».
С тех пор Маргарита к нему, как к благодетелю и относилась. Здоровалась с благожелательной улыбкой, смотрела ласково, угощала конфетами. Теперь же стояла рядом с цыганами и плакала, вид у неё был жалкий.
– Что случилось? – Спросил подошедший к ней Фёдор. - Цыгане обидели?
– Да, – тихо произнесла Маргарита.
– Что они тебе сделали?
– Триста рублей из кошелька выхватили, – как-то легко и даже весело сказала она.
– Отдайте деньги, – обратился Фёдор к цыганам.
Они сделали вид, что его не понимают.
– Отдайте! – Прикрикнул он. – В последний раз говорю.
– Какие деньги? – Закричала, не выдержав, худая цыганка с вва-лившимися глазницами. – Мы никаких денег не видели!
– Ах, так! Ну, я вас предупредил! – Пригрозил Фёдор, и при-гласил Маргариту в отделение милиции при метро, рядом с которым они стояли.
В отделении при метро от них отмахнулись, позвонили в сто семнадцатое и предложили пройти туда. Фёдору, как свидетелю, при-шлось Маргариту сопровождать.
Дежурный офицер в сто семнадцатом сказал, что об их приходе извещён, назвал номер кабинета, попросил подниматься и ждать. Ждать пришлось долго. Фёдор успел несколько раз осмотреть всю на-глядную агитацию, находившуюся на этаже, все картинки и фотогра-фии, начиная с целования сотрудниками знамени и заканчивая работой с населением.
Из соседнего кабинета вышел мужчина в костюме, поинтересо-вался, не к нему ли Фёдор с Маргаритой, и, обрадовавшись, что не к нему, напевая «здравствуй моя мурка, здравствуй дорогая» снова скрылся за тяжёлой дверью.
Фёдор ничего не имел против того, чтобы следователь исполнял блатные песни, тем более всё это делалось с большим артистизмом, его раздражало другое – то что битых три часа не принимают.
Наконец в назначенный им кабинет пришёл следователь и при-гласил их войти. Первой опросили Маргариту, затем Фёдора. Рас-спросив его о том, в каком положении он потерпевшую застал, чему оказался свидетелем, следователь показал альбомы с многочисленны-ми фотографиями цыганских лиц, размещённых в профиль и анфас. Тот факт, что по альбому никто не был опознан, очень обрадовал сле-дователя.
– Ну что ж, тогда мы молодого человека, пожалуй, отпустим, – сказал он, – а с вами сейчас на машине поедем, будем смотреть и уз-навать.
Оставив Маргариту со следователем, Фёдор поехал в деревню. Поехал на Малоярославской, отходившей от Киевского вокзала в одиннадцать пятьдесят шесть, пришедшей на конечный пункт в че-тырнадцать двадцать, без приключений.
Малоярославец встретил шумом и пылью. По площади, раз-делявшей вокзал и автостанцию, ходили всё те же цыганки, из-за которых опоздал. Ходили, предлагая всякому встречному узнать свою судьбу.
Фёдор заметил, что гадают они теперь, в отличие от прежних лет, по усовершенствованной методике. Все носили при себе зер-кальце, на которое клался волосок финансовой жертвы. Подходя, уже не били в лоб предложением «дай погадаю», а просили ласково две копейки, кто поддавался, тот попадался. За их доброту цыганка бра-лась гадать бесплатно и постепенно, влезая в душу, выбирала кошелёк до дна.
Один из тех, который дал сначала две копейки, а затем позволил себе гадать, стоял теперь прямо на пути у Фёдора. Лукавая цыганка, до этого что-то шепнувшая в его большие уши, теперь спрашивала де-сять рублей. Мужичок, повинуясь мошеннице, достал из кошелька де-сятку и с готовностью их отдал.
Проходя мимо них, Фёдор слышал, как цыганка, державшая красненькую в руках, требовала от своей жертвы ещё и признаний.
– Говори. Говори громче. От чистого сердца даёшь?
– Да, от чистого сердца, – отвечал лопоухий.
– Смотри, будет плохо тебе, если даёшь не от чистого сердца, – запугивала она и без того целиком находящегося в её власти мужичка.
И к Фёдору подошла молодая худощавая цыганка.
– Дай, две копейки, – сказала она.
– Не дам, - спокойно ответил Фёдор.
– Какой ты гордый. Двух копеек жалко? – Не унималась цыган-ка.
Не отвечая ей, заметив среди прочих в цыганской компании ста-рую знакомую, Фёдор через голову худощавой, громко обратился к ней:
– Скажи, чтобы не приставала.
– Не приставай к нему, – тут же исполняя его просьбу, крикнула толстая, старая цыганка.
– Это ещё почему? – Взвизгнув, спросила молодая, которая чувствовала себя уязвленно и была готова обругать неподатливого клиента.
– А потому, – лукаво улыбаясь и здороваясь с Фёдором, сказала низким голосом толстуха. – Потому, что я ему уже гадала.
Молодая, не добившись своего, отстала, а Фёдор, подойдя по-ближе, заговорил с толстухой.
– Видел фотографию вашу два часа назад, – сказал он.
–Где? – Не меняя улыбчивого выражения лица, поинтересова-лась она.
– В милиции. В альбоме для опознания, – объяснил Фёдор.
– В милиции работаешь? – Поинтересовалась толстуха, слегка нахмурив брови, и, услышав отрицательный ответ, перед тем, как отойти, сказала:
– Красивая я была, молодая?
В очереди за билетами на автовокзале, Фёдор увидел знакомые лица. Пожилой гражданин, с крашенными в каштановый цвет волоса-ми и молодой паренёк с бритыми висками, спрашивали у приехавших на электричке людей использованные билеты. Фёдор знал молодого паренька с бритыми висками. Год назад ради любопытства, здесь же, в Малоярославце, познакомился с ним.
Молодой человек представился Аликом, с завидным чистосер-дечием рассказал о себе и о своей работе. С гордостью сообщил, что он аферист, и тут же пояснил, что афёра – такая статья в Уголовном Кодексе, которая практически не доказуема, а, следовательно, и не на-казуема.
«Раз двадцать в ментовку отводили. Ну, и что?» – говорил он.
Жил Алик в Обнинске, в «Малый» ездил на «работу». Спросив тогда у Фёдора, не «вмазывается» ли он, сказал, что «вмазал» себе с утра два кубика. С гордостью сказался наркоманом, был очень откры-тым и приятным в общении. Теперь же, заметив Фёдора краем глаза, почему-то встречаться с ним не захотел и даже перестав заниматься любимым делом, ушёл за автостанцию, оставив всё поле деятельности пожилому коллеге.
Купив билет до Медыни, Фёдор стал смотреть по сторонам.
Женщина бежала за ребёнком, судя по всему, за дочерью, и кричала:
«Наташа, я не девочка, за тобой бегать, поймаю, хуже будет!».
Девочка же, нервно смеясь и, не подпуская к себе женщину, старательно от неё убегала.
«Била, наверное», – подумал Фёдор, и обратил внимание на юношу, одного из тех, которых почему-то называют дурачками.
Прожив на земле четверть века, он уже знал, что как когда-то не стояли города без праведника, так теперь не стоят без них, блажен-ных, именуемых дурачками. Ни один не стоит, даже самый маленький, который и городом-то с большой натяжкою можно назвать. Все их знают, и они являются такой же достопримечательностью города, как гипсовая статуя вождя, стоящая в главном сквере.
Но, этот был не из тех, что схожи, как близнецы, был фасони-стый. Брюки были из дорогого материала, сшиты по моде. И несмотря на то, что ширинка была расстегнута, смотрелись на нём изящно. В одной руке он держал незажжённую курительную трубку, в дру-гой – тряпочную сумку, в которой покоилась большая металлическая кастрюля.
Он ходил по площади перед автостанцией, засовывал трубку в рот и делал вид, что курит. Время от времени подходил и всматривал-ся в расписание движения автобусов, всякий раз порываясь заскочить в каждый, подававшийся на посадку.
Подстрижен был аккуратно, под чубчик, видимо по собственно-му же желанию, но причёска эта ему не шла.
«Кто-то ведь стрижет их так», – думал Фёдор, перенося взгляд с блаженного на фигуристую повариху, одетую во всё белое и поверх того, в промасленный фартук. Женщина тащила от столовой, находя-щейся в здании желдорвокзала к мусорным бакам, стоящим чуть ли не у Автостанции, ящик с бумагой. Водитель, подававший автобус на по-садку, заглядевшись на неё, чуть не задавил блаженного, самовольно пошедшего под идущий на него транспорт. Испугавшись визга тормо-зов и крика водителя, он поспешно отбежал, и, обойдя опасную зону стороной, снова попытался залезть в автобус. Но женщина-кондуктор, видимо знавшая, какой автобус был ему нужен, не пустила, сказав:
- Твой через пятнадцать минут будет.
По площади, кроме цыганок, блаженного, поварихи, да разных неприметных людей, ходило много грязных, бездомных собак. Пона-блюдав какое-то время за ними, Фёдор пошёл на базар, который уме-щался в одном ряду и располагался сразу за Автостанцией.
В ряду торгующих первыми попались продавщицы подсолнеч-ника. Это были загорелые толстые женщины. Фёдор заметил, как к ним подошёл милиционер в форме и взял по-свойски из мешка два кулака семечек. Один кулак высыпал в карман форменных брюк, а второй пересыпал в левую руку, чтобы было удобнее грызть. Ему не сказали ни слова. Его товарищ, тоже милиционер, но одетый в граж-данский костюм, попросил поделиться.
– Да вон, возьми, – кивнул на мешки одетый в форму.
Посомневавшись, милиционер в штатском всё же запустил руку в мешок, на всякий случай, отвернув лицо в сторону. Ему так же ни-чего не сказали. Проходившей мимо цыганке милиционер в штатском, высоким, не своим голосом, видимо перенервничав, воруя пригоршню семян, не сказал, а прямо спел:
– С твоими этими не гадать, а телом торговать.
– Спасибо, – поблагодарила цыганка, приняв сказанное за ком-плимент.
Проходя мимо мешков, Фёдор услышал следующее:
– Я тебе уже говорила, за эти деньги не продам. Иди отсюда, кому говорю!
Слова принадлежали одной из сидевших в ряду, продавщиц подсолнечника. Фёдор оглянулся и увидел мальчика, который, отойдя буквально на два шага от мешков, принялся чистить монету, потирая её об асфальт.
– Давай, поменяемся, – предложил Фёдор мальчику. – Я тебе два гривенника, а ты мне свой двадцарик.
– Она у меня вон какая, – предупредительно сказал мальчик, по-казывая Фёдору чёрную, замазанную смолой монету.
– Хорошо. Мне такая и нужна, – ответил Фёдор, обмениваясь, испытывая внутреннюю радость от мальчишеского чистосердечия.
– Вот и правильно. И хорошо, – говорила торговка, высыпая се-мечки из стакана в просторный карман мальчишеских штанин. – А дядя потом её ототрёт, очистит. И она будет, как новая.
Услышав эти слова, Фёдор демонстративно швырнул монету к забору, в траву, и пошёл садиться в подошедший к месту посадки свой автобус.
Убегавшая от женщины девочка, пойманная, шла теперь рядом с ней, и была как пьяная. Она временами останавливалась и отчаянно дёргалась, стараясь вырваться, но женщина цепко держала её за руку.
– Видать, сильно дочку наказывает, – услышал Фёдор за спиной чей-то голос, и вздрогнул оттого, что его мысли кем-то, вдруг, были высказаны вслух.
Когда автобус, в котором сидел Фёдор, уезжал с привокзальной площади ему на глаза попался тот самый мальчик, с которым он ме-нялся монетами. Мальчик ходил вдоль забора, щёлкая семечки, воро-шил ногами траву и искал в ней двугривенный.
Успокоившись в автобусе, позабыв о суете, сопутствовавшей посадке, Фёдор постарался взглянуть на себя со стороны, а взглянув, ужаснулся.
«Да, стал злым. На цыганку «Не приставай!» кричу, монету за-швырнул напоказ».
Фёдор вспомнил, что ещё прошедшей ночью, разговаривая с Анной, был непозволительно зол и допускал много грубостей.
«Сболтнул зачем-то, что мимо беременной пройду, если будут бить. Сказал, что недобрый. И кто за язык тянул? Что теперь обо мне подумает? А сколько вчера она, бедная, плакала из-за меня. Дурак! Скотина! И всегда я был злым, когда заставляли заниматься не своим делом. Сейчас бы поспать, а ночью писать, а я... Дёргаюсь, как та бед-ная девочка Наташа, а вырваться не могу».
В Медыни Фёдор сделал пересадку и попал в автобус вместе с забавным старичком, одетым в белую рубашку и зимнюю шапку-ушанку. Старичок ехал с мешком.
– Тут поросята у меня, пять штук, – пояснил он. – Спят, их морфием напоили.
В дороге он разговорился с парнем из местных, прилично оде-тым, учившимся в Москве, а на выходные приезжавшим домой.
– Нет, ты мне скажи, чего людям не хватает, чего они бунтуют? И кто, ты говоришь?
– Армяне, – тихо ответил парень, стеснявшийся того, что не-вольно стал центром внимания.
– Да? А, ты прости меня старого. Эти самые, армяне, они нам, к примеру, кто? Как американцы?
– Нет. Своими считаются, входят в состав Союза.
– А-а. Ага. Понятно. Тогда вот тебе моё слово. Двадцать четыре часа и чтобы на улицах не души. Понятно? А иначе будем стрелять, невзирая на женщин и детей. Вот тебе и весь сказ. И все дела. А то мы знаем их, мы тоже учёные. Пустят вперёд баб да ребятишек, а сами из-за их спины тебе как дадут. Двадцать четыре часа и, невзирая на лица. И весь вопрос. Ведь так? Так? – Спрашивал он, требуя подтверждения. Паренёк, застеснявшись, отвёл глаза в сторону и сказал:
– Не знаю.
– Ты меня прости, сынок, – стараясь снова найти контакт, заго-ворил дед. – А, ты часом не коммунист?
– Нет, – сказал «сынок», застеснявшись ещё сильней.
– А что? Хоть бы пусть и коммунист, мы тут власть не ругаем. Ничего про неё худого не говорим, – вмешался другой дед, со сторо-ны. – Хоть бы пускай и коммунист.
– Ты сиди, не влазь в чужой разговор, – одёрнул деда со стороны хозяин поросят. – Я это почему так говорю? Потому что воевал и эту штуку знаю, – душевно объяснял он парню. – С ними только так. Двадцать четыре часа и никак иначе.
– А, я, что же, не воевал? Что ты рот мне затыкаешь? – С обидой в голосе заговорил одёрнутый. – Я тоже воевал.
Он достал и показал удостоверение участника Великой Отечест-венной Войны.
– Ты мне эту книжицу не суй. Я такие знаю, – сказал дед с ух-мылкой. – Такие бабам выдавали, которые в тылу окопы рыли. Ви-дал? – Он достал и показал красную книжку инвалида Великой Отече-ственной Войны, - То-то же!
– Да, какая разница? – Возмутился дед с зелёной. – Это же всё равно!
– Ишь ты, самолёт какой! А ты билет брал, чтобы в автобус са-диться? Брал билет, я тебя спрашиваю, али нет?
– Покупал. А причём здесь это?
– Вот то-то и оно, причём. А я шофёру только книжку свою показал он и отстал. Ну, ты видел. А ты говоришь, разницы нет. И потом, чего-то тебе не дали такую, как у меня, а дали, как бабе, – зелёную.
– Да, о чём вы спорите, я прям не знаю, – заговорила сидевшая, и до этого всё помалкивавшая, женщина. – Стар, что млад! Вы инва-лид, а он участник, вот и весь спор. И будут теперь всю дорогу сидеть-скрипеть.
– Милая, – с издёвкой в голосе сказал хозяин поросят, – я в за-градительном отряде служил. Сидел, за пулемётом прятался, и то две пули получил! Не будучи участником! Запомни! А ты говоришь – он участник! Да, ты знаешь, что тот, кто участник... Те, все в земле оста-лись лежать! Эх, сказал бы я тебе ещё за «участника», да ты молодая... Да, что с бабой говорить! – Дед махнул рукой и отвернулся в сторону.
Женщина, хоть и находилась в напряжённом молчании, готовая взорваться, но тоже ничего более к разговору не прибавила.
Доехав на автобусе до Фёдоровки, Фёдор вышел на остановке и пошёл пешком. Шёл через леса и поля, той же дорогой, что и Максим. Мимо зарослей фиолетовых люпинов, мимо поля с зелёными колось-ями пшеницы. В этом поле, среди зелени, белели целые острова ро-машек, похожие на заплаты из сатина, сделанные на бархатном по-лотне. Но не только пшеница с ромашками, вдоль дороги встречали его и лютики, и воздушные одуванчики, и васильки. Над пыльной до-рогой, по которой он шёл, кружились оводы, бабочки и мотыльки.
Фёдор шёл, всё подмечая, войдя в деревню, переходя мост, за-метил сидевшую на листе осоки синюю, блестящую стрекозу. Крылья у стрекозы были бархатные, тело золочёное.
– Ого, таких раньше не было, – сказал он сам себе.
К деревенскому дому Фёдор подходил в седьмом часу вечера. Увидев шестилетнего соседа, возившего на маленькой тележке кота, он ему в шутку сказал:
– Может, и меня подвезёшь до дома?
Денис, так звали мальчика, воспринял сказанные им слова очень серьёзно, глаза у него заблестели, он столкнул кота с дрожек, на кото-рых и тому было тесно и сказал:
– Садись!
Фёдор засмеялся, поблагодарил соседа за готовность помочь и пошёл к дому.
Матушка, в глубине души не надеявшаяся на то, что Фёдор приедет, очень обрадовалась и первым делом стала сына с дороги кормить. Попутно рассказывала о зайцах, подобранных в траве и по-хороненных соседскими ребятишками.
– Сделали им две могилки рядышком, человеческие кресты Ан-дрей выстрогал. Плакали ребята, как резаные. И теперь ходят к ним каждый день, навещают.
Речь шла о двух зайчатах, пойманных в траве и взятых в дом. Зайчата, лишённые материнского молока, только сутки и прожили. Дети их схоронили, о чём говорила Полина Петровна, поставили кре-сты и, ежедневно приходя на могилку, плакали.
В это время Андрей, старший брат Дениса, ему было одинна-дцать лет, узнав от брата о приезде Фёдора, прикатил на велосипеде и, остановившись у окна, стал сигналить в звонок.
Отставив тарелку с супом, Фёдор вышел, пригласил Андрея в дом, но тот отказался, стал взахлёб рассказывать о своём велосипеде, а именно о том, что только вчера его перекрасил. Фёдор принялся терпеливо слушать:
– Он у меня был красный, – говорил Андрей, – потом голубой, а теперь зелёный. А ещё я бомбочку сделал.
– С этим, смотри, не шути. Оторвёт руку и ногу, тогда тебе только в пираты дорога. Но, ты ещё молод, в пираты берут с двадцати, так что лучше бомбочки оставь, – пожурил соседа Фёдор, на ходу со-ображая, что всё это больше фантазия, нежели правда, в чём тут же убедился.
– Я их три штуки сделал, – стал на ходу придумывать Андрей. – Одна взрывается, ямку оставляет, вторая в воздухе разрывается, как салют, а третья дымит, как дымовуха. Дым из неё идёт и ничего не видно. Я их назвал: смерть, салют и дымовая. Сегодня ночью смотри, я буду взрывать.
Он долго ещё рассказывал о бомбочках, о велосипеде, как менял крылья на нём, как исправлял «восьмёрки», как снимал тормоза и го-нял без тормозов с «моторчиком», - с картонкой, лежащей на спицах, как прокалывал шины и падал. Фёдор всё это терпеливо слушал.
– Меня никто обогнать не может, – говорил Андрей. – Я на сво-ём велике даже инвалидку обогнал. Еду, смотрю, а у него спидометр шестьдесят километров в час показывает! Он увидел меня, глаза квадратные сделал и кулаком замахал, стал грозить. А один раз даже чуть жигулёнка не обогнал. Прибавил хода и на полкорпуса обошёл! Правда, жигулёнок был не новый, такой уже пошарпанный...
Андрей рассказывал, а Фёдор слушал его и вспоминал, что в его годы сам много говорил о велосипедах, мечтал о мотоциклах и машинах. Хотел быть шофёром, гонщиком, но с годами всё это куда-то безвозвратно ушло. Попрощавшись с Андреем, Фёдор достал блокнот, чтобы записать свои мысли, но в это время из дома вышла Полина Петровна и сказала:
– Запиши, запиши. Что каждый день ругаюсь с мамой, то из-за работы, то из-за ерунды.
Все мысли тотчас улетучились. Фёдор спрятал блокнот в карман и пошёл спать.
Спал он недолго. Проснувшись, увидел в окно заходящее солн-це. Фёдор вышел на улицу, чтобы получше его рассмотреть.
Солнце висело над дальним лесом, на него можно было смот-реть, не щурясь. Правда, всякий раз отводя взгляд в сторону, Фёдор замечал нового «зайчика», появлявшегося перед глазами. Впрочем «зайчики» нисколько не мешали.
Он подошёл к старой высокой берёзе, не утратившей с возрастом своей красоты, и, подняв руки, погладил её тонкие ветви с кро-хотными листьями.
– Красавица моя, – говорил Фёдор. – И кто тебя такую выду-мал? Нет на земле тебя краше. Хорошая моя, скучал по тебе. А, что не ехал, так дела у меня были. Но, я тебя не забывал.
Заходящее солнце, пробиваясь сквозь тонкие берёзовые ветви, настойчиво лезло в глаза, как бы тоже напрашиваясь на похвалу. Дес-кать, что же ты, берёзу хвалишь, а меня? Или не любо? – Как бы спрашивало оно.
– И тебя люблю, солнце красное. Как тебя не любить, – сказал Фёдор в восторге и вдруг, почувствовав что-то, обернулся и скон-фузился.
За его спиной стоял Максим и молча, вдумчиво, слушал эти ре-чи.
К встрече печника всё в доме Макеевых было готово: кирпич, за который в своё время мать с сыном отработали в Медыни на заводе, песок, привезённый самосвалом со строящейся дороги, цемент, чу-гунные дверцы, плита, заслонка. Было всё необходимое для того, что-бы начинать класть печь. Даже глину, как печник просил, ему заранее приготовили. Да, не какую-нибудь, а на выбор, трёх видов.
– Сказали, что он пьёт только водку и индийский чай, – говори-ла Полина Петровна сыновьям, демонстрируя и то, и другое.
Печник должен был прийти в воскресенье утром.
Фёдор ночью не спал. Читал, сидя в пристройке, при свете керо-синовой лампы. Временами, накинув телогрейку, выходил в сад. Было тихо, но, той тишины, когда слышно падающую с ветки каплю, и ка-жется, что ты один на белом свете, не было. То тут, то там, что-то шуршало.
Просидев всю ночь при коптилке, Фёдор, лишь когда рассвело, зашёл в дом и забылся сном.
Он рассчитывал, хотя бы пару часов, пока не пришёл печник и не стал распоряжаться, провести в объятиях Морфея.

* * *

Проводив Федора и погуляв по городу, Анна вернулась в квар-тиру Леденцовых и приготовилась уже спать, как вдруг, вместо обе-щанной явки к обеду, с самого утра заявилась Лиля. Узнав от Анны, что муж дома не ночевал, она снова ушла и во второй раз появилась действительно, как и обещала, только к обеду. Когда Анна, выспав-шись, вставала с постели.
Лиля торопилась, забежала на минутку и попросила Анну отне-сти ключ Геннадия ему в институт. Встретившись с мужем утром на дороге, она устроила ему скандал, в результате которого он отдал ей свой ключ и сказал, что домой не придёт.
– Он в двадцать шестой, с Вадимом репетирует, – сказала Лиля, но тут же исправилась. – В тридцать второй!
Взяв ключ, Анна пошла в институт. Найдя тридцать вторую ау-диторию, она уже хотела постучать в дверь, как из-за двери услышала знакомые голоса. Но, только это была не репетиция, а самая настоя-щая жизнь. Вадим ругался с Геннадием.
– А я говорю, ты это сыграть не сможешь! – Орал во всё горло Вадим.
– Это почему же я не смогу? – Тоже ором спрашивал Геннадий.
– А я говорю, ты это сыграть не сможешь! – Так же остервенело, как прежде, орал Мазымарь.
– Это почему же я не смогу? – Снова спрашивал Леденцов, на-ходясь на последней стадии, за которой идут уже сумасшествие, драка и убийство.
Это было так неожиданно для Анны, и настолько расходилось с её представлениями об этих воспитанных, добрых людях, что она стояла у двери и смеялась. А главное, – сколько бы усилий не прила-гала, не могла заставить себя не смеяться, и продолжалось всё это до-вольно долго.
Всё это время за дверью звучали, повторяясь в точности, ответ и вопрос, вопрос и ответ. Смешнее всего было то, что эти крики были не игрой, а шли у обоих прямо из сердца. А, главное, состояние крикунов не переходило в новое качество. Анна ждала после каждого крика развязки, что вот-вот кто-нибудь возьмёт и сломает стул, бросив его об пол, или выйдет стремительно из аудитории, хлопнув дверью. Но, ничего этого не происходило, повторялось «не сможешь», и «почему это я не смогу?». И это, оказывается, было смешнее всего на свете.
Не решаясь постучаться, постояв ещё какое-то время у двери, Анна отошла к окну, у которого стояли два студента. Один из студен-тов, видимо только что вернувшийся из армии, с удовольствием рас-сказывал о своей службе:
– А на втором году совсем тоска, – говорил он приятелю. – С самого утра сидит вся музкоманда, зевает. Как, ворон крови, жмура ждём. Смотрю, Димон бежит, руками машет. Ура – кричит, есть жмур! А, я как знал. Как правило, после дождичка, обязательно похороны. Они чем хороши? Отыграешь своё, тебя и покормят на поминках, и пятьдесят грамм за воротник. Ну, и в этот раз поехали, ничего не подозревая. В Москву поехали из Ленинграда. В Москве генерал помер. А было неизвестно, будут там стрелки, что бы залп давать. И поэтому взяли своих, молодых, карабины им выдали. Приехали, всё чин чином, играем траурный марш. Постой, вру, отставить. Играем гимн. Точно. Играем Гимн Советского Союза. Кстати, запомни, на всякий случай, это и для гражданских закон такой. Если нанимаешь оркестр, то при опускании гроба в могилу музыканты должны играть гимн. Играем, значит, гимн, солидные дяди и тёти стоят, плачут, гроб с генералом медленно опускается, и тут молодые, впервые им дали карабины, по команде стали палить. И вместо чётких, как положено, залпов, устроили канонаду. Один выстрелит, лезет за гильзой, гильзу ему надо быстрей подобрать ведь их запугали, не дай Боже хоть одну не сдашь, а тут снова команда «огонь», он спешит, передёргивает ско-рее затвор, догоняет. Короче – смех, охота на уток, сорвали похороны. Все наши повалились от смеха на землю, на ногах остался один бара-банщик. Он стоит, колотит в свой барабан и гогочет себе во всё горло. Утерпеть невозможно, прямо в парадках на земле корчились, чуть не задохнулись. Смех до коликов, до спазмы в горле. Ты только пред-ставь – суровые, скорбные лица родни, вся эта помпезность, торжест-венность, порядок, и на их фоне – такие охотники!
– А я в своё время на БАМе служил, – сказал солидный, борода-тый, тому, что смеялся на похоронах. – Представь себе первый день службы. Выхожу из палатки, мы там в палатках жили, строят нас. Смотрю, стоит буквой «П» виселица. Рядом с виселицей узбек свя-занный, и командир части перед личным составом зачитывает приказ: «За неуставные взаимоотношения ды-ды, ды-ды, данной мне властью, рядовой такой-то приговаривается к смертной казни через повеше-ние». Я так и обалдел. Шёл служить, дорогу строить, а тут – раз, и сразу делают тебя соучастником убийства. Узбек плачет, лепечет что-то, клянётся, а ему петлю на шею одевают.
– Не может быть.
– Может. Было.
Тут оба замолчали, закуривая сигареты, которые до этого дер-жали в руках.
«А может, им дать ключ, что бы передали?», – подумала Анна и попробовала обратиться к молодым людям, но они были слишком ув-лечены, что бы её услышать.
Она решила, что лучше всего ей будет посидеть дома, чем пере-давать ключ таким невнимательным людям и собралась идти, но не-решённая участь узбека, приговорённого к смертной казни, её не от-пускала и она задержалась, что бы узнать, чем кончилось дело.
– И что ж, повесили? – Спросил смеявшийся на похоронах, за-тянувшись, выпуская дым через ноздри.
– Не повесили. Поиздевались. Слово честное взяли, что больше не будет и отпустили. Но ты представь, каково? Хорош первый день службы?
Со спокойной душой Анна оставила друзей делиться воспоми-наниями, а сама пошла домой к Леденцовым. К тому времени Лиля успела уже вернуться, а вскоре пришёл, постучавшись в дверь, и Ген-надий. Да, не один, а с Вадимом.
Пройдя на кухню и заметив, что Лиля берёт сковороду, в кото-рой она минувшим днём жарила рыбу, Анна спросила у Лили горчицу.
– Зачем она тебе?
– Я бы ещё раз её с горчицей помыла, – сказала Анна, показывая на сковороду. – Боюсь, рыбой пахнет.
– Рыбой? – Спросила Лиля, принюхиваясь. – Им и так сойдёт.
– Вот тебе горчица, – сказал Леденцов, подслушавший их разго-вор, доставая из кухонного стола банку.
Жене, посмотревшей на него с упрёком, он объяснил это так:
– Если человек хочет, зачем мешать?
Лиля хотела ему на это, что-то ответить, но на кухне вовремя появился Вадим, которого Лиля уважала и при котором никогда бы не решилась ругаться с мужем. Вадим, поймав настроение, с ходу заго-ворил.
– Не ссориться! Это Геня, я тебе говорю. Ты, что это подзужи-ваешь? Не знаешь, что с жёнами ругаться нельзя? Так знай. Хотите историю, как Стас говорит «по теме»?
Мазымарь сел на табурет и, не дожидаясь просьб или простого одобрения, начал рассказывать историю так, как рассказывают взрос-лые малым детям сказку:
– Жил-был поэт. Жил, как хотел. Играл в карты, пил вино, за-бавлялся с женщинами. Не пропускал дня, чтобы в приятельском кругу не нарезаться. А на утро – глядь, уже стихи несёт. Да, не пустые, а что называется, трудовые. Все удивлялись. Когда? Как он всё это ус-певает? А успевал он так. Где бы и как бы ни загуливал, спать всегда домой приезжал. Не раздеваясь, бухнется в кровать, или бухнут его, он и спит. А к нему тихо, чтобы случайно не потревожить, присаживается на кровать его любезная с простым карандашом и листком бумаги. Присаживается и внимательно слушает всё, что он во сне пробурчит. И не только слушает, но и до последней буквы, всё записывает. Утром, или днём, когда уж там он встанет, проснётся. Кидается поэт к листку, и, не умываясь, по горячим следам – правит, вписывает, и через пять минут произведение готово. Так и писал, пока не пришла к нему слава и деньги. Тут появились навязчивые особы женского пола и неотвязчивые дружки. Стал он ссориться со своей любезной, обижать её. И однажды добился всем этим того, что она обиделась и ушла. И всё сразу кончилось – и стихи, и слава, и деньги. Стал пить, опустился. Умер на улице, под забором. Так, что Геня, с женою не спорь.
– Ну, деньги, должно быть, не сразу кончились. Да, я и не поэт. А потом – разве мы ссоримся? – Заискивающе спросил Геннадий у Лили.
Не отвечая мужу, внутренне радуясь, что за неё так красиво за-ступились, Лиля заговорила, обращаясь к Вадиму:
– Ты мне зубы, Мазымарь, не заговаривай. Рассказывай, как к Ватракшину сходили. Да, где с мужем моим всю ночь пропадали?
– Да. К Ватракшину, – задумчиво произнёс Вадим. – Ватрак-шин, он свою идею предложил. А мне, даже если я и соглашусь на его идею, всё равно денег не даст. Не угодил, мордой не вышел. А точ-нее, – глаза мои ему не понравились. Один Феденька ему приглянулся. С минуту, наверно, в глаза его смотрел, да так, похоже, дна и не достал. Пригласил его к себе на дачу. Кстати, где он? Домой поехал? Надо ему позвонить.
– Он в деревню уехал, помогать печь класть, – робко вступила в разговор Анна.
– Да? Видишь как... А, когда вернётся? Не сказал, когда назад?
– Сказал, через два – три дня.
– Ага. Не прозевать бы.
– Не прозеваем, – успокоила Лиля. – Рассказывай, где пропада-ли?
– Да, в баню муж твой меня затянул, – сказал Вадим и замолчал.
– Что, угорели там? – Вызывая его из раздумий, спросила Лиля.
– Не прозевайте Фёдора, – строго наказал Вадим и, отвечая Ли-ле, продолжил. – Хуже. Мы сначала в Краснопресненские поехали, там мест не оказалось. Поехали в Рогожские, там и попались... – Заня-тый мыслями о внезапном отъезде Фёдора, Вадим снова провалился в прострацию.
– К кому попались? К Романюкам? – С настырностью допытывалась Лиля.
– Нет. Хотя был там его доверенный, временно поверенный. «Пар поддали, чего сидите, ребята?». И всё предлагал: «не потрёшь мочалкой живот?». И ты бы видела, как удивился, услышав отказ.
– Да, ну? – Засмеялась Лиля. – Как же ты отказался, они же при-липчивые. – Вон, мужу моему Романюк до сих пор проходу не даёт. То в кино пригласит на последний сеанс. То обнимет со страстью при всех, когда Соловьёва поблизости нет.
– А он Вадима спрашивает: «Живот не потрёшь?» Не потру. «Не понял? Нет?» Нет. «Да-а-а?», – стал рассказывать и показывать в лицах, как всё это было, Леденцов, и тут же перешёл к личным воспо-минаниям. – Ко мне на улице такой же подошёл, две копейки спросил позвонить. Двух не было, я ему гривенник дал. Он мне двадцать ко-пеек в ответ. Ну, думаю, дам ему ещё один гривенник, что бы в расчё-те быть. Дал, а он: «Подождите, я вам сейчас полтинничек поищу».
– Всё? Ну, а теперь помолчи чуть-чуть, – оборвала мужа Лиля. – Ну, и что, Мазымарь, дальше было? К кому, если не к ним, вы попа-лись?
– Да, хуже нет, к добрым людям. И отказаться нельзя... Короче, стали они нас вином поить.
– А к ним-то, как же вы попались?
– Как-то само собой. Леденцова я потерял, пока под душем стоял. Ну, думаю, в парилке. В парилку зашёл,- там такая картина. – Человек двадцать вповалку лежат, а над ними один, огромным вени-ком жар гоняет. Сам в фетровой шляпе, без зубов, и чего-то ещё ша-манит, приговаривает. Картина, поверь, впечатляющая. Неужели, думаю, и Геша среди прочих улёгся. Хотел кликнуть его, да следом за мной мужик вошёл, рассмешил. Он увидел всё это и со страхом каким-то особенным, шепчет сам себе: «Это, что ж они разврат-то здесь уст-роили?».
Лиля рассмеялась и спросила:
– Мой, что, вместе с другими лежал?
– Нет. Твой в это время уже в лапах у добрых людей находился. Анекдоты им представлял, да песни пел, после крепкого виноградного напитка в тридцать пять оборотов при двух процентах сахара и ки-слого сухого вина по имени «Пино». Коим и меня впоследствии по-подчевали в достаточном количестве. Это в раздевалке они так широко устроились. Смотрю, – никто ни слова им. А, они там оказывается свои, из постоянных и проверенных. Не все, правда, свои. Один па-рень, как и мы с Генкой, со стороны был. Только вернулся с Афгана.
– Ох, этот афганец! Скажи? – Не выдержав, вступил в разговор Леденцов. - Шальной, красивый. С православным крестом на груди! А, ты помнишь, что он сказал? Говорит: «Я думал, что домой, на Родину еду. Думал, что меня ждут. А оказалось, что всем на нас плевать».
– Он всё Генку просил, чтоб тот спел ему. Просил «Парней так много холостых на улицах Саратова».
– Да, да. Точно! – Взволнованно закричал Леденцов. – Почему-то именно эту песню. И говорил: «Спой ты мне её, за ради Афгана».
– Так вы с ними всю ночь песни пели?
– Нет. Мы всю ночь пешком шли, – сказал Вадим. – Они нас хо-рошенько напоили, дали с собой бутылочку. Мы и пошли. Идём, идём. Устанем – остановимся. Отопьём, песни попоём, дальше идём.
– Как в милицию вас не забрали.
– Что ты! – Снова влез Леденцов. – Мы их сами напугали, ГА-Ишников. Они вышли ночную рыбёшку половить, а Вадим их осадил. Что, говорит, ребята, не спится? Они сразу в машину и уехали.
– Правда? – Блестя глазами, спросила Лиля.
– Спьяну, да сдуру, – подтвердил Мазымарь. – А вообще-то ночью, изредка, совсем неплохо прогуляться по городу. Синенькие огоньки горят на железной дороге. Красиво. Зашли на мост, по-смотрели на реку. Спит река, и дома спят, и люди. Город спит, тишина кругом.
– А, что вы у добрых людей не заночевали? Или на такси?
– На такси денег не было. Ездили грузовые машины, что-то во-зили, не останавливались. Да и без денег тоже не повезли бы. А с доб-рыми людьми хорошо только песни петь, да над анекдотами смеяться. Они приглашали, Леденец твой растаял. Он так даже очень хотел, но я наотрез, и считаю – правильно сделал. Вот, после нашего отказа, они нам бутылочку и презентовали, так сказать, на дорожку. В четыре утра дошли до моих хором и баиньки. Так, что мы оба чисты. В связях порочащих и прочее...
Во входную дверь условно постучали. Вошёл пьяный Случез-подпишев с пьяненькой девушкой. Девушка училась в ГИТИСе на те-атроведа.
Спутница Стаса вела себя вызывающе. Хвасталась. Говорила, что её родители большие начальники. На что Мазымарь, не растеряв-шись, ответил:
– Не беда, были бы люди хорошие.
Пропустив сказанное Вадимом мимо ушей, она с широко рас-крытыми глазами стала сообщать жуткие новости:
– Знаете, говорят, вчера на кольцевой инспектор ГАИ арестовал водителя рефрижератора. Он остановил машину, попросил открыть, показать, что тот везёт, а там полно человеческих внутренностей. Представляете?
– Не на кольцевой, а на Садовом, – неожиданно для всех под-держал её Мазымарь.
– Да, да. Может, на Садовом, я точно уже не помню, – обрадо-вано вторила девушка.
– Это во-первых, – спокойно говорил Вадим. – А во-вторых, водителя не арестовали, а просто оштрафовали. И ещё. Возвращая права, инспектор шофёру сказал: «Срочно вези потроха к ГИТИСу, там без сплетен ни дня прожить не могут».
Девица, казавшаяся очень глупой и непонятливой, как-то сразу поняла недобрый смысл сказанного и, став в одно мгновение пунцо-вой, сверкнув глазами в сторону Стаса, пошла на выход.
Стасик, видимо решив, что их взаимоотношениям пришёл ко-нец, остался у Леденцовых. И стал вести себя так, как будто он га-лантный кавалер, к тому же только что вошедший.
Принялся, улыбаясь, целовать руки.
Поцеловал руку у Лили, у Анны, у Вадима и у Геннадия. Смех давил его, он просто захлёбывался, смеясь. В промежутках, между приливами Стасик стал говорить:
– Вадим, Генка, айда в подъездах стёкла бить! Я только что из Дома Медика. Принесли с собой в кафе пива, по одной бутылочке из-под стола доставали и заливали в бельма. Нашли тетрадный лист на полу, я сходил к тётке-буфетчице, взял у неё ручку. И стали по очере-ди писать всякую муру на листке. А потом достали из кармана спички и сожгли листок под столом. А когда я ручку назад отдавал, вместо «спасибо», говорю «рукопись сгорела!».
Случезподпишев стал многократно повторять «рукопись сгоре-ла!». И, восторгаясь этому словосочетанию, принимался несколько раз хохотать. Но сил на это у него не хватало и, в конце концов, Стасик стал кашлять, плеваться, бить себя одной рукой по груди, а другой по спине.
Откашлявшись, сообщил главное, из-за чего пришёл.
– Гена, Вадим, пойдём гулять. В сквере я сетку оставил, там пи-во пенное.
Вадим наотрез отказался, сказав, что едет домой досыпать, а Ге-на, не слушая жену, и проявив на этот раз завидное упрямство, пошёл со Стасиком пить пиво.
– Вадим, вы - режиссёр? – Спросила Анна в тот момент, когда Мазымарь собирался уходить.
– Да, – ответил он, неприятно поморщившись.
– Вы не помогли бы мне сделать отрывок?
– Не понял? Какой?
– Из прозы, для экзамена.
– А-а... Так, ты что, хочешь в актрисы?
Объяснять на ходу, у двери на улицу, что сама ещё толком не знает, но из-за сестры втянутая в это дело, просто обязана подготовить к шестому числу отрывок, она не могла. Всё это казалось очень лич-ным, длинным в объяснении и поэтому, покраснев, Анна покривила в чём-то душой и сказала «да». Что означало: действительно, хочу стать актрисой.
– Зачем тебе это нужно? – Вкладывая в слова всю свою душу, заговорил Мазымарь. – Ты же умная, добрая девушка? – Ему показа-лось, что это звучит не очень убедительно, он стал искать подходящие для убеждения слова, но не нашёл их и, разозлясь, сделав брезгливую гримасу, сказал:
– Ты же не обезьяна!
Услышав такие слова и увидев, с каким отвращением Вадим го-ворит об актёрах, Анна за него испугалась. Но, тут же вспомнила ре-петицию и объяснила себе этот приступ гнева, неудачей в текущей работе.
О настоящих же причинах она не знала и знать не могла. А гневался теперь и кричал на репетиции Мазымарь из-за того, что поддавшись уговорам Леденцова, после бани, вместо выдуманных для Лили прогулок по городу, поехал в тот самый Содом, о котором со-всем недавно с насмешкой и презрением рассказывал Фёдору.
«Все знают, что Случезподпишев - гулящий, пошлый чело-век. С него взятки гладки. Что Фёдор обо мне подумает, когда узнает? А, узнает он непременно, ибо знает уже Стася. Да, и у Леденцова язык за зубами не держится».
Вот что мучило Вадима более всего, и именно поэтому кричал он на репетиции. Он ненавидел соблазнившего его Леденцова, а из-за него и всех актёров на свете. После этой поездки, Вадим ощущал себя человеком, навсегда утратившим духовное лидерство. Он-то всегда гордился тем, что не такой, как Случезподпишев, что лучше его. А оказалось, что такой же. Ничем не лучше. Он знал, что соблазнивший его Леденцов первый станет его презирать, а со временем его же во всём и обвинит. Скажет, что это он сам просил и даже упрашивал его, Леденцова, ехать в ночлежку. Что же касаемо ненависти ко всем актё-рам на свете, то не умолчим и о том, что и без Леденцова Вадим с за-метной периодичностью то страстно любил всех актёров, то страстно их всех ненавидел.
Ни о чём более не прося и ничего более не спрашивая, проводив уходящего домой режиссёра сострадательным взглядом, Анна пошла в комнату Фёдора, которая была предоставлена ей.
Просидев с полчаса в раздумьях, Анна услышала, как шумно вошли в квартиру Гена и Стасик. Окликнув Лилю и не услышав отве-та, Леденцов, постучавшись, вошёл в комнату к Анне, и сразу же с порога принялся жаловаться ей на жену.
Геннадий, равно как и сопровождавший его Стасик, был пьян. Никак не ожидая таких гостей, Анна забралась с ногами на кровать и забилась в угол.
Ругая жену, Леденцов в сравнениях пошёл далеко и на эпитеты не скупился. В ход пошли малопривлекательные сравнения с живот-ными, имевшие цель показать настоящую сущность Лили и матерные слова, как дополнительные штрихи к её портрету. Стоявший за спиной Геннадия Случезподпишев, отвратительно улыбался и во всём другу поддакивал. Судя по настроению гостей, они намеревались пробыть у Анны долго, но всё это, внезапно, и очень скоро закончилось.
Из-за спин пьяных друзей появилась Лиля. Анна решила, что во всём виновата она и, закрыв лицо руками, горько заплакала. Лиля, как могла, успокаивала её, говорила, что всё нормально, что давно уже к этим выходкам привыкла. Леденцову, мужу своему, стоявшему с от-крытым ртом, она объявила решение техника смотрителя, а именно – что их переселяют, и велела собираться.
Успокоившись, Анна помогала Леденцовым переезжать. Их пе-реселяли в соседний подъезд на второй этаж, и теперь вместо восьми комнат, принадлежавших им всецело, у них было только две.
Анна носила горшки с цветами, лёгкие вещи, книги, мыла вме-сте с Лилей окна и полы в старом и новом жилище. Одним словом, принимала в переселении самое живейшее участие, но на все уговоры остаться и жить, вежливо ответила отказом.
– Куда же ты пойдёшь? – Потеряв все надежды уговорить, спро-сила Лиля.
Услышав в ответ кроткое молчание, она ей предложила адрес, на котором не было ни имени, ни фамилии хозяйки, а было лишь её прозвище «Медведица».
– Там бесплатно. Но, с тем условием, чтобы за бабусей ходить, – добавила к адресу Лиля.
Анна поблагодарила за приют, за стол, за «Медведицу», и, по-прощавшись, ушла.
Скорее всего, она бы отказалась от Лилиной помощи, но, увидев знакомую улицу, бумажку с адресом взяла. Когда она жила у сестры, и искала продуктовый, то ей назвали именно эту улицу, сказав, что там хороший магазин.
Нужно было где-то жить, а эта квартира устраивала тем, что располагалась рядом с квартирой сестры.
Добираясь до дома, указанного в бумажке, Анна шла знакомыми местами. Шагала мимо магазина «Свет», мимо дома сестры. Проходи-ла через двор, в котором стояла ночью в беседке.
Дом, который был ей нужен, находился как раз рядом с магази-ном. Двухэтажный, построенный из красного кирпича, он имел пять подъездов. Поднявшись по скрипучим, деревянным, ступеням на вто-рой этаж, Анна позвонила в квартиру, номер которой был указан в бумажке.
Дверь открыла пожилая, энергичная женщина.
– Чего тебе? – Спокойно спросила она, в том смысле, что не первый раз Анну видит и просто забыла, что той нужно. Спросила так, как спрашивает продавец у покупателя – повтори, дескать, запуталась в мыслях, не помню, что тебе должна дать. Анна растерялась на мгновение, но преодолев растерянность, сказала:
– Мне, если можно, Медведицу.
– Я Медведица, – так же спокойно сказала женщина, и только после этого, что-то про себя размыслив, посмотрела на Анну внимательно.
– Мне дали ваш адрес, сказали, что... – Анна показала бумажку.
Женщина взглянула на неё и спросила:
– А сказали, что за старухою придется ходить?
– Да, – уверенно ответила Анна, говоря в том смысле, что этого-то она менее всего боится.
– Смотри, – добродушно пригрозила Медведица, приглашая жестом Анну в квартиру. – Одно старухино слово, и вышвырну вон.

* * *

Солнце стояло высоко над Москвой, двор, в котором жил Сте-пан, гудел. На расчерченном мелом асфальте девочки играли в клас-сики. Чуть далее подростки обоих полов, разделившись на две коман-ды, ходили по очереди друг к другу навстречу со словами:
«Бояре, а мы к вам пришли»...
Ребята, игравшие в прятки, считались, встав в круг. Выясняя, кому выпадет водить:
– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, всё равно тебе водить.
Считавший остановился на смуглом мальчике и тут же все ос-тальные, не дожидаясь, пока водящий подойдёт к назначенному месту и зажмурит глаза, рассыпались по двору.
Молодые мамы, с колясками, собравшись вместе в тени под клёном, подальше от шума детворы, делились своими радостями.
В глубине двора, под старыми тополями, за дощатым само-дельным столом, покрытым линолеумом, старики играли в домино.
У подъездов, сидя на скамеечках, греясь в солнечных лучах и жмурясь от удовольствия, тихо шептались старушки.
У подъезда, в котором жил Степан, их сидело семеро. Самая маленькая и самая худенькая из них, одетая в синее зимнее пальто с цигейковым воротником, постоянно облизывавшая языком сухие гу-бы, говорила всем остальным:
– Очень уж имя красивое я узнала. У кого родится внук, назови-те его этим именем.
– А, что за имя-то? Как назвать? – Стали спрашивать сидев-шие с ней.
Старушка призадумалась и, вспомнив, просияв от радости, со-общила:
– Это имя - Жучка.
– Да, что вы, тётя Шура. Это же собачье имя, – вступила в раз-говор ещё не старая женщина с раскосыми глазами.
– Нет, – упрямо стояла на своём Тётя Шура. – Не собачье. У соседей родился сын, они назвали его Жучка.
– Да, что вы! – Засмеялась женщина с азиатским лицом. – Воло-дей. Вовой его назвали.
– Так, так. Точно, – припоминая, согласилась тётя Шура. – По-вашему будет Вова, а по-русски – Жучка.
Все сидевшие на скамейке рассмеялись, но, заметив вышедшего из подъезда Степана, умолкли и обратили взоры на него. Он остано-вился и вежливо поздоровался.
Проснувшись, Степан не обнаружил у себя дома ни Станислава, ни пива, ни даже пустых бутылок из-под него. Болели почки, чего ни-когда раньше не было, и зрение, его отличное зрение, совсем почти пропадало. А главная беда – он не мог себе объяснить, отчего это всё с ним случилось.
Выйдя во двор и увидев сквозь туман потерянного зрения ог-ромное количество жизнерадостных людей, Степан на время расте-рялся и даже подумал о том, что может, никуда ему ехать и не стоит. Наблюдая за ребятами, игравшими в «бояр», а именно за щупленьким мальчиком, пробовавшим прорвать цепь, да так и повисшем на мос-ластых руках, сцепленных в замок, принадлежащих двум переросткам-девицам, решил всё же ехать. Вспомнилось ласковое Чёрное море, горы, небо, богатая растительность, которую очень любил.
Выйдя из двора, через просторную арку, он подошёл к широкой автомобильной дороге, располагавшейся от дома в двух шагах и под-нял руку. Сизый голубь, напуганный взмахом руки, вспорхнул и поле-тел низко над землёй.
«Устал бедняга, на меня похож», – подумал Степан, глядя на голубя.
– Куда, командир? – Спросил водитель красных «жигулей», ос-тановившихся рядом с ним и узнав, что на Курский, сказал. – Садись.
Степан, с лёгкой спортивной сумкой в руках, устроился на зад-нем сидении. Поглядывая на своего пассажира через зеркальце, пожа-ловавшись на движок и на дороговизну ремонта, владелец «жигулей» стал рассказывать о своей жизни.
– Я брату говорю: чтобы работать мясником и что-то иметь, пить нельзя совсем. У меня в бригаде мужик выпивает стакан, выпи-вает второй – всё, говорит, норма! Ты ему хоть ящик ставь, он пить не станет. Достаёт червонец – на, говорит, Сергунь, пей, я всё. Брат мне сколько раз говорил: Сергунь, поверишь-нет, я без трёх сотен смену не сдавал, и никого никогда не обманывал. Всё, что имел – всё блатные приносили с заднего крыльца...
Приехав на место, Степан заплатил столько, сколько Сергуня запросил. Поезд давно был подан на посадку, до отправления остава-лось десять минут. Подойдя к своему вагону, он улыбнулся провод-нице и, показывая билет, вежливо, как хорошей знакомой сказал:
– Здравствуйте.
Ответив словом «зласте», проводница посмотрела на Степана с подозрительностью, пытаясь понять к чему это «здравствуйте» сказа-но, и, не поняв, отнесла к насмешке и не на шутку рассердилась.
В купе, окна которого выходили на перрон, уже сидели пасса-жиры. Ими были молодая мама и ребёнок пяти лет. Глазастый маль-чик, одетый в маечку, короткие штанишки и гольфы, читал по слогам детскую книжку, водя по жирным чёрным буквам тоненьким белень-ким пальчиком. Его мама, сидевшая рядом, листала журнал мод. Ни мальчик, ни его молодая мама появление нового пассажира не замети-ли. И Степан, решив не мешать, молча сел на свободное место и стал ждать отправления поезда.
Вспомнил море, ласковые волны, едва колеблющиеся водоросли на глубине и мелких рыбёшек, прячущихся между камнями.
«Всё это было, – думал он, – и всё это будет».
У Степана было два билета, он покупал второй билет из расчёта на то, что с ним поедет отдыхать Галина или Фёдор. Мама с мальчиком, судя по всему, имела один билет, не хватало ещё одного пассажира.
За три минуты до отправления поезда их появилось сразу двое. Один из них был в военной форме, а другой в обычном, гражданском костюме, но, судя по всем невидимым приметам, тоже военный. Тот, что был в форме, с погонами майора, тотчас напомнил о дефиците времени и достал из своего портфеля бутылку лимонной водки, складной туристический стакан и два бутерброда, завёрнутые в фоль-гу, состоящие из ломтей чёрного хлеба и жареных яиц. На всякий слу-чай извинившись перед молодой женщиной, майор, обращаясь к сво-ему спутнику в гражданском костюме, сказал:
– Ну, Миша, мы с тобой сами про себя всё знаем, а другие про нас ничего не знают. Давай!
Миша осторожно поднял до краёв наполненный стакан, и, про-шептав «давай» – выпил содержимое. Следом, торопясь, выпил и май-ор, знающий всё про себя и про Мишу. Поспешно пережёвывая чёр-ный хлеб и жареные яйца, лежавшие на нём, оба заговорили о взаим-ных звонках, письмах, телеграммах и очень быстро допив последнее, говоря: «приезжай, теперь ты адрес знаешь», пошли к выходу.
В это время к окну купе, в котором остался Степан и мама с ре-бёнком, подбежал взъерошенный мужчина. Был он под градусом и, судя по всему, приходился мужем молодой женщине. Не говоря о том, о чём он думал, а думал он, это было видно – как хорошо бы было же-не на Кавказ не ездить – стал лепетать:
– Езжай, езжай. Скатертью дорога! А я сейчас в ресторан пойду!
Он говорил и при этом показывал сторублёвку.
Не отвечая ему, женщина высунула руку в приоткрытое окно, и, воспользовавшись замешательством говорившего, выхватила сторуб-лёвый билет. Поезд в тот же миг тронулся. Взяв сына за руку, женщи-на молча вышла из купе. Стоявший на перроне мужчина, заплакав са-мым унизительным образом, стал идти за движущимся вагоном и кричать в окно:
– Отдай! Эй, ты, скотина, отдай!
Опомнившись на мгновение и сообразив, что изнутри на него смотрит молодой человек, а не жена, он, всхлипывая и сморкаясь, об-ратился к нему: «Позовите, пожалуйста, скотину».
Степан безучастно смотрел на него, не двигаясь с места, поезд набирал ход и вскоре перрон, вместе с просящим остался позади, а та, кого он называл скотиной, сама вернулась на своё место, с милой улыбкой в сопровождении Миши.
Не прошло и минуты с момента отправки, как Миша сознался, что является политическим заместителем командира части. Выискивая языком по сусекам рта оставшиеся от бутерброда крошки, демон-стративно разгрызая их передними зубами, он завёл с пятого на деся-тое без начала и конца дорожный разговор. Вставляя, где следовало и не следовало слово «начисто», которое, видимо, в женском обществе являлось заменителем матерных слов.
Воспользовавшись тем, что Миша в своём повествовании обра-щался более к молодой маме и её сыну, нежели к нему, Степан вышел из купе и пошёл по узкому проходу в тамбур. В тамбуре было душно, у железного шкафа с надписью «осторожно – высокое напряжение» и табличкой «не курить» стоял старичок путеец, одетый в старый, ла-танный, форменный костюм и полинявшую от времени железнодо-рожную фуражку.
– Закурить не найдётся? – Спросил старичок, ласково погляды-вая на Степана.
Взяв из предложенной пачки сигарету и, закурив, поинтересовался:
– На Юг, стало быть? Отдыхать? С компанией?
Весь его облик, добрые глаза, сердечный интерес, всё распола-гало к откровенному разговору. Но Степан, неожиданно для себя замкнулся и на все его вопросы сумел сказать лишь угрюмое:
– Один.
– Что ж, понятно. Дело молодое, – одобрил старичок и хотел ещё что-то добавить, как вдруг в тамбуре появилась знакомая провод-ница и, обращаясь не к путейцу, дымящему сигаретой, а к Степану, сурово и с расстановкой сказала:
– В вагонах поезда курить запрещено!
– Бросаем, милая. Бросаем, – затараторил старичок и, послюня-вив пальцы, затушил сигарету.
Проводница ушла, а оставшихся в тамбуре стало швырять из стороны в сторону, поезд скакал со стрелки на стрелку.
Степан вспоминал потом, что ему как раз в этот момент стало плохо. Случилось ли это от слов проводницы, сказанных со злобой, или от духоты, царившей в тамбуре, или же явилось следствием нерв-ного расстройства? Определённо на это ответить нельзя. Состояние его было таковым, что всё происходящее с ним виделось ему как бы через аквариум с водой или же как происходящее не с ним. Он пом-нил, как просил открыть дверь, как ворвавшийся в тамбур ветер уда-рил в лицо, как сойдя на качающуюся дорогу, он спустился под землю и там, под землёй, слушал очень отчётливо над ним звучавшие, чело-веческие голоса.
А случилось следующее.
Старичок, увидев приближающуюся станцию и крайнее нетер-пение пассажира, действительно открыл ему вагонную дверь, специ-альным ключом. Степан на тихом ходу, бодро и беспрепятственно по-кинул вагон и, пройдясь по перрону, спустился с него по лестнице, где и упал, потеряв сознание. За те несколько секунд, которые провёл лё-жа на траве, к нему успели подойти люди и обсудить его между собой.
– Нализался.
– Не похоже. Надо бы рот ему открыть, понюхать. Может серд-це?
– Не похоже? Такой теперь и пьёт!
Заметив движения в теле, люди отбежали на безопасное рас-стояние и стали вести наблюдения оттуда.
Степан встал, осмотрелся, не спеша снял с себя приставшие тра-винки, поднялся на перрон и машинально сел в подошедшую элек-тричку. Доехал в ней до станции Кусково, где захваченный волною отдыхающих, против воли, был исторгнут из чрева электропоезда и препровожден в сторону лесопарка.
Неожиданно пошёл дождь. Многие из шагающих рядом со Сте-паном, охая и причитая, раскрыли над собой зонты. Некоторые, при-меру коих последовал и Степан, пошли ближе к деревьям в надежде укрыться от ненастья под кроною оных. По дорогам продолжали про-хаживаться смельчаки, и немало их было, делая вид, что ничего не произошло. Находя в падающих на них каплях какое-то особенное удовольствие.
Дождь был сильным, но недолгим. Закончился сразу же после того, как Степан почувствовал, что промок до нитки. Выйдя из укры-тия на дорожку, он продолжил прогулку. Мутные лужи, образовав-шиеся после дождя, по цвету напоминали кофе, перемешанное с мо-локом, и странно – Степан стал различать в свежем воздухе характер-ный кофейный запах.
Навстречу ему шли такие же, как и он, до нитки промокшие, но почему-то весёлые и смеющиеся люди. Многие из них шли босиком, неся обувь в руках.
После долгой прогулки, решив, что у него нет другого выбора, как только вернуться домой, он спросил у пары влюблённых, встре-тившихся на пути, где находится станция. Молодые люди в сухой одежде, должно быть не попавшие под дождь, сказали, что он на пра-вильном пути и если будет идти прямо, то как раз к железнодорожной станции и выйдет.
До нитки промокший Степан вышел на совершенно сухой пер-рон.
– Павлищево, – с удивлением прочитал он изменившееся назва-ние станции. – А Кусково? – Спросил Степан у стоявшей недалеко от него женщины, как бы стараясь объяснить ей, что совсем недавно эта станция называлась иначе.
– Кусково с Курского вокзала. Вы что-то путаете, – ответила женщина.
– А эта, с какого же? – Поинтересовался Степан, совершенно запутавшись.
– С Казанского, с какого, – ответила она, передразнив и закинув в рот тыквенную семечку, отошла от подозрительного человека в сто-рону.
– С Казанского, – повторил Степан вслух и, вспомнив что-то своё, крепко задумался.
Решившись на что-то, он перешёл на другую платформу с ука-зателем «От Москвы» и занял очередь в кассу. Когда подошла его очередь, стоявший за ним мужчина с эмалированными вёдрами в ру-ках, нетерпеливо спросил:
– Будете брать билет?
– Не на что, – наивно ответил ему Степан, ощупав мокрые карманы.
– Тогда отойдите, дайте другим взять. Электричка подходит! – Закричал на него мужчина.
– Пожалуйста, – смущённым шёпотом ответил Степан, продол-жая щупать карманы.
К перрону, действительно, подходила электричка. Не задумыва-ясь о штрафных санкциях, пропустив всех желающих в ней уехать, Степан вошёл последним. Он не стал проходить в вагон, решил ехать в тамбуре, не столько из страха перед возможным контролем, сколько из-за своего неприглядного вида. Но скоро выяснилось, что и тут ему не место. В тамбуре он был не один. На полу, в углу, со стороны не открывающихся дверей, сидел парнишка лет четырнадцати, который мусолил беломорину и в голос о чём-то плакал.
Перейдя через узкую тёмную площадку в тамбур другого ваго-на, Степан и там оказался лишним. Двое подвыпивших друзей сомни-тельного вида, занятые разбором спорного дела, при виде посторонне-го человека, на мгновение смолкли и с нетерпением косились на него, дожидаясь того, что он пройдёт в вагон и оставит их наедине. Прихо-дилось входить в вагон.
В вагоне стоял гул, в котором можно было различить и взрос-лый смех, и детский плач и обрывки брошенных на ветер фраз. Четве-ро мужчин, слева от Степана, положив «дипломат» на колени, играли в карты, двое сидевших с ними рядом, с интересом следили за игрой и дожидались своей очереди. Сидевшие по другую сторону спорили.
Сухощавый мужичок с бурым лицом, размахивая руками, убеждал:
– А я говорю, что ни один бюрократ рабочим не был. Прихожу к нему, говорю – дайте справку, что я у вас живу! А, он мне: «вы снача-ла принесите справку, что действительно у нас живёте».
– Да, я знаю, – вторила ему женщина с дыней в руках. – Они пригреваются, где получше.
Степан хотел пройти через вагон в другой тамбур, но только сделал несколько шагов в том направлении, дверь, к которой он на-правлялся, открылась, и из неё вышел ему навстречу просящий ми-лостыню. Неожиданно дерзко войдя в вагон, этот просящий стал пе-ресчитывать выручку, полученную в предыдущем вагоне и одновре-менно с этим, дурным, наглым, гортанным голосом, рассказывал свою легенду:
– Дорогие маменьки и папеньки, – начал сорокапятилетний дядька явно не для него сочинённую сказку. – Год назад, когда я и моя сестра спали в собственном доме, случилось короткое замыкание, и возник пожар. Я получил тяжёлые ожоги и успел выскочить из дома, а родная моя сестра не успела выскочить из дома и, получив тяжёлые, ожоги сгорела. Подайте, кто сколько может на дорогу и лечение.
С этими словами он пересчитанные деньги сунул в карман и двинулся вперёд. Не дойдя трёх шагов до Степана, дядька остановился и стал осматривать его с ног до головы колючим взглядом. Осмотр закончился пристальным всматриванием в глаза. Степан также с ин-тересом осмотрев наряд «нищего», остановил свой взор на хитрых глазах проходимца. На протяжении нескольких секунд оба смотрели друг другу в глаза, словно соперничая, и вдруг в глазах говорившего «папеньки и маменьки» что-то дрогнуло. Вопреки правилам, «сын ва-гона» смутился, повернулся кругом и выбежал в ту же дверь, в какую вошёл. Что так смутило человека просящего на лечение, никто и не понял. Не понял и Степан, так и оставшийся стоять среди вагона.
Степан ехал на малую родину.
Ему вспомнился деревенский дом, в котором он родился и про-вёл раннее детство, синенькие, резные наличники, забор заросший вьюном, вековые ивы в три обхвата, древние, как мир, но продолжав-шие жить и зеленеть, лес, к которому стоило только подойти, как он начинал шелестеть листьями, словно приветствуя.
Пять лет прошло с тех пор, как он в последний раз приезжал к матери.
Выходя из электрички какие-то добродушные люди дали ему пакет с ванильной пастилой, при этом сказав зачем-то, что заяц по-казахски «коян». С этим пакетом Степан в деревню и пришёл.
Не узнал деревни.
Там, где предполагал увидеть заросли черёмухи, были только пеньки. Вековые ивы рассохлись и развалились. Всё казалось чужим, непривычным. Дорога, проходящая через деревню, была разбита, поя-вились лужи, которые не просыхали, грозя со временем превратиться в маленькие, тухлые, болотца. Всё это подействовало на Степана уд-ручающе.
У дома лаем встретила незнакомая белая собачонка. Правда, ко-гда он высыпал ей пастилу из пакета, и та съела её, то сразу же лаять перестала, а стала вилять хвостом и отзываться на кличку «Коян», ко-торую тут же ей Степан и подарил. Под далеко не синенькими, облу-пившимися наличниками не было цветов, как прежде, а рос бурьян, крапива с лебедой. Вьюна на заборе тоже не было, была навешана всякая дрянь: стеклянные банки, ржавые обручи, проволока. Только в доме всё осталось таким, каким помнилось Степану с детства. Бле-стящая никелем железная его кровать, белые подушки, белоснежные подзоры, и русская печь, тоже белая. Дом внутри был не крашен, бу-магой не обклеен, были обычные брёвна, с торчавшей между ними паклей. На окнах были длинные, голубые занавески, длинными дела-лись из расчёта, что сядут, но они не сели, так и остались длинными. Как много всё это ему говорило и как взволновало в первый момент, но приятные волнения долгими не были, снова посетила грусть. Мать совсем превратилась в старуху, и хотя лицо её всё ещё оставалось чистым и красивым, было заметно, что уже вошла она в ту пору жиз-ни, название которой – старость. Не ожидая увидеть, и не желая видеть её такой, Степан опять впал в тоску и уныние.
Через полчаса, после того, как перешагнул порог, он уже сидел за накрытым столом, будучи переодетым в свитер и чёрные брюки. В углу, перед иконою, горела лампадка. В том же углу, на полу, стояла заряженная мышеловка с приманкой, кусочком сала, а точнее, с корочкой, шкуркой от сала. Висевшие на стене ходики громко тикали. Рядом с ходиками, в раме под стеклом, помещалась большая семейная фотография, на которой была мама, отец и Степан в возрасте одного года, уверенно сидевший на сильных, отцовских руках. В этой же раме, под стеклом, в нижнем левом углу, была фотография смеющегося отца, стоящего на Красной площади, на фоне собора Ва-силия Блаженного.
На столе, за которым сидел Степан, стояли тарелки с солёными огурцами, квашеной капустой и калиной-ягодой, сделанной без сахара в собственном соку. Лежали хлеб и зелень, только что принесённая с огорода. В комнату вошла мать в повязанном на голове платке, поста-вила на стол бутылку водки и пустой стакан.
– Ой, мам, не надо, – отодвигая рукой бутылку, сказал Степан.
– Что, не такая? – Испугалась родительница, взяла бутылку в руки, осмотрела её со всех сторон и сказала. – Какая уж есть.
– Да, такая. Такая, – успокоил её он. – Просто не хочу. А откуда она у тебя? – Поинтересовался Степан, между прочим.
– У меня нет, она в магазине. В Москву за ней ездила. Да, пока купила, в очереди с милиционером отстояла четыре часа.
Пожаловавшись, матушка подошла к печи и, долив молоко в чу-гунок с картошкой, стала разминать её большой, удобной толкушкой.
– Всё теперь только за водку делается. – Говорила она. – Деньги никому не нужны. Не берут. А сделать чего, всё пол-литра давай. Да, пол-литрой одной не упоишь. Вон, Илюха Игнатьев, дрова пилил, три бутылки выпил. Десять минут поработает и бежит, кричит – водку не-си. Кулаком по столу бьёт. А, пила сломалась, так и не допилил, хоть и обещал.
– В Москву приезжала? Чего же не зашла? – Спросил Степан, перебивая, желая перевести разговор на другую тему.
– Да, как к тебе зайдёшь? Ты на мать ругаешься, занят всё. – Разгорячаясь, ответила матушка, вынимая из чугунка толкушку.
– Ну, вспомнила, – виновато опустив голову, произнёс сын, припомнив эпизод из своей жизни, когда, стесняясь матушкиных на-ставлений, её грубо осадил при Марине. – Будешь теперь всю жизнь вспоминать.
– Да, будешь вспоминать. Старой стала, всю жизнь одна прожи-ла. Одно слово, что сын есть. Думаешь легко жить одной, без помо-щи? Деньги пришлёшь и ладно. А приедешь раз в десять лет, сядешь как гость, всё тебе неси да поставь.
– Ну, что ты, мам, завелась, – еле слышно произнёс Степан, моля о пощаде.
– Заведёшься, – не слушая мольбы, продолжала матушка. – Приехал, не спросил: мам, может, что помочь, где? Что где сделать? Нет. Сразу за стол сел, что Илюшка Игнатьев. Да, тот хоть бензопилу принесёт да дрова попилит, воду носит, а ты... Даже не поинтересу-ешься.
– А, откуда мне знать? Говори, что нужно, я сделаю.
– Сделаешь, – продолжала матушка своё. – Языком сделаешь. Сам сегодня же соберёшься и назад мотнёшь.
Степан молча встал из-за стола и тихо вышел. Через минуту вернулся, держа в руках ружьё.
– Отцовское, – сказала Ирина Кондратьевна, предвидя вопро-сы. – Лет двадцать уже лежит, заржавело, небось.
– Пойду-ка я в лес, поохочусь, – сказал Степан, хмуря брови.
– Какая охота? Ты, что? Лес вырубили давно, одни просеки во-круг. Там не то, что зверя, птиц не осталось. – Испуганно заговорила Ирина Кондратьевна, чувствуя сердцем, что-то недоброе.
– Сядь, поешь. Я сейчас тебе колбаски нарежу, хорошей, мос-ковской. Какая охота?
– Что-то тянет в лес. Похожу, погуляю, – упрямо заявил Степан и, надев сапоги, ушёл.
– Я ему картошку намяла, всё с пылу, с жару. Ну, смотри, смот-ри, теперь вырос, сам себе на уме, не слушаешься, – говорила Ирина Кондратьевна, оставшись одна.
Одетый в свитер, брюки и сапоги, с ружьём за плечом, Степан шёл по лесу быстрыми шагами. Наступив на гриб, остановился. Не на-гибаясь, думая о своём, ковырнул его мыском сапога.
Оглядевшись, прислушался, скинул с плеча ружьё и зарядил его патроном с пулей. Тут же, как по команде, совсем близко послышался треск сучьев и шорох раздвигающихся еловых ветвей. Кто-то шёл прямо на него. Проведя несколько мгновений в напряжённом разду-мье, Степан всё-таки решился и, перевернув ружьё дулом к голове, потянулся к спусковому крючку. Шорох прекратился. Мысль о том, что кто-то смотрит на него со стороны, не позволила нажать на курок. Он даже, как ему показалось, разглядел среди ветвей, стоящего за ёл-кой и ехидно улыбающегося мужика.
Закинув ружьё на плечо, Степан пошёл прочь от того места.
На лужайке, два распетушившихся мальчугана лет восьми, махая кулачками в воздухе, атаковали девочку тех же лет, отобравшую у них лягушку и не желавшую её возвращать.
Маленькая беловолосая девочка, одетая в короткое розовое платьице, безуспешно закрываясь одной рукой, то и дело получая удары в грудь и плечи, мужественно держала другую руку, с находя-щейся в ней лягушкой, в стороне от нападающих. Разделившись и обойдя неприступную крепость с двух сторон, будущие атаманы ки-нулись было на свою жертву, как вдруг увидели вышедшего из леса и идущего прямо на них незнакомого дядьку с ружьём.
Не сговариваясь, позабыв в один миг и о лягушке и о девочке, они кинулись наутёк. Девочка, обернувшись и увидев незнакомого дядю, в первое мгновение тоже испугалась, и даже от растерянности и страха прижала ручки к груди, но, всмотревшись пристальнее в при-ближающегося, испуг у неё исчез и она улыбнулась.
Улыбнулась так, как улыбаются дети при виде им близкого и дорогого человека. Степан, увидев эту улыбку и бездонные детские глаза, совершенно обессилел и, встав на колени, а затем, упав на-взничь, лицом в траву, громко заплакал.
Плач его сопровождался гортанными криками и стенаниями. Девочка, подойдя к нему и сев на корточки рядом, стала гладить его по голове и говорить при этом наивные, чисто детские утешения. И потихоньку к дрожавшему от рыданий Степану стало приходить успокоение.
Дело в том, что Степан никогда не плакал. Даже в детстве. Он считал себя сильным и в этом видел главное своё достоинство. Даже тогда, когда схватился за верёвку над головой, он об этом не забывал.
«Я сам. Я смогу», – говорил он себе.
Теперь же, валяясь в траве у ног маленькой девочки, он плакал и сильным себя не чувствовал, ощущал слабым. И именно от слабости испытывал неизъяснимое блаженство.
А, главное, – не было стыдно. Было легко и хорошо. Степан все-гда пытался доказывать окружающим, а прежде всего себе самому, что он самый сильный. А, теперь был слаб, не стеснялся слёз, и как камень упал с души.
«Как же оказывается, приятно, – думал он, – почувствовать себя слабым, маленьким, беззащитным на этой земле».
Он понял, отплакав, простую истину, что его слабого, не в силах никто обидеть, его маленького, беспомощного, беззащитного – всё бе-режёт, всё вокруг охраняет. Этот лес, с берёзами, липами и елями, всякая травинка, былинка, каждое облачко на небе и уж конечно эта светловолосая, маленькая девочка. Нет, теперь его никто не обидит.
По лесной тропе, мимо лип, тополей и елей, шли рядом девочка и Степан. Продолжая держать в своих тоненьких руках лягушку, из-за которой столько претерпела, девочка рассказывала своему спутнику о том, как мальчишки хотели «пучеглазую квакушу» привязать за лапы к берёзам и разорвать пополам.
– А вот и волшебное озеро, – восторженно крикнула она, подхо-дя к мосткам, ведущим на воду.
Пройдя следом за ней на мостки, Степан увидел перед собой обыкновенное, заросшее ряской озерцо. Встав коленями на гладкие досочки, девочка выпустила лягушку в воду. Квакуша энергично за-работала задними лапами и исчезла в глубине. Наблюдая за тем, как беспокойно лягушка прячется, девочка улыбнулась и, посмотрев на стоящего за спиной Степана, спросила:
– Правда, красиво тут?
Степан улыбнулся и молча кивнул головой.
– Мне пора. Я побегу, – сказала девочка, поднимаясь с мостков.
– Как? А, как же я? – Опомнился Степан, находящийся в бла-женном состоянии души. – А, завтра придёшь?
– Приду. Я буду здесь, на волшебном озере, – твёрдо пообещала девочка и побежала по тропинке туда, откуда они пришли.
После рыданий Степан словно заново родился. Ему приятно бы-ло идти по земле, от самой ходьбы получал удовольствие. Почувство-вал аромат леса, запах хвои, листьев, цветов, грибов и ягод. Увидел красоту, прелесть леса, которая прежде была для него незаметна. Жизнь опять стала радостью.
Степан смеялся, глядя на солнце и пробовал петь. Чудесно бле-стела вода в «волшебном озере», в низкой траве, занятые своими тай-ными промыслами, копошились насекомые. Рыжий муравей, бежав-ший своей дорогой, забрался к нему на подставленный палец и тут же забегал, заволновался, сообразив, что попал куда-то не туда. Степан улыбнулся и, положив руку на землю, дал возможность муравью сбе-жать.
«Как много жизни кругом! А, сколько радости и красоты в са-мой жизни», – думал он и от этой мысли получал наслаждение.
В деревню Степан возвращался по пыльной неровной дороге. Перепрыгивал через ямы, переходил с одной её стороны на другую.
– Салют охотникам! – Услышал он за спиной сиплый мужской голос, и, обернувшись, тотчас узнал в догонявшем его на велосипеде человеке соседа, друга детства, Илью Игнатьева.
– Здорово! Как жись? – Кричал Илья, с той силой, с какой по-зволяла ему это делать его дыхалка.
Подъехав к остановившемуся Степану, он спешился и после формальных расспросов о делах, о здоровье, стал рассказывать о том, что в этом году просто беда, кроты заели. У всех перерыли огороды. Подробно расписал то, как ходил за бутылки ставил капканы на кро-тов, а затем, как носил шкурки попавшихся в капканы, сдавать и по-лучал наличными.
Поведал о том, что недалеко от деревни продали поле под дач-ные участки, где всегда он пасётся. Кому выроет что, кому что зароет. Со смехом рассказал о том, что на дачах и мужики и бабы, все, как де-ти малые, ходят в коротких штанишках.
– В шортах, – сказал Степан.
– Во-во, в чёртах. И сами, как черти, грязные, – засмеялся Илья. – Мыться им негде, к нам на пруд ходят. Придут, по сторонам оглядываются, чтоб значит, никто не видел, и раздеваются догола, го-ленькими остаются.
Местные в пруду не купались. В пруд в своё время спустили нечистоты с коровника, отравили всю рыбу. Он сказал, что знает ме-сто, где дачники моются и пригласил Степана на просмотр:
«Особенно хорошо, когда ты её в одежде видел, знаешь, а тут она безо всего».
Игнатьев называл дачников москвичами, ругал их, совершенно забыв о том, что Степан тоже из Москвы.
– Сейчас жить можно, – говорил Илья. – Возьмёшь тракторишко с кузовком и на ферму. С отстойника накидаешь в прицеп навозу и на дачи. Вот тебе и бутылка, а то и две. Сейчас не жись, а мальё. Можно каждый день пить водку и есть жареное мясо.
Увидев сына, идущего рядом с соседом и о чём-то с ним мирно беседующего, стоявшая у калитки Ирина Кондратьевна пошла к нему навстречу и, не дойдя до него, расплакалась.
– Ну, как же, Илюша! – Обратилась она к Игнатьеву, ставшему её утешать. – Ты бы видел, каким он приехал: весь мокрый, страшный, чужой. Лица на нём не было. Взял ружьё и ушёл, а я-то, дура старая, отпустила. А сама сижу, жду, места себе не нахожу. Не знаю, что и подумать. Ну, разве так можно? – Добавила она, обращаясь к сыну.
– Ну, вы тоже, извиняюсь, тётя Рин, как скажете... – засипел Илья с деланной нежностью в голосе. – Не стреляться же взял он ру-жьё, в самом деле.
– Ой, всё равно страшно, – ответила Ирина Кондратьевна и, взглянув на сына, снова расплакалась.
– Ладно, разбирайтесь тут сами, – нетерпеливо сказал Илья, об-ращаясь к Степану. – А, как стемнеет, приходи к ферме.
Спотыкаясь, волоча рядом с собой велосипед, Игнатьев пошёл к дому. Шёл он, опустив голову и чуть было не налетел на ребёнка, бе-жавшего с хворостиной в руках за двумя серыми овечками. Ребёнок был годков четырёх, он сам и погонял и побаивался овец, которые и без его команд с успехом пришли бы домой. Всё это забавно выгляде-ло.
Увидев кормильца, Коян завилял хвостом и стал приветливо за-глядывать ему в лицо.
Погладив собаку, Степан вошёл в дом и, зачерпнув кружкой во-ду из ведра, стоящего на скамейке в сенцах, не глядя, стал пить.
Не находя других причин, чтобы выбранить сына за принесён-ное волнение, Ирина Кондратьевна уцепилась за воду.
– Ты, когда черпаешь, всегда смотри воду, – сказала она. – А, то проглотишь головастика, будешь мучиться потом всю жизнь. Я девчонкой была – сама видела. Соседка моя, Катерина, проглотила. Года два потом, как погода к дождю – так она там у неё квакала.
– В животе? – Засмеялся Степан.
– В животе, – серьёзно подтвердила мать, обрадованная тем, что сын развеселился.
– Быть такого не может.
– Вот тебе и не может. Говорю, что сама видела. Уж не на опе-рацию ли в город возили, потому что Катерина высохла вся. Говорили, что лягушка от жажды печёнку и сердце у неё сосала.
Вспомнив о ребёнке с овцами, Степан спросил у матери:
– Тут, смотрю, у вас овец держат. А шерсть они не продают?
– Продают. Только дорого просят.
Мать назвала смехотворно низкую цену, Степан улыбнулся.
– А зачем тебе шерсть? – Поинтересовалась Ирина Кондратьев-на.
– Носки шерстяные хочу. Помнишь, в детстве у меня были. Ко-лючие, но тёплые.
– Если будешь носить, я свяжу. Это не долго, – успокоила сына мать. – А с Игнатьевым не ходи, туда, куда он тебя звал. Ты, знаешь, чего он удумал? Пришёл ко мне соседский мальчик. Смотрю, держит руку в кармане. Спрашиваю: Ваня, что у тебя там? Отвечает: малень-кие зайчики. Дядя Илья дал, дома пустить велел. Сказал: принесёшь, и пустишь в погреб и будет много зайчиков. Достаёт, показывает, а в руке прижатые, красненькие, голенькие мыши. Где вы их взяли, спрашиваю. Говорит, на поле в копнах. Пришёл ко мне после этого Илья, я ему выговорила, а он смеётся, говорит: пусть у тёти Маруси зайчики будут. Ну, что ты на это скажешь?
Степан ничего не сказал. Вечером, только стемнело, к Степану пришёл Илья. Он протянул для рукопожатия руку, но тут же отдёрнул её. Коян, усмотрев в этом движении угрозу для кормильца, кинулся на Игнатьева и неистово залаял.
– Смотри, ты... Давно ли хозяина обрёл, а туда же. Ты чем его кормишь, что так защищает?
– Фу, Коян! Перестань! – Сказал Степан, и собака тут же осек-лась, умолкла. Отойдя в сторону, нашла щепку, легла и, поудобней устроившись, стала грызть её с таким наслаждением, словно грызла мозговую, сахарную косточку. При этом безучастно поглядывала, то на Степана, то на Илью.
– Я за тобой, – сказал Игнатьев. – Там костёр развели, пойдём. Посмотришь на наше веселье, а заодно и прогуляешься перед сном.
Степан не желавший прогуливаться, попробовал отговориться.
– Не пойду.
– Почему?
– Боюсь.
– Чего? – Тревожно спросил Илья.
– Боюсь, по зубам дадут.
– Кто? Что, ты! Брось! Сами всем по зубам дадим. Пойдём, не бойся.
Делать было нечего, желая поговорить, Илья отговорок не пони-мал. Однако, выйдя на улицу, разговора между друзьями детства так и не получилось.
– Ты в колхозе? – Спросил Степан.
– Не-а, – ответил Илья. – Сам по себе. В прошлом году курей-бройлеров держал. Не птицы, а драконы. Они у меня в огороде по-жрали всё, что только росло и шевелилось. Ты себе брюхо распори, ляжь полежать, за пятнадцать минут ничего не будет. Всё растащат. Я их долго терпел. Ну, а уж когда до картошки добрались, стали из земли выкапывать и жрать, я их всех под нож пустил. Ну, и куры бы-ли! По пять, по шесть кило, да жир один.
– А, разве так можно – в колхозе не состоять? За тунеядство под суд, в лагеря не боишься? Придут, скажут: собирайся, пойдём.
– Скажут, пойду. Всё лучше, чем дурачком жить. А у тебя там как, в городе?
– В городе у меня плохо. Живу дурачком.
– Так ты из-за этого в лесу стреляться мостился?
– А, это ты, значит, за ёлкой стоял, улыбался?
– За ёлкой стоял я, а кто улыбался, не знаю.
На этом разговор и закончился. Они молча подошли к костру, разведённому у фермы.
В шагах пяти от костра, на двух брёвнах, положенных углом, сидели молодые девчата и парни. Были включены сразу три магнито-фона, с разной, громко звучащей музыкой. Пятеро парней, стоя звез-дой вокруг костра, толкали по очереди одного, которому всякий раз после толчка приходилось перепрыгивать костёр, чему, похоже, он и сам был рад.
Всякий раз, прыгая через костёр, толкаемый кричал:
– Я Иисус Христос, Сын Божий! Сгораю за людей!
– Чего это он кричит? На костре же Джордано Бруно сожгли, – сказал Степан шёпотом. Игнатьев понял его слова как упрёк и стал оправдываться.
– Да, это так, шелупонь, салаги. Не обращай внимания, не оби-жайся. Магазин грабанули, догуливают. Им уже и на хвост сели, со дня на день должны повязать. Ты постой тут, осмотрись, я сейчас.
Илья побежал к сидящим у костра. Поговорил с одним, с дру-гим, у третьего взял две бутылки. Возвращаясь к Степану, по дороге поймал за грудки того, что прыгал да кричал и что-то сурово ему втолковал.
Подойдя к другу детства, Илья спросил:
– Ну что, не приглядел себе никакую? – И, протягивая Степану коньяк, и вино под названием «Алазанская долина», пояснил. - Сухим будешь запивать.
Степан взял бутылки, выпил из горлышка коньяку и запил его сухим. За ним следом приложился к спиртному и Игнатьев. Как толь-ко выпитое вино улеглось и позволило Игнатьеву говорить, он опять принялся за сватовство.
– Хочешь, познакомлю. Есть девчонки хорошие.
– Устал, пойду спать, – сказал Степан тоном, не терпящим воз-ражений.
– Хорошо, высыпайся, – согласился Илья. – А, завтра я за тобой заеду, будешь нашим болельщиком. С пионерлагерем в футбол игра-ем. Я маечки специальные для такого случая сделал. Фирменные. Са-ми красные на спине жёлтой нитрой номер, а спереди трафаретка: «Лимония – страна чудес». Как?
– Здорово. Только я не смогу. У меня завтра встреча в лесу.
– Лба с двустволкой? – Усмехнулся Илья. – Успеешь. После иг-ры время будет.
– Да, нет. Мне нужно из лагеря кое с кем...
– Так на футболе и встретишься. Завтра весь лагерь на стадионе будет.
– Ну, тогда договорились, – сказал Степан и, пожав Илье руку, пошёл в темноту, и сразу же, споткнувшись, чуть не упал.
– Левее. Левее бери, ты прямо в колею полез, – закричал Илья.
От костра, оставшегося за спиной, доносились крики:
– Я Джордано Бруно! Я сгораю за людей!

* * *

В пятницу, на следующий день после разговора с Карлом, Гали-на, в тайне от него, посетила квартиру, в которой тот жил. Долго го-ворила с соседями и услышала о нём только хорошее.
В её жизни наступила пора, когда она особенно нуждалась в поддержке и опоре, в светлом примере. Говоря Степану о том, что не-равнодушна к новому соседу, она и представить не могла, насколько близка была к истине. По-настоящему же поняла это только теперь, когда их продолжительная беседа и лестные отзывы бывших соседей Карла слились в одну неразрывную цепь.
Глядя на него, сидящего в креслах, она спрашивала себя, что так притягивает к нему? Жалость? Нет. Жалости он совсем не вызывал, так как ни жалким, ни несчастным не был. И слова-то говорил самые простые, обыкновенные, но ей они почему-то казались значительны-ми. Самыми важными из всего того, что когда-либо слышала.
«Он интересен, жизнелюбив, свободен. А за тем, как рисует или вырезает, – думала она, – можно наблюдать часами».
За один день, за пятницу, он из буковой ножки сломанного та-бурета, при помощи перочинного ножа, по памяти, вырезал её бюстик.
С ним было хорошо, тепло, уютно. Хотелось сидеть рядом и ни-куда не уходить.
Отправив братьев в деревню и оставшись одна, Галина приня-лась хозяйничать и наготовила Карлу с дюжину разных блюд. Карл, говоривший, что есть не любит, что сухари с чаем для него лакомство, не сопротивляясь, ел всё подряд и только похваливал.
Эта суббота стала в жизни Галины самым настоящим праздни-ком.


Часть пятая
Воскресенье. Двадцать первое июня





Максим проснулся в половине шестого, оделся, взял вёдра и пошёл за водой. В деревне было тихо, стоял туман, и казалось, что дома и деревья покрыты белыми прозрачными покрывалами. Принеся воды, отправился в сад, посмотреть ещё раз на яблони, сливы и вишни. Сходил попрощаться и к кабачкам. Заметив, что вчера, поливая, одного пропустил, тут же исправил ошибку. Зачерпнув жестяной бан-кой воду из бочки, вылил живительную влагу под зелёный росток.
Вернувшись в дом и попив прохладного молочка, прилёг на кровать и не заметил, как заснул. Разбудила матушка через пять ми-нут, не дав грёзам разгуляться.
– Проснись, – сказала Полина Петровна. – К тебе гости пришли.
Максим открыл глаза и увидел сидящую на полу, рядом с изго-ловьем, беременную кошку деда Андрея, пришедшую за гостинцем. Максим встал, отрезал от варёной колбасы колесо и протянул его бу-дущей мамаше. Кошка взяла колбасу зубами, положила на пол, поню-хала и есть не стала. Тогда он дал ей кусок масла.
– Опять у нас будет рожать? – Спросил он у Полины Петровны сонным голосом.
– Ну, а где же? Они же топят котят, кошка давно разобралась.
Кошка тем временем доела масло, посмотрела на Максима, взяла в зубы колбасу и ушла.
Разогнав дремоту, умывшись и не спеша позавтракав, Максим отправился в дорогу.
Он ехал в Москву, на колхозный рынок, продавать собранную клубнику. Были у него две корзины со специальными плетёными крышечками, одна в рюкзаке за спиной, другая в руке. Из-за дальнего леса узкой полосой, еле заметным малиновым краем, виднелось под-нимающееся солнце. Было прохладно и заметно, как во время дыхания изо рта вырывается парок.
«Совсем, как осенью», – подумал Максим.
Низкая трава, по которой он шёл, вся сплошь была опутана пау-тиной, облепленной в свою очередь мельчайшими капельками росы, из-за чего казалась не паутиной, а лоскутами серебристого бархата, разбросанного по всему пространству для мягкости. Идти по такой траве было легко и приятно, как по ковровой дорожке, и, если бы не грустные мысли о том, как доедется и продастся, то совсем было бы хорошо.
Дорога в Москву всегда была желанной. Тут, для возвращаю-щихся, была своя зелёная улица, удобный во всех отношениях мар-шрут. Вот и Максим вышел из дома загодя, чтобы непременно сесть на восьмичасовой. Это был самый удобный, сквозной, автобус, кото-рый вёз без хлопотливых пересадок через Медынь прямо в Малояро-славец к электричке. Не Калужской, душной и тесной, до отказа наби-той людьми, едущими в Москву за колбасой, а к Малоярославской, родной, которую подадут прямо из парка, с прохладными, остывшими за ночь вагонами и с правом выбора – сесть с одной стороны или с другой, лицом по ходу, а если хочешь - спиной.
Подходя к автобусной остановке, Максим увидел деда Андрея, идущего с корзиной на плече. Тоже ехал в Москву. Дед Андрей был инвалидом войны, проезд бесплатный, здоровье позволяло, вот он чуть ли не каждый день и мотался туда и обратно, отвозя в город яйца и ягоду, привозя вино и колбасу.
Заметив Максима, дед Андрей снял с плеча корзину и, улыбаясь, спросил:
– Так значит, говоришь, на паспорт подойдёт?
– Подойдёт, – подтвердил Максим.
Дед снова рассмеялся. Когда пришли на остановку, сосед стал жаловаться на внуков:
– Я им свеженькие яйца вожу, курочек, а оне говорят: чтой-то дед, ты зачастил? И, зачем люди заводят детей, ждут внуков? Оне вы-растут и вон тебе что. Я долго думал, зачем, и понял. Это инстинкт. Вот гусь, умная птица, а сидит на яйцах, через каждые два часа их пе-реворачивает, а иначе там желток оседает на дно и не греется. Ну вот, подумаешь, что ей дети? Или по старости кусок хлеба дадут? Ин-стинкт. И клушка тоже за цыплят заступается. Попробуй, возьми на руки, она глаза тебе выклюет. А, оне вырастут и разбегутся. Стало быть, ты на рынок? Продавать везёшь? - Ласково осведомился он. – Ну, поздравляю с первым калымчиком.
В электричке дед Андрей занял двухместную скамеечку в углу. Максиму это не нравилось, тем более, что сидел он не у окна. Весь ва-гон был пустой, занимай себе любое место, ан нет, дурацкая солидар-ность, уйти от деда он не мог. Устроившись поудобнее на своём месте, дед Андрей достал маленький приёмник и стал ловить «хорошую волну». Ничего не найдя на русском языке, он оставил мелодичную иностранную песню, снисходительно сказав:
– Пускай скоты поют.
– Почему скоты? – Поинтересовался Максим.
– А у ихних людей имена такие есть: Скот.
– А-а. А, я подумал в другом смысле.
– Хоть и в другом. Вот слушаю их - и не понимаю. Для меня, что они поют, что коровы мычат, всё едино. Одно слово – скоты, с какой стороны не посмотри. И бабы ихние в публичных домах рабо-тают. Ну, разве это нормально? Хорошо, что у нас такого нет. Да, и любую газету возьми, открой, что у них там делается: одни грабежи да убийства, да ненависть друг к другу. Вот тебе и Америка! Не зря наших подлецов, да предателей туда отсылают.
На станции Обнинск в электричку вошло много народа, все места заняли, и многие стояли в проходе. Чтобы не уступать места, Максим притворился спящим и не заметил, как на самом деле уснул. Проснулся в Москве, на конечной станции, когда электричка уже стояла у одного из перронов Киевского вокзала и из открытых дверей вагона выходили люди.
Распрощавшись с дедом Андреем, спешившим в метро, Максим надел рюкзак, взял в руки корзину и пошёл к выходу.
Через пятнадцать минут был на Дорогомиловском рынке.
За свой товар Максим был спокоен. В подмосковных совхозах, специализирующихся на клубнике, обор ягод только начинался, и ко-гда ещё их клубнику увидят. Не без гордости Максим отмечал, что у них ягода пошла с седьмого числа. Полина Петровна неотлучно сле-дила за цветом, дымила, когда надо по утрам, чтобы цвет сохранить, и поэтому ранние сорта их сполна вознаградили за труды. Сколько ба-нок с вареньем, с компотами было уже закрыто, сколько клубники было перетёрто с сахаром. Всё это уже имелось в наличии, и поэтому продавать ягоду было совсем не жалко.
На рынке, неожиданно для себя, Максим обнаружил конкурен-тов. Была клубника из Мелитополя, потерявшая в дороге товарный вид, были и подмосковные соперники, но их было немного и клубни-ки у них было мало. Кроме клубники, на рынке были груши, персики, абрикосы, помидоры и огурцы. Из зелени: лук, молодой чеснок, укроп и петрушка. Винограда, дынь, арбузов ещё не было. Оставив корзины в торговом зале, и попросив присмотреть за ними женщину, торго-вавшую зеленью, Максим взял горсть ягод и понёс их на проверку в медицинскую лабораторию.
В лаборатории никого не было. Был громко говорящий приём-ник, сообщавший о празднике медицинского работника. Максим тер-пеливо ждал врача, слушая голос диктора:
– «В мире безумия», из рубрики «Обвиняется капитализм», – говорил диктор приятным грудным голосом. – «Чуткий, заботливый врач, примерный семьянин», так отзывались о Джоне Кейванисе его знакомые и друзья в американском городе Клейтоне, штат Миссури. И вот, как взрыв бомбы, он обвиняется в убийстве собственного сына. Может быть – судебная ошибка, трагический случай? – ломали голову журналисты. Нет. Как выяснилось в ходе следствия, это было давно задуманное и тщательно подготовленное «врачом-гуманистом» убий-ство. Ставка в нём – сто сорок тысяч долларов, сумма, на которую Кейванис застраховал сына...
– Есть кто живой? – Не выдержав, крикнул Максим, и тут же к нему вышла пожилая женщина в белом халате, колпаке и очках.
– Чего орёшь? – Закричала она на Максима. – Чего тебе?
– Ягоду на проверку принёс, – смущённо сказал Максим.
– Я три ягоды проверять не буду. Неси всю. Все корзины, – ве-лела уборщица, которую Максим принял за врача.
Максим постоял, подумал и решил, что в словах врача, хоть и сказанных со злом, есть свой резон. Главную выгоду он увидел в том, что останется целой большая горсть, которую он уже готов был отдать врачу. Побежав за ягодой, он рассуждал так:
«Она поводит прибором над корзинами, увидит, что радиации нет и выпишет справку».
Вернувшись в лабораторию с корзинами, и, не найдя в ней снова ни души, он не стал голосить. Терпеливо ожидал, слушая всё тот же приёмник, говоривший теперь женским голосом:
– «В боях на подступах к Будапешту тяжело ранило нашего комбата. Сквозное ранение груди», – так начинает свою лекцию заве-дующий кафедрой травматологии, ортопедии и военно-полевой хи-рургии Таджикского мединститута Борис Лукич Жуков. Примеры из боевой практики главного травматолога республики предстают перед студентами живым и понятным материалом. Когда в квартире или ин-ститутском кабинете Жукова раздаётся телефонный звонок, и он ко-ротко отвечает: «сейчас буду», то это значит, что привезли в поликли-нику тяжелобольного. «Для меня помощь больным не просто служеб-ный долг, – говорит Жуков. – Когда за операционным столом начинаю воевать за жизнь человека, перед глазами стоят фронтовые друзья». На традиционных встречах ветеранов танковой бригады многие об-ращаются к нему со словами: «А помнишь, Боря, как ты спас меня под Кировоградом... В Будапеште... В Вене». Слова благодарности от вы-леченных им людей – они звучат для Бориса Лукича, как очередная боевая награда за мужество и высокое мастерство...
– Ау! Где вы? – Не выдержав, подал голос Максим и, испугав-шись, что на него снова станут кричать, тихо добавил. – Я принёс.
Его ожидания насчёт крика подтвердились, а надежды на то, что ягода останется нетронутой, не сбылись.
– Не ори! Не в лесу! – Кричала уборщица. – Принёс? – Спраши-вала она у Максима, уже запустив руку в корзину и набирая в гну-щуюся пластмассовую тарелку клубнику с верхом. Она торопилась, мяла ягоду и как вор, боящийся, что его вот-вот схватят за руку и прибьют, судорожно повторяла свой вопрос, не понимая всей его аб-сурдности.
– Принёс корзины? Принёс, спрашиваю?
– Принёс, – грустно сказал Максим, с отвращением глядя на «врача».
Вторую корзину постигла та же участь, что и первую. Уборщица насыпала глубокую тарелку, быстро проверила на наличие радиации и, унеся клубнику в подсобку, вернулась с выписанной справкой о пригодности.
Получив справку и взяв весы, Максим стал торговать. Продав сразу же всю красную, за исключением той, которую привёз сестре, попросив соседку приглядеть за розовой, недозрелой, которую брали плохо, пошёл гулять по рынку. С интересом понаблюдал за двумя му-жиками, прикатившими в торговый зал на тележке мешки с картош-кой. Они не прячась, тут же, на двоих, выпили бутылку водки. Прият-но было видеть, как с них слетела усталость и мрачность, как повесе-лели они и разговорились между собой. Подойдя к огуречному ряду, Максим увидел врача скорой помощи, стоящего в белом халате с чёр-ным пластмассовым приборчиком в нагрудном кармане, выбиравшего с брезгливой гримасой огурцы. О врачах Максим был плохого мнения. Во-первых, потому, что однажды приехала «скорая», и молодой доктор, воспользовавшись тем, что дома нет мужчин, а главное, что от него зависимы, сказал маме: «Ну что, козлиха старая, укол сделаем?». Мама была не старая и не козлиха. Будь он тогда дома, казалось, убил бы врача за такие слова. Но, так как его не было, и врач ушёл безнака-занно, то оставалось только одно – ненавидеть его. А поскольку, какой именно это был врач, Максим не знал, то ненавидел всех врачей. И потом эти постоянные рассказы о докторах соседки Фроси: «Зуб у мужика заболел, пошёл к врачу, так тот у него так зуб вытягнул, что вместе с зубом вытекли из головы оба глаза и все мозги. А то была у мужика боль в животе, он, возьми да и пойди в больницу, а там ему врачи и говорят – может язва, нужно в глотку провод с глазком пи-хать. Он согласился, думал, помогут, так они ему так пихнули, что все нервы задели, теперь ходит, икает, инвалидность получил. А одна легла в больницу провериться, так её как наказали – стали кровяное вливание делать и не то по ошибке, не то из баловства, собачью кровь залили. Она тут же Богу душу и отдала». Всем этим бесконечным Фросиным историям Максим, конечно, не совсем доверял. Но, что-то от правды, как ему казалось, в них было.
Вспомнив, что сегодня их праздник, а так же и то, как только что в медицинской лаборатории старуха в белом халате обворовала его, он решил поздравить врача по-своему. Подойдя к нему, сказал:
– Людей бы так лечил скрупулезно, как огурцы выбираешь!
Врач вздрогнул, и, оставив своё занятие, с любопытством по-смотрел на Максима. Довольный произведённым эффектом, Максим пошёл дальше. Он давно уже приметил пожилого мужчину с ёжиком чёрных волос на голове, который бегал по рынку и как-то особенно суетился. Купив клубнику, он тут же рассыпал её. Не поднимая ягод, велел взвесить новые два килограмма, не переставая при этом беспо-койно оглядываться по сторонам. Это был Черногуз, с которым Мак-сим не был знаком. Новый кулёк с клубникой, поданный ему продав-щицей, он снова чуть не уронил.
Мужчина с ёжиком очень спешил, беспокойно выискивал кого-то взглядом, но так и вышел на улицу из стеклянного здания рынка, не найдя того, кого искал. Упавшая на кафельный пол рынка клубника, которую он побрезговал поднимать, была тут же разобрана людьми, только ради такой минуты на рынок и приходящими.
Подобрав клубнику, кому сколько досталось, они ели свою до-бычу, не стесняясь осуждающих взглядов и насмешек. Был среди них один старичок, который улыбаясь после съеденной ягоды, кричал:
– Ещё Никита Сергеич говорил: если нам не побираться, на что будем опираться!
Но, всего этого Максим не видел и не слышал, его внимание привлекла фигура человека, подошедшего к молодой парочке, торго-вавшей грушами прямо из чемодана. Был он одет в зелёную стройот-рядовскую курточку и в когда-то чёрные, тренировочные штаны с от-висшими от длительного ношения коленями и задом. Имел он куцую, грязную бородку и длинные, нечесаные волосы. Услышав поразив-шую его цену, он отошёл от парочки нервным, неровным шагом.
– Что же вы батюшке такую цену заломили? – Совершенно серьёзно, с нотками негодования в голосе, спросил у них Максим, в глубине души удивляясь своему самообладанию и ни с того ни с сего, взявшемуся желанию подшутить.
– А он не сказал, что батюшка. Откуда мы знали? – Стали оп-равдываться молодожёны.
Максим отвернулся, чтобы они не видели его лица, и смеялся беззвучным смехом, вспоминая их неожиданную реакцию и вопроси-тельные взгляды в сторону косматого, означавшие только одно: «Да, неужели же, в самом деле, это батюшка?».
И тут, застигнутый за этим занятием, вдруг он увидел прямо пе-ред собой живую, а не сотканную фантазией из воздуха, Жанну. Ту Жанну, с которой только вчера расстался.
– Приветик, – весело сказала она, подходя к нему так близко, что носы их касались и казалось, что её глаза сейчас коснутся его глаз.
Жанна рассматривала Максима в упор. Он тоже, будто находясь под влиянием сильного гипноза, стоял неподвижно и смотрел ей в глаза, отмечая их особенный блеск и красоту.
Волосы её были захвачены сзади в резинку и висели хвостиком, ресницы были подведены тушью, губы накрашены помадой, и это ни сколько не портило её в глазах Максима, а наоборот, делало особенно красивой. Она с удовольствием давала ему себя рассматривать, а сама, временами касаясь его подбородка своим дыханием, рассказывала, что наблюдала за ним со стороны и видела, как он продавал клубнику. Заметив, что он стесняется этого, она тут же перешла на другую тему.
– Значит, ты успел? Не опоздал? А, я за тебя волновалась. Зна-ешь, ты мне приснился ночью, одни глаза твои снились. Сегодня тебе не надо спешить?
– Нет, – еле выговорил Максим.
– Приезжай. Я покормлю. Расскажешь, как съездил. – Она гово-рила нежно, медленно и вдруг, что-то почувствовав, оглянулась, и уже другим тоном спросила. – Адрес-то помнишь?
– Нет. Только метро, – поспешно ответил Максим, заражаясь её волнением.
Жанна прошептала название улицы и номер дома.
И только сказала: «Надеюсь, подъезд и квартиру найдёшь», как к ним подошёл тот самый, суетившийся, ронявший клубнику мужчи-на.
– Я вже битый час тебя ищу! Где ты... – начал гневно говорить он, но Жанна, перебивая его, очень твёрдо и дерзко сказала:
– Искал? Вот и нашёл.
Подмигнув Максиму глазом, невидимым подошедшему, она развернулась и молча пошла на выход. Мужчина, от дерзкого её ответа сразу стушевался и покорно побежал за ней.
У самого выхода он обернулся, видимо за тем, чтобы взглянуть ещё раз на Максима, но так и не нашёл его своими подслеповатыми глазами. Максим видел, как Жанна и этот мужчина садились на улице в бежевую волгу.
«Ну, и отец у неё, – подумал Максим. – Какой-то странный».
– Поеду домой, – сказал он соседке, приглядывавшей в его от-сутствие за клубникой. – Что сестра съест, из чего компот сделает.
– Постой, куда ты? – Заботливо останавливала женщина. – У тебя килограмма два осталось, высыпь на лоток всё сразу и продашь.
– Некогда, – говорил Максим. – Поеду.
Тем временем, у продавца, не желавшего торговать, собрались люди и забрали последнюю ягоду.
– Ну, вот, – светясь от радости, говорила женщина, увязывая петрушку в пучки. – А ты, - «поеду».
Дома, в ванной, Максим почувствовал какую-то особенную лёг-кость. Дорога, рынок, суета, толкотня – всё было позади, а впереди был летний вечер и встреча с Жанной.
– Постой, номер дома? – Взволнованно заговорил он сам с со-бой. – Неужели забыл?
Приняв на скорую руку душ, он кое-как обтёрся и, выскочив из ванны, побежал к деревенской одежде. Клочок газеты, на котором он записал название улицы и номер дома, был цел.
– Фу, ты... – облегчённо сказал он вслух, запоминая наизусть написанное. Но, этого ему показалось мало. Не полагаясь на память, он достал все свои и не свои записные книжки и вписал туда дорогие его сердцу координаты.
Приодевшись и причесавшись, он собрался уже в дорогу, но ос-тановился и стал размышлять: «Она сказала – приезжай? Или приез-жай вечером? Вроде вечером. Что же, ехать, когда стемнеет? Так это не скоро. Может, на голубятню сходить? Назар должен был съездить на «птичий», купить голубя Пашкиной белой. Нет, на голубятню не пойду. Поеду к Жанне. Если рано, на лестнице или у дома подожду. А если приеду, её нет, а дома отец? Нет. Отца не будет. Отец, скорее всего, живёт отдельно. Вон «Волга» у него. Это просто на рынок она вместе с ним приезжала. Интересно, а что она ему обо мне говорила?».
Причесавшись ещё раз и посмотрев на себя в зеркало, он отпра-вился в Кузьминки.
Оказалось, до заветной квартиры, было добраться не так легко. Выйдя из метро, он нашёл и троллейбус, и улицу, а вот дальше нача-лась чертовщина – даже дома найти не мог. Беда заключалась в том, что у кого бы ни спрашивал, все пожимали плечами - никто не знал. Вспоминая утро вчерашнего дня, когда так легко сумел выйти, каза-лось странным, что теперь никак не может войти. Всех вопрошаемых смущала дополнительная буква «А» в номера дома, стоило произнести эту букву, как начиналось. Поднимались брови, надувались щёки, и головы сами собой начинали качаться, демонстрируя тем самым полное неведение. Перед тем, как отправиться своей дорогой, каждый считал долгом сказать:
– Сколько живу здесь, такого не слышал.
Попадались и такие, которые с уверенностью знатока посыла-ли то в одну, то в другую сторону. Максим ходил, блуждая по дворам, прочёсывая улицу с обеих сторон - всё было тщетно. Вдруг, зайдя ту-да, где казалось, по всем правилам логики, никоим образом не мог очутиться означенный дом, ему повезло. Женщины, сидевшие на ска-мейке у сломанной и завалившейся на бок детской карусели, на его вопрос разом обернулись и указали на серый дом.
– Постой, – остановила его тётенька с тройным подбородком. – Тебе кто там нужен?
– Друг, – нерешительно ответил Максим, смущённый внезап-ным вопросом.
– Знаю, к кому он идёт. К Котьке Балденкову, – пояснила она своим подругам, и, возвращаясь к Максиму, сказала. – Опоздал, ми-лый мой, друга теперь не застанешь. Утром в милицию загребли.
– Спасибо, – сказал Максим, помолчав, и отправился к крайнему подъезду.
«К Котьке Балденкову. За жулика приняли. Кажется этот. Но, как-то всё не похоже, не так», – думал он, входя в подъезд и поднима-ясь на четвёртый этаж.
«Если не здесь, то и искать больше негде», – бодрился он, за-ставляя себя нажать на кнопку звонка.
Причесавшись ещё раз расчёской, которую захватил с собой, он неуверенно позвонил. Дверь открыла Жанна и, не говоря ни слова, взяв его за руку, ввела в квартиру. Одета она была в тонкий шёлковый халат, на изумрудном фоне которого красовались огромные красные цветы причудливой формы. Не выпуская его руки из своей, горячей, едва лишь закрыла за ним дверь, приблизилась и тихо, нежно, провела своей мягкой ладонью по его щеке. Максиму показалось, что она хотела его поцеловать, но в самый последний момент не решилась.
– Ты так скоро пришёл, что я ничего не успела, – виновато ска-зала она – Ты сегодня не убежишь? Подождёшь меня?
Максим согласно закивал головой. Оставив его, Жанна ушла в ванную.
Пройдя на кухню, вместо предложенной комнаты, Максим за-думался и с особой ясностью понял, что то, чего он так хотел и о чём мечтал, произойдёт сейчас, через несколько минут, и это не мечта, не вымысел, реальность.
От этой неизбежной реальности, такой желаемой и долгождан-ной, всё существо его вдруг охватил панический, необъяснимый страх. Забыв о трудностях, с коими шёл, приближая эту минуту, Максим решил немедленно бежать. Бежать, без объяснений, без оглядки.
«Надо это сделать сейчас, пока она в ванной», – мелькнуло в его голове.
Тихо пройдя коридором, он совсем уже было взялся за ручку дверного замка, но остановился и сказал себе: «Нет, так уйти нельзя».
Хорошенько постучавшись и услышав в ответ: «да-да», он во-шёл в ванную комнату. Жанна, как выяснилось, не говорившая «да-да» и более того, из-за шума воды или из-за каких либо других причин не слышавшая ни стука, ни того, что кто-то вошёл, свободно и смело продолжала принимать душ, стоя с закрытыми глазами лицом к во-шедшему. Максим, никак не ожидавший такого оборота дела, страшно смутился. Жанна, как раз в этот момент, открыла глаза и вздрогнула. Увидев Максима, стоящего от неё на расстоянии вытянутой руки, она растерялась и вскрикнула. Стала судорожно закрываться руками и даже присела. Но, тут же, рассмеявшись извиняющимся смехом, по-просила две минуты и смотрела при этом ласково.
Максим вернулся на кухню и подобно маятнику, заходил взад-вперёд. Теперь, как никогда, хотелось бежать. Он ругал себя за мало-душие, за нелепую сцену прощания и несколько раз мысленно поры-вался уйти. Но неведомая сила данного им обещания удерживала.
Когда Максим увидел Жанну так близко, во всей её неприкры-той красе, то не успел рассмотреть частности. Ощущение было такое, что его с головы до ног окатили кипятком. Он никак не мог опомнить-ся и унять сердцебиения.
«Поеду, поеду», – снова затвердил Максим, вторя рвущемуся из груди сердцу. Но, тут дверь распахнулась, и из ванной, как из сказки, вышла Жанна. Заметив её, Максим напуганным зверьком кинулся за клетку с попугаем, решив там спрятаться. Но в ту же секунду, стыдясь своего поступка, и отчаянно жестикулируя, что должно было означать всю ничтожность его теперешнего перед истинным представлением о себе, нашёл в себе силы и мужество выйти из ненадёжного укрытия и пойти к Жанне навстречу.
Силу и мужество придавало желание опередить взгляды, вопро-сы и возможный разговор. Собирался извиниться и уйти. Даже при-думал подходящее слово и держал его в уме, наготове, как узник дер-жит спасительный ключ перед дверью, ведущей на волю. Но ничего из этого не вышло, забыл приготовленное слово сразу же, как только встретился взглядом с белизною знакомого махрового халата. Не ве-дая, что предпринять, в неловком молчании и напряжении, Максим остановился. Жанна сама подошла к нему, обняла, прижимаясь всем телом, обдавая благоуханиями, и в таком положении замерла.
Самое время сказать о том, как Максим относился к женщинам, и что была для него эта встреча с Жанной. Сразу надо отметить, что на женщин Максим смотрел, как на высшие и идеальные существа, думал о них как о чём-то особенном.
«В платьях ходят, носят длинные волосы, прокалывают себе мочки ушей для серёжек, красят ресницы, губы, ногти, и всё на пользу им идёт. А какие у них голоса, какие глаза! Да, и всё другое совсем не такое, как у мужчин. И руки у них маленькие и красота такая, что не-возможно глаз отвести. Почему всё так ловко в них устроено? И по-чему ему всё это нравится?».
На эти и другие подобные вопросы Максим не мог ответить, и это только добавляло прелести и таинственности в давно уже создан-ный его воображением идеальный женский образ. Не умолчим и о том, что не все представительницы слабого пола, в понимании Мак-сима, являлись женщинами.
Мать, например, была только матерью, сестра сестрой, женщи-нами он их не считал и в этом не находил противоречий. Не считал за женщин и многих других особ слабого пола, если те не отвечали по каким-либо признакам его идеалу. Идеал же сложился давно и состоял из множества деталей, подмеченных в разное время у разных женщин. Жанна, говоря грубо, соответствовала тому образу, о котором он гре-зил. Являлась тем заоблачным идеалом, о встрече с которым на земле, не смел и мечтать.
Проведя в гостях у Жанны чуть более трёх часов, Максим по-ехал домой. Он ехал в троллейбусе и вспоминал то, что с ним было. Лёгкие, белые и душистые, как лепестки розы, руки Жанны, гладив-шие его по лицу. То, как кормила она его куриным бульоном с грен-ками, как целовала и говорила, что он пахнет лесом.
Вспоминал, как взялась она сделать ему модную причёску, для чего посадила напротив зеркала и пока раздумывала, какая именно ему причёска подойдёт, своими ласковыми нежными руками гладила по голове и перебирала волосы, приговаривая: «Сделаем, так. Нет, не так, по-другому». У Максима при этом шла кругом голова. Наконец со стрижкой она передумала, решила сделать ему укладку. Повела мо-чить голову в ванну – сколько же там у неё было разных шампуней, лосьонов и кремов, у Галины было тоже не мало, но такого количества и такого разнообразия, не было. И лаками она ему ноготь на мизинце красила, и голову сама мочила и сама же горячим воздухом фена её сушила, расчёсывая при этом по-своему. Всё ему было в диковинку. И как быстро время прошло, как одно мгновение. А, с другой сторо-ны – за какие-то три часа сколько много всего успели, сколько разного переделали. И так этого разного много, что всего и не припомнишь. А сколько было нелепых ошибок с его стороны, смешных неловко-стей, но всё закончилось хорошо, как будто и должно было быть именно так.
«Какая же у Жанны чуткая душа, – думал Максим. – Сколько в ней внимания. Как искренно, нежно она со мной говорила. Как мягко, терпеливо себя вела. Однако, какие перемены. Вчера её боялся, а се-годня не то, чтобы совсем не боюсь, боюсь другого – перестать ей нравиться. Ещё вчера не смел прикоснуться, а сегодня она была в моих руках вся. И даже больше, чем вся. И нет стыда, стеснения, есть радость и свобода. Вчера она была чужой, случайной знакомой. Сего-дня она дороже всех. А, что же будет завтра? Завтра станет дороже меня самого. Я это чувствую, знаю, и мне приятно это осознавать».
На Максима свалилось столько нового, что он просто захлёбы-вался в ощущениях, мыслях, чувствах.
«И, как это всё необыкновенно и в то же время просто», – го-ворил он себе.
Максим узнал, что все рассказы об этом, книги, фильмы не при-открыли ему и тысячной доли того, до чего дошёл теперь опытным путём. Открылись такие тайны, о существовании которых и не подоз-ревал. Ехал домой и чувствовал, что силы удесятерились.
«Какое же это счастье, – думал он. – Верить в несбыточное, на-деяться и наконец, добиться того, что мечта стала явью».
Он ощущал себя в сказке, не имеющей конца. Чувствовал, что попал в тот волшебный мир, в котором желать и хотеть нечего - всего с избытком и счастье разлито в самом воздухе. Три часа проведённые с Жанной, оказались больше, чем вся его жизнь. Он знал, что этих трёх часов с избытком хватило бы на сотню, на тысячу таких, как он, Максимов. Но вот, – судьба всех этих Максимов обделила, а наградила одного его. Наградила слишком. И он, конечно, радовался этому, и не знал, куда девать такое богатство.
Вспомнил, как всё это было, как ощущение счастья переполня-ло, как на протяжении короткого отрезка времени мог несколько раз умереть и снова родиться, как был невесом и сумел полностью рас-твориться в Жанне. С какими усилиями и муками возвращался затем из сладостного небытия.
«А как было бы хорошо, так и жить растворённым в ней», – подумал Максим и блаженно улыбнулся.
Он всем был рад и чувствовал, что любит всех, и всеми любим. То и дело к нему подходили люди, спрашивали время, или как куда-то пройти и всё старались подольше задержаться, постоять с ним рядом, поговорить.
Максим всё это видел, отмечал про себя, и не противился. Дети, попадавшиеся ему на пути, бросали мам и просились к нему на руки. Максим брал детей на руки, качал их, давал им хватать себя за волосы, за нос и за уши, и когда только дитя натешившись, уставало, отдавал его матери, как правило, стоявшей рядом и с умилением наблю-давшей, как её сын или дочь спокойно сидит на руках у незнакомца.
Вернувшись от Жанны, Максим не пошёл домой, отправился на голубятню. Но перед этим сделал крюк, чтобы продлить свою радость и как можно дольше оставаться наедине с приятными воспоминания-ми.
У голубятни, помахивая рукой на летающих из последних сил голубей, стоял Вольдемар и на вопрос Максима: «Где Назар?», усмех-нувшись, сказал:
– Спит в будке. Буди его, ему давно пора вставать.
Забравшись в душную будку - домик, где живут голуби, Максим прежде всего наткнулся на пустые бутылки, а затем уже, ощущая крепкий винный дух, обратил внимание на лежащего друга.
– Эй, вставай, лежебока, – тормоша что есть силы спящего, го-ворил Максим.
– А-а, это ты, Макс, – процедил Назар сквозь зубы, поднимаясь и усаживаясь на опилки, которыми был засыпан весь пол в голубятне.
– Вылезай, – сердито сказал Максим и, ударив, не сильно, Наза-ра кулаком по плечу, вышел из будки.
– Сколько времени? Что сейчас, день или ночь? – Доносились слова Назара, не желавшего выходить.
– Вылезай, – повторил Максим и, отойдя от двери, добавил. – Сам увидишь.
– Разбудил? – Поинтересовался Вольдемар и, заметив, что голу-би собираются садиться, снял кепку и отчаянно замахал ею в воздухе.
– Куда? Ишь, вы! Фить, фить! – Кричал он. – Зажрались, одры. Фить, фить!
– Не гони, пускай садятся, – приказал Максим.
Заметив, что незнакомый гоняйло получил выговор и перестал махать кепкой, партия (голубиная стая) тут же скинулась, стала сни-жаться и в два счёта расселась на перекладине, специально возвы-шающейся над нагулом, на жаргоне голубятников именуемой «бал-дой».
Возбуждённые долгим гоном голуби тут же принялись ухажи-вать за своими и чужими голубками, яриться и ворковать.
Исходя из количества пустых бутылок, а так же из того, что Вольдемар набрался смелости гонять голубей до издыхания в то вре-мя, когда им нужно только яйца высиживать, да ухаживать за молод-няком, Максим сделал вывод, что пил Назар не один. Хотя, по внеш-нему виду Вольдемара, определить это было невозможно.
Вольдемар был карикатурно некрасив, но даже и за такой внеш-ностью скрывалось что-то более отвратительное, а, главное – неува-жаем был сверстниками. Максим помнил, как однажды, находясь на соседней голубятне, где держали голубей взрослые ребята, неожидан-но появился Вольдемар. Издалека заметив бутылку и пьющих прияте-лей, он, им крикнул:
– А ну, тормози!
– Не тормози, не тормози, – сказали все окружающие обладате-лю стакана, который в это время пил и от крика вдруг приостановился. Из чего Максим и вывел, что Вольдемара не уважают.
Был он женат, нигде не работал, имел младшего брата по про-звищу Вавила. Болезненно худощавый, всегда ходил в пиджаке и кеп-ке. Максиму было непонятно, почему двух родных братьев назвали одним именем. Ещё непонятнее было то, что ни Вольдемара, ни Вави-лу по имени, то есть Володей или Вовой, никто не звал. Так же загад-кой для Максима было то, почему Вольдемара зовут Вольдемаром? С какой стати к нему это имя пристало? В понимании Максима, он со-всем для этого пышнозвенящего образа не подходил. Истинного Вольдемара Максим представлял себе чистым, холёным, откормлен-ным, дореволюционным бароном. Зато брат его, покойный, тот был настоящим Вавилой. Только стоило взглянуть на него и сразу ска-жешь – точно Вавила, ни дать ни взять.
Вавила среди сверстников тоже авторитетом не пользовался, сразу после школы устроился сантехником. Школу же закончил сле-дующим образом, до седьмого класса кое-как дотянули, а далее не смогли. Три года просидел в седьмом классе, после чего его из школы выгнали. Даже для Вавилы, как казалось Максиму, было неприлично смолоду идти в сантехники, впрочем, он проработал сантехником не долго. Не проработал и года. Обворовал киоск «Союзпечать», был арестован и приговорён к трём годам лишения свободы. Вместо трёх отсидел только год и был отпущен по амнистии.
Вернулся в наколках, весёлый. Максим за те три дня, которые он провёл на свободе, видел его дважды. Видел сам момент возвращения. Вавила нёс под мышкой ламповый приёмник, закутанный в скатерть, возможно, тоже где-то по дороге украденный, и то, как он с братом и его женой шёл в местный кинотеатр. Вскоре после этого Максим узнал, что Вавила снова под судом – обвинялся в ограблении школы, украл глобус, занавески из учительской и тринадцать рублей денег. Получил за это пять лет, там, в тюрьме, и остался. Одни говорили – повесился, другие – застрелен при побеге. Могло быть и так и эдак. Был Вавила человеком неуравновешенным, спокойно ему не жилось. Вольдемар отличался от брата кротким нравом и тихим голосом, а так же тем, что никогда никуда не лез. Пил и мирно жил с женой в своём уютном московском дворе.
– Ну, и как оно, винцо выпитое? – Спросил у Вольдемара Мак-сим, которого всё увиденное неприятно удивило.
– Наивкуснейшее, – ответил тот. – А что? Воскресный день, на-род гуляет.
– И много Назар выпил?
– Нет. Он, чуть-чуть. И я немного, – оправдывался Вольдемар, масленно улыбаясь. – Мы и тебе оставляли сто грамм, но видим, не идёшь.
– Я не пью, – огрызнулся Максим.
– А я пью, – раздался голос Назара, выбравшегося из будки.
Неровным шагом он подошёл к Вольдемару, сунул ему что-то в руку, после чего прошептал пожелания. Тот, осторожно взглянув на то, что ему сунули и, не говоря ни слова, засеменил прочь от голубят-ни.
– А я пью, – повторил Назар, глядя на Максима мутными крас-ными глазами. – Пью и хочу напиться.
– Зачем? – Спросил Максим, впервые видя друга в таком со-стоянии и находясь от этого в недоумении.
– Затем, что бы Вольдемару морду разбить, – ответил Назар, стараясь улыбаться.
Сплюнув через зуб себе на брючину, стирая слюну, он, после короткой паузы, стал задавать вопросы.
– Дурной я, Макс? Дурной?
– Дурной, – ответил Максим и стал прохаживаться по асфальти-рованной площадке перед будкой, разглядывая при этом голубей, ре-шив, что пока Назар не протрезвеет, разговаривать с ним бесполезно.
Через двадцать минут появился Вольдемар. Он шёл быстрым шагом, оглядываясь и озираясь по сторонам, как шпион, за которым гонятся. И хотя в руках ничего не нёс, было заметно, что не пустой, что возвращается отягощённый драгоценным грузом. Не говоря ни слова, он прошмыгнул в будку и через несколько мгновений вышел оттуда с озарёнными глазами человека, имеющего возможность в лю-бой момент, когда только сам того пожелает, прикоснуться душой к счастью.
– Всё «хоккей»! – Доложил он и высыпал в руку Назара горстку мелочи.
– Что это? – Грубо спросил Назар, памятуя о том, что обещал Максиму набить Вольдемару морду.
– Что-что. Взял две, – мягко и по-матерински нежно ответил Вольдемар.
Склонившись, по-лакейски, над самым ухом, он зашептал:
– Взял, чтобы сто раз не бегать. Думаешь, просто? Очередь ки-лометровая, стоит в три ряда. Кругом милиция, да ко мне ещё пристал по дороге один клиент. Говорит: «землячок, отдай одну». Еле отвязал-ся.
Прослушав весь этот вздор, имевший цель растопить лёд души, Назар размяк и понял, что бить Вольдемара ему не за что.
– Неси сюда, – сказал он шептавшему в ухо. – Здесь разопьём.
– Зачем? – Взмолился Вольдемар. – Увидят, настучат. Скажут на голубятне пьянки, безобразие. Пойдём в будку, там спокойнее. Пра-вильно, Максим?
Максим стоял молча, не обращая внимания ни на Назара, ни на Вольдемара. Демонстративно разглядывал голубей и Вольдемару на его вопрос не ответил.
Поддерживаемый собутыльником, Назар вошёл в будку. Загре-мели пустые бутылки, из открытой двери выскочил согнанный с гнез-да голубь.
Через две минуты в дверях голубятни показался человек в кепке. Он потирал руки, посасывал от удовольствия свой язык и беспрерывно хихикал. Это был Вольдемар, обновленный стаканом вина, любящий в данную минуту всё и вся. Блестевшие глаза его лучились, как у пророка, и не беда, что не было в них светлой силы, пророкам лишь присущей, была в них любовь, пусть искусственно вызванная, многими не замеченная и многого не творящая, но зато такая понятная и милая, что у Максима, видевшего Вольдемара в этот момент, вся агрессивность исчезла, и на лице появилась улыбка. Вольдемар из врага и вредителя превратился в безобидного тихого человека, на которого и злиться-то грех.
– Поздравляю вас с принятием, – сказал Максим с большой до-лей иронии.
– Спасибо, – не замечая иронии, ласково поблагодарил Вольде-мар.
– А, где же ваш подручный?
– Кто? Подручный? А, подручный. Сменил меня, сейчас будет, – ответил Вольдемар, с любовью разглядывая солнце, которое светило ему по-особому.
И, действительно, скоро появился Назар. Вышел, качаясь, держа в руке налитый до краёв стакан. Он брезгливо морщился, глядя на ви-но, и совсем не походил на своего обновлённого собутыльника. Не послушав кинувшегося к нему Вольдемара, кричащего: «не пойдёт, передохни», стал пить, но, не осилив и половины, выпустил из рук стакан, который упал и разбился, и тут же всё выпитое и не выпитое им оказалось на асфальте рядом. Его стошнило.
– Не пошло. Не пошло! – Как заклинание, повторял Вольдемар и всё не мог поверить, что случилось непоправимое.
После неудачной попытки напиться, разум у Назара потихоньку стал проясняться. Появилась надежда, что скоро он протрезвеет, и Максим, подсоединив к проходящей вблизи от голубятни водопро-водной трубе резиновый шланг, имевшийся у них в хозяйстве, стал поливать раздевшегося до трусов Назара направленной струёй.
Редкие прохожие, наблюдавшие эту картину, смеялись и сове-товали идти купаться на речку. Голуби подлетали к воде, ручьями разбегавшейся по асфальту, пили не успевшую ещё нагреться про-хладную воду и подобно Назару, принимали водные процедуры.
Вольдемар, оставшись без дел и обделённый вниманием, заня-тый единственно лишь поддержанием огня в своих глазах, едва лишь начинал грустить и обнаруживал, что меркнет сей огонь, скромно и без спроса (хотя надо отдать ему должное, всегда что-то губами шеп-тал, что при случае легко можно было выдать за его «Будете? Не бу-дете. Ну, как хотите»), заходил в будку, из которой возвращался уже не грустным, а весёлым и даже счастливым.
Пока Назар обсыхал и приходил в себя, Вольдемар надоедал рассказом о том, как получил приказ от жены купить цыплят, а так же деньги на это. Как с Глухарём пропил денежки, а вместо цыплят нало-вил на чердаке сизарей и общипав, выдал за молодых курочек.
Одарив Вольдемара непочатой бутылкой и отослав его, Максим стал расспрашивать Назара о том, что за время его отсутствия про-изошло.
– На Птичий ездил?
– Не до Птичьего было, – обиженно начал Назар. – К бабе в субботу ходил.
– К какой? Зачем? – Переспросил Максим, не понимая.
– К какой, к какой. К рябой! Ольга, эта... Ну, ты, помнишь, дрянь из шпионского дома. Она мне в пятницу позвонила.
– Ну, и?
– Ты за ягодой поехал, а мне, как обещала, работу дала.
– Нет! – Опешил Максим, решив, что и Назар был у Жанны.
– Да! – Со злобой произнёс Назар и вынул из кармана брюк скомканные деньги. – Вот моя зарплата за субботу. Была сотня, теперь меньше, с Вольдемаром пропили.
– Из-за этого напился? – Спросил Максим.
Он хотел скорее узнать к кому Назар ходил и одновременно с этим размышлял: сказать или не сказать, что и сам был в гостях?
Решил о своём молчать. И не потому, что денег не было и делить нечего, а потому, что встреча с Жанной была для него чем-то особенным, о чём ни с кем говорить было нельзя.
– Не из-за этого. Зачем мне из-за этого напиваться. Утром силь-но колотило, вот и выпил, чтобы не трясло. Хотел согреться. Знаешь, кого мне эта тварь подсунула?
– Нет, – тихо сказал Максим, бледнея.
Теперь, почему-то, он был совершенно уверен, что и Назар про-вёл ночь с его Жанной.
– Знаешь, кого? – Рассказывал Назар, не замечая бледности друга. – Заведующую нашего Овощного. Ту свиноматку с огромным торсом, что матюжком понесла, когда мы гнилую картошку из паке-тов выбрасывали. Помнишь? Такая тётя-жиртрест, семь на восемь, во-семь на семь. Не помнишь? Ну, и чёрт с ней. Она тоже меня не запом-нила. Думала, что и я её не знаю, сказала, что работает воспиталкою в детсаде. Фу-у, как противно всё было! Всё! Никаких больше заве-дующих. Никаких баб. Вчерашней ночи мне на всю жизнь хватит.
– Что же, и жениться теперь не будешь?
– Конечно, не буду.
– А, если полюбишь?
– За что их любить? Это тебя тянет к ним, пока не знаешь. Ни-чего, вспомнишь меня.
– Зачем же ты, с такой пошёл? Сам же говорил...
– А, деньги? Деньги-то нужны. Да, и поверить не мог до по-следней минуты, что мы за этим идём. Так, всё, как-то само собой по-лучилось. Она в семнадцатом доме живёт, у магазина. Пришли, там две комнаты. Одна на замке, под склад отдана, да и вторая, та, в кото-рой спали, вся в коробках, в свёртках, не дом, а кладовая. Говорит: «позвони родителям, скажи, чтобы не волновались». Я номер набрал, слышу, трубку батя поднял, говорю: «сегодня ночевать не приду», и трубку бросил. А она хвалить начала: «О! Как ты запросто». Какие-то конфеты мне подсунула с ликёром внутри, бутылку поставила. Я не пил. Говорит: «Я сейчас приду, а ты раздевайся и ложись». Пришла в ночной рубашке, мазью намазанная. Какая-то гадкая мазь, очень про-тивный запах. Такая, что я чуть астму от неё не схватил. Настолько едкая, что дышать невозможно, душит. Пришла и ко мне лезет, а кро-вать у неё не удобная, узкая. Поначалу, естественно, был небольшой интерес, а потом началось. Замутило, повело, так паршиво стало, что хотелось выбить окно и убежать. Она, свинья, развалилась и дрыхнет, а я не спал. Всю ночь не спал. Думаю, а что если нас с ней кто-то ви-дел и отцу рассказал? Думаю, придёт сейчас и убьёт. А она же на пер-вом этаже живёт, ему в окно залезть не трудно. Так прямо лежал и ждал звонка в дверь или что он в окне появится. Да, ещё и храпела. Так храпела, как трактор. А, то вдруг возьмёт да и в животе у неё что-то заурчит. И долго так продолжается, как водопровод. Словно вода по трубам бежит. Не человек, а батарея отопления, агрегат какой-то. Был момент, так на неё разозлился, что не вру, был бы нож, взял бы и зарезал. Точно. Или её, или себя. Мерзко было. Противно Макс, всё это. Противно. За что же их любить? Поверь мне – изо рта воняет, под утро ещё и газы пускать принялась. Выпустит, проснётся, спрашивает: «Ты спишь?». Я глаза закрою, притворюсь – вроде сплю. Успокоится, заснёт и снова храпеть, газовать и снова: «Ты спишь?» и опять храпеть. Вот всю ночь так. А ночь такая длинная была, что думал утро и не настанет. Думал – подохну. В полпятого сбежал, сказал, что голубей кормить надо, а когда хватился, уже поздно было, не две сотни за ночь, как обещали, а только одну дала. Пожадничала.
– Да, как же ты взял? – Спросил Максим, недоумевая.
– Я их не взял. Не взял бы. То есть – не просил. Она мне их в карман сунула. А мне так плохо было, что отказываться не стал. Она ещё и бутылку, ту, что с вечера открыла, дала. С собой унёс. Не сооб-ражал ничего, спать очень хотелось. От неё на голубятню пошёл, не домой же идти в таком виде. Проспал до шести, а в шесть Вольдемар заявился. Он в окно меня с бутылкою видел. Пришёл и советует – вы-пей, согреешься. Я же, как проснулся в шесть, так и трусился весь. Колотило, словно на северном полюсе побывал. Ощущение было та-кое, будто избили и снаружи и изнутри. Колотило так, что ни слова сказать не мог. Ну, и выпил с Вольдемаром её вино. Вроде, на время, лучше стало. А, потом только и помню, что сплю, проснусь, дам Вольдемару на вино и опять сплю. Согреться хотел. Пил, чтобы от-пустило. Ну, а дальше ты знаешь.
– Да, зачем ты пошёл?
– А, затем. Я же не знал, что плохо будет. Вот теперь узнал, в другой раз не пойду. Давай Макс выпьем по чуть-чуть, не выливать же, что в бутылке осталось.
– Ещё не напился?
– Ну, тогда не спрашивай. Тошнит от неё. Понимаешь, тош-ни... – не договорив последние слова, Назар согнулся, беспомощно прижал руки к груди и его снова вырвало.
– Говорила: «избалуешься, жениться надо», – продолжал он, отплёвываясь, вытирая выступившие на глазах слёзы. – Ещё какую-то чушь несла. Смотрит на меня своими поросячьими глазками и спра-шивает: «И за что ты меня полюбил?».
– Ты что, в любви объяснялся?
– Да, нет. Выдумала, – замялся Назар и, опустив глаза, стал ви-лять. – Или «любишь» говорила? Не помню. По-моему, спрашивала так: «За что ты меня любишь?». А, что тут ответишь?
– И, что ты сказал?
– За доброту, говорю.
– Да ты, может, и в самом деле влюбился, – засмеялся Максим.
– Смейся. Я бы посмотрел, что бы ты на моём месте делал.
– Я бы не пошёл, – перестав смеяться, резко ответил Максим.
В тот самый момент, когда Назар рассказывал ему о мерзостной ночи, проведённой с заведующей, Максим, погружаясь в томную негу, вспоминал Жанну.
«Всё в ней совершенно, – думал он. – Но особенно тело».
Он вспоминал, как стеснялась она его пристального взгляда, его рассматриваний. Как всем видом своим просила пощады, но вместе с тем, Максим это чувствовал, ей нравилось, что он так жадно и беспо-щадно смотрит на неё.
Как ни жалко ему было Назара, грустить вместе с ним Максим не мог. Для него теперь открывалась своя, совершенно новая, полная радостных открытий и ощущений, жизнь.

* * *

Просидев всю ночь в пристройке за книгой, Фёдор лишь на рас-свете оставил чтение и, войдя в дом, лёг спать. Рассчитывал хотя бы пару часов провести в объятиях Морфея, но и этого ему не удалось. Он не спал, лежал и слышал, как Полина Петровна собирала в дорогу Максима, как мама с братом обсуждала, где кошке соседской рожать и почему. После того, как Максим ушёл, и разговоры в доме стихли, вдруг залаяла соседская собака и лаяла громко и долго, словно кто-то её дразнил.
В такой обстановке даже к очень хотевшему спать Фёдору, сон не приходил. Наконец, собака умолкла, всё стихло, как в глубокую мягкую перину он потихоньку стал погружаться в грёзы, но тут уже матушка прервала сладкий процесс, теребя за руку и взволнованно го-воря: «Вставай, Федя, печник пришёл».
В любом другом случае Фёдор ещё повалялся бы в постели, по меньшей мере, сладко потянувшись, полежал бы под тёплым одеялом какое-то время. Теперь же, напуганный своим же выдуманным обра-зом, как бы остерегаясь немедленного удара топором, просто вскочил и, взволнованно озираясь, стал смеяться над своею мнительностью.
Печник оказался очень симпатичным сухощавым старичком, похожим на экранный образ полководца Александра Васильевича Су-ворова. Пришёл, как и обещал, в воскресенье утром, и сразу же стал осматривать дом, в котором ему предстояло класть печь. А так же ма-териалы для этой цели приготовленные.
Отказавшись от предложенного завтрака, он, однако же, при упоминании о водке оживился и с весёлым блеском в глазах согласил-ся выпить грамм восемьдесят. Выпив и закусив, сначала робко, а затем всё бойчее, начал командовать. Первое, что сделал в практическом плане - приготовил раствор из цемента, песка и воды. Разобрал, при помощи Фёдора, пол в углу комнаты, где предполагал строить печь.
– А теперь, сынок, спускайся и копай мне две борозды, – сказал он Фёдору, указывая на подпол.
Тут же был заложен фундамент, а следом за этим «полководец» так распланировал фронт работ, что Фёдору не оставалось времени даже на то, чтобы смахнуть пот со лба. Подача кирпича, раствора, а главное, его приготовление, всё это легло на плечи Фёдора. Из ямы, что за деревней, таскал глину, из реки воду, из кучи песка, сваленной у дома, соответственно, песок. Всё это в специально приготовленной ёмкости при помощи лопаты и труда своих рук, превращал в раствор, нёс на пробу печнику, и только после его одобрения наполнял им вёд-ра и таскал их в дом, где кипела работа и поднималась печь.
С непривычки во всех частях тела у Фёдора ломило, но, несмот-ря на это, темп работы его устраивал. Потому что он, ни на секунду, не забывал, что в Москве его ждут и нужно, как можно скорее, туда вернуться.
И он не ходил, а бегал с тяжёлыми вёдрами в руках и даже при-танцовывал, замешивая раствор, с лопатой у корыта. Цемента понадо-билось немного, он пошёл только на фундамент, и как предполага-лось, должен был сыграть свою роль при возведении трубы.
Печь клали с семи тридцати, до половины второго ночи, с не-сколькими перерывами: пропустить восемьдесят грамм, пообедать и отвлекаясь на приходящих из любопытства соседей. К половине вто-рого ночи печь была готова и выведена под трубу, к самому потолку. Оставалось вывести трубу и обмазать печь.
На ночлег, печника и Фёдора, по собственной просьбе послед-него, определили в пристройку.
За припозднившимся ужином они разговорились.
– Это что же, печатаешься, что ли? – Спрашивал печник.
– Пока только пишу, - отвечал Фёдор.
– Не беда, всё это придёт. Главное тебе мастером стать, осталь-ное наверстаешь. И жениться успеешь, и детей нарожать, и деньги тоже - всё будет. Правильно?
– Правильно, – согласился Фёдор.
Печник от выпитой водки стал особенно добр, постоянно улы-бался, глаза его смеялись и блестели.
– Я тебе так скажу, – говорил он. – Мастер мастера всегда пой-мёт. Точно?
– Точно, – соглашался Фёдор, тоже улыбаясь.
Улыбался он оттого, что ему было хорошо после физически тя-жёлого, трудного, дня. А ещё и потому, что не ощущал себя мастером, а его уже так величали. И кто величал? Тот, кто в своём деле действи-тельно был мастер.
Видя перед собой человека с доброй душой, сохранившего до старости радость жизни, он припомнил свою выдумку про убийство печником «бабкиного внука» и ему стало стыдно. Противно было вспоминать.
Теперь он был убеждён, что мастер не способен на преступле-ние.
«Гений и злодейство – две вещи несовместны», - повторил Фё-дор, мысленно, золотые Пушкинские слова. - «Рождённые для созида-ния не способны на преднамеренное зло. Они являются опорой добра. Что им до бездельников, пусть даже сидящих у них на шее. У них своё призвание, своя работа. И, как верно подметил: мастер, мастера всегда поймёт. Сколько мудрости в этих словах. Скорее бы стать мас-тером».
– Ложись, отдохни, – сказал печник, возвращая Фёдора на зем-лю. – Я-то спать не буду, не хочу. Посижу, покурю. А тебе надо. Ты с непривычки, должно быть, устал.
Фёдор разделся и лёг, думал, усталость возьмёт своё, но не взяла. Спал плохо, казалось, совсем глаз не сомкнул. Был поднят печником в четыре утра, когда только-только веки налились приятной тяжестью.

* * *

Медведица, у которой жила теперь Анна, была когда-то видной женщиной. В настоящий момент выглядела опустившейся. Не следи-ла за собой и не собиралась этим заниматься.
Представилась вдовой полковника, трагически погибшего при выполнении боевого задания. Солгала. Была когда-то женой прапор-щика. Он спился, был изгнан из армии и умер. Медведица, оставшись с двумя малолетними детьми, вернулась к матери, да так с тех пор у неё и жила. Сын, по словам Медведицы, работал геологом, искал где-то далеко полезные ископаемые, а дочь, с мужем и детьми, жила в со-седнем подъезде, носила фамилию Глухарёва.
На кухне у Медведицы стояла самовольно установленная ванна, в доме ни у кого, кроме неё ванны не было, на плите самогонный ап-парат, на полу и подоконнике десятка два пятилитровых банок с чай-ными грибами, штук сорок горшков со столетниками, которые ей всё несли и несли.
Она, как корова траву, постоянно поедала листья столетника и запивала их чайным грибом. При этом постоянно жаловалась на здо-ровье. И, тут же, забывая о жалобах, хохотала громовым хохотом с каким-нибудь очередным алкоголиком, притащившим ей горшок с алоэ и получившем взамен бутылочку.
Старухе, за которой Анне пришлось «ходить», было ровно сто лет. Она находилась в ясном уме, ходила без палочки, всё помнила, много из прожитого Анне рассказывала. Занимала большую комнату, в которой был отведён угол и для Анны.
В этой комнате было просторно, стояла искусственная ёлка, ук-рашенная разноцветными стеклянными шарами, осыпанная блёстками и серебряным дождём. Как позже Анна узнала, Матрёна Васильевна родилась зимой, любила Новый год, Рождество и пять лет подряд ни-кому не разрешала разряжать ёлку.
По той же причине, все окна в её комнате были залеплены бу-мажными снежинками, почерневшими от пыли и времени, наполовину отклеившимися и завернувшимися. На подоконнике стояло лимонное деревце с большими плодами. Один лимон так просто был жёлтым, но его не срывали, берегли из гордости. Чтобы с улицы все видели, какой вырос у Матрёны Васильевны заморский фрукт и завидовали. Кроме лимона на подоконнике стояли майонезные баночки с проросшим луком, пустившим длинные белые корни в жёлтую воду, а так же перец с красными перчиками в глиняном горшке.
Матрёне Васильевне Анна понравилась, и она ей открыла тайну. Поведала причину, из-за которой её младшая дочь нанимает сиделку.
– Она у меня последняя из шестнадцати. Все умерли. Считает меня колдуньей. Боится войти в комнату, а когда выхожу, прячется. Как увидит меня, сразу прячется.
Кроме приготовления пищи для Матрёны Васильевны и выслу-шивания её рассказов, у Анны не оказалось никаких дел, поэтому она взяла на себя и мойку полов во всей квартире, о которой не договари-вались, и готовку пищи для всей семьи и прочие мелкие поручения.
Медведица жила тем, что гнала самогон на продажу, а так же успешно спекулировала государственной водкой, торгуя ей по ночам. У неё и научился этому нехитрому делу Мирон Христофорович, пере-неся сей опыт в заводской гараж.
Про то же, что Матрёна Васильевна является колдуньей, расска-зала Анне и сама Медведица, позвав её к себе. В её комнате, размерами вдвое меньше той, которую занимали они с Матрёной Васильевной, творилось что-то невероятное.
На подоконнике, в пустой бумажной коробке из-под сахара ле-жало несколько десятков обмылков, разных размеров, цветов и форм. Рядом с этой коробкой стояло бесчисленное количество пустых пу-зырьков, банок, перевёрнутых стаканов, бутылок. Лежали осколки от разбитых тарелок. На полу, в углу, громоздились мешки с луком, кар-тошкой и сахарным песком. Весь пол, за исключением той площади, которую занимал шкаф, был заставлен вёдрами, чугунками, тазами и бесчисленным множеством гнутых, покорёженных со всех сторон, маленьких алюминиевых кастрюлек.
Не мудрено, что Анна сразу же, как только вошла, подняла го-лову и посмотрела на потолок, ожидая увидеть там огромные подтёки. Но потолок не протекал, и объяснить бесчисленное количество пустой посуды на полу могла только хозяйка комнаты, но она себя этим не утруждала.
На столе стояла плоская миска с сухими картофельными очист-ками, и лежали три проржавевшие тёрки. На полу, кроме мешков и кастрюлек, стояли два молочных бидона литров по двадцать пять и огромная, литров на триста, железная бочка. И бидоны, и бочка, до самых краёв были наполнены брагой.
Медведица, как только ввела Анну в комнату, как только закры-ла за ней дверь, так сразу же и сообщила, что мать её ведьма и что она до смерти её боится. В доказательство своих слов она заявила, что и сама знает несколько заклинаний, но только не пользуется ими. Кроме того рассказала, что Матрёна Васильевна, когда они жили в деревне, настолько любила сырую кровь, что ходила по дворам, где резали овец или свиней и пила её там тёплую из своего стакана. Всего этого Анна не испугалась и ходила впоследствии за Матрёной Васильевной исправно. Перед тем как Анну отпустить, Медведица надела на глаза очки с треснутыми стёклами и, взяв в руки килограммовый пакет, прочитала по слогам то, что было на нём написано:
– Фрук-то-за. О! Можно из него самогон-то варить, или это хи-мия такая, что поотравишь всех? – Спросила она Анну. – Не знаешь? Ну, иди, иди.
Те небольшие участки пола, которые были не заставлены метал-лической посудой, были усыпаны шелухой от семян подсолнечника. Медведица, разговаривая с Анной, грызла семечки, плевала на пол очистки и её учила тому же:
– Лузгай на пол, потом подметём.
Лузгать Анна не стала, а подмести подмела. Сделала это безот-лагательно, сходив на кухню за совком и веником.
В первый же день Матрёна Васильевна рассказала Анне о том, что муж у Медведицы, напившись, утонул в луже.
– И не сильно был пьян, а упал и захлебнулся, – говорила стару-ха. – Истинно сказано, никто больше положенного не прожил, ни один ещё своей смерти не выкупил. Только бы умереть сразу, никого чтоб не мучить, а то я знаю, шесть лет одна пролежала. Тело в пролежнях, протушила, провоняла всю квартиру. Дочь так замуж и не вышла, всё за матерью ухаживала. Хорошо, племянник ей помогал, а так бы и не под силу. Племянник у неё дельный, он тоже судна из-под бабки вы-носил. А что, говорит, бабушка в детстве горшки мои выносила, – пришло время и мне ей послужить.
Матрёна Васильевна рассказала, как её сыновья и дочери, Мед-ведицы тогда ещё на свете не было, отрекались от Бога.
– Это было не сразу после революции, а опосля. Пришёл прове-ряющий и стал опрашивать для бумаги, кто верит в Бога, а кто нет. Я сказала, чтобы всю семью верующими записал, и тут слышу, с печи, с полатей кричат мои детки: «НЕ! НЕверующие!». Я, как это услыша-ла, так в слёзы. Шестнадцать человек родила, Медведица последняя. Кто умер, кого на войне убили, а одного, что перед Медведицей, я за-спала. В тот день пошла в баню, вошла первая, смотрю – ходит по лавкам огромный кот, ходит и плещет лапой воду, балуется. Я испугалась, вышла. Дождалась, пока пришли другие женщины и вместе с ними вошла. Смотрю по всем углам – нет кота. И не пове-ришь, никогда так крепко не спала, как после той бани. Проснулась утром – он такой.
Матрёна Васильевна вытянула губы и повернула их в одну сто-рону, показывая, каким она увидела своего заспанного ребёнка в тот момент, когда проснулась. Анна не выдержала и заплакала.
– Ты, что это? Не плачь. По покойнику плакать нельзя, они это-го не любят, – заговорила старуха, со знанием дела. – У меня был сы-нок, от водки умер. Я много плакала по нему. И вот, так же, сижу од-на, плачу, как вдруг дверь со всего размаху хлопнула и его голос: «Мама!». Строго так сказал. Я с тех пор плакать не стала.
У Матрёны Васильевны на каждый чёх было заготовлено по-здравление, стоило чему-нибудь случиться, сразу же принималась рассказывать подходящий пример.
На следующий день, как только смогла, Анна позвонила Фёдору и попросила Галину, поднявшую трубку, записать номер телефона той квартиры, в которой на данный момент она проживала.
Галя волновалась, даже по телефону было заметно, что мысли её далеко. Она неоднократно переспрашивала цифры и кто звонит. На-конец сообщила, что всё записала и обязательно передаст.
В общем и целом Анне у Медведицы нравилось, и она решила, что будет ухаживать за Матрёной Васильевной столько, сколько от неё потребуется. А, в понедельник непременно сходит к сестре, успокоит. Скажет, что всё хорошо. Чтобы Маргарита не волновалась.

* * *

Утром за Степаном на велосипеде заехал Илья. Как болельщику, выдал ему футболку с номером и «трафаретом», посадил на раму и повёз в лагерь.
Велосипед двигался настолько медленно, что быстрее было бы идти пешком, но Илья не позволил Степану спрыгнуть и, сопя, дыша в лицо перегаром, продолжал крутить педали.
На лагерном стадионе, тем временем, действительно присутст-вовал весь лагерь. Ради футбольной встречи отменили выход в лес и, рассадив отряды по скамейкам в качестве зрителей, ждали прибытия деревенской команды.
Баянист в микрофон, выведенный через усилитель, для веселья наигрывал вальс. Сборная лагеря бегала по полю, разминалась. Игро-ки с разных углов пробивали мячом по воротам, давая тем самым воз-можность вратарю разогреться перед предстоящим матчем.
На крайней трибуне сидели те самые мальчики, которые пыта-лись погубить лягушку и та девочка, которая в обиду её не дала. Де-вочка нервничала, ей не сиделось на месте. Она встала и подошла к пионерской вожатой.
– Таня, зачем нас привели на футбол? - Спросила она. - Ты же знаешь, все в лес хотят.
– Я тебе не Таня, а Татьяна Вячеславовна, – строго начала вожа-тая.
Но, девочка не дала ей развить мысль и, перебивая, сказала:
– Мне сегодня надо быть в лесу. Если ты сейчас не отпустишь меня, то я пойду туда сама, без разрешения.
– Понимаешь, Солнышко, – упираясь руками в бока, отвечала вожатая. – Если бы я не знала, что ты чокнутая, то ты получила бы прямо здесь. А, так как я это знаю, то просто отправлю тебя к Алек-сандре Тихоновне. Пусть она с тобой разбирается. Чего смотришь? Иди. И только попробуй не передать, что я тебя наказываю.
– Обязательно передам, – бойко ответила девочка и побежала в сторону корпусов, за которыми стеною стоял лес.
Пионервожатая долго, с ненавистью, смотрела ей вслед, а затем, оглянувшись, прикрикнула на одного из мальчиков:
– Иванов, сядь нормально и не болтай! Всем смотреть на поле. Все положили руки на колени. Иванов, кому сказала, руки на колени!
На футбольном поле показалась команда гостей. Все были в красных футболках, с жёлтыми номерами на спинах и, с надписью на груди: «Лимония – страна чудес». Следом за командой прикатили на стадион и Илья со Степаном.
– Одень, – как-то жалобно попросил Степана Игнатьев, держа в руках отданную назад красную футболку под номером четырнадцать.
Степан снял с себя рубашку, положил её рядом с велосипедом и надел футболку. Илья успокоился, побежал на поле, к своим, разми-наться, а Степан направился мимо трибун, выглядывать среди зрите-лей вчерашнюю знакомую. У трибуны, где сидели мальчишки-драчуны он остановился.
– Вы, пионервожатая? – Обратился он к взрослой девице, наме-реваясь спросить о девочке.
– А вы, если не ошибаюсь, запасной игрок? – Кокетничая, отве-чая вопросом на вопрос, парировала девица.
Проследив за её внимательным взглядом и с ужасом заметив, что она читает дурацкую надпись, красующуюся на его груди, он, забыв о вопросе, с которым к ней хотел обратиться, стал оправдываться и снимать с себя майку.
– Нет. Не игрок. Болельщик. Я к матери, в отпуск, помочь приехал.
– Тогда вы и не игрок, и не болельщик, вы помощник. Ой, сколько у вас родинок! – Вскрикнула вожатая и бесцеремонно стала трогать их руками. – Вот ещё. А вот ещё одна.
Степан, задрав футболку до уровня груди, остановился в нере-шительности. Снять её с себя означало отдать своё тело в бесстыжие руки вожатой. Как ни глупа казалась ему надпись, сделанная Игнатье-вым, он всё же решил, что некоторое время можно её потерпеть.
Опустив футболку, он заправил её в брюки и скрестил руки на груди, закрывая ими надпись.
– Меня, между прочим, Татьяной зовут, – сказала вожатая, про-тягивая Степану руку.
Степан не сразу понял, чего от него хотят, а как только разо-брался, так сразу же взял протянутую руку и так сильно сжал, что у вожатой затрещали суставы.
– Степан, – коротко отрекомендовался он, не выпуская Танину руку из своей.
Таня, между тем, не теряясь, сама пожала несколько раз его ру-ку, давая тем самым известный знак для людей понятливых. Степан ей приглянулся и показался именно таким. Степан, действительно, знак её понял, но не стал придавать этой шалости особого значения.
– Степан, скажите, а сколько эта игра будет длиться? – Вдруг, прерывисто задышав, поинтересовалась Таня.
– Футбол? Ну, если даже тайм по тридцать минут играть станут, да с учётом перерыва. Не меньше часа, – ответил Удовиченко, вопро-сительно глядя на вожатую.
– Степан, – снова обратилась к нему Таня, подолгу всматриваясь то в один его глаз, то в другой. – Если вы действительно помощник и встретились мне в такой трудный момент, помогите. Поможете?
– А какая помощь нужна? – Испуганно стал расспрашивать Удовиченко, проклиная знакомство, заранее зная, что ничего хороше-го из этого не выйдет.
– Что? – Решая, что-то про себя, спросила вожатая. – Это потом. Пойдёмте со мной.
Обращаясь к своим подопечным, она строго заметила:
– С мест не вставать, всем смотреть футбол! Иванов, гляди, я скоро вернусь.
Взяв Степана за руку, она потянула его за собой, а когда он, на-гнав её, пошёл рядом, взяла под руку. Степан криво улыбался и внут-ренне был напряжён, так как не любил секретов.
«Куда она меня ведёт? И, чем смогу я ей помочь?», – думал он.
– Сможешь, сможешь, – успокоила вожатая, как бы читая его мысли и лукаво подмигнула.
Так, шагая рядом, под ручку, они ушли со стадиона.
Подойдя к деревянному корпусу, выкрашенному в синий цвет, крытому кровельным железом, Таня оставила Степана и, поднявшись на крыльцо, подёргала дверь.
– Закрыто. Так я и знала, – сказала она. – Всё-таки, дрянь, по-своему сделала.
Достав из кармана юбки ключ, она отомкнула запертую дверь и сказала:
– А вы входите, Степан. Входите.
Горевший в ней огонь на время угас, и лицо омрачилось, но длилось это недолго. Вскоре она снова зажглась.
– Дело? Ах, да. Дело, – сказала она, улыбаясь, после того, как вошедший в корпус Степан напомнил ей о том, что у него просили помощи.
– Дело вот какое. Свет не горит, – пожаловалась она, заходя за занавеску в маленькую комнату. Входя следом и размышляя вслух: «Может, пробки перегорели?», Степан машинально взялся за выклю-чатель. В тёмной каморке, размерами не более трёх квадратных мет-ров, где пахло резиной и жжёным пластилином, вожатая крепко обня-ла его за шею и с жаром, всласть поцеловала.
По инерции, Степан щёлкнул выключателем, и в каморке вспыхнула мощная лампочка. От яркого света стало резать глаза. Таня, перестав целоваться, не понимая первое мгновение, что случилось, стояла как оглушённая, то жмурилась, то беспрестанно моргала.
Привыкнув к свету, Степан увидел детские резиновые сапоги, стоявшие на полках и пустые вёдра с половыми тряпками, развешен-ными на них для просушки. Таня, придя в себя, заулыбалась и, высу-нув из каморки руку, попыталась не выходя, нащупать выключатель и выключить свет. Но это у неё не получалось, а Степан не помогал и ей пришлось выйти.
Только свет в каморке снова погас, и Таня хотела войти в неё, с улицы донёсся женский голос.
– Таня, это ты? Выйди на минутку.
– Да, Александра Тихоновна. Сейчас! – Взволнованно ответила вожатая и выбежала на улицу.
Оставшись один, Степан усмехнулся стремительности, с которой развивались события и, прислушиваясь к уличному разговору, брезгливо стёр с губ жирную помаду, оставшуюся после поцелуя.
– Я сейчас. За вами следом. Корпус закрою и догоню, – донес-лись слова вожатой.
Таня вернулась и сообщила вышедшему из каморки Степану, что ей надо идти на стадион.
– Пойдём? – Спросила она его таким голосом, словно после по-целуя он стал ей близким и родным.
– Не пойду, – грубо ответил Степан, надеясь тем самым прекра-тить всё начинающееся, но строгий его отказ скорее обрадовал Таню, чем огорчил.
– Вечером приходи прямо к корпусу. В десять. Хорошо?
– Хорошо, – неожиданно для себя пообещал Степан и сразу же решил, что ничего страшного не будет, если обещание не выполнит.
Вышли из корпуса, Таня заперла дверь и, сказав «до вечера», стремглав побежала в сторону стадиона. Степан стёр остатки помады, облизав губы, сплюнул, и, глядя в спину убегающей вожатой, не без удивления, усмехнулся.
Перебравшись через лагерный забор и пройдясь по лесу, Степан подошёл к «волшебному озеру». На мостках стояла девочка. Почувст-вовав его взгляд, она обернулась и приветливо улыбнулась. Они по-знакомились.
Степан узнал, что девочку зовут Леной, а фамилия у неё Сол-нышко. Рассказал ей о себе, о своей горемычной жизни, о деревенском доме, о матери, о пушистой собаке, которую назвал Кояном. Пригласил в гости.
Лена слушала внимательно, часто смеялась, но после его при-глашения, стала грустной и сказала, что её теперь не то, что в деревню, а и в лес не пустят.
– Не пустят, я к тебе в лагерь приду. Хочешь? – Не интересуясь причинами, спросил Степан.
– Приходите, – мало веря его словам, сказала Лена.
Возвращаясь домой, Степан наблюдал за дачниками, купающи-мися в пруду. С ними плавала собака.
Мальчишка-хозяин собаки, давал ей команду «ко мне», а сам нырял и долго находился под водой, заставляя тем самым косматого друга беспокойно вращать головой и скулить от растерянности.
Собака крутилась во все стороны, искала хозяина, а его всё не было. Но вот, наконец, он выныривал. И, что делал? Смеялся над её беспокойством и топил бедную, самым настоящим образом. Собака, вырываясь, лаяла, ругала его по своему, чем ещё более мучителя те-шила.
Долго мальчишка измывался, пока пёс не решился на месть. Выбрался на берег, взял в зубы хозяйские штаны, рубашку и, отбежав метров пятнадцать, бросил их там лежать. Вернувшись, схватил в зубы одну из хозяйских сандалет и отнёс её к рубашке со штанами.
Выскочивший к этому времени из воды хозяин, насилу отнял последнюю сандалету. И то, из-за неё пришлось побороться. Собака схватила её зубами и тянула на себя, но, в конце концов, уступила хо-зяину.
Надев обувку на мокрую ногу, мальчишка побежал к одежде, но собака его опередила, схватила рубашку со штанами в зубы и отнесла их на очередные пятнадцать метров. Чтобы и мысли у хозяина не бы-ло возвращаться на пруд, купаться и измываться над ней. Она несла вещи в сторону поля, отданного под дачи.
Осилив первую дистанцию и надев на мокрую ногу вторую сан-далету, выкрикивая вместе со смехом угрозы собаке, хозяин побежал дальше. Пёс смилостивился, решил более не мучить, одежду на оче-редные пятнадцать метров не относить. Но и мальчишка, в свою оче-редь, одевшись, на пруд, где оставались друзья, не вернулся. Пошёл к дачам.
– Какая умная собака, – сказал вслух Степан.
Он наблюдал за тем, как один из оставшихся на пруду мальчи-ков, длинной тонкой палкой, бил по водной глади пруда. Делал это бездумно. Приятно было смотреть на разлетающиеся в разные сторо-ны брызги. Степану захотелось самому взять палку и ударить ею по воде. Это было первым, сильным его желанием, после долгой апатии и затянувшегося безразличия ко всему. Он вспомнил, что в раннем детстве это было одним из многих его развлечений.
«А сколько их, безвозвратно вместе с детством потеряно».
Прогуливаясь по деревне, Степан остановился у дома с заколо-ченными окнами, вокруг которого стеной росла крапива. Жил здесь когда-то старый забавник дед Макар. Он пил одеколон, когда же пор-тил воздух, то получалось, что вовсе и не портил, а скорее, наоборот, озонировал. Учил деревенских детей матерным словам в обмен на ку-риные яйца. Рассказывал много диковинного.
Жил дед Макар в доме, крытом почерневшей от времени соло-мой. Тогда все дома в деревне были крыты или соломой, или щепой. Степан вспомнил, как шёл в детстве дождь. Отец крышу ещё не менял, она была худая, и с потолка в нескольких местах капала вода. Где капала, а где и тоненькой струйкой текла. Везде, в таких местах, стоя-ли вёдра, бидоны, банки и даже стаканы с чашками. В одну посудину капало редко, в другую часто, где-то струйка с потолка текла непре-рывно, где-то прерываясь с определённой периодичностью.
Капли, падающие в чашки, издавали один звук, а капли, падаю-щие в стаканы, – совершенно другой, и фоном всему этому разнозву-чию служил сам дождь, идущий за окнами.
Степан привык и полюбил слушать эту симфонию. И когда отец сделал новую крышу, и музыка дождя кончилась, ему стало грустно. Казалось, всё это было только вчера, но вот уже и шифер, что лёг на место прохудившейся дранки, почернел, покрылся оранжевыми цвет-ками плесени, и сам нуждался в замене.
По дороге домой Степан хотел зайти в магазин, но ему этого сделать не дали. Помешала огромная очередь, выстроившаяся у входа. Люди стояли с бидонами, с банками, стояли за молоком, которое вот-вот должны были подвезти с фермы. Степана это очень удивило.
«Как это так? – Думал Он. – В деревне очередь в магазин, за молоком».
В последний его приезд и у матери, да и в каждом доме была своя корова, а теперь молоко возят с фермы и никто коров не держит.
«Что ж это такое? Как же можно жить в деревне без парного молока?».
Он вспомнил, как в детстве, в первый свой приезд, после года прожитого в городе, только парным молоком и питался. Ничего не ел, не пил, ждал, когда придёт корова. Стоял с кружкой в дверях сарая, смотрел, как мама корову доит и ждал парного молочка.
«Они все с ума посходили», – заключил он, отходя от магазина.
Тут же вспомнился рассказ отца, как тот в молодости, чтобы по-ближе познакомиться с мамой, ходил к ней за молоком. Каждый день покупал по три литра, не пил, а выливал.
«Теперь, наверно, за это в аду сковородки лижет», – не без го-речи подумал Степан, который в отличие от отца, говорившего: «жи-вот у меня от него слабнет», молоко очень любил.
По иронии судьбы, Филипп Тарасович, уехав из деревни, посту-пил в Пищевой институт на мясомолочный факультет, а умер, нахо-дясь в должности директора молокозавода.
Степан вспомнил, что перед смертью отец впал в детство, бес-причинно смеялся над всем и очень полюбил детские мультфильмы. Хохотал до слёз над самыми фальшивыми кукольными персонажами. Говорил, что сестра Галины Андреевны - его последняя любовь, что любовниц у него не было, но после смерти звонили женщины, спра-шивали отца.
Денёк выдался жарким. Солнце припекало, как на Юге. Ветерок дул мягкий, маслянистый, с приятным сладким запахом. Степан по-дошёл к своему дому, сел на скамейку, врытую у забора и, поудобнее устроившись на тёплых от солнца досках, спросил у сидевшей рядом матери о дяде Корнее.
– А, чего ты о нём спросил? – Поинтересовалась она и, не ус-лышав объяснений, стала не спеша рассказывать. – Жили бедно, и ма-ма отдала его отцовой родне. Он кашлял, боялись, туберкулёз. А там у них климат тёплый, сухой, море. У них он и рос. Ну, а как вырос, с плохими людьми связался, в тюрьму попал. С тех пор бродяжничает по свету – ни слуху о нём, ни весточки. Жив ли, нет, не знаю. Приез-жал как-то раз, когда ты ещё маленьким был и с тех пор как в воду ка-нул. Мы дружно жили, я звала его «брат», он меня «сестра». Придёт за три километра в поле, обед мне принесёт. Спрашивает у людей – где тут моя сестрёнка? Он любил с людьми поговорить. Мне скажет – ра-ботай хорошо, как дома работаешь, чтобы за тебя стыдно не было. Мы дружно жили, люди нам завидовали.
Выслушав внимательно матушку, Степан ничего ей о своих встречах с дядей Корнеем не сказал. Рассудив так – если Корней Кон-дратьевич живёт в Москве и не даёт ей о себе знать, то и ему, Степану, говорить об этом не следует.
На обед Степан поел блинов с молоком, и его незаметно потя-нуло ко сну, но поспать не дали назойливые мухи. Вслед за этим в дом к Ирине Кондратьевне пришёл опросчик, занимавшийся переписью населения. Степан спрятался от него, забравшись на печь, и лежал там, покатываясь от беззвучного смеха. Смеялся над тем, как матушка то и дело его переспрашивала.
– Ой, простите, – говорила она. – Я опять забыла, как вас зовут?
– Иван Сергеевич, – спокойно и без тени раздражения, отвечал опросчик и не успевал задать свой вопрос, как был вынужден снова представляться.
Матушка переспрашивала его практически беспрерывно, через каждые десять секунд, и переспрашивания эти длились бесконечно. У Степана появились уже колики в животе.
Когда Иван Сергеевич, всё же справившись со своими обязан-ностями, попрощался и ушёл, Степан, охая от длительного смеха, слез с печи и спросил у Ирины Кондратьевны:
– Что ты всё, как зовут, да как зовут?
– Растерялась. Говорить не о чем, а надо же о чём-то говорить, – объясняла мать. – Он с документами, да ты ещё сказал тебя не выда-вать. Переволновалась. Сижу и думаю, а ну, как спросит: кто это у вас на печи?
Вечером, обратив внимание на икону, висевшую в углу, подсве-ченную лампадкой, Степан подошёл к ней и стал рассматривать. Из глаз Спасителя струился ласковый, добрый, свет, приятный сердцу.
– Мам, это Иисус Христос? – Спросил он у Ирины Кондратьев-ны.
– Да. Царь Милостивый.
– Ты веришь в Бога, или так, для порядка повесила?
– Садись. Стынет всё, – ответила собравшая на стол матушка.
– Ну, скажи, – добивался Степан.
– Тебе всё для насмешки, – уклонялась Ирина Кондратьевна.
– Я серьёзно.
Заметив улыбку на лице у сына, мать повторила:
– Садись, не болтай, всё остыло.
– Есть не хочу, спать буду. Коян лаял всю ночь, я глаз не сомк-нул.
– Не бранись. Какой он тебе Окаян? Его Пушком зовут.
– Ничего. Пока я здесь, в Окаянах походит. А церковь в деревне была?
– Была. Красивая, кирпичная.
– Куда же подевалась?
– Коммунисты взорвали. Помню, как колокола снимали и сбра-сывали. Один, самый большой, упал оземь, разбился. Да, как ахнет, на всю округу разнеслось. Я ребёнком была, на всю жизнь запомнила.
Степан всё же поел и решил, что завтра, рано утром, поедет в Москву.
«Надо с Леной попрощаться», – решил он и, вместо того, чтобы ложиться спать, пошёл в лагерь.
В лагере, тем временем, прозвучал отбой. Горнист сыграл на трубе и вместо Лены он там встретил Таню, о которой совсем забыл.
Захваченный в плен, пошёл с ней гулять. Таня встала к Степану спиной, взяла его руки, положила к себе на живот и в таком положе-нии они не спеша прогуливались по дорожкам. И Степан был вынуж-ден выслушивать Танины исповеди.
«Зачем мне её проблемы, её учёба в педагогическом, нежелание быть учителем, мечтания стать переводчицей. Все эти нелады в доме, у самого всё вверх дном», – думал он, а Таня, тем временем, говорила:
– У нас с тобой курортный роман. А, курортные романы легко начинаются и так же быстро заканчиваются. В городе ты, если даже меня и узнаешь, то не подойдёшь. Или подойдёшь?
Тане хотелось, что бы Степан говорил с ней так, как говорят мужчины с женщинами, а Степану, если и нужно было теперь обще-ние, то не такое, а товарищеское, душевное, без полов и страстей. Хо-телось говорить так, как может говорить человек с человеком.
На Танин вопрос он не ответил, а стал, вдруг рассказывать ей о маленькой девочке Лене. Отзываясь о ней, как о человеке удивитель-ном.
– Лягушек защищает. – Расхваливал Степан. - А я, в детстве, убил одну квакушу. Лето стояло сухое, с неба ни капельки. И примета была, убьёшь лягушку – значит быть дождю. Ну, я и засёк прутиком. Каюсь. Говорит, что мне нужна забота. Подожди, говорит, десять лет, вырасту и буду тебе доброй женой. Стану тебя жалеть.
– Да, она развитая, самостоятельная и интеллектом выше свер-стниц, – вторила Таня похвальным речам Степана и всё старалась встать так, чтобы он её поцеловал.
– А вместо тихого часа, нельзя её отпустить? Я бы Кояна ей по-казал. Собака у меня такая есть. Свой отчий дом, окрестности. Воз-можно это или нет? – Спросил Степан, отстраняясь от подставленных губ.
– Пожалуйста. Своди, покажи собаку. Я её под свою ответст-венность отпущу. Если сама она, конечно, захочет. Я не против, – шептала Таня и, не дождавшись, чтоб её поцеловали, обняла Степана за шею и поцеловала сама.

* * *

Галина, постучавшись, вошла к Карлу и нашла его сидящим у окна.
Свет, падавший на него с улицы, как-то по-особенному освещал его светлые волосы и светло-синие глаза.
Не поворачиваясь, он поманил её рукой и сказал:
– Посмотрите, какая красота!
Галина подошла и за пыльными, зеленоватыми стёклами уви-дела улицу. Обычную, знакомую с детства, никакой красоты не узрела. Она вопросительно посмотрела на Карла, и он, указывая рукой на небо, стал пояснять.
– Облака, – говорил он. – Приглядитесь. Правда, они напоми-нают очертания сказочной страны? Густые заросли, между ними до-рога, ведущая к замку. Дорога огибает озеро, поднимается в гору, а вон и сам замок, стоящий на горе. Знаете, до того всё это кажется знакомым, что не покидает ощущение, словно я ездил не раз по этой дороге в тот замок и знаю всё, что там и как. Хотите, расскажу? До-рога, ведущая к городу, очень ровная. Деревья вдоль дороги ухо-женные, с пышной листвой, глаз радуется, глядя на них. В городе чисто, нет ни одного одинакового дома. Погода стоит всегда велико-лепная. А знаете, почему? Потому, что среди жителей нет зломыс-лящих и злословящих. Люди там не болеют, не умирают, но прежде всего, не голодают. Скажете: а что, как жизнь их скучна? Нисколько. Поверьте – ни лень, ни скука никогда, ни на мгновенье, не посещают этот город. Люди, живущие там, умеют трудиться и отдыхать. И всегда веселы. И во время работы, и во время отдыха. Вы мне сразу, возможно, и не поверите, но я скажу вам, что в этом городе нет некрасивых людей. Да. Там все красивы, все молоды душой и чисты сердцем. Живущие там, обладают ещё одним свойством – умеют яв-ляться в снах людям, живущим на земле. Являются, чтобы подарить им радость общения, успокоить, развеселить, сообщить о том, что всегда на земле будут зеленеть леса и синеть озёра. Что убийства и воровство прекратятся, а звери, рыбы, птицы и люди будут жить в мире, как братья и сёстры. Будет необыкновенно красивая жизнь, и мы с вами, Галина, увидим её и будем в ней участвовать.
– Это правда? – Спросила Галина, повернувшегося к ней Кар-ла. – Вы так уверенно говорите, что хочется во всё это верить. Но столько всё же непонятного в ваших словах. Столько вопросов… Карл! Вы только не перебивайте. Я должна признаться в том, что ужасно не любила немцев. Да, да. Слушайте и только, пожалуйста, не перебивайте. Это правда. Я вас, то есть их, ну, то есть немцев, ужасно не любила. Не любила за то, что они сухие и бескровные. Их порядка во всём, не любила. Язык казался некрасивым и потом ещё за то, что они страшно самоуверенные. А самоуверенность, по-моему, это такая тоска. У них командная речь подавляющая, кричащая, манеры на-хальные. Приходил к нам немец из ВГИКа, сценарист, учится на сце-нарном, приятная внешность, хорош собой, но такая самоуверенность! Вошёл, как к себе домой и сразу же стал объяснять, как надо обра-щаться с мебелью, как ручки латунные очищать, будто это самое главное в жизни. Вот так запросто вошёл и стал сразу говорить, нико-го не слушая. Ой! Мне не нравилась и их точность, и их обязатель-ность. Какая-то скука сквозила во всём этом. Бесстыжесть их не лю-била. Равнодушие у них очень развито и чувство собственности страшное. Прямо какие-то властелины материального мира. Считала их чистоплюями и занудами. Считала, что немцы противные люди. Никогда они не раскинут широко, для объятия, руки, даже в самые сильные минуты. А тут – приезжали к нам студенты из Лейпцига, по-казывали отрывки свои и там, в одном из отрывков, немецкий офицер, вернувшийся из плена, беседуя с девушкой, вдруг, внезапно закаш-лялся, взялся рукой за грудь и, достав из кармана платок, вытер губы. В этот момент, слышу за спиною у меня Случезподпишев, это студент один, я с ним когда-то на одном курсе училась, злорадно шепчет: «это наши ему настучали». Я повернулась к нему и сказала: «заткнись». А после показа, оставшись одна, подумала и поняла, что сказала это «заткнись» не ему, а себе, своему нехорошему чувству, появившемуся в душе. Вместо нормального, человеческого сострадания, там вдруг появилось злорадство.
– Может, это следствие боли, из-за утраты близких в прошедшей войне?
– Нет. Боли не было. Просто неприязнь. Чужое. Какая нужна боль, чтобы не любить весь народ, а я ведь не любила. Не любила только немцев. И вот, надо же было такому случиться, что вы немец и совсем не такой. Дело в том, что я их на самом-то деле хотела любить, вот только не знала за что и как. Моя «нелюбовь» меня очень тяготи-ла. Вы разрушили все мои представления о немцах и знаете, мне те-перь кажется, что этой проблемы в душе моей больше нет. Хорошо, что вы немец. Хорошо, что вы такой, какой есть. И ещё. Обязательно должна рассказать вам о том, что у меня было со Степаном, ну, то есть, что у меня ничего с ним не было. Степан, вы помните, я говори-ла, что он подставил ножку мне в детстве и только недавно извинился. Вы это помните. Конечно, помните. И я это его извинение запомню на всю жизнь потому, что оно в моей жизни сделало переворот. Сознание перевернуло. Ведь я, накануне этого его признания, обидела на Арбате юношу, походя. Он продавал свои стихи и поверх его самодельных книжек, было написано: «стихи с автографом поэта». Я спросила: «Действительно, считаете себя поэтом?». Он смутился, стал что-то объяснять, я пошла своей дорогой. Понимаете, Карл, я не имела права у него об этом так спрашивать, не имела права обижать. И поняла я это всё только после принесённых мне Степаном извинений. Как же так? – Думала я. – Я хорошо помню, как в детстве играли в парик-махера и он так меня подстриг, что пришлось потом стричься наголо и ходить среди лета в шапке. Я стеснялась лысой головы. Думаю, изви-нился бы лучше за это, а он просит простить за то, за что мне и про-щать его неловко. Так как, несмотря на то, что по его уверениям я сильно расшиблась, разбила лоб, громко плакала – ровным счётом ни-чегошеньки из этого не помню. Ну, то есть, мне этого было не надо, извинения его. Всегда думала, что извиняются для того, чтобы потер-певшей стороне не так больно было, а тут, оказывается, что-то совер-шенно другое. И вот тогда в голове моей произошёл переворот. Ока-зывается, поняла я, люди извиняются ещё и затем, чтобы как-то себя самого постараться очистить от зла, когда-либо содеянного, кому-либо причинённого. Ведь так оно и есть. Сделаешь ты кому-нибудь зло, и оно висит на твоей душе камнем, спать не даёт, кажется, что прилипло на веки вечные. Я тут же вспомнила арбатского юношу, побежала к нему и извинилась за свой вопрос. Он так же краснел, как и в прошлый раз, бормотал себе под нос что-то невнятное, говорил, что меня не помнит, но на листке уже было написано совсем другое. Было написано: «Продаются стихи с автографом автора». В конце концов, он меня простил, и я осталась довольна. Какое это, оказывается, на-слаждение – быть прощённой! Я поняла великую истину, что жить на белом свете легко, если ты никому не делаешь зла, а если невольно и делаешь, то надо не бояться в этом сознаваться, и искренне просить прощения. Знаете, Карл, я раньше не могла понять, почему люди му-чаются, а тут, вдруг, поняла. Они переступили запретную моральную черту, и мир им видится перевёрнутым. Не способны они понять что хорошо, а что плохо, белое там видится чёрным, а чёрное белым. Пе-репутали понятия о добре и зле, и не знают, за что извиняться, за что просить прощения. А непрощённое зло между тем накапливается, об-лепляет душу со всех сторон и с таким грузом, конечно, не до полёта, не до веселья. И тогда эти люди говорят, что жить тяжело, что жизнь – каторга. А ведь это не так. Правда? Я поблагодарила Степана за его запоздалое, но такое нужное, как оказалось, для меня извинение и мы стали встречаться, ходить в театр, в кино, гулять по набережным. Он приходил ко мне на премьеру. Подарил такой букет, какого никто из актрис никогда и в глаза не видел. Так завязались между нами довери-тельные отношения. Но, чтобы вы сразу поняли, что это были за от-ношения, вам надо знать, во-первых, то, что он до сих пор не разведён с женой, до сих пор её любит и просто не знает, как вернуться к ней. А, во-вторых, то, что отношения у нас были сугубо дружеские. Он был тогда сама осторожность, сама предупредительность. Всем своим видом говорил: «Я ни на что не претендую, ни на что не рассчитываю, только не гони». Существовал между нами негласный договор: быть рядом, пока это не связывает одного или другого. Понимаете, он не столько ухаживал за мной, сколько просто ходил. Видимо, просто ну-ждался в том, чтобы рядом с ним был человек, живая душа. И я до-пускала эти прогулки и принимала цветы, потому что казалось – отго-ни я его тогда, и он сделает с собой что-то ужасное. Допускала, потому что границ дозволенного он не переступал. Да. Так всё это было, но кончилось после того случая, который произошёл в день поминок моего дяди, Петра Петровича. Не стану рассказывать подробности. Просто случилось то, после чего совместные прогулки стали невоз-можны. Вы помните звонок, тот, телефонный? Звонила подруга, Ван-да, она среди прочего сообщила, что ничего между ними не было. Она не понимала, что меня от неё отвратил не сам факт измены или не из-мены, а то, как они оба со мной обошлись. С прохожим так не обхо-дятся, не должны обходиться, а они со мной так поступили. И кто по-ступил? Лучшая подруга и человек, которого я к себе допустила, по-зволила быть рядом. Человек, которого тоже считала другом. Ну, ска-жите, Карл, должны же быть у людей какие-то элементарные обяза-тельства перед другими? Нельзя же плюнуть сегодня человеку в лицо, а завтра позвонить и сказать походя: «Ты только не подумай, у меня и в мыслях не было тебя обидеть, я это сделала случайно». Я вам наго-ворила слишком много, а всего-то навсего хотела сказать о том, что был у меня друг Степан Удовиченко, а теперь у меня такого друга нет.
После длительной, эмоционально окрашенной речи, Галина на мгновение умолкла, но тотчас припомнила для себя очень важное и спросила:
– Карл, скажи, а почему ты тогда, когда я к тебе извиняться приходила, сказал, что не обиделся, а скорее, даже наоборот. Что ты имел в виду?
– Имел в виду то, что было приятно, когда на такую девушку, как ты, произвёл впечатление. Ну, то есть, что ты меня заметила. Го-раздо обиднее было бы, если бы ты вышла, и на меня не глядя, не стесняясь, взяла бы трубку. Со мной бывало, что не замечали.
– По-моему, тебя невозможно не заметить.
Карл смущённо улыбнулся и, повернувшись к окну, сказал:
– Здесь северная сторона, как и на прежней квартире. Знаешь, Галя, когда я понял, что мне придётся долгие дни, безвылазно, сидеть в комнате и смотреть в окно, я не на шутку опечалился. Если бы оно выходило на восток, думал я, то я мог бы, вставая по утрам, видеть за-рю, любоваться восходом. Если бы выходило на запад, то каждый ве-чер имел бы перед глазами светлое небо и мог бы наслаждаться зака-том. Если бы окно выходило на южную сторону, то я бы весь день жмурился от солнечных лучей и дышал бы тёплыми южными ветрами. Но вот окно моё выходит на север, и ни восхода, ни заката, ни солнца мне долгие годы не видеть. А ветер, даже летом, если и подует, то это будет леденящий ветер с севера. Но, я печалился недолго, нашёл и свои преимущества у северной стороны. Зимой мороз мои окна раскрашивал в первую очередь и такими узорами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А потом из моего окна был совсем непло-хой вид. Оно выходило на спортивную площадку, за площадкой была дорога, по которой мчались машины, а за дорогой железнодорожное полотно. Согласись, Галя, есть на что посмотреть. Точнее, было. Зна-ешь, зимой, когда спортивную площадку заливали водой, а затем рас-чищали получившийся лёд, делали его гладким, столько происходило всего интересного, ни на секунду нельзя было отлучиться от окна. К нам на каток, по субботам и воскресеньям, приезжала лошадка с са-нями и возила детей по кругу. А сколько было детворы с клюшками, какие они все нарядные, краснощёкие, живые. Просто залюбуешься. Я тебя уверяю, что в солнечное утро, когда каток кишит детворой, его по красоте можно сравнить только с морем или небом. Только на море и небо человек может смотреть с такой же радостью, с какой следит за детьми на катке. Так что я очень скоро привык к своему окну и смот-рел через него на всё с восторгом. Летом на площадке играли в фут-бол, а если и не было на ней никого, то обязательно кто-нибудь по улице шёл. Машины, опять же, весь день по дороге гоняли, шли поез-да, везли пассажиров. Нет, я совсем не скучал, пожалуй, лишь однаж-ды пожалел о том, что не в состоянии передвигаться.
– Увидели красивую девушку?
– Девушку? Ах, нет. Что вы, Галя. Дело в том, что в соседнем подъезде действительно жила девушка и к ней приезжал на «уазике» солдат, а точнее, сержант. И вот, трое пьяных, видимо из ревности, вытащив его из машины прямо под моим окном, стали его бить. Били приговаривая: «Ах, да ты ещё и сержант!».
– И, что? Крикнули им?
– Да, но они не услышали. После чего налил в ведро воды и вы-лил им её на головы. После этого они от сержанта отстали. Когда со мной произошла вся эта история. Авария, а затем неудачная операция. Когда я оказался на этом кресле с колёсами, которое, к слову сказать, есть далеко не у каждого оказавшегося в моём положении. Мне его друзья достали. Да. Когда со мной всё это произошло, и я остался один, в душе заклокотала злоба. Я возненавидел людей. Тех, кто сбил меня и уехал, врачей, не сумевших поставить меня на ноги, друзей, отказавшихся от меня, и всех людей на земле, которые ходят, смеются, живут своими заботами, даже не подозревая, что у меня такое горе. Возненавидел весь мир, но это продолжалось недолго. Я уже на сле-дующее утро понял, что ненавистью никому, кроме себя, вреда не принесу. Да, и хотел ли я вреда тем людям, которых ненавидел? Нет, я вреда для них не хотел. Я просто желал, чтобы они не были ко мне та-кими равнодушными. Внимания хотелось. И всё это как-то наивно представлялось. Было желание пожаловаться всему миру, поплакаться, и чтобы непременно пожалели. Отыскали бы виновных, привели ко мне на суд, спросили бы, что с ними делать – и я их, конечно, простил бы всенародно и отпустил. Как-то так всё это мечталось, по-детски, по-мальчишески. И вот я от безделья стал гаснуть на глазах. Ну, что с больного взять, всё за меня родители делали, всё мне в руки, как ребёнку совали. Чуть ли не разжёвывали за меня. И я решил для начала сам себя обслуживать, насколько это возможно, а затем уже подумать и о будущем. Стал соображать, что может в моём положении спасти? Думал, думал и придумал. Силу жизненную, решил я, мне даст любовь. Любовь, только любовь. Надо, думал я, простить и по-любить тех, кто сбил меня и не остановился, тех, кто делал операцию и поторопился и тех, кто обо мне забыл. То есть, надо было полюбить весь мир, который я намеревался ненавидеть. Вот, ты, Галя, совсем недавно сказала, что это великое наслаждение, чувствовать себя про-щённой. Я правильно тебя понял?
Галина с готовностью закивала головой.
- Вот... – ища утраченную ниточку, сказал Карл и тут же, оты-скав её, продолжил. – Так и почувствовать себя простившим, поверь мне, наслаждение не меньшее, а может быть и большее. Но, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Задумать – это одно, а исполнить – совсем другое. Задача оказалась очень тяжёлой для раз-решения. И я стал понемногу учиться смирению, понемногу учиться любви. Стал постепенно привыкать не ненавидеть и начал с конца, начал с людей вообще, с человечества. И с человечеством всё быстро и просто получилось, сложнее было с явными моими обидчиками. Но и тут я нашёлся, придумал им такие оправдания, по сравнению с ко-торыми мои собственные беды казались ничтожными. Через это, с лёгким сердцем, я простил им всё и полюбил их. Полюбил, как брать-ев. И вот случилось настоящее чудо – я стал жить полноценной, нор-мальной жизнью. Даже стал много счастливее того себя, который хо-дил на своих здоровых ногах и на всех дулся. Я стал улыбаться, сме-яться. Мой мир стал богаче. Я стал вдруг неплохо рисовать, вырезать из дерева, выучил немецкий по самоучителю, научился играть на ги-таре. Знаешь, Галя, раньше я хотел, что бы меня любили, только об этом и заботился, только в эту сторону и были направлены все мои мысли и конечно, был несчастен, так как не мог всех заставить себя любить, не мог каждому понравиться, всем угодить. От этого сильно страдал. От этого жизнь моя часто казалась пустой и никчёмной. Она, впрочем, такой и была, так как и сам я тогда был пустым и никчём-ным. Изменилось всё в лучшую сторону только тогда, когда случилось со мной это несчастье. Прямо по пословице или поговорке: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Когда я попал в аварию и был вынужден большую часть своего времени проводить в кровати, а затем в кресле, я лишился возможности выходить на люди, угождать им, лишился возможности искать людской любви. С трудом пережил это, почти что умер и возродился к жизни лишь после того, как сказал себе: «У тебя осталась теперь только одна возможность, это – любить самому». Стал любить и стал жить. Это просто звучит, Галя, но в этой простоте заключается величайший смысл. Я понял, что любовь – это дар человечеству и в этом даре истинная свобода. Свобода в том, что ты волен любить кого угодно, плохих и хороших, красивых и без-образных. Тебя могут не любить все, могут все ненавидеть, но это их выбор, но, ты-то можешь любить всех и ненавидящих тебя и обидев-ших. Вот где путь к свету и дорога в вечную жизнь! И идущие по этой дороге не знают минут отчаяния и никчёмно прожитых дней.
– Карл, скажи, ведь это радость, это счастье – жить на свете? – Спросила Галина, глаза у которой блестели, а щёки горели.
– Да, Галя, великое счастье, – подтвердил Карл.
– Мне сейчас так хорошо, как никогда ещё не было. Знаешь по-чему? – Спросила Галина и, опустив глаза, продолжала. – Можно, я тебе открою свою тайну? Хотя, ты уже догадываешься обо всём. До-гадываешься?
– Догадываться боюсь, – тихо сказал Карл. – Я и мечтать об этом не смею.

Часть шестая.
Понедельник. Двадцать второе июня





Прощаясь с Жанной в воскресенье, Максим договорился о встрече в понедельник. Обещал быть к часу дня, в крайнем случае, к половине второго. Так что утро, первого дня рабочей недели, началось для него с похода в районную поликлинику.
В другое время он вызвал бы врача на дом, но в данный момент это было исключено. Узнает сестра, что он получил больничный и при этом здоров - отправит в деревню. К тому же Жанна ожидала к часу дня, а врач на дом мог прийти, когда ему заблагорассудится.
Неосмотрительно было с его стороны давать обещание. Как знать, может его подростковый врач только с трёх начинает работать? Это единственное, что волновало Максима, по дороге в поликлинику. А то, что он, здоровый, получит больничный лист - в этом Максим со-вершенно не сомневался.
Учась в школе, а затем в техникуме, он частенько пользовался услугами терапевта. Подростковый врач, женщина, всячески поощряла симуляцию. Иной раз, в учебное время, Максим заставал в её при-ёмной до тридцати соискателей, из таких же, как он, желающих от-дохнуть. Многие, из которых даже на приёме не утруждали себя при-творством и жалобами.
Придя в поликлинику, Максим обнаружил там нововведение. Перед тем, как записаться к врачу, необходимо было зайти в специ-альный кабинет и измерить, на глазах медсестры, температуру. Не колеблясь, он вошёл в кабинет и сунул предложенный градусник под мышку.
Через две минуты медсестра, не сводившая с него глаз, попро-сила градусник.
На крохотном листке она написала: «Макеев Максим Алексее-вич, семнадцать лет, температура 36,6». Имя и возраст узнала от Максима в то время, когда он сидел с градусником под мышкой.
Ни слова не сказав медсестре, Максим взял у неё бумажку и пошёл в регистратуру.
– Что вам? – Спросила девушка в белом колпаке, выглядывая из окошка.
– К врачу записаться. Я болен, – лаконично пояснил Максим, протягивая ей бумажку с температурой.
– Но, у вас же тридцать шесть и шесть? – Вежливо напомнила девушка.
– Я знаю. Но, я болен. Мне нужно к врачу, – настойчиво повто-рил Максим свою просьбу и с негодованием честного человека, пока-чав головой, добавил. – Или мне к главврачу идти?
– Подросткового сегодня нет, – ответила побеждённая девушка, которая, конечно, не испугалась главврача, но слишком уж хорошо знала, что правда будет на стороне молодого человека. – Я вашу кар-точку отправлю в тридцать третий кабинет к Нергиной. Если примет она вас, то...
Конец фразы девушка проглотила, но Максим уже знал, что всё будет так, как всегда.
– А когда вы карточку отправите? – Поинтересовался он. – Да-вайте, я сам её отнесу.
– Вообще-то так не положено, но у нас, действительно, с этим плохо. Вот, возьмите и идите в тридцать третий. Врач Нергина.
Взяв карточку, Максим побежал на третий этаж. В означенном кабинете находился только что вошедший пациент и он, из ожидаю-щих своей очереди, оказался первым.
Но, ликовать пришлось недолго. Появился старичок с дрожа-щими губами и попросил его пропустить, затем женщина, которой нужно было только спросить, зашла на минуту и пробыла в кабинете полчаса. Затем мимо Максима врач в белом халате с сигаретою в зу-бах, что в поликлинике значило многое, провёл в кабинет к Нергиной старушку с палочкой и вместе с ней провёл там минут сорок.
За Максимом, начинающим нервничать, собралась уже поря-дочная очередь, которая роптала и понуждала его войти в кабинет, не дожидаясь, пока выйдет старушка. Так как, того и гляди, ещё кого-нибудь приведут, а им, бедным, снова стой и жди.
Старушку Максим не побеспокоил, а вот как только она вышла, не дожидаясь загорания лампочки, установленной над дверью, в каче-стве сигнализации, он тут же оказался пред светлыми очами врача Нергиной.
– Это не ко мне, – холодно сказала Нергина, посмотрев на кар-точку Максима. – Вам нужно в другой кабинет.
– Полтора часа я прождал у вас под дверью, а теперь отсылаете, чёрт знает куда! – Взволнованно заговорил Максим, готовый на всё. – В регистратуре направили к вам, и в другой кабинет я не пойду.
Нергина, тем временем, нажала на кнопку и, увидев загорев-шуюся лампочку, в кабинет вошёл мужчина, следующий по очереди. Но, ещё до его прихода за Максима вступилась медсестра, объяснив врачу, что подростковый отсутствует.
– А почему ко мне? Почему не к Комаровой, не к Жабиной? – Кричала женщина-врач.
После бурной сцены обсуждения, Нергина решила принимать сразу двоих, так как переадресовать Макеева другому врачу, по этиче-ским соображениям, не представлялось возможным, а вошедший сле-дом за ним выходить из кабинета отказывался.
Этот, вошедший следом, не молчал. Не обращая внимания на то, что его не слушают, он громко вещал своё:
– Доброго здоровичка, Василиса Кузьминична. Как поживаете? Как здоровье ваших детей?
Максиму дали градусник и посадили в угол на стул, а осведом-лявшегося о здоровье стали спрашивать по всей норме, а точнее, со-вершенно отлично от неё, от привычной нормы.
– Опять Кудряшов? – Устало спросила Нергина, глядя на хитро улыбавшегося мужчину.
– Ага, Василиса Кузьминична. Опять вот заболел, – с трудом сдерживая смех, сказал Кудряшов и развёл руки в стороны.
– Всё. Моё терпенье лопнуло, – сказала Нергина. – Справки ты у меня больше не получишь. Бери градусник, меряй температуру.
– Это пожалуйста, – с удовольствием произнёс Кудряшов и взяв предложенный градусник, стал стряхивать ртуть, но тут же задев им о край стола, разбил его вдребезги. Медсестра заохала и, взяв веник, стала подметать осколки.
– Ей Богу, не хотел. Я вам, Василиса Кузьминична, новый куп-лю, – хихикая, оправдывался Кудряшов, глядя на осколки.
– Раздевайся, – скомандовала Нергина, и Максим увидел тело Кудряшова, со всех сторон украшенное татуировками.
Тут были и голые женщины с русалочьими хвостами и скре-щенные ножи, с которых капала кровь, и православный Храм с го-ревшими на солнце куполами, и Богородица с младенцем на руках, и разорванные кандалы и много другого, что в памяти у Максима не удержалось.
Послушав для виду у Кудряшова лёгкие и взяв градусник у Максима, на котором было тридцать шесть и шесть, врач, молча села за стол и выписала справки одному и другому.
Максим со справкой спустился на первый этаж, и чуть было не забыл открыть больничный, так рвался он к Жанне.
«Как она там, без меня? Что ела? Что пила? О чём думала? Только бы не заблудиться», – эти и другие мысли приходили к нему в голову по дороге к ней, волновали, будили сладкую истому.
Он не заблудился. Жанна встретила его в фиолетовом шёлковом халате, исписанном сверху до низу белыми японскими иероглифами. Максим приехал вовремя, даже раньше назначенного часа, но первыми словами Жанны были:
– Почему так долго?
Она, к моменту прихода Максима, уже находилась в возбуждён-ном состоянии и, едва он закрыл за собой дверь, стала стаскивать с него одежду, сопровождая это страстными поцелуями, чередовавши-мися с чувственными стенаниями.
Не дойдя двух шагов до кровати, они устроились на полу. Жанна сумасшедшим голосом, кричала «умираю», и, на самом деле, не-сколько раз теряла сознание, лишаясь чувств.
Провалявшись с удовольствием около часа на полу, Максим и Жанна перебрались в ванную комнату, где ещё пару часов плескались в воде и веселились, придумывая друг для друга озорные игры.
Одевшись, после ванны, беспрестанно смеясь и целуясь, они се-ли за маленький, круглый столик в той комнате, где в первое своё по-сещение спал Максим.
Столик был накрыт белой скатертью, на столе стояли две вазы, одна с цветами, другая с фруктами (два персика, гроздь розового ви-нограда, восемь крупных синих слив), бутылка «Советского шампан-ского» и два хрустальных бокала.
Жанна была одета в красивое белое платье, плотно облегавшее всю верхнюю часть её тела вплоть до талии, далее переходящее в юбку плиссе. Белые гольфы и белые туфельки. Открыв бутылку без шума и разлив шампанское по бокалам, любовники, разговаривая одними глазами, со звоном чокнулись и осушили бокалы. Наливая второй бокал Жанне, Максим видел, что льёт через край, но почему-то рука его слишком поздно среагировала. Он облил не только скатерть, но и Жанну, а точнее, её красивое белое платье. Оба рассмеялись.
– Подожди меня. Я сейчас, только переоденусь, – сказала Жанна и ушла.
Красивые были у неё наряды, и платья, и бельё, но Максим по-думал о том, что если бы даже она не имела ничего, или имела плохую, некрасивую одежду, пусть даже лохмотья, он всё равно лю-бил бы её ничуть не меньше, а может быть ещё сильнее, чем теперь.
Через минуту появилась Жанна в ярко-красном костюме, сши-том на манер гусарского. Петлицы, воротник и рукава, а так же вся верхняя часть узких брюк, были обшиты золотыми и серебряными га-лунами, на курточке так же имелись эполеты и аксельбанты. Красные туфельки и те были с золотыми бабочками. Костюм был безупречен, и Жанна в нём была великолепна, но Максим попросил снять его и на-деть что-нибудь более подходящее женщине – платье или блузку с юбкой. И чтобы обязательно были белые гольфы, которые Максиму понравились больше всего.
Жанна покорно выполнила его просьбу и, садясь за стол, накры-тый новой скатертью, в ситцевом цветастом платье, которое очень по-нравилось Максиму, и белых гольфах, нежно спросила:
– Можно я тоже буду разливать вино?
Кавалер разрешил и Жанна, взяв бутылку в маленькие, белые руки, стала наливать шампанское в его пустой бокал.
«Как изящно она это делает, – думал Максим. – Она любит меня и во всём хочет угодить, понравиться. Ну, кто ещё сможет так на-ливать шампанское? Никто. Только она одна».
За столом выяснилось, что у Максима с Жанной много общего, например, первая группа крови. Это обстоятельство любовников чрез-вычайно обрадовало, в особенности Максима.
После того, как Жанна его полюбила, он и сам себя полюбил. А, до этого у него к своей персоне было много претензий. Так, наряду с любовью, которая в той или иной форме всегда всё-таки присутство-вала, каким-то необъяснимым образом уживалась и ненависть к сво-ему лицу и телу. Теперь с ненавистью было покончено.
Теперь Максим знал, что мужчиной, по настоящему, себя можно почувствовать только тогда, когда рядом с тобой настоящая женщина. Он ощущал себя таковым и этим гордился.
Жанна показала паспорт, где была написана её фамилия – Гагу-шарова. Ей нравилась своя фамилия, но фамилия Максима нравилась больше. Она повторяла её стократно и всё на разные лады. И торжест-венно произнося: «Максим Макеев», смотрела на своего любимого с восхищеньем.
Кроме паспорта с фамилией и размашистой росписью, Жанна принесла из другой комнаты и выложила на стол для обозрения целую кипу фотокарточек, где она в разных нарядах с различными причёс-ками позировала фотографу.
Максиму понравилась довольно мятая, чёрно-белая, на которой Жанна была в платье минувшего века, и, в соответствующих моде того времени, причёске и шляпке.
Жанне она тоже нравилась, но подарить хотела другую, цвет-ную, где широко улыбалась – так широко, что готова была уже рас-смеяться. Эта казалась более удачной, но Максим просил чёрно-белую и она ему её отдала.
– Теперь будешь всегда со мной, – сказал Максим вместо при-вычных слов благодарности и стал уговаривать Жанну ехать к нему на голубятню.
Уговаривать долго не пришлось. Перед тем, как выйти из дома, Жанна подвела ресницы, подкрасила губы, напудрилась, прошлась пилкой по ногтям и всё это сделала почти машинально, не переставая говорить с Максимом.
Максиму Жанна нравилась и без всего этого, то есть он считал, что её природная красота в приукрашивании не нуждается, но если уж ей самой всё это необходимо, то пусть будет. Это, по его мнению, красивее её не делало, но, однако же, и не портило.
Голубятня была тем единственным, что Максим мог показать Жанне как своё, собственное, личное. Показать, испытывая гордость. Голубятня, действительно, была хорошая и досталась им с другом чу-десным образом, от старшего брата Назара, уехавшего на заработки в Нижневартовск. Голуби, правда, были недорогие – всё больше чигра-ши (не путать с сизарями), а те породистые, как то – «монахи», «шпанцери», «сороки», которые тоже присутствовали в «партии», имели столько дефектов в оперении, что стоили не намного дороже чиграшей. Была единственная гордость, которую всем в виде дико-винки и показывали, белая «курносая» голубка. Она осталась от стар-шего брата Назара, который разводил исключительно «красночистых» и «черночистых». Он пожалел её и продавать не стал. Она единствен-ная стоила денег, жила одна, Максим с Назаром всё собирались и ни-как не могли купить ей голубя.
На голубятне Максим нашёл осколки от винной бутылки, собрал их, для того чтобы выбросить, но не выбросил. Среди них оказался осколок от зеркала. Поймав им солнечный луч, он направил «зайчика» Жанне в глаза. Она стала прятаться, закрываться рукой и при этом смеялась.
– Знаешь, как я люблю голубей? - Восторженно сказал Мак-сим. – До тебя у меня, кроме них, никого не было.
Он обнял послушную Жанну за талию, пыльными ладонями не касаясь, и ощутил скрытое за одеждой, такое драгоценное для него те-ло.
«Вот она, вся моя. Вся, без остатка. И нет в мире человека счаст-ливее меня», – думал Максим, глядя томными глазами на любимую.
– Ты так расхваливаешь своих голубей, что я тебя к ним рев-ную, – сказала Жанна, капризно нахмурив брови и надув губки. – Не хочу, что бы ты кого-нибудь любил, кроме меня. Ты мой! Понима-ешь? Весь мой. Никаким голубям тебя не отдам.
Говоря, всё это, Жанна гладила Максима по руке, делала это машинально, не задумываясь о том, что делает. А, у Максима от этих её поглаживаний кружилась голова, и всё плыло перед глазами. Чтобы не упасть и как-то освободиться от столь приятного, но не своевре-менного состояния, он в мыслях своих отвлёкся от сладостных ощу-щений и, возвращаясь к голубям, сказал:
– Я люблю смотреть, как летают птицы. На небо люблю смот-реть. Как посмотрю на небо, так всякая грусть уходит. Оно меня ле-чит. А голуби в небе как у себя дома, я им завидую. Я люблю птицу, понимаю её, чувствую. Кошка, собака – они тоже хорошие, но так как птицу, я любить их никогда не смогу. Мне иногда кажется, что сам я когда-то был птицей или буду.
– Ты будешь птицей, а я буду клеткой. Закрою, запру дверцу и никуда не выпущу, – сказала, улыбаясь, Жанна и обняла Максима са-ма, как бы демонстрируя сказанное. – Попался? Не полетишь теперь никуда, ни в какое синее небо, будешь у меня в клетке. Но ты не плачь, птичка, не грусти, – говорила Жанна, шутя, Максим и не соби-рался плакать. – Я буду кормить тебя, поить, оберегать от врагов. Плен мой сладок.
Говоря последние слова, она приблизила свои губы к губам Максима и он её поцеловал. После поцелуя в голосе у Жанны появи-лась грустинка.
– Ты так красиво обо всём рассказываешь, – продолжала она свою речь. – Рассказывай мне больше. Мне так приятно слушать тебя. Так сладко, так спокойно на душе делается, когда ты говоришь. Я иногда специально не вникаю в смысл слов, но всё равно всё-всё понимаю. Я смотрю на тебя и думаю – за что мне свалилось в руки та-кое счастье, такой подарок? Ведь ты, хоть сам того и не знаешь, на-стоящий подарок. А может, это и хорошо, что не знаешь, а то бы, по-жалуй, ещё и загордился. Я думала, таких, как ты, не бывает. Я серьёзно, не смейся. Ну вот, уже гордиться стал. Смотри у меня! Да, и на других девочек при мне не поглядывай, я ревнивая. Если захо-чешь бросить ради другой, знай, – я тебя не отпущу. Знаешь, что сде-лаю? Куплю в «Кулинарии» какие-нибудь тухлые полуфабрикаты и ими тебя отравлю, а затем сама чего-нибудь съем и отравлюсь. Да, да, да, не улыбайся, я это сделаю! Ты меня ещё не знаешь. У тебя есть птицы, есть небо, есть я, а у меня, кроме тебя, ничего нет. Никого и ничего. Помни об этом и не забывай. И, пожалуйста, будь со мной по-ласковее, руку мою никогда из своей не выпускай, обнимай почаще. Это всё были пожелания, а можно я тебя ещё об одном попрошу? Можно? Да? Поцелуй меня, пожалуйста.
Жанна стояла, спиной прислонясь к сетке нагула, заложив руки за спину. Максим, опирался высоко поднятой рукой на ту же сетку, а вторую руку опустил и она безвольно, как плеть на ветру, слегка по-качивалась. Они целовались, касаясь друг друга одними губами, и це-ликом были поглощены своим поцелуем. После поцелуя Жанна вдруг спросила:
– Ты, как думаешь, у птиц есть душа?
Задумавшись над вопросом и наконец, вникнув в его смысл, Максим спешно, с тем выражением, что и думать тут было нечего, за-говорил:
– Конечно. Птица, она ни чем от человека не отличается. Есть у каждой и характер свой, есть и душа. Голуби, – это те же люди, разве что вместо рук у них крылья.
После этих его слов, Жанна прижалась к Максиму и стала гово-рить, что-то странное:
– Если б я знать могла, что тебя встречу, совсем бы по-другому жила. Я жила бы и ждала, искала тебя. Если бы знать. Ах, если бы знать.
Совершенно неожиданно Жанна расплакалась. Её слёзы тут же сообщились Максиму и его губы задрожали. Но, плакали они недолго, да и когда плакали, тогда уже знали, что слёзы эти есть сладкие слёзы счастья.
После этого Максим взял Жанну на руки и носил на руках, как маленькую девочку, которая нуждается в этом для утешения. Обоим это понравилось. После чего смотрели белую голубку, а затем, оставив голубятню, поехали купаться.
Купаться поехали в лесную зону и купались в искусственных прудах с бетонными берегами, перед которыми стояли железные кра-шеные щиты с надписью: «Купаться строго запрещено!».
День был не жаркий, не душный, но тёплый, вода при этом ка-залась теплее воздуха. Со всех сторон только и слышалось: «Как пар-ное молоко». Ветра не было, а тот, что изредка налетал, был скорее похож на ласковый, весёлый дух, который хочет просто обнять.
Не смотря на запрещающие надписи на щитах, стоящих через каждые пять метров, народ во всех этих прудах кишмя кишел. На Жанне был голубой купальник, в котором она выглядела очень со-блазнительно.
Купаясь в пруду, Максим брал Жанну на руки и даже подбрасы-вал её в воздух, такой лёгкой она казалась в воде. Оба при этом громко и заразительно смеялись. Всякий раз, когда они собирались входить в воду, Жанна убегала от Максима, делая вид, что в воду идти не хочет. Он догонял, брал её на руки и нёс на руках в воду. Она, при этом визжала и смеялась одновременно. Та же ситуация возникала в тот момент, когда любовники намеревались выходить из воды. Жанна выходить, как будто не хотела, отплывала и, ныряя под воду, прята-лась. Максим оказался пловцом позавиднее, без труда под водой на-ходил её и опять же на руках, в сопровождении визга и заразительного смеха, выносил на берег.
Наблюдавшие за всем этим люди, смотрели на Максима и Жан-ну добрыми глазами, поощряя взглядами эти игры. Частенько слыша-лось раздававшееся со всех сторон слово «молодожёны», а один про-ходивший мимо мужичок, завистливо глянув на них, громко сказал своему спутнику:
– Ничего, поживут с годок, поостынут. Я со своей поначалу тоже смеялся.
Купаясь в пруду, Максим всё же спросил у Жанны про Ольгу. Что она о нём говорила.
– Спросила: «Хочешь познакомиться с красивым молодым че-ловеком?». Я, говорю: «Хочу». Вот и познакомилась, – ответила Жан-на и засмеялась.
– О деньгах не упоминала?
– Нет. Ты не особо её слушай. Мало ли, что с языка сорвалось. Она большая выдумщица - и соврать могла.
Такое объяснение Максима устроило.
Ужинать поехали к Жанне, но до трапезы вечерней испытали взаимное наслаждение, проведя два часа в любовных утехах. Приняв совместный душ и накинув на себя шёлковые халаты, «молодожёны» отправились на кухню.
Через десять минут ломтики картофеля с шипением жарились на сковороде, Жанна, одетая в зелёный халат с красными цветами, резала холодную телятину, а Максим, облачённый в фиолетовый с белыми иероглифами, сидел за столом и смотрел на то, как она это делает.
– А почему у твоего отца чёрные волосы, а у тебя белые? – Спросил он, голосом полным ласки и нежности.
– Это не отец. Тот, что на рынке был, это мой муж, – так же нежно и ласково ответила Жанна.
– Муж? И, ты его любишь?
– Нет.
– А любила?
– Любила, – спокойно говорила Жанна. – Мне кажется, что лю-била. Но это была не такая любовь, какой я люблю тебя. Я его не как мужа любила, а скорее, как отца. Он мне вернул ощущения детства. Дал то, чего я в детстве была лишена. Всё, что хотела, покупал, у меня голова шла кругом. Но, это длилось недолго, скоро всё надоело. Я просила его тогда, чтобы он меня отпустил, но он кричал на меня и слушать ничего не хотел. Предстал, наконец, таким, какой есть на са-мом деле. Поздно я его разгадала, но когда разгадала, возненавидела. А, отец у меня работал на стройке, и от него постоянно пахло извёст-кой или замазкой, не знаю чем точно, но до сих пор отчётливо помню запах. Такой противный, кислый, удушливый. Было ощущение, что он приносит вместе с собой со стройки целое облако кислой пыли специ-ально для того, чтобы травить меня. Этот запах заполнял в квартире всё. Каждый уголок, каждую щель. Я бежала от него на улицу, но он и там меня преследовал. Я ненавидела отца за то, что он работает на стройке, за то, что от него плохо пахнет. Отец у меня был хуже мужа, он был позором моим. Я помню – как-то проснулась, лежала и не мог-ла понять, утро на дворе или день. Если утро, думала я, то почему отец не идёт в уборную? В течение всей моей жизни в родительском доме каждое утро начиналось с того, что отец, шаркая тапочками, шёл в уборную. Но, это ещё не всё, это только начало. Он шёл в уборную, гремел задвижкой, матерно ругался и возвращался за папиросами. Снова раздавалось шарканье, снова гремела задвижка и снова, грязно ругаясь, он возвращался в свою комнату, но теперь уже за газетой. Без папиросы и газеты, видимо, не мог отправлять свои надобности, не шёл нормально процесс. Видимо, с годами выработался условный рефлекс. И так неизменно, каждое утро, как по написанному: забывал, возвращался, ругался, снова забывал. Шлёпанцы, задвижка, это был какой-то ад для меня. Даже сейчас вспоминаю, и дрожь бежит по телу.
Выйдя от Жанны на улицу и попав в объятия шумного летнего вечера, Максим побрёл по дороге наугад, никого и ничего не замечая. Шёл, то и дело останавливаясь и озираясь, стараясь вспомнить и разо-браться, где находится и куда ему дальше идти. Были такие отрезки пути, когда останавливался через каждые два шага.
Со стороны Максим выглядел странным, но в Москве странных много, к ним привыкли, и поэтому на него никто не обращал внимания. Он, действительно, шёл так, будто выбирался из дремучего леса. Только лес, из которого Максим выбирался, состоял не из деревьев, а из собственных мыслей и фантазийных образов, облеп-лявших его со всех сторон с такой плотностью, что не останавливайся он через каждые два шага и не разгоняй их, путём растирания руками висков и встряхивания головы, наткнулся бы лбом на дерево или телеграфный столб.
Теперь, когда Максим знал, что Жанна замужем и что он пре-ступник, ему было не по себе. Но, как не странно, преступником он себя не считал, а считал таковым её мужа.
Максим любил Жанну страстно, до безумия. Любил каждый её пальчик, ноготок. Знал, чувствовал её так же хорошо, как самого себя. И совсем недавно они веселились, наслаждались своим чувством, упивались долгими, пьянящими взглядами и поцелуями, слушали го-лоса друг друга, как волшебную музыку и вдруг такое: «Это не отец. Это муж мой».
«Какой ещё муж? Зачем? Откуда он взялся?».
Максиму нравилось в Жанне всё: как говорила, как молчала, как одевалась, как умела носить вещи, и даже то, как раздевалась. И вдруг всё пропало, исчезло, появилось что-то страшное, колючее, ненужное, называющееся неприятным словом «муж».
Всё это никак не вязалось с её образом и его представлением о ней. Как ему теперь быть? Как ему теперь жить? Да, и возможно ли было жить, после такого известия, после эдакого, грянувшего, как гром среди ясного неба, сообщения? Он не знал. Мысленно склонялся к тому, что никак не возможно. Как же это так? Как, она, своё тело, свою душу, такую для него родную и дорогую, отдаёт кому-то друго-му, какому-то там мужу, пусть даже законному и имеющему все пра-ва. Нет, всё это невозможно было понять, и невозможно было об этом даже помыслить.
Вспоминая свежесть её дыхания, благодарные взгляды, ласки, он не находил себе места. И как не успокаивал себя тем, что он не муж, а любовник, что обманывают не его, а обманывает он, и по всем правилам приличия ему и ревновать-то нельзя, всё одно, ничего не мог с собой поделать. Всё это было слабым утешением.
И тогда Максим придумал для себя другое успокоение.
«Муж её стар, – рассуждал он, – ленив и конечно, как мужчина, давно не состоятелен. Тем более, сама Жанна сказала, что любит меня одного. Значит, все переживания напрасны. Да, и какой он ей супруг? Он старый, дряхлый, некрасивый, а она молодая. Я ей муж, а она мне жена. Теперешнее её положение временное и мне просто не надо об-ращать на это внимания».
Эти рассуждения, действительно, несколько успокоили его и, если о муже Жанны он совершенно не позабыл, то, по крайней мере, все мысли о нём отложил в своей голове на дальнюю полку.
После вчерашней и сегодняшней встречи с Жанной, в Максиме твёрдо закрепилась уверенность, что он самый лучший человек на земле. Самый умный, красивый, достойный и исключительный. Вот никого же она не любит, а любит его. А она самая-самая из всех жи-вущих на земле. Значит, он лучший. Лучше других. Лучше всех. Он давно подозревал в себе что-то особенное, замечательное, отличное от прочих, теперь же сознание своей исключительности в нём не имело пределов. Он чувствовал в себе неуёмную силу, власть над всем его окружающим, над природой и людьми.
– Завтра встретимся, потребую, чтобы немедленно бросила мужа и ушла со мной, – говорил он вслух. – Конечно, послушается. Она вся в моей власти и ей, похоже, самой нравится мне подчиняться. А откажется, – припугну. Скажу, что больше меня не увидит. Да нет, не откажется. Зачем ей отказываться, мы подходим друг другу, а старик – он ей не нужен.
Шагая от Жанны, и совершенно теперь успокоившись, Максим смотрел по сторонам и думал:
«Вот, сколько много вокруг прохожих, разных людей и никто из них не знает о моей тайной жизни. Не знает и не должен знать. Все проходят мимо, и никто не обращает внимание на то, что я изменился. Что изменилась вся моя жизнь. Ну, и пусть не замечают перемену во мне, им же хуже. Главное, что сам я знаю о своей перемене и знаю о том, что и они переменились вместе со мной. Но, неужели же и они, каждый из тех, что проходят мимо, имеет свою, тайную, сокрытую от других личную жизнь? Как-то это не совсем честно по отношению к другим, по отношению к тем, от кого скрывают. Но, однако же, и рассказывать об этом тоже нельзя. Нет, не имеют они такой жизни, какая есть у меня. И, никто из них никогда ничего подобного не чувствовал и не испытывал. Только я один. Только у меня всё это есть и никому я эту жизнь не отдам, не уступлю. И, никому о ней рассказывать не буду».

* * *

Фёдор был разбужен печником в четыре утра, когда веки только-только налились приятной тяжестью.
– Вставай, Федя, – говорил печник. – Пойдём, не спеша. Пока глину накопаем, принесём. Пока хозяйку разбудим, раствор замесим. А, там, глядишь и рассвет.
– Да, глина нам зачем? Труба осталась, – сказал Фёдор, желая дать понять, что торопиться некуда и хорошо бы ещё часок поспать.
– Ну, а как же без неё. Всё равно нужна. Печь обмазывать чем будешь? Давай, поднимайся.
Всё тело болело, каждая косточка ныла, вставать не хотелось, но делать было нечего.
Когда Фёдор, оставив печника делать раствор из песка и цемен-та, пошёл с лопатой и двумя пустыми вёдрами за глиной, над его го-ловой ещё стоял месяц и светили звёзды. Кисти рук не сгибались и до конца не разгибались, во всём теле кололо и ломило.
Первые два ведра, гружённые глиной, казались неподъёмными, но незаметно о тяжести и болях думать он перестал, втянулся в работу и не заметил, как наступил рассвет.
От завтрака они отказались. Работа спорилась, и к полудню, дав Фёдору ведро с раствором цемента, чтобы тот обмазал им трубу, печ-ник затопил свежевыстроенную печь.
Сидя на крыше, Фёдор мазал рыжие кирпичи трубы серой мас-сой раствора, а из неё валил горячий дымок.
Закончив работу, печник позволил себе выпить чуть больше восьмидесяти грамм и довольный, улыбающийся, плохо стоящий на ногах, целовал помощника и говорил:
– Жаль, Федя, я не генерал. Дал бы тебе орден за работу!
За печником в дом к Макеевым пришли Укатаевы, изъявившие желание строить печь, имевшие в наличии все исходные материалы, включая водку и чай. То, что мастер имел не совсем трезвый вид, их нисколько не смущало.
Печник ушёл с Укатаевыми, а Фёдор, оставшейся от печки гли-ной замазал трещины у яблони. Полина Петровна была им довольна, как никогда.
– Теперь осталось только побелить, что бы солнце отражалось, – сказала она, имея в виду и печь и яблоню.
На дорогу, как и предполагал, Фёдор получил две корзины с клубникой и наказ её продать. Паспорт, необходимый для предъявле-ния на рынке, он всегда носил с собой, опасаясь задержания и вопро-сов: «Где работаете? Сколько не работаете?». Впрочем, в настоящий момент о себе он думал мало, более беспокоился и переживал из-за Степана. Вспоминая о том, что оставил его у Черногуза навеселе. Ду-мал только об одном:
«Только бы с ним ничего не случилось».
После того, как Степан разошёлся с женой, он убрал из большой комнаты и рояль, и мягкую мебель, и всё, что напоминало ему о се-мейной жизни. Завёл огромный стол и много стульев, готовя всё для товарищеских пирушек. Фёдор присутствовал на них, на дне рождения и на двух других, праздничных сборах. Присутствовал более из-за Степана, чтобы приглядывать за ним. Гости у Степана друг другу бы-ли мало знакомы, все были знакомые хозяина. Наблюдая за гостями, на ум к Фёдору часто приходила поговорка:
«Было бы корыто, а свиньи найдутся».
Он был свидетелем трёх застолий и на всех этих застольях, кро-ме него и Степана, состав закусывающих и выпивавших полностью менялся. Всё были люди малосимпатичные, которые даже не прилага-ли усилия к тому, чтобы симпатичными казаться. И всякий раз Степан напивался до поросячьего визга и шёл в таком состоянии принимать ванну. Фёдор, как нянька, шёл за ним, стоял и следил, чтобы Степан не утонул. Вот и теперь Фёдор переживал за друга так, как будто он отпустил его пьяного в ванну без присмотра.
В автобусе, который вёз Фёдора в Медынь, с ним рядом ехала женщина, говорящая без умолку.
– Собака моя хлеб ест, – говорила она. – Что сами едим, тем и её кормим. Мне сказали, что можно ей сделать укол, и она умрёт, но я не согласилась. Что же это, и я старая, что же – и мне укол делать? Пусть живёт. Дед у меня без ноги. А, почему отняли? Сахарный диабет у него, гангрена началась, вот и отняли.
Она отвернулась от молча слушавшего её Фёдора и, обращаясь к молодой женщине, сидевшей с ребёночком на руках, постоянно одевавшей своему чаду шапку, которую он тут же капризно снимал, сказала:
– Не надевай шапку, видишь, не любит.
Фёдор тем временем прислушался к разговору двух древних старушек, сидевших впереди.
– Сын у меня в войне пострадал, весь изранен, изломан вернул-ся. В голове осколок торчит, – говорила старушка в белом платочке старушке в платочке голубом. – Раз осердилась на него, ударила по голове, а он говорит: «Ой, мама, что ты, ведь я так и умереть могу». Пошла к врачам, сделайте, говорю, операцию, что ж он с осколком живёт, мучается. Не можем, отвечают, он тогда дурачком станет. Так пожил он шесть лет и умер, а жена его пришла ко мне и говорит: «На, бери».
– Ну, помолчи! – Сказал бабушке-рассказчице мужчина лет сорока.
– А, это что за парень? – Спросила старушка в голубом платке, имея в виду сорокалетнего, просившего помолчать.
– Это внук мой. Кинула мне его в пелёнках и ушла. А, я ей ска-зала: «От крови своей не откажусь». Взяла, с тех пор его и рощу.
– Ну, помолчи! – Снова влез мужчина.
– А что? Я правду рассказываю, – спокойно продолжала ста-рушка. – Он не любит, когда я о матери его плохо говорю. Ну, а ты теперь с кем живёшь?
– С Богом.
– Так. А где?
– Да, на старом месте. Куда я оттуда. Там лежит сестра моя, муж.
– Так они живут там?
– Лежат.
– Ой, а я...
Старушки умолкли, каждая думая о своём.
В Медыни Фёдор сел в полупустой автобус и всю дорогу спал. Но спал с приключениями. Стоило ему заснуть, как немедленно уда-рялся лбом о затылок сидевшего перед ним мужчины. Тотчас просы-паясь, он, виновато поглядывая в глаза потерпевшего, который пово-рачивался и интересовался тем, что происходит, и приносил извине-ния. И такой порядок вещей продолжался на протяжении всей дороги. Раз двадцать. Что интересно, ни один, ни другой не пересели на сво-бодное место, коих в автобусе было предостаточно.
В Малоярославце, сев в электричку, Фёдор оказался невольным слушателем новых разговоров.
Самая пожилая из трёх женщин, сидевших рядом с ним, расска-зала о своей молодости, о том, как хорошо ей было жить при Сталине, сколько радости, сколько порядка было в стране. Вторая поведала о том, как воспитывала сына и в качестве примера своих методов, вы-брала случай, когда её малолетний сын украл у неё из кармана два-дцать копеек.
– Прихожу домой, – рассказывала она, – целую его и чувствую, что пахнет от него ванилином. Спрашиваю, что ты ел? Я, говорит, мамочка, мороженое ел. Так, говорю, на какие деньги? Я, мамочка, у прохожего попросил. А я знаю, что у него не такой характер, что бы просить у чужих. Надавила на него, он сказал мне правду. «Мне очень мороженого захотелось, я взял, мамочка, у тебя из кармана». Ах, так, говорю, значит, ты своровал? Значит, ты вор? А ты знаешь, что воры на вокзалах живут? Взяла и постелила ему на полу в коридоре. Он ле-жал, ворочался. До трёх часов не мог заснуть, я следила. Подняла я его в половине четвёртого и спрашиваю: будешь ещё воровать? Нет, говорит, мамочка, больше не буду. Вот с тех пор копейки не взял.
Этот пример был ею приведён, как универсальный приём воспи-тания добродетели и тут же она посетовала, на то, что к земле в своё время сына не приучила.
– Ну, хоть убей, не хочет ничего на огороде делать. – Пожалова-лась она.
– Так это нормально, – не вытерпев, влез в разговор Фёдор. – Это в генах у человека заложено. Каждый должен заниматься своим, понятным и любимым делом.
– Так это ж не чужое. Свой участок, – пояснила женщина.
– Участок свой, да дело не своё, – убеждённо говорил Фёдор. – Мой вам совет – не мучайте, не стелите хоть теперь ему на полу в ко-ридоре. Дайте ему свободу самому выбирать и любить. Свободу де-лать то, что ему нравится.
С этим все согласились, тему закрыли и стали рассказывать кто о чём. Жившая при Сталине и любившая его рассказывала о том, что в молодости у неё было хорошее зрение. При луне книги могла читать, а теперь уже не то, ослепла, говорила она. Учившая честности своего сына рассказала вдруг о том, как она погубила кошку.
– Новые дома строились, бараки на снос шли, я ходила, для дачи вещи присматривала и мне дали в одном из бараков кошечку. А она, то ли к прежним хозяевам привыкла, то ли мы ей не понравились, всё «мяу» да «мяу», никак не успокаивалась. Я на дачу её повезла, думала, там ей лучше будет, а она – ни в какую. Я тогда к сторожу её понесла, возьмите, говорю, он отказался. А осень на дворе была, надо было в город уезжать. Что мне было делать? Я шла по мосту и это грех боль-шой, наверное, с моей стороны, но мне жалко кошечку стало. Где она на улице, думаю, жить будет? Привязала я ей камень на шею и с моста бросила. Не знаю, грех мне это будет или нет? Я в деревне росла, мы постоянно кур резали, меня мама учила всегда, что мучить, не кормить животных – грех, а убивать не грех. Как вы думаете? – Спросила она у Фёдора, пристально смотревшего на неё с самого начала рассказа.
– Я думаю, что это не просто грех, а грех смертный. Думаю, что вам за погубленную кошечку придется крепко заплатить.
– А я, между прочим, уже заплатила, – с готовностью объявила рассказчица. – В тот же год со мной случилось страшное несчастье, я не могу вам сказать, какое, но это так.
– Убить кошку – всё равно, что убить ребёнка, – не успокаивался Фёдор. – Готовьтесь к несчастьям, к худшему.
– Нет, нет, хватит. Я их и так много имела в своей жизни. Не могу я вам рассказать, что это было. Хотя, ладно, вам одному скажу на ушко.
Она нависла над ухом Фёдора и горячо дыша, зашептала:
– Через месяц после этого случая, мой муж выпил и пырнул но-жом одного парня. Его за это осудили и посадили в тюрьму.
Она села на своё место и вслух, чтобы все слышали, спросила:
– Ну, что? Как вы считаете, достаточно я заплатила?
– Не знаю. Я не Господь Бог, что бы ведать грехами, – отве-тил Фёдор.
Сидевшая и до сих пор молчавшая третья женщина, похожая на учителя русского языка и литературы, читавшая всё это время книгу и краем уха принимавшая участие во всём происходящем, взяла на себя смелость и, обратившись к Фёдору, спросила:
– Простите, вы не семинарист? Нет? Жаль, а очень похожи.
– Да, да. Хороший молодой человек, – согласились с ней жен-щины. – Редко теперь таких встретишь.
Очередь подошла говорить молчавшей, вопросительные взгляды двух рассказчиц были устремлены на неё, и она стала хвастаться своей родственницей, сын у которой большими трудами, терпением и прилежанием добился того, что стал учиться в семинарии.
На рынок Фёдору идти не хотелось, но делать было нечего, на-каз есть наказ. В медицинской лаборатории, куда он принёс на про-верку горсть ягод, вышедшая ему на встречу уборщица, которую все незнающие, как тот же Максим, принимали за врача, наглым голосом закричала на Фёдора.
– Что это ты тут принёс? – Кричала она. – А ну, неси сюда всю корзину, иначе я не буду проверять.
– Вы и так у меня проверять не будете, – сказал Фёдор спокой-ным, уверенным голосом. – Зовите врача, да побыстрее.
Опешившая от неожиданного ответа уборщица, уже другим, писклявым голосом, в своё оправдание, молвила:
– Врач мясо принимает. Занят. Не скоро освободится.
Но, оказалось - скоро. Врач, тут же вынырнул, окинул Фёдора проницательным взглядом и, сев за стол, стал выписывать ему справ-ку. После чего, не унося ягоду, проверил её на радиоактивность и, кивком головы показав, что справка выписана правильно, ягода чиста, стал ждать, пока Фёдор уйдёт, не прячась в подсобку и не забирая принесённую на проверку ягоду.
Получив весы, фартук и белую пилотку, Фёдор встал за прила-вок. И продавал ягоду дёшево.
Купил попутно у проходившей мимо старушки ненужные ему пакеты. Видел, что ей нужны деньги, а попросить она стесняется. Тут же, бесплатно, отдал их другой, похожей в материальном плане на пер-вую.
Люди, покупавшие у него ягоду по дешёвой цене, его захвалили.
– А больше ты ничего не продаёшь? А, когда ты ещё прие-дешь? – Спрашивали они.
Заметив, как старушка собирает с пола по одной ягоде и ест, Фёдор, предупредив, что дарит, насыпал ей в сумку клубники с пол-килограмма. Растроганная старушка расплакалась.
– Девятый десяток пошёл, восемьдесят первый год. А ягод всё хочется. Соседи прямо в лицо говорят: когда же ты сдохнешь? Я и са-ма умереть хочу, зажилась. Да, смерть всё никак не приходит. А тут, по улице шла, да рот-то сдуру разинула. А челюсть, как раз тут и вы-пала. Собака, откуда ни возьмись, взялась, подбежала и разгрызла её. Она думала – может кость, али что ещё съедобное, а я теперь ходи без зубов. Уж хоть бы умереть поскорей, хоть бы смерть за мною пришла.
– Ну, что вы, бабушка. Не плачьте, – сказал Фёдор. – Живите столько же и ещё сто лет.
Стесняясь своих слёз и слов, старушка хотела уйти, но на мгновение задержалась и стала рассказывать о том, что беда не приходит одна.
– А вчера в автобусе костылик свой оставила. Хватилась, пришла на конечную за ним, а там его уже и нету. Я в слёзы, а мне и говорят, что ктой-то заметил, что я оставила его и в окно мне его выбросил. А где же мне искать теперь? А я и глухая, и слепая, а теперь и без костылика осталась. Что делать не знаю. Были бы деньги, пошла бы купила новый. Да, ведь и денег нет.
– А сколько он стоит? – Спросил Фёдор.
– Дорого. Рублей, может даже пять, не меньше.
Фёдор достал десять рублей и дал старушке.
– Возьмите, пожалуйста, не побрезгуйте.
– Что ты, миленький, я же тебе не для этого. Ой, спасибо. Спа-сибо тебе. Чем же я тебе отплачу? Чем отблагодарить смогу?
– Тем, что будете жить долго. Спасибо вам за добрые слова, ни-чего сверх этого не надо.
Старушка взяла руку Фёдора и поцеловала. Сделала это так бы-стро, что он не успел даже сообразить, что происходит, тем более не успел воспрепятствовать.
«Не они нам, а мы им руки должны целовать, – думал он, глядя в спину уходящей старушке. – Как мало нужно живому человеку. Ка-пельку внимания, чуточку тепла».
Рядом с Фёдором торговал мужчина лет сорока, с пожилой ма-терью, у них тоже была клубника. В отличие от Фёдора, просившего шесть рублей, мужчина просил восемь. Его мать, плохо разбиравшаяся в том, что больше – шесть или восемь, бранила сына почём зря.
– О, дурак, – говорила она, завистливо глядя на то, как быстро Фёдор распродал клубнику. – Плохо отдать за шесть, отдаёт за восемь. Дал же Бог такого сына – молодой, да бестолковый.
Мужчина, видимо привыкший к таким комплиментам, угрюмо отмалчивался, а Фёдор, глядя на женщину, думал о том, как хорошо, должно быть, ощущать себя хоть и старой, и больной, но в здравом уме.
Продав клубнику, он поехал домой. А приехав, сразу же, «не умываясь», позвонил сначала Степану, а затем, услышав длинные гудки, его соседу по лестничной площадке, генералу, которому и все-гда звонил, если что-то нужно было другу срочно передать или что-либо точно о нём узнать. Степан всегда обо всём соседу докладывал.
От генерала Фёдор узнал, что Степан поехал на море, расспросил подробности и только после этого окончательно успокоился.
Приняв душ и на скорую руку перекусив, он отправился к Ле-денцовым. Доехав до Арбатской, спустился в подземный переход, прорытый под Калининским проспектом, возле кинотеатра «Художе-ственный». В самом начале перехода милиционер говорил продавцу, торговавшему колючими ковриками, сделанными из пластика:
– Смотри, будут крушить, и я ничем не смогу помочь.
С этими словами он стал подниматься по ступенькам вверх, вы-ходя из перехода, навстречу Фёдору.
– Поможешь, поможешь, – злорадно посмеиваясь, сказал раз-дражённый продавец, тыкая в спину милиционера пальцами, в кото-рых дымилась зажатая сигарета. – И, знаешь, почему? Ты сам знаешь, почему!
Милиционер, видимо и впрямь знающий «почему», с плохо скрываемым недовольством на лице продолжал подниматься по сту-пеням. Оказавшись невольным свидетелем происшедшего, Фёдор по-думал: «купили». Выходя из перехода, он обратил внимание на девоч-ку, которая шла навстречу и несла в руках кошку.
– Что я за тобою, бегать должна? Сейчас пинчишку получишь, – говорила она ей ласково.
Сломя голову, с криками и смехом, мимо пронеслась ватага мальчишек, догонявших своего задиристого друга. Они неслись весё-лые, счастливые, не замечая вокруг никого. Один из них, со всего ма-ху, влетел в предупредительно подставленные руки Фёдора. Заражаясь бурлящим в мальчишках жизнелюбием, Фёдор рассмеялся.
«Счастливая пора», – думал он, вспоминая и своё незабвенное детство.
На двери у Леденцовых он увидел новый замок и на условный стук в дверь, ему никто не открыл. «Странно» – подумал он и пошёл в пельменную на Герцена, где предполагал закусить поплотнее и, чем чёрт не шутит, может быть, встретить там Леденцова.
В пельменной Генки не было, а вот очередь оказалась чрезмер-ной, и занимать её он не стал. Знакомый студент из ГИТИСа, который мог бы ему взять без очереди, уже рассчитывался с кассиршей и, об-ращаясь к ней, любезно просил:
– Не обманите меня, пожалуйста. Я считать не умею и поэтому целиком полагаюсь на вашу честность.
– Обмануть не обману, могу ошибиться, – сказала кассирша и, ещё раз пересчитав сдачу, подкинула к ней в дополнение десять копе-ек.
Выйдя из пельменной, Фёдор зашёл в магазин «Овощи- Фрук-ты», где был отдел соков.
Там так же было много народа, а в довершение ко всему и сама продавщица была пьяна. Что-то необычное происходило в отделе со-ков, и Фёдор не стал спешить, выходить, а стал приглядываться ко всему происходящему, и наконец, сообразил, что присутствует на са-мом настоящем представлении.
Продавщица ставила грязные стаканы на моечный круг, крутила его, делая вид, что стаканы моются, а затем брала грязные стаканы и наливала в них сок. Все видели, что воды не было, это было для всех очевидно, и, тем не менее, все упорно старались такого пустяка не за-мечать.
В очереди Фёдор заметил известного в этой местности горлопа-на-главаря, бесноватого мужичка лет пятидесяти, имевшего плотное телосложение и отвратительную наружность. Однажды имел удоволь-ствие смотреть вместе с ним фильм в кинотеатре «Повторного филь-ма». Вместе – в смысле, в одном зале. Горлопан, устроившись на по-следнем ряду, пил вино, притворно чихал, плевался, с завидной пе-риодичностью произносил матерные слова и время от времени кричал во всю глотку:
– Мы не рабы! Рабы не мы!
Так вызывающе он вёл себя не только в кинотеатре, таким же грубым и страшным Фёдор видел его всякий раз на улице. От него шарахались прохожие и с лаем налетали на него дворовые собаки. Но, в этот раз и он стоял в общей очереди, что называется, как шёлковый. Стоял и молча, терпеливо дожидался своего стакана сока. Никто не роптал, ни он, ни очередь.
«Наверное, всех жажда мучает, – вынес Фёдор оправдательный приговор людской покорности. – Может, кто и говорил «мойте», а она пригрозила, что отдел закроет, вот и притихли».
Он хотел уйти, но его остановило любопытство.
«Яблочный и виноградный, в силу своей прозрачности, такому театру поддаются, но как же томатный?», – заинтересовался Фёдор и, подойдя к прилавку, стал наблюдать за продавщицей.
И скоро увидел, что и томатный сок не проблема для находчи-вого человека.
Грязные стаканы с бурым налётом мылись под прилавком в ведре с водой, мылись руками, после чего они так же преспокойно ставились на моечный круг, который был без воды, крутились и шли под разлив.
«Надо же, все видят и всё равно пьют», – подумал Фёдор, вы-ходя из магазина.
Постояв какое-то время на крыльце, посмотрев на купающихся в луже воробьёв, на сизарей, раскинувших крылья, гревшихся, лёжа грудкой на горячем асфальте, он пошёл на Тверской бульвар. Пошёл для того, чтобы прогулявшись, вернуться и снова постучать в знако-мую дверь с незнакомым замком. Прогуливаясь по бульвару, заметил вставшего со скамейки старичка, который сняв шляпу, поклонился ему.
– Здравствуйте, – сказал он ласково, так как это умеют делать только старички.
– Доброго здоровья, – так же ласково ответил ему Фёдор и со-брался пройти мимо.
– Э-э, присядьте. Садитесь, пожалуйста, – пристал к нему стари-чок. – Посидите со мной. Здесь, на бульваре, вы удобнее скамьи не найдёте. Разве что вам нужна свободная, но посмотрите, таких теперь нет. Все заняты.
Фёдор улыбнулся и присел на скамейку.
– А я, признаться, сразу понял, что вам спешить некуда, – заго-ворил старичок с большой охотою. – Сознайтесь. Должно быть, вы-шли из дома с мыслью сесть на скамейку с каким-нибудь старичком и послушать, что он расскажет. А? Угадал? О! А сейчас, наверное, по-думали о том, как же он смешно радуется, этот старый дурак. Нет? Не подумали? Зря. Ну, ничего, не огорчайтесь. Вы ещё об этом подумае-те. Мы, старики, как дети, такие же нетерпеливые. Вот и за вас уце-пился. Смотрю, идёте, не спешите. А действительно, куда спешить в такой день? Знаете, тут до вас прошли два молодых курсанта школы милиции и один другому говорит: «Погодка-то! Настроение лириче-ское создаёт. Хочется цветов или зарезать кого-нибудь». – Старичок рассмеялся, но тут же утих и продолжал. – Так-то вот. Посидите. По-сидите со мной. Время сейчас неудобное, в магазинах перерыв. Вы же не продавец, вам обедать не надо? Я это так спросил. Прекрасно вижу по вашим глазам, что вы не продавец. Они у вас чистые и улыбаетесь вы, как честный человек. Продавцов таких не бывает. Седьмой десяток живу на этом свете и, представьте, ни разу не встречал продавцов с такими глазами, как у вас! У них они обычно мутные, как рассол в огуречной бочке или беспокойные, бегают туда-сюда, как хорьки в клетках. Боятся прямо взглянуть. Думают, что сразу их мысли отга-дают. А мысли у них какие? Как бы обмануть. Вот и боятся, прячут глаза. Да, что это мы всё о продавцах. Знаете, где я живу? Я живу здесь рядом, на втором этаже. Живу не один, с такими же, как я, кава-лерами. Три бобыля в одной квартире. У каждого своя комнатёнка, прожитая жизнь, претензии. Я с соседями не говорю. Даже не загова-риваю. Да, и что с них возьмёшь, о чём с ними говорить? Вы бы по-слушали, о чём спорят. Да, да, я не оговорился. Просто, нормально го-ворить они давно не могут, разучились. Только спорят по любой ме-лочи, по всякому незначительному пустяку. Вчера, к примеру, ухва-тились за сахар и песок. Что слаще? Один говорит – песок, потому что его делают из свеклы, другой спорил с ним четыре часа, убеждая, что сахар, и представьте себе, именно потому, что его изготавливают из сахарного тростника! Почему они так убеждены, что песок делают только из свеклы, а сахар только из тростника, я не знаю. Я в их споры не вхожу. А они ругаются, что-то придумывают, доказывают и так весь вечер. Но, это ещё хорошо, что в спор всё ушло. Что было из-за чего сцепиться. Хуже, когда неделями не о чем спорить. И такое слу-чается. Вот тогда настоящая беда. Ведь и до драки дело доходит. Да, как ещё дерутся. Рвут волосы, царапаются, плюются. Противно смот-реть. Одинокие люди все со странностями, и они, и я, все со своими. Вот если б, как в том анекдоте, было бы столько друзей. Знаете? Нет? Есть такой анекдот. Один человек решил купить себе телевизор. Ре-шил купить не так, как все, а особым, своим способом. Он у каждого своего друга занял по рублю и, собрав таким образом нужную сумму, купил телевизор. Вот если бы у моих соседей было бы столько друзей, они, должно быть, не дрались и были б поласковей.
Вы любите истории? Я их раньше много знал, теперь уже все забыл, но если пошевелить извилинами, то можно кое-что вспомнить. Вы, молодой человек, как? Верующий или суеверный? Я про суеверие одну хорошую историю знаю. Если хотите, расскажу.
– Да. Пожалуйста, – согласился Фёдор.
– Очень хорошо, – обрадовался старичок. – Слушайте. Случи-лось это накануне свадьбы. Невеста у себя дома принимала жениха. А надо вам знать, что раньше отношения между женихом и невестой были не такие, как теперь. Отношения были строгие. «Выберет ко-фей – жить будем счастливо. Выберет чай – жизни не будет», – так про себя загадала невеста, девица серьёзная, но суеверная. Решила так, памятуя, что всегда со своим избранником пила только кофе. Так она загадала и спрашивает жениха: «Что предпочитаете – чай или кофей?». Тут бы, ослеплённому близостью свадьбы юноше, очнуться от грёз, расслышать, как невеста выделяет голосом последнее. Куда там. Ему в голову пришла другая мысль. «Почему она об этом спра-шивает? – Подумал он. – Всегда пили кофей. Видимо, что-то не так». Он подумал и догадался. «Кофей кончился, – решил смышлёный юноша, – а гостеприимная хозяйка не решается об этом сказать». И он выпалил то самое слово, против которого в маленькой, прелестной головке уже было прописано: «жизни не будет». Как услышала этот страшный приговор девушка, побледнела, а за чаем вдруг загрустила. Представьте же, что после всего этого, ну, то есть, после чаепития, свадьбе их, так и не случилось быть. А всё суеверие, будь оно проклято. Так что, вот вам мой совет: «не загадывайте и не гадайте». Ничего хорошего из этого не выйдет. Знаете, сегодня утром я обна-ружил на этой скамейке бокал шампанского. Шампанское я выпил, а бокал, он оказался хрустальным, взял себе. Смешно. Не правда ли? Чего только не бывает на белом свете. Я ничему уже не удивляюсь. Тут, намедни, где парочка теперь сидит, сидела старушка, и, пред-ставьте – к ней, за своим убежавшим мячиком, подбежал малыш. Подбежал и спрашивает: «Бабушка, почему у тебя лицо в полосоч-ку?». Он имел в виду морщины, да не знал, как они называются. Ста-рушка поняла его вопрос, оскорбилась, и отвечает: «Мне, маленький нахал, вчера исполнилось восемьдесят пять лет, тебе столько не прожить. Оттого у меня лицо такое. А вот тебе сколько лет, интересно знать, что такие вопросы задаёшь?». И как же он ей ответил? «Я не нахал. Я мальчик. Мне исполнилось четыре года, тебе столько не прожить». Ха-ха! Каково! У старухи так глаза и повылезли. А мальчуган и сам не понял, что сказал, взял мяч в руки и побежал своей дорогой. Да, здесь, на бульваре, много чего замечательного происходит. Много смешного. Сегодня, часа два назад, на вашем месте сидел парень годов сорока с паршивенькой бородкой и прямым пробором в грязных волосах. Знаете, иногда такие встречаются, из запустивших себя, из опустившихся, но со своей идеей внутри. Посмотреть не на что, но не тронь, у него принципы. Литератором представился. Да, с апломбом эдак сказал: «Я - литератор!». Нашёл, дурак, чем гордиться. Если бы не пузатый, видевший виды, портфель, то я бы ему и не поверил. А с портфелем, кто знает. Эти бездельники действительно с собой их таскают. Но я отвлёкся. Достал этот литератор из своего потёртого портфеля яблоко, поднёс к губам и вместо того, что бы есть, давай целовать, да вслух нахваливать: «Какое чудо чудное, какая прелесть дивная! Не зря сравнивают с красной девицей, а девицу со свежим яблочком. Какой румянец, аромат! А мы, варвары, как поступаем? Нет бы – рассмотреть красоту, налюбоваться ей, всё скорее покусать норовим да выбросить». И так он нахваливал яблоко, так передо мной изливал восхищения свои, что я уже предчувствовать стал, что хорошо всё это не кончится. Сижу, смотрю на него, а сам про себя думаю – погоди, будешь ты, милый мой, за своё суесловие наказан. И угадал. Укусил он своё румяное, ароматное, а оно с мясом. Там червяк оказался толщиной с палец, мечта перепёлки. Не червяк, а удав. Исплевался он весь, чуть его бедолагу, не вытошнило. И что ж, думаете, замолчал, сравнения бросил? Нисколько. О, как тут бедному яблочку досталось! Поганое сразу стало, отравою сделалось. С виду оно красное, а внутри чёрное. И девушку стал, в своих сравнениях, уже иначе величать. Так и есть, говорил, как баба. С виду пригожая, а нутром змея. Смеётесь? Да. Смешно. Если сидеть здесь с утра до вечера, то насмотришься и на-слушаешься. Вы уж простите меня, старика, что я на вас накинулся. Изголодался я по собеседнику, я и знаю, что надоел, да остановиться не могу, выговориться хочется. С соседями, я вам уже докладывал, не могу, а со всяким ведь тоже не заговоришь. Редко случается так, что проходит хороший человек, да ещё такой, который согласиться глупости слушать. Были бы мы молодыми, впрочем, вы и сейчас мо-лодой, я хотел сказать: был бы и я молодым. Мы бы с вами взяли бу-тылочку. Ой, чуть было не забыл – какое грандиозное представление я здесь видел! Это уж воля ваша, уйти или остаться, но я обязательно расскажу. Это коротко. Это недолго. Это было как раз после того, как водку пить запретили, выпустили указ. Вон там, чуть подальше, где мальчик идёт, взобрался на скамейку с ногами уже зрелых лет господин и как с трибуны, потрясая в воздухе кулаком, стал говорить буквально следующее: «Говорят, что любовь к женщине и любовь к водке – два разных чувства. Но почему тогда эти различные чувства называются одним и тем же словом – любовь? И если правда то, что самый высокий смысл жизни заключается в любви, то могу сказать смело, - я этот смысл постиг. Любовь во мне без границ. Я согласен с теми проповедниками, которые говорят: «полюби и всё для тебя ста-нет прекрасным». И если любовь к женщине, в зависимости от воз-раста и опыта прожитых дней, то возгоралась во мне, то затухала. Любовь к водке, однажды родившись в душе моей, всегда оставалась неизменной и с каждым днём становится всё крепче и сильней. Заяв-ляю это официально. Говорю об этом смело, несмотря на то, что сго-рание в любви к женщине у вас считается правилом хорошего тона, а сгорание в любви к водке – страшнейшей болезнью, пороком. И вообще, я так скажу, сограждане, драгоценные братья и сёстры. Вы просто завидуете любящим, и то, что взяв власть, добрались теперь до любящих водку, является самым большим предостережением для любящих женщин. Закрыв за нами ворота тюрем, лицемерно назван-ных лечебно-трудовыми профилакториями, общественность, обде-лённая в любви, накинется на вас. Это не борьба с пьянством, это борьба с любовью. Тот, кто хоть однажды любил, поймёт и оценит мою искренность! Идите на баррикады, спасайте любовь, спасайте от грязных рук!». Так-то.
Достав из портсигара сигарету и закурив её, старичок стал сильно кашлять.
– Вам не надо бы курить, – сказал Фёдор, с состраданием глядя на слёзы, выступившие на глазах у старичка.
– Вы правы, – согласился он. – Никогда я курить не любил, но вот приучили и ничего не могу поделать. Никак не избавлюсь. Дед меня научил, на войне это было. В окопе мы с ним сидели. Он себе самокрутку свернул и мне предложил. Закури, говорит, сынок, сейчас нас бомбить начнут, никого в живых не останется. Ну, я и закурил. И правду он сказал, как знал. Смотрю, – летят. И так много их летело, что всё небо стало чёрным от самолётов. Всё небо собой закрыли. И стали бомбить. Я сразу же сознание потерял, так что до сих пор толком не знаю, как выжил. Очнулся, лежу весь в земле, засыпало, а лицо и вся голова – не пойму в чём, в чём-то липком. Я пока в себя не пришёл, испугался. Думал, ранило в голову, а потом уже сообразил, что моя голова цела. Это, как оказалось, были мозги того самого деда, что самокруткой угостил. Ему осколком полголовы снесло. Он как знал, что умрёт. Нас, новобранцев, двести человек привезли, а после бомбёжки, только шестеро осталось. Ужасная война была. Страшная. Поймали, помню, поросёночка, уж как он в той мясорубке уцелел, не знаю. Окружили, достали ножи, и давай с него мясо кусками резать. Даже убить его не догадались, с живого куски срезали и в рот. Поро-сёнок орёт, визжит, никто его не слышит. Лица закопченные, руки в грязи, одни глаза блестят, и те не человеческие, звериные. Кладут сы-рое мясо в рот, жуют, а по подбородкам чёрным, по рукам, живая кровь вместе с салом течёт. Других за это ненавижу, их страшные, чёрные лица, эти подбородки, по которым течёт сало с кровью, а сам ем это сало вместе с ними же. Можно сказать, в зеркало на себя смот-рю, и отражение своё ненавижу. Вот как оно было. Да. Знаете, ничего противнее и страшнее в своей жизни не видел. Извините, молодой че-ловек, я бы остался теперь один. Извините.
Фёдор с готовностью оставил старичка и пошёл к Леденцовым. Он шёл по бульвару и видел перед собой уставшие от горя и страдания лица солдат, со страхом и жадностью, рвущие на себя кусок. Слышал истошный крик поросёнка, которому суждено было принять мученическую смерть и душа Фёдора, неспособная до конца поверить во всё это, болела и эта боль отзывалась физическим недомоганием всего тела.
Отойдя шагов двадцать от старичка, Фёдор в изнеможении при-сел на край скамьи, на которой лобызались влюблённые. Они с любо-пытством посмотрели на него, но ничего не сказали. Посидев с минуту и придя в себя, он пошёл туда, куда не дошел.
Дверь Леденцовых на стук откликнулась прежним безмолвием, а новый замок смотрел на Фёдора, как бы говоря:
«Неужели не понятно, что тебя здесь не ждут?».
Теряясь в догадках, он решил зайти в ГИТИС, но тут его кто-то окликнул по имени. В окликнувшем Фёдор, не без труда, узнал Мар-селя.
Марсель был одет не так броско и выглядел не таким щёголем, каким предстал в доме Черногуза. Волосы были растрёпаны, на под-бородке и щеках повылезла щетина. На нём были синие, вытертые, вельветовые джинсы и малиновая, короткая майка. На ногах, нечище-ные туфли со сбитыми каблуками.
– Я тут, в ста метрах живу. На Семашко. Зайти, чайку попить не желаете? – Как-то жалобно предложил он. – Если хотите, непосредст-венно к вам есть разговор. Дело, очень важное.
– Мы не знакомы. Да, и чай с вами пить, признаюсь, жела-ния нет никакого, – сказал Фёдор, неприязненно глядя Марселю прямо в глаза.
– Вы, наверное, меня не узнали?
– Очень хорошо узнал, – сухо ответил Фёдор.
– Нет же. Нет! – Вскричал Марсель. – Вспомните! Седьмое мар-та. Ночь. Метро. Инженер Мухин.
– Разве это были вы?
– Я! Честное слово, я! – Стал клясться Марсель. – Правда, тогда был моложе. Всё-таки, четыре года прошло.
– С тех пор вы изменились.
– Вы тоже. Но, судя по тому, что я вас узнал, а вы меня до сих пор не узнаёте, я изменился сильнее.
– Теперь узнаю. Простите. Действительно, узнал вас только теперь.
– Не беда, – мягким примиряющим голосом отозвался Марсель и снова предложил пойти к нему на Семашко, пить чай.
После упоминания Марселем того случая, происшедшего с Фё-дором ещё до армии, он просто не мог отказаться, тем более, что чрез-вычайных, срочных дел у него не было, а врать он не умел.
Пришлось идти, пить чай и очень скоро, как зазывавший в гости и обещал, они подошли к тому дому, где жил Марсель. Жил он на первом этаже в комнате с высокими потолками. Для того, чтобы пройти в его комнату, Фёдору пришлось долго идти по коридору, что тоже происходило не без приключений. Не успел Марсель открыть входную дверь, как на него накинулась огромная, пушистая собака. Встав на задние лапы, она передние положила Марселю на плечи. Её страстным желанием, судя по порыву, было вырваться вон из этой квартиры. Схватив собаку за густую шерсть и, ударив навалившееся на него животное дважды коленом в грудь, для того что бы это желание отбить, Марсель препроводил её в туалет и там запер.
– Проходите, – сказал он Фёдору, включая в коридоре свет. – Вы тут осторожнее.
Он указал пальцем на кучи и лужи, оставленные в разное время собакой, не знавшей улицы. Весь пол, кроме того, был усыпан пше-ном. Ступая по пшену, Фёдор вошёл в указанную комнату и сразу об-ратил внимание на водяные подтёки, красовавшиеся по углам и захва-тывающие практически всё пространство потолка, что являлось сле-дами систематических затоплений.
Не зная, что делать, стал их разглядывать.
– Садитесь, садитесь, – засуетился Марсель. – Я, сейчас. Только чайник поставлю.
Он взял со стола старый зелёный чайник и ушёл, оставив Фёдора одного. В комнате, кроме плохонького стола, развалившегося дивана, из которого торчали пружины и клочки ваты, было три жёстких стула и шкаф. На шкафу, как замечательная деталь, лежал деревянный круг с вырезом, принадлежность унитаза.
Седьмого же марта, четыре года назад, случилось следующее. Фёдор ехал в вагоне метро. Стоял, держась рукой за поручень. Ин-женер Мухин, как впоследствии выяснилось, подошёл к нему и, приставив к голове зажигалку, сделанную в виде пистолета, сказал: «выходи».
Фёдор не знал, что предпринять. Люди, находившиеся в вагоне, не обращали на происходящее никакого внимания. Единственным че-ловеком, который отозвался на его молящий о помощи взгляд, был паренёк, служивший в армии, игравший в футбол за дубль ЦСКА, что также, только впоследствии, выяснилось.
Он подошёл к Фёдору и поинтересовался: «Знакомый? Нет? Помочь?». И тут же, от Мухина, получил за эти вопросы прямой удар в челюсть. После чего, улучив момент, Фёдор с футболистом (он, к своему стыду, так и не запомнил, как звали паренька), не сговариваясь, завернули инженеру руки за спину, вывели на станции из вагона и сдали милиции.
Фёдор давно забыл об этом нападении, но стоило молодому че-ловеку, которого у Черногуза звали Марселем, напомнить детали слу-чившегося, как всё былое тут же предстало перед ним с той ясностью, как будто всё это случилось только вчера.
Из кухни вернулся хозяин с мокрыми руками и, вытирая их о полотенце, висевшее на гвозде, вбитом в стену, начал проявлять гос-теприимство.
– Может, водки, по сорок капель на каждый зуб? Так сказать, за Мухина? Нет? Ну, тогда чай. Чай у меня хороший, индийский. Сейчас вода закипит, заварю. Вы на потолок не смотрите, здесь кругом раду-га, заливают.
– Почему не заставите их ремонт сделать?
– Меня, к слову сказать, Константином зовут, – представился хозяин. – Кто Костасом, кто Костанакисом, кто Костильей, кто Кости-кой. В общем, как хотите, так и зовите.
– А, почему же Марселем? Или там у вас так положено? – Неос-торожно поинтересовался Фёдор, чем обидел Костю.
– У кого – у нас? Я ни каких там дел не имею и почти такой же для Черногуза, как вы. Корней Кондратьич услышал фамилию, она у меня Жанкиль, ему показалось, что она французская. Вот Марселем, или как это он выговаривает, Марьселем, меня и назвал. Ну, я вроде, молчу, но кроме него, меня Марселем там никто не зовёт. И хочу предупредить вас, что Корней Кондратьич не такой добрый Карлсон, каким умеет показаться. Не обольщайтесь на его счёт. И если наме-реваетесь у него что-то взять, знайте, что отдавать придется раз в де-сять поболее. Это я так, для информации. Весь тот балаган, что вы видели, был устроен специально для вас. И Жанку заставил в постель лезть и Марко своего подослал. Если б ваш друг сам не пришёл, то его бы Марко привёл. Ну, с зуботычием, конечно, непредвиденно всё получилось. А, всё остальное, включая стрельбу в голову, всё было отрепетировано.
– Зачем? – Недоумевая, спросил Фёдор.
– Ну, как? Надо же себя подать. Перед вами хотел себя показать. Степан Филиппович, слишком много лестного о вас Корнею Конд-ратьевичу рассказывал. Вот и решил он продемонстрировать, что и как мужчина силён, и вообще живёт весело.
– И, в ресторан людей специально собрали?
– Нет. Ресторан был таким, каким был. Милена тоже неожидан-но прикатила. А так всё, что вы видели, было представлением.
– Извините. Кажется, я обидел вас своим вопросом?
– Не беда. О чём спрашивали? Почему ремонт не заставлю сде-лать? Ремонт делать - смысла нет. Это же не моя квартира, не моя комната. Снимаю. Здесь все, кто живут, снимают. Из этого дома жильцов выселили, ремонт капитальный грядёт. В этой огромной квартире только Митрич с пропиской. И пока суд да дело, он за деньги в свободные комнаты жильцов пустил. Так что живу и жду, что где-то через месячишко выгонят. Раньше с родителями жил, надоело, переехал сюда. Даю Митричу по сорок рублей в месяц и живу. Мит-рич – алкаш, глушит по-чёрному. Того и гляди умом тронется, в пси-хушку попадёт или сгинет под забором. Что ж, тогда раньше выселят, делов-то. Вот такое у меня житьё-бытьё. Подождите.
Он ушёл на кухню и вернулся через пять минут, неся в руках два чайника, маленький, заварной и большой с кипятком. Всё это поставил на стол и снова отлучился. Из отлучки вернулся с двумя ме-таллическими кружками, пачкой печенья и свежим запахом водки изо рта, которую судя по всему, выпил только что на кухне. Стали пить чай.
– Если любите сладкий, сахар вам принесу, – сказал Костя.
– Спасибо, не нужно, – остановил его Фёдор.
– Вот такое житьё-бытьё, – продолжал Константин. – После ар-мии кем только не работал. Чуть было в КГБ «топтуном» не устроил-ся. В Кремль ходил на собеседование, через Троицкие ворота, медко-миссию прошёл, да передумал. Врач-психиатр надоумила. Она со мной беседу проводила, в рамках медкомиссии и шепнула на ушко: «куда лезешь, здесь же дубы одни, беги отсюда». Я и убежал. Работал грузчиком, таксистом, клакером в Театре киноактёра.
– А футбол?
– В футбол - всё. Сразу после службы и бросил. Там тоже не-приятная история была, не хочу вспоминать, – грустно сказал Костя и продолжал. – Жил какое-то время у друга, квартира у него большая была. Нет теперь той квартиры и друга нет. Хотя и нельзя говорить «был» о живом человеке, но тем не менее. Он в одной комнате жил со своим братом Лёвой Кругленсоном и их общей шведской женой. Знаете? На манер шведского стола, кто хочет, тот подходи и бери. Они со Львом её спокойно делили, а ко мне почему-то приревновали. Хотя я и в мыслях не имел столом их шведским пользоваться. И вообще, всё то, что вы из уст моих у Корнея Кондратьевича слышали, всё это выдумки. Он слаб на них, падок. Ну, а я потворствую. Придумываю и рассказываю. Только не подумайте, что за деньги. Денег он не даёт. Просто, когда жрать нечего, иду к нему в ресторан и ем. Деньги, если очень нужны, у его жены беру. О ней, собственно, и хотел бы поговорить, но, если позволите, чуть позже.
– А, Митрич, кто он? – Спросил Фёдор, только для того, что бы поддержать разговор.
– Шизофреник, – с готовностью отозвался Костя. – Человек от-кровенный. Откровенно подслушивающий, гадости свои так же от-кровенно делающий. У него в комнате живёт кошка, собака и голубь. Всех кормит, исключительно одним пшеном и только раз в неделю. Насыпет на пол. Как хотите, так и питайтесь. Ещё и курица у него есть, сидит запертая в тумбочку. Прячет. Боится, что кошка с собакой её съедят. Сидит в тумбочке, свет белый через щёлку видит, яйца ему несёт. Был и петух, но кричал много. Как посреди ночи начнёт кри-чать, так подряд раз четыреста. Он его с херсонскими братьями зарезал и съел. Вся квартира в перьях была.
Вдруг Костя рассказывать перестал, вздрогнул. У самой его двери, подобно замерзающему, голодному волку, кто-то протяжно за-выл. Это было неожиданно и в то же время так кстати, что Фёдор рас-смеялся. Ему показалось, что воет тот самый, откровенно подслуши-вающий Митрич. Косте, однако, было не до смеха.
– Это собака, – сказал он. – Думает, что здесь её хозяин.
Костя встал и подошёл к двери. Открыв дверь, он не удержал пса и тот, ворвавшись в комнату, подбежал к Фёдору. Глядя на то, как пёс лижет руки его гостю, а тот гладит его и треплет по холке, Жанкиль сказал:
– За собакой смотреть надо, гулять с ней, а он бросил её, неде-лями на улицу не выводит. Зачем животину заводить, если собира-ешься только мучить? Ну что, псина, видишь – нет твоего хозяина. Иди, выходи, давай, и не вой!
Взяв собаку двумя руками за холку, он вывел её из комнаты и, сопроводив на кухню, запер там.
– Не закрывайте, – сказал Косте Фёдор, имея в виду комнатную дверь. – Я сейчас приду.
– Подождите, – остановил его Жанкиль и, достав со шкафа де-ревянный круг с вырезом, поинтересовался, – не понадобится?
– Нет. Не пригодится, – с улыбкой ответил Фёдор и пояснил. – После собаки руки помыть. И зачем вы держите этот круг на шкафу? – спросил он у показывающего ему дорогу Константина.
– Зачем? – Переспросил Жанкиль и вместо ответа открыл дверь в ванную комнату, которая была совмещена с туалетом, и включил свет.
Картина, представшая взору Фёдора, ошеломила его своей гран-диозностью и широтою размаха. Стены, от пола до потолка, сам пото-лок, до которого было три с половиной метра, не говоря уже о ванне и унитазе – всё было каким-то самобытным художником-самородком, правой, а может, левой его кистью, на совесть вымазано калом. Ми-риады мух, различной величины, летали в этом живописном про-странстве и гудели, как пчёлы в момент роения. Увидев подобную картину, Фёдор отказался даже войти в это помещение.
Вернувшись в комнату, он узнал, что авторское право и собст-венно сама роспись принадлежат кистям Митрича.
– Сказали бы ему. Что он безобразничает? – Только и смог про-изнести Фёдор, чувствуя себя неловко.
– Он только этого и ждёт, – как-то отрешённо произнёс Жан-киль. – Я обращал его внимание на содеянное. Смеётся в ответ. Гово-рит: ишь, чистюля, какой.
Покручинившись ещё некоторое время на этот счёт, сходив на кухню и отхлебнув немного из невидимой для Фёдора бутылки, Костя, вдруг предложил рассказ о своей любви.
– Я не Черногуз. И без этого могу обойтись, – сказал Фёдор, с лёгкой иронией в голосе.
– Не обижайте. Хочу рассказать о той, которая есть или, скажем, должна быть в жизни каждого. Хочу поведать о чистом, неземном чувстве, одно воспоминание о котором так жжёт сердце, что невоз-можно терпеть и слёзы текут как у ребёнка, которому сделали больно.
– Как вы красочно…
– Да. Красиво. А иначе о ней и нельзя. Это единственная светлая полосочка в беспросветной жизни моей. Утренняя росиночка. Песня! Из хорошего дома. Ой, как была хороша! Заметил-то я её задолго до того, как познакомился с ней. Один раз видел, как в автобус вошла с сопровожатым. Потом как-то в метро. Мелькнула и уехала. Видел ещё раз стоящей на остановке, когда сам в такси мимо проезжал. И всегда, хоть она потом и отпиралась, но я-то не слепой, всегда она замечала меня. И вот, осенью, в начале ноября, утром... А вы попробуйте, представьте себе такое утро. Два дня и две ночи лил дождь, температура плюсовая, листьев ни на ветвях, ни на земле давно нет, все убраны. Туман. Голые ветви в тумане, под ногами чёрными зеркалами лужи. Фонари горят, потому что в ноябре по утрам темно. Тишина и редко в этом сказочном безмолвии каркает ворон. И вот - Она! Представьте, из тумана выходит прямо на меня. В дамской, необыкновенной шляпке с сеточкой на лице. В длинном платье, почти до пят и шикарном пальто. Графиня! Настоящая графиня! Вот, как тогда увидел её, такую неземную, так сразу и понял, что это мой единственный и последний шанс. Та, удобная во всех отношениях минута, в которую только и возможно подойти к ней. Помню, что с особенной ясностью понял, – что или теперь, или никогда. И решился. Представьте, преградил ей дорогу. Ну, разумеется, не как бандит, расставив руки. Я постарался это сделать так, чтобы не напугать. Она шла медленно, остановилась и смотрит на меня. Глаза большие, блестят из-под сеточки. Ах, память, что ты с нами делаешь, лучше б и не вспоминать. Дорогу-то я преградил, а сказать ничего не могу. Стою, как истукан, какое тут говорить, не упасть бы. Рот раскрыл, а слова где-то далеко, глубоко, не идут. Смотрю на неё и молчу. Но потом заговорил, вырвалось сердце наружу, и, знаете, неплохо получилось. Здравствуйте, говорю, разрешите с вами позна-комиться. Тут, понимаете, вся красота не в словах была, а в том, как всё сказано. Слова-то что? Слова обыкновенные. Я, представьте, и сам удивился тому, как я эти слова сказал. Тут словно и не я, а сердце само за меня говорило и она, с её тонкой натурой и чуткой душой, не могла этого не оценить и конечно, разрешила. «Здравствуйте», ответила она мне, - «а как же мы с вами будем знакомиться?». Это она к тому говорила, что я снова замолчал и стоял, уставившись на неё, ничего не предпринимая. Затем, чтобы расшевелить, подтолкнуть меня. А очень просто, говорю, и протягиваю ей руку. Тут уж она поняла, что не дождаться ей от меня, от такого, чтоб я первым представился, подала мне свою ручку в перчаточке и первая назвала своё имя. Представьте же, что я и тут ушами прохлопал и имени своего не назвал. Так я был поражен самою возможностью стоять с ней рядом, смотреть на неё. Ручку её в своей зажал, держу, не выпускаю и молчу. Пришлось ей спрашивать у меня моё имя. Ну, а потом напросился я в провожатые, сказал, что чуть-чуть. Шли, как будто на одном месте. В тумане, когда идёшь, временами кажется, что не движешься, а движется только земля под тобой. А тогда настали для меня такие времена, что всё казалось, и всё было возможно. Вы в густом тумане если прогуливались, то должны знать, как неожиданно появляются из тумана люди, и так же неожиданно, в тумане исчезают. И заметьте одну деталь того дня. Все прохожие, готов присягнуть, что не лгу – как бы они ни были заняты своими мыслями, а вы ведь знаете, что прохожие обычно ничего не замечают, – стоило нам попасть в поле их зрения, забывая о своём, бесстыдно, до тех пор, пока мы не проходили мимо, во все глаза смотрели на нас. Скажете, – ничего удивительного, утро, все спешат на работу и вдруг из тумана тихо выходит пара. Нет. Пара – да, но не простая. Видимо, в то утро от нас исходило какое-то сияние. Я это ещё и потому так думаю, что придя на остановку, мы испытали вот что. Все, до одного, сколько было, из тех, что стояли на остановке, все подошли к нам, обступили, и принялись нас в упор рассматривать. Словно мы из другого вещества сделаны. Разве только что не щупали. Не лгу. Я тогда даже покраснел и глаза опустил, спрятался за графиню от такого неожиданного внимания. Ей даже пришлось меня успокаивать. Я тоже, говорит, стесняюсь, когда так смотрят.
Ну, и понеслась жизнь с высокой и ровной горы. Не пью, а пьян, спать ложусь с улыбкой, просыпаюсь со смехом. Душа расцвела, ле-тала как птица, обняла собой всю землю, всех людей и всё простран-ство вокруг земли. Идёшь к ней, на улице холод, снег колючий, север-ный ветер, а я весел, нет для меня плохой погоды. Знаете, придёшь, она кинется на шею, повиснет, смеётся, целует. Она смешливая была, то есть, она и теперь есть, я просто не знаю, какой она теперь стала. Бывало, чего не скажешь, на всё колокольчиком смех её слышится. Вообразите, сама, своими нежными ручками, холодные пуговицы на пальто моём расстёгивала, до щёк моих колючих, на морозе задубев-ших, ладошками своими дотрагивалась. Говорила о будущей нашей жизни, любимым звала. Ну, и я её баловал, без шоколада не приходил. Впрочем, что это я? Что, дурак, говорю, какое это баловство. У неё всего этого добра, такое количество было. Просто я же знал, что ей будет приятно, вот и приносил. Цветов, правда, не дарил. Хотя, таких цветов, которые хотел бы ей подарить, которые можно было бы, не стыдясь, ей подарить, таких я не видел.
Костя замолчал и просидел в молчании с минуту, после чего стал продолжать.
– Никогда, слышите, никогда не рассказывайте любящей вас де-вушке о том, что кого-то любили до неё. Любили или просто жалели. Она будет вас пытать, допрашивать, подвешивать вниз головой, бить палкой по пяткам – молчите. Даже если будет жечь калёным железом, говорите: нет, не знаю, не знаком. Врать не можете, просто молчите, не раскрывайте рта. Стоит сказать одно только слово, совсем, казалось бы, пустяковое, совершенно ничего не значащее – всё, любовь погиб-ла! Вы скажете – глупости, скажете, что это за любовь, которая не ви-дит, не терпит и не прощает? Отвечаю: нормальная, девичья любовь. Графиня моя, например, всерьёз считала, что у нас с ней была любовь с первого взгляда и представьте себе, в другую любовь не верила. Вот с первого взгляда – это так, как надо, как должно быть, как положено. Было у неё много ухажеров, обожателей. Я её к ним не ревновал, она их и не прятала. Так и считала, что это нормально. Есть знакомые, есть друзья, есть ухажёры и есть любовь. И, любовь – она одна. И любовь эта может быть только с первого взгляда и никак иначе. С первого взгляда и на всю жизнь. Совершенно искренно, убеждённо, со всем пылом девичьего сердца, уверяла меня, что другой любви в мире нет, и я соглашался. Соглашался потому, что знал, что первая её любовь, которую так самоотверженно она защищает и о которой с таким убеждением говорит, это я. И вот, дёрнула же нелёгкая за язык, под-толкнул лукавый не в добрый час, зная её мысли, позабыв о горячих ладошках, согревавших мои колючие щёки, покусился я на её сказку. На сказку нашей любви, в которую она так свято верила. Тут, говоря о любви её с первого взгляда, необходимо пояснить, что при этом сама собой подразумевалась чистая, непорочная жизнь до этого взгляда, до этой любви. Я же взял и сказал ей, до сих пор не знаю зачем, а с дру-гой стороны так подступило, что вроде как и не мог не сказать, что живёт в городе Москве один человек женского пола, который был в моей жизни до нашей с ней встречи. И рассказал я ей всё о том чело-веке. Вам теперь, чтобы это себе представить, надо было бы видеть глаза её, губы, тогда, в те самые минуты. А щёчки? Как горели её щёчки в течение всей моей исповеди. Как опускала она глаза, не в си-лах смотреть на меня и тут же поднимала, затем, что они были пере-полнены слезами, и она боялась, что не удержит слёз, они покатятся по щекам, и я замечу, что она плачет. А они всё равно не могли удер-жаться и катились. Я видел, что они катятся, очень даже хорошо ви-дел, но как-то в пылу внимания на них не обращал, можно сказать, что не замечал. Да. Сколько же она должна была пережить за время моего откровения. Я это только теперь всё могу представить. Как она могла тогда понять? И что значит «понять» для неё, любившей безоглядно. Понять, говорят, простить, вернуться, то есть оглянуться. А безоглядность не способна оглянуться, не способна возвращаться и прощать. Но это я теперь способен рассуждать, спокойно сидя с вами за чаем. А тогда, как понесло меня, так и вынесло. Быть может в глу-бине души мне казалось, что расскажу и будет хорошо, буду чист, бу-ду такой же как она, и мы с ней вдвоём от этого только выиграем. Любовь наша станет крепче, а жизнь лучше. Но лучше не стало, да и стать не могло, не стоило перекладывать свой груз на чужие плечи, да ещё такие хрупкие, не способные его выдержать. Смешно. Сейчас вот спрашиваю себя: зачем? Ну, зачем? Весною она обженилась, то есть, вышла замуж, я всегда путаю. Вышла замуж и, само собой, не за меня. После исповеди моей мы с ней почти и не виделись. Она отговари-ваться от встреч принялась, стала говорить, что занята. В последний раз я её видел, когда заносил ей книгу, она мне давала читать. И всё. Позвонил я ей, подняла она трубку, узнала и говорит дрожащим голо-сом: «Костя, извини, но мне неудобно сейчас говорить с тобой, жених рядом стоит».
Костя замолчал, поднял брови и сидел какое-то время в забытьи. Из этого состояния его вывел Фёдор, сказав, что прошлого не вернуть. Не расслышав его слов и приняв их за вопрос о той, что была до встречи с графиней, Жанкиль грустно заметил:
– А там всё было буднично. Похоже на то, что рассказываю Корнею Кондратьевичу.
Он снова хотел задуматься, но Фёдор ему не дал, напомнив о деле, о котором Жанкиль с ним хотел говорить.
– Да, да... – сказал Константин и опять замолчал.
В тишине просидели ещё две минуты.
– Спасибо за чай, – поблагодарил Фёдор, вставая и собираясь уходить, полагая, что про дело было сказано, так, для слова.
– Нет. Постойте. Ещё две минуты, – сказал ему Костя, тоже вставая. – У меня действительно есть к вам дело и поверьте, оно по-серьёзнее всего того, о чём я только что говорил. Ваш брат, Максим, встречается с женой Черногуза. Я видел их сегодня на голубятне. Они, не стесняясь людей, целовались, и он носил её на руках. До этого, ко-нечно, нам с вами не было бы дела, если бы не исключительные об-стоятельства. Год назад, когда Корней Кондратьевич женился, он при мне сказал своей будущей жене: «Мне плевать на то, что раньше было, но если что вперёд узнаю, убью и тебя и полюбовника». И это не всё. В воскресный день он лично попросил меня шпионить за своей женой, так как почувствовал что-то неладное. И, судя по тому, что я сегодня видел, у него были на то все основания. Боюсь, что шпионить просил он не только меня, так как втайне и меня к жене своей ревнует, а из всего мною сказанного делайте выводы. Судьба брата вашего, теперь и от вас зависит. Побеседуйте с ним, как говорится, повлияйте на него. Если вы, конечно, на него влияние имеете. А с женой Корнея Кондратьевича, я сам сегодня поговорю. Ибо мне и своя голова доро-га. Вы вправе словам моим не доверять. Сказал я вам об этом только для очистки совести. Только и всего.
– Я поговорю с братом. Спасибо, что предупредили, – сказал Фёдор, смутившись и покраснев. – Но, скажите, зачем вы к Черногузу ходите, если знаете, что он способен на всё и даже убить вас?
– О-о! Более, чем способен, – с каким-то мальчишеским задором вдруг заговорил Костя. – Почти уверен, что убьёт. Вот только когда, не знаю. Обо мне не беспокойтесь, я этого заслуживаю. Каждый, в конечном счёте, получает то, что заслужил. Ведь я, быть может, оттого и рассказал вам самое своё дорогое, что боюсь, убьют и ничего после меня не останется. Пойдёмте, я вас до двери провожу.
Простившись с Костей, Фёдор вышёл на улицу и стал размыш-лять над фантастической, в его глазах, связи брата с Миленой, кото-рую считал женой Черногуза.
«Нет, нет. Не может быть, – говорил он себе. – Костя фантазёр и очень любит неожиданные эффекты. То сказал, что для Черногуза, как я, такой же посторонний, то вдруг Корней даёт ему поручение следить за своей женой. И тот берётся, следит и выслеживает. Непонятно, правда, откуда он знает о Максиме и о том, что он гоняет голубей. Но, как вот так взять и представить Милену рядом с Максимом? Нет. На это мне даже Костиной фантазии не хватит. Эх, Костя, Костя. Всё водку пьёшь, да в россказнях заходишься, теряя правду в вымыслах. Жалко тебя, да чем поможешь?».
На всякий случай, для успокоения, Фёдор всё же решил спросить вечером у Максима о Милене. Одно дело верить или не верить, другое дело брат и его жизнь. Тут не до шуток. Если есть хоть малейшая доля правды во всём том, что услышал, нужно будет принимать самые действенные меры. Какие это могли бы быть меры, он не знал, не думал об этом, будучи в глубине души, всё-таки, совершенно уве-ренным в том, что Костина исповедь – не что иное, как очередное представление.
На этом все мысли о Косте, Максиме и Милене закончились и, вспомнив о другом, более важном для него деле, он направился к ГИ-ТИСу. Фёдор надеялся отыскать там кого-нибудь из тех, кто смог бы рассказать, что за время его отсутствия стряслось и почему на дверях у Леденцовых новый замок.
В скверике приметил самого Генку в кругу сокурсников, они поочерёдно пили пиво из пятилитровой банки. В тот момент, когда Фёдор его заметил, Леденцов зубами рвал сухое тело воблы и, откла-дывая остатки на скамейку, прикладывался губами к широкому горлу вышеозначенной посудины.
Фёдор подошёл к чугунной ограде и окликнул его.
«Ну, наконец-то. Хоть что-нибудь выяснится», – думал он, тер-пеливо наблюдая за тем, как лениво Леденцов подходит и перелезает.
– Заходил? – Спросил Генка, пожимая руку.
– Да. Стучал, никого нет и новый замок. Что случилось? Где Анна?
Леденцов стоял и напряжённо думал, как ему отвечать на во-просы. Это было замечено Фёдором.
– Да, что с тобой? – Спросил он Геннадия, желая как-то подбодрить.
– Видишь, в чём дело. С Анютой, конечно, хуже всего получилось.
– Что с ней?
– Ах, да нет же. Всё нормально. Жива, здорова, – ответил он чуть живее, а затем снова стал мямлить, – дело в другом. Видел новый замок на двери? Вот. Нас из той квартиры переселили в другую. Пой-дём, новое жильё посмотришь, дорогой всё расскажу.
Фёдор, повинуясь обнявшей его руке, пошёл с Леденцовым, но желая всё-таки ясности. Он повторил свой вопрос, связанный с Анной.
– Я же тебе сказал. Всё нормально. Только теперь она у нас не живёт. Нас переселили, жить ей стало негде. Вот и ушла. Рань-ше в семи комнатах одни жили, зная, правда, что рай на земле не вечен. Вот он и кончился. Теперь занимаем комнату в квартире, где семь семей.
– Погоди, – остановился Фёдор. – Да, как же вы её отпустить могли? Ей же жить негде! Вы что, не могли день подождать, пока я вернусь?
– Я же говорю – тесно. Жить негде, она сама ушла. Не на улицу, я ей адрес дал. Там без денег. Я знаю, что у неё их нет. Там по хозяй-ству помогать. Ну, пойдём, зайдём. Посмотришь, где теперь живём.
– В другой раз, – ответил Фёдор. – Адрес дай мне. Тот, где она бесплатно помогает по хозяйству.
– А, он в квартире. Давай поднимемся, – сказал Геннадий, всё-таки вынуждая Фёдора пойти с ним.
– В этом же доме и подъезды рядом, – говорил Леденцов, шагая. – Одна разница, раньше подъезд был собственный, а теперь общий.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, открывая ключом дверь, хозяин показал рабочий звонок, один из трёх, и сказал, что к ним звонить один раз. Переступив порог «новой» квартиры Леденцо-вых, Фёдору попалась на глаза растрёпанная женщина лет тридцати, одетая в рваный, заношенный халат. Женщина, сидя на корточках, тыкала котёнка мордочкой в лужицу и приговаривала:
– Это, что такое? А? Что, это такое?
Соседей в квартире действительно, было много и казалось, им не сиделось в комнатах, всех тянуло в коридор и на кухню. С кухни доносился звон кастрюль, женское и мужское многоголосье, по кори-дору то и дело сновали люди. В тот момент, когда Геннадий отпирал свою комнатную дверь, мимо стоящего в ожидании Фёдора прошёлся мужчина лет сорока, одетый в одни трусы.
– Видал? – Зашептал Леденцов, кивая на него головой. – Канди-дат наук. Преподаёт в Университете. Жену с грудным ребёнком на улицу выгнал. Живёт с соседкой, она тоже уже на сносях, вот-вот ро-дить должна. По образованию философ, защитил диссертацию на те-му: «Социальная справедливость».
Из соседней приоткрытой двери, через щель, на Фёдора смотрел чей-то любопытный, зелёный глаз.
– Входи, – сказал Леденцов, отперев, наконец, непослушный за-мок и открыв высокую белую дверь, первую в коридоре.
Фёдор вошёл и увидел просторную, светлую комнату в три окна.
– Да. Вот, ещё одна, тоже наша, – сказал Геннадий, пройдясь по комнате и толкнув дверь в стене. – Тут у нас спальня.
– И что, вам сутки здесь было тесно?
– Подожди, – стал оправдываться Леденцов. – Дело даже не в площади. Понимаешь, две хозяйки в доме. Оно уже зрело. Ты вспом-ни, как Лилька с ней...
– Нормально.
– Ну, да, нормально. Это ты думаешь, что нормально. Нор-мально мы с тобой можем жить или другие мужики, а бабы – нет. Бабы не могут. У них постоянная война идёт, скрытая. А тут хороший предлог, переезд. Да, ну, – он махнул рукой, как бы не желая и говорить об этом.
Этот жест, мимика так были схожи с жестом и мимикой хозяина поросят, который в автобусе отмахнулся от женщины, что Фёдор не-вольно подумал о том, что по своему человеческому типу Геннадий похож на того старичка и в преклонные годы станет точь- в-точь та-ким, возможно, даже будет носить летом ушанку, переселится в де-ревню и заведёт поросят.
– Адрес-то дай, – напоминая, зачем пришли, сказал Фёдор и, об-ратив внимание на третью дверь, находящуюся в комнате, спросил между прочим, – А эта?
– Эта забита, – тут же ухватившись за второстепенное, стал от-вечать Леденцов. – Есть другой вход, а этот забит. Там сосед живёт. Хороший парень, правда, чуть-чуть того, слегка тронутый. Эстраду отечественную любит, с утра до вечера песенки крутит.
Он поворошил бумаги, аккуратно сложенные на Лилином пись-менном столе и сказал:
– Так я и знал. Давай завтра.
– Что - завтра? – Не понял Фёдор.
– Завтра, – стал объяснять своё предложение Леденцов. – Я по-еду с тобой и покажу где. Вместе зайдём в квартиру. А адрес... Я помню месторасположение. А так – название улицы, номер дома, квартиры – не помню. А бумажку, на которой всё было написано, я, по-моему, Анюте отдал. Точно, ей отдал.
– Поехали сегодня, – предложил Фёдор.
– Сегодня? – Переспросил Леденцов, придумывая, как бы отка-заться, и помявшись, почесав затылок, ответил. – Нет. Сегодня не мо-гу. Да, и поздно. Пока доедем, люди спать лягут. Давай, завтра?
– Ты уверен, что она там?
– А где же? Там, успокойся, – уверенно отвечал Леденцов.
Чувствуя к себе недоверие со стороны Макеева, он вдруг ки-нулся с улыбкой обнимать его и снова принялся упрашивать отложить всё до завтра.
– Ладно, – согласился Фёдор, понимая, что бессилен что-либо предпринять без Леденцова, а тот юлит. – До завтра, так до завтра.
Придя домой, Фёдор получил тетрадный лист с записанным се-строю номером телефона, под которым значилось имя Анна. Послед-няя цифра записанного номера была несколько раз исправлена и пере-писана. Походила одновременно на тройку, четвёрку, пятёрку, семёрку и девятку. А могла быть так же единицей или шестёркой.
- Какую же цифру, всё-таки, набирать? - Спросил он сестру.
- Не помню, – ответила Галина и дала совет. - Попробуй все возможные варианты.
Фёдор стал пробовать и в это время пришёл с улицы Максим. Стоя в коридоре, с трубкой в руке, и набрав уже половину номера, можно сказать на ходу, Фёдор спросил у брата, знаком ли он с Миле-ной. Увидев в глазах Максима недоумение и вопрос, что невозможно было бы подделать, он решил, что рассказ Жанкиля действительно, выдумка, на этом успокоился и продолжил крутить диск.
Взявшись за «пробы», Фёдор не предполагал, во что это всё выльется. В какую словесную эпопею всё это обернётся.
Начать с того, что звонить ему пришлось не только по тем циф-рам, на которую исправленная была похожа, а по всем десяти, включая двойку, восьмёрку и ноль, так как во всех предыдущих вариантах на его трепетную просьбу, позвать к телефону Анну, отвечали: «Не балуй», «Таких нет», «Ещё раз позвонишь, выясню на станции твой номер и уши оборву». Но и двойка, восьмёрка, ноль, никаких положи-тельных результатов не дали. Ни в одном из десяти номеров не оказа-лось даже тёзки, везде отвечали отказом. Это был какой-то заколдо-ванный круг.
«Да, что ж это такое? – Разламывалась у Фёдора голова. – По-чему нет? Должна быть».
И он снова звонил туда, где уже не ждал ничего, надеясь на чудо. Надеясь на то, что говоривший ему «Таких нет», какой-нибудь пьяный сосед, который просто не знает, что Анна есть, что живёт она в соседней комнате и ждёт его звонка. Но чуда не произошло, «пробы» пришлось оставить и самому остаться ни с чем.
Положив трубку и отойдя от телефона, потирая руками виски и лоб, Фёдор напряжённо размышлял, искал причину неудачи. Каких предположений только не делал, но он конечно, и представить себе не мог, что его сестра, невнимательно слушая, записала неправильно ещё и первую цифру. Написала вместо четвёрки тройку. И хотя она не-сколько раз переспрашивала Анну, чтобы убедиться в правильности написанных цифр, находясь в состоянии рассеянности, слишком сильно её занимали в тот момент свои собственные мысли и беседы с Карлом, так и не обратила внимание на явную ошибку. Фёдор об этом и подумать не мог. Оставалось идти к Леденцову со всеми своими не-доумениями.

* * *

В понедельник Анна, как и предполагала, пошла к сестре, чтобы успокоить её насчёт своей устроенности и узнать, не может ли она чем-нибудь быть Рите полезна. Рита встретила её с прохладцей, но так, как будто ничего между ними не было и о встрече они условились заранее.
Пройдя на кухню и готовя там кофе, себе и Анне, Рита сказала:
– Могла бы и раньше придти. Я из-за тебя, каждый день на во-кзал моталась, людям головы морочила, говорила, цыгане ограбили.
– Зачем говорила, что цыгане ограбили? – Не поняла Анна.
– А как объяснить своё там присутствие? Не скажешь, – сестру караулю, которая убежала.
– Ты бы просто не ездила на вокзал.
– Ну, да, не ездила. Тогда же я ещё не знала, что Пистолет в больницу слегла. Думала, придет, спросит о тебе, а что я отвечу? Вот и моталась, прогуливаясь вдоль вагонов, как помешанная.
– А что с Зинаидой Кононовной? Её проведать надо.
– Не надо. Была у неё, привет от тебя передала, сказала, что ты домой на недельку... В общем, у неё всё хорошо, скоро выпишут.
На самом же деле всё было не так. Зинаида Кононовна находи-лась дома, а про больницу сама просила Риту солгать. Произошла с ней, такая история.
В тот злополучный вечер, когда Рита вернулась домой с гостя-ми, вследствие чего произошла известная ссора с Анной, Пистолет тоже находилась во хмелю и отличилась не в лучшую сторону. Под-ралась с соседом по коммуналке, который, ударив её кулаком по пе-реносице, что называется, «подсветил» одним ударом сразу два глаза. Вид после драки у Зинаиды Кононовны был отвратительный. «Окончательно теперь на алкоголичку похожа», – говорила она, глядя на себя в зеркало.
Она стеснялась в таком виде показаться перед Анной, стыдилась происшедшего. Особенно мучило её то, что деньги, взятые под «небольшие трудности», как бы на хлеб и воду, были тут же, лихо и с треском (платила музыкантам, швыряла на чай), спущены в ресторане. Вот и была придумана больница и слово «слегла».
Рита плохо выглядела, много курила, рассказала подробно о том, как сестрину сотню Пистолет пускала по ветру, как познакомилась в ресторане с Жмуровыми.
– Я их не выгоняла, – созналась она после известия об их избие-нии и заверении сестры, что она и не сомневалась в Рите. – Они сами ушли. Когда вернулась, прямо всё и выложила, что ты ушла и не вер-нёшься, что я осталась одна. Сказала, что готова с ними провести ночь, но предупредила, что не Магдалина и эта ночь с мужчинами у меня первая, так что деньги вперёд и поболее. Они выслушали, между собой потявкали, обозвали и ушли. Вот, как всё было, а совсем не так, как ты себе придумала.
Но тебе, прежде чем осуждать меня, надо знать, как жила я всё это время, до этой ночи. Я же не летом, как ты, зимой в Москву прие-хала. Год сразу же упустила. Приехала, снег хлопьями валит, люди ёлки в руках несут, никогда не забуду этого дня. Все куда-то торопят-ся, спешат, а я стою, мне торопиться некуда.
Поехала на Банный, там бюро по обмену, заодно и квартиры сдают. Познакомилась там с Жанкой. Деньги были, сняли на двоих квартиру, стали вместе с ней по театральным институтам ходить. Эх, Жанночка, повезло же тебе, живёшь теперь со своим стариком, как за каменной стеной, жизнью наслаждаешься. А тут... Ну, я отвлеклась. С Пистолетом познакомились. Стала Зинаида Кононовна к экзамену ме-ня готовить, Жанка от услуг её отказалась. Прослушала она меня и убедила, что всё плохо. Плохо, но она знает, как сделать хорошо. По-просила денег вперёд, устроила мне за три дня занятий несмыкание связок и скрылась. Права Жанка была, что отказалась. Три дня к ряду, по четыре часа заставляла меня орать. Так занимались. Ну, и добилась своего. Прописки у меня нет, обратиться не к кому, поехала в платные поликлиники, на Арбат, на Разина – не принимают. В регистратуре говорят, что в Москве специалистов нет. Пошла на авось в районную поликлинику, к главврачу, рассказала обо всём, поплакала у неё там, она мне помогла. Дала записку к профессору в Боткинскую больницу. Поехала я туда. Профессор посмотрел моё горлышко, сказал то же са-мое, что и главврач: «несмыкание связок». Стал приёмы к себе назна-чать. Я раз пришла, другой – не лечит. Дал дыхательные упражнения, кричи себе дома: «кряк», «крэк», «крок», – и всё тебе лечение. Да, журналы ещё медицинские мне показывать стал, где глотки, больные и здоровые, в увеличенных размерах нарисованы. А, в третий раз пришла – говорит, снимите юбку, хочу посмотреть на то, как вы ды-шите. Каким образом у вас живот двигается. Ну, тут я сразу поняла, что на уме у профессора, говорю: у меня живот не болит, болит горло. Ушла и больше к нему не показывалась. Рассказала об этом Пистоле-ту, смеётся, говорит: я думала узлы у тебя на связках, приехала угова-ривать операцию делать.
Она тебе не говорила, что берёт деньги только с тех, кто по-ступает? Говорила? Ну, вот и мне тоже говорила, а потом на попятный двор. Кричала: «я с тобой занималась», часы какие-то складывала, раскладывала. В общем, я ей ещё и должна осталась. Она не верила в меня.
Поступила я своими силами, своим трудом. Выходит, что кроме вреда, Пистолет мне ничего и не сделала.
– Зачем же ты мне её рекомендовала, если так плохо о ней отзы-ваешься?
– А я её и без тебя к себе приглашала, – стала оправдываться Рита. – Хотела, чтобы подсказала мне кое-что, в самостоятельной ра-боте. Ну, а уж ты, как бы заодно.
А если честно, не знаю зачем. Может, из зависти, из злобы. Я злая стала. Давно уже злая и ничего с собой поделать не могу. У меня на первом курсе был ухажёр, выпускник, с бородкой, симпа-тичный. Он поначалу мне много чего рассказывал, смешил, дарил цветы. И много разных мелких подарков преподносил. А потом его словно подменили. Стал спрашивать: курю я или нет, верю ли в Бога? А потом и вовсе пропал. А больше никого у меня и не было. Да и тот ни разу меня даже не поцеловал. Знаешь, почему он меня бросил? По-тому что один из педагогов сказал ему обо мне плохие слова. Он ска-зал ему, увидев нас вместе – бездарную актрису может любить только бездарный режиссер. Да. Так при мне и сказал. И он, ухажёр мой, симпатичный с бородкой, ему поверил.
Рассказывая о себе, Рита подняла юбку и заглянула под неё.
– Похудела, – грустно сказала она. – Ноги стали худые, как гли-сты вонючие. Ну, разве это ноги? А были точёные. И вот, представь моё состояние. Молода, красива и никому не нужна. Когда ты просто никому не нужна, это обидно, но жить с этим можно. Но когда тебе каждый встречный говорит, что ты красива, называют царицей, а ты всё равно никого не интересуешь, это уже страшно. Так страшно, что словами не передать. Испытываешь кожный зуд и постоянное ощуще-ние гибельности.
Кто-то мне в ответ на мои жалобы сказал, что это может быть от переизбытка жизненных сил. Не знаю, не думаю, чтобы от переизбыт-ка. Думаю – от того, что просто жизни нет никакой. Понимаешь? Жизнь моя, она ни горькая, ни плохая, она никакая. Быть никакой ху-же всего на свете, уж лучше не быть никакой. Помнишь, я Ольге го-ворила, что одна девочка грозилась отравиться, если её бросят? Ну, о той, у которой гордости совсем нет? Помнишь, как я это говорила? Помнишь, как я над ней смеялась? Так вот, это была я. Меня бросили, так-то. Брошенка! Слово-то, какое обидное, матерное.
Да, я плакала при всех. И я травилась. Травилась на самом деле. Хорошо в общежитии тогда жила, вовремя откачали. Наелась табле-ток, еле спасли. Ведь ты не знаешь, сколько нервов я потратила, сколько крови мне попортили. Ведь и меня, как Жанку из «Щуки», тоже со второго курса выгнать хотели. Готовила я специально отры-вок, собирались педагоги, мастера, все наши ребята-студенты. Соби-рались для того, чтобы посмотреть и сказать «спасибо, вы свободны». Мне просто чудом повезло, что среди наших был один посторонний. Мастер хотел его выпроводить, хотел в своём кругу со мной покон-чить, но за него попросили, оставили, и он меня спас. Чужой оказался самым родным. Правда, он не совсем чужой, сестра его со мной учит-ся. Запомни, Фёдор Макеев, может, книгу напишет, писателем себя считает.
– Он себя не считает писателем, – возразила Анна, внимательно слушавшая сестру.
– Ты что, знаешь его? – Как-то растерянно спросила Рита, не умея скрыть своего недовольства.
– Да, – спокойно сказала Анна.
– Имей в виду, – чуть ли не грозить стала старшая. – Писатель - это не мужчина, это человек без пола. А во-вторых, москвичи на при-езжих не женятся.
Анна покраснела и опустила глаза. Покраснела оттого, что сест-ра говорила о Фёдоре так, как она не могла и помыслить, то есть, счи-тать его женихом.
– Потом болела я много, – продолжала Рита свою скорбную по-весть. – Всё никак привыкнуть к городу не могла. К его домам, ули-цам, людям. Ненавидела этот город, боялась его. Я и теперь его боюсь и ненавижу. Единственное средство, как мне тогда казалось, которое могло бы защитить, были деньги. Да, да, обыкновенные деньги. Тогда мне казалось, что в них всё, – и сила, и власть. Имея деньги, казалось, я смогу жить и учиться спокойно, и злой город, со своими злыми людьми, перестанет давить на меня, перестанет пугать. Встал вопрос, где их взять. И, тут я увидела, как на моих глазах, легко и просто, бо-гатеют такие же девчонки, как я. И я тоже решила попробовать, но не учла одного, что эта лёгкость и простота кажущиеся. Тут ведь одной красоты не достаточно, надо ещё личностью быть. Я видела много красивых девчонок. Красивых, но, к сожалению, пустых. Кому они нужны? Тут надо понравиться. Надо именно суметь подать себя так, как надо. Надо уметь поддержать разговор и потом не каждая ещё так, как Ольга, может взять и сразу лечь в постель с незнакомым мужиком. - Рита хохотнула и добавила. – Да к тому же с таким, у которого на теле нет ни единого волоса!
– Так она, выходит… – сказала Анна, разинув рот.
– Проститутка, – договорила за неё сестра. – Ну и что здесь та-кого? Чего ты так глаза вытаращила? Ты сама её видела. Нормальная тётя, с руками, ногами. Воспитанная, не дура какая-нибудь. Правда, когда она мне об этом сказала, я тоже обалдела. У меня тоже челюсть сразу отвисла. Сижу, не знаю, куда глаза девать. А она мне говорит: «как хочешь ко мне теперь относись, но это так!» И чего ты вся по-краснела, как дура? Чего покраснела? На, вот зеркальце, взгляни на себя. Какая ты стала смешная, прямо малиновая вся. – Рита притворно засмеялась. – Да, такая вот знакомая у меня. Постой! – Как бы вне-запно о чём-то догадавшись, сказала Рита. – Ты мне всё же не повери-ла, что с Жмуровыми была первая попытка? Ты думаешь, что и я вме-сте с Ольгой этим занималась? Угадала? Да? Нет. Что ты, дурёха. Нет. Клянусь, что нет. Если лгу, то чтобы ни отца, ни матери, ни дома род-ного мне больше не увидеть.
Рита была сильно возбуждена и придумала бы теперь с десяток клятв, если бы её не успокоила Анна.
– Я тебе верю. Что ты?
Рита успокоилась и стала продолжать свой рассказ.
– Просто Ольга настоящая подруга, – говорила Рита. – Она доб-рая, она мне много помогала. Квартирой, деньгами, советом. Нет, я этим не занималась. Я, как выяснилось, на это не способна. Других можно обмануть, но себя не обманешь. Я же говорила тебе, что это не просто. Тут нужно в себе что-то особенное иметь. У меня этого нет.
– Ты так говоришь, – сказала Анна, дрожащим от волнения го-лосом, – будто хвалишь. Получается, что ты и хотела бы такой стать, но не достойна.
– А, ведь так и есть, – согласилась Рита. – И, знаешь, что полу-чилось? Я жила, уже смирившись с тем, что не могу, что недостойна, как ты говоришь, и вдруг приехала ты. Сестра, родная душа, и всё как-то одно к одному складывалось. Пистолет меня ведёт в ресторан, там Жмуровы. Мне показалось, что вдвоём перешагнуть этот барьер будет не страшно, возможно. А там, за барьером – широкая жизнь. И вот я решилась, сделала первую и, видимо, последнюю серьёзную попытку. Ну, а что из этого вышло, сама знаешь. Сестра моя пошла ночью в дождь, неизвестно куда, а гостям, по твоим словам, скулы своротили. Одним словом, ничего не вышло.
– И, слава Богу, сестрёночка, – взволнованно говорила Анна. – Что же ты губишь себя? Зачем над собой издеваешься? Пусть Жанна и Ольга живут богато и счастливо, не завидуй им. Деньги? Тебе нужны деньги? Деньги я тебе буду зарабатывать. Устроюсь уборщицей, по-судомойкой, с детьми в свободное время буду сидеть. Мне ведь деньги совсем не нужны. Честное слово. Всё, до последней копеечки, буду тебе приносить. Только не мучай ты себя, не делай ты больше этого.
– Чего – этого? – Спросила Рита. – Дурочка. Маленькая дурочка. Какая же ты ещё глупенькая. Ты лучше давай, расскажи, где ты всё это время была.
Анна стала рассказывать. Рассказала о беседке, о Фёдоре, о семье Леденцовых и о том, где и как живёт теперь.
– Знаю и Генку, и Вадима, – говорила Рита. – Как, говоришь, хо-зяйку звать? Медведица? Чего только не придумают. Если хочешь, ос-тавайся. Живи у меня.
– Зачем? Мне там хорошо. Спасибо, – ответила Анна, заметив по голосу, что сестра не хочет жить вместе. – Вот, я тебе адрес свой, на конверте написала. На всякий случай. Если время будет, заходи.
Оставив конверт с адресом на кухонном столе и поблагодарив сестру за кофе, к которому так и не притронулась, Анна ушла.
Рассказав о своей московской жизни, Рита не стала ближе, она по-прежнему не подпускала к себе, и, казалось, этой исповедью обры-вала последние нити их связывавшие.
Уходя, Анна взяла с собой клетку с волнистым попугаем. Сде-лала это по настоятельной просьбе сестры, которая от болтовни пер-натого друга, в особенности от вопроса «Как поживаете?», приходила в бешенство. Боялась, что как-нибудь не выдержит и за чрезмерное любопытство окатит попугая кипятком.
Как впоследствии выяснилось, Рита отдала попугая вовремя, так как через несколько дней её с сильным нервным расстройством увезли в больницу и попугай, оставшись без присмотра, просто умер бы с го-лоду.

* * *

Степан проснулся рано утром. Спал он на своей узкой, сетчатой, блестящей никелем кровати, под пологом. Кровать была ему теснова-та. Не то, что в детстве, когда лёжа посередине, вытягивая руки и ноги, он не мог дотянуться до прутьев спинки. Приходилось подгибать ноги в коленях, что конечно, не могло испортить хорошего настроения и помешать тому новому, блаженному состоянию, в котором он находился все прошедшие сутки.
Полог из марли, защищавший от комаров и мух, мама сшила в те далёкие времена, когда он, будучи уже городским жителем приехал к ней на лето.
То лето запомнилось ему на всю жизнь. А воспоминания о нём способствовали тому, что на долгие годы он забыл дорогу к дому, в котором жила мама. Вначале всё складывалось хорошо. Вместе с Илюшкой Игнатьевым удили рыбу, ходили за грибами, пасли колхоз-ное стадо, помогая Дмитрию Варламовичу, Илюшкиному отцу. В их распоряжении были кнуты с хлопушками, высокие сапоги. Собаки их слушались, и было весело. Как только быть пастухами надоедало, шли купаться на пруд. Тогда на берегу пруда росло огромное, по их детским меркам, дерево, к массивной ветке которого была привязана тарзанка. Держась за неё руками, раскачиваясь над водной гладью, можно было отпуститься и лететь, как птица и тут же, погружаясь в воду, из птицы превращаясь в рыбу, плыть. Накупавшись всласть и позагорав на солнце, они шли дёргать редиску на колхозное поле или лазили по чужим садам. Хотя свои сады были ничем не хуже. Солнцу и веселью казалось, не будет конца, но конец всему этому празднику лета пришёл очень быстро. Беды, одна за другой, стали наваливаться на Степана.
А начались они хмурым утром, когда сквозь сон услышал пере-полох, встал с кровати и никого дома не обнаружил. Он покричал, не ответили. Накинув телогрейку и надев на босые ноги сапоги, вышел в сад, общий с Игнатьевыми. Стоял густой туман, было много народа. Люди стояли неподвижно и молча смотрели в одну сторону. На него никто не обращал внимания. Находясь в полудрёме, Степан протис-нулся между ними и увидел впереди, на расстоянии пяти шагов, муж-чину. Как-то очень криво он стоял под деревом. Так криво, что даже было непонятно, почему не падает, находясь в таком положении. К нему, как Степан понял, и боялись подходить. Что-то пугающее ис-ходило от него, от непонятной позы, от неподвижности в которой он прибывал. Степан тоже остановился и стал смотреть на криво стояще-го под деревом мужчину, ближе не подходя. Появилась Илюшкина тётка, сестра отца, за которой, как впоследствии стало ясно, послали. Она подошла к этому криво стоящему близко и, заглянув ему в лицо, вскинув руками, только и смогла сказать: «Да, это же наш Митька». После чего, отвернувшись, закрывая лицо рукой, как-то тихо и жалко заплакала.
В тот же день в пруд были спущены нечистоты со скотного дво-ра и отравлена в нём вода. Ни коров пасти, из-за трагической смерти Дмитрия Варламовича, повесившегося на проволоке, ни в пруду ку-паться теперь было нельзя. Да, и погода испортилась. Всю неделю шли проливные дожди, солнце не показывалось.
В один из этих дождливых дней, кто-то, он уже не помнил кто, принёс из леса малину. Степан съел целую кружку и отравился. Одни говорили, вместе с ягодой проглотил червяка, другие, что малина и сама по себе сильная ягода и её нельзя есть много. Тем более ребёнку. Все эти споры Степану облегчения не приносили, ему было настолько плохо, что он мысленно несколько раз прощался с жизнью. Ни есть, ни пить не мог. Рвало зеленью. И всему этому ужасу не видно было конца. Спас отец, который приехал и увёз из страшной деревни в го-род, где очень скоро он выздоровел и встал на ноги.
С тех давних пор полог не использовался. Лежал в сундуке и сохранился отлично, будто сшит был не пятнадцать лет назад, а только вчера.
Оставаясь в постели, через марлю полога, как сквозь дымку, Степан наблюдал за матушкой, сидевшей у окна с раскрытыми што-рами. В комнате шторы были раскрыты только у одного окна, осталь-ные оставались закрытыми, чтобы Степан спокойно мог спать, не по-тревоженный дневным светом. Очень тихо, из невидимого приёмника, о существовании которого Степан и не подозревал, звучала известная мелодия, какой-то горе-музыкант исполнял на рояле полонез Огин-ского. За окнами набирало силу солнце, утро обещало в течение всего дня прекрасную погоду.
Степану приятно было лежать под пологом и сквозь дымку мар-ли смотреть на синие занавески, закрывавшие дорогу свету. На свет входящий в комнату, через одно окно, отчего и матушка, и вся комна-та выглядели как-то непривычно, по-особенному торжественно и в то же время таинственно. И эта мелодия, с детских лет знакомая, в таком нелепом, бездушном исполнении.
«Я бы так не сыграл», – с иронией мастера заметил про себя Степан.
Он смотрел на матушку через полог и думал о том, что она у не-го всё ещё молодая и красивая. Удивлялся тому, что мог жить и этого не замечать.
Как-то ночью, в августе, выйдя на балкон, он увидел падающую звезду и даже бровью не повёл, не загадал желания. Потому что не знал, чего пожелать. Теперь бы знал. Он загадал бы одно-единственное желание, чтобы эта женщина, сидящая на стуле, жила как можно дольше. Дольше его, дурака. Хотя ей самой, быть может, этого и не захотелось бы.
«Ещё бы, какое горе – пережить родного сына...», – сказал про себя Степан и вдруг, вздрогнув, задумался.
Только теперь он по-настоящему понял, какое горе мог принес-ти ей своим самовольным уходом из жизни.
«Какая мать, чьё материнское сердце, способно это вынести?», – спрашивал он, прозревший, себя, того, уставшего и слепого.
Спрашивал, и ответом ему была тишина.
«И как же это я, заблудившийся и пропащий, сумел избежать неизбежного, сумел не погибнуть и спасся? Как могло случиться, что я, тот, кто фактически был уже покойником, остался жить? – Снова спрашивал он себя и снова не в силах был на это ответить.
«Уж не её ли молитвами?», – тихо, шёпотом произнёс он, глядя на мать так же пристально и с таким же подобострастием, с каким вчера вечером смотрел на икону.
Но живой человек не икона. Ирина Кондратьевна тут же рас-строила высокий ход его мыслей своими действиями. Она как-то без-думно стала ловить рукою мух на лету, что здорово у неё получалось, кидать их, слегка помяв, на пол и придавливать ногой.
– Ну, вот! – Громко и раздражённо произнёс Степан.
Он поднял край полога, выбрался из-под него и, встав босыми ногами на вязаный из кусков материи кругленький коврик, лежащий перед кроватью, барским тоном сказал:
– Есть хочу.
Плотно и с аппетитом позавтракав, Степан устроил Кояну баню. Не в переносном, а в прямом и естественном понимании этого слова.
Подогрел воду, поставил собачьего сына всеми четырьмя лапами в таз и хорошенько намылив, стал смывать пену и расчёсывать слипшуюся шерсть. Кояну всё это не нравилось, временами он по-скуливал и с неприязнью смотрел на мучителя. Когда же помывка закончилась, и пёс сообразил, что мучили его не зря и что теперь он чист и красив. Он стал прохаживаться по двору такой пижонистой походкой, которая вызвала смех не только у Степана, но даже и у Ирины Кондратьевны, которая поначалу была категорически против купания собаки.
Конечно, мыл и скоблил Степан Кояна не для собачьего форса и не для собственного удовольствия. Делал это, памятуя о том, что се-годня в гости должна прийти Лена, перед которой хвастаться грязной собакой было бы стыдно.
Таня сдержала слово и под свою ответственность, во время ти-хого часа, отпустила Лену со Степаном. Отпустила, взяв при этом с последнего слово, что он вернёт девочку ровно через два часа (столько длился дневной сон), а вечером, после отбоя, придет в лагерь и будет с ней, с Таней, гулять. Степан ей пообещал, хотя обещая прийти вечером, знал почти наверно, что этого не будет. Взаимоотношения с Таней его мало интересовали, ибо этот развратный, ещё не достигший пика своей формы, женский тип ему был не интересен. Другое дело Лена с такой поэтической фамилией, Солнышко. Она была похожа на ангела, спустившегося с неба, она свидетельствовала собой о том, что существует женская, чистая душа, в существование которой Степан до встречи на лужайке не верил, но о которой в детские свои годы, ещё до того, как его развратили, много мечтал.
«Какой она интересно будет, когда вырастет? – Спрашивал он себя, пробуя представить. – И кому такое сокровище достанется?».
Он показал Лене Кояна, дом, в котором родился и жил, деревню и окрестности. Сам ходил с ней рядом, вспоминал, и всё снова заново переживал. Они подошли к дубку, росшему за деревней, на который Степан в детстве лазил за желудями. Дубок теперь казался очень ма-леньким.
Подошли они и к двум осинам, росшим рядом, к которым отец когда-то приделал трубу, соорудив тем самым что-то похожее на тур-ник. Отец подсаживал, заставлял хвататься руками за трубу и говорил: «Тянись, подтягивайся, а то упадёшь и разобьёшься». Степан боялся упасть и разбиться, этот турник ему казался очень высоким, отец де-лал его для себя. И он тянулся, подтягивался изо всех сил, а когда си-лы иссякали, висел сосиской до тех пор, пока онемевшие пальцы сами собой не соскальзывали с железной трубы. Отец, стоявший за спиной, всегда ловил его, но всякий раз перед очередным подходом говорил, что ловить не будет и что если он отпустит «железку», то переломает себе ноги. Не скоро, но Степан научился подтягиваться и даже делать «выход силы». Выходя над перекладиной, он садился на турник и смотрел вниз на смеющегося отца и с тех пор перестал бояться высо-ты, стал спрыгивать с турника сам, отвергая заботливые отцовские руки. Помощь отца была уже не нужна, разве только затем, чтобы до турника дотянуться. Но в отсутствии отца он залезал по одному из де-ревьев и перебирался на турник сам. С тех пор много воды утекло и труба, когда-то державшаяся на гвоздях, теперь полностью вросла в плоть разросшихся деревьев. Теперь турник казался низким, а ведь когда-то он висел на нём и боялся отпустить руки.
Подойдя с Леной к пруду, Степан в подробностях вспомнил о том, как нырял он с тарзанки, как с пузырями входило его тело в про-хладную воду, как всё это было хорошо и необыкновенно. Он очень любил купаться, временами ему даже казалось, что он не вечно будет человеком. Поживёт немного, а потом по собственной воле станет ры-бой и будет плавать в воде днём и ночью. Огромного дерева с тарзан-кой на берегу давно уже не было. Не видно было ни пня, ни просто места, где оно росло, весь берег был покрыт ровной зелёной травой. Да, и того чистого пруда, в котором ему хотелось плавать днём и но-чью в виде рыбы, тоже давно не существовало. Всё это были неприят-ные перемены, но они не угнетали его так, как в день приезда.
За мыслями и воспоминаниями Степан не заметил, как опоздал к обещанному сроку. Тихий час длился в лагере два часа, а они, как оказалось, прогуляли два с половиной. Торопясь и переживая за Лену, Степан взял у Ильи велосипед и повёз на нём девочку в лагерь.
– Ох, и влетит нам с тобой, – говорил он, крутя педали.
Оставшись у калитки, Илья тем временем разговорился с Ири-ной Кондратьевной.
– Как, тётя Рин, познакомилась с внучкой?
– Господь с тобой, Илюша. Да, разве это внучка?
– А кто же? С чужими детьми так не нянчатся. Да и со своими теперь... А ты, тётя Рин, думала, он на нас с тобой поглядеть приехал? Нет. Тут у него свой интерес. Я и мать её видел, хорошая девка. Он с ней в лагере под ручку ходил, а к тебе не привёл чегой-то.
Степан привёз Лену к корпусу как раз в тот момент, когда отряд её вернулся с полдника. Ощупав неприятным, завистливым взглядом сияющую девочку и раскрасневшегося от быстрой езды, запыхавше-гося, но счастливого её спутника, Таня подошла к Степану и строго напомнила ему о его обещании явиться после отбоя. При этом зачем-то сказала о том, что возьмёт с собой одеяло и что им придётся гулять всю ночь. Степан подтвердил свои, сказанные ранее слова, но тут же, чуть ли не при Тане, стал смеяться над своей неспособностью отказать, сказать «нет», а также над её излишним доверием к этим ненадёжным обещаниям. Приходить к ней вечером он не собирался.
Вечером, сидя дома, слушая равномерное тиканье ходиков, Сте-пан вспомнил слова Лены:
«Мне до восемнадцати недолго ждать осталось, всего десять лет. А когда восемнадцать исполниться, мы с тобой поженимся, и я буду тебе доброй женой».
Он улыбнулся и стал мечтать. Ему представилась разрушенная коммунистами церковь, восставшей из руин, новой, отстроенной, бе-лой с золотыми куполами. При большом скоплении народа в этой церкви идёт торжественная служба венчания. Под венцом он, с посе-ребрёнными от времени висками, в тёмном костюме, а рядом с ним – Лена, стройная, восемнадцатилетняя, в белом, красивом платье с фа-той. Благочестивый священник, в праздничном облачении, благослов-ляя, провозглашает соединяющие слова, а где-то высоко на хорах, по-добно ангелам, звучат голоса певчих.
Погружённый целиком и полностью в свои раздумья, сидя с блаженным от этих сладких мечтаний лицом, Степан не заметил, как в комнату вошла матушка и подошла к нему.
– Сынок, скажи, или это внучка моя была? – Спросила Ирина Кондратьевна, как раз в тот момент, когда сына ангельские голоса певчих уносили в поднебесье. Степан вздрогнул.
– Какая, к чёрту лысому, внучка? Вечно ты скажешь, так ска-жешь, – грубо ответил он и тут же об этом пожалел, так как мать от грубых его слов заплакала.
– Ну, а с чего ж ты тогда в дом её приводил? Я подумала... – всхлипывая, говорила мать.
– В гости! В гости приводил! Собаку показать.
– Ну, в гости, пусть в гости, – недоверчиво шептала Ирина Кон-дратьевна, с трудом соглашаясь с сыновьими доводами. – Только странно это – чужого ребёнка и в гости.
– Ничего не странно. Всё так, как должно. Хорошо, что напом-нила, надо Илье велосипед вернуть.
– Ему он теперь не нужен.
– Это почему?
– Ты, как уехал, пришли за ним из милиции и увели.
– Да, как же... Когда? Что ты?
– Вот я тебе и говорю. Как ты девочку повёз, за ним и пришли.
– За, что же его? За тунеядство?
– Да, говорят, будто сбил он шайку из малолетних, и эта шайка, по его наказу, забралась в магазин. Они же, те, что в шайке были, на него и доказали.
После такого неожиданного известия, Степану почему-то пред-ставилось, что всех не работающих, то есть, официально не числя-щихся работающими, вдруг стали хватать и вешать на них чужие дела. Так он был совершенно уверен, что в Москве арестован и Фёдор.
– Я еду в Москву прямо сейчас, – сказал Степан и стал соби-раться. Впрочем, кроме мыслей, собирать ему было нечего, и, подумав о Лене, он пожалел, что не попрощался с ней, а подумав о матери, вспомнил про шерстяные носки, которые она обещала связать.
– Носки не забудешь, свяжешь? – Напомнил он Ирине Конд-ратьевне, настроение у которой, после внезапного сыновнего заяв-ления, заметно ухудшилось. – Не забудешь? – повторил Степан, не дождавшись ответа, глядя в грустные глаза матери. – Ты же говорила: «легко»?
– На словах легко, – с плохо скрываемым недовольством за-говорила матушка. – Легко говорить «свяжи». А шерсть? Своей нет, надо покупать, да потом еще, сколько с ней мороки. Её и пе-ребирать надо, и прясть, и стирать. Работы знаешь, сколько? Мне уже не по силам.
– Ну, ладно. Не надо тогда никаких носков, – сказал Степан с обидой в голосе, и вдруг его осенило. – Ты, что, сердишься из-за того, что я в Москву собираюсь?
– Ну, а кому это понравится, – более мягким, примирительным голосом заговорила Ирина Кондратьевна. – Завтра вся деревня начнёт об этом трещать.
– О чём? – Не понял Степан.
– О том. Скажут, Аринин сын, как вор, на ночь глядя, удрал. Видать, с Илюшкой за одно, испугался аресту.
– Да ну, брось мам, придумаешь.
– То-то и есть, брось. Ты приехал и уехал, а мне с людьми жить. Мне неприятно, когда обо мне плохо думают.
– Ну, и когда мне ехать, что бы не заподозрили?
– Не смейся. Подумай, кто на ночь глядя срывается. И мне како-во, буду не спать, думать, что в электричке на тебя напали хулиганы. Решился, езжай утром, как все нормальные люди.
– Ну, завтра так завтра, – согласился Степан и стал смотреть в окно, на огромный, уродливый трактор «Кировец», на котором неиз-вестный ему парень заехал за другом.
Заинтересовало Степана не чудо технической мысли, а то, как друг, за которым заехали, в этот трактор садился. Он залез на колесо, затем на крыло и, взобравшись на прямоугольную морду чудовища, пройдясь по ней, через выбитое переднее стекло, пробрался в кабину. «А что же не через дверцу?», – мелькнуло в голове у Степана, и он стал присматриваться и искать, что могло быть этому помехой. И очень скоро высмотрел. Ступени у лесенки, по которой можно было бы добраться до дверки, все до одной были сломаны, да и сама дверка не имела ручки, и, казалось, что её как-то раз и навсегда заклинило, такой она имела вид. «Ну, и стоило из-за этого стекло выбивать? Вы-шел бы водитель, пропустил», – хотел было обвинить Степан ребят, но тут «Кировец» развернулся и показал обвинителю, с другой стороны такую же обломанную лесенку, такое же отсутствие ручки на дверке и в дополнение к этому грубый сварочный шов, коим дверку намертво приварили к корпусу. Увидев всё это, обвинитель только и смог сказать в сердцах: «Ишь, какие находчивые, всё приспособят на свой манер», – а в дополнение подумал. – «Живи я здесь, каким бы вырос? Быть может, ездил бы точно так же на уродливом «Кировце» за водкой, ходил бы холуём у дачников и имел бы такие же вкусы, как у Игнатьева».
Ночь была душная, Степану не спалось, одевшись, он вышел погулять. Ветер, тёплый и ласковый, дул со стороны скотного двора, в воздухе стоял запах коровьего навоза. Было тихо, лишь где-то далеко, на краю деревни, лениво, вполголоса, лаяла собака. На крыльце, как-то не по-собачьи вольготно устроившись, спал Коян. Проснувшись и увидев перед собой кормильца, он и не подумал о том, чтобы встать, а всего лишь перевернулся на спину, подставляя брюхо для почёсыва-ния. Степан почесал ему грудь и, оставив косматого льстеца лежать на крыльце, сам спустился по скрипучим ступеням и подошёл к калитке. Деревня спала, нигде в домах не теплилось даже подобие огонька.
– Сони, – прошептал Степан. – Проспали такую ночь. Какой сладкий воздух, как легко, как приятно дышится. Наконец-то запахло, как в детстве, настоящей деревней.
Теперь, когда он окончательно примирился с тем, что остался ночевать и не сердился более на мать, его к этому принудившую, вдохновлённый к тому же тёплой ночью и ощущением собственной лёгкости, он уже и к деревне относился не так отрицательно и катего-рично, как тогда, когда говорил о холуйстве перед дачниками и о сво-их возможно испорченных вкусах, в том случае, если бы остался здесь жить, теперь он думал и чувствовал иначе.
«В деревне всё умиротворением дышит, – рассуждал он. – А в городе шум, злоба и разврат. Город со всех сторон подстерегает пре-любодейными взглядами. Жил бы я в деревне, был бы совсем другим человеком. Был бы спокойным, уверенным в себе, не суетился бы, не дёргался, не надо было бы торопиться, спешить. Сохранил бы нервы, здоровье, занялся бы спортом, возможно, стал бы чемпионом. Сейчас бы тренировал мальчишек, да возил по заграницам. И чего отец пота-щил в город? Чего я там хорошего увидел? Ничего. Всё моё хорошее осталось здесь».
Незаметно от мыслей о деревне Степан перешёл к мыслям о друге, за которого вечером так переживал. Теперь, когда волна бес-причинного страха схлынула, и Степан понимал, что Игнатьев аресто-ван, скорее всего, именно за то, что сбил шайку, которая, по словам матушки, «забралась в магазин» и бояться за Фёдора нет оснований, он стал думать о друге более спокойно, как о хворавшем человеке, пошедшем на поправку.
Степан поражался тому, как Фёдор бросил завод и умудрялся сидеть дома, писать. Ему его работа тоже не нравилась. Но он и пред-ставить себе не мог, как это взять и уйти с работы. Это было выше его сил. Степан считал Фёдора человеком замечательным, геройским, но простодушным и во многом наивным.
Когда спрашивал, узнавал ли тот: как печататься, кто возьмётся, сколько за это заплатят? Фёдор отмахивался, говоря: «Об этом ещё думать. Мне бы написать, а там пусть и не печатают». Это Степан не принимал как ответ и относил сказанное к Фединому недопониманию сути дела. Или же просто считал, что друг до поры до времени от него что-то скрывает. Во-первых, зачем писать, если тебя не смогут про-честь? А, во-вторых, и это главное, – если не уверен, что кто-то возь-мётся печатать, то зачем зря писать, тратить время и силы, заниматься тем, за что, возможно, и не заплатят? Впрочем, глядя на друга, Степан тоже брался писать, но у него не получилось. Занятие оказалось не-благодарным и невподъём тяжёлым.
Так что, попробовав, бросил писанину и дал себе слово никогда более к бумаге и перу не прикасаться.

Часть седьмая.
Вторник. Двадцать третье июня





Не добившись в понедельник от Геннадия вразумительного объ-яснения, не дозвонившись до Анны, Фёдор шёл со всеми своими не-доумениями снова к Леденцовым. Разрешила недоумения Лиля, от-крывшая ему дверь.
Будучи всегда с ней откровенным, Фёдор спросил прямо с порога:
– Ты скажи, что случилось? Как вы Анну выгнали?
Они прошли в комнату, сели за стол, и Лиля начала свой рассказ:
– Устала я. День душный был, тучи висели. В общем, прилегла. Сквозь сон слышу, муж со Стасом пришёл. Леденцов ко мне в комна-ту заходить не стал, погорланил, покричал, я, находясь в полудрёме, на крики его не ответила. Лежу, уже основательно засыпаю, вдруг ре-занули такие его слова: « Значит, дома никого нет». Ну, и на это я ноль внимания, дрёма всё сильней меня объемлет. А потом просыпаюсь от крика, может всего и проспала минут пять, не более. Слышу – кричит. Да, успокойся ты, не Анюта кричит, а Леденцов. Слышу, значит, кричит. Я сначала и не поняла, что это такое. А, потом села на кровать, прислушалась, стала разбирать. Поняла, что это он Анюте на меня жалуется. А она, бедная, к подобным сценам непривычная, защищает меня, перед ним оправдывает. А он своё – моё имя в обнимку с матерщиною, и доказывает, что он прав. Ну, думаю, если его не ос-тановить, то он может такое наговорить, что потом и дороги назад не будет. Пошла я в твою комнату, Леденцов, как есть пьяненький, тут же Стасик стоит со своей ухмылочкой и Анюта, бедная, не знает куда деться, что ещё сказать им в мою защиту. Увидели меня, все трое рты разинули, немая сцена. Особенно Анюта перепугалась. Она-то, бедная, не знает, что бредни пьяные для Леденцова норма. Заплакала. Ну, и чтобы всё это разом прекратить, ложь мужнину не слушать, я ему сразу объявила, что нас переселяют, дескать, не стой столбом, собирай вещи и таскай на новую квартиру. А Анюту я не гнала, мы с ней долго вдвоём разговаривали. Я ей говорила, что есть и кровать для неё и место, и что ты нам велел её не отпускать, но ты сам понимаешь, для чистой души, после всего что произошло. Она помогала, цветы в эту квартиру носила, мыла окна, пол, но ни за что не захотела остаться. Она сама так решила. Сама ушла. Она конечно, кроткая, тихая, безответная, но если такая уж что решит, то будь уверен. Сама. Сама ушла. Это единственная правда, которую тебе Леденцов сказал. А на него не дуйся, он всего этого тебе рассказать не мог. Он боялся, что ты не так поймёшь, приревнуешь. Ведь ты его знаешь. Он и теперь спрятался. С утра ушёл и пока ты здесь, домой не придёт. Где-нибудь за кустами сейчас сидит, дрожит, как зайка серенький, всех и всего боится. Да, чуть не забыла, Вадим просил передать, чтобы ты к Ват-ракшину съездил. Ведь он же тебя на дачу звал?
– Ну?
– Марина твоя тебя разыскивала. Звонила Вадиму, он с ней за тебя договорился. Завтра, в девять часов утра у подъезда Ватракшина, они тебя будут ждать.
– Только из-за этого мне и нужно было сегодня придти?
– Ну, не сердись, Федя. Мы конечно, виноваты, за Анюту. Ну, что теперь поделаешь? Бери нож, режь меня.
– А что с адресом? Выдумка?
– Нет, что ты.
– Дай его мне.
– Ой, Федя, дура я, дура! Адреса-то я и не знаю. Бумажка, он не солгал, была, её Анюте и отдали. А сами не знаем. И Леденцов врал, он тоже адреса не знает. Но, Анюта, я просила её, она обязательно придёт. Не переживай. Я тут бесспорно, преступница, но ты прости меня и Леденцова прости.
Выйдя на улицу и направляясь домой, Фёдор стал себя спрашивать:
«Зачем в ту дождливую ночь, от своего подъезда, от дома, с ок-раины, я повёз её куда-то в центр, в квартиру к чужим людям? Не хо-тел ли я уже тогда, интуитивно, подсознательно, оградить себя от неё, избавиться? Нет. Вроде нет, – отвечал он себе. – Ну, хорошо. А теперь? Зачем искать её теперь, когда надо работать. Но, нет же. Ра-бота не пойдёт, пока душа не будет спокойна. А, для этого нужно най-ти Анну».
На вопрос – почему увёз её от дома, ответа так и не нашлось. Размышляя об Анне, Фёдор думал ещё и о том, что находится сейчас в таком положении, в котором о женщине нельзя и помышлять. Которое можно выразить словами «от одного ушёл, к другому не пришёл». «Да и какую жизнь, какие перспективы я могу ей предложить? – Думал он. – Смогу ли сделать её жизнь счастливой? Имею ли право любить её и возбуждать в ней надежды? Да и она, совсем ещё ребёнок и не имеет, должно быть, никакого представления о тех чувствах, которые испытывает мужчина к женщине и женщина к мужчине».
Приехав домой, он открыл почтовый ящик, чего никогда ранее не делал, и к своему удивлению, нашёл в нём пустой конверт, на ко-тором был написан адрес Анны. Рита постаралась, перед больницей.
Радости не было предела, тем более, что дом, указанный на кон-верте, находился совсем рядом.
Фёдор сразу же побежал по адресу. Подошёл к дому, вошёл в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонил в дверь. И после это-го радость в душе вдруг стала угасать, а на смену ей пришла тревога и необъяснимый страх. Когда же, после первого и второго звонка, ему никто не открыл, угасшая радость вернулась с удесятерённой силой. Да так, что он даже возликовал.
Убегая от двери с чувством выполненного долга, будучи теперь совершенно уверенным в том, что Анна пристроена, он всё же называл себя подлецом, ругал за двоедушие, но в то же время не забывал и гордиться собой, тем, что пересилил влечение, соблазн, уводящий от работы.
В этот момент в душе много было неясного, волнующего, того, что он не мог или не хотел осмыслить, оставляя всё на потом.
Одновременно и ругал, и хвалил себя. Испытывал радость от то-го, что нашёл Анну и радовался тому, что дома её не оказалось. Радо-вался, что есть на свете такой человек, тому, что он её любит. И в то же время, тому, что не может её любить и не может быть рядом с ней.
«Работа, работа, работа, работа!», – твердил он себе под нос, как заклинание и тут же улыбался, вспоминая удивительной красоты мир, открывавшийся ему в глазах Анны.
«Нет. Любовь – это такая болезнь, которая подомнёт под себя всё», – доказывал он себе необходимость забыть Анну и тут же думал о том, как беден был бы человек, не испытывай, хоть иногда, того, что испытывает влюблённый.

* * *

Поутру, распрощавшись с матушкой, Степан решил забежать в лес и проститься с Леной. На озере он её не нашёл.
«Возможно, ещё рано и они завтракают», – думал он, шагая к поляне. Но на поляне бегали дети. Услышав, что к женщине, сидящей на верблюжьем одеяле, обращаются, называя её Александрой Тихо-новной, он подошёл к ней и спросил о Лене.
– Солнышко? С вожатой, в лагере задержалась. Мы отрядом в лес пошли, а они в столовую. Воду в чайники нальют и сейчас подой-дут. Присаживайтесь, – сказала Александра Тихоновна, у которой на переносице лежал приклеенный слюной лист подорожника.
Не обратив должного внимания на предложение воспитательни-цы, Степан сначала пошёл быстрыми шагами, а затем побежал в сто-рону лагеря. Перемахнув через забор, он очень скоро отыскал столо-вую. То место, где, по словам воспитательницы, должна была нахо-диться Лена.
Решив, что в чайники наливают кипячёную воду, он прошёл в зал, а затем в варочный цех. Но ни в варочном, ни в зале ни одной жи-вой души не обрящил.
«Наверное, разминулись», – решил Степан и, окинув грустным взглядом стоящие ровными рядами квадратные столики, пошёл на выход.
Он уже вышел из столовой, как вдруг, услышав голос Тани, не-истово кричавшей на кого-то, вернулся и зашёл в умывальник.
Это было довольно просторное помещение, облицованное кафе-лем, где в несколько рядов, плотно прижимаясь друг к другу, были размещены маленькие раковины, а при входе на стене висели аппара-ты для сушки рук и вафельные полотенца, сшитые концами таким об-разом, что могли вертеться как угодно, но упасть не могли.
Из двух раскрытых кранов под большим напором и с шумом в раковины хлестала вода. Рядом с кранами, держа одну руку на венти-ле, а в другой пустой чайник, стояла Таня и теперь уже не кричала, а на повышенных тонах разговаривала с Леной. О чём-то спрашивала её, на что та отвечала молчанием. В тот момент, когда Степан вошёл, Таня, выйдя из себя, швырнула на пол алюминиевый чайник, который держала, и замахнулась для того, чтобы ударить Лену. Степан кинулся к ней и схватил за руку.
– Ты, что делаешь? С ума сошла? – Сказал он, развернув Таню к себе, и в тот же миг получил такую затрещину, что из глаз брызнули слёзы, а в носу защипало так сильно, словно туда засыпали целую горсть молотого перца. И тут же, той рукой, которую держал, но после оплеухи выпустил, Таня ударила его по другой щеке, но уже не так больно и не так неожиданно, как в первый раз.
– Мы ещё узнаем, кто сумасшедший! – Кричала багровая от гне-ва Таня. – Я ещё к гинекологу её отведу! Вот тогда выясним, кто из нас сумасшедший! – Вопила она, не помня себя.
Схватив Лену за руку, она силком потащила её за собой.
После столь громкой и бурной сцены в умывальнике вдруг на-ступила неестественная, нехорошая тишина.
Поражённый Степан стоял в оцепенении, удивляясь этой тиши-не, смотрел на хлещущую из кранов воду, а шума падающей воды не слышал. Он одновременно существовал как бы в двух лицах, его есте-ство разделилось. Одна его часть, один Степан, совершал физические действия; ходил, нагибался, поднимал с пола чайник, наливал в него воду, закручивал краны. Другой Степан, сконцентрировавшись на чём-то большом, пытался себе на что-то ответить, разрешить какую-то страшную загадку, снять с себя какое-то жуткое, гадкое и нелепое об-винение.
Прежде всего, необходимо было вспомнить и понять, в чём именно он обвинялся. И на это требовалось особенное усилие и время. Мозг его напряжённо работал, жадно пытался добраться до сути, ра-зобраться, и, наконец, всё разом понял. В одно мгновение настолько остро ощутил и прочувствовал то, в чём его обвиняли, что продлись это мгновение еще чуть-чуть - он оказался бы уже за пределами воз-врата в нормальное сознание, в нормальную жизнь.
Надо заметить, что даже после отгадки, после того, как всё разом понял и не переступил, возврат был нелёгким. Помогла его первая часть, занимавшаяся всё это время не контролируемыми физическими действиями.
Склонившись над раковиной, он стал поливать голову водой из чайника, вследствие чего из раздвоенного состояния пришёл в цель-ное, вернулся с небес на землю. Возвращение это происходило тоже не одним махом - постепенно. Как бы по ступеням.
Сначала увидел застрявший в сетке раковины розовый обмылок, на который падала вода, отчего тот блестел и шевелился, как живой. Затем услышал шум падающей ему на голову воды, ощутил лбом хо-лодный камень раковины, на которую, оказывается, опирался. Почув-ствовал, что вода залилась в ухо, за шиворот и струйками бежит по груди и спине.
Не думая ни о Лене, ни о Тане, боясь касаться мыслями того, что совсем недавно с ним произошло, Степан пригладил мокрые волосы и, осторожно ступая, глядя под ноги, медленно пошёл на выход. Чайник, который машинально нёс с собой в руке, он оставил на обшарпанном столе, при выходе из столовой.
По дороге к станции, которая шла вдоль железнодорожного по-лотна, Степану стало легче. Он пришёл в себя, но ступал всё ещё не твёрдо, так как каждый шаг отдавался болью в затылке. Когда мимо, совсем рядом, проходили товарные поезда, он останавливался, брался руками за голову и стоял, пережидая, пока поезда пройдут. Лежавшие под ногами камни, летевшие на тропинку с железнодорожной насыпи, оказались для него не меньшими врагами, чем проходящие товарняки. Стоило наступить на какой-нибудь камень, как тотчас кто-то невиди-мый вбивал ему молотком в затылок гвоздь, а так как из-за их много-численности не наступать на них было невозможно, то это вбивание повторялось бесконечно. Это раздражало, но, в конце концов, он к этому привык. А после того, как взял один из этих камней в руку, то они и вовсе перестали его донимать.
Шагая по тропинке, он этот камень сжимал в кулаке, а придя на станцию, бросил на перрон, к себе под ноги, и стал футболить. Вспомнился следующий, после похорон Петра Петровича, день. Тот момент обеденного перерыва, когда сидя с Фёдором в кафе, они ели курицу.
«Приеду, куплю, зажарю в духовке и съем вместе с костями», – думал он, сглатывая слюну.
– Сделаю с перцем, с подливой, как люблю, – сказал он вслух.
Сказал негромко, но тут же смутился и лишь когда, оглядев-шись, понял, что никто его не слышал, позволил себе улыбнуться.
Постоял, помечтал о курице. О том, как станет её жарить и вдруг с курицы перескочил совершенно на другое, подумал о Лене.
«Ну что я за человек? – Размышлял он. – Даже тем, кто жизнь спасает, приношу одни неприятности. Может, кто сглазил? Может, и впрямь походить в церковь, как Федя учил? Хуже не будет. Да, да. Обязательно. Сегодня же и пойду».
Дорога к дому не оставила следа в его памяти, запомнился лишь разговор двух женщин, который услышал не то в электричке, не то в вагоне Московского метрополитена.
– Какое сегодня число? – Спрашивала одна из них.
– Кажись, двадцать третье. Точно, двадцать третье, – отвечала другая. – Знаешь, почему? Вчера молоко покупала, на нём было про-ставлено двадцать четвёртое число, так продавщица говорила – берите, мол, свежее. Видите, на два дня вперёд нумеровано. Значит, сегодня двадцать третье.
Добравшись до московской квартиры, Степан забыл и о церкви, в которую собирался идти, и о курице. Даже не позвонил Фёдору, о судьбе которого накануне так беспокоился. Не раздеваясь, не разува-ясь, свалился лицом вниз на постель и проспал в таком положении, не просыпаясь и не поворачиваясь, весь остаток дня и всю следующую за днём ночь.

* * *

Максим с того момента, как расстался с Жанной, не переставал думать о ней, о её муже и о том положении, в котором сам оказался. Искал для всех приемлемый выход и, наконец, нашёл. Решил, что Жанна должна развестись с мужем и выйти замуж за него. «А иначе припугну, – думал он. – Скажу, что встречаться не буду, брошу». Это-го «иначе», по его мнению, быть не могло, так как он полностью был уверен в своей власти над Жанной, в том, что она его любит.
План «припугнуть», как безотказно действующий, являлся в его предстоящих уговорах главным и единственным козырем. Но козырь так и не был пущен в ход, по причине изменившейся ситуации. А она изменилась настолько, что ему, вместо того чтобы пугать, пришлось самому быть напуганным.
Придя к Жанне, он нашёл её в слезах, и разговор, произошедший между ними, был полон нелепостей. Жанна откровенно врала, говорила, что полюбила другого, при этом плакала. Максим не мог понять, зачем ей это нужно и в основном помалкивал. Помалкивал до тех пор, пока она не заявила о том, что им нужно расстаться. Тогда Максим не выдержал и сказал ей о том, что она говорит не то, что ду-мает, и ему это слишком заметно, вот только непонятно одно – зачем она это делает?
– Я плохая, – стала говорить Жанна. – И я тебя обманывала. Ольга пригласила меня к себе за бананами, у неё знакомства в овощном, и сказала, что есть хорошенький мальчик на ночь. Сказала, что сама давно в хорошеньких, но не подходящих не влюбляется и если бы ты, в ту, первую ночь остался, то я бы тебе заплатила. Понял, какая я.? Какую ты любишь?
– Мне всё равно, говори что угодно, – ответил Максим. – Я тебя не разлюблю и не брошу. И потом, неизвестно ещё кто из нас хуже. Ведь я знал, куда и зачем еду, мне обещали деньги. Так что не ты пло-хая, а я плохой. Ты святая, только сама этого не знаешь.
– Святая? Ах, да. Ты же веришь в рай, в Бога. Ведь веришь?
Максим промолчал.
– Веришь, – ответила за него Жанна. – Ты и в любовь ве-ришь. А я верю в страсть, а в любовь не верю. Поэтому, наверное, не верю и в Бога! Мне так нравится земная жизнь, что точно знаю – ни в каком раю мне лучше не будет. И ты, Максим, привык бы ко мне, страсть твоя иссякла бы, а с нею вместе исчезло б и то, что называешь любовью.
– Не говори так. Мне неприятно, – сказал Максим, вглядываясь в бледное, зарёванное лицо любимой, на котором от слёз и бессонной ночи вокруг глаз залегли глубокие тени. – Мне неприятно, – повторил он. – И тебе самой, я же вижу, тоже неприятно. Ни думать, ни гово-рить так. Вон, опять плачешь.
Максим разглядывал её лицо с каким-то особенным интересом, пристально всматривался в каждую пору, в каждую ресничку. Лицо было чистое, кожа нежная. Он любовно погладил её лицо. Погладил потому, что очень захотелось погладить. Жанна закрыла глаза и ска-зала:
– Ещё.
Максим медлил. Ему ужасно хотелось погладить ещё раз доро-гое его сердцу лицо, ещё раз прикоснуться к нему, но он почему-то опустил руку.
– Что во мне ты нашёл, – заговорила Жанна шёпотом, не откры-вая глаз. – Столько других, более красивых, более достойных?
– Они мне не нужны, – еле слышно сказал Максим. – Я люблю тебя.
Жанна открыла глаза, о чём-то задумалась и после непродолжи-тельной паузы спросила:
– Скажи, ты чувствовал когда-нибудь себя одиноким?
– Нет, – подумав, ответил Максим.
– Я так и знала. Мне кажется, что ты, даже когда долгое время находишься один, одиноким себя не ощущаешь. Правильно?
– Правильно, – согласился Максим.
– Счастливчик. А я, как мне кажется, с детства была одинока, и чувство одиночества ни на секунду с тех пор не оставляло меня. Ты нежный, внимательный, с тобой я забывала об одиночестве, но поверь, нам нужно расстаться. Мне нужно быть одной. Ах, если бы родители не ругались каждый день, не делали бы меня, постоянно, по каждому пустяку, судьёй. Быть может, многого плохого, того, что в жизни моей было, удалось бы избежать. Может быть, и брака этого дурацкого, не было бы. Как хорошо, что мы с тобой встретились, но как жалко, что мы встретились поздно.
– Всё можно поправить.
– Разве можно поправить то, что было?
– Можно, – неуверенно сказал Максим.
Жанна хмыкнула в ответ и, как-то многозначительно взглянув на него, грустно улыбнулась.
– Я, может, и хотела бы быть с тобой, но не могу.
– Почему?
– Потому, что люблю тебя.
– Разве так можно?
– Так нужно. Поверь.
Жанна молча плакала, слёзы катились по щекам, Максим цело-вал её слёзы и плакал вместе с ней.
Запретив Максиму идти за собой, Жанна поехала к Косте «Мар-селю». В автобусе и в метро он не подходил к ней, и они ехали, как чужие, но оставить её, как того просила Жанна, Максим не мог и как хвостик, доплёлся до подъезда, известного читателю, как подъезд Жанкиля.
Костя был пьян, сидел за плохоньким столом, в своей комнате с подтёками на потолке. Он пил один с четырёх утра и к приходу Жан-ны, которого никак не ожидал, уже порядочно нагрузился. На столе стояла вторая бутылка, отпитая наполовину и пустой стакан. Первая, пустая, валялась под столом.
Из закуски остался хлеб, который был даже не чёрствый, а со-вершенно сухой, такой, какой не брался зубами. Закусывать им было нельзя, можно было только занюхивать.
Костя сидел за столом, наливал себе водку в стакан, выпивал её, а заодно с этим, главным для него занятием, вёл беседу с Жанной, ко-торая стояла у двери, ломая руки и кусая губы.
– Он не узнает, – говорила Жанна Косте, имея в виду мужа. – Не заметит нас вместе.
– Я же заметил, – безжалостно рубил Жанкиль.
– Поверь, – расплакавшись вдруг, запричитала Жанна. – Ни кого я так не любила. Ни с кем ничего подобного не испытывала. Стоит ему приблизиться, обнять – я лишаюсь чувств!
– Это от осознания невозможности долгого счастья. От предчув-ствия скорого конца. А если ты его действительно любишь, то хуже для тебя. Тяжелее будет сказать ему, чтобы тебя оставил.
– А может, всё-таки не надо говорить? – Взмолилась Жанна.
– Хочешь, чтобы его убили?
– Да, да, хорошо. Я скажу. Скажу ему. Вот только не знаю, как. Не знаю, как это получится. Ведь надо сказать, чтобы поверил, а я ему так сказать не смогу.
Узнав, что Максим у подъезда, Костя вызвался помочь и угово-рил Жанну прогуляться с ним под ручку у влюблённого на виду, что должно было, по его мнению, заменить все объяснения и поставить в отношениях точку.
Перед тем, как выйти, Жанкиль надел свой парадный кожаный наряд, модные тёмные очки, повязал на голову пиратскую косынку цвета морской волны, то есть, оделся точно так же, каким видели его Степан и Фёдор в доме у Черногуза.
Максим ходил по улице Семашко, поглядывал на подъезд и ждал Жанну. Ждал, как ему казалось, долго.
Мимо него, тем временем, проходила замечательная в своём ро-де процессия. Первым шёл, пожилой, сильно пьяный мужчина. Сле-дом за ним, на безопасном, по их мнению, расстоянии, шагала ватага мальчиков и девочек общей численностью человек до двадцати, в воз-расте от десяти до двух лет. Мужчина шёл неровно, то и дело споты-кался и падал. Вставая же, всякий раз, поворачивался к детям и грозил им кулаком, что в группе сопровождения вызывало бурную реакцию, выражавшуюся в крике, гиканье и смехе.
Дети шли осторожно, в любой момент ожидая броска в свою сторону. Держали в руках прутья, палки, земляные комья и камни. Глаза у всех, даже у самых маленьких, горели кровожадным огнём, хищно поблескивали. Они с каким-то недетским азартом преследовали свою жертву.
Всё это Максиму не нравилось и напоминало травлю смертельно раненого зверя охотниками. Глядя на всё это, при других обстоя-тельствах, в другом расположении духа, он, возможно, только бы улыбнулся, но в тот момент вид детей, агрессивно настроенных, сбившихся в шайку, грозящих пьяному дядьке палками, его чрезвы-чайно расстроил.
И вот подъездная дверь открылась и из неё вышла Жанна в об-нимку с незнакомым мужчиной. На мужчину Максим не смотрел, он смотрел на Жанну, которая, увидев его, сделала движение губами. Ему показалось, что она хотела с ним заговорить, что-то сказать ему, но почему-то не решилась.
Жанна и незнакомый мужчина прошли мимо него и слегка кача-ясь, направились в сторону Калининского проспекта. А качались они потому, что Жанкиль, подобно тому пьяному, за которым шли дети, плохо держался на ногах и увлекал за собой Жанну, которую вместо того, чтобы как договаривались, взять под ручку, по своей инициати-ве, что впрочем, не нарушало их плана, обнимал за талию.
«Я люблю её, – думал Максим, глядя на Жанну, которой было неловко идти в обнимку с незнакомым мужчиной. – Люблю и за хо-рошее и за плохое». О плохом сказал для красного словца, ничего дурного он в ней не замечал.
«И даже хорошо, что оно так вышло и правильно, – уговаривал он себя. – Я просто не подумал, где бы мы жили теперь и на что. И даже лучше, что немного поживёт у старика, всё равно она его не лю-бит. Всё равно живёт только мыслями обо мне, как и я о ней. Пусть на время всё останется так, как есть».
Он говорил о старике-муже, словно незнакомого мужчины, так бесцеремонно обнимавшего его любимую, не существовало, и он не видел их, идущими вместе.

* * *

В то время, когда Фёдор звонил в квартиру, Анна с хозяйкой была в соседнем подъезде. Дочь Медведицы, Тося, там скандалила с пьяным мужем, Глухарёвым.
Скандал вышел из-за того, что Глухарёв записался непонятно куда на круглосуточное дежурство и, несмотря на то, что принёс мно-го денег и обещал принести ещё больше, она его не отпускала. Слу-шать ничего не хотела, читать увещевательное письмо, написанное рукой Пацканя, не желала.
Тося супруга своего «за мужика» не считала и как с мужем, с ним давно не жила, но не переставала ревновать его к мифическим, ею же придуманным бабам. И на этот раз, совершенно была уверена в том, что «дежурство», не что иное, как ширма. А, на деле её муж, со своим двоюродным братом, развратничает и проводит время с жен-щинами. Принесённые деньги её в этом только убеждали.
Принимая участие в семейном разбирательстве, Медведица взя-лась держать сторону зятя и стала кричать на дочь благим матом, раз-жигая тем самым, и без того полыхавшее пламя раздора. Скандал, со-провождавшийся взаимными оскорблениями и угрозами, набирал обороты и готовился перейти в потасовку. Тосины дети: мальчик Ар-кадий четырёх лет и трёхлетняя девочка Олеся, плакали, на них никто не обращал внимания.
Анна, которая пошла с Медведицей по настоятельной просьбе последней, взяла их за руки, вывела из комнаты, в которой готовилось сражение и, стирая слёзы с детских щёк, сказала, что они сейчас пой-дут в гости к бабушке, а когда мама с папой помирятся, тогда придет время вернуться домой.
Замечательно то, что дети, услышав о походе в гости, тотчас пе-рестали плакать и проявили завидную быстроту и практичность в сбо-рах. В считанные минуты оделись, обулись, предусмотрительно за-хватили книгу сказок, которую, по их уговору, «тётенька» должна бы-ла им читать и взяли с собой стеклянную банку с хомяком, которому без них будет скучно.
Приведя детей в квартиру к Медведице, Анна остановилась на пороге и на мгновение растерялась. Дело в том, что она намеревалась пригласить детей в свою комнату, но не знала, как к этому отнесётся Матрёна Васильевна, вести же их в комнату, где стояла и пенилась брага в трёхсотлитровой бочке ей казалось противоестественным.
Дети, как выяснилось, бывавшие в этой квартире не раз, сами выбрали место своего пребывания. Они без особого приглашения, за-шагали по коридору и вошли в комнату, сплошь уставленную тазами, чугунами и кастрюльками, где пенилась брага, где дневала и ночевала Медведица. Анна следом за детьми не последовала, прошла на кухню и взялась полоскать и отжимать бельё, плававшее в ванне.
Когда она вошла в комнату, где дети пробыли наедине не более пяти минут, увидела такую картину. Аркадий и Олеся сидели на каст-рюлях у шкафа, а вокруг лежали открытые коробки с сахаром и рас-печатанные пакеты с сахарным песком. Кусков восемь сахара, обсосав, они положили на кастрюлю, стоявшую на полу кверху дном (не забыли бросить рафинад и хомяку в банку) и пробовали теперь сахар-ный песок. А делали это так: облизав пальцы, опускали их в пакеты, песок прилипал, они его слизывали, и всё повторялось снова. Увидев всё это, Анна беспомощно рассмеялась.
– Зачем вы все открыли? – Спросила она, не ожидая ответа. Но ей ответили, и в детском ответе был свой резон.
– Искали, где слаще, – сказал Аркадий.
– Он везде одинаковый, – умоляюще зашептала Анна, закупори-вая пакеты и укладывая их назад, на дно шкафа.
– Неодинаковый, – наперебой закричали дети, – здесь слаще!
– Вот и ешьте из этого пакета, остальные я уберу.
– Не убирай, – сказал Аркадий. – Может, будет ещё слаще.
– Но вы же сказали, что самый сладкий в этом пакете?
– А мы ещё не знаем точно, – сказала Олеся, поддерживая брата и посмотрела на Анну уставшими, не по-детски грустными, глазами.
Спор грозил затянуться, но в этот момент в комнату вошла Медведица и накричала на детей.
– Куда не спрячь, везде найдут! – Приговаривала она в отчаянии.
Медведица отняла у внука и внучки обсосанные куски, не поле-нилась, достала сахар даже у хомяка из банки, бросила всё это добро в бочку с брагой и только после этого успокоилась.
Напрасно Анна просила этого не делать, обещая купить сахар, её не слушали. Дети снова стали плакать, насилу Анне их удалось отвлечь и успокоить. Она стала делать им из бумаги кораблики, па-роходы с трубами, журавликов и лишь только заметила, что они кло-нят головы и хотят спать, повела их в другую комнату и уложила в свою постель.
Увидев это, старуха, прокашлявшись, возроптала.
– Что делаешь? Сама-то где спать будешь? Они же писуны. Их за это в детский сад не взяли. Смотри, напрудонят целое море.
– Постираю, – ответила Анна. – А, спать мне всё равно где, я и на полу хорошо высплюсь.
– Ишь, расхозяйничалась. А что, как прогоню?
– Вы, Матрёна Васильевна, не пугайте, не боюсь. Если ещё раз так скажете, сама уйду.
– Что ты, что ты, Нюра, я пошутить хотела, – испуганно загово-рила старуха. – Да, и куда пойдёшь? Тебе ж идти некуда?
– Пойду куда-нибудь. Не пропаду. Мир не без добрых людей.
– Так ты, как проснуться, и кормить их будешь?
– Конечно, буду, не голодом же морить.
– Да, Нюра, я-то знаю, что такое голод. Брат у меня в тридцать втором годе от голода на руках умер. Всё стонал до последней мину-ты: «хлебушка, хлебушка, дайте хлебушка».
Матрёна Васильевна встала, подошла к росшему на подоконнике лимонному деревцу, отрезала собственноручно, единственный жёлтый лимон и подарила его Анне.
– С чаем пей, – сказала она. – Медведице не давай. Хотя, пожа-луй, как знаешь. На меня сердца не держи, я уже старая, из ума выжи-ла, молодых не понимаю. Бывает, скажу, что не так, ты за это прости.
– И вы меня простите, Матрёна Васильевна, если что не так. И не стесняйтесь, если что не так, говорите.
– Перестань, – прослезилась старуха, – всё хорошо, всё так. – Она вытерла слёзы и спросила. – Зачем пугала, что уйдёшь?
– Не буду больше, – пообещала Анна, но старуха не успо-каивалась.
– Тебе разве плохо? – Интересовалась она. – Если Медведица обижает, только скажи. Позову участкового... В один миг за ней двери закроем.
– Да, что вы, Матрёна Васильевна, успокойтесь. Мне у вас хо-рошо, никто не обижает. Не думайте об этом, давайте чай с лимоном пить.
После этих слов старуха успокоилась. Анна заварила свежий чай и, разрезав лимон пополам, отрезав от середины дольку, бросила её в стакан Матрёны Васильевны.
На полу Анне спать не пришлось, прибежала Тося, посмотрела на спящих детей, умилялась, принесла раскладушку с матрасом, по-душку и свежее бельё.
После того, как Тося ушла, а старуха уснула, Медведица, сидя на кухне, попивая чай без лимона, боялась отравиться, шёпотом рас-сказывала Анне те причины, из-за которых в минувшем споре держала сторону Глухарёва, выступая против дочери.
– Ты её не знаешь, она сама хороша, – говорила Медведица о дочери. – Другой бы убил давно, а Глухарь притерпелся к её изменам и сдался. Она, когда крутила хвостом, прямо в глаза ему говорила: знаю, что меня убить надо и если бы убил, в обиде не была. Ну, а ко-гда убить не можешь, тогда фокусы мои терпи. И он терпел и до сих пор терпит. Вся беда оттого, что она, подлая, страх потеряла, а с ним и совесть. А, зять у меня хороший, он, когда пивом в палатке торговал, Тоська была, как шёлковая. Да, и то сказать – в белом халате ходил, как доктор-врач какой-нибудь. Мне нравилось, когда он был в белом халате. Белый халат, он, знаешь, человеку представительность даёт. Глухарь мне много рассказывал тогда, о своей работе. Одному пива не долил, тот в амбицию, чуть ли уже с кулаками не лезет, но прежде, всё же интересуется: «Ты чего не долил-то?». А, зять ему: «Зато не раз-бавляю». Тот сразу и заткнулся. Но, перед тем ещё сказал: «Это, точ-но, пиво неразбавленное». А, Глухарь мне так говорил: «зачем я, мам, буду людей травить, доливать чего-то? Я с шофёром договорюсь, норма триста литров, а он мне триста пятьдесят зальёт и я уже в нава-ре. Зачем мне людям здоровье гробить? А, шофёру я дам, сколько на-до и он доволен». А емкостей свободных у него там, в палатке, много, было, куда лишнее пиво залить. И поверишь, в последнее время, как в палатке работал, он совсем не пил, стоял у него под прилавком ящичек с минеральной водой вот и всё. Ну, а потом, как поругался с на-чальником, выгнали, с тех пор и запил. И для моей заразы сразу неми-лым стал. Сучка, нет ей другого слова, а муж у неё золотой. Да, у него такая тяжёлая судьба, детство какое трудное было, всё же это надо понять. Его мать родила и кормить отказалась, поступила хуже свире-пой волчицы, та и то дитё своё не бросает. Бабка-мать её научила, ска-зала: «не корми его, пусть умрёт». Не хотели они ребёнка. Мать бро-сила Глухаря на печку, так он там и лежал. Кинет ему солёный мякиш из чёрного хлеба, в тряпку обёрнутый, он сосёт его, тем и жив. Шерсть собачья от такой еды всё его тело покрыла, даже маленький хвостик вырос. Ну и когда обнаружили родственники его на печи, развернули тряпки-то, в которые он был обёрнут, смотрят – а он весь в шерсти и с хвостом. Взяли они его к себе, стали кормить. Жиденькую кашку сварят на молочке, киселёк. Ну, и шерсть постепенно пропала, парень выровнялся, стал расти и хвостик сам, постепенно, рассосался. Ты сама видела, тридцати пяти лет, а всё мальчишкой выглядит, да какой больной весь, что только не болит. И желудок, и печёнка, и голова. Прибежит, бывало ко мне, плачет, говорит, Медведица, дай ты мне хоть какие-нибудь таблеточки. Страдает от этого, от болей, ну и пьёт. Простить ему всё это надо.
Медведица постоянно бранила дочь и постоянно вспоминала сына, говоря: «Вот он бы всё делал так, как надо, и не страдала бы, не мучилась я так, как с этой».
Анна представляла себе сына Медведицы добрым, порядочным, любящим и очень удивилась, когда Матрёна Васильевна впоследствии сказала ей, что сын этот грабил мать, больно бил её, хотел зарезать, а главное – что Медведица сама посадила его в тюрьму.


Часть восьмая
Среда. Двадцать четвёртое июня





Утром, ровно в девять часов, Фёдор был у подъезда Ватракшина. В «Мерседесе» Ильи Сельверстовича, стоявшем чуть поодаль, уже сидела Марина. Несмотря на утро, выглядела она по-вечернему томно. Только глаза оживлённо блестели, контрастируя с её медлительными и осторожными движениями. С первого взгляда становилось ясно, что говорить она ни с кем не расположена и возможно, несмотря на от-крытые глаза, спит.
Фёдор решил не лезть к Марине с приветствиями, стал дожи-даться хозяина авто.
Вскоре появился Ватракшин. Поздоровался с Фёдором за руку и молча, жестом, пригласил его в машину. Сам уселся за руль и «Мер-седес» отправился в путь.
– Вчера не смотрели по телевизору программу? – Сразу загово-рил Илья Сельверстович. – Трое молодых людей, как бы это помягче сказать, отмудохали попа, так тому и надо. И, как вы думаете – за что? За несоответствие. Вы видели эту передачу, Фёдор Лексеич?
– Не видел, – сказал Фёдор.
– Тогда спокойно можно врать, – хохотнул Ватракшин. – Так вот. Серьёзно. Пострадавший оказался не священником, а таким же шалопаем, как и те, кто его мудохал. В Храме Божьем, в котором слу-жил, девчонкам подмигивал, в доме у себя держал магнитофон с кас-сетами модными, а возможно, и журналы неприличные листал в сво-бодное от работы время. Половина из сказанного – чистейшая правда, половину домыслил я, сколько смог, про подмаргивания, про журналы с картинками. Вот те трое увидели всё это несоответствие и подсте-регли плутоватого, в ход пустили кулаки. Это несоответствие формы и содержания, оно природу человеческую более всего задевает. Я это знаю по себе. В одних случаях всё кончается смехом. Ну, а в других – мордобоем, что в данном случае и произошло. Мне этот попович тоже не понравился. Вы, спросите – как я определил, что он не соответст-вует сану? Отвечу. Ну, во-первых, по внешнему виду определил, а во-вторых, он на вопрос журналиста: «Верите ли вы в то, что когда-нибудь все люди на земле уверуют в Бога?». – Ответил: «Нет». И так мотивировал: «Сам Христос ходил, проповедовал, и тому не повери-ли». Или нет, подождите, он не так, не точно так выразился, он сказал: «Сам Христос ходил, проповедовал и то не уверовали». Вот так сказал, а затем добавил – куда ж, дескать, нам-то, со свиным рылом да в калашный ряд. Что с нас-то спрашиваете? Я, как это услышал, так да-же на месте подскочил. Как же, думаю, ты, подлец, молишься, как же просишь ты тогда у Бога своего, чтобы царство его с небес сошло на землю? Просишь, молишься, и в то же время сам тому не веришь? Чи-таю, дескать, молитву назубок, как стишок школьный: «Чижик-пыжик, где ты был? На базаре водку пил», и плевать на остальное. Как говорится, деньги платят, да и ладно. А главное - у прохвоста на лице всё это написано. Ну, то есть, что он неверующий. Вот ребята за это его и поколотили. Убеждён, что только за это и ни за что другое. Ведь вспомните, Фёдор Лексеич, ходил же Флоренский Павел в рясе, со-блазнённым математику и физику читать. Страну, тогда уже крыло поганое накрыло, вороны кремлёвские крови просили, ан не посмели, не тронули. А ведь он не только в Университете, он и по улицам в об-лачении свободно ходил, в то-то время бесовское, когда зло кипело в сердцах и жизнь человеческая ничего не стоила. Когда ношение рясы было уже смертельным преступлением. Вот я смотрел вчера передачу, вспоминал Флоренского и мысленно у этого попа избиенного спра-шивал: «Как же так? Как же это ты, шалопут, стал православным свя-щенником и не веришь в Бога? Заметьте, будь он католик или протес-тант, я бы и слова ему не сказал, те все воры и лицедеи, то нам из-вестно, но вот представитель русской веры, веры отцов и дедов, веры правой и славной – и не верит, что Царство Божие воцарится на земле, не верит в то, что все уверуют! Мне, мне, Илье Ватракшину, можно было бы так говорить и то страшно, и то подсудно, а кто знает, вдруг взыщется, что же, думаю, ты, называющийся пастырем, не боишься слова такие говорить, позволяешь себе такое? Ты тот, кто не имеет права сомневаться в том, что проповедуешь. А иначе – что же получа-ется? Получается, что мы такие же протестанты-католики. Сплошное лицемерие получается!
– А мне кажется, Флоренского потому не трогали, – взволно-ванно заговорила Марина, которая от эмоционального многословия Ватракшина, спать расхотела, – что в народе тогда сильна была вера, и зло в их сердца, корней ещё не пустило. Они только дышали прока-жённым воздухом, но проказой не болели. А теперь избили как раз беспричинно злые, безнадёжно больные проказой коммунизма. Мне кажется, что наше время намного страшнее, чем то, послереволюци-онное. На днях, тоже по телевизору, выступал кинорежиссёр Абдра-шитов и сказал, что гений и злодейство стали совместимы. Куда же дальше идти после этого? По-моему, приехали. Я после этих слов его всю ночь не спала, да и не одну ночь, если говорить откровенно. Я, думала-думала и согласилась с ним. А ведь действительно, так! Всё теперь настолько перемешалось, так соединилось и переплелось, что не поймёшь, где добро, а где зло.
– Значит, близится конец света, грядёт Антихрист в силе и славе своей? – Как-то весело, нараспев, спросил Ватракшин у Марины, при этом многозначительно посмотрев через зеркальце на Фёдора, сидев-шего и отмалчивавшегося, как бы адресуя вопрос и к нему.
– Выходит так, – подтвердила Марина. – Где-то пишут, что ко-нец света будет через год. Где-то, что через пять лет. Год, пять лет, какая разница? Я сама лично не знаю когда, но чувствую, что скоро. Не я одна это чувствую, все чувствуют, что конец света не за горами. Спросите, об этом вам скажет даже ребёнок. А насчёт того, что гений и злодейство стали совместимы, мне ещё передавали одно подтвер-ждение. В ГИТИСе совсем недавно была беседа, на которую приходил священник, и он говорил то же самое, слово в слово, как Абдрашитов. А священник непростой, он до Семинарии Университет закончил, по образованию филолог, очень знаменитый, известный и даже, я бы сказала, модный. Отец Арсений.
– А-а, этот сладкоголосый козлик. Теле-радио-звезда? Ненави-жу, – сказал Ватракшин, скрипя зубами. – Очень хорошо его знаю. Вот кому нужно было бы морду набить.
Фёдор, ехавший молча и в полемику не вступавший, в отличие от Ватракшина, отца Арсения очень любил. Отец Арсений, как и вся-кий живой человек, имел недостатки, страдал словолюбием, времена-ми приводившим к словоблудию, к путанице в словах и понятиях. Сердце же отец Арсений имел чистое, за что Фёдором, несмотря на все свои недостатки, и был любим. Фёдор вспомнил ту беседу в ГИТИСе, он присутствовал на ней. Отец Арсений действительно сказал там много лишнего, в числе чего и о гениях-злодеях. Фёдор, после беседы, которая строилась в форме урока-монолога, подошёл к батюшке и сказал: «Вы меня своими словами смутили». Узнав, какими именно, отец Арсений тут же поправился и извинился. Но, сболтнул-то (как выражались тогда же о нём многие) он всем, а о его поправке было известно только Фёдору. Поэтому, когда выйдя из класса, Фёдор ус-лышал: «Заговорился святой отец, договорился до того, что сказал: Бога нет», – ему стало грустно. Вот и Марине не передали его опро-вержение собственным словам, хотя Фёдор объявил о нём и жарко спорил, доказывая, что именно это истинная мысль, которую хотел донести священник. «Духовенству, – думал он теперь, – надо строго следить за своими словами. Священников слушают по-особенному».
– Вы чего, Фёдор Лексеич, всё молчите? – Поинтересовался Ватракшин, обращаясь напрямую. – А впрочем, это хорошо. Молча-ние ценное качество, а иначе пришлось бы молчать нам. Я признаться, тоже не охотник болтать, вот только сегодня что-то разговорился. Как вы считаете, Фёдор Лексеич, близок конец света?
– Нет. Считаю, не близок. Человечество ещё молодо, кого Анти-христу соблазнять? Оно должно пройти длинный путь своего разви-тия, устроиться единым миром, избавиться от голода и болезней, за-жить счастливо, пресытиться доброделанием, если можно так выра-зиться, зажировать. Вот тогда может быть. А теперь-то что? Куда Ан-тихристу приходить? Некуда.
– Очень интересное замечание, – сказал Ватракшин и, кинув мгновенный взгляд на Фёдора, через зеркальце, тут же спросил. – Бьюсь об заклад, что вы со словами о злых гениях не согласны?
– Не согласен, – подтвердил Фёдор. – Для меня слова пушкин-ского Моцарта очень дороги и изменениям не подлежат. Могу объяс-нить, как я это понимаю.
– Сделайте одолжение, – хохотнул Ватракшин.
– Гений, человек избранный для утверждения добра. Он на об-думанное зло, коим злодейство, бесспорно, является, конечно, не спо-собен. Так было, есть и будет всегда. Признаюсь, считаю, что и вы, Илья Сель... – Фёдор запнулся.
– Сельверст. Сельверст, русское имя. Не Сельвестр, а Сельверст, Сельверстович, – тут же подсказал и объяснил Ватракшин.
– Да, спасибо, – продолжал Фёдор. – Считаю, что и вы, Илья Сельверстович, точно такого же мнения.
– Да. Такого же. А почему? С чего это вы так узнали?
– Потому, что вы достаточно умны для того, чтобы разбираться в простейшем.
Фёдор намеренно грубил, мстил Ватракшину за то, что, когда об отце Арсении тот говорил «ненавижу», не сказал вовремя своё «люблю».
– Достаточно? – Хихикнул Ватракшин. – Ну, что ж, спасибо и за это.
Всю оставшуюся дорогу провели в молчании. Подъезжая к мес-ту, свернули на специальную дорогу, проехали мимо автодорожного знака с изображением кирпича и, въехав за забор, отделявший дачный посёлок от внешнего мира, очень скоро оказались у дома Ильи Сель-верстовича.
Дом был большой, в два этажа. Построенный из белого кирпича, имел четырёхскатную медную крышу и множество окон, балконов и труб.
Из-за того, что все эти окна балконы и трубы были расположены на разных уровнях и разнились в размерах, создавалось впечатление, что дом изломан и перекошен.
Фёдор ещё не знал, как дом устроен внутри, но снаружи вид у него был непривлекательный, можно сказать – нелепый.
О своих замечаниях он никому ничего не сказал, впрочем, его и не спрашивали. Хозяину, как казалось, было всё равно, какое впечат-ление его жилище произвело на гостей, а проснувшаяся в машине Ма-рина, снова ходила томная, ничего не замечала и похоже, опять с от-крытыми глазами спала.
Сразу по приезду Илья Сельверстович повёл Фёдора и Марину к небольшим хозяйственным постройкам, прятавшимся за домом. Пока-зал зверей и птиц из «живого уголка» своей дочери, Ядвиги. Карлико-вого петушка, двух серых гусынь, одного белого гуся и крольчиху с крольчатами.
– Я взял её покрытую, – стал Ватракшин рассказывать о крольчихе. – Обещали, что четырнадцать штук принесёт, а она вот только шестерых. И тех поначалу прятала, нельзя на них было даже взглянуть, сразу бы загрызла. Это всё дочь моя, Ядвига, знает. Она за ними следит.
Он открыл крышку у ящика и стал доставать оттуда крольчат.
– Держите, – говорил он, протягивая кроликов Марине и Фёдо-ру. – Теперь можно. Вы их за уши берите, их надо за уши держать.
Фёдор взял крольчонка за уши, как учили, но крольчонку это явно не нравилось, он весь дёргался, стараясь вырваться. Лишь после того, как Фёдор подставил ему под задние лапы ладонь и усадил его на неё, крольчонок успокоился и затих.
– Видали, какие? – Говорил Илья Сельверстович, разглядывая крольчат. – Смотрите. Видите, у них ушки чёрные, хвостики чёрные и носы чёрные, это они в папашу. Мать у них белая, без единого пят-нышка.
Ватракшин рассказал о том, какая крольчиха заботливая мать, затем сказал много лестного о карликовом петушке, особенно отметив тот факт, что петушок кричит «кукареку» ровно через час и не просто так, как взбредёт ему в голову, а именно в шесть, семь, восемь, девять и так далее. То есть, является фактически живыми часами. Рассказал о том, что гуси очень умные и любят слушать разговоры. Что гусак одну гусыню любит, а другую щипает, житья не даёт.
Гуси и впрямь смотрели на Илью Сельверстовича так, что каза-лось, они его слушают и понимают.
После зверинца хозяин пригласил в дом, на лёгкий завтрак. Зав-трак, на самом деле, был лёгкий, символический – чай и варенье. Даже хлеба к варенью не подали.
Служанка, которую в своё первое посещение Ватракшина, Фё-дор видел на московской квартире, жила и хозяйничала теперь на даче. Завтракали втроём, сидя за круглым столом, на просторном балконе второго этажа. Выпив чашку чая одним махом и нервно поковыряв чайной ложкой варенье, положенное в блюдце, Ватракшин вдруг без всяких видимых причин заговорил о народе. Заговорил так, словно Фёдор и Марина до этого без умолку болтали, не давая ему вставить слова и только теперь, наконец, пришла его очередь. То есть заговорил с необыкновенным жаром:
– Для всякого народа, – говорил Ватракшин, – есть только два исторических пути: языческий путь самодовольства, костнения и смерти и христианский путь самосознания, совершенствования и жиз-ни. Только для абсолютного существа, для Бога, самосознание есть самодовольство, и неизменность есть жизнь. Для всякого же ограни-ченного бытия, следовательно, и для народа, самосознание есть само-осуждение, и жизнь есть изменение. Если бы я был Генеральным Сек-ретарём, отменил бы нравственность. Разрешил бы жить с кем угодно. Да, да, кому угодно и с кем угодно, без предрассудков. Дал бы всем свободу и эту свободу пропагандировал бы и защищал юридически, то есть законами. Скотоложство, мужеложство? Пожалуйста! Есть тяга спать с малолетними детьми? Тоже не возбраняется. Скажете – рас-тление, а я скажу – развитие и образование. Кто прав? Кто скажет, что я не прав? Я раскрепостил бы людей, снял бы с них путы, отомкнул бы все их тайные замки и засовы. Дал бы стимул к жизни, этим бы и оправдался перед Богом, если Он есть. Любишь мальчиков? Люби, мы не осудим. Любишь овечку, овечка жена твоя? Пожалуйста, не надо краснеть, ты нам не мерзок. На земле наступило бы истинное царство любви, и не было бы зависти, ненависти. Общество, открытое для любви, исцелилось бы от болезней и бедности, как вы, Фёдор Лексеич, справедливо давеча заметили. Как? Согласны с моим рецептом спасения? Чего ж вы молчите? – Ватракшин как-то болезненно ожи-вился. – А хотите, дам вам совет, как писать? Сделайте главным геро-ем подлость, низость, мерзость, что угодно на выбор, и пишите. Это и общество шокирует и на весь мир прогремит, а главное, всеми при-мется. Спросите – почему? Отвечу. Потому что подлость, низость и мерзость, всем одинаково понятны и близки!
Глаза у Ватракшина блестели, сам он весь побелел, за столом воцарилась напряжённая тишина. Выдержав паузу, Илья Сельверсто-вич захохотал болезненным, деревянным смехом, как сумасшедший. Отсмеявшись, вытерев носовым платком с лица, вдруг выступивший пот, он налил себе в чашку чая и стал разоблачать сказанное.
– Это я пошутил, – говорил он. – Проверку вам, а заодно и себе устроил. Какой из меня Генеральный Секретарь? Какой из меня со-ветчик? Достало б ума разобраться в простейшем.
– Я так и знал, что обидитесь, – сказал Фёдор. – Извините. Бес попутал.
– Извиняю, – с кривой двусмысленной улыбкой, сказал Ватрак-шин и, вдруг, убрав улыбку, серьёзно добавил. – Хотя, если желаете, действительно скажу, как писать.
– Скажите, – согласился Фёдор, не находя, о чём ещё можно бы-ло бы говорить.
– Рекомендации простые. Найдите самого жалкого, бесправного, обойдённого судьбой человека и попробуйте его защитить, оправдать. И всё описывайте не торопясь, с любовью и болью. К светлому концу ведите через страдания, чтобы вызвать в читателях сострадание. Ибо, и это ни для кого не секрет, всё, как вы это говорили, стояло, стоит и будет стоять на сострадании. Собственно - весь секрет. Хотя, повто-ряю, секрета никакого в этом нет. Все это знают, да вот беда, написать не могут. Слабосильны, так сказать, не способны. А скажите, Фёдор Лексеич, у вас были какие-нибудь скрытые пороки? Вы боролись с ними, изживали их? Преодолевали когда-нибудь великие соблазны? Ведь знаете, неискушённый человек – он не искусен. Не испытав, не изведав – ничего хорошего не напишешь. А если хорошо не писать, то лучше совсем не писать. Так? Так или не так? Впрочем, можете не от-вечать, это я к слову. Вы, наверное, не знаете, а ведь я в молодости тоже пробовал перо. «Рука к перу, перо к бумаге». Да, да. С женой своей Ниной познакомился, как начинающий писатель. Отцу её, мас-титому и обласканному, приносил свои опыты на суд. Как теперь всё помню. Он, тесть мой, был скользкий старикан. Знаете, что он тогда, в первый приход мой сказал, после прочтения опытов? Я слово в слово запомнил. Вот послушайте: «Что, Илья, сказать о твоём творчестве? Пока что ничего. Видишь ли, голубчик, я ещё не разобрался. Моё со-стояние можно сравнить с состоянием человека, вошедшего в подъезд и слышащего шаги. Понимаешь? Шаги-то слышны, но понять сразу трудно, куда они направлены, вверх или вниз. Подожди, дай мне время прислушаться. Трудно, Илья, сразу определить, а, не определив, что могу сказать? Но шаги – да. Шаги слышны. А для начинающего в твоём возрасте это немало. Давай, Илья, шагай. Шагай, и если даже идёшь вниз, шагая, сможешь исправиться. Главное – не останавливай-ся и сам всякую минуту прислушивайся, спрашивай себя: куда я иду, спускаюсь или поднимаюсь? И, если научишься к себе прислушивать-ся, спрашивать, а что важнее всего, по совести себе отвечать, то всё Илья, у тебя будет хорошо». Вы, наверное, решили, что я ему огром-ный роман приносил или повесть? Полстранички, два четверостишья.
Коммунистическая партия страны
В работе стать тебя достойным,
Я в вашу попрошусь семью,
Как только стану... Э-э-э...
– Забыл.
Смотри вперёд, открыв глаза, и руки погрузи в работу,
Знай и живи одной заботой о светлом дне своей страны
О том, что нужно всему миру.
Борись, чтоб не было войны.

- Где-то что-то напутал, но в целом немного переврал, такие бы-ли стихи и нет бы сказать «плохо». Нет, тесть никому ничего впрямую не говорил, такой был у меня тесть. Не говорил правды даже маль-чишке. Хотя надо понять его, время научило быть таким. Вы видели картину художника Пузырькова «Иосиф Виссарионович Сталин на крейсере «Молотов»? Не видели? Вот. А, тогда в Третьяковке такие картины висели. Такое особенное время было. А изменилось время – и тесть изменился. После смерти Генералиссимуса зашёл к ним и тестя будущего не узнал. Пьяный, счастливый, кричит на плачущую жену, как мужик невоспитанный, чего ранее никогда себе не позволял. По-дождите. Вру! Обманываю честное собрание. Это всё не после смерти «сухорукова», а как развенчали, или нет, когда выволокли. Да, да. Вы-волокли за ноги из гробницы, вот тогда его жена и голосила. Как раз по этому поводу голосила, а тесть при мне на неё кричал. «Плачь, ду-ра, громче, когда сын ключницы Русь крестил, да идола Перуна тащи-ли волоком, так тоже многие плакали, бо слишком уж привыкли к ис-тукану». Тогда же, спьяну, стал каяться, говорить, что за тридцать сталинских серебряников продал душу. Красиво говорил. «Было мне, Илья, тридцать три года, а Нового завета не имел, идущие следом на-ступали на пятки, торопили, говорили: «Иди быстрей», вышестоящие интересовались: «Что выбрал, голубчик, серебро или крест?». Да, приходилось тогда выбирать. Страшно мне показалось, не имея своего слова, на крест идти, а серебряники в самый раз пришлись. Дочки росли, хлеба просили». Долго он мне в тот день объяснялся в любви, оправдывался, от неверной дороги предостерегал. Он, старый Лис, на-до отдать ему должное, любил меня. А жена моя, дщерь его младшая, тогда смешная была. Помню, сел с ней рядом, она стихи Пушкина чи-тала, говорю, почитайте мне вслух. Стала читать. Я смотрел на её влажные, розовые губки, на их движение, слушал голос её. Да, и не выдержал, поцеловал. В тот же день, перед уходом, тесть будущий, по правилам гостеприимства, снова в гости приглашал и ей велел просить меня об одолжении. А я её спрашиваю при отце, будет ли она, как сегодня, мне Пушкина читать? Она покраснела, но нашлась, ответила: «Буду, но только другую страницу».
Ватракшин рассмеялся и стал задумчиво твердить:
– Так-то, так-то, так- то, – опомнившись, оглядел гостей и ска-зал. – Как жизнь-то бежит. Да, Нина была натурой возвышенной. А, кстати, вы знаете, что такое возвышенное? Это великое, в природе, в жизни и в изображениях искусства, определяемое в качестве великого не со стороны количества, которым оно превосходит сравниваемые с ним явления, но по его особенному эстетическому действию на чело-века. Да. Это я ещё тогда учил, чтобы умным казаться, как собственно и то, что я о народе и о путях его вам говорил вначале. Сам я не знаю ни народа, ни путей его, ни того, что на самом деле возвышенное, – он усмехнулся и продолжал. – Сколько лет прошло, а смотрите, всё хо-чется умным казаться! Но теперь-то я с Фёдором Лексеичем посме-яться над этим могу, а тогда, прежде... Кто я был тогда? Ни мясо, ни рыба, даже не рак, который на безрыбье хорош. Так, рачок, водяной ослик. Был беден, питался водой из под крана и мундиром от карто-феля. Носил штанищи, брюками я их назвать не осмелюсь. Штанищи с огромными пузырями на коленях и ещё кое-где. А бахилы? Дырявые бахилы мои, они всегда просили каши. От меня плохо пахло, сверст-ники чурались моей компании.
– Ой! Да, вы наговариваете на себя. Я вам не верю. Не могли вы ходить таким, – обворожительно глядя в глаза Ватракшину, заметила Марина.
Ватракшин внимательно посмотрел на неё, тряхнул головой и, сменив в своём лице грусть на весёлость, ответил:
– Ну, если что и приукрасил, то самую малость. Ты иди, Марина, прогуляйся. Мы тут с Фёдором Лексеичем о делах поговорим.
Марина встала и, не сказав ни слова, послушно ушла. Проводив её взглядом, Ватракшин в разговоре, как будто перескочил на другую тему, на самом же деле всё это было продолжением рваных бахил.
– Ненавижу воров, – говорил он, – хотя сам воровал.
Заметив улыбку на лице у Фёдора, которую тот просто не сумел скрыть, Ватракшин, возможно, собиравшийся закончить этими слова-ми воспоминания юности, или только скользнуть по теме воровства, углубился, стал объяснять себя, дотошно доказывая свою правоту.
– Я воровал до Москвы, но как приехал в столицу, то как отре-зало. Верите вы в это или нет?
– Верю, – поспешил успокоить его болезненную мнитель-ность Фёдор.
– В общежитии у нас поначалу тоже воровали, – продолжал Илья Сельверстович, который слегка успокоился, но всё ещё рвался доказывать. – Поужинаешь, оставишь кусок хлеба на утро, чтобы по-завтракать. Встанешь, хлеба нет. Воровство процветало. И я взялся, стал устраивать тёмные. Ложится вор спать, его в темноте с четырёх сторон накрывают одеялом вместе с головой, и это одеяло держат, а остальные начинают лупить его, чем попало. Ремнями, бляхами, пал-ками, сапожной ногой. Знаете, что это такое? Это не нога в сапоге, хо-тя и ноги в ход пускались. Это палка с железным загнутым концом, предназначенная для того, чтобы каблуки подбивать. Вот такой са-пожной ногой, словом, чем попало охаживали. Охаживают, а он там скулит, крутится веретеном. И били до тех пор, пока не затихал. И били все. Всех заставляли бить. И все видели, что за воровство бы-вает, и это от воровства лучшее лекарство. Сразу же всё прекратилось, все кражи. Я собрал как-то всех и сказал: «В общежитие неси всё. Во-руешь ты где-нибудь, меня это не касается, лишь бы ты в общежитии не воровал и из общежития не выносил. Да, я тогда задиристым был и не смотрел, что кто-то выше меня, сильнее. В кармане всегда соль но-сил, в глаза швырну горсть, и пока он, высокий да сильный, глаза про-тирает, бью его наотмашь кулаками по голове или свалю на землю и ногами. Меня боялись. А сейчас люди зажрались. Я, помню, мочил белый хлеб в воде, посыпал его сахарком толчёным, и для меня это было пирожным. Да, было тогда другое время. Время было голодное.
Ватракшин как-то воспалённо взглянул на Фёдора и сказал:
– Вы, я знаю, приехали за деньгами для ребят. Вам все эти мои воспоминания – ничего не значащая болтовня.
– Отчего же, мне интересно, – поправил его Фёдор, но Ватрак-шин, сделав вид, что поправку не услышал, продолжал гнуть свою линию. – И в этом вы правы. Но, болтал я не только потому, что вос-поминания нахлынули, но ещё и по той причине, что не хотел при Марине говорить о знакомых ей ребятах.
Илья Сельверстович вылил из своей чашки остывший чай в пус-тую Маринину, налил себе горячего чая и, воровато оглянувшись, продолжал:
– Ребятам тем я денег не дам. Им не дам, а Вам дам. Но Вам, не для них. Понимаете? Не для них, а для себя. Вы мне нравитесь. В ва-ших глазах горит огонь, светится мысль. Я Вам верю. А те, господа – бросьте их, они никогда ничего не сделают, ничего не создадут. По-чему? Спросите вы у меня, а я вам отвечу. Потому, что не сумеют. В их глазах растерянность, страх, безверие, они думают чёрт знает о чём, они глупые. Впрочем, что я вам говорю то, в чём вы лучше меня осведомлены? Я же знаю, что вы деньги приехали просить единствен-но из своей доброты. Сами же в глубине души уверены, что они их пустят в трубу, и всё-таки поехали просить, хлопотать. Мне денег не жалко, берите, пожалуйста, но только не для трубы и не для демонст-рации добрых качеств, драгоценной вашей души. Нет, на эти цели не дам, обидно. Дайте же слово, что фильм будете делать вы, по моему замыслу и дело в шляпе. Даёте слово?
Фёдор, сидевший за столом с опущенными глазами, от слов Ватракшина покрасневший, не поднимая глаз на собеседника, ответил:
– Нет.
– Почему? Объяснитесь, – мстительно настаивал Ватракшин, который, видя смущение Фёдора, ликовал.
– Я не режиссёр, – медленно, с расстановкой заговорил Фёдор, поднимая глаза. – Я, как вы правильно поняли, всего-навсего тот че-ловек, которого посылают за деньгами. Если вы всё-таки пересмотрите своё отношение к моим друзьям... Пересмотрите и решитесь помочь или пожертвовать, вот телефон режиссера, его зовут Вадимом. Такими будут мои объяснения.
– Да, Фёдор Лексеич, расстроили. Расстроили вы меня, впрочем, всего этого и следовало ожидать. Люди такого типа как вы, не оби-жайтесь на «типа», для себя бы денег не просили и не взяли бы. Ведь не взяли бы? Никак? Ни под каким соусом? Ну, с кино понятно, за-кончим с кино. Телефон я оставлю, отношение к господам вашим друзьям пересмотрю. Но вот вы, не как я не знаю там кто, а как нор-мальный, обыкновенный молодой человек, ведь, наверное, нуждаетесь в деньгах? Так возьмите. Возьмите для себя, по-человечески. Для под-держки, так сказать.
– Большое спасибо, у меня деньги есть, – с чувством, искренне поблагодарил Фёдор.
– Ну, вот, – не унимался Ватракшин. – Смеётесь надо мной? Ну, смейтесь, смейтесь. «Нет, спасибо. У меня их есть». Похвально! От-куда они у вас есть? Ну, не хотите, так не хотите. Да, неприятно, что всё это так получилось, но не беда. А признайтесь, Макеев Фёдор Алексеевич, вы, должно быть, очень хороший человек? Нет, не улы-байтесь, я серьёзно. Так жить – заботясь о других и в наше-то время, когда всякий-каждый рвёт и тащит. Так недолго, мой любезный, и ду-рачком прослыть. Да, я ручаюсь, что те, для кого вы эти добрые дела делаете, за глаза вас давно уже им потчуют. Не верите? Очень скоро убедитесь. В открытую окликать начнут этим зычным словом и будут смело смотреть в глаза, твёрдо зная, что правы. Да, мало того, что ду-раком назовут, оно бы ладно, если только это, подозреваю, этого не боитесь, так ведь ещё и пострадать за свои добрые дела можете – вот чего бы не хотелось, чего больше всего боюсь. Поверьте, не пришло ещё время добрые дела делать. Не понимают, не ценят!
– Да, разве для этого они делаются? Для того что бы ценили? – Не выдержав, заговорил Фёдор. – И потом, если уж страдать, то лучше за добрые дела, нежели за злые.
– Одинаково! – Завопил Ватракшин, но тут же, опомнившись, взял на несколько тонов ниже. – Поверьте, Фёдор Алексеевич, одина-ково. И спасибо за то, что сказали так, а не иначе. Я-то, испорченный, грешным делом подумал, что скажете по-другому. Я бы, на вашем месте, не упустил случая, вот что сказал: «Лучше не сделав зла, быть осуждённым, чем, не сделав добра, удостоиться похвалы». Зря не ска-зали так. Думаю, вы меня просто пожалели. Сказав так, вы бы тем са-мым, кроме того, что себя оправдали, ещё бы могли и меня ковыр-нуть. Ведь вы же, конечно, считаете, что я... Ну, ладно, оставим. Так вы, значит, убеждены, что пришло время добро людям делать?
– Убеждён, – тихо, но твёрдо сказал Фёдор.
– Ну, тогда мне пора на тот свет, потому что я этого прихода не заметил, – отшутился Илья Сельверстович и, потерев ладонью лоб, спросил. – А вот скажите мне, милейший Фёдор Алексеич, ещё вот что. Ещё один такой момент. Ведь вы, должно быть, как все доброде-лы, уверены в том, что богатство даётся одному для того чтобы тот поделился им со многими, а ум даётся одному, что бы этот один сде-лал жизнь многих безумных легче и привлекательней? Да? Так ведь вы думаете?
– Я об этом никогда не думал. Но если было бы всё так, как вы сказали, то было бы хорошо. Да, конечно, богатому нужно делиться, а тому, кто чувствует в себе силы, помогать. Да, так ведь оно и есть, Илья Сельверстович, а иначе давно бы уже и мир не стоял, не всхо-дило солнце.
– Признаться, думаю иначе, – холодно заметил Ватракшин, вставая из-за стола.
– Разве? – Недоверчиво спросил Фёдор, вставая следом. – А как же деньги, которые вы мне предлагали в качестве поддержки?
Ватракшин улыбнулся.
– Молодость, молодость, – многозначительно произнёс он. – Вы, Фёдор Лексеич, не очень-то обольщайтесь на мой счёт. Я, может быть, оттого вам деньги и протягивал, что знал – вы инвалид без рук, взять вам их нечем, начнёте в благородство играть, откажетесь. Я в том уверен был на тысячу процентов. Согласись вы деньги у меня взять, я при всём своём расположении к Вам призадумался бы, возненавидел вас за эту слабость, и всё равно всё кончилось бы тем, что денег я Вам не дал бы. Поймите вы это раз и навсегда, и не лезьте вы с добром ко мне в душу. Знайте про себя своё, я буду знать своё, давайте каждый со своим и останемся.
После чаепития на балконе Фёдору была выдана увесистая сум-ка, в которой что-то глухо позвякивало, и сам Ватракшин понёс в ру-ках точно такую же. Марина шла налегке. Шли, как вскоре выясни-лось, на речку и, действительно, слишком было жарко, чтобы не идти купаться.
Пройдя мимо старых яблонь, которые росли за домом и состав-ляли целый сад, а затем мимо соснового бора, в котором сосны были сказочной величины, вышли к низкому пологому берегу, поросшему сочной травой. Почти у самой воды росла одинокая небольшая сосна, лежала перевёрнутая лодка, вёсла, стоял мангал. При мангале имелись рабочие рукавицы, совковая лопата и целая горка угля. Стоял ящик с бутылками питьевого спирта. Чуть поодаль от сосны и от мангала на-блюдались качели, выполненные в форме дивана. То есть, вместо уз-кой дощечки на одного, на весу был обычный, со спинкой, диван и эти качели были не кустарной работы, а продуктом фабрики, разумеется, зарубежной. На них можно было качаться впятером, но лучше вдвоём.
Заглядевшись на качели, Фёдор понял, что не только яблоневый сад внушительных размеров, но и сосновый бор, и этот берег, всё это собственность Ватракшина.
«А иначе не оставлял бы он на берегу вёсел, ящик со спиртом», – мотивировал Фёдор для себя то, до чего дошёл интуитивно.
Он даже хотел об этом спросить у Ильи Сельверстовича, то есть, о том, кому принадлежит все это, но вовремя раздумал. Да и какая, в сущности, ему была разница, разве что из любопытства.
Расстелили покрывала, а точнее, специальные подстилки, на по-крывала похожие, красивые двухслойные, на траву положили клеён-чатой стороной, а наверх мягкой, ворсистой. Достали из сумок сырое мясо, для шашлыков предназначенное, заблаговременно замоченное в соусе, огурцы, помидоры, лук, хлеб и двенадцать бутылок вина «Али-готе». Достали шампуры, стаканы, игральные карты и три телескопи-ческие удочки. Судя по количеству и разнообразию заготовленного, досуг обещал быть занятным и Ватракшин, казалось, по крайней мере, до вечера, возвращаться домой не собирался.
Илья Сельверстович разделся, и оказалось, что он в купальнике. Купальник был в бело-зелёную полосочку и ему очень шёл, так ска-зать, был к лицу, делал похожим на борца. Сразу после того, как раз-делся, он принялся хозяйничать. Первым делом поставил все двена-дцать бутылок «Алиготе» в специальный проволочный ящик и опус-тил в воду, поближе к берегу, затем надел рабочие рукавицы, взял в руки лопату и стал загружать мангал углём. Закончив эту работу, от-крыл четыре бутылки спирта и тщательно полил спиртом уголь, ле-жащий в мангале.
«Так вот зачем спирт питьевой, – отметил Фёдор, который боял-ся это даже предположить. – Переводит добро, почём зря, рассказать об этом в цеху, где работал, так не то, что Ватракшина – самого рас-сказчика насмерть убьют».
Между тем угли в мангале уже горели, а Ватракшин, успевший каким-то образом всё же вымазаться как чёрт, ворошил их железной кочергой.
– Пусть прогорят, – сказал он смотревшему на него Фёдору и вдруг, бросив кочергу, отплёвываясь и щурясь от жара, разбежался и с криком, хлопнув при этом ещё и в ладоши, кинулся в реку. Он нырнул с небольшого мостка, как дельфин, аккуратно, без брызг войдя в воду.
Река в том месте, где они находились, была довольно широкая, и люди, отдыхавшие на другом берегу, казались карликами, которым не под силу вплавь добраться до них.
Затем были шашлыки с хлебом и овощами, «Алиготе». Фёдор, накупавшись, ел с аппетитом. После шашлыков и вина, до этого всё хмурившийся, Ватракшин повеселел, стал показывать Марине кар-точные фокусы. Фёдор получил возможность спокойно лежать под сосной и любоваться солнечными зайчиками, бегавшими по её ветвям. Блики, отражающегося в реке солнца, на ветвях сосны были так не-обыкновенны, что, казалось, – кто-то подсвечивает сосну снизу ра-дужными, волшебными фонариками.
Фёдору неудобно было перед самим собой за этот вынужденный отдых. Убивать таким образом время он считал преступлением, но утешал себя тем, что всё это нужно Вадиму и Генке, а главное, – долж-но скоро кончится, завтра, а может быть, даже сегодня. И тогда спо-койно, с чистой совестью, он сможет засесть за свой роман и писать.
«Что же делать, надо терпеть», – думал он, улыбаясь.
Ровно в пять часов вечера, сказав: «начинается самый клёв», Ватракшин разложил удочки. Клёв, действительно, был хороший, Илья Сельверстович не успевал менять наживку. Он взял три удочки из того расчёта, что и гости станут удить, но Фёдор отказался, у Ма-рины не получалось, и в результате всеми тремя удочками пришлось орудовать ему самому.
После рыбалки вернулись в дом. Был сытный ужин и пустые разговоры. Поужинав и наговорившись, пошли смотреть на закат. Зрелище было впечатляющее, но продолжалось недолго. Прямо на глазах, то есть, в считанные секунды, солнце скрылось за дальним ле-сом, и сразу же весь тот лес покрылся дымкой или туманом, от чего стал казаться синим. Небо над этим синим лесом было высокое и де-лилось на несколько разноцветных полос. Сразу же над лесом стояла довольно узкая, малиновая полоса, над ней, пошире, – розовая, над розовой оранжевая, а ещё выше, совсем широкая, жёлтая полоса. Всё небо над лесом просто светилось, и облака на фоне светящегося неба казались фиолетовыми. Повернувшись спиной к синему лесу, Фёдор поднял голову. Прямо над ним в светло-голубом, высоком и прозрач-ном небе тихо плыли облака нежно-розового цвета. Фёдор смотрел во все глаза и наслаждался. Он сначала вдоволь налюбовался сам, а затем предложил полюбоваться и Марине с Ватракшиным. Их это так, как его, не поразило.
Назад, к дому, возвращались обходным путём. Шли по лесу, и вдруг, каким-то странным и необъяснимым для Фёдора образом, он плохо ориентировался на местности, вышли на асфальтированную улицу дачного посёлка. На этой, освещённой фонарями, улице было много детворы. Мальчишки, те, что постарше – девяти, десяти, и одиннадцати лет устраивали между собой гонки на велосипедах. А девочки и те мальчики, которые ещё не подросли и не участвовали в первенстве, были зрителями.
Между тем Ватракшин и его гости сначала незаметно, но затем всё явственнее, стали «продавать дрожжи», то есть продрогли и застучали зубами. Хорошо, дом был рядом. Они немного пробежа-лись, и открыли калитку, коей была железная дверь в глухом двух-метровом заборе.
Войдя в дом, вместо того, чтобы потеплее одеться и этим со-греться, Ватракшин попросил служанку, которую звали Лукерья, за-топить камин.
Когда согрелись и, слушая приятное потрескивание горящих бе-рёзовых поленьев, уселись за стол пить чай, который подала та же Лу-керья, Илья Сельверстович заговорил:
– А знаете, я очень люблю дубовые чурочки. Они и рубятся со звоном, и жару от них много, и горят, паршивцы, хорошо, зрелищно. Угли прозрачные, красненькие, сквозь них, как сквозь стекло, всё видно, и по ним синий огонёк, слегка эдак гуляет. А, какая музыка? Они, угольки дубовые, когда горят, не потрескивают, а позванивают, звон в камине стоит. Словно не деревом, а хрусталём топишь. Так что приезжайте ко мне зимой, хрустальными дровами камин натопим, бу-дет у нас огонь со звоном. Под эту музыку коньячку выпьем, погово-рим и с Лукерьей в «лото» сыграем. Кстати, Лукерья, где твоё «лото»? Неси-ка сюда, голубушка.
Как оказалось, «лото» Лукерья давно держала в руках, видимо, желание Ватракшина поиграть не было экспромтом. Своей поспешно-стью служанка чуть было не смутила хозяина, но Илья Сельверстович тут же нашёлся.
– Ты умеешь мысли читать, надо тебя бояться. Ну, чего ты? Са-дись, давай, раскладывай.
Он пододвинул ей стул. Лукерья робко на него села, но играла бойко. Раскрасневшись, войдя во вкус, она никому не оставила шан-сов. Фёдор ни разу не выиграл, дважды Марина, один раз Ватракшин. Лукерье везло постоянно. Проиграв последнюю копейку, Фёдор ска-зал, что устал.
– Да, действительно, время позднее, – согласился Ватракшин, глядя на Фёдора и догадываясь об истинных причинах такого заявле-ния. – Идите спать, Фёдор Лексеич. Вам постелено на третьем этаже.
«Это где же? На чердаке, что ли?», – думал Фёдор, поднимаясь по узкой деревянной лестнице.
И оказался прав.
Комната, в которую служанка его привела, действительно была на чердаке. Большая, вполне благоустроенная, если не считать трёх труб, пронизывавших её насквозь. Комната была заставлена узкими, сетчатыми, одноместными койками, две из которых были застелены.
– Выбирайте любую, – любезно предложила служанка и без-звучно стала спускаться вниз.
Фёдор осмотрелся, нашёл у стены кучу грязного постельного белья, приготовленного, видимо, к стирке, и три простых, деревянных табурета, один из которых взял.
Раздевшись и аккуратно сложив одежду на табурете, Фёдор на-правился к выключателю. Но не дошёл до него. В комнату вошла Ма-рина и, сказав, что выключит свет сама, заторопилась раздеваться.
Раздевшись донага, она, не выключая свет, легла в таком виде поверх одеяла. Заметивший эти фокусы и отвернувшийся Фёдор, по-лежав при свете несколько минут, встал и пошёл к выключателю. Ма-рина лежала на спине и разглядывала свой маникюр.
Фёдор вспомнил слова Вадима о Ватракшине: «он вдовец и име-ет моральное право на развратную жизнь», рассказ самой Письмар: «Илья Сельверстович, конечно, порочный человек, но его надо про-стить» и впервые серьёзно подумал о том, что, возможно, и в самом деле, она является любовницей хозяина дачи.
Не валяйся она голышом, ему и в голову не пришла бы такая мысль, а теперь, даже если всё было и не так, в это верилось.
Выключив свет, возвращаясь к своей койке, Фёдор спросил:
– Ты чего это вздумала, стриптиз показывать? Илья тебя об этом попросил?
– Жарко, – ответила Марина.
Не успел Фёдор лечь в постель и повернуться на бочок, как дверь в комнату открылась и с подсвечником в руке, появился Ват-ракшин. Он был одет в широкий, длинный шёлковый халат красного цвета и в чёрную пилотку офицеров-подводников. Свет в комнате включать не стал.
«Неужели, правда? Неужели решили при мне, в этой подсобке? Марселя из меня хотят сделать, но я им не Костя», – мелькали мысли в голове у Фёдора.
Но он ошибся. Илья Сельверстович подошёл к его койке и, на-звав его по фамилии, что само по себе прозвучало странно, если не сказать дико, спросил:
– Не спите?
Фёдор повернулся.
– Сделайте одолжение, долго не задержу. На два слова.
Фёдор встал и направился к выходу, не одеваясь.
– Э, нет! Пожалуйста, оденьтесь, – попросил Ватракшин и, по-дождав пока Фёдор надел на себя брюки и рубашку, пошёл вперёд, освещая дорогу и указывая путь.
Пришли в комнату, в которой все три стены были заняты книж-ными полками, на столе, стоявшем у окна, стояла начатая бутылка коньяка. Только тут Фёдор почувствовал, что от Ильи Сельверстовича сильно пахнет спиртным.
– Садитесь вон туда, на то кресло. Если хотите, наливайте, пей-те, – сказал Ватракшин и призадумался.
Фёдор сел в кресло и посмотрел на хозяина кабинета. Тот, судя по его внутреннему напряжению, сам садиться не собирался, а скорее, расположен был стоять или ходить.
– Чему вы улыбаетесь? – Спросил вдруг Ватракшин у Фёдора, перехватив его взгляд, устремлённый на пилотку. – Это память моя, – пояснил он. – Сам я из Ленинграда. Не из Питера, как иные говорят и не из Санкт–Петербурга. Из Ленинграда, который, говоря по-вашему, был, есть и будет Ленинградом. Вы, Фёдор Лексеич, болели дистро-фией? А кости рыбные месяцами сосали? Вот. А мне пришлось пере-нести и то, и другое, и ещё много кое-чего, о чём не то что рассказы-вать, но и вспоминать страшно. Моряки меня спасли от голодной смерти, вот в память о них пилотку и ношу. Много всякого было в жизни, много чего испытал, но, знаете, изо всех сколько-нибудь силь-ных потрясений мог бы выделить только два. Ну, на первом месте, конечно, блокада, об этом не стоит, думаю, даже и говорить, но вот о другом, о втором своём потрясении, я хотел бы поговорить с вами подробно. Я испытал его совсем недавно, при чтении одной книги. Автор в ней среди прочего, очень занимательного, описывает Ад, ка-ким он его видел. Дескать, там грешники чинят никому не нужную ветошь, отмывают промасленные склянки и их к тому же при этом едят черви величиной с кошку. Фу! Противно-то как. Да, ещё он пи-шет там, что эти черви с человеческими головами.
Ватракшин замолчал, на лице его появилась гримаса отвраще-ния. Видимо, он представлял себе то, как они его будут есть, и при этом сам шевелил губами, возможно, ставя себя одновременно и на место червя, вгрызающегося в плоть.
– Да, не переживайте вы так, – решил успокоить его Фёдор. – Может, без этого обойдётся.
Он шутил, но Илье Сельверстовичу было не до шуток.
– А? Что? – Как бы очнувшись, тревожно переспросил он. – Нет, не обойдётся. Представьте, я даже знаю, какие лица у червей этих бу-дут, – с уверенностью заявил Ватракшин. – За блокаду же надо рас-считываться. Ведь я, знаете, людей ел. Да, да. Не удивляйтесь. Не смотрите на меня так. Не ты – так тебя, вот как было. Сейчас это трудно понять, как и вообще, трудно понять что-либо, не испытав на собственной шкуре. Так что вам, Фёдор Лексеич, не знавшему голода, не весёлого, мирного, когда всегда уверен в том, что хоть украдёшь, да поешь – а военного, страшного голода, когда и украсть-то ничего невозможно и даже надеяться не на что. Вам, не знавшему такого го-лода, – повторил он, – меня до конца не понять. Собак, кошек, ворон, землю, на которую, что-то когда-то съедобное – всё это сожрали сразу. Смотришь, идёт по улице, качается, а следом за ним – человек пять. Споткнулся, упал – раз, два – и нет человека, по кускам растащили. Сказать, что страшное времечко было – ничего не сказать. Мы жили тогда в Аду и были червями с человеческими головами. И я, признаюсь, ел. Кушал, а что было делать? Дошёл до той черты, когда стало ясно – не ты, так тебя. Ну, и сделал свой выбор.
Ватракшин, вдруг как-то странно посмотрел на Фёдора и улыбнулся.
– Знаете, Фёдор Лексеич, каков человек на вкус? – Спросил он. – Сказать? Хе-хе... Ну, не морщитесь, не буду. Вот, говорят ещё, сам часто слышал, что тот, кто хоть раз попробовал человечинку, уже не может жить без неё, не может не есть людей, становится людоедом. Считаю что это ложь, самые настоящие враки. Верьте мне, Фёдор Лексеич, я-то знаю, что говорю. Тот барашек, которого мы на берегу вместе с вами сегодня «умяли», поверьте, в тысячу раз вкуснее. Чего вы весь съёжились? Вы не бойтесь меня, не стану я вас есть. Я теперь совсем другой, давно уже другой. Вот странно, Фёдор Лексеич, всю свою жизнь я таился, скрывался, а вам вот открылся. Так бы и пред всеми открыться, всем объяснить. А, впрочем, зачем? Ведь от того, что я пред вами сознался, всё рассказал, мне легче не стало. Почему это так? Не знаете? Я знаю. Знаю, но вам не скажу. Скажу только, по-чему всенародно не откроюсь. Потому что не принято у нас всенарод-но в мерзостях своих сознаваться. Ты можешь быть самым последним мерзавцем, но не афишируй ты этого и будешь слыть приличным че-ловеком, что я всю жизнь с успехом делал, делаю и буду делать. Ма-рина говорила, что вы сны какие-то особенные видите. Я тоже, пред-ставьте, кое-что вижу. Хотите, расскажу?
И, боясь, того, что Фёдор откажется, Ватракшин немедленно приступил к изложению снов.
– Действия в снах всегда происходят в одном и том же городе, очень похожем, с первого взгляда, на наши, но имеющем свои отли-чительные особенности, которых напрочь лишены последние. Как бы вам это понятнее объяснить. Там нет листвы, травы, животных, птиц, детей. Даже женщин нет. Ну, то есть, какие-то особи женского пола попадаются, но их женщинами даже с большой натяжкой невозможно назвать. Нет в этом городе никакой красоты. Нет ни малейшей при-влекательности. Всё лишено духа жизни. Нет ничего, на что бы взгля-нув, не захотелось плюнуть. А движение по улицам такое. На большой скорости несутся машины, а если надо перейти на другую сторону, то перебегай, светофоров нет, как нет и переходов. Горожане придумали своеобразный способ перейти дорогу. У самой кромки скапливается народ и те, что стоят сзади, выталкивают на дорогу тех, кто стоит впереди. Эти несчастные, шесть, семь человек, вылетают на ав-тостраду, их тут же всех сбивают и давят, а те, кто их вытолкнул, пользуясь пробкой, успевают перебежать. Во-первых, то, что на твоих глазах людей сбивают - одно это страшно и противно, но представьте, что после того, как я всё это увидел и пережил, на меня свалилась но-вая напасть. Из машины, сбившей человека, вылез жлобяра и сказал, что во всем виноват я, и не просто сказал, но и погнался за мной. А я, конечно, от него побежал, ибо этот город, где все сошли с ума. Где ломают все, но ничего не строят, где стоит такая матерщина, что про-стое, обычное слово кажется уже чем-то диковинным. Итак, за мной гонятся, а я убегаю. Улепётываю изо всех сил, но оторваться не полу-чается. Не могу убежать. Бегу в гору и слышу за спиной постоянное сопение, постоянный говорок: «Не убежишь, поймаю, пойдешь в тюрьму. Из-за тебя столько людей сбил!». Слыхали? Не он виноват, не те, кто несчастных пихнул под колеса, а я, видите ли, который стоял в стороне. Бегу, в себе всю эту несправедливость переживаю, понимаю, что никому ничего не докажешь, а он с чувством негодования всё это говорит, как будто он прав и всё сопит за моей спиной, не отстаёт. Бегу, мне тяжело, задыхаюсь, да и не виноват, за это обидно и больно, и всё это в страхе, в паническом страхе. И только я совершенно обессилел, только решил остановиться и сдаться преследователю, полагая, что хоть мгновенье, но передохну, даже думаю, пусть убива-ет, за то время пока бить будет или вести куда-то, передохну обяза-тельно, как сразу же картина изменилась, преследователь исчез, а я оказался в заплеванном дворике. И тут же, на моих глазах, на глазах милиции, которая тут же стояла, убивают старика, режут ножом. Ми-лиция смотрит на убийство и с места не двигается. Я кидаюсь к убий-це, хочу помочь милиции в его поимке, но тут происходит странное. Милиция хватает меня, заворачивает мне руки за спину и при этом один из них мне на ухо шепчет: «Возьмёшь на себя!». Я стал выкру-чиваться, действовать их методами, стал пугать их, угрожать им, хотя сам при этом бесконечно всего боялся. Привели они меня в отделение милиции, там везде грязь, сырость, запах мочи, а в голове молоточком бьёт мысль: «Вот сейчас будет решаться моя судьба. Меня будут доп-рашивать, обвинять, быть может, засудят и расстреляют, а для них это всё не имеет значения. Жизнь моя, моя судьба, их нисколько не зани-мает». И знаете, ощущение такое, что из под ног ушла земля, что мир лопнул, и тут же видишь безразличное ко всему морщинистое лицо старухи-уборщицы, которая трёт рваной тряпкой щербатый пол и по-нимаешь, что это только твоя беда, твои проблемы, и от этой мысли так нехорошо, так одиноко, так холодно. Посадили меня в камеру к ябедам, предателям и беспробудным пьяницам. Камера небольшая, все друг у друга на виду, спрятаться, укрыться негде, пожаловаться, понимания найти не у кого. Вокруг уродливые, отвратительные лица, тупые безразличные глаза, которые если и загораются иногда, то од-ной только ненавистью. Там же, в камере, при всех, происходит не-правый допрос, меня запугивают, мучают, больно бьют. И те и другие оказывается, заодно, и милиция, и уголовники, все объединились про-тив меня, все они злые, глухие к словам, слепые к слезам, лупцуют меня, чем попало, лупцуют больно. Я смирился, сдался им на радость, они бить перестали. И, тут я заметил, что дверь в камере открыта. Рванулся и выбежал из камеры. В коридоре много людей, милиции, каждый мог меня схватить, но им было не до меня. Они шли все куда-то по коридору в одну сторону, чего-то рассматривать. Я шёл мимо них, боялся бежать, чтобы не вызвать подозрения и напряжённо ждал, что вот-вот за спиной раздастся крик: «Держи его!». Но крика не по-следовало. Я вышел из отделения и побежал. Я бежал от них, бежал со страхом, забегал в какие-то дворы, приглядывался, прислушивался – нет ли погони, боялся всякого шороха, дрожал как осиновый лист на ветру и, вдруг – появились люди. Неприятные на вид люди, но у меня не было выбора, я им всё рассказал и попросил помощи. Они пообе-щали помочь. Пообещали отправить в другой город, сказали, что я должен подождать до вечера. Я прогуливался, ждал, хотя точно знал, что именно они меня и продадут. А город мрачный, чужой, и я в этом городе, как белая ворона. Все меня замечают, показывают на меня пальцами, шепчутся, а я всё хожу, как загнанный волк и жду развязки. И вот, развязка наступила, – я увидел знакомые лица. Те, неприятные на вид люди, которые обещали помочь мне, переправить в другой го-род, шли вместе со знакомыми мне лжемилиционерами, говорившими «возьмёшь на себя», лупившими меня в камере. Сомнений не было, они меня продали. Мне бы лечь на землю, притаится, переждать пока они пройдут, но нервы сдали, я побежал. Они заметили меня, кричали «стой», стреляли, и начался гон. Они гнали меня, и я бежал. Бежал, но сил на беготню уже не было, стал искать, где б спрятаться. Забежал в дом, потянул на себя ослабевшими руками тяжёлую дверь, за ней дру-гую, такую же тяжёлую, и, вдруг – стена. За дверьми оказалась про-стая стена. Обычная стена с облупившейся штукатуркой. Я стоял, ждал ареста, рассматривал стену – и мне казалось, что весь мой страх именно в том, что она облупилась. Казалось, что если бы она не облу-пилась, не была бы в таком безобразном виде, то и страха, такого, ка-кой есть, не было бы. Это я уже потом, проснувшись, объяснить себе пытался. Раскручивая мысль с конца, всё это можно понять и объяс-нить так: будь там, за второй дверью, пропасть, чудовище, или какая-нибудь, пусть даже стена, но стена страшная, вся в кровавых шипах, в чём-то эдаком, всё это своей значительностью, необычностью, может, и ужаснуло, но при этом, хоть на мгновение, да удивило, порадовало бы. В том смысле, что душа получила бы пусть мимолётную, но воз-можность для отдыха. По крайней мере, не примешивалась бы к стра-ху та брезгливость, ибо всё до отвращения знакомо, обыденно, вся эта грязь, нищета, которая ни удивляться, ни отдыхать не даёт. И вот, я стою у этой стены, жду ареста. Судорожно ищу, за что удержаться, чем мне эти мгновения жить. И, волей-неволей, поиски мои кончаются тем, что я начинаю с жадностью рассматривать поганую стену, что передо мной. На неё мне смотреть противно, но я себя заставляю смотреть. Вон, под ржавой трубой стена чёрная, а там с краю и вовсе виден кирпич, тоже чёрный от времени, мёртвый. Рассматриваю, по-тому что знаю – это мои последние секунды. Сейчас войдут, и всё кончится. Убьют, и ничего не будет. Не будет стены, не будет даже отвращения к ней. Но меня не убивают и, как вскоре выясняется, более не преследуют, даже напротив, я где-то в подвалах этого города уст-раиваюсь на работу. Даже вроде как будто в их милицию. На мне новенькая форма. Китель, галифе, блестящие сапожки, весь затянут ремнями со скрипом, на поясе кобура с револьвером, и мы с помощ-ником моим теперь сами издеваемся над другими. Вызываем человек пятьдесят, заводим их в одну большую комнату, даём им всем стихи и говорим: учите назубок, через пять минут будете рассказывать без бумажки, кто не расскажет – тому пулю в лоб. И тут же, без обещан-ных пяти минут, начинаем опрос. Выкликаем фамилии по алфавиту, а то и так, на глазок, того, кто не нравится. Вытянул я одного такого, отвечай, говорю, не выучил, пеняй теперь на себя! Хватаю и тащу его куда-то, в какой-то там специальный кабинет, в ту комнату, где их ис-полняют, отстреливают. Тащу его, а он дрожит, всё зубрит на ходу данное ему стихотворение, не понимает, что всё это насмешка, злая игра, в которой нет ему шанса. Я смеюсь, глядя на эти его потуги. Смеюсь и злорадствую. И вот вроде как душе моей стало спокойно, то есть – и в этом городе сумел пристроиться. И напарник не ублюдок, а нормальный и даже симпатичный парень, есть у нас с ним взаимопо-нимание. Короче, не один теперь в этом городе. И вдруг, когда, отведя очередного «поэта», вернулся я в ту большую комнату, где стоял го-мон, где все лихорадочно вслух зубрили стихи, этот мой напарник, родственная душа, протянул мне бумажный лист с текстом и мило улыбаясь, сообщил, что следующий, оказывается я. Так и сказал: «Знаешь, а ведь следующий – ты». И так спокойно это сказал, с какой-то даже теплотой в голосе, если не сказать, с любовью. Сказал и по-смотрел мне в глаза. И тут я понял, что из охотника превратился в жертву. Хоть до конца ещё и не верил в то, что это так, думал, шутит. А что? Ведь мы с ним приятели, думал я, ведь он такой хороший, он душа-человек, он единственный, кто хотел меня слушать и потом – он так ласково смотрит! Да, без сомнения, всё это шутка, он шутит, не может быть, что это правда. Но он не шутил, он вышел за дверь и ввёл в комнату, в эту страшную комнату, где зубрили стихи обезумевшие, обречённые на смерть люди... Кого бы вы думали? Мою мать! Ввёл её с почтением, как вводил бы мать своего лучшего друга. Даже более того, как вводил бы мать своего непосредственного начальника. И мать шагала гордо в его сопровождении, воспринимала всё спокой-но. Он сказал ей: «Садитесь, сейчас сын ваш нам будет читать стихи». Как? Здесь? В этой комнате, при матери, при дрожащих за свою шку-ру людишках, которые наблюдали мою власть, видели моё величие, понимали, что я был над ними царь и Бог – и вот я уже ниже их. Ниже, потому что у них ещё есть время, а моё-то всё кончилось. Я в рас-терянности. Смотрю то на мать, то на напарника, то на стихи, которые мне дали. Эти стихи не то, что учить, я их и прочитать не могу. Буквы прыгают, строчки плывут. И вот я в одно мгновение соглашаюсь с тем, что я ничтожество. Прошу напарника, моего сердечного друга, лишь об одном – чтобы он вывел из комнаты мать, чтобы мать моя, вырастившая своего сына, не видела его позора. Не видела бы и не слышала того, как он, дрожащим от ужаса голосом, станет декламиро-вать чьи-то стихи. Но он не слушает, он поясняет, что и рад бы, да ни-как нельзя. А главное, – совсем не боится. Ничего не боится. И я тогда свирепею и как зверь, загнанный в угол, которому некуда отступать, достаю из кобуры свой револьвер и начинаю угрожать. А точнее, всё так же плакать и просить об одном – чтобы вышла из комнаты мать. Я даже не пытаюсь отказываться от чтения, не интересуюсь, по какому праву он взял надо мной верх и приговорил меня, это уже свер-шившийся факт, это произошло как-то само собой, и я с этим смирил-ся. Но вот – мать! С этим я смериться не мог, просто не умел. Я вымаливал у него одно лишь право. Право матери не видеть сынов-него позора. Вымаливал, унижаясь, как это только возможно. Но он был неумолим. Да, ещё по-отечески советы давал. Дескать, не трать попусту время, лучше учи, кончатся отведённые пять минут, придётся рассказывать, а ты не готов. Он издевался, он вынуждал меня пойти на преступление, вынуждал меня на то, чтобы я его застрелил. Но всё равно, как не был я загнан, измучен, унижен, застрелить его оказалось мне не под силу. Всё оказалось гораздо сложнее, чем я мог себе пред-положить. Мне теперь кажется, что в жизни застрелить его было бы проще, чем в том сне. Ой, как же страшно, как же невозможно было на курок нажать. И мать, опять же, сидит на стуле и от той мысли, что он шутит, я всё ещё отказаться не мог. А мать ожидает, что стихи буду читать. А он мне подмигивает, ходит вокруг неё, заботливо интере-суется: «Не жёстко ли сидеть? А то, если что, подберём стул помяг-че?». Смотрю, спокоен напарник, без притворства спокоен. Заметь я, что он только притворяется, а на деле трусит, ни секунды не медля, всю обойму бы выпустил. А у меня в душе такие бури и муки! И, руки так ходят ходуном, словно за них взялся кто-то невидимый и трясёт их, что есть мочи. А время идёт, неумолимо идёт, уходит, а стихи я не знаю и знаю, что всё это не шутка. И, кажется, что уже готов на пре-ступление, совершенно готов, а вместе с тем прекрасно понимаю, что я не в силах этого сделать и всё это так стыдно, так гадко, так мучи-тельно! И это у всех на глазах, и длится долго, со всеми мельчайшими подробностями переживания, и нет исхода, нет, конца. Некуда спря-таться, кругом одно сплошное мучение. Вот такие сны снятся, Фёдор Лексеич. И просыпаясь после снов таких, я всегда себе представлял, что так вот должно быть только в Аду. И ведь великое множество этих страхов мне снилось, и я почти не сомневаюсь, что это так оно и будет там, - он показал пальцем на пол, - и даже гораздо страшнее. Я, знаете, для того, чтобы не видеть этих снов, одну ночь сплю, а две следующие за нею бодрствую. А прибавь сюда то, что попавший в Ад не имеет надежды оттуда выбраться. Так это что ж? Так это, вообще, можно с ума сойти! Вот почему прочитав эту книгу, я, как вам уже и докладывал, испытал настоящее потрясение. Ведь попы как говорят: «Оставь надежды всяк туда попавший. Бесы тоже веруют, трепещут, но не имеют надежды получить спасение!». Не имеют надежды! Ка-ково? Я их слушал, в споры не вступал, но всегда при этом возмущал-ся. Как же это, думаю, так? Что же это за Бог такой, который учит лю-бить ненавидящих тебя и при этом, одновременно, кого-то надежд лишает? Не увязывалось всё это в моём мозгу в один узел. Не верил я, что он может надежд лишать. Не верил! И вот мне поддержка – эта книга. Не поверите, но я как прочитал о том, что даже последний зло-дей и тот имеет право на надежду и, в конце концов, тоже будет спа-сён, я, поверите иль нет, подобно праведникам, уже на земле испытал наслаждение мира небесного. Человек, не лишённый надежды, всё может стерпеть, всё вынести. Как люди живут с любовью без счастья, так и с надеждой можно без любви прожить. Надежда – это такой цве-ток, который никогда не вянет. Это не мои слова, просто к месту вспомнились. По его книге, насколько я понял, грешникам очиститься и оправдаться помогут праведники. Каждый, всяк своего, то есть сво-их грешников доставать станет. Да, так написано, и я ему, милому, ве-рю. И, сразу же прошу вас дать вперёд слово, что достанете меня из пекла. Если, конечно, в праведниках удержитесь, в нашем грязном мирке. Вы, Фёдор Лексеич, будете надо мной смеяться, но поверьте, что только из-за этого я вас к себе и пригласил. И только поэтому так длинно и так подробно рассказывал вам про свои ужасы. Подождите, не уходите, Фёдор Лексеич, не знаю почему, но мне сегодня ужасно хочется говорить, я вижу, что вам не терпится, но послушайте меня, сделайте милость, это вам, как человеку пишущему, должно быть ин-тересно. Всё же в вашу копилку пойдёт, всё потом переработаете, из-мените фамилию, наклеите мне бороду, лысину и пойдёт у вас Илья Сельверстович по страницам гулять каким-нибудь Папироскиным или Сигареткиным. Я недолго, не бойтесь.
Илья Сельверстович налил себе полстакана коньяка, выпил его, не морщась, и с новыми силами заговорил:
– Прежде всего, хочу сказать, что женился я не по любви. У тестя моего, знаменитого Александра Сергеича, было две дочери, Елизавета и Нина. Жену мою, если не забыли, звали Ниной, младшая она была, а влюблён-то по- настоящему я был в старшую, в Елизавету. О! Если хотите знать, это была настоящая русская душа, способная на жертву, способная пожертвовать собой. Я уже состоял в близости с Ниной, а Лизу всё не знал, ни разу не видел, она у тётки жила. И вдруг, неожиданно, как радуга после дождя, появилась она, Лизавета. Вот здесь, на даче, тут другой дом стоял, чёрный, бревенчатый, всё было другое. Здесь увидел её впервые. Было лето, июль месяц, она вошла с распущенными волосами, с огромным букетом полевых цветов и молчала. Она всё время молчала. Мы с ней никогда ни о чём не говорили. Молча смотрим друг другу в глаза и всё понимаем. Мы с ней любили друг друга. В воскресенье, помню, я приехал сюда, было шумно, кругом ходили гости, много гостей, я от Нины ушёл, спрятал-ся и в сад. А там – она с щенками. Дети соседские принесли трёх пу-шистых, маленьких щенков, вот она и играла с ними. Смеялась, глядя на то, как щенки неловко ступая, толкали друг друга, и очень легко со мной заговорила, словно мы только тем и занимались, что беседовали. О какой-то глупости говорили, не помню уже о чём, помню, она спрашивала – я отвечал, щенка при этом гладил, а сам всё старался коснуться её руки. А потом, знаете, так осмелел, что взял её руку, поднёс к губам и стал откровенным образом целовать. Целую, – смот-рю, позволяет. Я тогда руку её повернул, стал целовать в ладошку, а она её, что бы вы думали, стала к губам моим прижимать, давала по-нять, что приятен ей мой поцелуй. Сделал попытку поцеловать в губы, уклонилась, не разрешила. По голове меня гладила, а через месяц в Канаду уехала. Нина ей, оказывается, уже тогда по-женски проболта-лась, что у неё ребёнок будет от меня, что скоро поженимся. Вот Лиза и отдала себя канадцу, который, как потом выяснилось, давно к ней клинья подбивал и с ним – туда. А ведь любила меня, и я любил, да и теперь люблю. А Нина, – она мне прежде дочку родила, а уж затем мы с ней записались. Пожалел я её, не надо было жениться. В этих делах жалость только во вред. Жену я не любил, любил дочку, дочка смеш-ная росла. Прибежит ко мне, плачет: «папа, мне больно, чайник меня укусил». Слышите? Чайник её укусил. Мне и жалко её и смеха сдер-жать не могу, а она мне: «плохой, папа плохой!». Да, воистину, – ус-тами младенцев глаголет истина. Говорила – «папа плохой», и не по-дозревала, что говорит правду. Вот я только что сказал, что жену не любил, любил дочь. Солгал. Дочь я тоже не любил. Ни жену, ни дочь не любил, и любить не мог. Мне завидовали, говорили «счастлив-чик» – а я не любил. Говорили: «Какая жена, какая дочка!». А я не любил. У Нины и у Ядвиги ангельские лица, не лица, а лики, с них иконы писать, да молиться на них, а я ненавидел. И теперь ненавижу. И Нину, покойницу, ненавижу, и Ядвигу, дочь, ненавижу. Честное слово, умерла бы, только бы сплюнул. Клянусь, не вздохнул бы и сле-зинки б не пролил. Может, всё это сам себе напридумал, и есть другие причины, но уверил я себя, что ненавижу их за счастье своё несбыв-шееся, возможное, но так и не состоявшееся и на этом, как вы говори-те, стоял, стою и буду стоять. Я понимаю, что девяносто девять про-центов здесь самообмана, нет у меня иллюзий и на тот счёт, что с Ли-зой было б всё гладко, всё хорошо. Наверно, не гладко бы было, даже точно всё плохо, дело в другом. Украли, отняли возможность, вот что. Так бы некого было винить, сам бы был во всём виноват, а теперь есть, кого винить, теперь есть. Жена моя, если не знаете, актрисой была, на театре юродствовала. Как-то раз пришёл к ней, а она сцену репетирует из «Кремлёвских курантов», где рабочий в кабинете её запирает и в любви объясняется, а ему, попутно, ещё и Ленин туда звонит. Видите, сколько лет прошло, а всё помню. Напарник её, партнёр по сцене, тот, что рабочего играл... Хе-хе, партнёрами называются... Тот актёр, что рабочего играл, рожа была у него вся в оспе, рябой был... Эдак, знаете, самодовольно, с насмешкой, с чувством превосходства на меня смотрел. Как бы спрашивал – что, муженёк, ревнуешь? Пришёл, жену контролировать? Боишься, что со мной пойдёт, а мы тебя всё одно, проведём. Вот что я прочитал в его взгляде. Да ещё и жена, что-то слишком весёлая в тот вечер была. Ну, думаю, так и есть, смеются надо мной. В тот же вечер, дома, я не выдержал и всё высказал ей. Что я её ненавижу, и ненавижу дочь нашу, что они проклятье моё, моя кара. Сказал, что любил и люблю Лизавету, что она, Нина, причина нашей разлуки, что если бы не её длинный язык, то жил бы с Лизой, которая тоже любит меня, и был бы счастлив. Ну, и многого ещё чего наговорил. В числе прочего сказал, что ей не верю, знаю, что об-манывала и обманывает, сказал, что и сам теперь в верности ей ру-чаться не могу и не исключено, что стану приводить прямо на дом. Сказал это всё и на дачу, в черный, бревенчатый, пить до бесчувствия. Я тогда частенько пивал-с. А следующим днем прикатила Лукерья, она тогда уже у нас жила и сообщила, что Нина Александровна «вы-кинулась» из окна. Вот так я и сделался вдруг холостым. Возьмите, Федор Алексеич, у меня деньги. Возьмите, спасите меня, а вам с день-гами будет легче не сделать тех ошибок, что сделал я. Вы не возьмёте? Нет? А жаль. Себя жаль и вас жаль, пожалеете, может, уже завтра же об этом пожалеете. Да, я прекрасно знал, что вы спасать меня не станете, в пекло за мной не полезете, денег моих не возьмёте и ошибок моих не сделаете. Всё моё останется со мной, а всё ваше с вами, и никогда-то нам не слиться душами, не понять, не полюбить друг дру-га. Вы, вот, смотрите на меня своими чистыми глазами, слушаете, а про себя, должно быть, смеётесь или жалеете меня, а того и не знаете, что за это я вас ненавижу сильнее, чем дочь свою, ныне здравствую-щую и жену, в бозе почившую. Ненавижу из-за того, что имею по-требность вам исповедоваться в грехах своих, рассказывать то, что и себе рассказывать не смел, сознаваться в том, в чём и пред Богом хотел таиться, хотя всех он нас видит, всех он нас знает и рано или поздно, на чистую воду выведет. Так ненавижу, что имею желание убить вас, зарезать вот этим вот ножичком, - (Ватракшин потряс в воздухе маленьким перочинным ножом, который в процессе исповеди достал из кармана халата и коим, нервничая, вычищал грязь из-под ногтей), - ткнуть вам в глаз, или в висок и посмотреть, как вы подохнете. Но не бойтесь, не зарежу, – поспешил сказать он, хотя Фёдор вовсе и не испугался, – потому, что свои деньги и свои ошибки, – пояснил Илья Сельверстович, – я люблю больше, чем вас ненавижу. Идите спать. Постойте. Я по глазам вашим заметил… Вы сейчас подумали: «Как бы старый осёл, после всего, что наговорил, не раскаялся и себя бы не пырнул?». Угадал? Так ведь подумали? Не бойтесь, не пырну. Старый осёл не только деньги с ошибками, он и себя ещё очень любит. Так что опасаться вам за Ватракшина нечего. Постойте. Мне только что в голову пришла гениальная мысль. Знаете, а хорошо бы нам с вами теперь же, не откладывая на потом, взять и разбить друг другу морды? В кровь разбить, чтобы сопли кровавые по стенам летели, чтобы глаза разбухли от синяков и подтёков, да закрылись бы вовсе. Разбить друг другу морды, а затем сойтись, обняться и примириться. А? Хе-хе! Как? Хе-хе! Хорошо придумано? Да, хорошо бы так, ведь иначе никак нельзя. Ну, идите, идите. Подсвечник я вам не дам и подсвечивать вам не пойду, дорогу найдёте и в темноте. Не удивляйтесь, если найдёте в своей постели Марину. Это я её просил стриптиз вам показать, как вы, со свойственной вам проницательностью, это правильно и подметили. Для сновидений хороших, так сказать. Хе-хе. Простите мне это, а Марине передайте, что она тварь, что я её насквозь вижу, знаю, что она со мной только из-за славы и денег, и поэтому ничего не получит. Ну, идите, идите. Идите же. Не бойтесь, не зарежу я себя. Хотите, ножичек заберите с собой, если вам так спокойнее будет. Вот, возьмите.
Ватракшин стал складывать ножичек и протягивать его Фёдору. Фёдор ножичек взял, положил его на стол и, встав с кресла, направил-ся к выходу. Он хотел выйти, открыл дверь, но выйти не удалось. Прямо перед собой увидел Ядвигу, дочь Ильи Сельверстовича, кото-рая, судя по её виду, давно стояла за дверью и всё слышала.
Бледная, заплаканная, с дрожащими, в кровь искусанными гу-бами и с распухшими от слёз красными веками она, не видя того, кто открыл дверь, но чувствуя, что дверь открыта, сделала несколько не-твёрдых шагов и лишилась чувств.
Фёдор и Илья Сельверстович, почти одновременно, с двух сто-рон, обхватили её бесчувственное тело и попытались удержать его в вертикальном положении. Но из этого у них ничего не вышло. Ядвига, выскользнув, оказалась на полу. Фёдор нагнулся и взял её на руки.
– Сюда, сюда, – кричал Ватракшин, весь побледневший.
До смерти напуганный, он бежал по коридору впереди, загляды-вал во все комнаты, включал свет, где нужно и не нужно.
– Что ж это с ней? Никогда такого не было. Не умерла же она. Что ж это? – Бормотал он, как помешанный.
Войдя вслед за Ватракшиным в комнату Ядвиги и положив её на кровать, Фёдор пошёл за служанкой. Когда он с ней вернулся, то Яд-вига уже пришла в себя, и, сидя на краю кровати, тихо, с упрёком в глазах, что-то шептала отцу, стоявшему перед ней на коленях.
Перебивая её, говоря громко с явно выраженным притворством в голосе, Илья Сельверстович оправдывался.
– Ядя моя, Ясочка! – Говорил он. – Да, разве это может быть правдой? Всё это я выдумал! Клянусь тебе всем святым! Клянусь на-шей мамой покойной! Здоровьем своим клянусь! Всё это я придумал, чтобы Фёдора Лексеича позлить. Вот и Фёдор Лексеич тебе подтвер-дит. Мы с ним даже подраться хотели, из-за того, что я вру. Лгун твой папка. Ну, что теперь с ним поделаешь, жить не может без того, чтобы не соврать, не позлить. Кто ж знал, что ты не в городе, что ты всё слышишь.
Оставив Ватракшиных со служанкой, Фёдор поднялся на третий этаж, к своей койке. Убедившись, на ощупь, что в ней никого нет, он сел на её край и стал смотреть в окно.
Окно, довольно-таки большое, выходило на запад, на тот далё-кий, синий лес за рекой, которого из окна, конечно, не было видно, и который стал теперь, должно быть, чёрным, как стали чёрными вер-хушки сосен-великанов, отчетливо выделявшиеся на приятном, ла-зурном фоне неба.
Любуясь видом из окна, Федор стал расстегивать пуговицы на рубашке.
- Федя, – вдруг услышал он за своей спиной взволнованный го-лос Марины. – С тобой можно поговорить?
Федор вздрогнул и судорожно стал застегивать уже расстегну-тые им пуговицы. Он застегнулся наглухо, под самый воротник, и только после этого повернулся. Стоящая у его койки Марина была одета, и в ее намерениях ничего предосудительного не было.
– Садись, – сказал он, указывая ей на табурет, стоящий рядом с койкой.
Он ожидал, что она, прежде всего, извинится, а затем заговорит о Ватракшине, о своих взаимоотношениях с ним, но ошибся. Марина прощения просить не стала, вела себя так, будто безобразной сцены раздевания не было, а заговорила она о Степане. И заговорила так, словно уже говорила с Фёдором о нём тысячу раз, говорила и сегодня, сейчас, минуту назад, как будто их просто прервали. Стала рассказы-вать о том, о чём до прихода Фёдора, должно быть, думала и чем не-пременно, вдруг, решила с ним поделиться.
– Я всегда была готова к разлуке, – говорила она. – Но когда это случилось, когда Степан мне сказал: «Давай, не будем жить вместе», – я не выдержала, заплакала прямо при нём. Я при нём никогда не плакала, а тут нервы не выдержали. Знаешь, я однажды наблюдала за-нимательную картину. Девочка перед собачьим носом крутила масле-ным блином. И надо было видеть собачью мордочку в этот момент, мордашку, сияющую от счастья, не верящую глазам своим. Собака всем своим видом говорила: «Я знаю, что мне это не положено, не смею и рассчитывать, не обижусь, если ничего не дадут. Но если да-дут, пусть это будет даже крохотный кусочек, то счастливее меня на земле никого не будет». Вот и вся наша семейная жизнь, все наши от-ношения со Степаном, как две капли воды походили на сцену, о кото-рой сейчас рассказала. Я жила с ним и смотрела на него, как преданная собачонка. А он то и дело вертел перед носом блином, манил, об-манывал, а я всё ждала, надеялась, думала, хотя бы кусочек, но он... Он ни кусочка от своего блина мне не отломил.
Я Степана очень любила, первый месяц после свадьбы про-мелькнул, как один день. Да, и те восемь месяцев, до армии, слишком быстро кончились. Он был тогда лёгкий, свежий, живой, то, как ребё-нок наивен, то вдруг слишком уж рассудителен и умён. Я порой за ним даже записывала. Ну, то есть, слова его, то, что сказал. Я не ходи-ла, а летала, так было хорошо. Мы перед его армией от счастья с ума оба сошли. Нам нужно было бы умереть тогда, вдвоём умереть, пото-му, что лучше уже не будет. Впрочем, это всё глупости. С ума, гово-рю, сошли. После любовных объятий, ночью, часа в три, садились за рояль, играли в четыре руки, пели, хохотали, носились по квартире, как угорелые. Откупорим шампанское, смеёмся, кричим в открытое окно, на всю Москву: «Люди, не спите». Да, за те восемь месяцев сча-стья я заплатила дорогой ценой, и до сих пор плачý. А потом его за-брали в армию и началось. Стал писать какие-то холодные письма, а вернулся, так и вовсе чужим. Стал каким-то дерганным, нервным, появилась в нём подозрительность. Стал ревновать буквально ко всем, а сам при этом, не забывал на каждую встречную юбку поглядывать. И это при мне, на меня никакого внимания не обращая. Как будто ме-ня и не было рядом, как будто всё это нормально. Я тогда уже поняла, что это – всё. Пришёл конец нашей семейной жизни. Стала плакать белугой по ночам. Он спросит – чего плачу? Ну, а что я могла отве-тить? Что тут скажешь? Он же стал думать, что я ему изменяю, а пла-чу от того, что совесть нечиста и меня на супружеском ложе терзают угрызения нечистой этой совести.
– Надо было правду сказать. Объяснить всё, как есть.
– Федя, думаешь, я не говорила? Говорила. Только я же видела, что он не верит, даже не слушает. Он хотел думать, что я ему изменяю, а больше и знать ничего не желал. Уж кто-кто, а я его знаю. Так он ничего не говорил, не обвинял, только думал всё об этом. Думал и молчал, страшно было смотреть. Ну, представь себе моё положение. Оправдываться в тысячный раз, зная, что он оправдания эти не слуша-ет? Ох, сколько слёз я тогда выплакала, сколько передумала всего. Так намучалась, что теперь кажется, – сил бы не хватило всё это заново пережить. Врагу лютому того не пожелаю, что я пережила. Да, и чего от тебя-то скрывать. Несмотря на все слёзы свои, несмотря на то, что он сплетне поверил, я всё ещё надеюсь на какое-то чудо и жду его. Ведь ты же знаешь, мы с ним официально не разведены и не разрыва-ли, так как оно иной раз бывает, что уже ничем не склеить. Он просто ушёл от меня, вот и всё. И я не была бы женщиной, если бы не верила в то, что он однажды так же просто ко мне вернётся.
А сплетня, о которой Марина упоминала, была следующая. Со-курсник Степана, заметив Марину в городе, подвёз её на машине к институту. После чего распустил слух, что она, во время поездки, ста-ла его любовницей. Сболтнул, и тотчас признался, что всё это только мечта, его выдумка. Но слово не воробей. Степан сокурсника поколо-тил, жене сказал, что сказанному не поверил, но ей поставил в вину то, что села в чужую машину. Подразумевалось: если согласилась сесть, могла и изменить. Все доводы жены, что тот же сокурсник не раз подвозил их и находился на положении хорошего знакомого, суп-ругом не брались в расчет. Марина решила, что Степан всё же сплетне поверил.
– Да, – заговорил Фёдор, обращаясь более к себе, нежели к со-беседнице. – И ты, и Степан оба красивые, замечательные люди. И как при этом мучаетесь. И чего, казалось бы, не жить счастливо? Или и впрямь красота лишь для мучений даётся?

* * *

Степан проснулся рано утром с сухими, как у больного челове-ка, глазами. Нехотя встав, походив, поохав, с трудом привыкая к про-буждению, он, не умываясь, прошёл на кухню. На кухне он долго, с каким-то особенным интересом, следил за тем, как на тонких стенках стакана, то появлялась, то исчезала испарина от горячей заварки. Кон-чилось наблюдение тем, что он, вспомнив об одном вчерашнем наме-рении, сорвался с места и кинулся в ванную.
Через полчаса, умывшийся и побрившийся, одетый как жених, в чёрный костюм, белую рубашку, галстук и мягкие туфли со скрипом, Степан отправился в Храм. Поехал в единственный ему известный, располагавшийся на станции метро Бауманская.
При входе на него налетели просящие милостыню. Он достал из кармана мелочь и раздал, кому сколько досталось. Последней не дос-талось, и тогда он дал ей рубль, за которым забирался в карман особо. Заметив это, стоявшая рядом женщина, последняя из тех, кому доста-лась мелочь, схватила Степана за рукав и пристыдила.
– Что ж ты меня обидел? – Сказала она. – Ей рупь, а мне всего двугривенный!
Ничего ей на это не ответив, Степан достал бумажник и дал пристыдившей его десять рублей.
Войдя в Храм, он увидел там большое скопление народа, шла служба, было необыкновенно красиво.
«И как на такую красоту могла рука подняться? – Подумал он, вспомнив взорванную деревенскую церковь. – Надо бы отца помя-нуть, и за здравие матушки свечку поставить».
С этими мыслями он подошёл к тому месту в Храме, где прода-вали свечи.
– Какие подешевле? – Спросил Степан.
Ему почему-то казалось, что свечи стоят необыкновенно дорого, потому как, должно быть, большая честь ставить свечу в Храме перед иконой.
– Пятьдесят копеек, рубль, два рубля, – говорила женщина, не разобрав сути вопроса до конца, когда же поняла, что от неё хотят, тут же добавила. – Вот, по тридцать копеек, самые дешёвые.
– Дайте две, за два рубля, – сказал Степан и, получив свечи, по-интересовался, как и где ему их поставить, чтобы было правильно. - Слышал что, вроде как «за упокой» свеча ставится слева от иконы, а «за здравие» справа. Или наоборот?
К нему подошла миловидная старушка, всё это слышавшая, и взялась им руководить. Первым делом повела к Кресту, сказала, что за усопших свечи ставят на канун у Распятия. Степан снова взялся спра-шивать, слева или справа, но оказалось, что не имеет значения. Про-блема была в другом, толстая двухрублёвая свеча не могла найти себе подобающего места. И опять на выручку пришла старушка, и вскоре свеча уже стояла, возвышаясь над всеми остальными.
– А за здравие к иконе Спасителя или Божьей Матери «Всех скорбящих Радость», – сказала она и принялась давать другие реко-мендации, но Степан остановил её вопросом.
– И к Казанской иконе Богоматери, можно?
– Можно. В нашем соборе хранится весьма чтимый список Ка-занской иконы Богоматери, а ещё покоятся мощи Московского чудо-творца святителя Алексея.
Степан ходил со старушкой по Храму и делал всё то, что она велела. Поставил свечу к Казанской иконе Богоматери, приложился к ней. Подошёл, приложился к мощам Святителя Алексея. Вернулся в придел, где проходила служба с твёрдым намерением отстоять её до конца.
Прямо перед ним стоял худощавый монашек, облачённый в ря-су, который часто крестился и низко при этом кланялся. В своих по-клонах монашек всякий раз касался тыльной стороной ладони, плит Храма, что очень Степану понравилось. Сам он не крестился и не кланялся, стоял и, слушая священника, потихоньку разглядывал мо-лящихся.
Люди были разные, и юные, только начинавшие жить, и пожи-лые. Некоторые стояли на коленях, крестились проникновенно, были и такие, как он, которые не крестились.
Женщина средних лет подошла к монашку и, сказав что-то хо-рошее и тёплое ему на ушко, подарила яблоко. Монашек её поблаго-дарил, но от яблока временно отказался, сказав, что возьмёт его только после службы. Но женщина настаивала, и монашек ей уступил. Спешно и конфузливо поблагодарив дарительницу, он положил ябло-ко на подоконник, рядом с которым стоял, и продолжал молиться.
Степан понимал, что неприлично в Храме, да ещё и во время службы, смотреть по сторонам, но не мог удержаться и продолжал разглядывать прихожан.
Впереди, шагах в пяти, не прямо перед собой, а чуть левее, он заметил Максима и Жанну. Они стояли друг за другом, впереди она, за ней он. Степан сразу определил, что пришли они не вместе и похоже, Жанна ещё не знала, что за её спиной стоит Максим. Наблюдая за ними со стороны, Степан опытным глазом определил, что они не чу-жие друг другу люди, и не просто знакомые, а именно мужчина и женщина, состоящие между собой в определённых отношениях, да и, скорее всего, находящиеся в самом пике взаимного чувства.
Если бы его попросили объяснить, почему это он так вдруг ре-шил, то он скорее всего растерялся бы и слов для объяснения не на-шёл, но весь его жизненный опыт, опыт любовника, говорил ему, что это именно так.
Тем временем, словно что-то почувствовав, Жанна медленно повернула голову и, увидев Максима, посмотрела ему в глаза долгим внимательным взглядом, после чего, опустив голову, стала проби-раться к выходу. Максим последовал за ней.
Степан вспомнил самонадеянные слова дяди: «она меня любит, обмануть не сможет». «Вон, кого она любит», – подумал он, и вдруг в службе что-то изменилось. Все праздные мысли пропали, всё заме-ченное им ранее разнообразие молящихся разом исчезло, слилось во что-то единое, неразрывное. Наступил особенный, торжественный момент. Окружающие его люди, все разом, вдруг, запели.
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, – доносилось со всех сторон, – Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.
– «Откуда у них такие ангельские голоса?», – думал Степан, приходя в восторг, сожалея, что не знает слов и не может петь вместе со всеми. Но, стремясь к единению, он незаметно для себя стал подтя-гивать, издавать гортанью звуки сходные с неизвестными ему словами и испытал от этого, неведомое ранее, состояние родства со всеми стоящими рядом, и даже с теми, кто находился за стенами Храма. Ис-пытал необыкновенную радость слияния своей души с душой общей, с душой народа.
Отстояв службу до конца, Степан вышел на улицу. Случилось невероятное. Он заметил, что люди изменились в лучшую сторону.
«Странно, – думал он, не пряча улыбку, – все вдруг подобрели. Были бы всегда такими, как теперь, как легко бы жилось».
От той женщины, которой при входе пожаловал рубль, он, про-тив воли своей, узнал следующее:
– Мы «шалашовку» ту избили и прогнали, – возбуждённо гово-рила она. – Я ей сказала: «не умеешь милостыню просить, не будешь». Так я говорю?
– Так, – подтвердил Степан, находящийся в блаженном со-стоянии, совершенно забывший про то, что происходило с ним до входа в Храм.
Вернувшись домой, он хотел позвонить Фёдору, рассказать, что ходил в церковь, что с ним там произошло чудесное превращение, что видел там Максима с женой Черногуза, но взяв телефонную трубку в руку, передумал.
«Потом, - решил он. - Ещё будет смеяться, что не доехал до мо-ря. Пусть думает, что я с дельфинами купаюсь».
Степана одолевало теперь другое желание, грудь и голову тес-нили новые чувства, новые мысли. Ему захотелось побыть одному. Он любил наедине рассуждать.
«Так вот что такое церковь, – открывал он для себя новую стра-ничку в книге бытия. – Она даёт ощущение сопричастности ко всему и ко всем, ощущение семьи. Даёт понимание того, что все мы, люди – не только граждане-товарищи, но – братья и сёстры, существа друг для друга родные, близкие. Да, да, именно так. И если Бог для чего-то и создавал жизнь и людей, так только для этого, понятного и ясного мне теперь, любовного, в духовном смысле, родства. Так вот что такое церковь!», – повторял он, ликуя.
– Как хорошо! Ой, как же мне хорошо! – Выкрикнул он во весь голос и, походив в возбуждении по комнатам, вспомнив Жанну с Максимом, стал думать о Марине, о первом своём поцелуе с ней.
«Какой же краткий и в тоже время длительный по ощущению был этот миг», – вспоминал Степан, и сердце его замирало.
Случилось это давно, во время спектакля, на сцене Дворца Культуры, а точнее, за сценой. Переодетый в нарядный костюм ска-зочного молодца и готовый к финальному, торжественному выходу, он стоял в полутьме рядом с Мариной, следил за тем, что творилось на сцене, слышал дыхание зала и находился в состоянии, близком к восторгу. Степан не помнил того, как он к ней повернулся, как обнял её, помнил только то, что она сама потянулась к нему, и что губы её дрожали. Это был даже не поцелуй, а какое-то лёгкое, трепетное каса-ние, всего лишь касание. Да, но ничего в его последующей жизни не было сильнее и значительнее того самого касания.

* * *

Встреча Максима с Жанной в церкви действительно, была слу-чайной и заранее не планировалась. Увидев накануне Жанну с незна-комым мужчиной, Максим ни о чём предосудительном не подумал, надеялся, что завтра же всё разъяснится самым наилучшим образом. Проснувшись утром дома, он оделся и поехал в Елоховский собор. Туда, куда с детства ездил с отцом.
Когда входил в Храм, служба там уже шла, впереди, на фоне иконостаса, мелькнуло что-то до боли знакомое, он тотчас опустил глаза и пошел за свечами, когда же свечи были поставлены и он при-гляделся, то узнал в светловолосой головке, покрытой лиловым про-зрачным платком, голову Жанны.
Пробравшись к ней и стоя за её спиной, он какое-то время оста-вался незамеченным.
Выйдя из Храма, любовники молча дошли до станции метро Бауманская. Не разомкнув уста, спустились на эскалаторе вниз и во-шли в вагон подошедшего поезда.
Вагон был с кабинкой машиниста и что важнее всего, дверь в кабинку оказалась незапертой. Взяв Жанну за руку, Максим вместе с ней зашёл туда.
Это была неосвещённая, тесная комнатёнка с приборами и же-лезяками. Всё её преимущество заключалось лишь в том, что она да-вала возможность остаться наедине и спокойно поговорить. Первой заговорила Жанна.
– Видимо, от судьбы не уйдёшь, – сказала она. – Первый раз в жизни пришла в церковь и надо же... Ведь я к тебе и шла.
– Выходи за меня замуж, – предложил Максим.
– Да, да, – сдерживая нахлынувшие было слёзы, отвечала Жан-на. – Я очень бы хотела. Очень хочу, – поправилась она, – чтобы ты был моим мужем. Очень хочу, чтобы ты называл меня женой. Знаешь, а ведь раньше я не хотела иметь детей. Я даже в детстве никогда не играла с куклами, не пеленала их, не возила в колясочке, не баюкала, а теперь хочу, очень хочу ребёнка, хочу только от тебя. А лучше двой-ню, чтобы мальчик и девочка. Мальчика назвали бы Максимом...
– А девочку Жанной.
– Да. И были бы у нас маленький Максим и маленькая Жанна. Как красиво, как счастливо, оказывается, можно жить! Жить, имея мужа, детей, свою собственную семью. Мы бы обязательно жили вме-сте. Жили в любви и никогда бы не ссорились. Правда?
– Правда.
– Только сейчас... Только сейчас я понимаю, что нет для жен-щины выше счастья, чем счастье семейное.
– Всё так и будет, – взволнованно пообещал Максим.
– Если бы, – грустно промолвила Жанна и погрузилась в себя. Взгляд её затуманился, но ненадолго.
– О чём ты думала? – Спросил Максим.
– О себе, – ответила Жанна, улыбаясь грустной, приятной улыб-кой. – О том, что я самая счастливая и самая несчастная.
Она отколола от платья большую, золотую брошь и прико-лола её Максиму на рубашку. Брошь была выполнена в виде кле-нового листа.
– Это мой талисман, пусть хранит тебя, – сказала она, блестя глазами.
Договорились, что сегодня же Жанна уйдёт от мужа. Съедет с квартиры. Снимет другую, известную только ей. Завтра утром позво-нит Максиму, скажет новый адрес, и он к ней приедет.
– А, теперь поцелуй меня и иди, – сказала Жанна.
Максим поцеловал любимую тем коротким, холодным и бес-страстным поцелуем, которым всегда целовал на прощание, дабы по-напрасну не распалять её и самому не распаляться. Но этим не кончи-лось. Когда он уже отвернулся и собирался уходить, Жанна сказала:
– Губы у тебя сладкие.
– Это от «ситро». Я «ситро» утром пил, – пояснил Максим, по-ворачиваясь к Жанне и обнимая её.
На этот раз он был уже не в состоянии контролировать себя, и поцелуи пошли страстные, долгие, доводящие до головокружения.
– Ну, хватит. Хватит же, – задыхаясь от волнения, говорила Жанна. – Жадина ты мой, любимый! Ну, иди же. Иди. Завтра тебе позвоню.
– Один раз. Последний, – домогался Максим, будучи не в силах отнять своих губ от её.
Жанна осторожно отвернулась, затем сама чмокнула любимого в уголок рта и, отстранив его от себя, с удивившей Максима твёрдостью, сказала:
– Иди.
Выйдя из вагона, Максим подбежал к окну той кабинки, где находилась любимая. Жанна, увидев его, прильнула губами к стеклу. Он хотел сделать то же самое, но поезд тронулся, и сделать это ему по-мешал.
Несмотря на эту неприятность, настроение у Максима было великолепное. Вспоминая слова, сказанные Жанной, а также те осо-бенные интонации, с которыми они были произнесены, Максим сиял от восторга и радости, не ведал сомнений и страха, стремился скорее домой.
Он совершенно забыл о том, что сегодня нужно было идти к врачу, продлевать или закрывать больничный, что с воскресного дня не видел Назара, без которого прежде не мог провести и минуты. Он думал теперь только об одном – должна позвонить Жанна. Сказала – завтра утром, а вдруг сегодня вечером? Почему бы и нет? Вот он до-мой и торопился.


Часть девятая
Четверг. Двадцать пятое июня





Фёдор проснулся на чердаке у Ватракшина в шесть часов утра. Марины не было, постель её была аккуратно заправлена. Одевшись и спустившись по лестнице на первый этаж, он через «чёрный вход» вышел в сад.
Там, по мокрой от росы траве, еле передвигая ногами, гуляла Ядвига. Её длинное платье намокло и прилипло к ногам, поверх пла-тья был надет мужской свитер крупной вязки с длинными рукавами. Заметив Фёдора, она подошла к нему, долго всматривалась в его глаза, а затем спросила:
– В чём я виновата? Почему папа говорил, что ненавидит меня?
Не находя, что ответить, Фёдор молчал.
– Я всю ночь не спала, думала, – говорила Ядвига. – И теперь, когда гуляла в саду, поняла. С папой вчера что-то случилось. Не может же он, в самом деле, так думать обо мне и о маме.
Ядвига говорила слабым голосом и, как бы невзначай, добавила:
– Если вы ищите его, то напрасно. Он вместе с «этой» уехал в город. В пять часов уехал.
Поднявшись по ступенькам в дом, Ядвига сняла с себя промок-шие сандалии и пошла по полу босиком, оставляя при этом, на широ-ких крашеных досках, маленькие частые следы.
Посмотрев на птиц и зверей из зоопарка Ядвиги, как-то по-особенному нахохлившихся и насупившихся, поругав про себя Ват-ракшина, бросившего его на произвол судьбы без копейки денег в кармане, Фёдор стал прикидывать, с какой стороны находится выход из посёлка и очень скоро сориентировался.
В Москву он возвращался в кабине цементовоза, в компании во-дителя-весельчака. Водитель много говорил, Фёдор ему много подда-кивал, из-за чего первый с последнего за проезд ничего не взял. Впро-чем, у последнего с собой, кроме московского проездного билета, ни-чего и не было.
Оказавшись в Москве, Фёдор решил зайти к Леденцовым, обо всём рассказать и только после этого ехать домой.
У Леденцовых он нашёл большие перемены. Во-первых, стали сбываться пророчества Ватракшина. Мазымарь, услышав о том, что Илья Сельверстович предлагал Фёдору деньги на собственные нужды (пусть даже в виде шутки, в виде розыгрыша), а он их не взял, назвал Макеева дураком и, действительно, при этом смотрел уверенно ему в глаза, будучи убеждённым в своей правоте. Во-вторых, Фёдору нико-гда не приходилось видеть Вадима и Геннадия в таком виде, в каком предстали они перед ним на этот раз. Они тупо смотрели на него красными, блестящими глазами и совершенно были на себя не похо-жи. Как вскоре выяснилось, они всё ещё были пьяны. Всю ночь пили и легли спать под самое утро.
Чтобы не смотреть на них, таких, Фёдор стал осматривать ком-нату. На полу валялось несколько пустых бутылок из-под вина и вод-ки, на столе в тарелках, вместе с окурками и пеплом, красовался сухой сыр с загнувшимися краями и покрывшиеся сине-серой корочкой кус-ки варёной колбасы. Запах в комнате стоял кислый и нездоровый, ви-димо, ночью кого-то стошнило, за ним убрали, но вонь осталась.
– Не слыхал? – Спросил у Фёдора Леденцов, глаза у которого горели каким-то болезненным огоньком. – Горохополов-то, отца с ма-терью утюжком по головкам погладил. Когда забирали, сказал: «мне голос был». Его с Грановского погнали, он с невестой к родителям, а они протестовать. Он дождался, пока они уснули и сонных их того... Гладильню им устроил, – из Леденцова вырвался болезненный сме-шок. – Теперь и рукопись Лилькина у него останется. Никак не взять. Пойдёт вместе с ним в тюрьму или в психушку.
– А Лиля где? – Спросил Фёдор.
– Я попросил, чтобы она пока у матери пожила, – с трудом вы-говорил Геннадий. – Я с ней жить не буду. Не могу. И это решено. Она силы из меня забирает.
Из маленькой комнаты, о которой, в последний приход Фёдора, Леденцов говорил как о спальне, вышли разом три девицы. Фёдор глянул на них и с первого взгляда понял, кто они такие.
– А помнишь, Федя, я тебе про Стаськин «Содом» рассказы-вал? – Заговорил Вадим, сразу же, после того как девицы вышли из комнаты и направились всей командой в ванну. – Так вот, после того нашего похода к Ватракшину, я с Генкой прямо туда и поехал.
– Ну, и что? – Сказал Фёдор, в том смысле, что хвастаться этим нечего.
– Да так, – растерялся Вадим. – Дай, думаю, тебе об этом скажу.
– С горы, значит, полетел?
– Значит, с горы, – согласился Мазымарь и взялся оправдывать-ся. – Одни вон предков утюжками угощают, другие жён с грудными детьми на улицу гонят, наверное, можно и мне разок Содом посетить. Как, Федя, на это ты смотришь?
– Когда бы разок. Смотрю, вы тут целый филиал открыли. Это чтобы на дорогу не тратиться?
– Да. Именно. Чтобы подорожные сохранить.
– Ну, что ж, успехов, – с горечью в голосе, находясь в состоянии угнетения от всего увиденного и услышанного, сказал Фёдор и напра-вился на выход.
– Спасибо за искреннее пожелание, – кричал ему в спину Мазы-марь. – Я бы тебе тоже пожелал, да тебе и желать нечего! Ты же у нас генерал своей судьбы, сынове отрясённых. У тебя и без пожеланий всё клеится.
Увидев на белой двери, которую он собирался открыть, нарисо-ванный синим мелком профиль кудрявого человека с носом в форме птичьего клюва и подпись «русофоб» красовавшуюся под ним, Фёдор остановился.
– Кто это нарисовал? – Спросил он и посмотрел на Вадима.
– Ты что? Думаешь, я, что ли? – Не на шутку обиделся Мазы-марь.
– А чего ты их защищаешь? – Сказал Случезподпишев, появив-шийся из спальни в одних трусах. – Все знают, что еврей русского не-навидит.
Он заявил это гордо, тоном человека, на чью улицу пришёл, на-конец, долгожданный праздник.
– Если б и так, чем ты тогда лучше? – Спросил Фёдор у Случез-подпишева, глядя на него с омерзением, и обращаясь к Вадиму, про-шептавшему «это дурака работа», сказал. – Он, дурак, значит, рисует, а ты, умный, стоишь и смотришь?
– Да нет. Мы уже спать легли, – стирая мел рукой, оправдывался Мазымарь. – Мы тоже только что увидели.
Не имея возможности выйти, так как Вадим, стирая рисунок, за-крывал собой дверь, Фёдор, немного успокоившись, заговорил с Ле-денцовым.
– Гена, Гена, что ж ты с собой делаешь? – Говорил он. – Куда же тебя понесло? Так ведь недолго и до того, что захочется руки на себя наложить!
– Когда я вскрою себе вены или отравлюсь газом, – попробовал обыграть это Леденцов, – то в гробу положите мне ногу на ногу.
Он лёг на диван, руки сложил на груди, а ноги скрестил.
– Вот так, – сказал он. – Хорошо? Федя, проследишь?
– Прослежу, – пообещал Фёдор.
Леденцов хмыкнул, сел на край дивана, и его вдруг посетила та-кая внезапная грусть, что Фёдору стало не по себе.
– Мы, Федя, решили за границу податься, – сказал Мазымарь. – Сначала в Польшу, оттуда в Германию, а потом в Штаты.
– Тю-тю, – подражая паровозному гудку, пропел Случезподпи-шев и скрылся в спальне.
– Насовсем поедем, – продолжал Мазымарь. – Здесь театр ни-кому не нужен, кино тоже не дадут снимать. Да, и надоело жить, ощущая себя ничтожеством.
– Если ты на родине жить не смог, думаешь, на чужбине челове-ком себя почувствуешь? – Спросил его Фёдор и Вадим от этого во-проса, как-то потерялся, загрустил и если бы не приход сокурсников Леденцова, то непременно бы впал в тоску.
Сокурсники пожаловали вовремя, и тем ценнее был их приход, что пришли не с пустыми руками. Принесли две трёхлитровые банки с пивом, место распития которого, после ухода Лили из дома, пере-местилось со сквера ГИТИСа на квартиру к Генке.
Отказавшись от предложенного пива, попрощавшись со всеми, Фёдор ушёл.
«И что мне до них, заплетённых страстями? – Думал он, выходя от Леденцова. – У меня своё дело, своя работа. Что я нос свой сую по-всюду? Ведь, пожалуй, что и деньги-то им не нужны. Появятся день-ги – придется работать, а так на всё оправдание есть. Нам не дали ра-ботать. Хотя нельзя так думать. Плохо, что я так подумал о них. Про-стите, милые меня грешного, простите мне злой мой язык. А всё без-делье, праздность проклятая. Она, как трясина, засасывает, губит лю-дей. И как не хочется тебе, Фёдор Алексеевич, идти к Черногузу, но идти придётся. И, скорее всего, сегодня же».
Идти к Черногузу он намеревался за деньгами, которыми преж-де, по обоюдному согласию с Вадимом, как бы побрезговали. О Горохополове и о том, что с ним произошло, Фёдор старался теперь не думать и откладывал это известие и все мысли о нём «на потом». Хотя, в глубине души, неслыханное падение и последовавший вслед за этим разврат Вадима и Геннадия объяснял не столько праздностью, сколько именно этим преступлением. А точнее, страшным известием о преступлении товарища, безусловно потрясшем обоих и подмявшем под себя их неокрепшие представления о добре и зле, как подмяла бы тяжёлая чугунная плита молодые зелёные побеги.
Не надеясь застать Степана дома, Фёдор всё-таки ему позвонил.
«Купается в море», – думал он, слушая длинные гудки, но вдруг, трубку кто-то поднял, и он услышал на другом конце провода чей-то голос, отдалённо напоминающий голос Степана.
– Стива, это ты? – спросил Фёдор.
– Я, я! – Взволнованно заговорил Степан. – Я думал, что опять Григорий Данилович. Он мне сейчас... Он только что звонил, сказал, что Марина в Склифосовского. Ты, как нельзя, кстати. Поедем вместе, один боюсь. Тесть хоть и сказал, что сама звала, а там, кто знает, по-падёшь впросак. Я уже выходил, с лестницы вернулся. Думал, снова тесть звонит, что-то уточнить хочет. Умоляю, поедем. Мне к ней од-ному никак нельзя. Ты, давай, выходи и жди у подъезда, я сейчас за тобой заеду!
Через полчаса на «Волге» ГАЗ-24, доставшейся Степану от отца, друзья уже ехали в сторону института Склифосовского. По дороге Степан рассказывал Фёдору о том, что произошло. Как ему стало из-вестно от тестя, Марина поехала к Ватракшину за деньгами на кино, и по пути их машина попала в аварию, залетела под самосвал. Сам Ват-ракшин скончался на месте, а Марина попала в больницу и, будучи, по словам тестя, тоже при смерти, просила позвать его (Степана), якобы только за тем, чтобы проститься.
– Только с ним одним, – повторял Степан дрожащим голосом слова, переданные ему тестем. – Тут, Макейчик, столько перемен. Столько всего нового в моей жизни случилось. А Марина... Я ведь к ней хотел идти просить прощения, чтобы снова жить вместе. Потому как, куда не верти, я ей муж, а она мне жена. По-настоящему, она одна у меня и была. Её только я и любил. Её одну только и помню. Как думаешь, простит, если на коленях прощение просить буду?
– Не знаю, как будешь просить, – сказал Фёдор и, посмотрев пристально на Степана как на человека, который сам не понимает, что говорит, тихо напомнил. – Ты же сказал, она при смерти?
– Да, да. Это-то самое страшное, – взволнованно забормотал Степан. – Что, если тесть не соврал, как всегда, а именно так всё и есть?
Но тесть, к общей радости, соврал почти по всем пунктам, за ис-ключением разве того, что дочь, действительно, хотела видеть мужа. Во-первых, Ватракшин был жив, лежал в реанимации, и врачи, приняв меры, уже не опасались за его здоровье, во-вторых, и сама Марина не походила на человека, находящегося при смерти. Она лежала в от-дельной палате, целая и невредимая, с румянцем на щеках и явно не подходящим её цветущему виду, диагнозом «сотрясение мозга».
Степан тут же, немедля, стал просить прощения у жены и, обе-щая во всём быть полнейшим рабом, предлагал снова жить вместе, как и подобает законным супругам. Просил верить, призывал в свидетели Фёдора. На колени, впрочем, не пал, что было бы, конечно, уже лиш-ним. Марина, которая, возможно, сама собиралась просить прощения и уж само собой, от гордого мужа да ещё в присутствии Фёдора, слов таких услышать не ожидала, из розовощёкой стала пунцовой и на мгновение с ответом замешкалась. Не говоря ничего Степану, она привлекла к себе Фёдора и шепнула ему на ушко:
– Умоляю, о том, что было на даче – ни слова.
Отойдя от неё, Фёдор кивнул головой.
– Что она у тебя спросила? – Загораясь ревностью, поинтересо-вался Степан.
– Можно ли тебе верить, – ответил Фёдор и, кинув на прощание. – Оставляю вас. – Пошёл на выход.
– К Корнею завтра пойдём, – крикнул ему в спину Степан и по-лез к Марине с объятиями.
Со слов Марины, Ватракшин сам свернул на встречную полосу, что было практически сознательной попыткой самоубийства.
«Завтра уже пожалеете, что не спасли, не взяли моих денег», «Пришло время делать добро? Тогда мне пора на тот свет», – по-другому теперь звучали эти вчерашние слова Ильи Сельверстовича.
«Утром ругал Ватракшина за то, что уехал без меня, а ведь мог бы и я ехать с ними в машине, – думал Фёдор, выходя из больницы. – И как знать, где лежал бы теперь? Как странно всё это и страшно».

* * *

Жанна, как и обещала, позвонила рано утром, но звонок её Мак-сима недолго радовал. Она нервничала, говорила и одновременно с этим плакала. Даже не старалась скрывать слёз.
– Тут такая квартира, – говорила она. – Как подвал. Навозом пахнет, как в конюшне. Дверь в туалете не закрывается, из крана вода постоянно течёт. Зачем я такая тебе нужна? Максим, посмотри, сколь-ко вокруг красивых девушек. Почему ты не можешь выбрать себе другую?
– Ты опять говоришь глупости. Я люблю только тебя и другие мне не нужны, – сказал Максим, не смущаясь тем, что его разговор слышала Галина. – Давай, я приеду и всё починю.
– Нет, нет, потом. Ты знаешь, Ольгу убили. Её кто-то позвал, она пошла через дорогу и тут её сбили. Сбили сразу две машины. Я этого не понимаю. Что, у людей глаз нет?
– Что ж, они не видят, куда едут, – сказал Максим в тон Жанне, искренно сопереживая её горю.
– Я тоже так думаю, – тут же отозвалась она. – Ну, пусть темно, но есть же фары? После того, как её ударила первая машина, она была ещё жива. Она встала в шоке, вскочила, и тут на неё налетела вторая машина. Вот ты говоришь – Бог, любовь, а посмотри, сколько в мире несправедливости! Всякие подлецы живут, а молодые… Она ведь ни-чем не болела... Я была в больнице с её мамой, но эти врачи, у них же ни души, ни сердца – сказали ей, что надежд практически нет никаких. Если это даже и так, зачем близкому человеку об этом говорить? Нет, это всё не просто так. Я это чувствую. Я стала уже больной, мне надо лечиться. Я всего боюсь. Боюсь выходить из дома, спать, есть. Знаю точно, то же самое будет и со мной. Меня тоже убьют. Мне страшно!
– Не бойся. Чего тебе бояться? – Максим хотел сказать: «Ты же не Ольга», но вовремя сдержался и сказал. – Давай, я приеду?
– Нет, нет. Не надо. Потом, – категорически заявила Жанна. – Сейчас мужик придёт, хозяин. Он сказал, что сделает вешалку. Он тут палку прибьёт. Как всё тут сделаю, я тебе позвоню, и ты ко мне прие-дешь. А сейчас прощай. Я нанервничалась, ночь не спала. Я больше не могу сейчас говорить.
Она положила трубку. Положила, не сказав своего и не услышав его «до свидания». Положила так, что казалось, кто-то посторонний, находящийся рядом с ней, заставил её это сделать силой или просто вырвал провод.
Долго сидел Максим в коридоре на корточках, с трубкой в руке, слушая короткие, громкие и злые, разрывавшие на части перепонки, а вместе с ними и душу, телефонные гудки.
За окном шёл тёплый дождь, солнце не пряталось за тучами, светило и грело беспрестанно, отчего упавшие на асфальт редкие кап-ли тут же поднимались в виде пара к небесам. Мать-природа с улыб-кой приводила в порядок пыльные улицы города, всё кругом смеялось и благоухало. Одному Максиму было не до смеха и не до ароматов, его жизнь после этого звонка стала мукой.
На работу он не пошёл, не пошёл и в поликлинику. Вечером, встретившись с Назаром, сказал, что ему нужно быть во дворе, а не на голубятне. Он сидел на скамейке у подъезда и ждал звонка. Ждал, что Жанна позвонит, попросит прощения за то, что так бесцеремонно бро-сила трубку, обо всём подробно расскажет и все его беспокойства разъяснит.
Сидеть, ждать звонка дома он не мог, и так весь день ушёл на это. Было невыносимо всякий раз кидаться к телефонному аппарату и слышать в снятой трубке не её голос. Галя обещала позвать, если его станет спрашивать девушка.
Покормив голубей и закрыв голубятню, к нему присоединился Назар. Сидя на скамейке, они молчали и вдруг, нарушая тишину, ми-мо них прошёл плачущий мальчик. Он нёс в руках разрезанный почти пополам, зелёный с красной полосой, резиновый мяч. Это был тихий безобидный мальчуган, учившийся в третьем классе, прозванный во дворе за свой малый рост Великим.
Максим подозвал его к себе и спросил, в чём дело. Великий рассказал, что играл в футбол с одноклассниками на школьном дворе, пришли взрослые ребята, прогнали, а мяч разрезали ножом. Он рассказал ещё и о том, что его другу взрослые ребята сделали на носу «сливку».
– Пойдём, покажешь их, – решительно сказал Максим и они, вместе с Назаром и Великим, пошли на школьный двор.
Ничего не подозревая, по школьному двору, покуривая и время от времени давая шутливо друг другу пинки под зад, слонялось пятеро подростков. Хорошо разглядев их из-за забора, Максим всех узнал. Мяч, как выяснилось, разрезал Луняев, бывший их одноклассник, а «сливку» сделал Маслов, тоже учившийся вместе с ними один год, в восьмом классе.
Все подростки, включая «Маслёнка» и «Луню», были учащими-ся местного ПТУ и в последнее время стали настоящей грозой района. «Маслёнок» – тот просто считал себя некоронованным королём, о чём Максиму не раз сообщали сверстники, удивлявшиеся тому, как новосёл сумел так скоро освоиться, да сколотить шайку, подмявшую под себя всех.
Максима, в отличие от сверстников, всё это мало заботило. Он не обращал внимания на их рассказы, считал, что с подростковыми распрями и разборками давно покончено. Оставив всё это в прошлом, он спокойно ездил в техникум, возвращаясь, шёл на голубятню и знать ничего не желал. Его давно не интересовало, кто с кем подрался, кто кому набил «морду». Но этот случай был особый, исключительный, обидеть мальчишек, да ещё и разрезать мяч – в этом было что-то запредельное, то, что оставить без внимания, а точнее без наказания, Максим не мог.
Маслёнок появился недавно, четыре года назад построили новый дом и в школу пришли «новобранцы». Всем им, тогда же, показали их место, и лишь Маслёнок избежал этой участи, так как Максим с Назаром взяли его под своё крыло. Был он жалким на вид, но физиче-ски достаточно крепким. Назар предлагал Максиму взять Маслёнка в друзья, но в том обнаружилось до того много чрезмерной услужливо-сти, что все разговоры о дружбе как-то сами собой, без объяснений, закончились.
Закончился и восьмой класс, в котором они учились, Назар с Максимом поступили в техникум, ездили на занятия в центр города и практически исчезли со дворов и улиц. А Маслов, поступив в бли-жайшее профтехучилище и заведя там новых друзей, стал во дворах и на улицах полным хозяином.
Маслов и сам был не из слабых, а если учесть, что впятером нападали на одного, то станет ясно, что и тех немногих, кто попро-бовал поднять голову, он урезонил и отбил всяческую охоту ему противостоять.
Недовольство Масловым росло, но никак не разрешалось и ни во что не могло вылиться. Все чего-то ждали, выгадывали. Взрослые надеялись на то, что его посадят в колонию или призовут в армию. Подростки, из непокорных, на то, что окрепнут и сами смогут за себя отомстить, подловив обидчика без друзей.
В Маслёнке, между тем, накопилось столько высокомерия, что встречаясь с Максимом на улице, он проходил мимо, как незнакомый, а иной раз так даже поглядывая с чувством превосходства. Максима это никак не задевало и ничего, кроме снисходительной улыбки, в нём вызвать не могло. Внимания и дружбы Маслова он никогда не искал.
Оказавшись на школьном дворе и направляясь к Маслову, Мак-сим ещё не знал, что он с ним и с Луняевым сделает, как накажет. Он даже не думал о том, что их с Назаром только двое, а тех пятеро. Зато об этом сразу же подумал Маслов и, не выдержав, тут же, с удоволь-ствием стал потирать руки и улыбаться.
Он давно собирался поговорить с Максимом и Назаром, да всё не выпадало удобного случая, а тут они сами пожаловали, идут выяс-нять отношения. Что могло быть лучше подобной ситуации, дававшей возможность одновременно сделать два дела. Хорошенько проучить бывших покровителей, за то, что был вынужден в их покровительстве нуждаться, а заодно укрепить свои позиции в глазах окружающих. В том, что из окон близлежащих домов на них смотрят, он не сомне-вался. Если теперь побьёт Максима, всё же пятеро против двоих, то соперников не останется.
Но улыбался и руки потирал Маслов недолго. Ещё до того, как Максим подошёл к нему, он заметил большое движение, происходя-щее за решетчатой оградой школьного двора. От тех самых, близле-жащих домов, из окон которых, как он предполагал, все со страхом и трепетом будут следить за его расправой над Макеевым, на всех парах бежали подростки. Бежали, на бегу подбирая камни с земли и те пал-ки, что поудобнее и поувесистей. Некоторые из них, те, что пошустрее и повзрослее, уже перебирались через ограду и спустя несколько мгновений были способны принять участие в драке, и само собой, не на его стороне.
Увиденное неприятно поразило Маслова, горше же всего было то, что Максим их специально не звал, а явились они сами по себе. Это было ему так же ясно, как и то, что пришёл час расплаты и минута позора близка. Заметив стремительную перемену в лице и позе Маслова, а тот, прямо таки в мгновение ока, из короля, сгорбатившись и осунувшись, превратился в пешку, Максим, не доходя до него трёх шагов, оглянулся.
Появление подростков на школьном дворе для него было такой же неожиданностью, и, если минуту назад он готов был рвать и ме-тать, то теперь, видя за собой такую силу, как-то размяк и драться уже не мог. С удивлением и растерянностью смотрел Максим на всё ещё перелезавших через ограду юнцов, держащих в руках палки и камни, а объяснение всему этому нашёл такое:
«Не один Великий, а все они в разное время пострадали от Мас-лова. Жили с обидой, ждали отмщения, мечтая о том, что придёт день и час. Время пришло, час настал».
Собравшиеся, а их было человек сорок, окружили всю пятёрку, а так же Максима и Назара широким плотным кольцом, и стали ждать развития событий. Максим подошёл к Луняеву и попросил у него нож. Луняев, не говоря ни слова, достал нож и отдал его Макееву.
– А теперь галстук, – спокойно сказал Максим.
Луняев послушно снял с себя модный галстук.
– Луня, а ведь у тебя своего мяча не было, – говорил Максим, кромсая галстук ножом на мелкие кусочки. – Давно ты чужие резать научился?
Луняев молчал, понурив голову, не сказал ни слова и тогда, ко-гда его нож, переломанный пополам, полетел на землю. Молчали и все окружающие, слишком хорошо понимая, что это только начало, прелюдия, а всё то, что должно произойти, впереди. Понимал это и Маслов, лучше других понимал, и поэтому, когда к нему подошёл Максим и взял его пальцами за нос, он, гордый, почти свихнувшийся на своём величии здоровенный детина, снёс это покорно.
– Это тебе от меня, – сжимая пальцами нос, сказал Максим. – Прививка для того, чтобы маленьких не трогал.
На этом всё могло бы и кончиться, так как Максим отпускал по-лучивших своё. Он-то отпускал, но Маслов не мог так просто уйти. Слишком высоко он поднялся в собственных глазах, чтобы снести это всё безответно. Он достал из кармана выкидной нож, но ещё до того, как раскрыл его, получил от Назара, стоящего с боку, удар в ухо и тут же нож обронил. Встряхнув головой, он матерно выругался и сказал Максиму с вызовом:
– Погоди сынок, я ещё поговорю с тобой, один на один!
Эта реплика просто взорвала Максима, бес обуянный вселился в него, он накинулся на Маслёнка и с неистовством стал избивать. Мас-лов, какое-то время пробовал противостоять, но очень скоро перевес Максима стал очевидным и Маслёнок оказался на земле.
– Вставай, сука! – Кричал Максим. – Сегодня мы вас будем бить долго!
Эти слова Макеева все стоящие и ожидающие восприняли как сигнал, и на несчастных ремесленников обрушилась, копившаяся по-следние два года, подростков праведная месть.
Ни на Маслове, ни на Луняеве, ни на трёх других их товарищах, из одежды не осталось ничего целого. Кроме того все они вывозились в грязи и имели разбитые, распухшие лица. Когда им было дозволено убираться, они почти что не стояли на ногах. Самые маленькие, не участвовавшие в избиении, но присутствовавшие на школьном дворе и следившие за всем происходящим со стороны, мальчишки семи восьми лет, после драки бежали за шагающими неровной походкой «козлами» и плевали на них.
Оплеванные короли, потерявшие власть, уходили с позором. Победители наоборот, упивались славой, с жаром делились впечатле-ниями, показывали друг другу, как действовали в драке.
Появился мяч, находящиеся на школьном дворе разбились на команды и стали играть в футбол, до трёх голов на вылет. Со всех сторон раздавался смех, задорные возгласы. Школьный двор перепол-нялся весельем, царила атмосфера праздника.
Максим с Назаром в футбол играть не стали, вернулись во двор. Максим всё не терял надежды дождаться звонка. А Назар, находясь, как и школьники, в приподнятом настроении, показывая разбитые костяшки на кулаках, предложил вдруг Максиму, пойти «отметелить» тех баб, что ходят к солдатам и шоферюгам в автобусный парк. Тех, с которыми Маслёнок и Луня прохлаждались по чердакам и подвалам.
От этого предложения Максим наотрез отказался.

Часть десятая
Пятница. Двадцать шестое июня





Утром Степан и Фёдор отправились к Черногузу, так и не доз-вонившись до него, не договорившись предварительно. Шли той же знакомой дорогой, через чужую калитку и чужой сад. Подходя к дому Корнея Кондратьевича, Фёдор подставил ладонь и поймал пёрышко, летевшее с неба. Он приметил его заблаговременно, поймал, а затем, разжав пальцы и сказав «лети», сбросил с ладони.
Степан стоял рядом и спокойно наблюдал за другом. Они нахо-дились на свободной площадке за домом, усыпанной гравием, и ожи-дали появления Богдана. Но Богдан не вышел, и, совместив ожидание Богдана с перьевыми манипуляциями, какое-то время, для приличия выждав, друзья вошли в дом. Все двери были нараспашку, и изо всех щелей несло керосином.
– Тараканов, что ли, морит? – Сказал Степан, поднимаясь по лестнице.
Ни Богдана, ни Марко по пути следования не встретили. Корнея Кондратьевича нашли на третьем этаже в кабинете. Он был сильно потрёпан и казался растерянным. Выглядел скверно. Глаза бегали, губы дрожали, был небрит, в одежде наблюдался полнейший беспоря-док.
Весь пол в кабинете был завален перьями, он подбирал их гор-стями, подбрасывал, и с каким-то особенным сладострастием в голосе, сам себе говорил: «Какая красота».
– А-а, хлопцы! – Радостно закричал он, заметив племянника с другом. – Возьмите, спробуйте сами! – Обратился он к ним.
Корней Кондратьевич подбросил очередную порцию, умилился тому, как перья летают, и, повернувшись к Степану и Фёдору, потре-бовал поддержки:
– Красиво? Скажите... А, вот и Амельян!
В кабинет вошёл Емельян, был он в белой, широкой, рубашке с красными райскими птицами на груди.
– Истинный Бог, Корней Кондратьич, это последняя, – сказал он, показывая маленькую, шёлковую подушечку. – Больше нет.
– Кромсай! Кромсай, не разговаривай! Не люблю болтунов. Слишком много, Амельян, болтаешь. Ах, я же позабыл совсем. Вам же гроши нужны? Вы же за деньгами? Сейчас, сейчас, – засуетился Черногуз, высыпая ворох перьев из подушечки на пол, себе под ноги, вместо того, что бы подбросить его в воздух. – Сейчас, сейчас, – по-вторил он, стряхивая с рук прилипшие перья.
– Нет, – как-то вдруг, неожиданно для себя самого, сказал Фёдор. – Я как раз пришёл поблагодарить Вас и сказать, что деньги не нужны.
– Да? Хорошо, – произнёс Черногуз, наклонив голову в сторону и, обращаясь к Емельяну, тихо шепнул. – Видишь. Есть всё-таки на земле люди, которым деньги не нужны. А мы с тобой ради них жизнь прожили.
– Не знаю я таких людей, чтобы деньги не были нужны, – про-ворчал Емельян и, видимо по заранее оговорённому плану, зашёл в ту комнату, где стоял рояль, взял там два тяжёлых чемодана и, ни слова никому не говоря, пошёл на выход.
– Видите, какой у нас беспорядок? – Сказал Корней Кондратье-вич, разводя руками. – Извините, переезжаем. Так что, сейчас, принять не смогу.
– Мы тогда, наверное, пойдём? – Обратился Фёдор одновремен-но и к Черногузу, и к Степану.
– Идите, – с готовностью отозвался Черногуз. – Вдовиченка на два слова оставьте, – попросил он вдогонку.
– Подожди на улице, я скоро, – сказал Степан Фёдору, возвра-щаясь в кабинет.
Оставшись с племянником наедине, Черногуз достал носовой платок, высморкался, пристально посмотрел Степану в глаза, после чего, взяв его за руку, повёл через комнату с роялем в свою спальню.
Проходя через комнату с роялем, Степан эту комнату не узнал, так всё было побито и поломано, что казалось, сил человеческих не хватит, чтобы содеять подобное. Рояль, на котором он играл, был пре-вращён в груду щепок и проволоки. Зеркала, лакированные табуреты, столики – всё было обращено в пыль. Сами стены и те многократно были истыканы и пробиты. Зрелище было ужасное. Единственно, что находясь в этой комнате, имело нетронутый вид, были взявшиеся не-ведомо откуда, три железные канистры, коричневый кожаный чемодан и кайло, коим, видимо, и был учинён весь этот разгром.
В спальне, куда Степана привёл Черногуз, кровати не было, и вообще ничего не было, кроме двух человеческих тел, лежащих на полу, накрытых простынями. Подойдя к одному из тел, Черногуз стя-нул простынь и Степан увидел мёртвую Жанну с четырьмя пулевыми ранениями, с запёкшейся кровью и с чуть заметной ссадиной на лбу. Не говоря ни слова, не спрашивая разрешения, Степан кинулся к дру-гому телу и, только убедившись, что под простынёй не Максим, а Марсель, позволил себе спокойно отдаться рвотным позывам. Его тотчас стошнило.
Марсель был мёртв и так же, как у Жанны, имел следы от четы-рёх огневых ран в области живота.
– Я Константину всегда говорил, что он подлец, – вдруг неожи-данно высоким слогом и высоким голосом, заговорил Черногуз. – А, тебя, Степан, я всегда ценил и считал первым из всех. Хотя, положа руку на сердце, надо сознаться, что ты хуже худшего, а Константин против тебя чистое золото. Скверно было, что он бабник, и что она к нему бегала. Путалась она с ним. Бодя видел, что даже по городу обнявшись, гуляли. Ну, что ж, пущай всегда будут вместе.
Больше Черногуз ничего сказать не смог, на него напал внезап-ный чих. Он стал чихать и, не говоря более ни слова, жестом показав, что надо уходить, пошёл прочь из спальни. Степан последовал за ним и, пройдя комнату, лежащую в руинах, догнал дядю в кабинете.
Дядя уже не чихал и не подбрасывал, как прежде, перья в воздух, стоял лицом к окну и расчёсывал свой «ёжик» редким гребнем.
Заметив Степана, он кинул гребень на стол, подошёл к нему и, касаясь рукой плеча, заговорил:
– Ты был совсем маленьким, не помнишь. Я приезжал к Филип-пу, к сестре Ирине. Ты сидел на крыльце и играл с муравьём. Я сказал – дай поглажу. Брехал. Задавить хотел. А ты не дал, и гово-ришь: нельзя, он маленький. Муравей в трещину спрятался, а ты мне шепчешь: домой пошёл, детям кашу варить.
Корней Кондратьевич с тоской в глазах посмотрел на молчавше-го Степана и вдруг, сказал:
– Кот сбежал. Плохая примета. А у меня ведь тоже был сын. Не знал об этом? Знай. Баба мне родила. У неё своих трое было, так она, дура, ещё рожать вздумала. Сам я у неё роды принимал. Сын мой в рубашке был, весь в плёнке родился. Счастливый, значит. Я его, как он был, в ватное одеяло закутал, снёс в сад и там под яблоней зарыл. Своими руками, своими руками...
– Там в спальне... Их... Это ты? – Еле слышно спросил Степан, чувствуя, как по позвоночнику побежала холодная струйка пота.
– Бодя, – передразнивая его, отвечая таким же шёпотом, сказал Черногуз и, сходив в проходную комнату, вынес оттуда коричневый кожаный чемодан.
– Всё, что мог, для тебя я сделал. Что обещал, выполнил, – гово-рил Корней Кондратьевич, будто отчитываясь. – Прощай, не помни зла. На, возьми и иди, – он пододвинул к племяннику чемодан. – Тут и тебе, и твоему лейбшему корешу.
Степана долго уговаривать не пришлось. Не прощаясь, стараясь не глядеть в сторону дяди, он взял чемодан и не пошёл, а побежал прочь из этого дома. Только выскочив на улицу, он ощутил в полной мере тяжесть своей ноши. Когда нёсся по лестницам, чемодан казался невесомым.
Фёдор, выйдя от Черногуза, провёл в одиночестве минут два-дцать. Начиная беспокоиться, он собрался было снова зайти узнать, что за причина задержки, как вдруг навстречу выбежал Степан.
Степан бежал с большим, тяжёлым чемоданом. Пробежал мимо него и только сделав ещё шагов пять-шесть, остановился.
– Это нам, на двоих, – пояснил он, когда Фёдор подошёл. – Да-вай посмотрим, что там и сразу же пойдём. Ты только помни, что нам скорее отсюда надо уходить.
Степан присел на корточки, положил чемодан на бок и открыл крышку. В чемодане поверх всего лежала бархатная, малиновая ска-терть с бахромой по краям. Откинув её наполовину и увидев золото в слитках (слитки были в форме ванночек), Степан сразу же схватил два из них и стал запихивать в боковые карманы пиджака.
– Не тащить же чемодан через весь город, – так он объяснил свои действия, встретившись глазами с Фёдором. Он, конечно, пре-красно видел, но не хотел замечать того, что слитки лежали на про-зрачном пакете, в котором находились золотые коронки и даже целые, литые челюсти, некогда помогавшие кому-то пережёвывать пищу, а теперь обратившиеся в золотой лом.
– Брось, – сказал ему Фёдор, – пойдём отсюда.
– Как это - брось? Нет. Слитки, в любом случае, возьмём, – воз-разил ему Степан и, поднявшись, отбросил ногой скатерть со второй половины чемодана.
От увиденного оба пришли в оцепенение. Там, во втором углу, на горе из бриллиантов, изумрудов, рубинов и жемчуга лежала отре-занная голова. По белым ресницам на одном глазу друзья сразу же угадали, что голова эта была когда-то на плечах у Богдана. Степан и Фёдор молча глядели то на голову, то друг на друга. Первым в себя пришёл Фёдор, он отшатнулся от чемодана и стал Степану говорить:
– Брось! Брось, тебе говорю!
Степан достал слитки из карманов, один кинул на землю, к че-модану, а другим попытался разбить окно кабинета, находящееся на третьем этаже. Слитки были весом то ли восемь, то ли девять кило-граммов. Слиток не долетел, ударился о стену дома и упал. Раздоса-дованный Степан, споткнувшийся к тому же о чемодан, не выдержал и во весь голос крикнул:
– Ты мне не дядя! Ты гад! Я не хотел! Не просил тебя!
Друзья стояли на площадке, усыпанной гравием и ожидали, что откроется окно, и Черногуз ответит. Но ответа не последовало.
Вместо этого они вдруг услышали треск и какой-то подозри-тельный, неприятный шумок, доносящийся из дома, который с каждой секундой всё увеличивался и нарастал. Не сговариваясь, интуитивно ощущая опасность, Степан и Фёдор побежали подальше от дома, и тут же, через каких-то несколько мгновений, из открытой двери вырва-лось огромной силы пламя и стало лизать рыжим языком дом снару-жи. В том, что и внутри всё полыхает и горит, ни Степан, ни Фёдор не сомневались. Шли по разлитому, на первых двух этажах, керосину и хорошо представляли, как это может гореть.
– Знаешь, зачем он меня оставлял? – Громко и спешно заговорил Степан, как бы боясь того, что досказать не успеет. – Он показал убитых. Там, в той комнате, где ты спал. Там... Там, Жанна, жена мо-лодая его и Марсель, оба мёртвые. Он решил, что они любовники и убил их. Не сам убил, велел это сделать Боде, а сам потом и Бодю, вроде как для меня. А я не просил убивать, он это всё сам придумал!
Степан неожиданно для Фёдора перекрестился и закричал:
– Вот истинный крест! Ты может, думаешь, – я Корнею говорил: отруби голову, а потом мы вместе посмеёмся? Верь мне, и в мыслях не было! Но это неважно, – сказал он, задумавшись, понижая голос, сказал так, как будто вдруг опомнившись, старался не забыть, не упустить что-то главное. – А важно то, что Максим, твой Максим был у Жанки в любовниках! Я это точно знаю и надо немедленно найти его и схоронить. Ой, прости, сболтнул, не подумав. Я в том смысле, чтобы спрятать. Потому, что это маньяк, убийца, страшный человек. Видишь, он не выходит, а дом уже весь горит. Дом поджёг, а сам... Думаешь, где он?
– Максим? – Рассеяно спросил Фёдор. – Разве точно, Максим?
– Максиму сразу же, сейчас же позвоним, – сказал Степан, как бы косвенно подтверждая, что «точно Максим».
– Да, да, – рассеянно согласился Фёдор. – Надо будет сейчас же... А, где же Черногуз? Почему он, действительно, не выходит? – Поинтересовался Фёдор, становясь как бы блаженным, человеком пе-реставшим ощущать реальность.
– То-то и оно! – Обрадовался Степан вопросу. – Он следы заме-тает. Смотри. Так он переезжает, гад! Я уверен, что есть в доме под-земный ход и он как раз через него теперь.
Степан не договорил, стекло на третьем этаже со звоном вы-летело, и из окна повалили перья. В проёме окна показался Черногуз, захохотал нечеловеческим, сильным смехом и закричал на всю округу:
– Красота!
Фёдор со Степаном стояли и смотрели на него в недоумении. Дом настолько сильно был объят пламенем, что даже стоя от него на довольно значительном расстоянии, было нестерпимо жарко, а яблони, росшие чуть ближе к дому, так те просто горели. Было непонятно, каким образом Корней Кондратьевич мог там находиться, оставаясь при этом живым. Он снова выкинул из окна перья, прокричал «красо-та» и исчез. Его не было видно и слышно долгих секунд пять.
– Сгорел, – тихо сказал Степан.
И тут же, как бы в опровержение его словам, из горящего дома донёсся знакомый выкрик. Шум от пожара стоял такой, что невоз-можно было бы услышать ничего из того, что говорилось или крича-лось в доме. Будь то усилено даже в сто раз. Однако, голос Черногуза, покрывая весь этот шум, как голос самого Сатаны, внезапно загово-рившего прямо из преисподней, с неземной, с сатанинской силой, раз-носил над посёлком, как заклинание, одно и тоже слово.
Люди, собравшиеся со стороны парадного крыльца, плакали и причитали. Бабы голосили, как на похоронах.
Терем, к которому привыкли и без которого каждому из них не представлялся родной посёлок – горел. Горел вместе с хозяином, ко-торый хоть и кричал, но не звал на помощь, выкрикивал непонятное для собравшихся слово.
Пожарная команда, находящаяся в двухстах шагах от дома Чер-ногуза, на той же улице, где собрался народ, так и не соизволила при-нять меры к тушению. Да и чем бы они помогли, если разыгравшаяся вдруг со страшной силой гроза, одна из тех, которые случаются только на юге, когда в течение нескольких секунд на голову сваливается целая стена воды, и та оказалась бессильна. Пламя от проливного до-ждя не затухало, и казалось, что даже наоборот, только сильнее разго-рается. Невозможно было оторвать глаз от этой мистерии. Проливной дождь, гром и молнии, пожарище, стенания людей, и голос подземе-лья, кричащий «красота».
Фёдор и Степан, собиравшиеся бежать, спасать Максима, про-мокли до нитки, но продолжали стоять и следить за происходящим. Жутко и сладостно было созерцать дом, который со всех сторон ли-зало пламя, ощущать себя участниками всего этого. Степан и Фёдор, временами переглядывались, ни слова друг другу не говоря, и снова молча продолжали смотреть на огонь. Огонь был главным героем мистерии. Синие, зелёные, малиновые языки пламени, выскакавшие то здесь, то там, не так увлекали, как сама стихия пожара. Казалось, что огонь – живое существо, чудовищных размеров зверь, постепенно проглатывающий дом. Он заталкивал его в своё горло и чем более дом поддавался, тем он становился всё более нетерпеливым. Он спешил, торопил свою жертву, был недоволен её медлительностью, злился и ревел.
Обгорела и обвалилась крыша, почернели горящие брёвна, а крики Черногуза были всё ещё слышны. Это было невозможно, но, тем не менее, слово «красота» неслось над посёлком.

* * *

С раннего утра Максим ждал звонка от Жанны, он просто пове-рить не мог в то, что сегодня она ему не позвонит. Позвонила бы – он простил бы ей всё. Всё, чего б там ни было, но звонка всё не было, и он переживал.
«Сняла квартиру, – думал он, – мужик-хозяин должен был прийти, вешалку прибить».
Он ревновал её к этому хозяину-мужику, ко всем мужикам сра-зу. Вспомнив, с какой решительностью она оттолкнула его в вагоне метро, у него в голове вдруг промелькнула мысль:
«Уж не влюбилась ли она в того самого Балденкова Котьку, жившего с ней в одном доме?».
Но он тут же эту мысль отбросил, как чересчур безумную.
Разглядывая её фотографию и сжимая в кулаке брошь-талисман, подаренную ею, он старался думать о приятном. Вспоминал её ласко-вый голос, покорный, любящий взгляд, слова, сказанные в метро: «жадина, ты мой любимый», и на сердце становилось сладко. Вспо-минал, как внимательно следила Жанна за каждым его жестом, как ос-торожно трогала его лицо, и как частенько, прямо среди беседы, при-жималась и, закрыв глаза, просила, чтобы поцеловал, а то и сама це-ловала без всякого спроса. Ему казалось, что он и теперь ощущает прикосновения её губ и пальцев. Вспоминал первую встречу, разлитое шампанское, гусарский наряд, купание в пруду, и даже следы от рези-нок, оставшиеся у Жанны на ногах, после того, как она сняла с себя белые гольфы.
В ожидании звонка Максиму так захотелось целовать эти следы от резинок, что он просто пришёл в бешенство. В нём с каждой секун-дой нарастала тёмная сила, которой не находилось выхода. Предчув-ствуя появление этой силы, и боясь оказаться в её власти, Максим ещё в четверг, сразу же после избиения Маслова, просил Назара прогулять практику и быть неотступно всю пятницу с ним. Объяснил это так:
«Не знаю, что со мной происходит, но чувствую, за мною надо смотреть. Не оставляй меня, ни на минуту».
Назар с лёгкостью прогулял практику и с такой же лёгкостью согласился следить за Максимом и, как понял он свою роль, в случае чего его сдерживать.
Ожидание телефонного звонка становилось невыносимой мукой. Не зная, чем занять себя, Максим Назару предложил сыграть в карты. Игра не клеилась, да вдобавок ко всему, как нарочно, с дачи вернулась Полина Петровна, стала спрашивать, почему они не на практике. При-шлось лгать, говорить, что у них сегодня свободный день.
Следом за Полиной Петровной в квартире появилась Фрося, пропадавшая более недели, и в доме сразу всё пошло кувырком. На-столько кувырком, что Максим на какое-то время, ни то что о игре, но и о звонке, которого так напряжённо ждал, совершенно забыл. Пьяная, загорелая Фрося появилась не одна, завалилась с гостями. С уча-стковым Шафтиным и монтёром Лёней. Пришла пить, гулять, отме-чать возвращение.
– Я твоих денег не тратила, – кричала Фрося на всю квартиру из своей комнаты, обращаясь к Карлу. – Меня ограбили, из поезда вы-швырнули. Я от самой Тулы пешком шла, побиралась. А ты у меня и не прописан! – Кричала она. – Так что вот тебе, тут и власть, участко-вый, он скажет тебе законы. Короче, – выметайся в два счёта! Чтоб духу тваво здесь не было! Вот и весь сказ!
По просьбе Полины Петровны и Галины Максим вошёл в ком-нату к Фросе и предложил Карлу спуститься на улицу, часок погулять. С тем, чтобы его мать и сестра могли с соседкой без него кое о чём переговорить. Максим был к соседке, по своему человеческому скла-ду, ближе других и когда было нужно, входил без стука. Карл согла-сился и при помощи Максима и Назара этот замысел стал осуществ-ляться.
Тем временем, не дожидаясь, пока за Карлом закроется дверь, Фрося кричала направлявшейся к ней Полине Петровне:
– Соседка, не говори ничего! С фашистом жить всё одно, не бу-ду! И слушать тебя не стану!
Но пришлось не только слушать, но и перепугаться. Галина не из праздного любопытства ездила на прежнюю квартиру к Карлу, уз-нала, что хотела и разъяснила, что смогла. Карла хоть и выписали из квартиры, с таким же успехом были готовы снова туда прописать, ибо перепуганные насмерть соседи с Фросиной распиской о получении пяти тысяч и своими пояснениями к ней обратились в милицию, и там уже было заведено уголовное дело.
– Так что не горланить тебе надо, а бегать, деньги потраченные искать. Карл к себе и так вернётся. А, тебя, за афёру, судить станут, – закончила Полина Петровна свою речь, которой повергла в глубочай-шее уныние и трепет не только Фросю, но и её гостей.
Пьянку-гулянку они, конечно, не отменили, но настроение у них испортилось. И только Шафтину сообщения Полины Петровны и сло-жившаяся после них ситуация пошли на руку, ибо совершенно неожи-данно он обрёл заинтересованных помощников в тёмном и тайном деле своём. Руками Фроси и сожителя её он решил избавиться от немца, о чём настоятельно его просил Черногуз. А просьба Корнея Кондратьевича, он ещё не знал, что тот мёртв, была для него важнее приказа командования.
До пролёта, соединяющего четвёртый этаж с третьим, Карла до-несли прямо в кресле, а там обязанности у друзей разделились, пока Назар сажал Карла на подоконник, Максим отнёс кресло на улицу. Оставив кресло у подъезда и, доверив приглядывать за ним Матвею Ульянову, гулявшему во дворе с мальчишками, он тут же вернулся.
Сложив руки замком и посадив на них Карла, они стали медлен-но спускаться. Выйдя из подъезда, Максим увидел, что Матвей сидит в креслах и под смех мальчишек катается, рулит колесами, при этом сам смеётся. Посадив Карла на скамейку, он кинулся к Матвею.
Назар, пристально следивший за ним и предварительно разгля-девший в друге неладное, тут же схватил Максима за руку и попытал-ся удержать. Максим вырвался, высвободил руку, но тут же Назар, с силой, ухватился за другую. Но силы были не равны, с Максимом действительно что-то происходило, он находился в каком-то сума-сшедшем восторге, и Назар не мог его сдерживать. Максим засмеялся нервным смехом, ударил Назара по рукам, оттолкнул и, подбежав к креслу, стал с силой бить Матвея по лицу.
Матвей не понимал, в чём дело, даже не закрывался. Он на-столько привык к тому, что его никто не трогал, наоборот, только за-щищали, что просто не знал, как на происходящее реагировать. Сам Максим был первым ревностным его защитником. Кровь мгновенно брызнула из разбитого носа и лопнувшей губы, стала капать на белую рубашку, в которую Ульянов был одет.
Сообразив, что Матвея больше бить нельзя, Максим забежал в подъезд и там, ударив с силою несколько раз кулаками по стене, от чего посыпалась штукатурка, горько заплакал.
Во дворе все те, кто оказались свидетелями происшедшего, пришли в недоумение. Тот, кто первый вставал на защиту Матвея, кто учил не давать его в обиду, сам, на глазах у всех, ни за что, за то, что тот сел в кресло с колёсами, так зло и жестоко избил его.
Как и все находящиеся во дворе, так и сам Максим, избивая Матвея, который никогда не дал бы ему сдачи, чувствовал, что делает что-то страшное. Чувствовал, но не владел собой, не мог управлять своими действиями, не в состоянии был остановиться.
Плача в подъезде и облизывая в кровь разбитые руки, Максим вслух, как бы обращаясь к кому-то невидимому, приговаривал:
– Видишь, что ты со мной делаешь. Как мучаешь.
Заметив вошедшего в подъезд Назара, Максим постарался скрыть слёзы, сказал ему, что всё будет нормально, пусть только тот теперь от него уйдёт. Его начинала бить изнутри точно такая же дрожь, как когда-то Назара.
«Да, он был прав, – думал Максим. – Лучше от женщин дер-жаться подальше. Никогда я так раньше не мучился».
– Ты с Карлом побудь минут пять, – сказал он, ёжась. – А, я скоро выйду, к вам подойду.
Назар, которому никогда прежде не приходилось видеть слёз Максима, послушно оставил его и вернулся к Карлу. Вернулся с тем, чтобы везти его по двору, то есть, гулять. Но ему этого сделать не да-ли. Из подъезда на улицу, следом за ним, как угорелые, выбежали Шафтин и Лёня.
Выбежали и попросили Карла подняться наверх, якобы для чрезвычайно важного разговора. Что Карл с их помощью, но без осо-бого удовольствия, и исполнил.
Узнав об избиении Матвея, Галина, взяв брата за руку, пошла с ним к Ульяновым. Она вела его просить прощения, захватила с собой четвёртую часть от большого, открытого, клубничного пирога, утром испечённого, а также новую рубашку, купленную для Максима.
Мама у Матвея была под стать сыну, такой же тихой и безот-ветной, о чём красноречиво свидетельствовал диван, красовавшийся на шкафу, поставленный туда паркетных дел мастерами, якобы подго-тавливавшими себе пространство для работы, а на деле пускавшими пыль в глаза. Диван так и простоял на шкафу два года, и всё это время Ульяновы, мать и сын, безропотно спали на полу.
Подарки и извинения Матвей принимал с тем же непониманием, с каким недавно сносил побои. А его мама, наотрез отказывалась от всего, мотивируя это тем, что сын сам заслужил то, что получил, и ес-ли кому и просить прощение, так это Матвею у Максима и никак не наоборот. Сошлись на том, что оба виноваты и стали общими усилия-ми, по предложению Галины, снимать со шкафа диван.
Придя вместе со Степаном к себе домой и, узнав, что Максим жив, Фёдор успокоился. Но длился покой недолго. Полина Петровна, со слезами на глазах, сказала:
– Собирайся, пойдёшь со мной к Павлику. Звонила какая-то Ни-на Георгиевна, сказала, что он болен и просил, чтобы я пришла обяза-тельно вместе с тобой.
Полина Петровна расплакалась.
– Да что ты? – Растеряно спросил Фёдор, который хотел отка-заться от похода к двоюродному брату. – Чего плачешь?
– Говорит, совсем плох, – пояснила мать, вытирая слёзы. – Го-ворит, при смерти. С вами замоталась, совсем про него забыла.
– Оставайся. Переодевайся, – говорил Фёдор Степану, уходя. – Дождись Максима, расскажи ему всё, или нет, не надо. Лучше ничего не говори. Сам сообразишь, как поступить. Действуй по обстоятельст-вам. Если будет нужно, побудь с ним. А если не будет нужно, беги к Марише. Она, наверное, тоже тебя заждалась.
Сам Фёдор переодеваться не стал, Полина Петровна торопилась, и он не хотел её задерживать. Всю дорогу матушка нервно рассказы-вала про печника, с которым Фёдор клал печь, как тот напился у Ука-таевых и трое суток спал.
– Как проснётся, так просит похмелиться. Они ему поднесут, он выпьет и снова спать. Так печь им и не выстроил.
Она рассказывала с тем, чтобы не думать о племяннике, чтобы отвлечься, но то и дело, прерывая свой рассказ о печнике, охала и принималась нервно повторять одну и ту же фразу:
– С вами замоталась, совсем о нём забыла.
Фёдор шёл молча рядом с ней, ничего не спрашивая и ни на что не отвечая. Подходя к знакомому дворику, в котором когда-то жил и дядя Петя, Фёдор заметил чрезвычайные перемены.
На улице, вдоль дома, стояли крытые, военные машины, весь двор был огорожен специальными металлическими конструкциями, вдоль которых плотной стеной стояла милиция. За оградой наблюда-лось большое скопление народа, беспрестанно толкавшегося и без-думно передвигавшегося.
Спецавтобус, с решетками на окнах, стоящий у входа во двор, крики полковника в мегафон, предлагавшего, в сотый раз, очистить двор, непривычные дружинники, с фиолетовыми вместо красных, по-вязками на рукавах – всё это настораживало и вызывало чувство не-приязни, по отношению ко всем находящимся, как во дворе, так и за его пределами.
Наблюдая за происходящим, Фёдор никак не связывал всё это с братом, к которому они шли, но, приглядевшись и заметив, что с фиолетовыми повязками на рукавах стоят исключительно знакомые лица, стал думать иначе, и пока шли, попытался самостоятельно ра-зобраться в том, каким образом брат мог быть с ними связан, но сколько не думал, ничего в голову не пришло. А с повязками стояли: Глухарёв, грузчик Валентин, и знакомые по поминкам дяди Петра, Кирькс и его дочь.
Прямо у спецавтобуса, с решётками на окнах, Фёдора и Полину Петровну встретила солидная, представительная женщина, предста-вившаяся Ниной Георгиевной. Сказав полковнику «это они», провела их через ограду и далее сопровождала по двору. Во дворе, при всей казавшейся с наружи бездумности, в движении наблюдался порядок, имелся коридор и такая же, как снаружи своя, внутренняя ограда, у прохода через которую и стояли те самые дружинники с фиолетовыми повязками и знакомыми лицами.
Дружинники вели себя так, словно получили высокий чин, осо-бые полномочия. На проходящих мимо них Полину Петровну и Фёдо-ра они смотрели, как начальники на подчинённых, то есть – с неиз-бежным холодком во взоре, не допускающим панибратства и слегка рассеянно, дескать, может, мы и знакомы, ну так что ж с того, много было ненужных знакомств, всех не упомнишь.
Они испытывали заметное наслаждение от своего нового поло-жения. Только после этих высокомерных лиц Фёдор окончательно ут-вердился в мысли, что всё происходящее вертится вокруг брата. Оста-валось непонятным, почему, кому и зачем это нужно, но всё это он надеялся скоро узнать.
Пашка тем временем, лёжа на тахте, оставшейся от бабушки, слушал посетившую его Трубадурову.
Тахта была покрыта фиолетовым шёлком, Пашка полулежал-полусидел, подложив под себя для удобства мягкие, шёлковые, фиолетовые подушечки. Под головой у него была белоснежная салфетка. Волосы были намазаны маслом, издававшем благовоние, и зачёсаны назад. У иконы, забранной теперь в серебряный оклад, го-рело восемь лампад.
– Как только я к тебе вошла, ты сразу со мной поздоровался, – говорила Трубадурова. – А Марков? Уж кто-кто, а Марков. Представ-ляешь, встречаю на остановке – не узнаёт. Проходит мимо. В другой раз встречаю у школы, столкнулись нос к носу, – идёт, не здоровается. А вчера, в булочной, поймала его за руку, спрашиваю: ну, что, и те-перь не узнаёшь? Так он, что ж ты думаешь? Он, подлец, только хмыкнул и пошёл своей дорогой. Был первым учеником, я ему только пятёрки ставила и вдруг такой хамелеон. За что? Ну, за что? Я этого не пойму.
Трубадурова была в новом, выходном платье, напудренная, на-душенная, с губами, жирно намазанными помадой. Такой бывала только на уроках, за которыми следили проверяющие.
– А у тебя пришла, прощения попросить, – продолжала она, – ведь я же не знала, что ты верующий. Думала, дурачишься. И потом, ты должен понимать, кричала я не на тебя, а на этих идиотов, которым из года в год за их обещание уйти из школы, вынуждена ставить трой-ки. Всё годами копилось.
Трубадурова прервала свою речь, так как в комнату вошли Нина Георгиевна, Полина Петровна и Фёдор.
Однако, что же предшествовало этому их приходу?
Двор, в котором жил Пашка, из-за огромного скопления народа, желающего в него попасть, был оцеплен третьи сутки. Вход во двор закрыт, жильцов пускали по предъявлению прописки в паспорте. Нина Георгиевна была единственным человеком, которого слушался и собравшийся народ, и власти. Она регулировала процесс посещения, отвечала за порядок, за дежурных у подъезда, а также за питание для тех, кто толкался во дворе, надеясь попасть на приём к Пашке.
Милиция предприняла накануне попытку очистить двор от со-бравшихся, но попытка оказалась безуспешной. Не были приняты и приехавшие вслед за этим, для переговоров, районные начальники. Назревал серьёзный конфликт.
Узнав, что многие из собравшихся хотят только посмотреть на него, Пашка пообещал, что в субботу выйдет к людям. И, хотя был слаб, и с тех пор как слёг, не вставал, он почему-то был уверен, что сделать это сможет.
На всякий случай позвал к себе крестную, да брата Фёдора.
Увидев их, Трубадурова встала и, говоря «сколько можно жало-ваться, пойду», дополнительно пожаловалась:
– Полина мои беды знает, – говорила она. – Паркет паразиты не стелят. Родные дети, как тараканы, разбежались кто куда. Ну, не буду мешать, пойду. Выздоравливай. До свидания.
Трубадурова ушла, а Фёдор и Полина Петровна сели на подан-ные им Ниной Георгиевной стулья. Сама Нина Георгиевна села тут же, рядом с ними.
– Привет, – сказал смущённый Фёдор. – Вот, притащила ма-тушка, говорит, собирайся, пойдём. Я под дождь попал, так даже мок-рую одежду на сухую поменять не дала. Пока до тебя добрались, по-насмотрелся. Через три кольца оцепления шли, там и решётки, и авто-бусы с решётками на окнах. В мегафон кричат, кругом люди, – сума-сшедший дом. А как пробирались, и докладывать не стану, спасибо Нине Георгиевне, люди прямо кидались, не верили, что брат. В подъезде на всех ступенях сидят, как собаки бездомные. Поверить не могу, что это ты такую кашу заварил. А эти гости, они постоянно в твоей комнате? – Спросил Фёдор, кивая головой на двух женщин, си-дящих в углу, на тюфяках. Спросил, пытаясь пошутить.
Это были те самые женщины, которых привела Нина Георги-евна, и которые впоследствии Пашке снились. Пашка, молча, кивнул головой.
– Да-а, – продолжал, смущённый видом брата Фёдор, никак не ожидавший застать четырнадцатилетнего мальчишку седым, устав-шим стариком. – Там на ступенях смрад, теснотища, а тут у вас, при входе, водкой пахнет, музыка звучит. Пацкань в коридоре встретил, узнал, что к тебе идём, давай кричать: «Потом милости просим и к нам. У нас всё есть, что душе угодно». Чего он не на работе? Он что, с завода ушёл?
Пашка поднял слегка брови, сделал неопределённое выражение глаз. Фёдор понял, что брат не знает.
Поседевший Пашка, своим видом, ясным и твёрдым взором не-много смущал Фёдора. Смущало и то, что он совсем не говорил.
– Ну, как ты?- Спросил его Фёдор, напрямик.
– Хорошо, – спокойно ответил Пашка и сам задал вопрос. – Помнишь, Федя, ты рассказывал сказку о любви? О девочке-любви, сделавшей мир прекрасным?
– Нет, Пашь, не помню, – ответил Фёдор. – Что это за сказка?
– Простая и добрая. Я был у вас в гостях, ты придумывал сказки и сразу рассказывал. И рассказал тогда эту. В сером царстве всё было серым – и земля, и вода, и небо. И люди были серыми, потому что не знали солнца и не улыбались. И вот появилась в этом царстве девочка, непохожая на всех, глаза светились радостью и звали её Любовь. Ис-пугались серые люди и задумали её убить. Но не убили, даже не до-тронулись, так как она превратилась в белое облако и поднялась в не-бо. Поднялась и разогнала серые тучи, закрывавшие от людей солнце и синее небо, которого они никогда не видели. А затем пролилась на людей тёплым прозрачным дождём и смыла с них серость, сделала людей прекрасными. Люди смотрели на небо, на солнце, смотрели друг на друга и улыбались. Максим спросил тогда у тебя, – зачем она им помогла, ведь они хотели убить её? А ты сказал, что любовь на зло не обижается, потому что она сильнее и выше, и в её власти всякое зло превратить в добро. Я тогда этого не понял, но запомнил.
– Я такую хорошую сказку придумал? Не помню.
– А помнишь, как я нашёл пять рублей и мы вчетвером: я, ты, Максим, и твой друг Степан, пошли в магазин? Я просил себе саблю и мороженное, а остальное готов был отдать вам. Хотел саблю с метал-лическим клинком за полтора рубля, а вы, все втроём, стали уверять меня, что маленькая пластмассовая сабля за пятьдесят копеек не ржа-веет, не ломается и в сто раз лучше. До сих пор слышу, как вы меня забалтываете и я соглашаюсь.
– Это, Пашь, я помню, – сказал Фёдор, с улыбкой вспоминая прошедшие годы. – Теперь кажется, что и не с нами всё это было. Так всё изменилось. Да и ты, вон как изменился. Глаза, голос. Во дворе и на лестнице только и слышно: «святой», «Павел святой». Скажи, как ты сам себя ощущаешь? Ощущаешь святым?
– Какой я святой, – сказал Пашка. – В этом смысле отчим прав. Он так говорит: ты для них Павел Петрович, а для нас Паршивый Сволочь. И как-то это в рифму у него получается. Нина Георгиевна всему виной. Сказала, – отец лечил и вы должны, если и не лечить, то помогать, чем можете. Сказала, что я ей помог. С неё всё и началось, а потом, как стена навалилась. Сам я в чудесность свою не верю, а она и сына своего приводила, заставляла кланяться. Он рассказывал о себе, сказал, что всё до минуты сошлось. Хорошо, если так, сам я, кроме желания помочь и состояния страшной усталости, ничего не чувствую. Святости не ощущаю. Нина Георгиевна, расскажите брату историю вашего сына.
– Да, – вздрогнула сидевшая рядом и завороженно слушавшая Пашкин голос, Нина Георгиевна. – Что? Что вы сказали, Павел Пет-рович?
– Расскажите историю сына, – так же спокойно, как и в первый раз попросил он.
– Ой! Да, как это я смогу? Я же не знаю ни званий, ни терминов военных, тут сына надо бы... Расскажу, как сумею.
Она достала носовой платок, провела им по сухим щекам, об-лизнула губы, стараясь сосредоточиться, и стала рассказывать.
– Андрюша говорил, что началось всё с пленного. Они взяли в плен одного главного бандита. Мой сын, Андрей, воевал в Афгани-стане и только вчера вернулся домой, – с гордостью, как бы между прочим, заметила она и продолжала. – В тот день был бой и со сторо-ны противника прибежал человек, предложивший обмен. В бою бан-дитами было захвачено пятнадцать солдат нашей армии, и он предла-гал их всех обменять на этого одного, главного. Командир согласился, а второй командир, в армии же два командира, вы, конечно, знаете, один простой, а другой политический, не помню, кто из них, доложил уже в штаб, что главный бандит пойман, и ему была обещана награда, поэтому он идти на обмен не хотел. Когда первый настоял на том, чтобы меняться, этот, второй командир, схватил автомат и попытался бандита застрелить. Мой сын, Андрей, ему помешал и сразу же стал у него на плохом замечании. Обмен-то обменом, его произвели, а этот плохой командир, как был, так и остался над Андреем начальником и, за день до отправки домой, он выбрал случай и послал сына по како-му-то делу, а фактически, на погибель. Андрюшу окружили и взяли в плен. Я тотчас почувствовала, что сын в опасности, сердцем почувст-вовала, искала Петра Петровича, нашла Павла Петровича и вот, чу-десной его молитвой, мой сын спасён. Главный бандит, к которому привели сына через два дня, оказался тем самым, которого Андрюша не дал застрелить. Бандит велел отдать сыну оружие и отпустил с со-провождением. А ведь сын мой чуть не погиб, его там в плену не ос-тавляли в покое, хотели, – она заплакала, но тут же собралась. – Хоте-ли зарезать.
– Может, его отпустили из чувства благодарности? – Осторожно спросил Фёдор.
– Вот и вы, как Павел Петрович, – с укоризной взглянув на Фё-дора, сказала Нина Георгиевна.
– Я, как предположение, – оправдывался Фёдор.
– Легко вам здесь предполагать, а Андрюша сам мне говорил, что просто чудом остался жив, и, если бы не помощь Вышних сил, то не видать бы ему ни Родины, ни матери.
Фёдор согласно закивал головой, давая тем самым понять, что больше нет у него никаких сомнений, и в этот момент сидевшая и молча смотревшая на племянника Полина Петровна, расплакалась.
Все стали смотреть на неё.
– Не надо, крестная, – как-то особенно мягко обращаясь к ней, сказал Пашка.
– Что же они, маленький, с тобой сделали? Тебе же ещё и пят-надцати нет, а уже весь белый, как снег. Сижу, слушаю, а у самой не идёт из ума тот случай, когда прогнала тебя. Голова у меня болела, гости понаехали, да ещё вы, дети, чего-то расшумелись. Я тогда ска-зала: ты, Павлик, свой, ты не обидишься, иди, миленький, домой. И ты пошёл, посмотрел на меня и пошёл. А дома у тебя, я знала, что тво-рится. Знала, а всё одно, прогнала.
– Да вы, крестная, будто хороните меня, – с еле заметным упрё-ком в голосе, тихо сказал Пашка.
Полина Петровна снова всплакнула и, обращаясь к Нине Геор-гиевне, стала продолжать свой рассказ.
– Он с детства был тихим, ласковым, а Лида – она всё всухомят-ку кормила. Ни кашки, ни супчика, сделает бутерброд, даст в руки и иди, гуляй. Дети во дворе обижали его. Обидят, он подбежит ко мне, просит: крестная, скажите мальчикам, пусть они со мной не дерутся. Сам маленький, худенький, смотрю на него и думаю, где же в тельце таком душа теплится.
От слов Полины Петровны на глазах у Пашки заблестели слёзы. Растроганный видом этих слёз, Фёдор пересел со стула на тахту, склонился над братом и тихо спросил у него:
– Хочешь, я их всех прогоню?
В глазах у Пашки мелькнуло что-то, похожее на надежду, но тут же погасло. Он смотрел на Фёдора и взглядом, как бы, спрашивал: «Как ты их собираешься гнать? Да и сможешь ли?».
– А кто к тебе приходит? – Спросил Фёдор, смягчившись, сооб-разив, что разогнать людей ему, действительно, не под силу. – Что им от тебя нужно?
– Многие идут, как к сыну Петра Петровича, – спокойно отвечал Пашка. – Говорят, отец их лечил, просят и меня помочь. Я делаю то, что просят, отказать не могу. Больше с исповедями идут, – продолжал он. – И, как мне кажется, всё выдумывают и наговаривают на себя.
– Почему так думаешь, что наговаривают? – С живым интересом спросил Фёдор.
– Да, не может того быть, чтобы мир стоял, если то, что они рас-сказывали – правда.
– Павел Петрович, она не может более ждать. Выслушайте её и пусть идёт себе, – сказала Нина Георгиевна про человека, о котором Пашка, судя по всему, был ею предуведомлен.
Пашка согласился принять. В комнату вошла и села на предло-женный ей стул маленькая, худенькая женщина с быстрыми глазками и маленьким ртом. Рот у неё еле открывался и, казалось, что мешает ему открываться шире красная, короткая резиночка, приделанная к губам. На самом же деле, это была, конечно, не резиночка, а обыкно-венная слюна, принявшая красный цвет от помады.
– Меня зовут Тамила Николаевна, только прошу не путать, по-сле «тихо» не «о», я никого не томлю, а первая буква алфавита, – ска-зала она, и, разглядывая с любопытством присутствующих, замолчала.
– Говорите. Говорите всё, что мне говорили, – сказала Нина Ге-оргиевна и представила вошедшую, как жену высокопоставленного и осведомленного.
– Вам нельзя завтра выходить к людям, – сказала жена. – Против вас замышляют. Вы не знаете этих людей, они спать не лягут, если зла не сделают.
– Говорите главное, – поправила её Нина Георгиевна.
– Да, – заторопилась Тамила Николаевна. – Главное, что ответ-ственный за проведение операции, генерал-майор Госбезопасности Гоголь. Ему поручено руководство. Вы не знаете, что это за человек, какие у него примитивные взгляды. Над его взглядами даже в Коми-тете все смеются, хотя за верность взглядам, уважают.
– Какие ещё взгляды, говорите дело, – снова одёрнула её Нина Георгиевна, заметив, что жена высокопоставленного и осведомленного занимается более самолюбованием, нежели изложением сути.
– Какие взгляды? Примитивнейшие, – не понимая замечания, продолжала она. – Книг не читает, в театр не ходит, из журналов вы-писывает «Мурзилку» и «Весёлые картинки». Сами понимаете, что из этой периодики почерпнешь... Комитет называет Коммуной, народ – Антантой, и любит с пафосом декламировать Маяковского: «Коммуне не быть под Антантой». О! Я очень хорошо знаю этого человека, можно сказать, с самого детства, так как муж мой, Владислав Вяче-славович, в бытность свою, будучи мальчиком, рос вместе с этим Го-голем в одном дворе. Представьте же себе, что в то время, как все мальчишки и муж мой, Владислав Вячеславович, гоняли мяч на пыль-ном пустыре, этот самый Гоголь сидел со старухами на скамейке и слушал их сплетни; либо было у него ещё и другое занятие, он по соб-ственной инициативе следил за молоком на кухне и естественно, все пенки снимал в свою пользу. Когда же он вырос, этот Гоголь, и наел себе на этих пенках, простите за выражение, морду, его в Комитете заметили и пригласили к себе.
Нина Георгиевна снова хотела одёрнуть рассказчицу, но пере-думала, справедливо рассудив, что должна же будет та, в конце кон-цов, когда-нибудь заговорить и о деле.
– Когда он учился ещё на лейтенанта, – продолжала свой рассказ о Гоголе жена высокопоставленного и осведомленного, – на вопрос командиров и начальников: «А не являетесь ли вы, курсант, род-ственником великого писателя?», – он с гордостью отвечал: «Никак нет. Всего лишь навсего однофамилец, впрочем, и об этом очень со-жалею». – «Как, разве вы не любите этого писателя?» – «Так точно. Не люблю. И не только этого, но, если позволите, и всех писателей на свете». – «Позвольте узнать, почему?» – «Очень просто. Мы с ними по разные стороны баррикад. Они защищают интересы народа, мы – интересы государства». – «Так вы полагаете, что интересы государства и интересы народа - разные вещи?» – «Так точно. Считаю, именно так. Если есть государство и есть народ, значит, есть и отдельные интересы. Интересы народа известны – бунтовать, а в интересах государства – народу этого не позволять». – «Но позвольте, не все же писатели заняты тем, чтобы защищать интересы народа, в смысле подстрекательства на бунт, есть ведь и другие?» – «Никак нет. А тех, что вы имеете в виду, я бы не называл писателями, им было бы честнее идти на службу к нам, а не писать». Все смеялись над его взглядами, но уважали в нём постоянство и верность принципам. Был он исполнителен, что на службе ценится превыше всего, и, под смех и шутки в свой адрес, дослужился до генерала.
– Скажите, наконец, зачем пришли, – вмешалась Нина Георги-евна, у которой лопнуло терпенье.
– Да, да, да, да... Я затем и пришла. Я пришла сказать вам, что всё заранее инсценировано и расписано по минутам. Ваш завтрашний выход к людям не что иное, как провокация. Вас сразу же застрелит снайпер, после чего войскам дана будет команда очистить двор. Но всё подадут так, как будто в вас из толпы выстрелил сумасшедший и солдаты во избежание возможных жертв, применили газ и дубинки.
– Когда прибудут войска? – Поинтересовалась не на шутку взволнованная Нина Георгиевна.
– Они уже здесь. Они трое суток здесь стоят. А вы думали, это милиция двор оцепила? Нет, это солдаты внутренних войск, одетые в форму милиции. Солдаты из дивизии Дзержинского. Я вчера звонила туда, генерал-майор - мой хороший друг. Я имею в виду, не Гоголя, а командира дивизии. Он сказал мне, что караулы на объектах не меня-ются, солдаты на сухом пайке, уставшие, злые, так что на их милосер-дие не рассчитывайте.
Тамила Николаевна достала из сумочки помаду, зеркальце, и стала подкрашивать губы.
– Всё? – С нетерпением поинтересовалась Нина Георгиевна.
– Всё, – сказала жена высокопоставленного и, вставая со стула, добавила. – У них всё расписано и разыграно, как по нотам. Не дрог-нут и осечек не будет. Они только вашего выхода и ждут. Я поэтому и пришла предупредить, чтобы завтра не выходили.
Когда жена осведомленного, в сопровождении Нины Георгиев-ны вышла из комнаты, Фёдор у брата спросил:
– Пойдёшь?
– Пойду, – спокойно ответил Пашка. – Я тебя за тем и звал, чтобы помог спуститься и выйти. А теперь и не знаю, как с тобою мне быть.
Фёдор представил себя под прицелом и его передёрнуло. Отго-няя от себя страх, он тут же сказал:
– Мне-то что? Стрелять, если и будут, то не в меня. Я тебе помогу.
– Опять вы за своё, Павел Петрович, – сказала вернувшаяся в комнату Нина Георгиевна, услышав последние слова. – Ведь знаете, что снайперы кругом сидят, убить вас готовятся. Ну, что это вы?
Она говорила, благоговея перед Пашкой и тут же, достав бело-снежный носовой платочек, заботливо вытерла пот с его лба.
– А может, Пашь, тебе не выходить? – Сказал Фёдор, искренне переживая за брата, а не за себя, как в первый раз.
– Правда то, что будут стрелять или выдумка, это ничего не ме-няет. Люди-то ждут. Сколько ж им мучиться? Они сказали, что не уй-дут, пока меня не увидят. Здесь выбора нет.
Неожиданно для себя и для всех окружающих Фёдор расплакал-ся и, не обращая внимание на присутствующих, стал объясняться бра-ту в любви.
– Если б, Паша, ты знал, как мечтал я о том, чтобы быть на твоём месте. Чтоб вот так, не лукавя, можно было сказать «пойду» и не дрожать при этом, не думать о возможной гибели. Это я всё не то и не так говорю, ты не смотри, что я плачу. Это от счастья, от радости за тебя. Я волнуюсь, путаюсь, но я знаю, что ты меня понимаешь. Я очень рад за тебя, Пашка, и обязательно завтра пойду с тобой. За великую честь почту и никогда не забуду о том, что ты выбрал именно меня.
– Я не просто так тебя выбрал, – отвечал ему Пашка, растроган-ный сердечными словами брата. – Ты же был для меня вместо отца. И ты, вспомни, как я гладил в детстве твой подбородок, когда первая щетина появилась на нём, как слушал тебя. Сильнее всех, даже силь-нее, чем крёстную, я любил тебя. Я старался видеть тебя как можно чаще, во всём подражал тебе, хотел быть на тебя похожим. Кого же я мог, теперь, в такую минуту позвать?
Более ни Пашка, ни Фёдор не говорили. Обнявшись, они плака-ли, не стесняясь присутствующих. Отплакав, Фёдор оставил брата с Полиной Петровной, а сам вышел, чтобы позвонить домой, узнать, как дела у Максима и сказать сестре, что они остаются на ночь у Пашки и домой не придут.
Телефон находился в комнате, которую занимали родители, куда так хлебосольно звал Пацкань, попавшийся на глаза при входе. Зная привязчивую натуру Пашкиного отчима, имевшего пристрастие к винопитию, направляясь звонить, Фёдор заранее приготовил себя к отказу от поднесённого стакана, и, быть может, заранее приготовлен-ных Пацканём безотказных «За здоровье больного брата», тостов.
Но он напрасно переживал, никто ему стаканов не готовил. От-крыв дверь в комнату родителей, Фёдор увидел такую картину: Мирон Христофорыч стоял на коленях, склонясь над раскрытым днищем дивана и чего-то судорожно шептал себе под нос. Всё днище, над ко-торым он склонился, было битком набито бумажными деньгами, увя-занными в пачки. Скорее всего, он просто в очередной раз пересчиты-вал своё богатство, но Фёдору показалось, что он шепчет себе под нос слова Пушкинского барона из «Скупого рыцаря» – «Послушна мне, сильна моя держава». – И от этого он рассмеялся.
Повернувшийся на его смех Пацкань, который так хлебосольно к себе зазывал, побелел, затрясся и, схватив лежавший рядом молоток, запустил им в Фёдора. Не успел Фёдор закрыть перед собой дверь, как этот молоток ударил в неё с такой силой, что убил бы всё живое, по-падись оно на его пути. Тут же ключ, вставленный в дверь с внутрен-ней стороны, стал вращаться и сделал два оборота. Фарфорыч закрыл от него не только своё богатство, Фёдору чуждое, накопленное, ко-нечно, на Пашке, но и телефон, лишив его тем самым возможности позвонить домой.
На помощь пришла Нина Георгиевна, проводила Фёдора в сосед-нюю квартиру, где почему-то тоже распоряжалась всем, как хозяйка.
Набрав домашний номер и думая о том, что главное для него - не забыть предупредить Галю о своём ночлеге, он вдруг услышал на другом конце провода незнакомый голос.
– Алё? Алё? – спрашивал голос и тут же сам отвечал. – Товарищ майор, я не виноват, он сам застрелился!
Фёдор решил, что ошибся номером и хотел прервать связь, но тут трубку взяла Фрося, и, не слыша его голоса, не зная, что звонит он, сказала:
– Федя, немедленно приезжай домой, ваш Максим выкрал у участкового пестель и стрелил себя. Галька сошла с ума, я одна, не знаю, что делать!
На этом связь оборвалась, забарабанили короткие гудки. После того, что Фёдор услышал по телефону, вся действительность для него прекратилась. Он мог лишь чувствовать и ощущать одно, что какая-то огромная, горячая волна, подхватила его на полном ходу и куда-то не-сёт. Мелькали люди, решётки ограждения, машины, полковник мили-ции, всё это менялось перед его глазами, появлялось и исчезало, а волна, зная своё, всё несла. Приостановилась она лишь у дома, в кото-ром жила теперь Анна, он успел только удивиться и спросить у себя: «Зачем сюда? Почему не домой?». Но это было всего лишь мгновенье, волна его снова подхватила и понесла по лестнице наверх.
В это время все обитатели квартиры, известной как квартира Медведицы, собрались в комнате у Матрёны Васильевны. Дети, пред-ставив себе, что они маленькие совы, ходили по комнате, расставив руки в стороны, и укали. Анна, одетая в домашний халат, только что принявшая ванну, повязывала на голову платки, сначала белый хлоп-чатобумажный, а затем коричневый, шерстяной, и при этом следила за спором, завязавшимся между матерью и дочерью.
Медведица в последние дни, не без помощи Анны, перестала бояться родительницы, называть её колдуньей и стала бывать у неё чаще.
А спорили они о том, как лучше наказать Горохополова, убив-шего утюгом спящих родителей. О факте убийства узнали по радио.
Медведица предложила расстрелять.
- Расстреливать его нельзя, он теперь и так самый несчастный, - возразила Анна и услышав звонок в дверь, пошла открывать.
– Точно, расстреливать его не надо, - соглашаясь с Анной, ска-зала Матрёна Васильевна. – Его надо казнить.
– Это как же? – Поинтересовалась Медведица.
– А так, – отвечала Матрёна Васильевна, – народу отдать. А, уж мы с ним сами справимся. Ты ему будешь глаза колоть, я его буду жечь. А то, ишь ты, расстрел. Расстрел, им повадно будет. Расстрел им не страшен. Так и ты, на Горохополова глядя, во сне меня приутю-жишь.
Довольная сказанным, Матрёна Васильевна рассмеялась.
Взбежав по скрипучей, деревянной, лестнице на второй этаж и позвонив в знакомую дверь, Фёдор прислушался и услышал тишину. Безнадёжную, долгую, мёртвую. Вдруг совершенно неожиданно дверь открылась, и он увидел перед собой Анну. Она стояла перед ним в домашнем халате и каком-то старушечьем, деревенском платке, повя-занном на голове. Фёдор кинулся к ней, взял её руки в свои, и, сжимая их до боли, лихорадочно заговорил:
– Мне казалось, что я Бог, что я сильный. Что смогу в одиночку перевернуть мир. А оказалось всё не так, наоборот, иначе. Оказалось, я микроб, песчинка и достаточно подуть ветру, чтобы превратить меня в ничто. Я ведь и тебя предал в сердце своём, думая о том, что ты меня недостойна, что ты помеха и погубишь меня вернее злодея. Не ты, а я, оказывается, тебя не достоин! Вот – прибежал к тебе, потому, что умер бы сейчас, если бы тебя не увидел. Я думал, что в жизни моей ты ничего не значишь, а ты для меня – всё, сама жизнь, сама возможность существования.
После столь бурного, эмоционального объяснения, Фёдор вкрат-це рассказал о звонке и сказал, что боится идти домой в одиночку.
Проводив его в комнату к Матрёне Васильевне, усадив на стул и сказав, что ей надо переодеться, Анна с платьем пошла в другую ком-нату. За ней следом побежал Аркадий.
– Тётя Аня, – кричал он на бегу, – это твой жених?
– Это очень хороший человек, – сказала Анна, и, закрыв лицо руками, в ужасе прошептала. – Боже мой, что ж это происходит.
– Что происходит? – Поинтересовался Аркадий.
Уклоняясь от прямого мальчишеского вопроса, повернувшись лицом к окну, Анна сказала:
– Утром было солнце, а теперь пропало.
– Это я наколдовал, – весело заговорил Аркадий. – Я про себя повторял: солнышко, солнышко, спрячься за брёвнышко. Вот оно и спряталось. Тётя Аня, а давай ты будешь сова, очень хороший человек будет сов, а я буду маленький совёнок? – Предложил он.
– Давай, – согласилась Анна, не зная, как его спровадить. При нём она переодеваться не могла. Аркаша поднял руки, развёл их в стороны, стал укать и убежал.
Медведица с Матрёной Васильевной, поздоровавшись и познакомившись с гостем, видя, что он находится в каком-то особенном состоянии, заговаривать с ним не стали, молча сидели и наблюдали за ним.
Заметив у Фёдора в нагрудном кармане рубашки блокнот и руч-ку, Олеся по-хозяйски забралась гостю на колени и заставила рисовать «кролика». Вбежавший в комнату Аркаша, увидев, что очень хороший человек, кроме того, что хороший, умеет ещё и рисовать, забыв о том, что он маленький совёнок, сел рядом с Фёдором и приказал ему рисо-вать солнце.
– Солнце рисуй, – подтвердила приказ Олеся.
Фёдор повинуясь, не докончив «кролика», тут же взялся рисо-вать солнце. Нарисовал круг, лучи отходящие в стороны и сделал за-минку, задумался, а, точнее, погрузился в состояние, где нет мыслей, но нет и окружающих.
– Глаза рисуй, – сказал Аркадий, видя замешательство.
– Глаза рисуй, – повторила девочка, затаив дыхание, следившая за тем, как из-под шариковой ручки появляется солнце.
– А теперь рот рисуй, чтобы улыбался, – сказал Аркадий.
– Чтобы улыбался, – напряжённо сопя, не отрывая глаз от бума-ги, тихо повторила девочка.
Нарисовав улыбающийся рот, Фёдор машинально пририсовал и нос.
– Э-э, ты что сделал? – Недовольно закричал мальчик. – Зачем нос нарисовал? У солнца не бывает носа!
Оторвавшись от рисунка, глядя на Фёдора, девочка очень убе-дительно подтвердила:
– У солнца не бывает носа.
– Да? А что же теперь делать? – Растерянно спрашивал Фёдор.
– Убери. Давай, сотри нос, – подсказывал ему Аркадий.
– Сотри нос, – вторила ему его маленькая сестрёнка, – у солнца не бывает носа.
Фёдор объяснил, что стереть не может, а может нарисовать ещё одно солнце, но уже без носа. Олеся согласилась, но Аркадий запро-тестовал, и резонно заметив, что двух солнц не бывает, пусть будет такое, какое есть, пристал с новой просьбой.
– Возьми меня на лошадку, – говорил он, и сестрёнка ему в этом вторила.
Фёдор посадил мальчика на колени и хотел его покачать, но это сразу же Аркадию не понравилось.
– Возьми на лошадку, – упрямо он повторял своё. Когда Фёдор стал выяснять, чего именно они от него хотят, оказалось, что они про-сятся на шею.
Довольный уже и тем, что не заставили становиться на четве-реньки, он посадил себе на плечи девочку и стал ходить с ней по ком-нате пружинистой походкой. За этим занятием его и застала вошедшая в комнату Анна. Она сняла девочку с Фединых плеч и отругала мальчика, заголосившего:
– Теперь меня, теперь меня!
Мальчик смотрел на Анну, затаив обиду.
– Ну, ты же уже большой, – попробовала она его отговорить. На что он ей жалобно ответил:
– Но мне же тоже хочется.
Не выдержав тона, произнесённых слов, Фёдор посадил на плечи Аркадия и так же походил с ним по комнате, как с Олесей.
– Замучили они вас? – Спросила Анна.
– Да нет. Вот только с солнцем что-то я им не угодил, – сказал Фёдор, показывая Анне рисунок. – Говорят, не надо было нос рисо-вать.
– Да. В детских книжках солнце без носа. Глаза, веснушки и улыбка.
– А-а, ты нас обманула! – Заметив, с какой нежностью говорит Анна, обращаясь к Фёдору, крикнул Аркаша. – Это твой жених!
Он подбежал к Фёдору и, говоря последние слова, ударил его кулачком в живот. Не ожидавший удара Фёдор на мгновение согнулся. Анна покраснела и, напустив на себя строгость, обращаясь к Аркадию, припугнула:
– Если ты не умеешь себя хорошо вести...
– Я буду уметь себя хорошо вести, – испуганно сказал он, вино-вато поглядывая то на Анну, то на Фёдора. Аркаша сообразил, что тётя Аня с очень хорошим человеком куда-то уходит и, боясь того, что она уйдёт и не вернётся, жалобно заговорил:
– Тётя Аня, умоляю, не уходи. Олеся маленькая, она будет пла-кать, если ты уйдёшь.
Видимо, и Медведица и Матрёна Васильевна опасались того же самого, ибо с удовольствием согласились на то, чтобы Анна детей, по предложению Фёдора, взяла с собой.

* * *

Что же произошло в квартире у Макеевых, после того, как Фё-дор с Полиной Петровной отправился к Пашке?
Оставшийся в квартире Степан, подобно Фёдору, в сухую одеж-ду переодеваться не стал. Считая свою встречу с Галиной неуместной, а нахождение в её квартире неудобным, он вышел на лестницу и под-нялся на площадку, соединявшую четвёртый и пятый этаж.
Надеялся поймать Максима одного и говорить только с ним, с Галиной ни говорить, ни видеться не хотел. Но Максим, возвращаясь от Ульяновых, как подконвойный, шёл вместе с сестрой и Степан, чтобы остаться незамеченным, был вынужден подняться ещё выше, то есть на площадку пятого этажа, к своей бывшей квартире. После того, как Макеевы, брат с сестрой, зашли к себе, и дверь за ними за-хлопнулась, он спустился на прежнее место и стал дожидаться неиз-вестно чего.
В комнате у Фроси происходило следующее: Карл, после того, как его участковый с электриком подняли, сидел в своих креслах и выслушивал различные истории, которые, как он это понимал, необ-ходимы были рассказывающей их хозяйке, только для того, чтобы со-браться с силами и в очередной раз против него что-то предпринять. Фрося со смехом рассказывала, как встретила в автобусе знакомого сантехника.
– А как зовут его, я и позабыла, – объясняла она. – Здравствуй, говорю, Петя. Он молчит. Ну, молчишь и молчи, я тоже стою, молчу, а как стала выходить, думаю, его, вроде, Василием зовут. Выхожу и го-ворю: «До свидания, Вася. Здравствуй Петя, до свидания Вася». – Ев-фросиния Герасимовна рассмеялась и обратилась к электрику. – Ну, мордастый такой, Лёнька, вспомни. Ты его знаешь.
– Серёга, муж Клавки Кудлаковой, – сказал Лёнька с готовно-стью. Лёньке было пятьдесят, а на вид все семьдесят, лицо напоминало кукиш с глазами, ходил он всегда на согнутых ногах, смотрел только в землю. Это было бесхребетное существо, не имевшее ни воли, ни характера.
– Клавочка, Клавочка. Клавочка – Кудлавочка, – встрепенулся и запел участковый, глаза у которого сразу же налились похотью.
– Точно. Серёга, – засмеялась Фрося ещё сильней. – А, я всё ду-маю, как его... Вот что значит старость. Старость, она не радость. А в молодости всех помнила, всё было нипочём. Неделю на заводе отра-ботаешь, в субботу, если не «чёрная», ехала за тридевять земель тёте помогать. Она у Вершининых жила с дедом Дмитрием, на станции Тарасовская. А почему станцию запомнила? По отчеству своему, от-чество у меня Герасимовна, смотрю схоже, Герасимовская почти. Так и запомнила. Мне бы с подругами отдохнуть, по парку погулять. Нет. Работать привыкла, ехала помогать. Там четыре дачи стояло, до сих пор всех помню. Рокоссовского дача была, Вершинина, Русских и Бо-голюбова. Да, точно. Нет, вру. Богомолова. Был, тоже известный че-ловек. Дед Дмитрий был сторожем у Вершинина, свой домик у них был с тётей Прасковьей, коровку держали. Дед Дмитрий мне не дедом был, а дядей, а жена его тётей, она приходилась мне отцовой сестрой. Ох, у маршала огородище был! Больше гектара, и сад был большой. Несколько рядов груш, яблонь, вишен. Целые участки крыжовника, смородины. Солдаты приходили, обрабатывали. Дача большая была, двухэтажная. Был у них там и подвал, и собака Рэкс. Умная собака была. Когда дед уезжал – умерла. Деда подозревали, думали, отравил, вызвали врачей, сделали вскрытие, оказалось – разрыв сердца. Так к деду привыкла, что не смогла перенести разлуки. Помню, я чего-то тяпала, мелочь какую-то, чесночишко полола что ли, не помню уже, а жена Вершинина подошла к тёте Паше и предупредила, что платить мне не будет. Тётя Паша засмеялась и сказала – Фросе ваши деньги не нужны, она любит работать. «Она не за деньги» – так сказала. Не по-верили, странные люди были. Помню, грушу с дедом окапывала, а тёща Вершинина с балкона следила за нами, чтобы я грушу не взяла. А дед внимания на неё не обращал, сорви, говорит, столько помога-ешь. Пусть себе следит. Маршал авиации, Константин... Не помню от-чество, добрый был человек. У деда руки в экземе были, так он не брезговал, за руку с ним всегда здоровался.
Она ещё много рассказывала о себе, о своей молодости. О том, как «ишачила» на «Красном богатыре», выпуская противогазы, о том, как работая проводником, возила в Якутию чеснок и яйца, как на Пас-ху продавала у кладбища бумажные цветы, и наконец, о том, как уби-раясь в парикмахерской, отливала по чуть-чуть из пузырьков с одеко-лоном, и у неё получался вкуснейший коктейль.
А в это время Максим, болезненно страдал, ожидая звонка от Жанны.
Минуты тянулись, казались часами, вытягивались в вечность, а звонка всё не было. Он подходил к телефону, проверял, правильно ли лежит трубка, подходил к часам, смотрел, не остановились ли, не зап-нулась ли стрелка.
«Отчего, проклятая, не движется? – Думал он. – Вроде и тика-ют, и стрелке ничего не мешает, а всё не идут, как следует».
Он подгонял, торопил время, хотя и сам толком не знал, зачем ему это было нужно.
За окном с утра шёл дождь, перестал и снова пошёл, а звонка всё не было. Солнце пряталось за тучи и выходило из-за туч, а телефон молчал. И от этого мысли Максима, подобно солнцу, скрывавшемуся и выглядывавшему из-за туч, менялись, проходя путь от самых мрачных и безысходных, до светлых и радужных, озарявших надеж-дой и заставлявших ждать.
Сколько же пришлось ему за короткое время передумать и пе-речувствовать. За всю прожитую жизнь, через голову и сердце не про-ходило столько мыслей и образов, столько переживаний. То он чернел, скрипел зубами, ходил по комнате. То, тихо сидел на краю дивана с блаженной улыбкой и глазами, обращёнными взором внутрь. И злоба, и полное ко всему безразличие, и любовь – всю эту гамму чувств можно было наблюдать на лице его, как сменяющиеся маски.
Она не могла не позвонить, это Максим знал. Он скорее поверил бы в то, что на дворе зима, чем тому, что телефон не зазвонит, но он не звонил и этим убивал наповал.
Когда же Максим, наконец, осознал, что звонка не будет, то по-чувствовал, что на него наваливается непосильная ноша. Он вставал, ходил, тут же снова садился, брался руками за голову, встряхивал ею. Делал так для того, чтобы хоть на мгновение отогнать часть тяжёлых, тёмных мыслей, которые и не оформившись, причиняли боль, мучили, а оформившись, грозили раздавить окончательно.
К этому времени Евфросиния Герасимовна свои истории рас-сказывать перестала и сказав: «Что это мы всё: ля-ля-ля, ободрали ко-беля. Пора бы и о деле», стала наперебой с участковым и электриком уговаривать Карла взять пистолет и застрелиться.
Карл родился и вырос в Москве, видел всякое, привык к изгибам и вывертам русской души, но никак не ожидал такой занимательной развязки, то есть того, что станут упрашивать застрелиться.
Фрося, до смерти напуганная иском на пять тысяч рублей и обещанным Полиной Петровной судом, грозила ему инвалидным до-мом, куда он, якобы неизбежно, попадёт, так как со старой квартиры выписан, а к себе она его не пропишет. Грозила и рассказывала о том, что санитары в инвалидных домах, попавшим туда выкручивают руки и ноги и те, несчастные, с этими выкрученными ногами и руками, ле-жат на койках, стонут, и медленно от боли и голода умирают.
Участковый, капитан милиции, Николай Шафтин, уговаривал, угрожая тем, что в противном случае он просто будет вынужден за-стрелить Карла самолично, а все присутствующие впоследствии по-кажут, что тот украл у него пистолет и выстрелил в себя сам. Говорил о том, что Карл перешёл дорогу влиятельным людям, уверял, что и сам находится в клещах, просил пожалеть пятерых его малолетних де-тей.
Монтёр Лёня личной корысти не имел, но также упрашивал Карла застрелиться за компанию со своими друзьями.
Карлу было и смешно, и жалко их, всех троих. У Евфросинии Герасимовны дрожали поджилки, и на неё без слёз нельзя было смот-реть, даже водка, которую она вместе с друзьями пила, её не брала. Очень жалко было участкового и его малолетних детей, но всё же стреляться из предложенного пистолета, Карл совсем не хотел.
– Ах, так, – сказал, наконец, Шафтин, снимая пистолет с предо-хранителя и целясь Карлу в сердце. – В последний раз спрашиваю.
– Нет, – спокойно сказал Карл.
Посмотрев на жалкое, опрокинутое лицо участкового, он улыб-нулся, и в этот самый момент, как всегда, без стука, в комнату вошёл Максим.
Вошёл, и, увидев людей, как бы опомнился и тут же направился назад на выход. По всему было видно, что ему не до кого, весь в своих раздумьях и дверь толкнул по ошибке. Заметив в руках у капитана пистолет, он задержался, какое-то мгновение решал, стоит ли увиден-ное его внимания, а затем подошёл к Шафтину.
– «ПМ». Пистолет Макарова, – сказал Максим тоном знатока. – Дай, посмотрю.
Шафтин безропотно отдал оружие. Максим повертел пистолет в руке и бездумно направил его на Шафтина. Сделал вид, что прицели-вается и хочет нажать на курок (он-то думал, что и Шафтин играл, ко-гда целился в Карла), а затем, сказав «Буф», что должно было означать выстрел, протянул смертоносную игрушку капитану.
Шафтин пистолет не взял, вместо этого сев за стол, налил себе в стакан водку и выпил. «Игрушка» так и осталась у Максима, а Фрося, придя в себя, стала рассказывать очередную душещипательную исто-рию из своей жизни и начала её так, как будто и до этого только тем и занималась, на мгновение прервалась и вот снова продолжает.
– Эх, царство небесное, дед Серафим, – говорила она. – Бывало, разложит на солнце свои портянки и вместе с солнцем поворачивается. Солнце движется – и он с ним, за лучами следом. Лапти мне праздничные плёл. Кому, спрашивают, плетёшь? – Да, своей Ефро-синьюшке. Нога у меня болела, ходить не могла, так он орехов мне лесных приносил, чтоб я грызла. А потом его в дом инвалидов опре-делили, - она покосилась на Карла, боясь, что тот скажет, что и его они хотят туда определить, но Карл промолчал, - там он и помер. В село хотелось съездить, копил деньги. Триста рублей скопил, старыми, а народ-то какой, взяли да из кармана деньги вынули. Не выдержал он этого, умер.
– А зачем вы его в дом инвалидов отдали? – Спросил Максим.
– Похоронка на отца пришла, – стала оправдываться Фрося. – А он, как узнал об этом, так не выдержал, заплясал. Люди видели, рас-сказали матери. И мать тотчас его прогнала. Ах, так, говорит. Ты в доме моём живёшь, да ещё и радуешься, что мужа моего убили? Со-бирай манатки и марш со двора. А он весёлый дед был. Мы, дети, его любили. Вечно рассмешит. Мы смеёмся, а у матери голова постоянно болела, она возьмёт ухват и на нас, а мы за Серафима прячемся. Она бьёт его, а он ещё сильнее смеётся. Вот же, понадобились кому-то его триста рублей. Он приехать хотел в село, проведать, а сердце лопнуло, не выдержало воровства.
– А, сама-то у комсомольца сапоги стащила, – сказал Максим. – Ведь понадобилось зачем-то?
– Сапоги? – Фрося засмеялась. – Да. Сапоги, да. Попили тогда на них. Помнишь, Коль? Сапоги – это дело старинное. Он сам виноват. Обидел нас. Ворами обозвал за то, что мы у него из холодильника кусок колбасы взяли. Ах, так, думаю. Ты нас ворами считаешь. Ну, так я тебе покажу, что такое вор. Вот из-за чего. А так, сапоги нам его ни к чему были. Скажи, Лёнь?
– А то, – подтвердил электрик. – Выпить у нас и без того было. Моя работа – подъезд. Квартиры в мою обязанность не входят. Надо тебе лампочку ввернуть, или розетку поставить, – гони бутылку. И сам управдом об этом знает и сама даже мне так и говорит: иди в тринадцатую, да смотри, бутылку взять не забудь. Понятно, студент? Так-то вот.
– Правильно. Если бы ты делал розетку без бутылки, то управ-дом бы тебя боялся и не смел бы при тебе воровать, а, в конце концов, придрался бы к чему-нибудь и вовсе избавился бы от тебя, от честно-го. Ему ведь воры нужны, потому что и сам вор.
– Да. Это правда. Он вор. Ох, ворует! И я многое про него знаю, но молчу. Молчу до поры до времени.
Замечание, касающееся его персоны, прошло у электрика мимо ушей и осталось незамеченным.
Максим слушал Лёню, кивал ему головой, но все мысли его при этом были где-то далеко. После того, как Лёня говорить закончил, Максим тихо хохотнул, обвёл всех присутствующих в комнате, стран-ным, пристальным взглядом и вдруг, как бы на что-то решившись, выбежал вон.
Прибежав на кухню, он расстегнул рубашку, приставил к левой груди пистолет и попытался нажать на курок. Сразу этого сделать не смог, курок оказался слишком тугим, а может быть, силы оставили. Он стал нажимать сильнее, закрыл глаза, отвернул голову в сторону, и только после этого прозвучал выстрел.
Пуля, едва скользнув по телу, так искусно сняла кожу, что крови совершенно не было, а была видна одна лишь подкожная жировая прослойка.
Взглянув на рану и увидев вместо крови какие-то желтые кле-точки, Максим побледнел и упал в обморок. Подоспевшая к этому моменту Галина взяла лежавший на полу пистолет и выбросила его в форточку.
Следом за ней на кухне появились Фросины гости. Увидев ле-жащего на полу Максима, электрик на глазах у всех обмочился в шта-ны, стал панически кричать, метаться и просить, чтобы его немедлен-но выпустили. Узнав, что пистолет выброшен в форточку, Шафтин последовал примеру друга, то есть, в штаны, конечно, мочиться не стал, но стал так же неистово просить, чтобы дверь открыли и дали возможность выйти.
В этот момент раздался известный звонок Фёдора, к которому Шафтин с перепугу, обращаясь как к майору, сказал известные слова.
Пока Фрося толклась в коридоре, открывая дверь своим гостям. Галина на кухне разговаривала с Максимом. Он пришёл в себя и сидел на полу.
Сообразив, что брат невредим, Галина стала истерически сме-яться и целовать Максима. Затем смеяться перестала, взяла со стола увесистую скалку, которой утром раскатывала тесто для пирога, и за-махнулась ею, чтобы ударить брата по голове.
Замахнуться-то она замахнулась, но не ударила. Бросила скалку на пол и в голос заплакала. А не ударила потому, что Максим не стал закрываться руками, бояться и прятаться. Не по голове же, в самом-то деле, она его собиралась бить.
Максим сидел на полу и после обморока не мог понять, что во-круг него происходит. С недоумением смотрел на смеющуюся сестру, на то, как собиралась она ударить его скалкой по голове, но почему-то не ударила и от этого заплакала.
Открыв дверь, выпустив визжавшего монтёра и следом за ним участкового, Фрося взяла брошенную Шафтиным телефонную трубку и, слыша доносящийся с кухни смех Галины, сделав на этот счёт ско-ропалительные выводы, сказала то, что первым пришло в голову. А именно:
– Федя, немедленно приезжай домой. Ваш Максим выкрал у участкового «пестель» и стрелил себя. Галина с ума сошла. Я одна. Не знаю, что делать!
А что же Степан?
Степан, услышав выстрел и увидев, как из квартиры Макеевых бегут с промокшими штанами, забыв, что неуместно и неудобно, вошёл туда и, найдя Максима, попросил всех остальных оставить их наедине.
Кроме Максима и Галины, на кухне к тому времени, были уже и Фрося, и Карл. Степана ослушались. Опасались того, что Максим, следом за неудавшейся попыткой застрелить себя, предпримет что-либо подобное. Тогда Степан, не стесняясь присутствующих, хорошо понимая состояние Максима, стал ему говорить:
– Эх, дурашка, дурашка! Думаешь, разлюбила? Думаешь, обма-нула и бросила? Никогда! Верь мне - никогда! Она просто погибла. Понимаешь? Погибла. Её убили, сволочи. Была бы жива, она, конечно, тебя бы не мучила. Но её убили. Понимаешь, убили. Вот почему она к тебе не пришла и не позвонила. Тому, кто убил её, отрубили голову. А тот, кто велел её убить, сам сжёг себя живьём, и от него остался только пепел да вонь. Так что, получается, нам с тобой и мстить некому. Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила тебя! Верь мне. Любила тебя одного.
Кроме Максима, который в рассказе Степана тоже более поло-вины не понимал, все просто посчитали, что Удовиченко бредит. Однако на Максима слова его подействовали особенным образом и, не понимая, чему он радуется, но видя, что дело действительно при-обретает интимный оборот, Галина и Карл удалились в комнату к Галине. Фрося, хоть и осталась слушать, всё одно, ничего разобрать не могла и лишь с любопытством следила за живой, энергичной речью Степана и наблюдала за быстрыми переменами, происходящими на лице у Максима.
Степан горячо и подробно рассказывал Максиму о том, как ви-дел их с Жанной в церкви, какие они были красивые, рассказывал о сегодняшнем своём походе к Черногузу и о том, что видел там. Во время рассказа он постоянно, как заклинание, повторял одно и тоже:
– Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила те-бя. Верь мне. Любила тебя одного.
Максим ему верил и сам не заметил, как стал рассказывать Сте-пану о чувствах, мыслях, о своих терзаниях в последние два дня.
Несмотря на то, что весть о гибели Жанны была страшна, эта весть, как ни странно, показалась Максиму благостной. В смерть воз-любленной он, конечно, до конца не верил, не хотел думать об этом, зато с готовностью поверил в другое, в то, что она любила, то есть любит, его. И только от сознания одного этого он радовался и плакал, сидя в кухне на полу.
Вместе со Степаном, который стал для Максима роднее родных, они на такси съездили в районную больницу, где Макееву младшему обработали рану.
Вернувшись из больницы, вместе с Галиной, Карлом, Анной, Фёдором и детьми, они уселись в комнате за овальный стол и стали пить чай.
Чай пили из праздничного сервиза, вместе с клубничным пиро-гом. Было на столе варенье, мармелад и печенье. За стол приглашали и Евфросинию Герасимовну, но она, обычно отзывчивая в таких делах, на этот раз от приглашения отказалась. Впрочем, кусок от пирога Галина ей отнесла.
За столом сидели молча, каждый думал о своём. Максим о Жан-не, Степан о Марине, Карл о Галине, Галина о Карле.
Анна радовалась тому, что всё закончилось благополучно, все живы и здоровы и Фёдору, сидящему с ней рядом, не нужно пережи-вать. О том, что ему предстоит завтра, она не знала. Она не думала о том, как будут развиваться и складываться их отношения, точно знала только одно – что никогда этого человека не бросит и всегда по пер-вой его просьбе придёт к нему на помощь.
Также думала и о детях, сидящих у них с Фёдором на коленях, и о Матрёне Васильевне, и о Медведице, и о Пистолете, и о сестре. Обо всех, кому, хоть чем-нибудь, могла бы быть полезной.
Сидящий с ней рядом Фёдор, старался ни о чём не думать. Слишком много забот навалилось с утра. И это почти получилось, но лицо больного, потерявшего силы Пашки, так и стояло перед глазами.
«Надо быть рядом с ним, – думал Фёдор. – Сейчас немного от-дохну и пойду».
Дети, сидевшие на коленях у Анны и Фёдора, беспрестанно ша-лили. Они объелись пирогом и занимались тем, что опускали пальцы в варенье, мазали этим вареньем друг другу нос, а затем друг у друга с носа это варенье слизывали.
Они беспрестанно смеялись, им было весело. Впереди у них бы-ла целая жизнь, казавшаяся большой и красивой, похожей на стол, за которым сидели, в которой всегда будет вдоволь клубничных пирогов, варенья, мармелада, а главное – добрых людей.
И они были правы.


2013 г.
Москва