Сергей Забуга





«Соло для киллера с оркестром»
(Любовно-криминальный фарс эпохи миллениума)
















Глава 1

На удивление премерзкая погода была в тот день. Воздух дышал, кашлял, чихал сыростью, запахом прелой листвы и выхлопных газов. Сотни ног, обутых в сапожки из мягкой свиной кожи, кирзовые сапожищи, беззащитные лаковые туфельки и практичные блестящие калоши усердно месили подтаявшую жижу. Гранитный Пушкин, ютившийся в уже голом и неухоженном скверике, продрогший и вымокший до нитки, испачканный от своих кривоватых ног до буйно кудрявой головы трудягами-воронами, печально взирал на серую, проплывавшую мимо окаменевшего гения толпу, и с его огромного африканского носа мерно падали мутные капли дождевой воды. Простуда – вещь малоприятная. Особенно для вдохновенного поэта. Да и Болдино жаль! Не та нынче осень, не та… В тот год, как помнится, осенняя погода стояла долго на дворе. Зимы ждала, ждала природа, но отпуск дали в декабре…
Эх, были люди, было время! Не время, а времище! Не люди, а людищи! А сейчас одна мелочь осталась, да и та в чужом кармане…
Пристроившийся под сенью великого и простуженного поэта, художник вдохновенно писал малярной кистью на льняном холсте пятидесятилетнюю, еще не успевшую окончательно увянуть кустодиевскую красавицу, сидевшую напротив на раскладном стульчике и мило улыбавшуюся мастеру кисти и красок своим щербатым ртом, вставленным в ярко-морковную оправу мясистых губ. Дождь капал на заранее прогрунтованную ткань, подмывая краску с почти готового портрета и делая лицо, запечатленное на холсте, более безобразным, чем на оригинале. Досадуя, художник то и дело поправлял начавшее разлагаться изображение, в своих греховных мыслях проклиная дырявое небо, несуразную красавицу и простуженного, но невозмутимого поэта, нависшего над его беззащитным темечком.
«Да, брат Пушкин! – думал Пушкин, глядя на борьбу портретиста со стихией. – Тицианом здесь и не пахнет!.. А вот от нетрезвого Малевича что-то есть»… Он хотел было высказать свои мысли вслух, но двухсотлетняя мудрость солнца русской поэзии и на этот раз не позволила обывателям услышать истинный голос поэта…
Вскоре художнику надоел этот сизифов труд. Несколькими широкими, как душа Плюшкина, мазками, он прекратил свои мучения, смачно высморкался к подножию памятника (Боже, какое кощунство!) и предложил продрогшей даме взглянуть на рисунок. Красноносая красавица со знанием дела оглядела один из первых шедевров двадцать первого века с лицевой и изнаночной стороны и, наконец, покачав головой, восторженно прошептала:
-Это настоящий сюр!..
-Вы правы, мадам! – галантно, но скромно подтвердил безымянный художник. – Это сюр. И стоит он всего пятьдесят… (Художник никогда не уточнял в какой валюте, и поэтому ему иногда платили долларами, евро или рублями, реже давали тугрики, а бывало и по лицу…) Но лет так через семьдесят за этот раритет не торгуясь станут отдавать миллионные состояния. Поверьте мне, мадам! Я то уж знаю – настоящее искусство, как коллекционное вино: чем старше, тем дороже!
-Заверните! – кивнула красавица, подавая художнику пятьдесят рублей…
Когда скуповатая покупательница удалилась, живописец-передвижник свалил свои орудия производства в холщевый мешок, взглянул на часы (близилось время обеда) и, закинув ношу на спину, зашагал по направлению к высотному зданию, блестевшему заплаканными глазницами огромных окон с противоположной стороны проспекта. На первом этаже высотки приютилась тихая и чистенькая столовая, в которой можно было отведать дешевенькой пятидневной осетринки, выкушать остывший с кисловатой пенкой омаровый супчик или насладиться бифштексом из фарша летних дождевых червей. Остальные этажи здания занимало правление нефтяной компании «Tambovskiy and K». Именно в этот уголок гастрономического изобилия и направил свои мозолистые стопы проголодавшийся художник.
-Привет! Как бизнес? – взбежав по скользким мраморным ступеням на высокое крыльцо многоэтажки, спросил он у человека в черных очках, сидевшего в кожаном кресле под широким зонтом. Справа от сидевшего золотилась пластиковая табличка, на которой на русском и английском было жирно выведено: «Паперть». Слева, на другой похожей табличке и также на двух языках пояснялось: «Нищий».
-О, кей! – кивнул нищий и головой указал на шиншилловую кепку, лежавшую у его ног. Та была заманчиво полна. – Вот только немного прохладно. Руки дрожат, очки запотевают и кальсоны намокли. Но я средство одно нашел…
Нищий откинул полу потертого угольно-черного фрака и продемонстрировал художнику резиновые грелки, прикрепленные поверх белоснежной манишки.
-Этим только и спасаюсь!..
-Да, голь на выдумку хитра! – посочувствовал художник.
Голь вынула из кармана золоченый портсигар, извлекла оттуда пару толстых сигар (Подарок Фиделя Кастро!) и протянула одну из них портретисту. Художник отрицательно мотнул головой. Нищий пожал плечами, запалил сигару, пыхнул ароматным дымом в лицо портретисту и, смачно открыв грелку, прикрывавшую его впалую грудь, отхлебнул из нее.
-Пять звезд! – прохрипел он поморщившись.
-С хозяевами как отношения? – уворачиваясь от назойливого дыма, участливо спросил художник довольного попрошайку. – Не гонят?
-Слава Богу, нет. Недавно аренду продлили еще на полгода. Место-то доходное. Не то, что у синагоги или мечети. Желающих на него пруд пруди. Того и гляди – из-под носа уведут!
-Это точно, - поддакнул художник, надевая респиратор – нищий дымил, словно труба крематория.
Тем временем собиратель подаяний вдруг расплылся в улыбке и шустро высыпал за пазуху из кепки хрустящие купюры:
-А вот и благодетель приехал!
У крыльца остановился лимузин, отдаленно напоминавший броневик Ильича. Из него степенно вылез болезненно тучный господин в сером твидовом пальто и широкополой шляпе. Выпрыгнувшие из задних дверей автомобиля четверо дюжих охранников, стиснули со всех сторон своего шефа, укрыв его дряблое тело от возможного попадания разного рода летающих колото-режущих предметов.
Нищий, словно ужаленный в мягкое и розовое место роем диких африканских пчел, вырвался из объятий уютного кресла и устремился навстречу хмурой процессии.
Хозяин узнал арендатора, скупо улыбнулся правой половиной невыразительного лица и по-отечески потрепал его по небритой щеке, сопроводив сей жест одобрительным: «Хороший, хороший мальчик! Только смотри – от рук не отбейся!» Нищий подобострастно сложился пополам, пытаясь поймать руку босса и приложиться к ней пухленькими губками.
-Довольно, ступай на место! – оттолкнула его хозяин и заметив демонстративно пустую кепку, бросил в нее толстое кожаное портмоне. – Это на чай… С лимоном… Молись за меня, Божий человек!..
Медвежья спина великодушного босса, покачиваясь с завидной равномерностью гигантского маятника, скрылась за тонированным стеклом парадного подъезда. Нищий ловко собрал свой нехитрый скарб и загрузил его в припаркованный неподалеку не один раз битый, но припудренный и напомаженный раритетный «Запорожец».
-На сегодня хватит! – сказал он, отдуваясь. – План сбора пожертвований перевыполнен. Можно и о теле подумать. Пойдем, друг-художник, отобедаем, чем Бог послал!
Художник, уже озабоченно внимавший бенефисному концерту органной музыки, звучавшему в его бычьем желудке, охотно откликнулся на это предложение. Ударив по рукам и дружно воскликнув «Хоп-хэй!», они энергично зашагали, движимые одним из самых сильных инстинктов человека. Благо матушка-природа их не обделила крепкими зубами.
***
У маленьких людишек маленькие проблемки, у больших – большие. Так считал большой человек Марк Аврелиевич Тамбовский – депутат, президент нефтяной компании «Tambovskiy and K», пятидесятилетний господин с массивным холеным лицом, маленькими плутоватыми глазками, непомерными аппетитами и умеренной страстью к благотворительности. Вот и сегодня три большие проблемы мучили Марка Аврелиевича нестерпимой головной болью.
Во-первых, уже целую неделю брюхо Тамбовского терзал стойкий запор. Высиживая по полдня на унитазе, он успел прочитать Библию, одолел «Капитал» Маркса и полное собрание сочинений какого-то Ги де Мопассана.
Во-вторых, вчера во время вечернего уик-энда у него не наступила эрекция. Расстроенная собственной неопытностью и несостоятельностью пыхтевшего допотопным паровозом партнера, молоденькая и смазливая девчушка, обливаясь горючими слезами, под трехэтажные маты своего кавалера, вылетела из комфортабельной сауны и на первом подвернувшемся таксомоторе умчалась в звездную даль поплакаться в жилетку своему парню – потенциальному жениху, будущему отцу своих детей, почетному донору и заслуженному рогоносцу.
Но если эти две беды можно было поправить хорошей ведерной клизмой и новой более соблазнительной подружкой, то третья проблема столь просто не решалась…
Войдя к себе в приемную, Тамбовский мрачно глянул на секретаршу Любочку, сидевшую за прозрачным стеклянным столом и одним наманикюренным пальчиком выстукивавшую на клавиатуре компьютера очередной грозный приказ. Увидев хозяина, Любочка живо встала и улыбнулась своей обворожительно-преданной улыбкой, блеснув белоснежным фарфором молодых зубов. Сегодня на ней была исключительно короткая вельветовая юбочка, позволявшая каждому вошедшему получить истинное наслаждение от созерцания ее бесконечных ног, и невесомая блуза, под которой просматривались два темных загадочных пятнышка, дававших обильную пищу пуританскому мужскому воображению.
Тамбовский прислушался к тому, что творилось в глубине его широченных идеально отутюженных брюк. К глубокому разочарованию босса никаких шевелений там не угадывалось. Он устало махнул рукой на ждавшее дальнейших указаний молодое тело трепетной лани и перевел тоскливый взгляд на огромный портрет Ротшильда, висевший над дверью его кабинета.
«Тебя тоже мучили запоры и подводил драгоценный орган», - с некоторым облегчением почему-то подумал Тамбовский и направился в свои по-королевски скромные апартаменты.
Расстроенная непривычной холодностью шефа, Любочка села за рабочее место, со вздохом создала новый файл и принялась усердно наковыривать приказ о своем увольнении.

На четырнадцать часов Тамбовский назначил экстренное совещание Правления компании. Точно с курантным боем напольных часов, выполненных в форме Спасской Башни Московского Кремля, бесшумно растворились филенчатые двери и по паркету зашаркали осторожные ножки членов. Приглашенные, подобострастно здороваясь с хозяином, рассаживались за п-образным, покрытым малиновыми сукном столом, согласно заведенной в компании табели о рангах.
Окинув тяжелым взглядом собравшийся кворум, Тамбовский нажал на маленькую красную кнопку, вмонтированную во внутреннюю сторону подлокотника его дубового трона. Из Невидимых динамиков грянуло «Боже царя храни!». Все встали. Лица их приняли одухотворенное выражение, сердца до краев наполнила любовь к самим себе, президенту компании и Всевышнему. Из остекленевших глаз их так и струилась неподдельная доброта. На последних аккордах величественного гимна Тамбовский развернулся в правый угол, где висел богатый иконостас, и широко перекрестился. Музыка смолкла. Все сели. Лица присутствующих приняли естественное выражение, отравленные никотином и алкоголем сердечные мышцы вытолкнули излишние метафизические новообразования, глаза погасли – зрение необходимо беречь!
-Господа! – умостив свое седалище, начал заупокойно Тамбовский. – Нам предстоит обсудить очень серьезную проблему.
-Разрешите? – поднял руку рыжеволосый господин в джинсовом костюме. – Я, кажется, нашел доктора, который берется вылечить ваш… гм, простите за грубое слово, запор.
-Я не о том, - стиснув зубы, прохрипел Тамбовский. – С невозможностью испражниться я справлюсь как-нибудь сам. А вот с ежедневной потерей двухсот миллионов мне одному справиться не под силу, черт возьми!
Тяжелая рука хозяина ударила о крышку стола. Сиротливо звякнул графин, наполненный дистиллированной водой. Члены правления дружно надели светонепроницаемые очки и уставились в свои записные книжки, изучая номера телефонов досуговых служб.
-… Вкратце поясню ситуацию…
Будучи по природе и по приобретенному жизненному опыту тертым калачом, стрелянным воробьем и не лыком шитым, Марк Аврелиевич не стал во всеуслышание излагать суть дела, а, подойдя к огромной школьной доске, висевшей на стене за напольными часами, принялся вычерчивать мелом, стараясь соблюдать правила орфографии и орфоэпии:
-Один хмырь… вернее, господин…
-Ого! – послышалось из-за стола, когда шеф закончил первую фразу. Тем временем Тамбовский, придерживаясь неписанных законов конспирации, уверенно продолжал, нервно водя властной рукой по доске.
-Е-мое! – прочтя далее написанное, не удержался кто-то. – А он из какой группировки?
-Он скрипач, - наплевав на бдительность, ответил Тамбовский.
-Это из чьих? – уточнил все тот же голос.
Тамбовский поплевал на испачканные мелом пальцы, обтер их о брюки и, не сдержавшись, рявкнул:
-Да не из чьих! Он обычный скрипач, идиоты! Работает в симфоническом оркестре города Заднее… Заднее…
-Заднеугодинска, - подсказал боссу розовощекий с элегантным спортивным животиком господин, сидевший справа от Тамбовского. На лацкане его пиджака переливалась платиновая визитка «Борис Самуилович Губохлопов. Вице-президент».
-Да, в городе Заднеугодинске, который находится… Господа, кто знает, где находится этот город?
В кабинете наступила гробовая тишина. Для всех присутствовавших на совещании география (также, как и геология, зоология, физиология и гигиена человека) были Terra incognita.
-Повторяю! – нервно рыкнул президент. – Кто знает, где находиться этот хренов Заднеугодинск?
Выждав несколько секунд, Тамбовский окликнул:
-Крапленый!
-Я, шеф! – из кресла, стоявшего особняком возле входной двери, поднялся начальник службы безопасности компании – двухметровый паренек, до этого с нездоровым блеском в глазах листавший глянцевый порнографический журнал.
-Выясните, где находится этот Задне-переднеугодинск!
-Слушаюсь, шеф!..
Немного успокоившись, Марк Аврелиевич продолжил:
-Так вот, не то обидно, что кто-то посягнул на нашу монополию, а то, что какой-то скрипач по своему интеллигентскому скудоумию, точно сучонка на стожке соломы, и сам не… - Тамбовский осекся и продолжил уже шепотом: - Я несколько раз предлагал ему огромные бабки, упрашивал, даже стоял на коленях (члены правления ахнули от неподдельного удивления), но он категорически отказался от выгодной сделки.
-А если предложить ему вариант долгосрочной аренды? – подал голос мужчина в строгом черном костюме и со слегка провалившимся носом. – Подобным образом мы не один раз поступали.
-Уже пробовали. Ни в какую!
-Раз он скрипач, то может согласится, если ему предложить взамен вагон скрипок этого, ну, как его… Страдивари, - не долго думая, предложил неистощимый генератор идей и обладатель черного пояса верности шефу Крапленый.
На этот раз вспыхнул академик-недоучка Губохлопов:
-Ну где же вы, Семен Семенович, найдете столько скрипок великого мастера!
-Закажем у него! – невозмутимо парировал Крапленый. – За наличные. Утром скрипки – вечером бабки, вечером скрипки – утром бомба под стулом…
Борис Самуилович Губохлопов презрительно скривился и блеснул своей начитанностью:
-Он, между прочим, двести лет назад как умер!
-Какая досада! – искреннее разочарование засквозило изо всех щелей Крапленого.
-Все это пустой базар! – прервал дебаты Тамбовский. – Тут что-то другое надо придумать…
В кабинет, виновато опустив глаза, заглянула Любочка.
-Марк Аврелиевич, вам факс от депутата Печенкина, - проворковала девушка.
Марк Аврелиевич посмотрел на гения чистой красоты и вздрогнул. Он что-то почувствовал! Радостью вспыхнуло его лицо, и босс елейным голосом попросил:
-Любочка, занесите факс в комнату отдыха.
Девушка вошла в небольшую дверь, расположенную позади кресла хозяина. Тамбовский, бросив членам правления «Десятиминутный перерыв», нетерпеливо последовал за ней…
После перерыв, когда раскрасневшийся и вспотевший президент вновь водрузил свое удовлетворенное тело на трон, а пикантно растрепанная Любочка выпорхнула в приемную, обсуждение проблемы резво сдвинулось с мертвой точки. Начавший было скучать, Крапленый вдруг решительно поднял руку, прося слова:
-А может его шлепнуть? Чего голову ломать.
Губохлопов, насторожившись, переспросил:
-Как это шлепнуть? Вы предлагаете его ликвидировать? Не слишком ли грубо? Широкая общественность нас не поймет, а узкая осудит. Да и времена сейчас уже не те, что давеча…
-Да, предлагаю его ликвидировать. Тогда скважины станут ни чьи, а значит наши. А с общественностью мы как-нибудь разберемся, - подтвердил Крапленый, поигрывая кобурой с «Макаровым», висевшей на боку под курткой.
-Мудрое предложение, - согласился Тамбовский, тайком проверяя под столом, не забыл ли он застегнуть молнию на брюках. – Кому мы можем поручить выполнение этого архиважного для всех нас задания?
-Есть один человек, - понизив голос, сказал Крапленый. – Но он очень дорого берет за свои услуги.
-Кто?
-«Эстет».
Услышав эту кличку, члены правления засуетились, тревожный говорок побежал по головам. Кто-то испуганно крестился, кто-то трясущимися руками забрасывал в перекошенный ужасом рот таблетки. Об этом киллере слышали многие. Еще с середины девяностых им бизнесмены пугали друг-друга, точно мамаши непослушных детишек строгим дядей-милиционером. Только врагу или удачливому партнеру они желали встречи с этим монстром.
Марк Аврелиевич сдержанно кашлянул и распорядился:
-На вас, господин Крапленый, мы и возложим организацию и контроль за исполнением данной акции. Денег не жалейте. А вы, - обратился президент к Губохлопову, - утрясите все вопросы с юристами. Чтобы комар носа не подточил и крылышек не замочил!
-Разрешите выполнять, шеф? – вытянувшись в струнку, гаркнул двухметровый паренек.
-Да, идите…

Выйдя от Тамбовского, Крапленый игриво хлопнул повеселевшую Любочку по налитой упругими жизненными соками попке и фальшиво напевая «В том саду, где мы с вами встретились», удалился исполнять ответственное поручение. Душа его тоже пела.
Любочка, занятая удалением файла с приказом о своем увольнении, лишь легонько кивнула в ответ своим очаровательным носиком.
Позади нее на батарее центрального отопления сушились ее только что выстиранные невесомые трусики, распространявшие по комнате тонки аромат дорогих духов…
***
День отошел, постепенно сомлев. За стенами краснокирпичного особняка лил мелкий осенний дождь. Внутри дома в своей безбрежной ванне нежился уставший от дел, но довольный Семен Семенович Крапленый. Душистая зеленоватая пена омывала его накачанное тело. В воде резвились золотистые рыбки и обнаженная розовотелая красавица, игриво натиравшая губкой могучее тело Семена Семеновича. Шеф службы безопасности, закрыв глаза, потягивал из высокого хрустального бокала черничный йогурт, наслаждаясь чудной гаммой телесных удовольствий. Затренькала трубка мобильника, лежавшая на запотевшей стеклянной полке. Крапленый отставил недопитый бокал, опустив ладонь на влажную голову красавица, погрузил ее под воду и лишь тогда ответил звонившему.
-Да! (Бормотание в трубке.) Я ждал твоего звонка… (Ответное восклицание.) Есть важное дело… (Молчание.) Проследишь за одним чуваком, который должен выполнить наш заказ… (Энергичное бормотание в трубке.) На всякий случай. Чтобы там все было без фокусов. Если что – немедленно сообщи. Фотографию и дополнительную информацию получишь по электронной почте… (Истеричный монолог в трубке.) Все, пока!..
Семен Семенович вновь пригубил из бокала фруктово-молочную амброзию и пошарил рукой в воде. Красавица неподвижно лежала на дне глубокой ванны.
-Эй, вылезай, крошка! – потрепал Крапленый ее по щеке. – Ну не дури, хватит!
Большой пузырь всплыл на поверхность и лопнул, обдав Крапленого каплями пены. Семен Семенович ухватил девушку за волосы и вытащил ее голову из воды. Красавица не подавала признаков жизни. На ее губах играла застывшая преданная улыбка.
-Жаль, хороша была, чертовка! – печально произнес Крапленый, поцеловал девушку в холодеющие губы и, разжав пальцы, потянулся за махровым полотенцем. Его ждал ужин.





Глава 2
Ее глаза заманчиво блестели в предзакатном полумраке. Чувственно приоткрытые губки обнажали жемчуг безупречных зубов, создавая улыбку, сравнимую лишь с загадочной улыбкой Джоконды. Но в отличие от Лизы Винчи, она была не столь целомудренно одета и страстно жаждала плотских утех. Она была создана для этого. Как ее звали? Этого не знал ее властелин, ее господин и хозяин. Он стоял над своей рабыней, такой беззащитной, податливой и держал в руке резиновый шланг. Господина мучили сомнения: стоит ли продолжать или довольно будет с нее. Наконец, сильным торопливым движением рук он толкнул безвольное тело на тахту и сел сверху. Трясущиеся от нетерпения пальцы нащупали заветное отверстие, вставили туда шланг и навинтили на него велосипедный насос…
Стройная резиновая кукла на глазах превращалась в аппетитную пышечку, манившую к себе соблазнительно раздувшимся бюстом, чувственной полнотой алых зовущих губ и необхватною окружностью потрескивавших от напряжения бедер. Подружка получалась что надо – кровь с молоком, вернее латекс с воздухом. Вот это был его размер!
Выдернув шланг и сорвав с себя полосатую одежду, он яростно втиснулся в хрустящую плоть новой пассии. Стон наслаждения вырвался из его пересохшей глотки. Сделав несколько конвульсивных движений, он быстро разрядился.
После классической минутной разминки наступало сладостное время десерта. Вспотевший и раскрасневшийся господин неспешно взял кукольную головку своей возлюбленной за пухлый подбородок и взасос до хруста поцеловал резиновые губы, чувствуя, как в нем снова прибывают жизненные соки. Затем, схватив смазливую головку за холодные слегка оттопыренные уши, он прижал ее к своему разгоряченному паху.
В этот момент внутри куклы что-то щелкнуло, зажужжало, послышался звук невидимых вращающихся механизмов и через несколько сладостных мгновений внезапная острая боль пронзила тело страстного любовника. Челюсти куклы задвигались, безжалостно перемалывая то, что попало на жемчуг их зубов. Господин завизжал блаженным поросенком, что есть силы колотя по кудрявому темечку безмозглой головы, но было поздно. Барби делала свое дело молча с неумолимым спокойным педантизмом.
Вбежавшие на крик охранники увидели страшную картину. На полу камеры лежал обнаженный зек. В том месте, где у мужчин обычно располагается основной орган чувств, у него зияла темная, пузырящаяся кровью рана, с которой свисали лохмотья изодранной кожи. Из раны через равные временные промежутки выбрасывались порции бурой крови и в такт им мужчина дергался в конвульсиях.
-Твою мать! – заорал толстый прапорщик. – Кто принес ему эту игрушку?
-Товарищ прапорщик! Это ему вчера дружки с воли прислали, - начал оправдываться бледный от испуга младший сержант. – Уж шибко без бабы маялся, бедняга!
-Отмаялся, дурень! – буркнул прапорщик, стараясь не смотреть на замершее и начинавшее коченеть тело. - Врача зови… И священника…
Прибывший через полтора часа тюремный доктор, констатировал смерть заключенного от болевого шока и обильной потери крови. Сняв на прощение накрахмаленный колпак с кокардой, он с пафосом произнес:
-Ты умер, как настоящий мужчина. Мир праху твоему…

А в это время от перрона вокзала отходил голубой поезд, увозивший в сиреневую даль того, кто с присущим ему блеском и неординарностью организовал сей отход в иной мир своего очередного клиента. На мокром от дождя и слез асфальте толпились провожающие и махали, махали ему вслед, посылая воздушные поцелуи. Он стоял гордый у окна и снисходительно глядел на эти знаки внимания (Которые, впрочем, могли относиться и к другим пассажирам!). «Я люблю вас, люди!» - хотелось крикнуть ему. Но окно купе оказалось наглухо закрытым и этот порыв души имел опасность быть неуслышанным адресатами. Одолев минутную слабость, мужчина сел за столик, вынул из кармана часы и пристально взглянул на циферблат. Светящиеся стрелки показывали без четверти восемь.
Пассажир торжественно и скорбно вздохнул. Еще одна нетленная душа обрела с его помощью вечный покой. Еще одна душа благодарила его перед Всевышним за свое освобождение от бренных телесных оков. Придет время и ему наверняка поставят нерукотворный памятник, если не на этом, так на том свете точно. Но это произойдет еще очень не скоро. Ведь ему – Петру Ильичу Чуковскому – всего тридцать шесть лет. Он здоров, крепок и умен, обожаем женщинами и удачей, имеет весьма доходное и вечное, как похоронный бизнес, ремесло. Вот и сейчас он ехал выполнять очередной заказ.
Петр Ильич с самого сопливого и памперсного детства был окружен вниманием, теплотой и заботой. Его сердобольная мамаша, работавшая в Министерстве иностранных дел техничкой, положила все свои силы, здоровье и деньги на то, чтобы ее Петюня получил приличное и разностороннее образование. Отец – отставной флотский старшина – привил сыну любовь ко всему живому, трепыхающемуся на этой грешной земле. «Лучше убей сразу, но не мучай! – бывало наставительно говаривал он, положив Петеньку поперек лавки. Родительские уроки Петр Ильич накрепко усвоил, впитал с парным молоком матери и первой рюмкой крепкого отцовского самогона…
«Да, что-то я совсем сегодня раскис!» - сказал себе Чуковский, прерывая ход мыслей, конструировавших первые страницы его будущих мемуаров. Вытащив из-под полки кейс, он извлек из него цветную фотографию и записную книжку.
В купе заглянула очаровательная проводница в безупречно отутюженном голубом костюмчике и лихо заломленной пилотке, и предложила чай, кофе, хрустящее печенье и свеженькую себя. Петр Ильич от всего отказался, вежливо попросив труженицу железных дорог не мешать его напряженному досугу и убираться вон.
Полистав пожелтевшие от времени страницы, Чуковский нашел нужную фамилию и аккуратно ее вычеркнул (заказ выполнен). Затем взглянул на фотографию, в левом верхнем углу которой золотой каллиграфической вязью отливало: «Иван Матвеевич Коробочкин». Чуковский подмигнул испуганному изображению: «Готовься, дружок! Скоро увидимся». Изображение не ответило взаимностью и, как показалось Петру Ильичу, еще более сникло.
За окном окончательно стемнело. Птички летать перестали, рыбки уснули в пруду. Спящие, жующие, играющие в казино и готовящиеся выйти на дело города, поселки и одинокие особняки-замки, точно в ретроспективе фильмов известного своей больной фантазией режиссера, проплывали мимо.
Откупорив бутылку коньяка «Ночное недержание» и раскрыв купленный по случаю на вещевом рынке томик стихов Бальмонта, Петр Ильич улегся в теплую постельку и погрузился в волшебный мир зарифмованных образов и крепленых ароматов. Чуковского слегка пучило. «Это от пива», - озабоченно подумал он, ругая себя за невоздержанную любовь к слабоалкогольным напиткам. Петр Ильич поймал себя на том, что вот уже в четвертый раз механически перечитывает одну и ту же строфу, не имея возможности проникнуть в ее глубинный смысл. И чем сильнее нарастало вздутие, тем медленнее и внимательнее он вглядывался в знакомые с детства буквы. Наконец извинившись перед Бальмонтом, Чуковский собрал все свои силы и… О, блаженство! Грохот проходящего за окном встречного поезда заглушил грубоватые и неэстетичные звуки, принесшие Петру Ильичу долгожданное облегчение.
Совсем некстати постучали в дверь.
-Одну минутку! – крикнул непрошено-нежданным гостям Чуковский, вскочил с полки и принялся усиленно вентилировать воздух раскрытым томиком Бальмонта.
Стук повторился. Теперь он походил на удары разъяренного буйвола.
-Сейчас-сейчас! – повторил Петр Ильич, но дверь уже с грохотом отъезжала в стенную нишу. На пороге стоял заспанный проводник во рту которого дымилась сигарета, а обе руки его были заняты объемными чемоданами.
-Принимайте попутчика! – лениво сказал он, небрежно бросив тяжелую поклажу и впихивая в купе нового пассажира.
Петр Ильич все еще обеспокоенный состоянием окружающей среды, мельком взглянул на новоявленного соседа и обомлел. Он потерял дар речи, слуха и предвидения. Все трубы мира, казалось, взыграли в его душе! Сердце забилось бешенным зайцем в руках сердобольного волка-психиатра. В купе входила Клеопатра, Нефертити и Жозефина в одном лице. Тридцатисантиметровые каблучки ступали по мягкой ковровой дорожке, высекая серебряными набойками из ворса голубоватые искры вожделения. Попутчица огляделась, томно провела тонкими пальцами по своей щеке, принюхалась (к ужасу Чуковского) и промурлыкала:
-А у вас ничего… Мило… Уютно…
-Да, у нас уютно, - растерянно произнес Чуковский, неловко падая на свою полку.
Красавица элегантно сбросила с себя длинную норковую шубку, под которой оказался черный кожаный плащ. Следом за плащом наступила очередь драповой куртки, затем шерстяного пиджака, вязаной фиолетовой кофточки и серой водолазки.
-Погода, знаете ли, вещь капризная, - ответила она на удивленный взгляд Чуковского.
Оставшись в одной легкой белоснежной майке и узенькой юбочке, она умостилась напротив Петра Ильича, положив на столик свои холеные руки с длинными аристократическими пальцами. Наступила минута тягостного молчания, часто являющаяся предвестником либо очень близкого знакомства, либо нарочито холодного соседства.
Девушка посмотрела на открытую бутылку коньяка и многозначительно облизнулась влажным розовым язычком. Уловив желание незнакомки, Чуковский плеснул в граненые стаканы (МПС! Что поделаешь!) терпкой жидкости.
-За встречу! – торжественно-пафосно произнес он, встав в полный рост.
-Не стройте из себя гусара, - скептически отреагировала дама, залпом выпила коньяк и, прикрыв ладонью рот, глухо икнула. – Я люблю, чтобы все было естественно. Впрочем – это я заметила, как и вы, - подбодрила она Чуковского, чьи изысканные манеры и тонкое чувство прекрасного были только что уязвлены.
Девушка протянула руку и представилась:
-Виола Иванова. Можно просто Виола, Виолетта, Валетта, Валька. Как меня звать – дело вашего вкуса и моего желания. Но мне кажется, - она приблизилась к Чуковскому на слишком интимное расстояние, - ваши желания и мои вкусы начинают совпадать.
-О… да, замялся Петр Ильич, боясь показаться бабником, Казановой или чего еще хуже – альфонсом.
-А теперь немного о себе. Ведь вас это интересует? – спросила Виола, плутовски улыбнувшись. – Мне двадцать пять. Три раза замужем. С золотой медалью окончила Кембриджский университет. Увлекаюсь танцами, литературой, шейпингом, спиритизмом. Люблю своих родителей, царство им небесное, детей и салат из креветок. Ненавижу насморк, дождливую погоду, слабых мужчин и сильных женщин. Сейчас работаю в модельном бизнесе и еду на международную выставку. Все! Теперь ваша очередь, мистер Икс!
Чуковский оторопел от такого напора. Его меньше всего прельщала перспектива пересказа собственной биографии. В ней было много темных пятен, даже для него самого пустынных ландшафтов и мест, куда не ступала нога психоаналитика. Оставался один, проверенный в таких ситуациях выход: лгать. Легко, виртуозно и безбожно. Придав лицу простецкое выражение, он уверенно начал излагать свою седую легенду.
-Петр Ильич. Можно просто Петя, Питер, Пьер, Пьеро. Мне тридцать шесть. Ни разу не был женат и не выходил замуж. Имею, предположительно, восемнадцать детей. Перенес четыре приступа простатита. Окончил Джорджтаунтский университет. Увлекаюсь горными лыжами, игорными домами, охотой, ловлей рыбы на живца. Предпочитаю заирские пельмени, печеночный паштет и вареных раков. С детства не переношу зубную боль, мытье головы, стрижку и потных женщин. В настоящее время работаю агентом национальной безопасности. Табельным оружием владею уверенно, взысканий по службе не имею, перспективен, агрессивен, в постели активен. Сейчас нахожусь в очередном отпуске. Еду навестить свою старую и больную бабушку.
-И, наверное, в вашей корзиночке для нее припасены вкусные домашние пирожки? – предположила Виола, кивнув на стоявший у ног Чуковского кейс.
-О, как вы догадливы! – воскликнул Петр Ильич и ловко извлек из чемодана горячую пиццу, которую галантно протянул сообразительной девушке.
-Что ж, я согласна! – проглотив угощение, резюмировала Виолетта. – Мы подходим друг-другу. Предлагаю дружить нашими полками.
-Возражений нет! – охотно согласился Чуковский, а сам подумал: «Она поверила, дура! Слава Богу!»
Собеседники вновь сдвинули стаканы и опрокинули по-второй.
Наступила вторая минута молчания. Выждав ровно шестьдесят секунд, Виола спросила, блестя шаловливыми и посоловелыми глазками:
-Не желаете ли взглянуть на мои модели?
-С удовольствием! Мне выйти?
-Для чего?
-А вы разве не собираетесь переодеваться?
Девушка снисходительно улыбнулась:
-Совсем нет. Какой вы бываете недогадливый, агент национальной безопасности!
Виола вынула из чемодана пластмассовую ванночку (в таких обычно купают грудных детей), вылила в нее из графина воду, затем один за другим извлекла на свет Божий полдюжины очаровательных миниатюрных корабликов – два серебристых крейсерочка, один парусник, две подводные лодки и один ледокольчик, на носу которого фосфорицировало «Ленин» - и бережно опустила свою флотилию на покачивающуюся водную гладь.
-Ну и как? – гордо глядя на творения собственных рук, поинтересовалась Виолетта.
-Здорово! – наигранно воскликнул Чуковский, испытав в душе некоторое разочарование. Он был настроен восхищаться не красотою форм кораблей, а прелестями молодого женского тела. Однако, еще не утро, и путем замысловатых руко-словесных манипуляций имелась возможность достичь желаемой цели.
Наплескавшись вволю и потопив пару суденышек, довольная пара расшалилась настолько, что соседнее купе громким стуком в стену потребовало прекратить неурочные морские баталии. Мокрая и радостная Виола, озорно прыснув в кулачок, шепотом спросила Чуковского:
-Не пора ли нам перейти к следующему этапу нашей культурной программы?
-Это к чему? – с надеждой уточнил Чуковский.
-А танцы?
-Ох, совсем забыл! – хлопнул себя по лбу Чуковский. Для этих целей он всегда возил с собой старый, но надежный портативный граммофон, к которому прилагался комплект виниловых пластинок размером с китайские блюдца.
В спертом влажном воздухе купе поплыли томные звуки вальса «На прекрасном голубом Дунае». Пространство наполнилось ароматами любви – молодые организмы принялись усиленно вырабатывать ферромоны. Разомлевшая попутчица положила свои длинные тонкие руки Чуковскому на плечи, и они закружились в вихре танца.
«Вальсировать она не умеет», - определил Петр Ильич и еще теснее прижал к себе разгоряченное тело, пытавшееся чудными ножками попасть в трехдольный размер вальса.
-Какой прекрасный вечер! – шептали губы Виолы, обдавая ухо Чуковского обжигающим дыханием.
-Вообще-то уже ночь, - поправил ее партнер. В этот момент девушка задела бедром столик и с него упала хрустальная ваза с засохшими цветами.
-Нет, утро брезжит, - не согласилась девушка. – А что это у нас хрустит под ногами?
-Это осколки нашего прошлого… О, черт, как больно они ранят! У тебя есть аптечка?
-Нет, но я тебя исцелю собой…
Виола заглянула своими большими карими глазами в Лицо Петру Ильичу, а ее аристократические пальцы уже пытались расстегнуть пуговицы на рубашке Чуковского. Пуговицы поддавались с трудом. Вернее они совсем не поддавались, так как рубашка была застегнута на «молнию». Виолетта вынула из-под лифа портновские ножницы, аккуратно срезала все до единой пуговицы, вспорола глухую застежку. Ее взору предстал могучий торс, отливавший бронзой загара, краснотой застарелых шрамов и темными пятнами ранней пигментации.
-О-о! – простонала девушка. Ее острые коготки хищно пробороздили мускулистую грудь Чуковского. Могучие девичьи руки подхватили его и бережно уложили на нижнюю полку. Начинался последний, самый увлекательный акт их дорожного романа.
«Отдаться или нет? Вот в чем вопрос!» - все еще сомневался Петр Ильич, меланхолично наблюдая за тем, как с него слетают остатки одежды от Версаче. «Отдаться, отдаться!» - выстукивали лихие колеса вагонные. «Подумай, а стоит ли?» - шептал осторожный внутренний голос. «Ну, давай же скорее!» - кричало рвущееся из оков белья разгоряченное тело.
О, эти чудные руки! О, эти ловкие пальчики, умеющие так виртуозно играть на самых тонких струнах мужского естества! Вначале нежно намазав тело Петра Ильича душистым кремом, Виола бережно сбрила всю растительность, простиравшуюся у Чуковского от кадыка до туго скрученного пупка. Затем кудесница протиснулась под покрывало, и Петр Ильич понял, что рассудок покидает его. Из-под покрывала полились божественные звуки женского сопения, причмокивания, чихания и сдавленного кашля. Чуковский, отринув прочь все сомнения и удавив в зародыше слабые муки приличия, взвыл наподобие сирены воздушной тревоги, конвульсивно дернулся и провалился в сладкое забытье…

Утро занималось мрачным рассветом, тупой головной болью и ломотой во всех конечностях. Чуковский со скрежетом приподнял чугунные веки. Его взору предстала страшная картина черносотенного погрома.
«Где это я?» - спросил себя Чуковский.
«В поезде», - гулко отозвалось в ушах.
«Ни хрена себе! Неужели все это было на самом деле?» - пытал Петр Ильич подернутый туманом мозг, начиная с ужасом припоминать события минувшей ночи.
«А ты как думал!» - ответил Чуковскому его невидимый двойник.
Чуковский попытался встать. Что-то крепко прижимало его к скомканной простыни. Откуда-то снизу из-под покрывала послышалось недовольное ворчание и бесцеремонная возня.
-Эй, кто там, выходите! – похлопал Петр Ильич по вздыбленному пологу.
Показалось симпатичное, немного закопченное и помятое женское личико, которое венчала бесформенная копна волос.
«Вы кто будете?» - хотел спросить Чуковский появившийся утренний сюрприз, но после всего случившегося посчитал, что данный вопрос будет просто бестактным и оскорбительным.
-У тебя на редкость здоровый и активный кишечник, - просияло личико. – Как спалось, агент национальной безопасности?
-Спасибо. Бывало и лучше, - рассеянно ответил Чуковский, пытаясь выудить из памяти имя своей попутчицы. «Консерватория, дирижер, оркестр, - выстраивал он мысленный ряд ассоциаций, подводивших его к искомому имени. – Скрипка, виолончель, виола… О, да – Виола!»
-Ну, наконец-то, вспомнил! – хитро улыбнувшись, воскликнула девушка. – Думала, придется заново знакомиться.
Виола по-гусиному вытянула тонкую белую шею и взглянула в запотевшее окно:
-Нет, пожалуй, не успели бы. Уже подъезжаем… Живо вставай!
Два обнаженный помятых тела, словно поднятые по тревоге, выпрыгнули из обжитой постельки и принялись суетливо искать разметанные по всем углам купе части гардероба.
-Время разбрасывать белье, время его собирать, - философски заметила Виола, протягивая руку к висевшему под потолком на фонаре пеньюару.
-Делу время, а телу – час, - вторил ей с намеком Петр Ильич, натягивая брюки, лишившиеся в ночной оргии своих девственных стрелок.
-Что ж, каждому свое. Для кого-то и тело является делом, - парировала уже полуодетая девушка…
Вместо положенных по инструкции сорока пяти, у Чуковского ушло на сборы сорок шесть секунд. Виола оказалась еще более медлительной и дополнительные восемь секунд старательно накладывала на веки и губы легкий макияж.
Тормозные колодки медвежьей хваткой обняли уставшие колеса вагона и тот, для приличия поупрямившись, остановился.
-Стоянка поезда две минуты! – сонно промямлил станционный громкоговоритель.
Он и она сошли на пустынную платформу досматривавшего последний сон городка. Огляделись, потоптались, размялись, зевнули. Зевнул и громкоговоритель:
-Скорый поезд… отправляется!..
Она прижалась к нему и, преданно глядя в глаза, сказала:
-Ты чудо!
-Я знаю, - скромно согласился Петр Ильич.
-Почему я тебя раньше не встретила?
-Потому, что совращение несовершеннолетних преследуется по закону.
-Мы увидимся еще раз?
-Надеюсь, - холодно ответил Чуковский, озабоченно посмотрев на часы.
-Вот моя визитка. По этому адресу ты сможешь меня найти в этом городе.
-Хорошо, хорошо…
Часы на здании вокзала глухо ударили. Взъерошенный бесхвостый голубь, слетев с обсиженной стрелки, примостился на погасшую букву «К», которая в ту же секунду вспыхнула. Голубь по-утиному крякнул, и его обуглившаяся тушка упала в чугунную урну, стоявшую под тускло горевшей неоновой вывеской «Заднеугодинск».
-Ну, пока! – торопливо бросил Чуковский, сунул визитку в нагрудный карман и зашагал прочь.
-Я буду тебя ждать, агент национальной безопасности! – крикнула она ему вслед.
Громкоговоритель тяжело вздохнул. Буква «К» вновь погасла. В урну залезла рыжая кошка. Жаркое было ей по вкусу.


Глава 3
Голод не тетка. И даже не дядька. И вообще он ни коим образом не относится к числу ближайших родственников или друзей человека. Когда сморщенный пустой желудок, тоскливо уставившись вверх, начинает жалобно подвывать, любой индивидуум, будь то гений или злодей, понимает: надо что-то делать. Как говорит народная мудрость – хочешь есть, умей вертеться; еда не приходит одна; красиво пить не запретишь. Впрочем, последнее утверждение относится к особой прослойке общества, проводящей свое время в утехах и праздности, основным капиталом которой является свобода. Как приятно после утомительного медленного дня опуститься в сырой подвал, лечь на ветхую, густонаселенную вшами фуфаечку и прижаться изъеденной коростами спиной к теплой ржавой трубе! А ранним утром, сладко выспавшись, выйти в пустынный двор, потянуться, высморкаться от души на все четыре стороны и вразвалочку направиться к заветным мусорным бакам, таящим в себе столько сюрпризов…
Да. Простому обывателю, законопослушному, до безобразия выбритому, надушенному и опричесанному не понять всех прелестей бродячей жизни. Его лозунг: «Нам воли не надо, нам хлеба давай!» Правда к обычному хлебу он за завтраком предпочитает добрый ломоть ветчины, ровно уложенной на толстый слой масла и накрытый сверху сочным листиком зеленого салата. За обедом (которым он обычно не делится с другом) – тушеную индейку, приправленную горчичным гарниром и сдобренную для лучшей проходимости по лабиринтам желудочно-кишечного тракта рюмкой кристальной водки (бокалом вина, фужером шампанского, стаканом виски и т.д.). На ужин (который он еще никогда не отдавал врагу) с удовольствием умнет бифштекс, ростбиф или бефстроганов, запьем кружкой жирного молока, аппетитно отрыгнет и наляжет на яблочный десерт. Вся эта гастрономическая вакханалия неизменно, точно восход солнца и роды беременной женщины, продолжается из века в век, и не видно ей конца-краю. Еще не родился тот, кто, набив свое чрево, единожды скажет: «Все, довольно с меня! Я свое съел и выпил».
Об этом, да и о многом другом с грустью думала красивая и гордая, но бедная девушка по имени Лиза, стоявшая серым осенним утром у окна кухни. С безразличием она наблюдала, как во дворе три бодрых от утренней прохлады бомжа шустро разгребали давно не убиравшуюся помойку, выудив оттуда по очереди три корочки хлеба, недопитую бутылку пива и полуразложившуюся тушку селедки, завернутую в прошлогодний выпуск газеты «Красный Заднеугодинец». День сегодня у них явно задался. Завтрак обещал быть сытным, калорийным и информационно насыщенным. Предусмотрительно сидевшая в десятке метров от источника изобилия тощая собачонка, с завистью наблюдала за богатым уловом своих конкурентов, сожалея о том, что она всего-навсего выброшенный мопс, а не грозный волкодав, способный одним своим видом отнять у любого его добычу.
Из соседней комнаты лились печальные звуки слезливой скрипки. Сердце красивой девушки Лизы переполнялось тоской. Ей хотелось заплакать, но мешали жесткие и неудобные контактные линзы. Ее тянуло уйти в свою спальню и уткнуться лицом в мягкую подушку-подружку, но наволочка, выстиранная накануне, еще не успела высохнуть. Ее манило по нужде, но нельзя было отойти от плиты – чечевичная похлебка грозила убежать из кастрюли. Скрипка на мгновение умолкла и вновь застонала. Еще медленнее и еще печальнее. Концерт Брамса выходил на редкость минорным. Лиза отвлеклась от созерцания утреннего дворового пиршества, размешала ложкой жидкое варево, продегустировала диетическое блюдо, сняла с плиты кастрюлю и вышла к отцу.
-Папа, ты сегодня в великолепной форме! – тихо воскликнула Девушка, сложив нежные ладони у подбородка. – Такой чудной игры я давно не слыхала!
Отец, стоявший перед пюпитром, на котором были разложены нотные листы, и усердно прижимавший своим сизым складчатым подбородком потемневшую от времени скрипку, скромно улыбнулся и, не отнимая инструмента, поцеловал Лизу в прохладный лоб.
-Спасибо, дочка! Ты одна меня понимаешь и поддерживаешь.
-Завтрак готов, папуля!
-Нет, еще не время. Я не дошел до пятьсот двадцать четвертого такта. В двести первом у меня не выходит фа-диез, а вместо двенадцати нот в пассаже шестьдесят пятого такта я играю почему-то тринадцать. Ты же согласишься, что в день своего концерта такого брака я допустить не могу!
-Извини, тогда не буду тебе мешать, - произнесла Лиза и, собираясь уходить, присела в реверансе, но отец ее остановил:
-Доченька, Лизочек, ты помнишь какой сегодня день?
-Конечно помню! – удивилась Лиза, застыв в реверансе. – Сегодня двадцать шестое октября. Воскресенье. И ты впервые в жизни играешь соло. Целых тридцать семь секунд! Это абсолютно точно. Я проверяла.
-Я не о том, - помрачнел лицом отец.
-Ах, да! Совсем из головы вылетело! В этот день триста девяносто три года назад Лжедмитрий Первый с польским войском вступил в пределы России, а еще сегодня день Организации Объединенных Наций, а еще мне уже двадцать два года, восемь месяцев и шесть дней, а так и не стала женщиной, а…
-Ты разбиваешь мое больное сердце! – дрогнувшим голосом прервал ее отец. – Не помнить такое знаменательное, то есть трагическое для нашей семьи событие!
Ноги Лизы, согбенные в коленях, от напряжения дрогнули. По продолжительности ее реверанс уже метил в Книгу рекордов Гиннеса…
Девушка почувствовала в словах отца какой-то подвох. Лизе меньше всего хотелось его огорчать в такой день. Поэтому она не стала перечить, а терпеливо ждала дальнейших объяснений. Хотя, разрази ее гром, но Лиза действительно ничего более не могла вспомнить.
Отец бережно положил скрипну на покачнувшийся пюпитр, вытер платком потный подбородок и, осуждающе глянув на дочь, спросил:
-Ты не устала так стоять?
-Разрешите сесть?
-Разрешаю!
-Есть!
Лиза, удивившись неожиданно уставному тону их диалога, с облегчением опустилась в старое скрипучее кресло. Сквозь приоткрытую форточку послышались многоэтажные крупнопанельные маты и заливистый лай собачонки. Отец брезгливо скривил лицо. Его тонкий слух и обостренное чувство высокого слога были травмированы. Вскоре словесная перепалка за окном сменилась могучим, но не слишком стройным пением. В песне говорилось о том, как мороз сковал воды широкого Днепра и казак молодой, благополучно до этого плывший в расписном челне, возмущенный непостоянством погоды, утопил во гневе перезрелую княжну, обручальное кольцо и вражескую подводную лодку. «Э-гей, ух-нем! Тяв-тяв!»
-Дочь моя! – уже не обращая внимания на несанкционированный концерт, начал заупокойным голосом отец. – Ровно, как пятнадцать лет назад не стало нашей мамы.
-Все, вспомнила! – радостно захлопала в ладоши бедная Лиза. – Ты мне как-то рассказывал о ней. Вот только, что с ней случилось? – Лиза сморщила свой прелестный, много раз целованный батюшкой лобик. – Ее, кажется, переехал трамвай… Погоди, нет! Она упала с моста на высоковольтные провода и поэтому ее хоронили в спичечном коробке! Ой, это было не с ней…
Отец смахнул скупую слезу и удрученный словами дочери, заметил:
-Да, память у тебя действительно девичья! Ее не хоронили в спичечном коробке или полиэтиленовом пакете. Она умерла куда более страшной смертью!..
Лиза почувствовала, как от этих слов у нее похолодели кончики пальцев и вспотели ступни ног. Ее отец достал из секретера пожелтевшую от времени газетку «Красный Заднеугодинец».
-Взгляни, на четвертой странице…
На четвертой странице после рассказа о заслугах знатного племенного быка-осеменителя, двух некрологов и предупреждения о возможной вспышке дизентерии, в рубрике «Это интересно» была помещена статья некоего Т. Заскорузлого, которая имела довольно громоздкое название: «Гигантский сом проглотил купавшуюся женщину». Лиза пробежала взглядом по выцветшим строчкам. Дойдя до финальных слов, снова вернулась на начало. Лишь после третьего прочтения девушка осознала, что гигантская рыба с выпученными от ужаса мутными глазами, описанная в статье – это сом, убивавшийся в горе во время разделки его туши мужчина – ее отец, а несчастная, съеденная, но не переваренная рыбьим желудком женщина – ее незабвенная мать.
-Это ужасно! – прошептали губы Лизы. – Как ты смог такое пережить!
-С трудом. Вонь была такая, что пока извлекали из этого зверюги твою матушку, меня едва всего наизнанку не вывернуло. После того я на рыбу несколько лет даже смотреть без отвращения не мог. Но ты знаешь, время лечит. Правда после этого случая я полысел, стал меньше ростом и… Как бы тебе деликатнее это объяснить…
-Лиза застенчиво закусила ноготок указательного пальца, а затем осторожно подсказала:
-Ты обходишь стороной женщин…
Краска стыда залила ее милое личико. Еще больше смутился отец Лизы.
-Вернее они меня обходят, поэтому мне приходится обходиться без них. Но, понимаешь, я уже к этому привык. С тех пор лишь две вещи в мире являются предметом моей страсти – музыка и ты, моя единственная дочь.
-Папа, ты мечтал об инцесте?! – распахнув полные недоумения глаза, спросила Лиза.
-Бог с тобой! Как ты могла такое подумать! Я любил тебя, как свою драгоценную скрипку, подаренную мне еще в юности великим Ойстрахом. Я берег тебя так, как берегу единственный экземпляр партитуры девятой симфонии Бетховена с автографом ее гениального автора.
-Извини, папа! Я иногда делаю тебе больно…
-Не казни себя, доченька. Испытывать боль – участь всех одиноких отцов. Такова наша доля…
Лиза пристально посмотрела на отца и задала еще один вопрос, который мучил последнее время ее пытливый ум:
-И тебе нравится испытывать боль? Я считала, что это не совсем нормально. Расскажи, действительно ли это так приятно?
Отец укоризненно покачал головой и наставительно заметил:
-Лизочка, я считаю, тебе не стоит так много читать по ночам.
-Ты о чем?
-Я об этом развратном французе, книги которого я каждое утро нахожу у тебя под подушкой.
-А я каждое утро нахожу у тебя под подушкой презервативы, - сделала осторожный выпад Лиза.
-К слабостям старших надо относиться снисходительно, - парировал пунцоволицый отец.
-В таком случае и ты уважай мои небольшие прихоти! Зачем с таким постоянством уничтожать шедевры мировой литературы? – не на шутку разошлась побагровевшая дочь.
-Тогда и тебе незачем регулярно портить средства контрацепции, заполняя их кисломолочными продуктами! – повысил голос побледневший отец.
-Но ведь это забавно!
-Это неприлично! Нельзя вмешиваться в личную жизнь человека, какой бы бедной и уродливой она не была.
-Все, папуля, замирили! – первой сдалась Лиза. – Я выбрасываю белый флаг… Ой, посмотри в окно!
Отец обернулся и увидел, как за мутным, в фиолетовых разводах стеклом падал крупный снег.
-Вот так было и в тот день, - вернулся он к своим горьким воспоминаниям.
-Но в газете написано, что мама купалась? – удивилась девушка. – В такую-то погоду!..
-Это правда, дочь. Она была самой известной в городе моржихой.
-О-о! А еще кем она была?
Отец опустил грустные глаза:
-Об этом умолчим. Ты молода и невинна, чтобы знать все, - и немедля перевел разговор на другую тему: - Лиза, ты бабушку не забыла навестить?
-Я же была у нее в прошлое воскресенье, - стала оправдываться девушка. – Купила пять буханок хлеба, подсолнечного и машинного масла, подстригла ее…
-Ну и что? Уже прошла целая неделя! Нельзя забывать людей, которым мы стольким обязаны. Твоя бабуля могла простудиться, подвернуть ногу, ее мог скрутить остеохондроз или печеночная колика. Да, мало ли что случается со стариками! Они ведь беззащитны, как дети!
-И так же назойливы, - добавила недовольная Лиза. Нет, она любила свою престарелую бабку, но сегодня у девушки были другие планы. Кроме того Лиза ни как не могла понять, за что и чем они обязаны старушке. Отец же, постоянно твердивший об этом, упорно не раскрывал сути бабулиного подвига.
-Хорошо, - успокоила отца Лиза, - я зайду к ней завтра утром перед началом занятий в институте.
-Не забудь, пожалуйста, доченька. А то я что-то беспокоюсь. Вот и сон дурной мне сегодня привиделся.
-Сон? Как интересно! Расскажи…
Как все юные и экзальтированные девушки, Лиза обожала разгадывать чужие и собственные сны, любила раскинуть пасьянс, увлекалась спиритизмом, рунами, костями, кофейной гущей, гаданием на кокаине и молодых бобах.
Отец бережно тронул лежавшую на пюпитре скрипку, словно испрашивая у нее разрешения, взглянул на портрет покойной жены, стоявший на стареньком пианино, постучал по фортепианной крышке, сплюнул через левое плечо на затертый ковер и вполголоса, заговорщицки начал:
-Звонят будто мне из Москвы, из самого Кремля, и официально так уведомляют: «Иван Матвеевич! Ван надлежит завтра прибыть в Стокгольм для получения Нобелевской премии.» «За что?» - спрашиваю я. «За изобретение восьмой ноты», - отвечают. И вот я, бедный, ни кому не известный музыкант прилетаю в Швецию. В аэропорту меня встречает сам король. Меня переодевают в роскошный фрак, садят в роскошный автомобиль, который едет по роскошной, залитой неоновыми огнями дороге прямиком к роскошному дворцу, где вручают премии этого самого старика Нобеля. Я вхожу в огромный, сверкающий огнями сотен люстр, дамских бриллиантов и отполированных мужских затылков зал, и слышу гром аплодисментов, относящихся к моей жалкой персоне. Неведомый мне голос торжественно объявляет, что сегодня премию будет вручать Великий вождь африканского племени людоедов-жуйсамов Жуйсам двести тридцать пятый. Под дикий гогот и сатанинские визги на безбрежную сцену вприпрыжку вылетает четверка гренадерского роста чернокожих девиц с волосами цвета льна, разодетых в ярко-зеленые фиговые листы с броской надписью «Adidas». Племенные девушки несут на своих мускулистых плечах лиановые носилки, в которых гордо восседает в философской позе лотоса Жуйсам двести тридцать пятый, облаченный в черный бархатный смокинг с малиновой оторочкой по краям широкого отложного воротника, и такую же набедренную повязку. Завидев меня, он спрыгивает с носилок и под ритмичные удары барабанов в ритуальном танце, гремя деревянными мокасинами, приближается ко мне. «Здравствуй, Коробочкин! - говорит Великий вождь на неизвестном мне варварском языке, который я почему-то понимаю. – Премию получить хочешь? – спрашивает он. – Она здесь!» - Жуйсам приподнимает в иссушенной морщинистой руке желтоватый человеческий череп. Я тянусь к тому, что когда-то жевало, кричало, сморкалось и думало, но из черной глазницы черепа показывается змеиная головка и угрожающе шипит, норовя цапнуть меня за указательный палец. «Э, нет! Не так все просто! – смеется Жуйсам и задает новый вопрос: - Где твоя скрипка?» Кто-то из зрительного зала протягивает мне инструмент. Я принимаю его и передаю свое сокровище Великому вождю. Тот, кривляясь и показывая всем утыканный остро отточенными палочками мясистый язык, хватает скрипку, бросает ее об пол и под оглушительную овацию зала растаптывает этот бесценный инструмент. Я, онемев от ужаса, наблюдаю цену, не имея сил даже сдвинуться с места. Покончив со скрипкой, Жуйсам подносит к моему уху осклабленный череп и хитро шепчет: «Слышишь?» «Нет», - неуверенно отвечаю я, слыша лишь бешеный стук своего сердца. «Это хорошо, - вновь заливается он диким смехом. – И так будет всегда!» С мерзким, холодящим душу шуршанием из черепа выскальзывает блестящая черная змея и ловко заползает ко мне в ухо. Я глохну! Жуйсам раскрывает черепную коробку и под ослепительные вспышки фотокамер торжественно вручает мне костяное вместилище Нобелевской премии. Я заглядываю внутрь черепа. Он доверху наполнен свежими, невыносимо пахнущими экскрементами, которые, вдруг, начинают расти как на дрожжах. И вот я уже падаю в эту зловонную дыру, цепляясь за гладкие костяные стенки, срывая ногти и ломая пальцы. Но, все тщетно… А зал улыбается и рукоплещет…
Иван Матвеевич умолк, дрожащей рукой утер со лба холодные капли пота, попробовал на язык. Сегодня его пот был на редкость соленым. Данное обстоятельство его обеспокоило. Соляной диабет – болезнь малоизученная и очень неприятная. Этот недуг, к неудовольствию докторов, Коробочкин открыл сам. И, увы, его симптомы все чаще проявлялись у Ивана Матвеевича. В связи с этим перед Коробочкиным в последнее время отчетливо маячила перспектива полированной гробовой доски.
-Здорово! – обалдела от рассказа отца Лиза. – Как в фильме ужасов! Только объясни, пожалуйста, а кто такой Жуйсам двести тридцать пятый? Почему тебе вручали премию Нобеля, а не Букера или, к примеру, Оскара? А где находится этот самый Стокгольм?
Коробочкин рассеянно пожал плечами и задумчиво прикусил верхнюю губу вместе с влажным от волнения кончиком носа.
-Ладно, папа, погоди, сейчас мы посмотрим, что бы это значило, - махнула рукой Лиза.
Любознательная девушка открыла старинный сонник, который всегда держала под рукой. Из толстого томика выпали потрепанные листки с рецептами бисквитных тортов, заморских салатов, снадобий от простуды и язвы желудка.
-Поучить премию – заработать срок, - задумчиво прочла Лиза. – Не подойдет… Увидеть во сне негра-людоеда – жениться. Уже лучше… Утонуть в дерьме – завести новых друзей. Годится… Змея в ухо, барабан на шею, палочки в… гм… - пострадать от чужих наветов. Да, не слишком заманчиво…
-И я о том же, - пробормотал удрученный отец. – Дурные предчувствия меня мучают. Как бы чего не случилось. Только о тебе, моя кровиночка, сердце и болит. Как-то судьба твоя сложится!.. А я свое уже пожил.
Иван Матвеевич крепко обнял Лизу. Чуть слышно хрустунли тонкие девичьи кости. Лиза ойкнула.
-Вот, Бог даст, выдам тебя замуж и тогда успокоюсь, - сказал Коробочкин, отпуская облегченно вздохнувшую дочь. – Тогда и о вечном покое можно подумать.
Лиза доверительно взяла отца за руку:
-Папа, я хочу тебе открыться!
-Только не пугай меня! – вздрогнул Иван Матвеевич. – Ты, случаем, не беременна?
-Нет, - нахмурилась Лиза. – Об этом можешь не беспокоиться. Дело в другом. Я… я влюблена. Влюблена страстно и взаимно.
-В кого? Кто же этот счастливец! – возбужденно воскликнул Иван Матвеевич, расплываясь в сияющей единственным золотым зубом улыбке.
Лиза еще крепче сжала отцовскую ладонь:
-Это… Это… Я не знаю, как правильно тебе это объяснить.
-Словами, Лизочка, словами! – подбодрил ее отец.
-Мой партнер, мой друг… - женщина!
-Как женщина! Так ведь не бывает! – подпрыгнул от неожиданности Иван Матвеевич.
-В нашей жизни все может быть. Даже рожденный ползать взлетает, плачущий – смеется, а мертвый – воскресает.
Коробочкин прижал руку к груди. Он почувствовал, что не может дышать. Пророчески ударили настенные часы. Одинокая скрипка упала с пюпитра и, ударившись о пол, издала мутный и неясный звук, похожий на стон.
-Вот и сон в руку, - прохрипел Иван Матвеевич. – Вот он удар судьбы! Прямиком по темечку. Да, тяжка десница грозного судьи… Все планы, все заветные мечты и нескромные надежды рухнули! Все прахом пошло и пухом покрылось! Эх, молодежь, молодежь! Все у вас не так, как у людей!
Лиза накапала в стакан валерьянки и протянула сокрушавшемуся отцу:
-Папочка, успокойся. Ничего страшного не случилось. Я ведь не стала мужчиной, не потеряла девственность и от тебя не отреклась. Более того, в наше время подобные союзы все больше входят в моду. Я тебя скоро с ней познакомлю. Она само очарование. Обходительна, красива, умна, соблазнительна. Ну, вот умница! Все до капли… А теперь иди завтракать…



























Глава 4
Чуковский остановился в четырехзвездочном отеле с романтичным названием «Голубая луна». Правда к моменту прибытия Петра Ильича первая звезда над входом в гостиницу погасла, от чего она стала больше походить на трехзвездочный отель. По этой причине небольшая группа постояльцев «Голубой луны» устроила в холле импровизированный митинг протеста, требуя либо восстановить высокий статус гостиницы, либо переселить их в другое, более фешенебельное место.
Чуковского встретил очень милый и обходительный портье. Выбрав один из шести предложенных Петром Ильичем паспортов, молодой человек, манерно подтолкнув верхнюю пухлую губу нежно-розовым языком, принялся оформлять гостя. «Дионис во младенчестве, - определил Петр Ильич, оглядев вежливого портье, старательно вибрировавшего кудряшками светлых волос. – Да и гостиница ничего. Средней паршивости».
-Ваш номер на третьем этаже, - пояснил Дионис, возвращая Чуковскому документы. – Люкс с видом на лазурный берег горизонта. Меня, кстати, зовут Денис Младенцев. Если что будет нужно – обращайтесь без стеснения. – И улыбнувшись стройными рядами точеных зубов, добавил: - Я всегда к вашим услугам. Слышите – всегда!
-Всенепременно, - буркнул Чуковский, сам думая: «Баб что ли мало!»
А за его спиной довольный портье уже шептал кому-то в телефонную трубку: «Ты не представляешь, какой он! И даже подмигнул мне пару раз… Да, не поверишь, согласился встретиться… Ах, такой милый, милый… Может и с тобой как-нибудь сведу… За отдельную плату»…
Отведенный Чуковскому номер оказался не на третьем, а на пятом этаже и напоминал, скорее, пещеру горного короля, чем уютные апартаменты. Такой же огромный, холодный, но обставленный дорогой утварью богатых купеческих домов начала XX века. Вместо гномов по паркетному скрипучему полу деловито сновали мыши, коты и черт знает еще какая живность. Чуковский не был ни зоологом, ни даже зоофилом, и поэтому с большим трудом отличал парнокопытных от членистоногих, и еще со школьной скамьи причислял корову к отряду «МЕЛКОпитающихся».
А в остальном все было довольно сносно, с отдаленной претензией на домашний уют. Кровать не скрипела, штукатурка с потолка не сыпалась, сливной бачок смывал, краны текли, лампочки горели одна за другой. Из окна номера открывался приятный вид. Напротив, через дорогу, широко распахнул свои двери автомагазин «У дяди Бенца». На соседнем здании красовалась обшарпанная вывеска «Комната с мехом». Из-за него заманчиво выглядывала пивная «В три сабли». Внизу у парадного подъезда бдительно несли круглосуточную вахту длинноногие сестры милосердия, периодически перехватывавшие у знакомого швейцара сигаретки.
Освоившись, пометив для порядка отхожее место, приняв душ и надев чистое белье, Петр Ильич сел за стол и крепко, до хруста в голове, задумался. Следовало тщательно обмозговать все ходы в шахматной партии, которую он разыгрывал. Время, место и способ – вот три ферзя, три составные части успеха в его нелегком ремесле. Пока же время было неизвестно, место ненадежно и способ неясен. Чуковского пугала кажущаяся простота выполнения заказа. Не мог обыкновенный скрипач так насолить сильным мира сего, что те вознамерились его ликвидировать. Чем дольше напрягал свои многочисленные извилины Чуковский, тем виденная им на фотографии сутулая жалкая фигура музыканта все более трансформировалась в мощном компьютероподобном мозгу киллера в этакого беспощадного монстра, сдавившего своими скользкими щупальцами нежные шейки несчастных нефтяных магнатов.
За окнами раздался пушечный выстрел. Звякнули стекла. Стая жирных ворон лениво снялась с обсиженных кленов. Противно взвыла сирена воздушной тревоги. Кто-то кашлянул в радиоприемнике, висевшем в углу рядом с дверью, а затем стальной мужской голос объявил: «Внимание! Местное время – двенадцать часов. Будьте бдительны! Сверяйте свои часы только с нашими сигналами точного времени!»
«Странные здесь порядки», - когда все стихло, подумал Чуковский, прислушиваясь к учащенному биению родного сердца. Последние месяцы у него стали сдавать нервы, и Петр Ильич собирался, пока не поздно, уйти на покой. Полтора десятилетия беспорочной службы давали о себе знать головными болями, бессонницей, псориазом, булимией и острыми приступами лени.
Чуковский глянул в зеркало. Зеркало брезгливо поморщилось.
-Да и сам вижу, что не красавец. А ты попробуй после бурной ночи остаться в хорошей форме, - сказал своему отражению Чуковский. – Э-э, вот и о том же. Пивка бы сейчас…
Вспомнив о пиве, Петр Ильич решил, что настала пора выйти в город и произвести, как говорят военные, рекогносцировку на местности.
Решено-сделано!
И вот уже Чуковский вышагивает своей бодрой уверенной походкой столичного денди по припудренным липким снегом улицам тихого провинциального городка.
Заднеугодинск, как оказалось, имел богатую историю. Мемориальные доски украшали едва ли не каждый второй дом, а от всевозможных памятников, бюстов, барельефов и стел рябило в глазах. «На этом месте в 1187 году 125 дней держала круговую оборону дружина Заднеугодинского князя Грудика», - высокопарно уведомляла одна мраморная табличка. Другая напоминала, что «В этом здании хранится копье Александра Македонского, утерянное им в окрестностях Заднеугодинска во время его четвертого похода на монголо-татар». Рядом с полуразвалившейся часовенкой, доживавшей свой пятый век на углу улиц Н-ской и М-ской, возвышался массивный бюст Юрия Однорукого – основателя города, страстотерпца, правдолюба и женоненавистника.
Свернув на улицу М-скую, Чуковский остановил вопросом интеллигентного вида молодого человека:
-Извините, не подскажите, как пройти к филармонии?
-Ты че, в натуре, приезжий что ли?
-Да, - кивнул Петр Ильич.
-А-а, понятно. Хрен ее знает, где она. Мы консерваториев не кончали. Вон у бабки спроси, - кивнул воспитанный молодой человек на благообразную старушонку, торговавшую семечками…
Выяснив у бабки местонахождение храма искусств, Чуковский довольно быстро отыскал филармонию. Переговорив с билитершей, он узнал, что сегодня вечером будет дан концерт местного симфонического оркестра. Выступает ли некто Коробочкин? Да, обязательно! Есть ли в филармонии буфет? Пройдите в зрительское фойе на первый этаж. Продают ли в нем пиво? О, еще какое!..
Пиво действительно имело отменный вкус. Петр Ильич заказал вначале одну кружечку, затем другую, а когда в ней показалось пенное дно, Чуковский полез в карман пальто за наличностью, дабы расплатиться еще за пару кружечек и аппетитную сушеную воблу, и вместе с купюрой вытащил визитку, презентованную ему страстной попутчицей Виолой. Волнующее упругое чувство шевельнулось в нем. Да, такого буйного секса у него не было очень давно. Пожалуй, с самого детского сада. Петр Ильич влил в себя очередную порцию любимого напитка (только бы на этот раз не подвел капризный живот) и мечтательно закрыл глаза. Горшки в цветочек… Розовые банты… Сатиновые шортики… Пышногрудая мягкая воспитательница… Нет, сегодня однозначно следовало повидаться с Виолой. Да и смычок соскучился по ее туго натянутым струнам…

Выставка моделей судов проходила в местном музее военно-морского флота, над входом в который красовался, как гласила надпись, барельеф адмирала Ушакова.
В фойе музея посетителей приветствовала дружеским помахиванием плавников тигровая акула, загримированная под сказочную миловидную русалку, вольготно плескавшуюся в огромном аквариуме. Рядом с аквариумом стояла ванна, доверху наполненная кусками сырого мяса. Гостям предлагалось, взяв один из кусочков, взобраться по лестнице к открытому верху стеклянного куба и угостить зубастую пленницу свежим филе. За дополнительную плату можно было проверить на прочность собственную нервную систему, надев акваланг и нырнув в подогретую воду аквариума. Полная солидная дама, продававшая пришедшим на выставку по сходной цене каталоги моделей судов, столь энергично и живо описывала подводную экскурсию, называвшуюся «В гостях у госпожи Смерть», что Чуковский, решив вознаградить ее ораторские усилия, купил себе сразу два сеанса погружения. С большим трудом надев поверх пальто костюм аквалангиста, он с неменьшим усилием (мешали ласты) поднялся по скользким ступеням металлической лестницы и посмотрел вниз…
Следовало прыгать, но желание сделать это у Петра Ильича почему-то пропало. Однако, отступать было поздно…
У подножия аквариума собралась толпа зевак. Кто-то уже энергично спорил: прыгнет или нет; выплывет живым или придется сачком вылавливать обкусанное тело. Тонкий женский голосок крикнул:
-Давай, Вася!
Толпа дружно подхватила, скандируя: «Да-вай, Ва-ся! Да-вай, Ва-ся!..»
-Я не Вася, я Пе…, - попытался поправить болельщиков Петр Ильич, но нога его соскользнула, и Чуковский тяжелым мешком удобрений животного происхождения свалился в воду…
Ощущения под водой совсем не те, что на суше. На суше сухо, а в воде мокро. «Стоп! Почему мокро? – спросил себя Петр Ильич. – Я же в резиновом костюме! Протекает он, что ли?»
И тут до него дошло. Все дело в этом предательском пиве. Просочилось оно все-таки наружу. Теперь Петру Ильичу вдруг расхотелось вылезать отсюда. Так бы плавал и плавал! И ни кто не заметил бы его небольшого конфуза.
Русалистая акула, тем временем, подплыла к упавшей небесной манне и внимательно оглядела ее вначале правым, а затем левым глазом. Поморщила свой приплюснутый нос, зашамкала пастью. И Чуковский к своему удивлению услышал (позже он решит, что это была галлюцинация):
-Привет, красавчик!
-Буль-буль-буль! – ответил Чуковский.
-Как я тебе нравлюсь? – спросила акула, колыша длинными волосами русалочьего парика.
-Буль-буль! – сделал ей комплимент Петр Ильич.
-Обедать будем? – не отставала зубастая кокетка.
-Буль! – воскликнул Чуковский. Неведомо откуда взявшиеся силы словно пробку вытолкнули его на поверхность.
Едва голова Петра Ильича показалась над водой, как над толпой зевак пронесся оглушительный рев, какой, наверное, слышали во время боев римские гладиаторы-победители.
-Молодец, Вася! – крикнул уже знакомый женский голос. – Виват!
-Виват! – подхватила толпа. – Виват!..
Когда Чуковский вернулся в царство прямоходящих, к нему первой протиснулась женщина-зазывала, спровадившая везунчика в столь рискованное путешествие. Утирая слезы умиления и обнимая Чуковского за мокрый акваланг, она, заикаясь от умиления, торжественно произнесла:
-Вы… Вы… Герой вы наш!
Затем она сдвинула с уха Петра Ильича резину маски и прильнув к его щеке, извиняясь, зашептала:
-Если честно, то вы первый, кто на такое отважился!
Чуковский вначале похолодел, после чего его немедленно бросило в жар. «Вот и хорошо. Все высохнет», - подумал он, пылая.
-А это вам за храбрость от активисток судомодельного клуба! – сказала дама, указывая куда-то в толпу. Народ расступился. То тут, тот там заполыхали вспышки фотоаппаратов, затрещали видеокамеры, с разных сторон к лицу Чуковского потянулись грибы микрофонов. Две элегантные женщины вносили… ящик бутылочного пива!
-О-о! – простонал Чуковский, закрыв ладонью глаза.
-Как он счастлив! – послышались возгласы. – Смотрите, он плачет!
Чуковский действительно плакал. Он рыдал! Ну сколько можно, на самом-то деле!
Кто-то дотронулся до Петра Ильича. Он убрал руку с очей, достал носовой платок, высморкался, утерся и приготовился раздавать автографы. Но… Он увидел, что перед ним стоит Виола. Она мягко и соблазнительно улыбнулась, облизывая кончиком языка ярко накрашенные губы.
-Ты настоящий мужчина! – с придыханием говорит она. – Мужик! Самец! Мачо!
-Она твоя! Ты ее заслужил! – раздались из толпы грубые мужские голоса.
-Идем, - Виола схватила Чуковского за руку. Я покажу тебе свою субмарину.
-Я ее уже видел, - попытался высвободиться Петр Ильич, но женская хватка была стальной.
-Я покажу другую. Ты такой еще не видел.
-Как! – искренне удивился Чуковский. – У тебя есть еще одна?! Что-то новенькое. Как это называется в медицине?
После аквариумного заплыва Чуковский не был настроен на общение с женщиной. Его обычно великолепная физическая форма промокла, тетива смычка заметно ослабла. Вроде на дворе и не понедельник, а все как-то не клеилось…
-Милая, - сказал Петр Ильич, делая попытки разжать цепкие пальчики Виолы. – Я перенес глубокий стресс. Моя нервная система дала трещину. Поэтому мне хотелось бы побыть наедине с собой, подумать о бренности бытия, насладиться тишиной и покоем.
-Ты меня хочешь покинуть? – с дрожью в голосе спросила Виола. – Ну, прошу, не оставляй меня одну, пожалуйста! Не уходи, побудь со мною! Мне так отрадно и светло! Я поцелуями покрою твои уста, твое чело…
Толпа, затаив дыхание, следила за исходом поединка. Или она его, или он от нее…
-Нет, - твердо сказал-отрезал Петр Ильич. – В другой раз.
Виола, закрыв лицо руками, горько и беззвучно зарыдала.
Толпа разочарованно выдохнула. Погасли софиты. Спектакль закончился…
Стремительно пробираясь к выходу, Чуковский напоследок бросил взгляд на аквариум. Акула, прижавшись носом к голубоватому стеклу, тоскливо смотрела на уходящего смельчака.
-Куда же ты, мой красавчик! – послышалось вдруг в последний раз Петру Ильичу. - Ах, буль…
-Буль-буль, - рассеянно пробормотав, он, наконец, вышел на тихую улочку. До концерта в филармонии оставалось четыре часа, двадцать две минуты и десять, нет, уже девять… восемь…, в общем, секунд. Петр Ильич сунул часы в карман и направил свои хлюпающие стопы в гостиницу, надеясь по дороге высохнуть. Хотя бежать не хотелось, а встречного ветра не наблюдалось…

Театр был полон! Но, ложи не блистали. Монотонное гудение висело в пропахшем пылью воздухе. Шелест программок отдаленно напоминал Чуковскому шелест купюр. Дружно скрипя начищенными сапогами, в зал вошел взвод солдат и по команде уселся на первый два ряда. Следом, постукивая костылями и покашливая, гуськом проковылял партизанский отряд стариков и старушек, ведомый энергичным санитаром. Делегация интерната для престарелых заняла третий ряд. За ними расселась стайка хохотливых школьников, беспрерывно шуршавшая шоколадными обертками.
Петр Ильич, с интересом наблюдавший за парадом поколений, ожидал прибытия крупной партии младенцев. Однако вместо них пустующие кресла заполнялись важными профессорами, тучными бизнесменами, тощими топ-моделями, патлатыми и свитерастыми студентами. Чуковский, особо не искушенный в вопросах детского воспитания, решил, что нежная поросль, видимо, готовилась отходить ко сну.
Место Петра Ильича оказалось в самом центре партера. Высокие подлокотники, мягкий густой ворс кресла обещали Чуковскому получить от концерта истинное наслаждение. Петр Ильич огляделся. Позади него место пустовало. Слева сидело нечто, не вызывавшее у Чуковского никакого интереса. Справа… Его взгляд застыл на девушке удивительной природной красоты. Ее туго заплетенная русая коса ниспадала до самой талии, а чуть полноватые щеки горели яблочным румянцем.
Девушка заметила на себе пристальное внимание незнакомца, украдкой посмотрела на него, вспыхнула смущением и поспешно отвернулась к соседке-подружке.
Петру Ильичу стало неловко. Он порылся в карманах, подергал волосок, торчавший из носа, проверил пальцем чистоту собственного уха. Однако его правый глаз так и тянуло на сторону.
Раздавшиеся жидкие аплодисменты сняли нараставшее напряжение. Узкая, но длинная сцена быстро заполнялась оркестрантами. Зоркое око Чуковского мгновенно определило в черно-белой массе музыкантов заказанного клиента.
«Второй ряд. Третий справа. Перед ним бородатый альтист, - привычно фиксировал мозг киллера посадку артистов оркестра. – Сидит вполоборота. Правый висок обращен к залу. Область сердца прикрыта рукой и грифом скрипки. Если стрелять, то только в голову…»
Чуковский поднес к глазам полевой бинокль (театрального не нашлось) и внимательно осмотрел зону предполагаемого поражения. Не густо. Бородатый альтист то и дело раскачивал свой грузный торс, периодически закрывая мишень. «Так, чего доброго, полоркестра уложишь, прежде чем достанешь клиента», - резонно подумал Петр Ильич.
«А может его убрать в другом месте?» - спросил Чуковского его внутренний голос.
Но киллер был гораздо опытнее собственного внутреннего голоса. А если охрана? А если бронированный «Бентли» или, на худой конец (тьфу-тьфу-тьфу), «Запорожец»? А если жена стерва, а дети – отпетые мошенники, а квартира на девятом этаже и на подъезде дверь с кодовым замком? Нет, ликвидировать без особого риска его можно было только здесь, где он и не ожидает подобного «сюрприза».
Не переставая усиленно размышлять, Петр Ильич перевел бинокль вправо. В окулярах показалась огромная пуговица, затем коричневое пятно. Ба, да это родинка! Чуковский, дабы убедиться в собственной догадке, отнял от глаз бинокль: действительно, родинка! И еще где! Меж двух холмов, в долине нежной…
-Вы мешаете мне слушать, - робко прошептала красивая девушка с косой.
-Что слушать? Кого слушать? – спросил слегка опешивший Чуковский. – Меня? Но я молчу!
-Музыку…
Яблочные щечки красавицы окрасились в пунцовый цвет. Чуковский прислушался. Действительно, оркестр уже во всю играл финал первой части второго концерта для скрипки с оркестром Иоганеса Брамса. «Как быстро летит время!» - подумал Чуковский и вновь дернул волосок, одиноко выглядывавший из ноздри. Волосок оторвался. Петр Ильич ойкнул. Девушка укоризненно посмотрела на него и вздохнула. Брамс такого себе не позволял!
-Да, вы правы, - подтвердил ее мысль Петр Ильич и решил, что будет уместным помолчать.
Скрипачи энергично водили смычками, трубачи двигали кулисами, потный дирижер самозабвенно жестикулировал, помешивая своей эбонитовой палочкой бурлившее музыкальное варево. Под шумок стройных гармоний мирно посапывали солдаты, старички безуспешно пытались настроить слуховые аппараты, а школьники, уничтожив запасы шоколада, принялись за кукурузные хлопья. Петра Ильича обволокла сладкая истома и умиротворенность. Он забыл о неприятном приключении, случившемся с ним днем. Сердце его вновь наполняла любовь к ближнему и дальнему, одушевленному и неодушевленному. И уже лысый скрипач, только что блестяще отыгравший свое соло, не казался ему таким чудовищем.
«Прости друг, брат! Я преклоняюсь перед тобой! Но работа – есть работа. Не обессудь», - мысленно обратился Чуковский к ни о чем не подозревавшему музыканту. И тот, надо же!, понимающе кивнул, мол – не бери в голову, дружище. И еще…
Вдруг со всех сторон послышались короткие выстрелы. Петр Ильич по привычке сунул руку во внутренний карман пиджака, где всегда носил старый, но безотказный парабеллум, и… открыл глаза.
Овации волнами следовали одна за другой. Чуковский посмотрел на соседку. У той на глазах выступили слезы. Что было сил она отбивала свои хрупкие ладони, не забывая в перерывах смахивать со щеки наворачивавшиеся капли. Чуковский с энтузиазмом включился во всеобщее ликование. В порыве нахлынувших чувств он кинулся к плакавшей от счастья красивой незнакомке с косой и крепко ее обнял (звонкий удар по щеке). Долго не раздумывая, он ринулся в другую сторону и обнял то, что сидело слева (смачный мокрый поцелуй). Приглядевшись, Чуковский понял, что тискает какую-то старушенцию в пышном седом парике, лицо которой было обильно обсыпано пудрой. От целованной им бабки исходил на удивление знакомый Петру Ильичу запах. «Кого-то он мне напоминает», - подумал Чуковский отдирая от себя женщину преклонных лет.
Вызвав пару раз на поклоны уставшего, но довольного маэстро, публика, хлопая сиденьями кресел, стала расходиться. Чуковский, растолкав спешащих, догнал приглянувшуюся ему соседку, о чем-то оживленно беседовавшую со своей подругой, и осторожно тронул ее за локоток. Девушка обернулась и нахмурила свой лобик:
-Это опять вы?
-Кажется, я.
-Что вам нужно?
-Мно-о-го чего!
-Вы на концерты ходите для того, чтобы знакомиться с женщинами?
-Нет. Во всяком случае сегодня я пришел с другой целью, - вполне искренне ответил Чуковский, не на шаг не отставая от скромной незнакомки, ведомой молчаливой и диковатой подругой.
Сзади на Петра Ильича наседали, и дабы не упасть на девушку, он был вынужден энергично работать ягодицами.
-Осторожнее, молодой человек! – проскрипел у него за спиной чей-то голос. Чуковский обернулся и увидел недовольное лицо случайно целованной им давеча старушенции.
-У вас, конечно, великолепный зад, но не стоит его использовать в качестве орудия самообороны, - подмигнула бабка Чуковскому, и он вновь ощутил знакомый запах.
Красивая девушка с иронией посмотрела на Чуковского и заметила:
-Как я погляжу – любви все возрасты покорны! Наш пострел везде поспел!
-Нет, я придерживаюсь другой поговорки: семь раз отмерь, два раза вставь, один раз забей, - блеснул остротой своего ума Петр Ильич, изменивший, правда, прошлой ночью своему принципу.
-О чем это вы? Я не понимаю.
-И слава Богу, что не понимаете. Вы так молоды и невинны…
-Знали бы вы скольких усилий мне это стоит! – сказала девушка и ускорила шаг.
Чуковский забежал вперед и спросил:
-Можно быть с вами откровенным?
-Может не стоит?
-Я аккуратно.
-Тогда попробуйте.
-Я хочу вас проводить.
-Еще чего! – вдруг басовито фыркнула подруга красивой незнакомки. – Чтобы нас провожал мужчина!..
Чуковский сильно удивился таким словам.
-А что в этом противоестественного? Я же не напрашиваюсь к вам на чай, не набиваюсь в родственники и не прошу одолжить небольшую сумму для покупки экскурсионной яхты. Я предлагаю всего-навсего вас про-во-дить до дома. На улице уже темно, а преступные элементы наверняка замышляют совершить что-то криминальное.
Подруга красивой девушки вновь встряла:
-Я вам одолжу денег даже на покупку орбитальной космической станции. Только отстаньте от нас!
-Клотильда, не будь такой жестокосердной! – вдруг смилостивилась девушка с косой. – Если хочет человек, то пусть проводит. Да и поздно уже на самом деле. А с нас от этого не убудет.
Клотильда обиженно поджала тонкие губы, а Петр Ильич осторожно взял руку доброй девушки и нежно ее поцеловал.
-Только подождите нас, - попросила девушка. – Мы скоро…
Чуковский оделся и вышел на свежий морозный воздух. Зрители еще толпились на крыльце, возбужденно обсуждая прошедший концерт. Ярко светила Луна. Большая Медведица, окруженная пушистыми медвежатами, загадочно мигала далекими звездами. Запоздалый подвыпивший прохожий, не имея сил сдержать естественные позывы организма, присел у забора, отдавая дань богу Анусу.
-А вот и мы! Заждались, наверное?
В своем стареньком девчоночьем драповом пальто незнакомка казалась еще милее и беззащитнее. Ее подруга в темно-синем брючном костюме, кожаной куртке и приплюснутом кепе рядом с этим хрупким созданием выглядела эдаким шпановатым подростком, «сорви-головой».
-Я был готов ждать хоть до самого утра! – улыбнулся Чуковский.
-Пойдемте пешком, - предложила прекрасная незнакомка. – Здесь недалеко, а транспорт в это время ходит редко.
-С удовольствием! – обрадовался Петр Ильич.
Пройдя вдоль решетчатого забора, миновав старательно тужившегося мужичка, троица свернула за угол и стала переходить дорогу. Из-за поворота показался несущийся на огромной скорости автомобиль, ярко светивший неоновым светом бешеных фар. Едва, мгновенно почувствовавший опасность Чуковский отбросил девиц на тротуар, мимо пролетел тентованный джип. За его рулем сидела уже знакомая Петру Ильичу по филармонии старуха в пышном седом парике. Чуковский успел разглядеть злорадно улыбавшуюся лихачку, показавшую ему средний палец руки.
«Вот сучка!» - подумал Петр Ильич, а вслух спросил:
-У вас здесь автогонки случайно не проводятся?
На что испуганные спутницы лишь растерянно пожали плечами…

Весь оставшийся путь они проследовали в полном и тягостном молчании. Девушки поочередно вздыхали. У Чуковского отчего-то на душе ползали тараканы. Он ни как не мог подобрать для разговора подходящую тему и от этого все более робел, краснел и путался в редких мыслях.
Слева медленно проплыли контуры музея военно-морского флота. Из окон верхнего этажа соседнего здания доносились звуки громкой музыки. Кто-то истерично кричал и ритмично бил посуду. Вдали показался одинокий бюст Юрия Однорукого. Пилигримы свернули в одну из подворотен и остановились.
-Мы пришли, - тихо сказала красивая девушка.
-Жаль, что так быстро, - вздохнул Чуковский. – Скажите, хотя-бы, как вас зовут?
-Лиза, - открылась девушка.
-А меня – Петр Ильич. Вот и познакомились…
Чуковский взял прохладную ладонь Лизы в свою руку.
-Вы замерзли? – спросил он.
-Немного. Совсем чуть-чуть…
Чуковский почувствовал, как девушка легонько сжала его пальцы. У Петра Ильича приятно-тянуще заныло сердце. Ему вдруг захотелось сделать что-нибудь безумное.
Во тьме по-кошачьи блеснули злые глаза Клотильды. Она дернула Лизу за рукав:
-Идем! Нам пора.
-Мы еще увидимся? – с надеждой спросил Лизу Чуковский.
Девушка неопределенно, как бы извиняясь, улыбнулась и, не ответив, последовала за подругой в черный проем подъезда.
Безумные поступки откладывались до лучших времен…















Глава 5
О, это пьянящее слово СЛАВА! Скольких оно свело с ума и наставило на путь истинный! Сколько ради него пролито слез, пота, крови и других выделений! Кто-то всю жизнь ищет славы, да так и не находит ее. Кого-то она преследует до тесаной гробовой доски, а затем еще столетия снится ему в безмятежных потусторонних снах слабым отголоском пролетевшей суетной жизни.
Промозглым осенним вечером, когда все живое завидует мертвому и хозяева не гонят собак на улицу, Ивана Матвеевича коснулась своим легким крылом птица Gloria. От этого прикосновения скрипач не упал без чувств и не тронулся рассудком, а, всего-навсего выпив немного лишнего, заявился домой позднее обычного.
Дочь, встретившая его у порога, тревожно всплеснула руками:
-Папа, я тебя не узнаю! Что с тобой!?
Коробочкин, сняв валенки с калошами и напевая вполголоса матершинные частушки, глянул в зеркало.
-Ах, это, - прервал он свои вокализы. – Следы, оставленные поклонницами.
Коробочкин торопливо стер с обеих щек алые отпечатки губ.
-Нет, папа, как это понимать – нахмурила ниточки бровей Лиза.
Иван Матвеевич покраснел и стянул с головы огненно-рыжий парик.
-Мы того… почудили немного, - начал он оправдываться.
-Почему ты так поздно пришел? Мог бы позвонить и предупредить.
Коробочкин виновато опустил голову:
-Я забыл номер нашего телефона. Старею, видимо. Склероз, артроз, педикулез, фимоз и все такое…
Лиза почувствовала, что перегибает палку и отложила ее на трюмо. Она обняла отца и, чмокнув его в холодный нос, примирительно сказала:
-Проходи скорее. Мы тебе приготовили сюрприз.
-Кто это мы? – удивился Коробочкин.
Лиза не ответила, а, взяв отца под руку, повела его в ярко освещенную залу.
Посреди комнаты стоял стол, который ломился от горевших свечей и всевозможной снеди. За столом, строго поджав тонкие губы и закинув одну ногу на другую, сидела девушка, внимательно читавшую газету.
-Познакомься, это Клотильда – моя лучшая и единственная подруга, - представила гостью Лиза.
Клотильда, громыхнув стулом, встала и протянула Коробочкину руку:
-Очень приятно!
Коробочкин поморщился. Рукопожатие Клотильды было сродни приветствию Командора.
-Ваня… То есть Иван Матвеевич!
-Папа, скорее садись за стол! Все стынет, - суетилась Лиза, раскладывая угощение по тарелкам.
По залу витали аппетитнейшие ароматы, перемешанные с запахом горелого воска. Проснувшаяся и одуревшая от струившегося эфира тощая муха металась над столом, решая на какое блюдо ей сесть. Покойная жена Коробочкина с завистью взирала с потускневшей фотографии на богатый праздничный ужин. По черному глянцу портрета стекали едва заметные струйки слюны.
-Откуда все это? – растерянно спросил Иван Матвеевич Лизу, неуклюже протискиваясь между столом и стулом. – На какие средства?
-Один раз живем! – отмахнулась девушка, разливая в граненые стаканы янтарный коньяк.
Коробочкин насторожился. Страшное предположение зародилось в его мозгу и начало увеличиваться в размерах, обрастая неправдоподобными деталями.
-Как ты могла, дрянь! – взвизгнул он.
-Ого, клевый базар! – воспряла заскучавшая было Клотильда.
-Этому я тебя учил?! Для этого я тебя холил, лелеял, ночи не спал! – кипятился Коробочкин.
-Да, разве для этого? – поддакнула, озорно блестя глазами, Клотильда.
-В твои-то годы идти на панель!..
Иван Матвеевич прикрыл лицо рукой. Его плечи вздрогнули. Но тут настало время возмутиться Лизе:
-Какая панель! Ты что городишь!.. (Она хотела сказать «хрен старый», но вовремя осеклась.) В свои годы я даже не знаю, где она находится!
-Но на что все это куплено? – дрожащим голосом задал Иван Матвеевич вопрос, мучивший его сильнее голода. Он по-очереди поднимал вазочку с красной икрой, тарелку с черной, пиалу с маслинами, салатницу с омарами в креветочном соусе, сковородку с жареной картошкой.
-На что? – переспросила Лиза и побежала в свою комнату. – Вот на что!..
Скоро вернувшись, она высыпала на стол груду цветных гипсовых осколков.
-Это все, что осталось от моей копилки… Каждый день по копейке и все для тебя… А ты подумал! – обиделась Лиза.
Коробочкин радостно просиял:
-Ты разбила ту самую симпатичную гипсовую кошечку, которую мама подарила тебе на семилетие?
Девушка, отвернувшись, молча ковыряла на стене пальчиком старое жирное пятно.
-Ох, старый я хрен! – хлопнул себя лбом о ладонь Иван Матвеевич.
«И то верно!» - мысленно согласилась бедная и обиженная Лиза.
-Хрен, но не старый, - подала голос Клотильда, с интересом поглядывавшая на раскрасневшегося Коробочкина. – Ребята, довольно выяснять отношения! Коньяк греется…
Коробочкин взял дочь за плечи:
-Лизочек, душа моя, не сердись на меня!
Лиза дернула плечиками и громко засопела.
-Хочешь конфетку? – спросил Иван Матвеевич, вынимая из кармана леденец.
Девушка отрицательно замотала головой.
-А мороженое? – предложил отец, вытаскивая из другого кармана подтаявшее эскимо.
-У-у! – вновь отказалась капризная Лиза.
Коробочкин заискивающей заглянул в лицо дочери:
-А чего ты хочешь?
-Меня она хочет! – пробасила с места Клотильда, закуривая длинную дамскую сигарету.
Коробочкин, уже смирившийся с нетрадиционной ориентацией дочери, лишь понимающе посмотрел на гостью, а Лизе на ушко шепнул:
-Я согласен. Пусть она у нас остается.
Лиза хихикнула, поправила лямочки лифа, подтянула сползшие колготки, вытерла потекшую тушь и, как ни в чем не бывало, звонко хлопнув в ладоши, скомандовала:
-К приборам, друзья!..

Ужин был великолепен. Свечи чадили, словно трубы крупного металлургического комбината. Клотильда, как истинный джентльмен, успевала ухаживать и за подругой и за Коробочкиным. Лиза от счастья находилась на седьмом небе. Разомлевший Иван Матвеевич, умиляясь, наблюдал осоловелыми глазами за воркованием сладкой парочки, иногда, впрочем, ловя на себе короткие взгляды Клотильды. «Совсем взрослая доченька стала, - думал он. – Эх, жаль мать этого не видит. Вот бы она порадовалась!»
После пятого стакана коньяка Клотильда обратилась к Коробочкину:
-Как вы относитесь к проблеме расовой дискриминации в странах юго-восточной Африки?
Иван Матвеевич едва не поперхнулся. Такого каверзного вопроса он совсем не ожидал. Коробочкин промямлил что невразумительное и, покрывшись розовыми пятнами, уткнулся в свою тарелку.
Клотильда тоже смутилась, поняв, что ее вопрос не входил в область интересов музыканта.
-Вы не считаете, что курс доллара на Нью-Йоркской фондовой бирже в будущем году начнет расти и опередит евро? – попыталась она исправить положение.
Коробочкин сделал неопределенный жест рукой и зарылся носом в салат «Оливье». Положение становилось просто катастрофическим. Всех выручила Лиза.
Танцуют все! – крикнула она и включила на полную громкость старенький катушечный магнитофон.
Комната мгновенно наполнилась давящими ударами чугунного рока. Зазвенела в такт музыке посуда на столе, колыхнулись ситцевые портьеры, с пианино упал портрет покойной жены Коробочкина, лопнула лампа торшера, погасли наполовину обгоревшие свечи. Клотильда обвела присутствующих тяжелым оценивающим взглядом, медленно смяла окурок сигареты о край глиняной розеточки, сплюнула сквозь зубы на дощатый облезлый пол и вдруг решительно подхватив Ивана Матвеевича, закружила его в вихре молодецкого танца.
У Коробочкина от такого поворота событий заметно увеличились глаза. Он, беспрестанно вертя головой и строя невообразимые гримасы, пытался дать понять дочери, что не виноват в столь неожиданном выборе ее подруги, что он даже и не имел на нее ни каких видов.
Клотильда, тем временем, все крепче прижималась своим молодым и горячим телом к дряблому и холодеющему от страха Коробочкину, обдавая его гремучей смесью запаха духов, коньяка и табака.
-Всегда считала, что все мужики – козлы, - урчала она, шаря влажной ладонью под пиджаком у Ивана Матвеевича. – Вонючие, похотливые, жадные и ленивые. А ты, я смотрю, ничего! Просто душка!
Душка в очередной раз обреченно посмотрел на дочь. Та беззвучно хохотала, утирая неудержимые слезы.
-Хочет ли душка обнять свою мягкую и теплую подушку? – с огнем желания в глазах спросила Клотильда Коробочкина.
Из-за гремящей музыки Иван Матвеевич не расслышал вопроса партнерши.
-Что-что? – с прищуром переспросил он.
-Я спрашиваю: переспать со мной не желаешь? – крикнула Клотильда душке в ушко.
И тут Лиза не удержалась и разразилась гомерическим хохотом.
Мелко, но требовательно застучали по батарее.
Лиза вдруг охнула и задрала подол платья. Какая досада! У нее начались месячные…
Разгоряченная Клотильда резво отплясывала канкан…
Вошедший в раж Иван Матвеевич вприсядку пустился по кругу…
Потревоженные соседи уже ломились в дверь, подвывая от бессилия, пытались взбежать по стене, барабанили в окно третьего этажа…
Вернувшись из ванной, Лиза застала Джинджер и Фреда целующимися на стареньком скрипучем диване. Рядом дымился умолкнувший магнитофон. В зале стояла долгожданная тишина, прерываемая лишь сухим тиканьем бесстрастных часов, да влажным причмокиванием страстных губ. Лизе впору было обидеться, закатить истерику, демонстративно проглотить пару горстей снотворного или немедленно сбегать на улицу и привести в дом десяток незнакомых мужиков, готовых наброситься на все шевелящееся. Но ничего из этого ей сделать не хотелось. Девушке вдруг стало легко, тепло и свободно. Лиза отчего-то вспомнила чудаковатого незнакомца, провожавшего ее с Клотильдой от филармонии до дома. Как же его звали?.. Петр… Петр Ильич… Ну, конечно, же! Как и Чайковского – любимого папиного композитора – его звали Петр Ильич. Какое неожиданное совпадение! Но, нет. В этой жизни только беременеют неожиданно. А вдруг судьба? А может рок? Вновь жизнь дает тебе урок… Лиза встряхнула головой, изгоняя нахлынувшее поэтическое наваждение, и на цыпочках, стараясь не потревожить любовную идиллию, покралась в свою спальню.
Скрипнули диванные пружины, и раздался Клотильдин бас:
-Чего крадешься, как не у себя дома?
Лиза замерла на одной ноге и через плечо посмотрела на вопрошавшую подругу. Та улыбнулась и показала Лизе большой палец правой руки. Лиза одобряюще хмыкнула.
Коробочкин, укутанный по шею в подозрительно топорщившийся плед и ведомый раскрасневшейся Клотильдой, уходил в свой первый за долгие годы ночной дозор…
***
Чуковский изрядно продрог. От холода и неизвергнутого желания его трясло. Петра Ильича клонило в сон и от этого редкие мысли в его большой и светлой голове путались, сталкивались друг с другом и чертыхались. «Голубая луна» с зажженной четвертой звездой гостеприимно распахнув стеклянные двери, звала усталого путника в объятья своих уютных покоев. Сестры милосердия, дежурившие у входа, увидев Чуковского, приветливо, как старому знакомому, помахали ему рукой и отослали воздушный поцелуй. Прежде чем переступить порог гостиницы, Петр Ильич огляделся. Ни что не вызывало у него тревоги или беспокойства. На противоположной стороне улицы двое безобидных типов в масках пытались отобрать у прохожего дипломат. Где-то во дворах кричала женщина, и ее настойчивые просьбы спасти последнюю девственницу города далеко разносились в ночном морозном воздухе. Чуковского лишь насторожил джип, выглядывавший из арки дома, фасад которого украшала неоновая вывеска «Комната с мехом». Автомобиль был подозрительно похож на тот, который едва не сбил его этим вечером. Однако, решив, что в нем говорит излишняя мнительность и успокоившись, Чуковский вошел в отель…
-Герою дня наш хлеб, да соль! – услышал чей-то знакомый и радостный голос Петр Ильич. Навстречу ему от стойки администратора вышагивал, развязно виляя пухлыми бедрами, Денис Младенцев. В своих коротеньких розовых, подернутых рыжеватым пушком ручках он нес полотенце, на котором возвышался золотистый крендель, смахивавший на аккуратную кучку человеческих экскрементов.
-Вы знаете, какая это честь для нашей гостиницы! – брызгал слюной любезный портье.
-Что? Где? О чем вы? – рассеянно спросил Чуковский, пытаясь обойти хлебосольного паренька.
-Ну, как же! Все газеты написали о вашем подвиге на выставке судомодельного спорта. Держите! – Младенцев всучил Петру Ильичу творение местных хлебопеков и извлек из-под жилетки кипу свежих изданий: «Красный Заднеугодинец»; «Вечерний Заднеугодинск»; «Юный Заднеугодинец»; «Пенсионер Заднеугодинска». На первых страницах газет были помещены статьи, живо описывавшие похождения Чуковского в музее военно-морского флота, сдобренные эффектными фотографиями.
-А, если вы об этом, то с нами и не такое случалось, – с безразличием сказал Петр Ильич, засунул крендель за пазуху, богато высморкался в накрахмаленный рушник, вернул его оторопевшему портье и уверенной твердой походкой направился к лифту.
-Постойте! – кричал ему вслед Младенцев, размахивая враз повлажневшим полотенцем. – Сегодня все услуги отеля для вас бесплатные!..
Чуковский нажал кнопку вызова кабины.
-…Ужин за счет заведения! – вибрировал кудряшками Денис-Дионис.
Отчетливо заскрежетал трос приближавшегося лифта.
-…Вы устали! Вам надо расслабиться! У меня есть пурген…
Открылись двери кабины.
-…Хотите девочек? Бесплатно! Мальчиков? старичков? упитанных детишек?..
Чуковский устало нажал на стеклянный кругляш с цифрой «5». Поехали!..
«Здесь был Вася». «Пролетарии всех стран – не возмущайтесь!» «Пламенный привет Чемберлену от Чингисхана!» «Сняла решительно, а он не попросил…» Петр Ильич внимательно осмотрел настенную клинопись и, согласившись с предшествующими пассажирами в том, что езда в лифте очень скучное занятие, приписал внизу химическим карандашом: «А сегодня здесь вялился ПИЧ»…
Едва Чуковский закрыл за собой дверь гостиничного номера, как раздался требовательный телефонный звонок. Преодолев в три прыжка пространство, равное по площади Бельгии, Франции и Голландии вместе взятым, Петр Ильич оказался у набухшего от напряжения аппарата:
-Да! Я! Кто?!
-…А как насчет бесплатной экскурсии на вертолете над ночным городом?
-Пошел к черту! – не сдержался Чуковский и бросил трубку.
Сняв пальто и стряхнув ботинки, изможденный постоялец рухнул в мягкую постель. Тело гудело. В ушах раздавался топор дровосека. Перед глазами стояла Лиза. Такая чистая, такая невинная и беззащитная. От этого сладкого видения бычье сердце матерого киллера сжалось до размеров детского кулачка. Он неожиданно вспомнил робкое прикосновение девичьей руки, тихий Лизин голос, нежную коричневую родинку. Неужели это любовь? Не мимолетная интрижка и одноразовый пересып, не похотливое увлечение и древняя мужская игра в палочки, а настоящая, большая и крепкая любовь!? А он, там, возле ее дома, стушевался, спасовал, как мальчишка! Нет, он не может ее упустить, отдать в чужие потные руки! Он добьется ее мягкой маленькой ручки. И у них будет свадьба, медовый месяц, тихая семейная жизнь с кучей галдящих детишек-спиногрызов. Он оставит свое ремесло, выбросит в мусорное ведро свою прошлую жизнь. Вот только выполнит свой последний заказ. И выполнит его завтра же, не откладывая дело в долгий ящик. Завтра во время репетиции оркестра…
Ойе Лукойе настырно тянул свинцовые веки Чуковского вниз. Петр Ильич пошарил рукой в поисках мягкого плюшевого мишки, сладко чмокнул губами, улыбаясь уже в полусне приятным мыслям, но тут… вновь задребезжал телефон.
-Привет! – сказал томный женский голос. – Это Виола. Я знала, что ты не спишь и ждешь моего звонка…
-О-о! – простонал Чуковский, выдернул телефонный шнур из розетки и накрыл голову подушкой.



















Глава 6
«Вы жер-тво-о-ю-у па-ли-и в бо-орь-бе ро-ко-вой…», - негромко напевала черная тарелка старого радио. На черно-белом экране телевизора долговязый в белом трико и с увесистой шишкой впереди балерун натужно поднимал пятидесятикилограммового лебедя в серебристой пачке и серых от сценической пыли пуантах. За мутным окном коммунальной квартиры порывистый ветер трепыхал приспущенные флаги, увенчанные черными траурными лентами. Народ, собравшийся в тесной комнатенке, жаждал лицезреть кончину. Кончину нашей сборной по футболу, которая по всем прогнозам должна была проиграть испанцам. Прямая телевизионная трансляция начиналась через пятнадцать минут.
А еще здесь, в затхлой каморке, в кругу соседей, на строй провисшей кровати лежала древняя старуха, ожидавшая, когда в песочных часах ее хрупкой жизни упадет последний золотистый кристаллик. Высохшее и сморщенное, точно печеное яблоко, тело бабули было обложено грелками и укрыто горой залатанных одеял. Старушку попеременно бросало, то в жар, то в холод, и она, подзывая пальцем кого-либо из сидевших, слабым голосом просила чаю, парного молочка, горячего пунша, виски со льдом.
-Бедняжка, как она мается! – горестно вздохнула полная женщина в черном ситцевом платке, которую все уважительно величали Семеновной.
Присутствующие дружно и сочувственно охнули, не отрывая глаз от экрана телевизора. До матча оставалось десять минут.
-Какая рукодельница была, мастерица! – продолжала Семеновна. – Все сама, своими руками. Одна сына подняла.
Старушка на кровати мелко-мелко затрясла пепельной головкой, подтверждая слова соседки, и вновь сделала призывный знак скрюченным узловатым пальцем. Сердобольная Семеновна, сняв очки, тяжело встала с табурета и подошла к умирающей.
-Сы… сы… сы, - пытался что-то произнести беззубый провалившийся рот старушки.
-Сырочку плавленого? – переспросила Семеновна.
Старушка отрицательно мотнула головой:
-С-сы… с-сы..
-А, сыкать хочешь! Да и без того уточка уже полная. Все вынести некому. Потерпи малость. Недолго осталось, - увещевала Семеновна.
Старушка сделала грозное лицо и, собравшись с силами, прохрипела:
-Сыну сообчите! Помру, а яво не увижу…
-Тихо, бабка Фрося! Ишь, раскричалась! Не видишь – футбол начался, - подал голос Николай – старухин сосед с верхнего этажа.
Семеновна прикрыла ладонью сизые губы бабы Фроси, а сама прошептала:
-Да уж позвонили ему. Скоро подъедет…
Николай зычно матюгнулся. На первой же минуте наши пропустили мяч-первенец. Баба Фрося приподнялась на трясущихся локотках, вытянула тонкую жилистую шейку, тоненько пискнула «Судью на мыло!», и вновь упала в объятья мокрой от пота постели.
Страсти на мадридском стадионе накалялись, а тускнеющее старушечье воображение рисовало, как она в коротенькой белой юбочке, синих гольфиках и розовой панаме неистово машет разгоряченным, измазанным грязью футбольного поля парням. В руках ее появляются то громогласный горн, то милицейский свисток, то хлопушки, то бутылки с зажигательной смесью. С противоположной трибуны на отрываясь смотрит на Фросю в длинную подзорную трубу красивый осанистый мужчина. Кто-то толкает ее вбок и кричит, стараясь перекрыть шум стадиона: «Это король!»
-Ну и что из того! – высокомерно отвечает Фрося, закрывая лицо красочным веером.
Король тот час поднимает руку. Матч останавливается. Монарх спускается на поле, садится в подъехавший белый лимузин и едет к ней.
-Сейчас будет просить твоей руки, - говорит невидимый советчик. – Поломайся, набей себе цену.
Вдруг раздается удар колокола и голос с небес возвещает:
-Это было с тобой в прошлой жизни!
Бабка Фрося вздрогнула, открыла глаза и потянула за рукав Семеновну:
-Какой счет?
-Два-ноль, - мрачно ответила та.
Бабка Фрося эхнула:
-Зазря я ломалася, королю не отдалася!
Семеновна, следившая у бабкиной кровати за футбольным поединком, насторожилась:
-Ты это про что?
-Да, так. Былое и думки…
Стадион взревел в очередной раз. Николай подпрыгнул вместе со стулом, дал подзатыльник своей сожительнице Людке – забитой и богомольной женщине, - и в этот момент кто-то позвонил в дверь.
Старушка разволновалась, заерзала, радостно причитая:
-Ох, наконец-то! Слава тя, Господи! Ангелочки за мной пряшли!
Бабка Фрося протиснула из-под одеяла ручонки, сложила их на груди и выжидательно закрыла глаза.
В низкий дверной проем ввалилась двухметровая фигура бородатого ангела с испитым в оспинах лицом.
-Гробовщика вызывали? – окающе, с сифилитической сипотцой спросил громила. – Где тут покойница?
-Вот она, - засуетилась Семеновна, проворно раздвигая воздух своим тучным телом. – Только, как бы это сказать… Ну, не совсем еще мертвая…
Гробовщик махнул ручищей:
-Часом раньше, часом позже…
Вынув из кармана замасленной фуфайки рулетку, он со знанием дела обмерил лежавшую на смертном одре вдоль, поперек, по диагонали, установил размер талии, окружность головы, груди и бедер.
-У нас все по высшему разряду. Не сомневайтесь, - бубнил мастер, проворно работая рулеткой и занося на мятый листок одному ему ведомые цифры. – Наши гробы самые уютные гробы в мире! Еще ни один покойник не жаловался.
Скоро закончив свою нехитрую работу, гробовщик многозначительно кашлянул и приобняв Семеновну, спросил:
-Мать, нутро что-то горит. Опохмелиться бы, а?
-Ох, супостат! – отстранилась женщина. – Не видишь – горе надвигается, а ему опохмелиться приспичило!
Бабка Фрося открыла один глаз и требовательно замычала, указывая заострившимся носиком на покосившийся комод:
-У-у! А-и-о-а! Ама!
-Чего тебе, Фросюшка? – наклонила голову Семеновна.
Старушка выплюнула последний выпавший зуб и прошамкала:
-Наливощка тама. У шкапщике.
Воля умирающего – закон. А дуракам закон не писан. Заставь дурака Богу молиться, он и лоб разобьет. Но Бог не Микишка, он все видит. Хотя иногда око видит, да зуб неймет. А коли зуб на зуб не попадает, заходится сердце и рукам нет покоя, то можно и на грудь молодецкую принять.
-Хор-роша, чертовка! – крякнул бородатый верзила, утер мясистые губы рукавом и, отказавшись от малосольного огурчика, присел на краешек кровати. Разомлевшая душа его наполнилась благодатью и вселенской любовью. Ораторский талант мастера неудержимо рвался наружу.
-Не переживай, мать, - сказал он и положил тяжелую ладонь на впалую старческую грудь. (Баба Фрося слабо закашляла.) – Ты думаешь, нам живым хорошо? Вот я бы все отдал, лишь бы на твоем месте оказаться! Самому, своими руками – нельзя, грех великий. Так и мучаюсь. Да и им (он кивнул на сидевших перед телевизором) не сладко. А себя вспомни – добрые то дни по пальцам, поди, пересчитать можешь! Зато скоро твоя душа, как барыня в перину, в райские кущи полетит. Но знай одно – я сейчас тебя уму-разуму научу – там, как и здесь, главное получше устроиться. Если в рай попадешь, то пробивайся поближе ко всяким ангелам, архангелам и прочим высокопоставленным святым сущностям. У них и теплее, и светлее, и веселее. Да и в обиду не дадут. А у херувимов и серафимов не то. Все второго сорта. Ну а ежели в ад свалишься (тьфу-тьфу!) - не тужи. Держись подальше от преисподни. Там хуже всего. С чертями не ссорься, самому этому, как его… о, Люциферу, на глаза лучше не попадайся. В общем, будь, как все. Не высовывайся…
Гробовщик убрал руку, неловко перекрестил вздохнувшую с облегчением старушку.
-Ну, мать, бывай! Там (он посмотрел вверх) увидимся…

Собравшиеся рвали на себе волосы, Николай самозабвенно лупил повизгивавшую Людку, Семеновна одну за другой сглатывала таблетки валидола. Наша сборная, подобно непотопляемому «Титанику», величественно и гордо шла ко дну. Неожиданно за спинами болельщиков заскрипела кровать. Все разом обернулись и увидели сидевшую на постели увядшим грибочком бабу Фросю.
-Чавой-то полегчало! – удивленно сказала она.
-Ну ты даешь, бабка Фрося! – недовольно воскликнул Николай, отпуская Людкины волосы.
-Фросенька, - всполошилась Семеновна, - никак помирать передумала?!
-Нехорошо, Ефросинья Марковна, от Бога увиливать, - с укоризной заметила все еще лежавшая на полу Людка.
-Да, тише вы! – неожиданно крикнул, упорно молчавший до этого Петька – прыщавый долговязый юнец, живший в соседнем подъезде и любивший, бывало, наведываться к хлебосольной Ефросинье Марковне за маковыми рулетиками. Правда в последнее время он все спрашивал у старушки какие-то героиновые пакетики, но она по своей дремучести не понимала умных вопросов ребенка и лишь растерянно разводила руками.
Баба Фрося, ухватившись за перила кровати, попыталась встать, но эта затея у нее не удалась. Лишь тоскливо-протяжный пук напомнил всем, что какие-то силы у старушки все же еще остались.
-Людка! – вдруг не своим голосом заговорила бабуля. – Ты с Николаем разойдешься!
-Ты что, твою мать, - взвился Николай, - очумела!
-А тебе, Семеновна, - уже другим голосом продолжала баба Фрося, - внучка родит негритеночка.
Семеновна начала лихорадочно креститься: «Свят, свят, свят!»
-А я как же? – спросил взволнованно Петька.
-Ты станешь выдающимся химиком, - отвечала в третий раз изменившимся тембром старушка. – Но в соответствии со статьей Уголовного Кодекса…
Баба Фрося вдруг осеклась и непонимающим взглядом посмотрела вокруг. К ней вернулся родной голос.
-Мать частная! Чаво это было? Чаво это на мене нашло? Вядение какое-то…
Соседи оторопело смотрели на старуху. Диво-дивное! Какие только фортели не выкидывает человек перед смертью!..
А баба Фрося, сделав невинное личико, беззаботно болтала ножками, обутыми в дырявые валенки и тихонечко напевала: «Я люблю тебя жизнь… и надеюсь, что это взаимно!»
Ефросинья Марковна удивила собравшихся не всеми видениями, посетившими ее в затянувшийся предсмертный час. Последнее касалось судьбы ее незабвенного и единственного сына. Картина, привидевшаяся бабе Фросе, ужасала. Страшная опасность висела над лысой головушкой давно оперившегося чада. И в этой опасности была виновата она сама. Не следовало ему это давать… Не сумел он как следует этим распорядиться… Да и внучку жаль. Уж двадцать лет мается с таким непутевым отцом. А все она – змеюга подколодная – его женушка-покойница! Сгубила- сломала мужика своими выходками. Ух, попадись она мне на том свете!..
Лишь бы сыночка успела она повидать… Только бы успела она его предупредить…
До конца футбольного матча – последнего в бабкиной жизни – осталось пять минут. Счет в игре был 4:0 в пользу испанцев. Безнадежно махнув рукой, Николай выключил опостылевший телевизор.
-Просрали игру! – сказал он, как отрезал. – Ну что, бабка Фрося, не порадовали тебя перед смертью наши горе-игроки? Так и унесешь с собой в могилу обиду.
-Да чаво уж там, - проскрипела старушка. – Зла ни на кого не дяржу. Гряшно!
-И то верно, - согласилась Семеновна.
Ефросинья Марковна громко и мокро чихнула, улыбнулась своими потемневшими деснами, точно солнышко воссияло, и озорно хлопнула непослушными ладонями:
-Ну, наследство дялить будям?
Николай расхохотался и съязвил:
-Много ли наследила, бабка Фрося?
-Много, нямного, а хватит всем. Колька, забирай деда маво табакерку, - распорядилась баба Фрося.
-На что она мне? Я «Беломор» родной смолю!
-Ты не упрямься, а делай, чаво вялю! – скомандовала старуха.
Николай лениво взял с полки комода чугунную табакерку, выполненную в форме черепахи.
-Тяжелая! – определил он, покачав на ладони массивное произведение чугунолитейного искусства. – Ею орехи только и колоть.
-О, святая простота! – воскликнула баба Фрося. – Крышку-то открой!
-Я смотрю, ты поумнела к концу, - усмехнулся Николай, недоверчиво ощупывая ребристый панцирь. Наткнувшись на загнутый, как у поросенка, черепаший хвостик, он нажал на чугунный крючок, и крышка бесшумно поднялась. От удивления Николай едва не выронил табакерку. Пространство внутри нее было доверху наполнено золотым песком.
-На сколько же здесь тысяч?! – обомлел Николай, вытягивая трясущуюся руку с бабкиной сокровищницей.
Но бабка Фрося уже обратила свой туманный взор на старательно расчесывавшую перед зеркалом всклокоченные волосы Люду.
-Людка, снями зеркало!
-К чему это, Ефросинья Марковна?
-Снями и с обратной стороны погляди. Радость табе будет!
Старательно пригладив легшие ровными рядками пряди, Людка осторожно сняла со стены зеркальный овал в бронзовой оправе и обернула его к себе тыльной стороной.
-Ой, чего это?..
Старуха удовлетворенно ухмыльнулась, наблюдая за тем, как Людка разглядывала потемневший от времени холст.
-Ему ужо полтыщи лет будет. Энто настоящий Боттичелли! Его мой пра-прадед – купец первой гильдии – на толкучке во Флоренции по сходной цене прикупил… А табе, моя разлюбезная подруженька, - баба Фрося поманила Семеновну, - дарю вот енто…
Старушка стянула со своей шеи тесьму, на которой болтался тряпичный мешочек и передала его соседке.
-Как помру, тады и поглядишь… Впрочем, подскажу табе, - баба Фрося наклонилась к уху Семеновны и прошептала: - Тута сам «Великий Могол!».
-Бабуль, а мне чего подаришь? – крикнул Петька, усердно расковыривавший на лице один из своих прыщей.
Баба Фрося хитро прищурилась и хихикнула:
-Ну-ка залязай под кровать, да вынь горшок.
Петька мигом нырнул под старуху и вытащил фаянсовую посудину, в которой плескалась закисшая моча. Лицо его исказила гримаса отвращения, и Петька обиженно посмотрел на бабулю.
-Геть, срамец! – шумнула на него баба Фрося. – Поставь на место, чаво табе не принадляжить! Гляди лучше! Другой тама… Ну?..
-Этот, что ли? – спросил Петька, вертя в руках глиняный горшочек, узкое горлышко которого было надежно закупорено целлофаном.
-Он самай! – с нежностью ответила баба Фрося. – Старика мово, покойника – много услады мне сделал, царствие яму небесное, - верное средство было. Ежели хошь, штобы девки к табе липли – намажь у сабе под мышками.
Петька по-жеребинному заржал, сдернул пленку и тут же зажал пальцами нос. По квартире пополз едкий смрадный дух, словно тысяча скунсов единым махом пометили все углы бабкиной комнатенки. Старуха ехидно усмехнулась:
-Ты нос-то не вороти, а испробуй!
Подросток-переросток, с трудом подавляя в себе рвотные позывы, обмакнул палец в вонючую темную жидкость, и, не скрывая брезгливости, провел сероватые полосы в указанных бабкой местах. Через мгновение после этого рискованного поступка, что-то вдруг хрустнуло у него в брюках. Петька жалобно ойкнул, глянул вниз. Пуговицы на его ширинке вздыбились, а затем с легким треском одна за другой посыпались на пол. Краска стыда залила рябое Петькино лицо. Прикрыв потными ладонями взбунтовавшуюся молодецкую плоть, он пулей вылетел вон…
Весть о безграничной щедрости бабы Фроси быстро облетела всю округу. Люди подходили из соседних домов, улиц, районов. На станциях близлежащих городов и поселков невозможно было купить билеты до Заднеугодинска. Представители национальных меньшинств Америки, Мозамбика и Эфиопии в срочном порядке направили к Ефросинье Марковне своих посланцев. Этому же примеру последовали и представители сексуальных меньшинств крайнего Севера. Руководство Международного валютного фонда прислало в адрес бабы Фроси телеграмму, в которой слезно просило зарезервировать четверть миллиарда долларов для развития атомной энергетики в странах юго-восточной Африки.
Больные, сирые и убогие, с клюками, в инвалидных колясках и на протезах дружно выстраивались в бесконечные очереди страждущих, воспевая хвалебные оды милой и доброй старушке, попутно воздвигая бабе Фросе рукотворные и нерукотворные памятники.
Приняв стотысячного просителя, Ефросинья Марковна простонала «Все!» и в изнеможении упала на подушку. Последние силы оставили ее, а сознание перестало воспринимать происходящее. Наступало время заводить кисель, печь блины, мочить корки и сушить весла.
Из губ бабы Фроси вылетали грубые ругательства, сухонькие кулачки ее сжимались и яростно кому-то грозили. Старушке чудилось, будто она – доблестный полководец на белом разгоряченном коне призывает своих воинов смело идти вперед на врага и драться с ним до победы, или сложить головы на поле брани. Но вновь раздается удар колокола, и прежний голос говорит с небес:
-А так будет в следующей жизни! Пока же открой глаза. Сын твой здесь, единородный! Торопись, сделай все, что задумала…
Ефросинья Марковна поднимает дрожащие веки и видит в окружении соседей свою лысую кровиночку. У него за спиной, где-то между полом и потолком, парят два прозрачных белых существа. В руках у них кейсы и сотовые телефоны, по которым невесомые субстанции ведут оживленную беседу, озабоченно поглядывая на часы.
Сын бабы Фроси, торопливо сбросив пальто и калоши, спешит к умирающей. На его потном лице блестят слезы. Он что-то спрашивает у матери, трясет ее холодную руку, но она уже ничего не слышит. Прозрачные существа зависли над постелью старушки, подперев благообразные лица ладонями. Ожидают… Баба Фрося делает судорожное движение ртом, выдавливая из себя последнее:
Берегись высокого блондина в черном ботинке…
Посланцы иного мира ястребами пикируют на бабулю, бережно подхватывают ее под белы рученьки, ласково приговаривая:
Просим проследовать с нами. Не волнуйтесь. Мы гарантируем вам быструю доставку. Ни о чем не спрашивайте и не сожалейте.
Старушонка легко, словно лебединое перо, подхваченное дуновением ветра, взмывает над кроватью. Оставшиеся внизу рыдают над ее опустошенным телом, проливая реки слез, оглашая комнату децибелами стенаний…
Все уже в прошлом. Вокруг лишь невообразимые поля фиалок, усеянные мириадами беспечно порхающих бабочек, пчелок, трутней и навозных мух. И над всей этой пасторалью в лучах яркого ласкового солнышка бесшумно и медленно раскачиваются плетеные детские ясельки, в которых сучит розовыми пяточками довольный и радостный младенец…














Глава 7
«Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет. Пиф-паф! Ой, ой, ой! Не болит уж зубик твой!» - утверждал красочный плакат с рекламой детского обезболивающего средства.
«Пуля, застрявшая в виске», - звала прохожих на просмотр нового боевика аляповатая афиша, выставленная за широкой витриной кинотеатра.
«Забой скота. Недорого», - было написано потекшими чернилами на тетрадном листке, приклеенном к филармоническому забору.
Уж полдень близился. Петр Ильич терпеливо ожидал прибытия на репетицию оркестра своего клиента. Настроение у Чуковского играло, точно солнышко на Пасху. День выдался чудесным. Теплые лучи топили нападавший снег, и быстрые в бензиновых разводах ручьи дружно стремились в щели городской канализации. Угрюмый с похмелья дворник скоблил на тротуаре куцей метлой серую кашицу. Маленький мальчик в короткой шубке и ушанке, завязанной на щупленьком подбородке, старательно собирал совочком остатки первого снега и складывал к себе в карманы. Увидев столь бережное отношение малыша к дарам погоды, вышедшая из магазина мамаша, с воплем отчаянья ринулась к рачительному чаду, вывернула уже успевшие опустеть карманы и, не включая сирены, поволокла его на шарфе-буксире домой. Согбенные под тяжестью контрабасов, виолончелей и туб, осторожно несущие хрупкие скрипки, альты и флейты, в филармонию прибывали первые и самые ответственные музыканты.
Петр Ильич устроил наблюдательный пункт в старой заброшенной голубятне, ютившейся на подгнивших осиновых столбах. Птичий домик задолго до Чуковского уже облюбовали дикие и невоспитанные голуби, шустрые и наглые воробьи, беспардонные вороны. Пернатый народ негативно отнесся к появлению в их жилище незваного гостя, и всячески старались ему нагадить. То на шапку, то на плечо, а если получалось, то и на лицо. Чуковский, крепко сидевший на скользком от свежего и обильного помета насесте, лишь снисходительно улыбался невинным пакостям братьев меньших, не сводя глаз с объекта наблюдения. Душа его пела. Спина нестерпимо чесалась – росли крылья. Голова кружилась от высоты и едких испарений.
-Да, свой я, свой! – ласково убеждал Чуковский всполошившийся птичник. – Тише вы, Божьи твари, паскуды, суки… Так и засветиться недолго!
Однако светить в узкое отверстие голубятни ни кто не собирался. Все были заняты собственными неотложными делами, неповторимыми мыслями и драгоценными телами.
«Пять человек в минуту, - определил интенсивность движения на улице Чуковский. – Неплохо!» Оставалась одна помеха – дворник. Слишком уж медленно скреб он свой запущенный участок. «Пить надо меньше и чаще закусывать!» - подумал Петр Ильич, с содроганием оценив состояние здоровья виртуоза метлы.
Рядом с Чуковским в куче помета стоял дипломат, собственноручно им изготовленный. За этот невзрачный с виду пластиковый чемоданчик любой киллер выложил бы невероятную сумму, какую только мог запросить Петр Ильич. Но не все измеряется деньгами, не все продается. Даже ум, честь и совесть! Чуковский высоко ценил творение рук своих и втайне от всех гордился им. Изготовленный из высокопрочных сплавов, способных выдержать прямое попадание авиационной бомбы, начиненный современной электроникой, со встроенным микропроцессором, кейс в раскрытом состоянии напоминал багаж обыкновенного пассажира, собравшегося в дальнюю дорогу: электробритва, одеколон, зубной порошок, густой гребешок, картина, корзина, картонка и ма-аленькая собачонка (помесь карликового сенбернара и гигантского муравья-людоеда). Однако, стоило лишь захлопнуть его и набрать определенный код, как дипломат становился грозным и надежным оружием, способным ликвидировать человека, взорвать автомобиль и даже сбить низколетящий самолет. Лазерный прицел и компьютерное наведение исключали всякую возможность промаха. Петр Ильич кейсом пользовался редко, лишь в самых неординарных и ответственных случаях. Например, когда ему довелось поработать в Монголии с крестным отцом еврейской мафии, пришить депутата свазилендского парламента и замочить Маму Питерскую. Сегодня был именно такой случай. Последний в своей жизни заказ Чуковский решил выполнить красиво, зрелищно и с размахом.
Наступал полдень, а клиент все не появлялся. Как всегда неожиданно грохнула невидимая мортира. В голубятне поднялся страшный переполох, и откуда-то сверху на голову Петру Ильичу свалилась изрядная порция еще горячих птичьих экскрементов.
-Нет, это не пташки, а коровы объевшиеся! – бормотал, негодуя, Чуковский, соскребая с себя переваренную пернатыми засранцами пищу. Никаких условий для продуктивного труда!
-Кар-р-р! – согласилась с ним одноглазая ворона.
Отсутствие клиента насторожило Петра Ильича. А вдруг ему обо всем стало известно? Чуковский сразу вспомнил навязчивую Виолу, странный автомобиль, едва не лишивший его молодой и красивой жизни, голубообразного портье, любопытную тигровую акулу в аквариуме музея, мышей, тараканов, блох и клопов, бегавших по его гостиничному номеру. Кто-то из них мог проследить за ним и сообщить о готовящемся покушении музыканту. Голова Чуковского перестала кружиться и начала болеть, крылья отпали, поющая душа заткнулась. Что же тогда?
«Тогда беда! Душа сгорит, нальется сердце ядом, и мальчики кровавые…», - процитировал внезапно пришедшее на ум Чуковский. Он зримо представил в образе кровавого мальчика себя – растерзанного, застреленного, разрубленного и поруганного. Петру Ильичу стало нехорошо. Не сдержавшись, он блеванул на сидевшего внизу жирного нахохлившегося голубя. Тот посмотрел с возмущением на нахала и демонстративно перелетел на другое место.
-Ну извините, если что не так, - сказал Чуковский и утер кислые губы…
Ай, да музыкант! Ай, да Коробочкин! Ну, хитрец! Самого Эстета провел вокруг пальца! А какой овечкой прикидывался… Однако следовало поскорее уносить отсюда ноги, руки и другие части тела, ибо, вполне возможно, что это тело кто-то уже готовился повредить.
Молодецки спрыгнув с трехметровой высоты, Чуковский упал животом на грязный асфальт и огляделся. В Багдаде было все спокойно. Петр Ильич по-пластунски дополз до тротуара, затих в кустах. Перед лицом его мелькали чьи-то сапоги, ботинки, валенки, лапти. Вот кто-то прошел на руках. Чуковский начал лихорадочно думать, и к нему быстро явилось правильное решение. «Здравствуйте, - сказало оно. – Вам следует идти, то есть ползти в филармонию и выяснить причину неявки скрипача».
-Гениальная мысль! – с облегчением и детской радостью воскликнул Петр Ильич, обозревая простиравшийся оперативный простор.
Последние двадцать метров до заветного крыльца дались Петру Ильичу с большим трудом. Он трижды пытался переползти улицу, но на него грубо наступали, его пинали, кусали, переезжали асфальтоукладчиком. В четвертый раз, плюнув на все меры конспирации, Чуковский встал в полный рост и кинулся к храму музыки…
Появление Петра Ильича в филармоническом вестибюле не вызвало положительных эмоций у вахтерши – маленькой опрятной старушки, державшей в руках томик Карамзина.
-Что вы, то вы! Куда вы, куда вы! – щебетала она, заслонив своей высохшей грудью дорогу Чуковскому. – Здесь же музыка! Самое святое! А вы…
-А что я? – оторопел от такого приема Чуковский. – Да, согласен, я не ангел. Но я тоже люблю музыку.
-В таком виде ее не любят, - задрала припудренный нос вахтерша. – Вон!
Поняв, что этот кордон ему так просто не преодолеть, Петр Ильич раскрыл свой волшебный дипломат и выудил оттуда маленький пузырек с женскими духами «Аромат последних дней». Старушка повела задранным носом. «Сработало!» - решил Чуковский, а сам, перейдя на донжуанский тон, проворковал:
-Было нашим, станет вашим. Но, при одном условии!
-?
-Я хотел бы у вас кое-что узнать.
-И все!? – удивилась вахтерша с Карамзиным. – Только учтите – если вы иностранный шпион, то военной тайны я вам не открою!
-Как вы проницательны! Да, сознаюсь, я – агент ЦРУ. Также, по совместительству, сотрудничаю с ФБР, ФСБ, Моссадом и Штази, - разоткровенничался Чуковский. – Мне бы очень хотелось завербовать вас, но чувствую, что вы женщина неподкупная.
-Ну, почему же, - смутилась опрятная старушка.
-И потому я прошу вас об одном: скажите, где господин Коробочкин Иван Матвеевич? Будете молчать, - приблизил к вахтерше свое суровое лицо Петр Ильич, - начну пытать.
Старушка застенчиво улыбнулась и хлопнула книгой Чуковского по лбу.
-Ишь ты, какой проказник! Да скажу, чего уж там. Нет Ивана Матвеевича сегодня на репетиции. Отпросился на пару дней. Сказал – по семейным обстоятельствам.
Услышав эту новость, Петр Ильич облегченно вздохнул. Камень упал с истомившейся души Чуковского и едва не отдавил ему ногу.
-Мадам, позвольте пожать вашу мужественную руку! – козлыкнул Чуковский.
-Во-первых, не надо, - отпрянул опрятный божий одуванчик, предусмотрительно убрав дружескую руку за спину. – А во-вторых, я еще мадемуазель.
-О, пардон! – низко раскланялся Чуковский и протянул девице преклонного возраста душистый презент. – Благоухайте!
-Что вы, это слишком! Зачем!? - начала отнекиваться старушка. – Ведь это так дорого стоит!
«Бери, старая карга и не выпендривайся», - подумал Чуковский, но будучи хорошо воспитанным, сказал старушке:
-Берите, уважаемая, и не благодарите. Это я ваш должник.
Помявшись для приличия еще несколько секунд, неподкупная вахтерша с царским достоинством приняла подношение, приговаривая:
-Если вы так настаиваете… Вы так галантны, обходительны… Эх, где мои семнадцать лет!..
-На Большом Каретном. А где ваш черный пистолет?
-На Большом Каретном… Тьфу! – опомнилась старушка. – Надоже, разыграли меня! Ай-ай-ай!.. Знаете что? – понизила она голос. – Я бы посоветовала вам умыть и переодеться.
-Спасибо! Всего вам наилучшего! Не хворайте! – трижды поклонился Чуковский и направился к выходу…
То, что было намечено Петром Ильичем на первую половину дня, выполнить не удалось. По своему многолетнему опыту он знал, что это дурной знак. Точно такой же, как черная кошка, перебежавшая дорогу, женщина, идущая вам навстречу с пустыми ведрами или полтора килограмма тротила под сиденьем вашего автомобиля. Все это несколько расстроила Чуковского. Чтобы завершить день на мажорной ноте, Петр Ильич принял твердое решение увидеть Лизу. Чуковский помнил маршрут, каким шли они прошедшим вечером от филармонии до девушкиного дома, поэтому отыскать его не составило особого труда. Будучи опытным ловеласом и зная, с чем ходят на свидание настоящие джентльмены, Чуковский по пути купил букет коал (оригинально), шампанского и конфет (банально), коробку презервативов (предусмотрительно) и упаковку свечей против геморроя (практично).
Прибыв на место, Петр Ильич столкнулся с небольшой проблемой: как отыскать девушку по имени Лиза в десятиподъездном шестнадцатиэтажном здании с населением в одну тысячу девятьсот двадцать шесть человек, двести пятьдесят три кошки, сто тринадцать собак, сорок восемь хомяков, тридцать три морских свинки, шестнадцать канареек, десять попугаев и одного крокодила. Расспросив всех сидевших и гулявших во дворе, Чуковский узнал, что в доме проживают двадцать три Лизы. Из них двенадцать имеют длинную косу, у семи родинки в ложбинке меж грудей, при чем все они без ума от классической музыки. Задача, которую пытался решить Чуковский, приобретала очертания теоремы Ферма. Оставался один выход (и ни одного входа): ждать, когда Лиза по какой-либо либо нужде выйдет на улицу.
Ждать пришлось долго. Бутылка шампанского была выпита на двоих с подсевшим разговорчивым мужичком, без устали сетовавшим на притеснения со стороны глухонемой тещи. Конфеты подобревший Петр Ильич роздал малолетним беспризорникам, налетевшим, словно стайка пираний. Резинотехнические изделия выцыганил у Чуковского глистявый худосочный студент, всю мышечную массу которого Создатель видимо по ошибке пустил на строительство одного-единственного органа. Тощий гигант частого секса вел под руку двух упитанных и очень стеснительных девиц тяжелого поведения. Чуковский пожелал счастливчику к утру не стереться до основания, и долго с завистью глядел на удалявшуюся троицу.
Невостребованные коалы опали, свечи, лежавшие во внутреннем кармане пиджака, потекли, отсиженная задница ныла. Вечерело. Холодало. Знобило. Опустели скамейки. Вымер двор. Зажглись окна. Из некоторых повалил дым. Из темных подворотен повылезала разнообразная нечисть. Рогатые, хвостатые, на копытах, в чешуе и шерсти обступали Петра Ильича.
-Чур меня! Чур! – бормотал Чуковский, прижимая к груди драгоценный дипломат. Он судорожно пытался вспомнить, что подобает делать в таких случаях. Напуганный Чуковский показал здоровенный кукиш – не помогло, высунул длинный язык – никакого эффекта, разложил вокруг себя несколько килограммов чесночных головок – все они были съедены. «Свечи, свечи нужны!» - шептал Чуковскому его верный друг внутренний голос. И вправду! Как же он о них забыл! Петр Ильич с горем пополам зажег одну из свечей и выставил ее перед собой. Раздался дикий гогот. Нечисть, упав на спины, трепыхала ножками, колотила по толстым животикам когтистыми кулачками, кувыркалась и играла в салочки.
«Что-то здесь не то», - почесав затылок, сказал внутренний голос.
-Вот именно, советчик хренов! – согласился Чуковский и дал ему звонкий подзатыльник. – Свечи-то против геморроя, а не против этих рогатых тварей!
С желтого лика полной луны сошла туча и по земле пролегла тонкая дорожка света. По плыло видение в образе красивой девушки.
-Ведьма! – обомлел Чуковский.
«Насильник!» - подумало видение.
Лунную дорожку пересекла патрульная машина.
-Атас! – крикнула нечисть и растворилась во тьме.
-Сидишь? – спросил Чуковского сержант, высунувшийся из «Жигулей».
-Сижу, - вздохнул Чуковский.
-С нами до отделения проехать не желаешь?
-Нет.
Ну и сиди один! А, жаль, могли бы развлечься…
Дверца экипажа захлопнулась и машина растворилась вслед за нечистью. Статная девушка поравнялась с Чуковским. Она пугливо косилась на подозрительного незнакомца. Петр Ильич пригляделся и вскочил со скамейки:
-Лиза! Это вы? Как долго я вас ждал!
-Вы кто? – не разобрав в темноте, осторожно спросила Лиза.
-Петр Ильич я. Помните вчерашний концерт? Ну же! – торопил Чуковский девушку.
-По-омню, - нерешительно протянула слоги Лиза. – Вы еще, кажется, очень нагло рассматривали мою родинку.
-Точно! – обрадовался Чуковский. – А также ваши руки, разрез на платье, шею и пушистые волосики за вашими прозрачно-розовыми ушками. Я так рад видеть вас! А вы?
-И я тоже, - с грустью ответила девушка.
Петр Ильич почувствовал неладное. Глаза у Лизы покраснели, словно она долго плакала, носик распух, из кармана ее пальто выглядывал мокрый платок, от девушки пахло валерьянкой и самогоном.
-У вас что-то случилось?
-Так, мелочи, - отмахнулась Лиза.
-Не похоже. Мелочи не ранят душу и не безобразят так лицо, - не отставал Чуковский.
Лиза вытащила покрываться корочкой льда носовой платок, утерла блеклые глаза.
-Вы очень наблюдательны, Петр… Петр… Ильич.
-Можно просто Петя, - предложил Чуковский.
Лиза, занятая тяжелыми думами, пропустила последнюю фразу собеседника мимо ушей.
-Завтра мы будем хоронить нашу бабушку, - медленно проговорила она.
-О, простите! Я вас понимаю. Когда умирает близкий человек, то это так тяжело! Такая утрата невосполнима. Чем я могу вам помочь?
Лиза, отрешенно глядя в сторону, пожала плечами.
-Я буду счастлив, если вы разрешите себя утешить, - туманно намекнул Чуковский. – Может мы пойдем к вам?
-Исключено!
-Почему?
-Дома меня ждут папа и Клотильда. Они не любят всего этого…
-Значит я вам хоть немного, но нравлюсь? – с робкой надеждой предположил Чуковский.
-Нет.
0Как!
-Вы мне нравитесь очень. Можно сказать даже больше, - Лиза запнулась. – Но… не сегодня.
-Да, да, вы правы, - согласился Петр Ильич. – Тогда позвольте я вам хоть цветы подарю!
-Это лишнее, - решительно отстранила букет девушка. – Вот от свечей я бы не отказалась. У папы на нервной почве открылся сильнейший геморрой.
Обрадованный Чуковский вручил девушке коробочку и спросил с надеждой:
-Завтра мы увидимся?
-Приходите к одиннадцати в церковь на отпевание. Обязательно приходите…
***
Мягкий голос одинокого колокола медленно плыл в утреннем морозном воздухе. С каждым его ударом насупленные прохожие снимали шапки и били поклоны, автомобили подавали гнусавые сигналы и замедляли ход. «Идут пионеры – салют Мальчишу, плывут пароходы – салют Мальчишу!» - вспомнил Петр Ильич, с трудом протискиваясь сквозь плотное кольцо нищих, калек, пройдох и карманников в тесную церквушку: «Пардон!.. Извините!.. Простите!.. Разрешите!.. Отстаньте!.. Отпустите!»
В центре жарко натопленного, пахнущего ладаном, луком и чесноком храма стояла смущенная и зажатая со всех сторон назойливыми родственниками молодая пара. Юноша и девушка готовились принять таинство бракосочетания и возложить на свои беззаботные головы терновый венец семейной жизни.
Оглядевшись, Чуковский потянул за рукав бархатного платья пышнотелую женщину, державшую букет георгинов:
-Скажите, где отпевают?
-Что? – рассеянно переспросила она.
-Где здесь покойник? – как можно деликатнее повторил Петр Ильич.
-Да вы с ума сошли! – рявкнула пышка. – Наглец!
Агрессивно блеснуло золото ее зубов и георгины уткнулись в лицо Петру Ильичу.
-Тебе, козел, жить надоело!? – подскочил к Чуковскому двухметровый качок с интеллигентным лицом бультерьера и гирями-кулаками. У алтаря послышался шелест падающего предмета.
-Ах! – слабо воскликнула прекрасная невеста, оседая.
-Ату, его, ату! – крикнул жених в темно-серебристом костюме, выхватил у батюшки кадило и запустил им в Петра Ильича, имея намерение попасть ему в голову. Дымящееся кадило, подобно ядру, просвистело над ухом Чуковского и угодило в налитый кровью глаз качка. Качок ванькой-встанькой покачнулся, обхватил лапами дородную женщину с растрепавшимися георгинами, и они оба рухнули на мраморный пол. Следом защелкали затворы пистолетов. В толпе Чуковский разглядел автоматные стволы, из дверей алтаря кто-то пропихивал гаубицу. Дело запахло керосином. Принюхавшись, Петр Ильич понял: сейчас подожгут. Чуковский читал о средневековых кострах инквизиции, на которых сжигали ведьм и еретиков, слышал о куклуксклановских погромах в негритянских гетто, помнил о мировом революционном пожаре, и во всех случаях он бы предпочел оказаться в роли подбрасывающего поленья. Сейчас же ему предлагалось испытать новые и невероятные ощущения. Но к этому он не был готов. Издав душераздирающий вопль «Ки-я!», Петр Ильич прочертил вокруг себя зону безопасности и тараном ринулся к светлевшему проему выхода. Какой-то маленький мальчик – церковный служка – перехватив Чуковского на пороге, крикнул ему в ухо:
-Отпевают в заднем приделе! С другой стороны зайдите!
Чуковский благодарно улыбнулся, потрепал малыша по измазанным зеленкой волосам и протянул ему рубль:
-Это тебе за доброту твою. Придет время и этот первый рубль ты обменяешь на доллар. На доллар купишь обезьянку, научишь ее говорить, читать, писать и на ней заработаешь свой первый миллион. Его ты вложишь в строительную компанию, убьешь компаньона, женишься на его жене и завладеешь десятью миллиардами. Только смотри, не пропей этот рубль сегодня вечером!
-Вы пророк? – с восторгом спросил Чуковского мальчик.
-Нет, киллер.
-Спасибо, дяденька! – крикнул вслед убегавшему предсказателю малыш, перед разгоряченным взором которого всеми красками радуги играла картина его будущей жизни: «Обменяю на доллар, убью обезьянку… Нет, куплю обезьянку, женюсь на компаньоне…»
В заднем приделе в полумраке, окруженный почтительным шепотом и глухими рыданиями, стоял гроб, обитый краповым бархатом и кружевными рюшами. В немногочисленной толпе провожающих последний путь бабушку запыхавшийся Чуковский сразу разглядел Лизу. Она была прекрасна в своем скромном черном платье и легкой шелковой накидке. Ладони ее, сложенные у подбородка, делали Лизу похожей на застывшую в светлой печали Мону Лизу.
-Здравствуйте, Лиза! – негромко окликнул девушку подошедший сзади Чуковский.
-Здравствуйте, Петр Ильич, - не оборачиваясь, ответила она скорбным бесстрастным тоном.
-Примите мои соболезнования.
-Спасибо, принимаю, - все также безотрывно глядя на тело, укрытое саваном, сказала Лиза, протягивая руку. – Принимаю…
«Веч-на-я па-а-мять!» - жалобно затянул нестройный хор.
«Упокой Господи душу рабы твоей», - начал читать молитву суровый священник, окруженный ореолом стойкого перегара. От слов молитвы лик покойницы преобразился и порозовел. Присутствующие осеняли себя крестными знамениями. Чуковский неуклюже пытался повторять за всеми. Низенький лысый мужчина в потертом коричневом костюме и валенках с калошами рухнул на гроб, прижался губами к щеке умершей и тоненько запричитал. Лиза украдкой смахнула скупую слезу.
-Ну, будет! – деликатно оттолкнул лысого суровый батюшка и накрыл лицо отошедшей в мир иной саваном. – Забивайте…
-Спасибо, что пришли, - обернулась, наконец Лиза.
-Не стоит благодарностей, - насколько позволяла ситуация, улыбнулся Чуковский. – Видимо хорошим человеком была покойница, - кивнул Петр Ильич на мужчину в калошах. – Как убивается, бедняга!
-Кстати, познакомься – мой отец. Папа, подойди к нам! – позвала Лиза отчаянно сморкавшегося сына усопшей.
Скрипнули калоши. Лысый мужчина повернулся и отнял от лица платок. Чуковский побледнел. По спине его пробежала мелкая дрожь. В жалком, убитом горем человеке Чуковский узнал клиента – Ивана Матвеевича Коробочкина…








Глава 8
Словно убитый, Чуковский спал до обеда. Он не слышал традиционного полуденного выстрела пушки, не проснулся, когда этажом выше загорелась оставленная без присмотра электробритва и пожарные расчеты, выбив окна и выломав дверь объятого пламенем номера, в течение полутора часов боролись с огнем. Непрерывно звонил телефон. Петра Ильича хотела услышать Виола, младенцев, Лиза, директор музея военно-морского флота, репортеры, Мадонна, Теодор Рузвельт, Иван Грозный, Моисей, Авраам… Однако, не дрогнула твердая длань спящего, не раскрылись вежды его. Но вскоре повелел Морфей: «Пора, восстань, боязливый! Доколе будешь ты терпеть телесные страдания!» «И верно, - подумал Чуковский и открыл глаза. – Как хочется писать!»
Опорожнив растянувшийся до колен мочевой пузырь и прочистив тяжело дышавший кишечник, Петр Ильич сладко, до хруста в костях потянулся. В этот момент он поймал себя на мысли, что его что-то беспокоит. «Может это?» - предположил Чуковский, встал с унитаза, собрал одежду, разбросанную по всему номеру, и аккуратно повесил ее на спинку стула. Беспокойство не исчезло. «Ну, конечно, совсем забыл!» - догадался Петр Ильич, вернулся в туалет, но на месте не оказалось столь нужного ему сейчас рулона бумаги. Пришлось довольствоваться старой, зачитанной до дыр газетенкой.
Теперь-то уж должно быть все в порядке. Ан нет… Чуковский внимательно осмотрел номер. Его кейс находился на месте, из личных вещей ничего не пропало, следов проникновения посторонних не наблюдалось. Петр Ильич подошел к зеркалу и оглядел себя. Из его правого бока торчал засунутый по рукоятку перочинный нож. «Так вот, в чем дело!» - обрадовался Чуковский, вынув лезвие и заткнув рану пальцем. Он сразу вспомнил недавнюю перепалку в церкви и… похороны Лизиной бабки. Какой дьявольский поворот судьбы! Ну зачем же так жестоко! Чем он, тихий, воспитанный Чуковский прогневил небеса? А вдруг это знак свыше? Сердце Петра Ильича рвалось на части, и лишь могучие мышцы Чуковского держали его нежную ткань.
Убить или не убить? А как же Лиза? Что будет с их свадьбой? А дети? Они, ведь, не простят папе того, что он лишил их любящего и заботливого дедушки. Их невинные слезы всю оставшуюся жизнь будут немым укором Чуковскому. О, нет, только не это! Петр Ильич очень любил детей. Особенно чужих и не родившихся…
А если предположить (только предположить!) другой вариант? Если Чуковский не выполнит заказ? Тогда уж точно не будет никакой свадьбы, не появятся на свет его дети, и он не умрет естественной смертью. Из памяти Петра Ильича еще не успели стереться воспоминания о том, как неисполнительного киллера заживо сварили в котле с кипящим маслом, а жаркое из несчастного подали на обед его молодой жене и двум малюткам-дочкам. Другого за подобный проступок в жуткий мороз обливали водой до тех пор, пока он не превратился в грандиозную ледяную скульптуру. Под новый год ее выставили рядом с разукрашено елкой на одной из площадей. Третьего нафаршировали горьким перцем и чесноком. В четвертого закачали бензин и, воткнув в задний проход фитиль, подожгли. Пятого надули гелием, шестого закатали в асфальт… О, сколько их, невинно убиенных!
От этих картин Иеронима Босха Петра Ильича объяла вселенская тоска, и он вновь услышал зов фаянсового стульчака. А если рискнуть? Рискнуть ради настоящей любви! Сомнения навалились на Чуковского. Он слонялся из угла в угол, колотил от бессилия лбом в стену, грыз ногти на ступенях, кусал локти. Наконец, устав, он подсел к столу и раскинул карты. Тройка, семерка, туз ложились друг за другом, но неизменно в конце крестовый король, совокупившись с дамой пик, наносил свой роковой удар. Кофейная гуща давала узор в форме зловещей петли, кукушка упорно не желала выглядывать из настенных часов и подавать голос, линия жизни двусмысленно раздваивалась и предательски обрывалась. Сметая в гневе со стола все гадательные аксессуары, вынув из часового домика кукушку и открутив ей тупую головку, Чуковский решительно снял телефонную трубку.
-Это кассы Аэрофлота? Три билета до Гонолупы на завтра. Что, уже нет такой Гонолупы? А, нет рейса!.. Тогда три билета на послезавтра…
Да, он решил именно так. И пусть все летит в тартарары, а Чуковский вместе с Лизой и ее отцом полетит под пальмы и жаркое солнце. И станут они жить в маленькой хижине на берегу океана. Старик начнет ловить неводом рыбу, Лиза – плести свою пряжу. Петр Ильич же… Впрочем, в том краю далеком его ждала более серьезная работа. Четыре года назад Чуковский купил в Гонолупе на честно заработанные долгим и упорным трудом деньжата небольшой заводик по переработке урана-сырца. Мощность его была невелика – тонны три-четыре обогащенного сырья в сутки. Но за то ни каких проблем с местными властями. Не жизнь, а урановый рай! Чуковский произвел калькуляцию. Она его обнадежила. Сразу по приезду следовало позаботиться о расширении клиентуры: палестинские боевики, сальвадорские повстанцы, японские сектанты, кубинские красные, германские коричневые, канадские зеленые. Не мешало бы предложить свою продукцию НАСА, НАТО, ФИФА, УЕФА… Лизочке необходимо обновить гардероб. Папочке купить новую скрипку. Пусть играет в свое удовольствие в каком-нибудь подземном переходе!
Теперь о детишках! Это особая статья расходов. Для них, сладеньких, пока те еще под стол пешком ходят, Петр Ильич накупит птичек, которых станет доить утром и вечером…
«Размечтался!» - язвительно заметил внутренний голос Петра Ильича и сбросил его со знойных небес на запорошенную снегом землю. Чуковский потер ушибленную задницу и согласился, что дал в своих фантазиях маху (Мах бы доволен, Чуковский – нет). В полный рост встал вопрос: как уговорить Лизу на отъезд? Чем объяснить ей это страшное и неожиданное предложение? Рассказать девушке о грозящей опасности – значило выдать себя с потрохами. А это уже точно не входило в планы Чуковского. Потроха Петра Ильича отдавали могильным смрадом. Но, нельзя же всю жизнь прожить таинственным Мистером Икс! Кто-нибудь, да сорвет однажды черную маску и обнажит наглые бегающие глазки… Эх, была не была! Авось кривая вывезет! Ежели Бог не выдаст, то свинья не съест!..
И Чуковский увидел перед собой длинную и просторную дорогу, по которой ему предстояло пройти. Шумели кислотные дожди, бил град, снег залеплял лицо, недруги ставили капканы, друзья указывали другой путь, но Петр Ильич упрямо шел и думал о ней. Мысли о любимой удесятеряли его силы, взращивали в нем веру в правильность принятого решения.
И вот, наконец, он у цели. Темный вонючий подъезд. На ступенях – зеленоватые плевки. По углам разбросаны шприцы, окровавленная вата, бывшие в употреблении презервативы. «Неужели, в этом Содоме живет такое чистое, неземное создание!» - с ужасом и отвращением думал Чуковский.
-Здесь живет наше солнышко! – проскрипела согбенная старуха с клюкой, тяжело ступая распухшими ногами по лестнице. – Ангелочек, дитятко неразумное! В эту дверь стучись. Ждут они!
-Спрасибо тебе, бабушка! – весело крикнул Петр Ильич и позвонил в указанную дверь. С той стороны послышалась возня, звон падающей посуды. Наконец, щелкнул замок, заскрежетал засов, и выглянуло лицо явно мужского пола и неопределенного возраста. Узкие, азиатского типа глаза смотрели на Чуковского, полуоткрытый рот производил жевательные движения.
-Мне бы Лизу увидеть, - нерешительно сказал Петр Ильич.
-Агауо, - промямлил низкорослый хозяин квартиры.
Чуковскому в его словах почудился вопрос, и Петр Ильич повторил:
-Лизу или Ивана Матвеевича…
Лицо азиатского типа понимающе закивало и, спустив штаны, помочилось Чуковскому на ботинки.
-Оуага? – спросил малый, размахивая сморщенной писькой.
-Нет! – выставил руку Чуковский. – Больше не надо!
-И кто это к нам пришел, мое солнышко! – услышал Петр Ильич сладкий голос, приближавшийся из глубины квартиры. – Дядя пришел? Ты как всегда его описал? Ай, ай, ай!
-Из-за спины шалуна показалось сияющее лицо женщины средних лет. Она взяла за руку свое солнышко, что-то шепнула ему, и тот вприпрыжку побежал из комнаты.
-А, что, Дмитрий Степанович сегодня не приедет? – с нотками разочарования в голосе поинтересовалась хозяйка.
-Нет… Не знаю.
-Вы разве не из благотворительного фонда помощи больным детям и здоровым старикам?
-Нет, я из другого фонда.
-Может, и вы нам чем-нибудь поможете? - с надеждой шагнула женщина к своему возможному счастью.
-Нет, - попугаем твердил Чуковский. – Я к Коробочкиным.
Взор хозяйки угас, улыбка слетела с лица и сильным движением жирных рук она захлопнула дверь, крикнув напоследок: - Следующий этаж! Сразу направо!
Поднявшись выше, Петр Ильич понял, что теперь он не ошибся. В этот раз его ни кто не описает, не обкакает, и не выльет на голову ведро помоев. Входная дверь Коробочкиных была задрапирована угольным сатином. Рядом, на крючке для хозяйственных сумок, висел скромный венок. Гостя встретил сам Иван Матвеевич. Раздел, разул, умыл, причесал, и, не говоря ни слова, провел в комнату.
Приглушенно звучала траурная музыка. Чья-то предусмотрительная и суеверная рука укрыла простыней зеркало, остановила часы и раскрасила рамку с фотографией умершей в черный цвет. На пианино лежала стопа телеграмм с соболезнованиями семье Коробочкиных. Чуковский пробежал глазами по печатным строчкам: от профсоюза, от Коминтерна, от ветеранов комсомола, строителей Турксиба, Магнитки, Беломорканала… «Помним, верим, надеемся, оправдаем», - такими словами заканчивалась каждая телеграмма. «Да, она была не только хорошим человеком, но и настоящим гражданином», - сделал вывод Петр Ильич и вдруг ощутил на себе пристальный взгляд Ивана Матвеевича.
-Какого цвета у вас ботинки? – спросил неожиданно Коробочкин.
Чувствуя какой-то подвох, Чуковский осмотрел пятнистые носки. К счастью, они оказались заштопаны безупречно и вроде бы не пахли.
-Уж не черного ли? – повторил вопрос Иван Матвеевич.
-Вы угадали, - сознался Чуковский. – А разве в такой день мне следовало надеть красные штиблеты?
-Нет, нет, что вы! Я просто спросил… Надо же как-то завязать беседу, - извинительно пробормотал Коробочкин. – Давайте поговорим о волосах.
Чуковский, глядя на лысого собеседника, подумал: «Много ли ты о них знаешь, о волосах-то!»
-… Вот, к примеру, вы свои волосы обесцвечиваете, - решительно раскручивал беседу Иван Матвеевич, - или это ваш естественный цвет?
Чуковский ухмыльнулся, провел ладонью по своей шевелюре:
-Натуральные, как и все остальное!
Коробочкин как-то сразу сник, потускнел и съежился.
-Да вы не расстраивайтесь! – сделал попытку приободрить Ивана Матвеевича Чуковский. – Сейчас во многих клиниках делают операции по пересадке и вживлению волос. Еще через день станете стричься!
Из кухни вышла Лиза, неся в руках кастрюльку с дымящейся кутьей. На ней было все то же платье, что и в церкви, та же косыночка, коса также была обернута в несколько раз вокруг головы. Тот же вспухший и покрасневший от слез носик уныло глядел в чисто вымытый пол. Забыв об удрученном Коробочкине, похоронив зарождавшуюся великосветскую беседу, Чуковский воспарил и розовым облаком поплыл к своей любимой. Еще немного, и его широко расставленные руки поймали бы девушку, но сзади его похлопали по плечу, и голос Ивана Матвеевича предупредил:
-Э, молодой человек! Не изображайте из себя Христа. Того и гляди всю мебель уроните… И вообще, - раздраженное лицо Коробочкина вынырнуло перед носом Чуковского, - я ведь могу и на дуэль вас вызвать. Нехорошо приставать к невинной девушке.
Последовавшая за этими словами реакция начинавшего наглеть гостя совершенно обескуражила Лизиного отца. Чуковский, жалобно глядя в глаза Ивана Матвеевича, упал на колени и крепко обхватил ноги Коробочкина.
-Только не щекочите колени! – испуганно взмолился отец Лизы.
«Ну, с Богом!» - благословил себя Петр Ильич и, поднатужившись, выдавил из своих глаз несколько капель слезной жидкости.
Лиза с интересом взглянула на разыгрывавшуюся сцену, шмыгнула носом, поставила кастрюлю и уселась в кресло. Сама собой прекратилась траурная музыка.
-Мне трудно говорить, - начал издалека Петр Ильич.
-Сходите к отоларингологу, - посоветовал Коробочкин, безуспешно пытаясь отодрать от себя прилипчивого гостя. Кто-то громко и раскатисто расхохотался на кухне. Лиза посмотрела в сторону смеющегося и приложила палец к губам.
-…Мне и дышать трудно…
-У вас, наверное, больные легкие. Туберкулез. Нет, рак! – пыжился Коробочкин.
-…Нет, просто вы редко меняете нижнее белье!..
Несмотря на возникшие неудобства, Чуковский еще глубже зарылся в штанины Коробочкина. У него во рту образовалась жаркая пустыня. Язык, заморенной ящерицей, с трудом ворочался: «Пить! Пить! - просил он. – Кружечку пива, бочку, цистерну!» Петр Ильич сглотнул жалкое подобие слюны, представляя себя припавшим к тазику с янтарным напитком.
А Иван Матвеевич, тем временем, терял самообладание:
-Да отстаньте вы от меня, наконец! Я так долго не выдержу! Что вам нужно?
-Поклянитесь, что не убьете меня сразу и не откажете?
-Я не клятвопреступник и за себя ручаться не могу!
Сдавленный смех на кухне перерос в гогот, а затем в ржание, смешанное с отрывистым похрюкиванием.
-Смейся, паяц! – крикнул Чуковский невидимому насмешнику и, отпустив ноги Ивана Матвеевича, патетически воздел руки к потолку. – Такие поминки и превратить в фарс! Это же надругательство над памятью о покойной!
Едва речь зашла об умершей, как смех оборвался, вновь зазвучала тяжелая поступь марша Шопена, Лиза вернулась к поминальными делам. Освобожденный Прометей в облике Коробочкина отбежал в другой конец зала и, подобрав под себя ноги, взгромоздился на диван. Устало поднявшись, Чуковский отряхнул колени.
-Утюг есть у вас? – спросил он.
-Вам какой? Электрический или паровой? – уточнила Лиза, расставляя на стол тарелки.
-На конной тяге.
Чуковский, засунув руки по локоть в карманы, обошел стол по часовой стрелке, затем против. Все выходило как-то не очень складно.
«Боже, где ты! – мысленно попросил Петр Ильич Создателя. – Развяжи мне язык, дай простор моим мыслям!»
Но, Всевышний безмолвствовал. Предательски молчал и внутренний голос Чуковского. Оставалось одно: прибегнуть к старому, испытанному методу барона Мюнхгаузена. Взяв себя за волосы и что было сил потянув их вверх, Чуковский, превозмогая боль, обратился к отцу хлопотавшей Лизы:
-Так уж вышло, что за свою жизнь я познал много женщин…
Лиза уронила тарелку.
«Что-то снова не то говорю. Время – назад!»
«Есть», - сказало время, и присутствующие помолодели ровно на сорок пять секунд.
-Да, признаюсь, вначале я хотел вашу дочь просто трахнуть! – вновь начал Петр Ильич. Отец Лизы ухватился за сердце, а девушка залепила Мюнхгаузену звонкую пощечину.
«Снова не в строчку»…
«Сегодня это в последний раз!» - предупредило время, со скрипом вращая механизм своего континуума в обратную сторону. Чуковский приступил к третьей попытке:
-Я пришел к вам с очень серьезными намерениями (Кажется, удачно!). Мне уже далеко за тридцать, а я по-прежнему один. Я долго искал по свету родственную душу, но вместо этого мне попадались одни лишь тела. Разочарование, быстро сменявшее мимолетные удовольствия, неотступно следовало за мной по пятам. И вот недавно я встретил ту, которой грезил все эти годы…
Короче, - прервал словесные излияния гостя насторожившийся Коробочки.
-Я прошу руки вашей дочери, - заключил Чуковский и покорно склонил голову на грудь.
-Всего-то! – хмыкнул Иван Матвеевич. – Без проблем. Лиза, вынеси из спальни картонную коробку. Ту, что под кроватью…
- Что ж, ваши запросы умеренны, и это радует, - сказал Иван Матвеевич, вынимая из принесенной дочерью коробки гипсовый слепок ее руки и протягивая его Чуковскому.
«Этот случай медицине не известен», - скептически глядя на сообразительного главу семейства, думал Петр Ильич.
-Берите, берите! У меня этого добра навалом! – размахивал слепком Коробочкин.
-Спасибо, но я и без того знаю, что руки вашей дочери неповторимы. Я о другом. Вы меня поняли, скажем так, слишком буквально, - Петр Ильич пошамкал пересохшим ртом, оглядел накрытый для тризны стол и, решив дать себе небольшой тайм-аут, предложил:
-Давайте сядем и помянем усопшую.
Коробочкин энергично хлопнул ладонями по коленям:
-И то дело.
Лиза сходила на кухню за птицей-пересмешником, в которой Чуковский без труда узнал подругу своей возлюбленной. Безымянная знакомая обмерила Петра Ильича надменным взглядом и криво усмехнулась.
-А ты настырный, - сказала она, усаживаясь рядом с Иваном Матвеевичем. – Ну, что, будем знакомиться? Меня зовут Клотильда…
Иван Матвеевич сиял. Низкий тембр голоса его пассии ласкал музыкальный слух Коробочкина, вызывая интенсивное слюноотделение. Само присутствие мощного женского тела напитывало его неизведанной доселе жизненной энергией.
-Царствие небесное рабе Божьей Ефросинье Марковне! – призывно подняла рюмку Клотильда и, не дожидаясь остальных, выпила.
«Коня на скаку остановит», - глядя на нее, подумал Петр Ильич и последовал заразительному примеру…

Ели молча, жадно, агрессивно. Пили, не чокаясь, без охов и кряков. Клотильда зорко следила за процессом опустошения тарелок, вовремя успевая подкладывать добавку Коробочкину и Лизе. Петра Ильича она демонстративно обносила. После пятой рюмки Чуковский вдруг вспомнил, что хочет курить. В первый-то раз за шесть дней!
-Где здесь можно того?.. – Петр Ильич сделал жест двумя пальцами.
-На кухне у форточки, - резко ответила Клотильда…
Морозный воздух приятно обдувал вспотевшее лицо. Сигаретный дым ни как не хотел вылетать на улицу, упорно заполняя тесную кухоньку. Чуковский, думая о своем – о женском, разглядывал роющихся в мусорных баках бомжей. Какие молодцы! Ну, просто, санитары двора! По узкой дорожке трусцой пробежала, хотя и пожилая, но стройная женщина в синем обтягивающем трико и вязанной шапочке. Надо же, в ее годы и такая фигура! Чуть поодаль, за мусорными баками под тремя стыдящимися своей наготы тополями, притаился джип. Стоп! Старушка – джип – мусорные баки… Мусорные баки, положим, можно и отбросить, но вот женщину и автомобиль… Женщина за рулем – вещь опасная. Женщина без руля и без ветрил – дело обычное. Житейское, как говорил великий Карлсон. Который живет… живет… Ну, никогда не догадаешься! А? Что? Точно: на крыше. А крыша имеет два свойства. Она или наезжает, или съезжает. Сейчас, чувствовал Петр Ильич, она у него съезжала. Мания преследования. Галлюцинации. Глюки, гуси, крокодильчики по телу. И везде одни старушки: хоронят – старушку, в филармонии – старушка, старушка – соседка, старушка – убийца… Может и он сам уже старушка? Проверить собственную половую принадлежность Чуковскому помешала вошедшая с горой грязной посуды Клотильда.
-Чего сдрейфил? – великолепным басом спросила она. – Так и говорил бы прямо, что хочешь жениться на Лизе.
-Ага, тебя бы на мое место! – сказал Чуковский и, поперхнувшись дымом, закашлялся. – В первый раз ведь об этом прошу. И надеюсь, что в последний.
-Бывала я и на твоем месте. А насчет последнего раза не зарекайся.
Клотильда схватила цепкими пальцами Чуковского за подбородок и, повернув к себе его лицо, долго и изучающее смотрела.
-Федот, да не тот, - со странным подтекстом резюмировала она. – Иди, не майся. Авось не откажут…
И Чуковский пошел. И поговорил. И удивились услышавшие его. И было чудо единения. И сказал отец Лизы:
-Не думал, что все случится так скоро. Что ж, живите с миром, плодитесь и размножайтесь, любите друг-друга больше близких ваших, изменяйте умело. Тебе, мой будущий зятек, я подарю старую ножовку. Давненько я ею не пользовался, но еще помню, что рога она спиливала превосходно…
Иван Матвеевич повесил свой сюртук на спинку стула. Дрожащей рукой поправил на шее черный бант. Вынув скрипку из футляра, он прильнул любовно к теплому древу музыки и зазвучал торжественный Мендельсон. Чуковский подсел к Лизе.
-Я вас боюсь! – смутилась Лиза и отодвинулась от жениха.
-Не надо меня бояться. Я вам не сделаю больно, - придвинулся к ней Петр Ильич.
-Но я вас совсем не знаю!
-Признаюсь, я тоже себя не знаю.
-Может, тогда не будем торопиться?
-Вот как раз торопиться-то и нужно, а то.., - едва не проговорился Чуковский, но, вовремя остановившись, продолжил: - А давайте махнем за границу! Месяца так на четыре. Все вместе.
Взвизгнула струна и скрипка замолкла. Прислушивавшийся к беседе молодых, подал голос Коробочкин:
-Никаких заграниц до будущего года! Лизе нужно сессию в институте сдать, а у меня еще три концерта в ноябре и два в декабре. Кроме того, вас, молодой человек, я попрошу покрасить волосы в темный цвет и приобрести коричневые ботинки. Иначе, свадьбы не будет! Вот мое последнее слово!
«Старый хрен совсем из ума выжил», - подумал Петр Ильич.
«Да что они все заладили – старый хрен, да старый хрен!» - обиделся Иван Матвеевич.
-Хорошо, - согласился Чуковский. – Цвет волос я изменю, куплю другую обувь. Хотя, признаюсь, мне не понятен смысл всего этого маскарада. Но вот уехать нам с Лизой все же придется.
Лиза удивленно выпятила нижнюю челюсть. Иван Матвеевич выронил скрипку.
-Вы что, – взвился Коробочкин, - уже условия ставите!? Не рановато ли?
-В самый раз, - огрызнулся Чуковский. – Потом может быть поздно.
-А вы наглец! Эгоист!! Наши интересы для вас ничто!!! Смотри, дочь, какие женихи нынче пошли. По мне уж лучше бы тебе умереть старой девой, чем связать свою жизнь с таким…
Чуковский почувствовал, как тяжелеют его зрачки, наливающиеся кровью. Во рту появился горький привкус желчи. Захрустели гранатовые десны – вытягивались грозные клыки. До полнолуния оставалось восемь часов. Петр Ильич раскрыл подурневший рот и услышал собственный рык:
-Не будите спящую собаку!
-Караул! Спасите, кто может! – тихо сказал Коробочкин, бледнея.
Дочь бросилась к отцу и закрыла его своим телом, умоляюще глядя на Чуковского. Из кухни, грохоча гусеницами, выкатилась Клотильда. В руках ее поблескивал остро наточенным лезвием топор. В воздухе запахло порохом. Неизвестно откуда взявшийся белый голубь, цепко державший в клюве оливковую ветвь, настырным дятлом долбился в окно. Десять… девять… восемь…
-Тупица! Он ведь мог уже гнить рядом со своей мамашей! – рычал Чуковский.
-…семь… шесть… пять…
-…И только благодаря мне, нет, благодаря этому беззащитному ангелоподобному созданию!..
-…четыре… три… два…
-Да знаете ли вы, что я должен был вас убить?!
-… один… Стоп!
-Позвольте, как это убить? – отстранил Лизу Коробочкин.
-Очень просто. Вас заказали. Слышите: за-ка-за-ли!
-За что? Кто? Ну, конечно, я понял! Это все завистники из оркестра…
Чуковский залился нервным смехом. Клотильда подала ему вафельное полотенце: «Утрись». Петр Ильич попробовал полотенце на зуб. Оно хрустнуло. «Еще свежее», - между делом подумал он.
-…Я всегда говорил: истинному таланту в нашем городе пробиться невозможно! – сокрушался Коробочкин.
-Да никому вы не нужны в своем оркестре! - махнул рукой остывающий от нахлынувшего негодования Петр Ильич. – В вашей смерти заинтересованы куда более влиятельные люди.
-Неужели! – прикрыл рот ладонью Коробочкин и прошептал: - Сам директор филармонии!..
-Какая недетская наивность! Меня прислали из столицы те, кто ворочает миллионами баррелей нефти, а вы – директор филармонии, оркестр… За одну вашу голову мне заплатили столько, сколько вы вместе со всем оркестром не заработаете и за сто лет.
-А у меня нет второй головы, - напомнил Коробочкин.
-Это-то и печально…В общем, я не знаю какую дорогу и где вы им перешли, но отсюда надо сматываться и поскорее, ибо нас эти люди здесь все равно достанут…
Далее последовал обстоятельный рассказ Чуковского о его знакомстве с Лизой и возникший у него к девушке чувствах, которые перечеркнули все его злодейские намерения и поставили под угрозу их жизни. Лиза с интересом слушала повесть о настоящей любви, по ходу ее краснея, чернея, зеленея, блея тоненьким смущенным смешком. Клотильда по окончании каждого абзаца с ухмылкой приговаривала: «Федот, да не тот! Да, не тот Федот! Не тот, да Федот!» К последней главе повести она вконец запуталась и, воткнув топор в возмущенно загудевшее пианино, удалилась в туалет облегчить душу.
-Ох, горе мне, горе! – заголосил Иван Матвеевич после того, как Чуковский поставил жирное многоточие. – Говорила мне мама! Доченька, как я виноват перед тобой! Все это время мы жили в страшной нищете, несмотря на то, что я сказочно богат. Да, да, не удивляйся, моя радость! Я, как скупой рыцарь, лишал свое единственное дитя простых жизненных радостей, держал ее в черном теле, на хлебе и воде. И все из-за того, что почитал музыку, свое призвание, превыше денег, достатка, благополучия. Твоя бабушка, да не поедят ее нетленный прах дикие черви, была мудрой женщиной и понимала в жизни больше, чем твой непутевый отец. Очень давно, когда ты была еще совсем маленькой, она подарила мне лотерейный билетик с красной звездочкой, острым серпиком и тупым молоточком, который в один прекрасный день оказался выигрышным. Я не знал, куда девать свалившееся на меня нежданное богатство. И тогда она же, да не осквернит ее скромную могилку ни чья лихая рука, посоветовала мне захватить с собой всю наличность в одну из зарубежных гастрольных поездок и приобрести там что-нибудь путное. Не буду рассказывать, каких страхов я натерпелся в пути, но в Сиднее судьба свела меня с разорившимся миллионером, который по дешевке распродавал свое имущество. У него-то я и приобрел двадцать законсервированных нефтяных скважин, считавшихся бесперспективными и, ко всему прочему, располагавшихся на антарктическом шельфе. Однако вскоре выяснилось, что в этих скважинах сосредоточены колоссальные запасы черного золота. Долгие годы я не вспоминал о своем богатстве, не желая думать о суетном. Но вот совсем недавно мне напомнили о скважинах. Те самые люди, которые, как оказалось, послали вас, предлагали мне золотые горы, молочные реки и кисельные берега, угрожали, умоляли, но я отказался от заманчивых посулов.
После недолгой паузы Чуковский спросил:
-Теперь вы понимаете, что нужно срочно уезжать?
Коробочкин обреченно кивнул.
-Вот три билета до Гонолупы: на меня, на вас и на Лизу, - сказал Чуковский. – Вылетаем послезавтра.
-А как же я? – спешно вернулась из туалета Клотильда.
-Полетишь вместе с багажом, - быстро нашелся Чуковский. – Без меня из дома не выходить, дверь не открывать, на телефонные звонки не отвечать, освещением не пользоваться…
Что-то мелькнуло за окном. Послышался короткий женский крик. Петр Ильич подбежал к окну. От дома, быстро набирая скорость, отъезжал тентованный джип. «Странно-странно!» - подумал Чуковский и ощупал свою голову. Его крыша надежно покоилась на месте.


























Глава 9
А вечером, ни с того, ни с сего проснулся Зевс. Раскрыл от беспробудного летнего пьянства и диких гульбищ глаза, зевнул во всю Ивановскую, влез, пошатываясь, на свою колесницу, и давай гонять по мрачному осеннему небу. Дивится греческий пантеон, переполошился римский. Грозит расшалившемуся богу просветленным пальцем Кришна, негодует бородатый Перун. Гера, в чем мать родила, спрыгнула с супружеского ложа, власы на себе рвет, муженька-сумасброда кличет, да приговаривает: «Помогите, боги добрые! Что же это деется! В кои-то веки лихачить вздумал, да еще по такому холоду! Свое божеское достоинство поберег бы, о потомстве подумал!»
Натянул Марс ржавые доспехи, посовещались Манджушри с Бхайравой, кликнули Хороса, допивавшего от скуки четвертую бутыль «Хереса», и ну в погоню! Вот потеха была! А шуму, гаму и огня – не передать! Молнии желтыми, синими и розовыми кривыми разрезали быстро темневший небосвод, втыкались в дремавшую землю, перепуганные деревья и одиноко стоявших граждан. Богобоязненные старушки и старички, водители-дальнобойщики, слонявшиеся от безденежья по хитросплетениям перекрестков сотрудники автомобильной инспекции явно и тайно крестились, ругая на чем свет стоит и тьма лежит непредсказуемую погоду…
Петр Ильич уже битый час ворочался в неудобной гостиничной кровати. Сон не шел. Напуганный и затюканный, он дрожал вместе с осторожными мышами в затхлом чулане. Мысли о вечном лезли Чуковскому в голову через уши, ноздри, рот и прочие отверстия. Последнее оказалось не очень приятным, но вечное не знает границ. Вернее, наглость вечности (или вечная наглость) безгранична. Что человек перед ее ликом? Так, песчинка, молекула, крошечный зародыш, теряющий под напором неумолимой эволюции свой хвост. И, ведь, странная дама эта эволюция! Дает человеку меньше, чем отнимает. Отпал хвост – остался копчик, который, к тому же, еще и постоянно ломается. Вместо практичных когтей в один ужасный год выросли у гомо сапиенса ногти. Попытался было гомо возмутиться, но эволюция грозно прикрикнула на него: «Молчи и сопи в свою тряпочку, гомо! На то ты и сапиенс». Взамен теплой шерсти, точно обглоданную кость, кинула она человеку нежный эпидермис. Здоровую полигамию заменила стыдливым блудом… А, может, Дарвин ошибался? А вдруг Коперником двигала не истина, а гордыня? Истинная гордыня – праматерь всех научных заблуждений! Мать их всех за ногу, этих титанов мысли и пера!
Раздался очередной раскат грома, потом еще и еще. Зевс продрог и его увесистое достоинство – гордость Геры и всего греко-римского пантеона – на крутом повороте больно ударило громовержца по ляжкам. С последним раскатом в дверь постучали. Осторожно, но требовательно.
«Кого еще там нелегкая принесла?» - приподнял трещавшую от тараканистых мыслей голову Петр Ильич.
-Это я – любовь твоя! – ответил азбукой Морзе гость-телеграфист.
-Моя любовь в такую погоду дома сидит и пирожки уплетает, - пробурчал Чуковский, но все же пошел открывать.
-Не ждал? – промурлыкал с порога телеграфист.
-Что с тобой поделаешь. Ты, как чума, приходишь без спроса. Ну, проходи. Не гнать же тебя в грозу, - проявил великодушие Чуковский после минутного оцепенения.
Чума, то есть Виола, прихрамывая, проковыляла в номер и села в кресло под репродукцию картины Крамского «Незнакомка». Петр Ильич кивнул на гостью беглый взгляд. Выглядела она неважно. Под глазами Виолы пролегли тени, которые не исчезают и в полдень, верхняя губа ее была рассечена и стянута швом, левая рука покоилась в гипсе.
-Эк тебя! – сочувственно заметил Петр Ильич.
-Не обращай внимания. Так, мелочи. Производственная травма…
-Последствия торпедной атаки?
-Нет, морского десанта.
-Чего приперлась?.. Извини, зачем пожаловала? – приветливо нахмурив брови, спросил Чуковский.
-На тебя посмотреть, себя показать, - скокетничала Виола.
-В таком виде показываться тебе, вроде, и не с руки. Меня же ты видела совсем недавно. Я ни чуть не изменился.
-Я так скучала по тебе! – томно протянула Виола. – По твоим рукам, губам…
-Не продолжай дальше, - остановил ее Чуковский. – Это все в прошлом.
-Как в прошлом! – удивилась Виола, пытливо разглядывая Петра Ильича. – Губы на месте, руки – тоже, да и все остальное. Вот и я здесь. Полный набор для большой и чистой любви.
-Зря. Напрасно. Глупо. Безнадежно, - решительно рубил узелки Чуковский.
-Не зря. Не напрасно, - упрямилась Виола, пытаясь снять с себя мокрую от дождя норковую шубу. – Помог бы…
-Нет! – стоял на своем Чуковский, снова и снова возвращая шубку на ее законную владелицу. Норки возмущенно пищали. Виола напряженно дышала. Наконец ей надоела эта неравная борьба, и Виола обреченно спросила:
-Ты завел себе другую женщину?
-Заводится вошь лобковая.
-Ты ее любишь?
-Вошь? – не люблю!
-Ты спал с ней?
Чуковский простонал и схватив виолу за волосы, притянул к себе:
-Между нами все кончено. Спасибо тебе за приятно проведенное в поезде время.
Петр Ильич сунул девушке в гипсовую култышку банкноту неизвестного достоинства.
-Мало! – нагло в глаза бывшему партнеру, сказала она.
Чуковский добавил еще.
-Удвой…
Петр Ильич повторил.
-Беру. Теперь ты.
-Пропускаю.
-Мне эта игра нравится, - прищурила Виола здоровый глаз.
-А мне – нет, - Чуковский задумался. – Как ты меня нашла?
-М-м! – гостья из прошлого облизнулась, обнажив прикушенный язычок. – А как штепселек находит свою розеточку? штекерок – гнездышко? пуговка – петельку? тангенс – котангенс?..
-Я серьезно! – дернулся уставший Петр Ильич.
-Если серьезно, то у меня в рейтузах уже хлюпает, - Виола клацнула белоснежными зубками. – Неужели ЭТО делает кто-то лучше, чем я?
Глаза Чуковского нервно сверлили вульгарную даму.
-Ну, забодай меня, агент национальной безопасности! Зарежь, забей, как молоденькую телочку, изнасилуй, как царевну-лягушку! – куражилась она, начиная понимать, что этот мужик ею упущен. – А нашла я тебя легко. Ты же местный герой. Все газеты писали о твоем историческом прыжке в аквариум с акулой. Тебе орден за мужество и авантюризм не дали? Здесь у них, как я успела заметить, это принято. Мемориальную табличку, монумент, бюст шестого размера и все такое… Ладно, баста, карапузики! Интуиция подсказывает, мне тут делать больше нечего. Жаль, очень жаль. Такое красивое тело… Подай мне сумочку, пожалуйста!.. Смотри - нравится?
Виола держала неповрежденной рукой мастерски изготовленную копию «Титаника».
-Я хочу подарить тебе одно из лучших своих творений, - гостья поставила корабль на подоконник. – Пусть он служит тебе напоминанием о нашей несостоявшейся любви…
-…Которая пошла ко дну, как и этот несчастный пароход, - добавил Чуковский, страстно желавший ухода надоедливой подружки.
-Да, да, да! И любовь пошла ко дну и все остальное. Как пОшло она пошлА!..
Уже у двери Виола обернулась:
-Между прочим, ты тоже изменился. Признаюсь честно: этот цвет волос тебе подходит больше. Но вот желтые ботинки сейчас не в моде. Не изменяй своему вкусу и вкус не изменит тебе, Эстет…
-Что? Как ты меня назвала? – переспросил не расслышавший последних слов Чуковский, но Виола, величественно покачивая бедрами, уже вплывала в разверстую пасть лифта.
А за спиной Чуковского встревоженная «Незнакомка» Крамского энергичными жестами подавала постояльцу странные сигналы. Пассажиры «Титаника», объятые паникой, едва заметно раскачивали судно…
Выпроводив Виолу, обозленный Чуковский нервно прошелся по номеру, разбрасывая все на своем пути. Увидев подаренную ему модель, Петр Ильич схватил суденышко, стиснул так, что затрещала его стальная обшивка и посыпались заклепки, и изо всех сил швырнул его в открытую форточку. Незнакомка на репродукции прикрыла лицо ладонями, ее шляпка приподнялась под напором восставших волос. В следующее мгновение Чуковский увидел яркую вспышку. Огромный, отливающий всеми цветами радуги гриб взмыл к небу, поменяв вечер на утро. Перед глазами Петра Ильича поплыли круги (спасательные), ромбики (красноармейские), квадратики (абстракционистские). «Падай!» - крикнул ему внутренний голос и первым распластался по полу. Едва Чуковский успел последовать мудрому совету, как оконная рама с жужжанием артиллерийского снаряда пробарражировала над ним и припечаталась к противоположной стене…
-Жив? – спросил в пустоту Петр Ильич, когда осела пыль, а трупы с мостовой подобрали подоспевшие санитарные бригады. Пустота ответила монотонным гудением барабанных перепонок и неожиданно зазвонившим телефоном. Снявший трубку Чуковский вместо ответа услышал короткие гудки. «Неполадки на линии», - решил он и, не раздеваясь, лег под одеяло.
Сквозняк, врывавшийся в комнату через осиротевший оконный проем, гулял по номеру, навевая приятные воспоминания о детстве, лете, ночном сеновале, зимнем лесоповале… Незнакомка на репродукции негромко чихнула и отвернулась от спящего. Утомленный Зевс, упрятанный в смирительную рубашку, лежал под пышным боком своей Геры, которая напевала любимому: «Спи, моя радость, усни!..» «Усни-и-и-и, у-усни», - тоненько вторил бог, блаженно шевеля согревающимися пальцами ног.
***
-Выдающийся вклад в дело мировой исторической науки… (и далее двадцатиминутный панегирик).
-Новое мышление раздвинуло границы устоявшихся взглядов на развитие истории человечества… (следует еще более лаконичная получасовая ода).
-Космополитизм и узколобость, ортодоксальность и косность посрамлены этим принципиально новым трудом… (выступающий работал языком до его полного изнеможения).
Развешанные вдоль стен банкетного зала броские плакаты, выполненные доселе непризнанным художником-постмодернистом, словно на первомайской демонстрации, бросали в жующую и между глотками слушающую краснобаничающих ораторов публику точные, как выстрел слепого снайпера, лозунги: «Слава новой исторической науке!», «Переписывая заново…», «Долой исторический стыд!», «Троянского коня в исторические ферзи!» Последнее высказывание являлось наиболее актуальным, так как в зале шла презентация научного труда широко известного в узких кругах историка-диссидента Эмиля Леопольдовича Баккельмана «Роль Троянского коня в развитии крепостничества Западной Европы».
Когда на высокую трибуну из красного дерева взошел очередной Демосфен, зал был беспробудно сыт. Десятки маленьких осоловелых глаз с отвращением смотрели на переполненные тарелки и ждали одного – конца. Верткий Демосфен оглядел бесперспективную аудиторию, спрятал в карман листы с заранее заготовленным текстом выступления, дважды кашлянул и, сделав пробный жест рукой, возопил:
-Кто на свете всех умнее, всех румяней и щедрее!?
И зал откликнулся на хитрый поворот сценария церемонии:
-Там-бов-ский!
Чувствуя, что рыбка начала клевать, оратор заводился все сильнее:
-Мы говорим история, подразумеваем…
-…Там-бов-ский!
-Мы говорим Тамбовский, подразумеваем…
-…история!
-Ура Тамбовскому, товарищи!
В Демосфена прилетел отборный соленый помидор и, стукнувшись о золотую оправу очков, лопнул, окатив рассолом его преждевременно довольное лицо.
-Извините, - поправился он. – ГОС-ПО-ДА!
-Ур-ра, Тамбовскому! – дружно отрыгнул зал.
Расчувствовавшийся до крокодильих слез автор исторического труда подполз к самодовольному Тамбовскому и поцеловал его в свисавшую со стула лодыжку.
-Ах, если бы не вы!.. Ах, если бы не ваши деньги!.. – размазывая по щекам густосоленые щеки и тушь, шептал благодарный Баккельман, пихая в руку меценату семисотстраничный фолиант.
Тамбовский проглотил маслину и, слюнявя толстые пальцы, лениво пролистал книгу.
-Почему шрифт такой мелкий? – спросил он. – Бумага жесткая! А где картинки!?
Раздраженный Тамбовский поискал глазами по залу Губохлопова, отвечавшего за выпуск сего шедевра новой исторической мысли и, не найдя кандидата каких-то там наук, прошипел:
-За что я им деньги плачу! Разгильдяи!..
После блестящего выступления Демосфена, торжество обрело совершенно феерический оттенок. В центр зала невозмутимые официанты выкатили на платформе гигантский торт, выполненный в форме зубчатой сторожевой башни. Поднебесного роста девицы выманили из-за столиков тяжело дышавшего президента нефтяной компании и все еще рыдавшего автора научного бестселлера, и подвели виновников торжества к сливочно-шоколадному колоссу. Тамбовский с ухмылкой оглядел притихший кворум и вынул из внутреннего кармана бархатного пиджака пистолет. Гости, повинуясь давно выработанному рефлексу, дружно залегли под столами…
Но тревога оказалась ложной. Пистолет был стартовым. Тамбовский по-слоновьи топнул и в следующую секунду выстрелил в воздух. Что-то испуганно заржало, торт медленно распался на две равные части и взору присутствующих предстала белая лошадь, отчаянно дергавшая в воздухе копытами…
-Этот снимок возьмут в «Вашингтон Пост». Гарантирую! – прошептал фоторепортер, успевший запечатлеть для истории уникальный кадр, собрату по камере.
-Может быть, - не разделяя восторга коллеги, ответил менее удачливый собрат.
Приземлившаяся, словно кошка, на все четыре подковы, кобыла, разбрызгивая по сторонам пену, пустилась в такой галоп, что завсегдатаи ипподромов принялись делать ставки на то, кто же быстрее дойдет до финиша (спасительной входной двери): наложивший от такого сюрприза в штаны Баккельман или обезумевшее животное. Тамбовский, держась за мошонку, сотрясаемый крупными плавными толчками, хохотал:
-Вот умора! Ха… Сейчас обоссусь!.. Кхе… Что?.. Ху… Забздели?.. О-хо-хо! Круши, ломай все!.. За все мной заплачено!.. Гы-гы-гы! Мной!!!
Лошадь нарезала по залу круги, превращая приличное собрание в паштет, месиво из досок, бумаги, дорого пластика, пищи и человеческих тел. В очередной раз обежав разгромленную аудиторию, кобыла, взбрыкнув, развернулась и понеслась на умиравшего от смеха нефтяного короля…
Дело приняло по-настоящему серьезный оборот. Тамбовский быстро огляделся. Его охрана висела под потолком на массивных хрустальных люстрах и. размахивая руками, кричала взбесившемуся животному: «Кыш, кыш, проклятая!»
«Где же Крапленый? – судорожно думал холодеющий Тамбовский. - Почему он, падла, опаздывает!»
Когда до Тамбовского оставалось копытом подать, в зал влетел Бэтмэн-Крапленый. На нем был бронежилет, полусфера, на плече шеф службы безопасности держал ручной гранатомет.
-Всем на пол! На пол, говорю! – заорал он так, что грива лошади превратилась в гребешок панка, а по стеклам высоких окон пробежали жилки трещин.
-Успел, родимый! - пролепетал начавший седеть Тамбовский, протискиваясь между измазанным кремом паркетом и металлической крышкой платформы. Там уже сидел дрожащий Баккельман, окруженный смрадным запахом. Ученый отчаянно отбрыкивался от лезшего в его укрытие, неистово пища:
-Вон отсюда! Здесь и так места мало!
-Я тебе дам, места мало, падла! – рявкнул Тамбовский и заехал своей пятипалой гирей в умное лицо историка. От этого визита лицо Баккельмана поглупело, историк затих и вежливо подвинулся…
Упав на колено, Крапленый прицелился и нажал «пуск». Граната со свистом пошла к цели. Лошадь на скаку обернулась. Гримаса неподдельного животного ужаса исказила ее взмыленную морду. Она раскрыла пасть в надежде цапнуть летевшую болванку, но… Но надежда всегда умирает последней. А первой скопытилась несчастная кобыла. Граната угодила ей точно в глотку и там разорвалась. Фейерверк плоти получился незабываемый.
-Отличный кадр для журнала «Мир животных», - заметил удовлетворенный фотограф-собрат. На этот раз удача улыбнулась ему, а его коллеге показала язык.
-Я не специализируюсь на триллерах, - сказал фотограф-коллега, брезгливо убирая платком с белоснежной манишки розовые осколки костей…
-Где ты был, сучий потрох! – выбравшись из убежища, спросил помятый Тамбовский Крапленого и дал ему подзатыльник. Мимо прошла одна из бывших подружек нефтяного магната, а ныне законная жена скандально известного политического деятеля. Фамилии политика Тамбовский не помнил, но вот его женушку!..
-С-с-те! – широко улыбнулся Марк Аврелиевич, провожая дорогую сердцу и кошельку даму долгим ностальгическим взглядом.
-Шеф, шеф, - поправив съехавшую на глаза тяжелую сферу, затараторил Крапленый, - у нас некоторые проблемы!
-Я это понял. Твои ребята ни на что не годятся! – набросился на начальника охраны Тамбовский, как только экс-пассия растворилась в толпе гостей. – Кинуть меня на растерзание этой бешеной кобыле!
-Вы о той телке, с которой вчера провели вечер?
-Нет. Я о той кобыле, которая лежит без головы у дальнего столика. Твоих парней надо заменить, - кивнул Марк Аврелиевич на четверых здоровяков, пытавшихся спуститься с осветительных приборов вниз.
-Понял шеф! Но у нас еще одна проблема…
-Какая? – насторожился Тамбовский, но вдруг ухватился за свой могучий живот и просиял: - Кажется, началось!
-Роды? – участливо спросил Крапленый.
-Идиот – понос! Где тут дристалище богов? – крикнул Марк Аврелиевич на весь зал. Весь зал показал Тамбовскому влево.
-Зайди в туалетную комнату минут через десять, - бросил Тамбовский Семену Семеновичу. – Там покалякаем…
Когда босс удалился, Крапленый скомандовал парням, проявившим непростительную трусость:
-Эй вы, ко мне!
Те, словно побитые собаки, приплелись к своему грозному начальнику и, поставив перед Крапленым здоровенную плаху, положили на нее свои головы.
-Ну не здесь же! – осадил порыв виноватых душ Семен Семенович. – Идемте на улицу…
На заднем дворе ресторана, в котором проходила шумная презентация научного труда, стоял одинокий BMW. Водитель дремал за рулем автомобиля. Крапленый приказал провинившимся охранникам открыть багажник и залезть в него.
-Благодарю за службу! – сказал Семен Семенович беспрекословно повиновавшимся парням, захлопнул крышку и разбудил водителя: - Трогай. Машину утопишь…

Полегчавший на несколько килограммов Тамбовский, удовлетворенно рассматривал в зеркале свою цветущую физиономию. Вот и вторая проблема благополучно разрешилась. Остался один лишь музыкантишка. Почему Крапленый о нем ничего докладывает?
Помяни черта, он и появится. В зеркале за спиной Марка Аврелиевича нарисовалось лицо шефа службы безопасности.
-Ваше указание выполнено! – отрапортовал он. – Охрана заменена.
-Ты как всегда прибег к радикальным мерам? – поинтересовался Тамбовский, старательно приглаживая расческой седеющие волосы.
-Не без этого, шеф, - изобразив виноватую мину, ответил Семен Матвеевич.
-Ладно, хрен с ними! Как у тебя обстоят дела со скрипачом?
-Проблемы, шеф!
-Какие такие проблемы? Выкладывай все начистоту, сынок, - ласково пропел Тамбовский, все еще занимаясь своей головой.
-Сукой оказался наш Эстет.
Тамбовский пристально взглянул на зеркальное отображение Крапленого.
-К ментам переметнулся?
-Хуже! Мой агент сообщил что киллер заказ выполнять не собирается…
-Что-о! – багровея, выдавил из себя Тамбовский.
-…И все из-за одной бабы – дочери скрипача. Втюрился он в нее.
-Ты кого мне подсунул! – схватил Марк Аврелиевич Крапленого за глотку. Острый, не один раз ломанный кадык начальника службы безопасности беспокойно заходил под влажной ладонью босса.
-Да я… разве ж я знал… что так… получится! – захрипел Крапленый. – Никогда раньше… срывов… не было!..
В туалетную комнату заглянул расстроенный Баккельман. При виде сцены из «Отелло» глаза его полезли из орбит.
-Простите, дверью ошибся, - пробормотал он и скоро ретировался.
-…Если ты мне сорвешь дело, я тебя сгною, порву на части, сожгу, а пепел развею над Атлантическим океаном! – орал Тамбовский. Хорошая акустика туалета усиливала мощь его иерихонического голоса. – Я тебя уволю!
-Умоляю, только не это, шеф! – взмолился Крапленый и припав к плечу босса, захныкал.
В туалетную комнату заглянул Губохлопов. Бегло оглядев картину того, как Иван Грозный убивает своего сына, он отчетливо спросил:
-Где же наш дорогой Марк Аврелиевич? Хм… Интересно! И здесь его нет, - и осторожно прикрыл за собой дверь
-…Даю тебе три дня сроку! – оттолкнул от себя Крапленого Тамбовский. – И чтобы скважины были моими!
-Есть одна идея, шеф, - осторожно сказал Семен Семенович. – Не раз проверенная и совершенно беспроигрышная.
-Выкладывай!..
-Нашелся человек, который горит небескорыстным желанием помочь нам.
-И кто же этот достойнейший?
-Достойнейшая…
-!


















Глава 10
Свет в квартире не зажигали уже вторые сутки. Наглухо зашторенные окна не впускали и не выпускали ни единого звука. Коробочкины и Клотильда, предпочитавшие передвигаться ползком, общались друг с другом при помощи жестов и записок. Клотильда была настроена по-боевому. Неизвестность манила ее, а явственный приторно-сладкий запах опасности плодил в ней адреналин. Клотильда в несколько присестов прочла «Хроники времен Наполеона» (очень романтично), «Жития Святых» (поучительно, но скучно), «Греческую смоковницу» (занимательно, но не ко времени).
Лиза же наоборот впала в хандру, стала апатичной, бледной и молчаливой. Часами она лежала на диване, укрывшись пледом с изображением прыгающего тигра и старалась ни о чем не думать. Вначале ей это давалось с большим трудом и в голову лезли всякие непристойности, вроде темы предстоящей курсовой работы, несваренного ужина и залежавшихся в починке сапог. Но вскоре она нашла верное средство избавления от назойливых мыслей. И этим средством оказался комар, размазанный ушедшим летом по серому потолку. Уставившись в потемневший от времени кровавый след, Лиза старалась вообразить себя павшим смертью насекомым, представить его мысли, чувства, характер. Чем дольше она глядела на едва видимый след, тем сильнее девушка вживалась в образ. Ее прелестная головка с одеревеневшей, давно не мытой косой съежилась, носик заострился и заметно удлинился, вот-вот должна была вырасти еще одна пара конечностей и шелковые крылышки. Мысли Лизы становились какими-то несущественными, путанными, и, в конце-концов, махнув безнадежно рукой, перестали посещать ее сознание.
Более дочери был удручен Иван Матвеевич. Его сольная карьера, столь блестяще начавшаяся, закатилась отжившей свое звездой. Дальнейший жизненный путь казался ему тоскливым и безотрадным. Коробочкин вспомнил бедный еврейский народ, которого хитрый Моисей сорок лет водил по пустыне за нос, и ему стало вовсе дурно. Он готов был перенести обрезание и все оставшиеся годы питаться одной лишь мацой и родниковой водой, лишь бы остаться в этой маленькой уютной квартирке, да каждый день ходить в филармонию.
Внезапный стук в дверь оторвал подпольщиков от своих занятий. Моисей чартерным рейсом срочно доставил избранный народ в землю обетованную, Лиза рассталась с кровососущими, Клотильда захлопнула книгу.
«За мной пришли!» - дрожа, коряво начертал Коробочкин на клочке туалетной бумаги. Клотильда безумно сверкнув очами, приписала снизу: «Не пущу! Не отдам!! Мое!!! – и, подумав, добавила: - P.S. Бросаюсь на шею!»
Лиза многозначительно указала на убитое насекомое. Сдаваться без боя ни кто не собирался. Коробочкин разложил на журнальном столике шахматную доску, жестом пригласил Клотильду и роздал фигуры. Начали пошло: е-2; e-4. Решительным блицкригом Клотильда съела черного короля и навесила Ивану Матвеевичу в качестве погона утлую ладью. «Тебе открывать», - нацарапала она помадой на обоях. Иван Матвеевич обреченно кивнул, сходил на кухню за ножом. Клотильда вооружилась вилкой. Лиза довольствовалась ложкой.
Робкий стук повторился.
-Давай! - сказала одними губами Клотильда.
Коробочкин осторожно повернул ключ, рванул на себя дверь и сделал стремительный выпад тридцатисантиметровым тесаком.
-Мне бы соли, - начала было женщина в полосатом, как у зека, халате, но наткнувшись на острую сталь, упала на лестничную площадку.
Коробочкин всмотрелся близорукими глазами в жертву обстоятельств.
-Без паники! Это соседка, - прошептал Иван Матвеевич. – Она всегда за солью не вовремя приходит.
-Не повезло ей сегодня, - риторически заметила Клотильда, вынесла баночку с солью и поставила подле остывающего трупа соседки…
Обстановка накалялась. Враги подсунули безвинную женщину, дабы усыпить бдительность доблестных защитников. Но они не на тех напали! Следующему не повезло почтальону. Затем настала очередь сантехника. Не ко времени подоспел и участковый, заинтересовавшийся появлением большого числа жмуриков у порога квартиры законопослушного музыканта…
Ударную жатву остановило неожиданное появление Чуковского, вывалившегося из приоткрытой кухонной форточки. Наученный горьким опытом, Петр Ильич не стал следовать роковому примеру незадачливых визитеров, решив проникнуть в помещение окольным, хотя и менее удобным, но безопасным путем.
-Ну, вы и намолотили! – отряхнувшись, сказал он сбежавшимся на шум защитникам осажденной крепости. – На три «вышки» потянет.
-А пусть не лезут! – воинственно вострубила Клотильда.
-Вещи собрали? – спросил Чуковский.
Лиза указала на гору чемоданов, рюкзаков, Сидорков и авосек, занимавшую добрую половину квартиры.
-Вот что с пианино делать? Ума не приложу! – посетовал суетившийся Коробочкин.
-Распилим и рассуем по карманам, - невозмутимо ответил Петр Ильич.
Коробочкин состроил страдальческую мину и многозначительно засопел.
-Что, жалко? – спросил его Чуковский.
-О-очень! Такие инструменты теперь не делают.
Петр Ильич покровительственно положил ладонь на плечо Коробочкину:
-Ничего, отец! Приедем на юга, и я тебе своими руками сварганю лучший рояль. На таком даже Тосканини не играл! А этот мы оставим здесь.
Иван Матвеевич двумя пальцами, будто лягушку, убрал с плеча длань новоявленного сынка и с ехидцей поправил рояльных дел мастера:
-Во-первых, на эти самые юга еще надо суметь уехать. Во-вторых, Тосканини был виолончелистом и дирижером, но не пианистом. В третьих, у меня большие сомнения по поводу ваших познаний в области создания музыкальных инструментов. В четвертых…
Здесь Коробочкин прервал свои перечисления, обошел Петра Ильича вокруг, разглядывая его, точно неизвестную скульптуру Греческого зала Эрмитажа, и прислушался. Что-то услышала и Лиза, вытянувшая лебединую шею.
Чуковский занервничал. «Эти музыканты вечно слышат больше, чем я!» - с досадой подумал он. Но на этот раз и Чуковский услышал нечто. Нечто слабым жалобным голосом взывало из-за входной двери: «Помогите! Врача!.. Воды!.. Хлеба!.. Сала!»
-Бог поможет, - цинично буркнул Коробочкин и вернулся к персоне Петра Ильича: - В четвертых, не записывайтесь ко мне в сыновья, молодой человек! Вам ясно?
-Ясно, - коротко ответил с детства понятливый Чуковский. – Но мне еще ясно и то, что нам пора. Через пятнадцать минут здесь будет весь местный военный гарнизон.
Петр Ильич выудил из груды багажа малиновый чемодан (подал Коробочкину), спортивный рюкзак (вручил Клотильде) и черный кожаный ридикюль (галантно преподнес Лизе).
-И все? – в один голос воскликнула отъезжающая троица.
-А как же моя нотная библиотека? – взмолился Коробочкин.
-А мой тренажер для паховых мышц? – рокотала Клотильда.
-Мой маркиз де Сад! – лепетала вновь порозовевшая Лиза.
Чуковский зыркнул на неопытных скопидомов-беглецов:
-Может вы и стены с собой захватите? Значит так: прения прекратить, не рассуждать и слушать только меня! Берем лишь самое необходимое. Всем остальным обзаведемся на новом месте. И еще, - Чуковский почесал крашеный затылок, - вам следует переодеться и, на сколько это возможно, изменить внешность.
-Чур, я буду мужчиной! – решительно подняла руку Клотильда…

Вертолеты блуждали над городом. К дому, в котором проживала семья Коробочкиных, сметая несговорчивых автолюбителей, неслись боевые машины пехоты, увешанные доблестными пехотинцами, и танки, набитые сосредоточенными танкистами. Поднятая по тревоге дивизия особого назначения наматывала белоснежные портянки и впрыгивала в высохшие к утру подштанники (ночные поллюции с завидной регулярностью донимали личный состав дивизии). В Заднеугодинске одновременно были объявлены планы «Перехват», «Вихрь» и «Барбаросса». По местному телевидению и радио каждые пять минут передавались экстренные сообщения о том, что в городе орудует банда террористов, руководит которой некто Ваня Короб. На счету банды уже четыре десятка убийств, полторы сотни террористических актов и два оскверненных кладбища. Жителям рекомендовалось не выходить из своих квартир, вооружиться, чем Бог послал, но не успел конфисковать участковый, и не вступать ни в какие контакты с членами банды. В том числе и половые, как бы для кого-то это заманчиво не было.
В городском Управлении внутренних дел началось заседание чрезвычайного штаба, когда четверо ряженых вышли из дома, в котором проживала семья Коробочкиных. Погода шептала беглецам: «Возьми и выпей!». Солнышко соблазняло: «Иди, загорай!» Луна мягко улыбалась: «Может, вздремнем?» Соседки, сварливо щебетавшие на скамейке у подъезда, увидев их привстали, поясно поклонились, перекрестили и пожелали счастливого пути, мягкой посадки и семи футов под килем. Коробочкин, приодетый в подростка-переростка, расчувствовавшись, полез было к ним целоваться, но Клотильда оттащила его, дав хорошего пинка под плоский зад и сопроводив поучительным: «У, неслух! Вечно поперек батьки лезешь!»
До слуха беглецов уже доносились завывания сирен, но на их счастье к остановке подошел спасительный автобус, следовавший в аэропорт.
Водитель – седой, но молодой мужчина с отвисшей конской челюстью, кошачьими глазами и ослиными ушами – дружелюбно глянул на торопливых пассажиров и, весело подмигнув, мол, «знаем-знаем!», спросил:
-Ну, что, господа террористы! Прокатимся с ветерком?
«Угу!» - согласно кивнули они, суетливо пробираясь на задние сиденья.
-Ах, Гонолупа, моя Гонолупа, я никогда не забуду тебя! – запел на весь салон звероподбный водитель, когда автобус тронулся. И весь салон воодушевленно подхватил:
-Я никогда, никогда не забуду тебя!
Беглецы затравленно переглянулись и подняли воротники. Мысли необузданными фуриями носились в их головах: «Разоблачили! Сейчас побьют и сдадут органам!» Парень в красном шарфе и стрижкой ежиком, сидевший впереди Клотильды, обернулся и подал ей руку, ободряюще прищурив левый глаз:
-Не боись мужик, прорвемся!
И автобус вновь взревел отчаянно: «Ах, Гонолупа, моя Гонолупа…»
Огни большого города остались позади. Мелькнул и растаял вызывавший неприятное нытье под ложечкой контрольно-пропускной пост милиции. Притихшие пассажиры облегченно выдохнули и утерли вспотевшие лбы.
Со своего места поднялся щуплый мужичонка, радостно сияющий перхотной плешью, и, приспустив строгие роговые очки на кончик носа, глаголил:
-Господа террористы: вы летите в никуда!
Три пары грустных глаз вопросами уставились на очкарика.
-…Я доктор географических наук и могу вас заверить, что такого государства, как Гонолупа, никогда не было и нет!
-Так, будет! – невозмутимо парировал Чуковский.
-Молодой человек! Не вам определять устройство мировой политической системы. Вы же не Македонский, Тамерлан или Наполеон!
Петр Ильич недобро глянул на доктора наук и, выставив указательный палец вверх, проговорил по слогам:
-Я – Чу-ков-ский! А если Чуковский сказал, что есть такая страна, как Гонолупа, значит она есть! Тем более, что я там был!..
-Мед-пиво пил, по ушам текло, а в рот не попало, - перебил Чуковского обиженный профессор.
-Вы почти угадали…
Не дав ученому более продолжать дискуссию, Петр Ильич прошел к водителю и вооружился микрофоном. Пассажиры устроились поудобнее и затихли.
-Лекция! – сказал Чуковский и важно кашлянул. Кто-то из сидевших в салоне развеселым голосом брякнул невпопад:
-Есть ли жизнь на Марсе.
Смешок озорным мячиком проскакал по улыбающимся головам и закатился Коробочкину под сиденье. Чуковский еще раз, но уже более требовательно кашлянул и двумя фразами пресек все попытки направить его доклад в другое русло:
-Нет жизни на вашем Марсе! Сдохли на нем все давно…
Петр Ильич взял в руки гусли звончатые, случайно оказавшиеся в кабине водителя, провел по струнам пальцами и затянул былину о земле дальней, земле прекрасной.
Из его эпического повествования следовало, что таинственная Гонолупа располагалась где-то в Южной Африке между Атлантическим и Тихим океанами. Ее невозможно найти ни на одной географической карте. О ней мало кто слышал, и тем более мало кому довелось посетить сей благословенный край. А зря! Многих радостей и откровений лишили себя эти граждане с неподъемными задами. Рай на земле, переполненный адскими соблазнами, восьмое чудо света, Шамбала – так можно охарактеризовать затерянный в дебрях вечнозеленых лесов уголок.
Гонолупа, конечно же, не Гонолулу, не Гватемала и не Гондурас. При всем своем горячем желании и безмерном патриотизме молодые и старые, красивые и безобразные гонолупки и за пару столетий не смогли бы поднять численность народонаселения этой страны хотя бы до уровня такого государства, как Лихтенштейн. Даже если они ни на минуту не смыкали бы своих стройных смуглых ног, и ни на один день не выходили бы из родильных палат. Поэтому, для того, чтобы увеличить народонаселение Гонолупы, мудрое правительство разрешило въезд в страну без виз и паспортов.
Гонолупа, конечно же, не Германия, не Австрия и не Португалия. В ней днем с огнем и ночью с фонарем не сыщешь ни единого автобана. Ее дороги, утопающие летом в полутораметровом слое пыли, а зимой – в двухметровом водяном покрове, имеют давнюю и добрую славу самых безопасных в мире. За четырехсотлетнюю историю в Гонолупе случилось всего три дорожно-транспортных происшествия: в семнадцатом веке там столкнулись две повозки, в одну из которых была запряжена молодая телочка, а в другую – ревевший от долгого воздержания ослиным голосом племенной бык; в девятнадцатом веке разбился экипаж, который понесла тройка напуганных саблезубым тигром лошадей; в сороковых годах двадцатого века на один из джипов случайно наступил подслеповатый слон.
Гонолупа, конечно же, не Греция, не Франция и не Италия, но и в ней приезжий найдет много достопримечательностей, которые поразят его воображение. Открытый в 1632 году французскими иезуитами заповедный край не понравился им с первого же взгляда: слишком свободные нравы, излишне непристойный язык и чересчур своеобразные верования. Недружелюбно встретившие монахов местные жители так и норовили напоить посланцев Папы Римского огненным напитком со странным названием «Уотка», подсунуть в их аскетичные постели скромных и внимательных к мужским нуждам мулаток, аппетитных и застенчивых мулатов и чисто вымытых мулов. А вождь аборигенов настойчиво, но безрезультатно уговаривал возглавлявшего экспедицию Франциска Асифизского принести в жертву своему богу одного из монахов. «Гонолуп! – кричали дикари, обступив плотным кольцом святых отцов. – Гонолупа? Гонолупнагонолупе!» «На Гонолупе, на Гонолупе!» - быстро кивали монахи, прикидывая, через сколько дней установится хорошая погода и они смогут отплыть из этой «Гонолупы»…
Когда Чуковский кончил, в салоне еще несколько секунд висела благостная тишина, в которой отчетливо слышались сладостные голоса райских птиц, журчание хрустальных родников, шелест падающих бананов, крики непуганых обезьян. Прервал коллективную медитацию географ:
-Решено! Я лечу с вами! – решительно снял он очки. – Иначе вся оставшаяся жизнь для меня не будет иметь смысла.
-Исключено, - возразил Петр Ильич и осекся, подыскивая веский аргумент против нежелательного соседства. – Вы… вам… у вас зрение плохое! А согласно законам Гонолупы все слабовидящие подлежат… кастрации!
-Почему такая несправедливость! – обиженно воскликнул ученый.
-Сие нам, европейцам, не понять, - развел руками Чуковский. – Не огорчайтесь, профессор! Я обещаю, как только прибуду на место, выслать вам детальное описание Гонолупы.
Географ оживился, воспрял, его подслеповатые глазки суетливо забегали:
-И фотографии не забудьте! А еще экспонатики… Да, и карту мне бы… Ох, как интересно!..
«Аэропорт!» - объявил водитель, и автобус, испустив бензиновый дух, встал.

Аэропорт встретил эмигрантов оглушительным ревом. Толстобрюхие «Боинги», шустрые «Яки», неповоротливые «Илы», грациозные бипланы сновали то вверх, то вниз, ежеминутно вступая в схватку с законами земного тяготения. Вдали, у самого края летного поля, величественно поднимался в небо «Шаттл», озаряя окрестности призрачным голубоватым сиянием.
-Не думал, что в таком захудалом городишке может быть столь интенсивное авиационное сообщение, - искренне удивился Чуковский, оттеснив Коробочкина и Клотильду, и пропуская вперед Лизу. – Как в аэропорту имени Кеннеди!
Лиза обиженно фыркнула:
-А это и есть аэропорт имени Кеннеди!
-Неужели! – Петр Ильич едва не оступился от столь откровенной лжи. – Тогда, может, у вас есть еще и «Внуково»? «Шереметьево»? «Пулково»? «Хитроу»?
Лиза из-за плеча погрозила кривлявшемуся Чуковскому:
-Зря иронизируешь! Наш аэропорт действительно носит имя Кеннеди… Дмитрия Степановича Кеннеди – местного естествоиспытателя и первопроходца…
Выяснить, что Дмитрий Степанович Кеннеди испытывал и первым проходил, Петр Ильич Чуковский не успел. Как только беглецы вошли в здание вокзала, дорогу им перегородили два субъекта-близнеца в песочного цвета пальто и глубоких, надвинутых по самые переносицы фиолетовых шляпах. В руках они держали фотографии Коробочкиных, Чуковского и Клотильды. Махнув перед носом Петра Ильича красными корочками, субъекты принялись пристально рассматривать подозрительных пассажиров, то и дело сравнивая оригинал с черно-белой копией. Один из субъектов, самый дотошный, вооружившись огромной лупой, тщательно исследовал побелевшие лица незнакомцев, осмотрел их пальцы, с интересом заглянул Лизе под подол.
-Зачем к девочке пристаете? – суровым басом спросила Клотильда любопытного субъекта.
-Санитарный контроль, - ответил тот невозмутимо и, ткнув пальцем Клотильде в подбородок, заметил, между прочим: - Вам следовало бы побриться перед дальней дорогой, гражданин… Все, можете идти!..
Другой субъект, отвернувшись к стеклу вращающейся двери, негромко передал по рации: «Ноль-ноль седьмой ноль-ноль восьмому! Товарищ полковник! Это не они»…
А зал гудел, лобызался, утирал слезы и торопился к стойкам регистрации. На негнущихся, непослушных протезах ног Чуковский и три мушкетера вдавились в людской водоворот, уцепившись глазами за спасительную цифру «3», у которой шла регистрация пассажиров, вылетающих рейсом до Гонолупы.
Пассажиров было немного. Скучающая у стойки дородная дама в ярко голубом форменном костюме, глядя в зеркальце (будто надеялась увидеть там нечто новое), старательно придавала яркость своим вывернутым наизнанку губам. Петр Ильич протянул чрезвычайно занятой сотруднице аэропорта билет, и в этот момент со всех сторон послышались возбужденные выкрики. Чуковский обернулся: ни Лизы, ни Клотильды, ни Коробочкина. Холодок смутного предчувствия пробежал у него между лопаток. Чуковскому от тревожной щекотки стало смешно. Он хохотнул, испуганно прикрыл рот ладонью и огляделся, опасаясь увидеть в топе санитаров. «У меня с головой все в порядке», - несколько раз повторил Чуковский, убеждая себя и притаившихся борцов за ясность мыслей в собственном полном здравии.
Посланцев дурдома поблизости не оказалось, но Чуковский увидел, как какие-то разгоряченные типы с энтузиазмом лапают Лизу и Клотильду, а отчаянно брыкающееся тело Ивана Матвеевича тот и дело взмывает над колышущимся морем людских голов.
-Ильич, душка, иди к нам скорее! – крикнул Чуковскому паренек, в котором Петр Ильич без труда узнал, не без некоторого содрогания, Дениса Младенцева.
-Вы что, охренели! Такой шум подняли! – набросился Чуковский на разгорячено галдевших провожающих. – Сейчас нас всех заметут!
Младенцев понимающе кивнул и прижал палец к губам: «Тс-с!»
«Тс-с-с!» - зашипело отовсюду.
-Тихо все! – гаркнули субъекты в песочных пальто и переглянулись: - А почему, собственно, тихо?..
Гвалт прекратился. Находившееся в аэровокзале перешли на шепот и занялись новым видом спортивной ходьбы «на цыпочках». К Чуковскому, переваливаясь с боку на бок, подкралась опрятная старушка, памятная Петру Ильичу по его второму визиту в филармонию.
-Нам… тут… стало известно, что вы надумали нас покинуть, - начала она растерянно, - и мы с небольшой группой товарищей решили достойно проводить вас (старушка кивнула Чуковскому), и вас (она кивнула Клотильде), и вас (кивнула Лизе), и вас (сделала шаг к другим отъезжающим), и…
-Достаточно, я понял, - прервал ее Петр Ильич. – Пожалуйста, побыстрее! У нас очень мало времени!
-Да, конечно! – еще более растерялась старушка, позабыв от волнения, в чем заключалась ее миссия. – Так, откуда вы к нам прилетели? Из Чукотки? – спросила она и от удивления округлила глаза.
-Мы улетаем! – сморщился, точно от приступа колики, Чуковский и нетерпеливо засучил ногами. «Начинайте!» - сказал кто-то в толпе. Собравшиеся вокруг беглецов обнажили инструменты. Зазвучал полонез Огинского «Прощание с Родиной». Коробочкин зарыдал в голос. Петр Ильич нервно дернул Лизу за рукав:
-Кончайте ломать комедию! Ей же больно!
Лиза и Клотильда подхватили Ивана Матвеевича под руки и поволокли к выходу на летное поле.
«Пишите! – неслось им во след. – Шлите телеграммы, посылки, деньги! Мы вас всегда будем помнить! Всегда… егда… да… а…»
Четверо трусливых храбрецов ступили на мокрую бетонку. Небо было затянуто плотным саваном. Впереди белела стрела авиалайнера. Иван Матвеевич приободрился, Лиза повеселела, Клотильда закурила (последняя сигарета на родной земле), Чуковский ускорил нервный шаг.
От самолета отделились две фигуры и двинулись навстречу беглецам.
«Это еще кто?» - спросил себя Чуковский, крепко сжав влажную ручку боевого кейса.
«Пилот и стюардесса», - ответил зевающим эхом его умиротворенный внутренний голос.
«Странно, - подумал Чуковский. – Кто же тогда поведет нам самолет?»
-Петр Ильич, ну что же вы так долго! – распростер руки приблизившийся пилот. – А мы заждались вас. Где же наш подарок почетным эмигрантам? – обернулся он к стюардессе. Та, распахнув куртку, стремительно вынула из-под полы автомат и направила его на Коробочкина. У Чуковского сжалось сердце и, екнув, провалилось в толстую кишку. В стюардессе он узнал Виолу, а в пилоте – Крапленого. Мысли Петра Ильича впали в глубокий ступор. Более находчивой оказалась Клотильда. Она метнулась к Ивану Матвеевичу и прикрыла его своей закаленной в многочисленных оргиях грудью. Раздалась автоматная очередь. «Смалодушничал!» - с горечью подумал Чуковский, падая. Бетонная плита ударила его в лоб, выключив рубильник сознания…

Жив? Жив… Жив! «Жив-жив», - чирикали воробьи перед носом Чуковского. Петр Ильич приподнял чугунную голову. Рядом лежала Клотильда, а под ней Иван Матвеевич. Ни самолета, ни Лизы поблизости не было. Да и вдали тоже. Чуковский подполз к лежавшим. В мужском пальто, надетом на Клотильду, зияло несколько дыр с обожженными краями. Иван Матвеевич тоже не подавал признаков жизни.
-С-суки! – крикнул Чуковский и, пнув от бессилия тело Коробочкина, закрыл лицо ладонями.
-Больно же! – вдруг пискнуло тело. Кряхтя, Иван Матвеевич начал выползать, точно червяк из-под колеса, из-под Клотильды. Клотильда открыла глаза.
-Ванюша, осторожней! Грудь ноет – сил нет! – подала она непривычно слабый голос, хватаясь за протянутую Петром Ильичем руку.
-Ты не ранена? – прильнул к Клотильде испачканной лысиной Коробочкин.
-Н-нет!..
Клотильда расстегнула рубашку. Под ней Чуковский и Коробочкин увидели металлический бюстгальтер с глубокими вмятинами, купленный, как вскоре выяснилось, пару лет назад Клотильдой для садомазохистских игр в «Титановом бутике»…














Глава 11
«Как темно!» - первым делом подумала Лиза, когда пришла в себя. Она попыталась пошевелиться. Руки не слушались девушку. Да и ноги тоже. «Что со мной?» - вторым делом подумала Лиза. Вдруг страшная догадка осенила пленницу. Ее положили в гроб, гроб забили и затем закопали глубоко в землю! Лиза несколько раз читала о подобных случаях и всегда с трепетным ужасом представляла себя на месте заживо погребенных. Должно пройти еще несколько часов, и ей не станет хватать воздуха. Она трясущимися руками начнет колотить в крышку гроба, скрести занозистое дерево, рвать зубами куски красного обивочного ситца, кричать, звать на помощь. Но никто, даже скорбно согбенная былинка, усердно тянущаяся к солнцу рядом с холмиком ее безымянной могилы, не откликнется на глас отчаяния. Лишь тупые и настырные черви миллиметр за миллиметром будут прокладывать тончайшие ходы в рыхлом грунте, затем примутся за прелые доски, и под конец с победным воплем накинутся на ее бездыханное, лежащее в куче застарелых фекалий и подернутое гноем тлена, тело.
А фекалии так и просятся наружу… Но, нет. Умереть надо достойно, с чистой душой и чистым телом.
Лиза еще раз напрягла мышцы. На этот раз ей удалось пошевелить ягодицами, что свидетельствовало о некотором прогрессе. Но почему столь непослушны веки? Неужели перед тем, как похоронить, злодеи лишили ее зрения? А если не только зрения!..
От подобной мысли Лизу словно ошпарили кипятком. На свое несчастье девушка помнила только лишь произошедшее с ней на летном поле аэропорта. А дальше – неразборчиво, лишь слышен мат, да мат…
Получалась совсем безотрадная картина. Вначале ее лишили сознания, затем ослепили, после этого надругались (может и наоборот: вначале надругались, а после ослепили), далее уложили в гробик, вывезли за город и упрятали в землю, надеясь, что археологи найдут это безымянное захоронение через много-много столетий. Лиза сделала глубокий вдох. Дышалось пока что легко. Лиза дернула бровью. Девушке показалось, что ее веки чем-то залеплены. «Запекшаяся кровь», - безрадостно решила она, не переставая подмигивать черной пустоте. Вдруг слабая боль царапнула ее веко, что-то отвалилось, и правый глаз Лизы прозрел. О, чудо! Великое чудо исцеления! Она снова видит!..
И что же она видит? Лучше бы Лизы этого не видеть. Она не в гробу и не в земле. Она не лишена зрения, но… Туловище девушки было крепко обмотано толстой бельевой веревкой, от которой тянулась короткая цепь, пристегнутая пудовым амбарным замком к кольцу, вмурованному в каменную стену. Лизин оптимизм убавился ровно на пятьдесят процентов. Девушка напрягла второе веко, и после нескольких минут физических упражнений прозрел ее левый глаз. Сие уже являлось не чудом, а печальной закономерностью.
Лиза оглядела широко распахнутыми глазами мир вокруг себя, и ее оптимизм упал до нулевой отметки. «Мама, роди меня обратно!» - прошептали пересохшие и потрескавшиеся губы ее.
Лиза находилась в небольшой комнате, похожей на подвал. Сквозь зарешеченное окно, пробитое под самым потолком, струился слабый предвечерний свет. Стены светлицы были расписаны рисунками и выражениями непристойного содержания, поверх которых отчетливо проступали следы крови. Слева от девушки на самодельном верстаке возвышался миниатюрный деревянный крест с приколоченным к нему обойными гвоздиками хомячком (или сусликом, или бурундучком, или хорьком – Лиза не разобрала). На оскаленной мордочке грызуна застыла гримаса неподдельного ужаса. Хрупкие лапки его были раздроблены на множество мелких удельных княжеств, один из двух выдающихся передних зубов был выбит напрочь.
Лизу передернуло, и она отвела взгляд в другую сторону. В правом углу комнаты стояла самая настоящая гильотина с грозно занесенным остро отточенным косым лезвием топора. Гениальное изобретение бесталанного французского доктора гостеприимно распахнуло пасть в ожидании очередной жертвы…
Кроме этого в подвале имелась масса всевозможных металлических штучек, явно и тайно предназначенных не для укладки волос, совершения ритуальных обрезаний, гимнастических упражнений или лечебных процедур: ржавые щипцы, способные с легкостью лишить мамонта его бивней; тонкие и длинные прутья, не влезшие бы в бездонный пищевод ни одного шпагоглотателя; сверла, кандалы, молотки отбойные и молоточки рояльные, тиски, ежовые рукавицы, и много еще такого, чье функциональное назначение Лиза определить не могла.
Где-то тикали часы, хлюпала вода, свистел чайник. Город готовился к ужину. Лиза готовилась к худшему. Послышались шаги. Девушка приподняла голову. Она была тяжела от невеселых дум. Зрение Лизы, адаптировавшееся к полумраку, уже легко различало мелкие детали. Пятикопеечная монета на грязном полу, вьющийся лобковый волос на жилеттовском лезвии топора гильотины… Шаги приближались. Такие осторожные, мягкие, невесомые… Темное пятно показалось из-за картонной коробки, валявшейся рядом с гильотиной. Лиза поняла, что шаги принадлежат именно ему - этому позднему гостю. Но кто был он, девушке установить все не удавалось. Она терялась в догадках, плутала меж них, аукала, питая в душе надежду на лучшее. Добрый гном? Бородатый домовой, спешивший к ней на помощь? Сказочный Мальчик-с-пальчик? Кот в сапогах?.. Сделав еще несколько крадущихся семимильных шагов, пятно попало в световой луч. Лиза пригляделась и взвизгнула. Перед ней сидела довольно упитанная крыса без сапог, ростом повыше сказочного отрока, и ковыряла коготком у себя в зубах. Крысиный хвост нетерпеливо и раздраженно стучал о каменные плиты пола, глаза животного плотоядно мерцали.
-Пошла прочь, мерзавка! – крикнула Лиза, делая ступней энергичные движения. – Я прихлопну тебя сейчас!
Угрозы не возымели на крысу совершенно никакого действия. Более того, она приблизилась к Лизе и девушка отчетливо увидела ее добротную шкурку, блестящий влажный нос и две щеточки по бокам хитрой острой морды.
Неожиданно с оглушительным скрежетом отворилась дверь и в подвал, сутулясь, вошла высокая фигура в длинном до пят плаще и капюшоне, державшая в руке дымно горящий факел.
-Брысь под лавку, Машка! – грозно скомандовала фигура. Крыса жалобно пискнула, лакейски поклонилась и черной тенью метнулась обратно за коробку.
Фигура обошла по периметру подвал, возжигая от своего факела светильники, укрепленные вдоль низких испачканных стен, затем развязала девушку и, схватив ее мощными руками, усадила в кресло, располагавшее у Лизы за спиной.
-Ну что, девочка, будем знакомиться? – спросила фигура, снимая с головы капюшон.
-Бу-удем! – жалобно, все еще плохо соображая от испуга, протянула Лиза.
-Я – Семен Семенович. Дядя строгий, даже жестокий, но справедливый. А тебя зовут Лиза? Елизавета Ивановна Коробочкина?
Елизавета Ивановна Коробочкина утвердительно кивнула и, подняв глаза, оглядела открывшееся мужское лицо. Это был он! Тот самый, кто похитил ее в аэропорту, кто стрелял в ее отца, кто… Далее она ничего вспомнить не могла.
Лиза поерзала в кресле. Оно оказалось на редкость неудобным, жестким и холодным. Сверху нависал массивный железный обруч, почти касавшийся головы, и заставлявший Лизу ломать свою горделивую осанку.
Заметив Лизин интерес к необычному креслу, мужчина в плаще пояснил:
-Электрический стул. Все еще действующий, несколько модернизированный электрический стул.
Семен Семенович обошел кресло, вынул откуда-то штепсель на длинном шнуре и продемонстрировал его девушке.
-Вот это мы втыкаем в розеточку и через три минуты жаркое готово. Как тебе перспективка?
Лиза мелко-мелко и отрицательно-отрицательно замотала головой.
-…Этот забавный стульчик мы купили по знакомству в одной из тюрем штата Пенсильвания. У него, между прочим, очень богатая история! Три маньяка закончили на этом троне свой путь, шесть убийц, четверо насильников детишек и один растлитель стариков. Ну и что? Тепло их грязных задниц чувствуешь?
На этот раз у Лизы не хватило сил, чтобы ответить. Она лишь просунула ладонь себе под попку и потрогала согревшийся ее теплом металл стульчака.
-А теперь к делу, моя сладенькая! – иезуитски улыбнулся Семен Семенович. У него в руке появился бумажный конверт. Зачерпнув оттуда горсть белого порошка, похожего на сахарную пудру, мужчина поднес ладонь к носу и глубоко втянул в себя белоснежную пыль. Лицо его побледнело, скукожилось, как у столетнего старика, затем позеленело, глаза закатились, уступив место желтоватым бельмам. Семен Семенович издал победный рык, сделал тройной кувырок через голову, ловко встал на ноги и произнес быстрой скороговоркой:
-О, вдохновение, как редко ты приходишь, как мало тех, кто сумел познать тебя и получить истинное наслаждение! Так да не дрогнет рука моя в судный час и не сожмется в жалости сердце за падаль земную, и воссияет слава отца всех народов, царя всех зверей, матери его за ногу и сукиного сына СС, КПСС, СФРЮ, ВЦСПС, ЦК КПРФ. Все!
-Все? – искренне удивилась Лиза, переваривая услышанное. – Я ожидала большего.
-Ожидания тебя не обманут, моя сладенькая!
-Я не сладенькая, - с претензией на возмущение сказала девушка, - а солененькая. Мне бы душ принять, вымыть волосы, освежиться дезодорантом…
Семен Семенович закатился смехом удивления. Слезы брызнули из его карих глаз девушке на грудь и прожгли ткань платья. Грудь вздыбилась и ударила смеющегося соском по носу. Пикантная поносина еще более развеселила Семена Семеновича. Наконец высмеявшись, выплакавшись и высморкавшись в полу плаща, он сделал угрожающе серьезным, что Лизе очень не понравилось.
-Сладенькая моя, - елейно проговорил Семен Семенович, - я предлагаю тебе сделку.
-Где же нотариус? – огляделась Лиза.
Семен Семенович молча ткнул себя пальцем в грудь, после чего воздел этот же палец к абстрактному небу.
Сие Лизу не убедило, но она посчитала разумным смолчать.
-Ты, сладенькая моя (от частого повторения столь навязчивого и неуклюжего эпитета у девушки начала нервно дергаться щека и появилась изжога), сейчас подпишешь одну бумажку и после этого можешь быть свободна. Правда, не сразу, а дня через два… Нет, через неделю… А еще лучше – через пару – тройку месяцев. Мы расстанемся большими друзьями, станем друг-другу слать рождественские открытки и дарить серебристых снеговиков. А все почему? Не догадываешься? Потому, что у нас и волки будут сыты и овцы, хотя и острижены, но целы!
«Сам ты овца стриженая! – мысленно огрызнулась Лиза, чувствуя в словах захватчика некий опасный подвох. – Сломать бы тебе рога, да мараться нет охоты!» Последняя мысль весьма приглянулась Лизе, равно, как и ввергла ее в естественное девичье смущение.
Семен Семенович достал из-под плаща бумажный сверток и вручил пленнице.
-Прочти и подпиши. Можешь наоборот: подписать, а после прочесть. Разницы нет. Все равно подпишешь. Гы-гы-гы!..
Предложенная бумага имела заголовок «Воззвание ко всем нефтяным брокерам мира» и гласила: «Мы, нижеподписавшиеся наиброкернейшие брокеры России обращаемся к вам, брокерам доброй воли, с призывом объединить свои усилия в деле скорейшего повышения цен на нефть и нефтепродукты. Промедление подобно смерти, но хуже смерти – наше грядущее нищенское существование…» Далее следовал убористый компьютерной верстки текст объемом в семьдесят страниц. Духу у Лизы и ее познаний в нефтяном бизнесе хватило на два листа, после чего она взглянула на увлеченно ловившего ладонями кайф Семена Семеновича и с недоумением спросила:
-И мне это подписывать?
-Конечно! (Хлоп! Мимо.)
-А вопрос можно?
-Валяй. (Хлоп! Есть!!)
-Кто такой брокер?
Семен Семенович вырвал из Лизиных рук бумаги, бегло взглянул на них и поспешно спрятал в карман.
-Забудь то, что читала, - произнес он. – А брокер, к твоему сведению, это такой добрый дяденька, вроде Святого Клауса, который всем раздает подарки. Понимаешь? Будешь умницей – тоже получишь подарок.
«Хитрец!» - сообразила Лиза.
«Дура набитая!» - сделал поспешный вывод Семен Семенович и протянул девушке сверток потоньше.
-Это точно то, что я должна подписать? – прежде чем его принять, уточнила Лиза.
-Точно! Возьми и ознакомься под роспись.
-А может, вы ошиблись и на этот раз? – уперлась ручками и ножками Елизавета Ивановна.
-Бери, говорю! Дважды я не ошибаюсь.
-А вдруг?
Семен Семенович надул слаборозовые щеки и, сделав губами хлопок, проскрежетал:
-Сейчас я буду тебя топить в унитазе. Ты, сладенькая, начала меня доставать!
-Что, что вы! – поспешно отступала, сидя на электрическом стуле Лиза. – Я не хотела вас достать. Да и не достать мне вас вовсе, - девушка протянула руку и продемонстрировала, что от ее ладони до Семена Семеновича оставалось довольно приличное расстояние.
Лиза углубилась в предложенный машинописный текст, являвшийся посланием к ее отцу - Ивану Матвеевичу Коробочкину. Послание было составлено от ее имени. В нем рассказывалось о том, каким душевным и физическим страданиям подвергается дочь скрипача, и что ей еще предстоит испытать. В последнем абзаце лже-Лиза слезно умоляла отца отдать свои скважины ее похитителям, и избавить тем самым родную кровиночку от дальнейших мук. Для торжественной церемонии подписания соответствующих документов Коробочкину предлагалось явиться в нижеуказанное время по нижеуказанному адресу. При себе ему следовало иметь комплект чистого белья, новый костюм и летние туфли.
-Под этим я не подпишусь, - тихо, но твердо сказала Лиза, внимательно прочтя письмо.
Семен Семенович пропустил мимо ушей отказ девушки и, приплясывая от нетерпения, поторапливал пленницу:
-Не свисти, сладенькая моя. Ставь быстрее свою закорючку и дело с концом.
-Я не буду это подписывать! – отчетливо произнесла Лиза и добавила, сопроводив последующую фразу затейливым сурдопереводом: «Повторяю для глухих: не бу-ду под-пи-сы-вать за-пя-та-я тварь ты мерз-ка-я вос-кли-ца-ни-е».
От столь неожиданно грубых слов и неуважительного отношения к своей персоне Семен Семенович побагровел. Яростно шевельнулись волосы на его голове, гневно блеснули бельма глаз. «Прибью, суку! – заворочалось волком в мозгу Семена Семеновича, но вспомнив наставления Тамбовского, он решил, что сделает это позже.
-Куда ты денешься, сладенькая моя, - ласково пропел Семен Семенович. – Другого-то выхода у тебя нет. Ты – у нас. Вашу дружную семейку ищет вся милиция страны и даже Интерпол. А мы бы после того и билетик вам куда подальше взяли, и проводы достойные, и память вечную организовали…
-Я так и поняла. Билетик на тот свет… Запомни, - зашипела слюна у Лизы на губах, - отца я никогда не предам!
Девушка разорвала письмо и бросила в физиономию захватчику, причинив ему тем самым легкие телесные повреждения и тяжелую моральную травму.
Еще ни кто не смел его так оскорблять! Да, бывало били по почкам, пинали в пах, лупили по голове, ломали позвоночник, но чтобы в лицо!..
-Машка, ко мне! – издал трубный глас рассвирепевший Семен Семенович.
Из своего укрытия галопом прискакала крыса и, сев рядом с хозяином на задние лапы, выжидательно высунула розовый в пунцовых язвах язык. Лиза побледнела, но взяв себя в руки, удержалась от обморока.
-Что, не страшно? – спросил обескураженный мучитель. – Тогда, смотри, что я сейчас с тобой сделаю!..
Семен Семенович обезумевшим кабаном метнулся к верстаку, схватил щипцы и на глазах у Лизы с хрустом вырвал у себя коренной зуб. Лиза стала бледнее самой бледной поганки, руки едва держали ее, а обморок уже стоял у девушки за спиной.
-Можно использовать другой способ, - входил в раж стоматолог-недоучка. Взяв молоток, он, что было богатырских сил, ударил им по своему указательному пальцу. Палец вспух и почернел. Из-под ногтя выступила кровь.
-Разве не впечатляет?! – натужно прохрипел Крапленый.
Пелена застлала очи Лизы, но она упорно отвечала головой «нет»...
Семен Семенович носился по пыточной камере, то протыкая прутом родную икроножную мышцу, то прижигая собственные соски раскаленными булавками, то вытягивая специальным станочком язык до полуметровой длины. От увиденного Лиза заметно поглупела на мордашку и с безучастной интонацией напевала вполголоса: «Нет, нет, нет, нет, мы хотим сегодня! Нет, нет, нет, нет, мы хотим сейчас!»…
Крысе Машке сделалось плохо. Несчастное животное вырвало, и теперь она старательно слизывала с пола кисломолочные извержения.
Вконец умаявшись, Семен Семенович сел на верстак и принял очередную порцию белого порошка. Сил сделать кувырок у него уже не было, а вместо длинной мудреной скороговорки он смог выговорить одно лишь слово: «Все!»
-Дай! – вдруг детским голоском сказала Лиза и протянула ручонку.
«Эврика!» - осенило посиневшего Семена Семеновича. Он поднес к инфантильному лицу девчушки горсть порошка, и та его с довольным причмокиванием слизала.
-Фу, выплюнь каку! – одернул ее Семен Семенович. – Не туда!
-В уско? – сюсюкая, наивно спросила Лиза.
-В носик!
Вторая попытка у Лизы удалась, и когда на ладони Семена Семеновича ничего не осталось, она требовательно топнула ногой:
-Есе!
-А нету больше! – развел руками добрый дядя Карабас-Айболит.
Лиза тоненько и жалобно захныкала. Семен Семенович с отцовской нежностью погладила девушку по голове и шепнул ей в ушко:
-Скоро Новый год. У меня есть письмо для Дедушки Мороза. В нем не хватает только твоей подписи. – Крапленый вынул второй экземпляр (заранее предусмотрительно заготовленный) послания Лизы к отцу. – В нем не хватает только твоей подписи. Вот здесь распишись, и он привезет тебе из Лапландии целый мешок… этой гадости.
-Ляли! – поправила доктора Барабаса Лиза, занося шариковую ручку над листом с машинописным текстом. При этом Шарик ручки начал жалобно скулить…






















Глава 12
Иван Матвеевич, свернувшись сдобным калачиком, сладко дремал в углу около канализационного вентиля. Скрипка в футляре покоилась под его помятой розовой щекой. У изголовья, на расстеленном носовом платке, сушились калоши Коробочкина, промокшие в недавней катавасии. Рядом, пристроив на кирпичный выступ доску, Клотильда гладила паровым утюгом носки Ивана Матвеевича. Хмурый и злой Чуковский, полулежа на топчане, смотрел телевизор, собранный местным умельцем Тарасиком. Известный всей округе бродяга, забулдыга и прощелыга Тарас Тарасович (фамилия не была известна даже хозяину сего имени-отчества) имел два класса образования и семь лет строгого с отбыванием. Однако его изобретательскому талану мог позавидовать любой академик. Вот и сейчас он суетился около самодельного примуса, работавшего на воде. Особый агрегат, придуманный Тарасиком, расщеплял водицу на водород и кислород. Эти ингредиенты сгорали, сгорали, давая много тепла и немного самогона.
Но кроме того, что Тарас Тарасович являл собой Кулибина, Ломоносова и Цуккермана в одном лице, он еще и был человеком с доброй открытой душой. Благодаря ему Чуковский, Иван Матвеевич и Клотильда обрели кров в подвале дома, где прежде жили Коробочкины. Столь стремительное переселение их произошло потому, что за квартирой Коробочкиных велось круглосуточное наблюдение местных спецслужб, не терявших надежды изловить бежавших террористов. Лететь же в Гонолупу без Лизы троица не могла.
Тарасик был низок ростом, страшен лицом и хром на одну ногу. Но при этом он передвигался с удивительной скоростью, великолепно видел в темноте и умел кому угодно запудрить мозги своими умными рассуждениями. Тарас Тарасович днем отсыпался, а ночью выходил на разведку, сообщая после Чуковскому самые свежие новости легального мира: в доме восемь дробь один, что у Заставы Ильича, невысокий гражданин по имени Колька из тридцать второй пробил голову Маньке из шестнадцатой; бомж Сильвестр из соседнего подвала объелся кислой капусты и от поноса завернул боты; знаменитая на всю округу своим распутством кошка Дуська утром родила троих щенят, после чего ее хозяев от такого фортеля матушки-природы увезли в психушку; в подъезде Ивана Матвеевича усилены милицейские посты и кордоны.
-Слушай, Тарасик, что за хренотень твой ящик показывает? – глухо спросил Чуковский. – Ни одного слова разобрать не могу!
-Это канал Си-Эн-Эн, - ответил Тарасик, хлопоча над примусом.
-Может твой телевизор еще и сигналы с Марса принимает? – с ироничной усмешкой поинтересовался Петр Ильич.
-Они на двадцать третьем канале, - не уловив серого юмора, серьезно ответил Тарасик, выключил примус и стал собираться на очередную вылазку. – Без меня не жрать!
Чуковский мрачно кивнул и повернул ручку настройки в поисках родной речи. Тарасик неслышно удалился. Догладив носки, Клотильда натянула их на спящего Коробочкина и подсела к Петру Ильичу.
-Ну что, суперкиллер, - прохрипела она потерявшим от простуды свою луженость голосом, - ловко нас накололи?
Чуковский хрустнул зубами и пальцами. Изображение в телевизоре дернулось. На экране появилось искаженное лицо ведущего, бодро возвестившего: «Добрый вечер! Вести с полей…». Клотильда закурила, пуская в лицо Чуковскому колечки дыма. Сглотнув пару колец, Петр Ильич философски ответил ей:
-Накалывает тот, кто колет последним.
«Вести с огородов!», - продолжал измученный телевизионными помехами ведущий…
Клотильда вплотную придвинулась к Чуковскому и положила руку ему на лечо, давая понять, что сейчас между ними состоится доверительный разговор.
Доверительный разговор, доверительные отношения, сношения, поношения… Как этого не любил Петр Ильич! Но, делать нечего: пришла беда – открывай варежку.
-Ты у меня с первого взгляда вызвал недоверие, - негромко начала Клотильда, отыскивая пальцами на шее Чуковского сонную артерию. – Красивый, жестокий, циничный, двуличный… Но ч вскоре поняла, что кашу с тобой сварить можно.
-Я предпочитаю мясо, - глядя в телевизор, уточнил Чуковский.
-Падаль. Ты любишь падаль, потому, что сам из породы стервятников.
-А ты – стерва!
-Вот видишь: два сапога – пара.
-И оба – левые.
-Мы с тобой одной крови.
-Слава Богу, не однояйцовые близнецы!
-Твоих двух будет достаточно.
«Подпольный дурдом!» - подумал Чуковский, снял со своей шеи ищущую руку, вдавил собеседнице в рот надоевшую сигарету и предложил:
-Давай о деле.
-Разве ты еще не сообразил, к чему я клоню? – спросила удивленная Клотильда, выплюнув разжеванный окурок.
-Нет. Последнее время я стал слаб на левое полушарие.
-К-хе!.. Фу, какая гадость этот ваш заливной табак!.. Ничего, хватит одного правого. Ответь честно: тебе нравится этот лысый хрен?
-Не знаю, не пробовал никогда!
-А Лиза? Насколько мне известно, ты и ее никогда не пробовал.
Чуковский утвердительно кивнул.
-…Вдруг она бесплодна? Фригидна? И вообще гермафродит по своей природе? На кой тебе эта кошка в мешке!
Чуковский еще раз, но уже менее утвердительно кивнул.
-…То ли я – простая, здоровая баба, бабище, которая и коня на скаку может, и избу спалит…
Чуковский кивнул в третий раз, но не понял, зачем он это сделал.
-…Со мной ты будешь, как за каменной стеной, у Христа за пазухой. Давай, пришьем этого запердыша с абсолютным слухом, приберем к рукам его скважины, улетим в Гонолупу и станем жить на радость и в удовольствие другу-другу…
Чуковский занес подбородок, чтобы выполнить очередной кивок, как вдруг сработало его левое полушарие, а усталые глаза полезли из околоземных орбит. Петр Ильич молниеносным движением правой руки выхватил из-под пиджака парабеллум, левой зажал Клотильде ее поганый, но чувственный рот, а ноги его захватили в замок мускулистое туловище девушки.
-Сука ты, продажная! – зло прошептал-крикнул он. – Как я тебя сразу не раскусил! Надеюсь, будущий тесть простит меня за это соломоново решение.
Не дав Клотильде опомниться, Чуковский ползком поволок ее в дальний угол подвала для приведения в исполнение смертного приговора.
Вопль отчаяния сотряс покрытые плесенью своды. Чуковский испуганно глянул на приговоренную. Та по-рыбьи молчала. Орал срочно проснувшийся Иван Матвеевич. Путаясь и спотыкаясь о сползшие носки, Иванушка-Дурачок летел на выручку своей Василисе Прекрасной, бороздя окровавленным носом холодный пол.
-Смилуйся, родной ты наш! Не бери зря грех на душу! – причитал он. – Проверить мы тебя хотели, испытывали!..
Чуковский отпустил покорную Клотильду и вопросительно взглянул на Коробочкина.
-Засомневались мы в тебе, - лепетал Иван Матвеевич, - давеча в аэропорту. Да и предсказание не выходит из головы. Все как-то…
Чуковский не дал договорить будущему тестю и ударом в лоб наградил его заслуженным рогом. Развернувшись, он удостоил Клотильду звонкой и тяжелой оплеухой. Щека ее воссияла красным фонарем Амстердама и болезненно отвисла.
-Это вам за чрезмерную недоверчивость, параноики хреновы, - процедил Чуковский, отряхивая ладони.
«Криминальные новости! - продолжало тем временем, подпорченное несовершенством телевизионной техники лицо ведущего новостной передачи. – Угнанный вчера неизвестными террористами самолет…»
Молодой рог Коробочкина вытянулся в сторону телеэкрана.
-…следовавший рейсом в Гонолупу, изменил курс и по невыясненным пока причинам упал в Эгейское море. Как предполагают специалисты, все пассажиры, находившиеся на борту авиалайнера, погибли».
Агонизирующее бульканье вырвалось из узкой груди Коробочкина. Он молча отстегнул засаленные подтяжки и, развернувшись, сутулясь, побрел к своему ложу.
-Все кончено! – потирая пылавшую щеку, обреченно выдохнула Клотильда.
-Он что, пороть себя собрался? – равнодушно спросил ее Чуковский, словно не замечая всего трагизма происходящего. Клотильда не удостоила Петра Ильича ответом, пристально наблюдая за странными действиями любимого ею скрипача.
Коробочкин взобрался на шаткий трехногий табурет, перекинул ленты подтяжек через трубу, обмотал их нижние концы вокруг собственной шеи и… Иван Матвеевич вдруг потерял равновесие, табурет рухнул, Клотильда истошно взревела, ржавая труба под тяжестью висельника прогнулась и переломилась, окатив несостоявшегося самоубийцу тугой струей ледяной воды.
Крепившийся из последний сил Чуковский не выдержал. Еще никогда ранее эти чахлые сырые стены не слышали столь неудержимого и громкого хохота! Еще никогда Клотильда не испытывала подобного облегчения! Еще никогда Иван Матвеевич не чувствовал себя столь униженным и оскорбленным.
-Сударь! – гневно вращая чудом уцелевшим кадыком, хрипло воскликнул Коробочкин. – Своим смехом вы нанесли мне оскорбление! Я требую этой… как ее… дезинфекции… асфиксии… санации…
-Са-тис-фак-ции! – продавил сквозь смех и слезы Чуковский подсказку и замахал, словно отбиваясь от назойливых мук, руками.
Коробочкин вырвал кусок трубы, взобрался на слабостойкий табурет и заголосил хорошо поставленным тенорком: «Что-о день гряду-ущий нам гото-овит!»…
Второй куплет арии подхватила Клотильда, крепко обняв колени Коробочкина и преданно глядя ему во вдохновенно закатившиеся глаза: «Падешь ли ты стрелой пронзенный?!»…
-Па-ду ли я? Па-ду ли я?
-Иль пулей будешь ты сражен?
-Сражен! Сражен!..
К третьему куплету он и она слились в бесподобном вокальном экстазе, создавая чудный дуэт, являвший собой лучшие страницы опер Чайковского…
-Вы чего тут? Без меня принять уже успели? – наступил на трепетное горло оперному ансамблю внезапно появившийся продрогший Тарасик. – Что, всемирный потоп уже начался?
-Тише, они скорбят! – хитро улыбаясь, ответил Чуковский.
Коробочкин неловко спрыгнул со стула, подмяв под себя Клотильду, и, указав на Тараса Тарасовича обломком трубы, сказал:
-Ты будешь секундантом!..
-У меня дома не выражаются! – зло осклабил зубы Тарасик, вырвал у дуэлянта трубу, свернул ее «восьмеркой» и отшвырнул в угол. – Это я из твоего почтового ящика вытащил, - протянул он конверт Коробочкину.
Иван Матвеевич углубился в чтение послания. Выражение его лица менялось со скоростью двадцати четырех кадров в секунду: скорбь, радость, боль, гнев, надежда, вера, любовь, Оксана, Нюра…
-Как же это? – дочитав до конца, поднял Иван Матвеевич влажные глаза. – Значит, Лиза жива? Почему тогда они сообщили о катастрофе? – кивнул Коробочкин в сторону телевизора.
-Один-один! – весело сказал Чуковский. – Мы квиты.
-Не понял? – пожал плечами Иван Матвеевич.
-Все дело в пяти тысячах долларов! – намекнул Петр Ильич.
-Все равно не понял, - пожал Клотильдиными плечами Коробочкин.
-Мне утром кое-кто донес о том, что вы намереваетесь меня испытать, - благодарно покосился Чуковский на Тарасика. Тот застенчиво зашаркал хромой ногой.
-…Я же не мог оставаться в долгу! Вот и заплатил кое-кому за то, чтобы те выдали в эфир информацию о крушении самолета.
-Ах, ты! – задохнулся в бессильном гневе Коробочкин. На экране вновь появилось дрожащее от нетерпения и помех изображение ведущего: «Последняя информация об угоне самолета. Сегодня ночью авиалайнер благополучно приземлимся в аэропорту Гонолупы. Террористов и захваченных ими заложников на борту не оказалось…»
***
Виола в кружевном розовом пеньюаре и глубоких атласных тапочках лежала на малинового плюша диване, гибко повторявшем изгибы ее тела. Ее загипсованная рука покоилась на желтой шелковой повязке, а глаза девушки были спрятаны под темными очками. Мягко потрескивал камин. Рядом с камином на низенькой резной этажерке стоял пузатый аквариум, заполненный мутно-зеленой водой, в котором золотистые рыбки с завидным для исстрадавшейся Виолы аппетитом поглощали ярко-розовый кусок телятины. Виола с отвращением сосала через пластиковую трубочку сладковатый кефир и слушала свою любимую радиостанцию «На семи ухабах». Шел третий час ночи. Бодрый ди-джей с оптимистичной фамилией Калекин предлагал полуночникам насладиться «Лунной рапсодией», оттянуться под «Голубую сонату», словить кайф вместе с группой «Ногу растянуло», предаться «ностальжи» со старым добрым «Террариумом». Внезапно на полутакте Калекин прервал задушевное пение господина Хохолкова и убедительно срывающимся голосом предупредил всех слушателей о том, что в направлении дома номер шесть по улице Л-ской движется подозрительное транспортное средство, управляемое ужасной бракозяброй. Виола недовольно поморщилась от неудачной шутки ди-джея и настроилась на другую волну. Но в следующий момент она вдруг вспомнила, что дом номер шесть по улице Л-ской принадлежит ее покровителю Крапленому, и что в настоящее время в этом доме находится она. Виола еще не успела представить весь ужас своего положения, как красно-кирпичные стены особняка задрожали, замигал неяркий свет, аквариумные рыбка бросились врассыпную от недоеденного теленка и заметались в поисках надежного убежища.
Все прекратилось столь же внезапно, как и началось, уступив место робкому звонку в дверь.
Вооружившись каминной кочергой, Виола прокралась к железобетонной двери и боязливо спросила:
-Кто?
-Жеребец в пальто, - послышался негромкий ответ.
Это был пароль, который знала она и Семен Семенович. Виола открыла дверь и обомлела. На крыльце стоял квадратный коротышка с лицом Квазимодо. Позади него темнела громада танка. Незнакомец мило улыбался девушке гнилыми зубами и тянул руку для приветствия.
-В-вам кого? – заикаясь от холода и испуга, спросила она.
-Вас, - сказал коротышка, учтиво снял дырявую шляпу, галантно раскланялся и представился: - Тарас Тарасович. Я занимаюсь продажей губных гармошек.
-Продажей чего? – переспросила Виола, отступая от напиравшего на нее любителя ночной торговли.
-У вас такие замечательные губы – чувственные, полные, упругие! Сейчас редко подобное встретишь. Взглянуть не желаете? – сыпал Тарас Тарасович словесную канитель, метр за метром продвигаясь вглубь дома.
-Взглянуть на что? – еще раз переспросила Виола, чувствуя в голове тяжесть наступающего отупения.
-О, вы будете в восторге! – гость раскрыл кожаный портфель с оторванной ручкой и лентой скотча вместо замка. – Как истинной ценительнице хорошей губной музыки уступлю за полцены.
-Вы знаете, который сейчас час!? – попыталась возмутиться пятившаяся Виола.
-Нет, нет, не беспокойтесь, я покажу вам все экземпляры. Никакого обмана…
Удалой купец вежливо отстранил локтем девушку, проковылял в просторный холл и высыпал из портфеля на пушистый ковер целую гору губных гармошек.
-…Вот эта – самая миниатюрная – изготовлена тульским Левшой, - Тарас Тарасович при помощи пинцета продемонстрировал некий предмет, отдаленно напоминавший затертый детский ластик. – Она как нельзя лучше подойдет к вашим малым губам. Для больших сгодится творение курского долбанного Правши. А к основным мы примерим эту, традиционную…
-Вы с ума сошли! За кого вы меня принимаете? – взвизгнула Виола, стукнув об пол кочергой.
-За блядь, - тихо сказал купец, увлеченно перебирая свой товар. – Ой, - вдруг спохватился он, - вы, разве, не Матильда Кшесинская?
-Нет!
-И никогда ею не были?
Никогда!
-Тогда, извините! Я, видимо, адрес перепутал.
Тарас Тарасович сунул портфель под мышку и, не прощаясь, стремительно пошел на выход. Недоумевающая Виола окликнула его:
-Подождите, вы свои гармошки забыли!
-На кой они теперь мне! – буркнул, не оборачиваясь, коротышка. – Играйте себе на здоровье…
Туша танка зарокотала, обкурив прилегающие окрестности едким черным дымом, лихо развернулась и рванула в темноту, оставив Виолу в полной растерянности относительно случившегося. «Странно все это. Странно…», - пробормотала она…
Наступило полное отупение. Дабы отпраздновать его приход и побыстрее уснуть, Виола решила вернуться в отведенную ей для реабилитации после трудного задания Крапленым комнату и принять шампанское со снотворным. Она знала чудный рецепт от злой карги-бессонницы. Для этого следовало взять упаковку снотворно, растворить ее в бутылке игристого напитка и затем осторожно и с удовольствием впрыснуть полученный эликсир в укромное женское местечко. Оно приходило в бешенство, мозг отключался и двенадцать часов бурных эротических сновидений с непрекращающимися взрывоподобными оргазмами были обеспечены. Существовало, правда, одно «НО», на которое Виола упрямо закрывала все отверстия своего тела. В тринадцати из ста случаев после использования этого волшебного снадобья от острой душевной недостаточности и многочисленных кровоизлияний в корни волос наступала смерть…
Едва молодая гедонистка переступила порог каминной комнаты, как почувствовала что-то неладное. Радио молчало, камин был погашен, аквариумные рыбки вместе с куском телятины оказались съедены, их тонкие прозрачные скелетики валялись на диване, паркете и журнальном столике. Но более всего Виолу удивила огромная кукла-клоун, взявшаяся неизвестно откуда, и застывшая на диване в позе «лотоса». Во рту грустный клоун держал губную гармошку, издававшую слабые писклявые звуки.
-Странно все это. Странно, - вновь повторила Виола, протягивая здоровую руку за аптечкой.
Слабые писклявые звуки, неожиданно перестроившись, превратились в знакомый мотив, в котором легко угадывались очертания песенки «Ах, мой милый Августин». Пританцовывая, Виола откупорила бутылку, всыпала в нее таблетки и вдруг услышала:
-«Коктейль Молотова» готовишь?
-Кто здесь? – испуганно вскрикнула она и поперхнулась от начавшейся икоты.
-Ужас твой, приходящий в ночи! – последовал ответ.
-Я… я ничего такого не заказывала! Ик!, - озираясь, пролепетала Виола.
-Молилась ли ты на ночь? – спросил ее все тот же голос.
-Н… нет! Ик!
-Давно ль мочилась?
-Д…да! Ик!
-Тогда, сожми колени и крепись!
После столь ценного совета игрушка с грустными глазами, сидевшая на диване, внезапно шевельнулась и стянула с головы маску. Взору Виолы предстал тот, с кем меньше всего на свете ей хотелось встретиться. Она набрала полные легкие воздуха и раскрыла было рот, но показавшийся из клоунского костюма Чуковский упредил ее:
-Не зови на помощь!
Виола шумно выдохнула, звонко икнула и простерла к Чуковскому руки. Петр Ильич вновь оборвал ее:
-О пощаде не проси.
Девушка стиснула ладонями дрожащие шарики грудей.
-Не оправдывайся! Поздно, - сверкал сталью голос Чуковского. – Признаюсь, я не ожидал тебя здесь увидеть. Хотя расквитаться с тобой хотел с того самого момента, как понял, кто следил за нами и заложил нас Тамбовскому и его шайке, ба-бу-ля… Куда Лизу жевали? Где Крапленый?
Виола принялась активно жестикулировать, указывая неповрежденной рукой в пол.
-Ложись! – скомандовал Петр Ильич, похлопав ладонью по плюшу дивана.
Виола молча повиновалась удаву, питая в глубине души надежду на лучшее. Чуковский встал, всыпал все содержимое аптечки в открытое шампанское и подошел к лежавшему кролику.
-Ты славно поработала, так славно отдохни! – сказал он, схватил Виолу за щиколотки ног, приподнял их таким образом, что обнажившиеся бедра девушки оказались выше уровня головы несчастной, и с хрустом вонзил емкость со смертоносным коктейлем между прохладных ляжек Виолы.
Виола взвыла, взревела, возопила, беспомощно трепыхаясь в цепких руках Эстета! Содержимое бутылки неудержимо вливалось внутрь сопротивлявшегося женского тела. И вот уже Виола лишь слабо поскуливает, постанывает, сладострастно стонет, царапая алыми ноготками ворс плюша…
Сильный удар по затылку не дал Чуковскому до конца насладиться удивительно притягательным зрелищем собственной мести. «Ого!» - недоуменно подумал он и уткнулся лбом в шершавое дно бутылки.










Глава 13
За окном кабинета президента нефтяной компании стояла глубокая осенняя ночь. Яркая луна подмигивала одним глазом в щель между неплотно задернутыми черными портьерами. Тамбовский, погруженный по уши в непролазные думы, медленно и тяжело вышагивал вокруг клетки, время от времени бросая короткие взгляды на пленника и приговаривая:
-Так вот ты какой, аленький цветочек!
Вытянувшийся напротив клетки в горизонтальную струнку, Крапленый держал на мушке опасного невольника. Мушка была неподвижна. Пленник же проявлял нараставшее беспокойство, выражавшееся в глухом утробном урчании, причмокивании и шумных выдохах.
-Покормили бы, что ли! – неожиданно подал он до неприличия требовательный голос.
Застигнутая врасплох мушка дрогнула и Крапленый едва не допустил роковую для узника ошибку. Семен Семенович зло сплюнул, поднял ствол, выругался и вежливо извинился:
-Простите, шеф! Нервы стали никуда…
Часовой механизм заскрипел, и дважды ударили куранты.
-Господа! Вам не кажется, что уже время завтрака? – наивно поинтересовался пленник. – В Лондоне, к примеру, сейчас подают аппетитнейшую овсянку, в Детройте – отбивные в горчичном соусе и пиво…
Невольник обхватил ладонями кованые толстые прутья, протиснул меж ними нос и со свистом втянул воздух:
-Какой запах! Чувствуете? Жареные каштаны!..
-Какие каштаны, Эстет! Твоя вагонетка с прокисшими мозгами, видать, с рельс сошла, - снисходительно сказал Тамбовский. – Говном от тебя несет. Ни одним одеколоном не перешибешь.
Эстет с обидой поглядел на Марка Аврелиевича, зажал пальцем правую ноздрю и выстрелил содержимым левой на лежавшего Крапленого.
-Зря вы так грубите, господин Тамбовский, - со вздохом произнес он. – Не с мечом, но с миром пришел я к вам. И по своей воле…
Крапленый мелко затрясся лакейским смехом. Марк Аврелиевич холодно улыбнулся.
-…Вы бы меня в баньке испарили, накормили, напоили, спать уложили, а наутро я бы вам кое-что дельное и предложил.
-Ты надеешься дожить до утра? – прозвучала в вопросе Тамбовского скрытая угроза.
-Ни чуть не меньше, чем вы, - мило обнажив безупречные зубы мудрости, ответил Эстет, а сам подумал: «Слишком, слишком смело!»
-Наглец! – тявкнул Семен Семенович, протирая забрызганную мушку перебинтованным пальцем.
Тамбовский, скрестив руки на груди и покачивая медвежьим торсом, осторожно принюхался. Ему показалось, что едва уловимо, но все же пахло жареными каштанами. И тут Марк Аврелиевич вспомнил, что за ужином он ел эти самые каштаны, ставшие причиной вечернего несварения его желудка. Еще же Тамбовскому показалось, что Эстету действительно есть что сказать, и поэтому он столь решительно идет ва-банк. После короткой паузы, до отказа заполненной продолжительной рокочущей отрыжкой, Марк Аврелиевич позволил себе заронить слабую надежду в сердце пленника:
-Что ж, у тебя на самом деле есть шанс дожить до утра.
Надежда немного окрепла и спросила голосом Эстета:
-Выспаться и на зло искушению не есть жареные каштаны?
-Не угадал.
-Покаяться в смертных и бессмертных грехах?
-Оставим это попам и попадьям. Не трать попусту пудру на наши извилины. Скажи честно, зачем ты вторгся в мою вотчину? Спасти дочь этого музыкантишки? Отомстить несчастной…
-Виоле Ивановне, - подсказал Крапленый и смахнул сиротливо набежавшую слезу.
Эстет задохнулся от десятибалльного возмущения:
-Что вы! Как можно мстить столь прекрасной особе! – и, потупив бесстыжие глаза, добавил: - Тем более после того, что между нами было… Я же не Синяя Борода!
-Покажи ему! – процедил Тамбовский.
Крапленый вынул из кармана брюк фотографию и бросил ее в клетку.
Запечатленное для бесстрастных потомков объективом трогало, потрясало и отталкивало. Иероним Босх, Казимир Малевич и Кукрыниксы вместе взятые не сумели бы создать более бесчеловечной картины, чем та, которую увидел на фотографии покрывшийся инеем пленник. На приснопамятном Эстету малиново-плюшевом диване лежало изможденное, высохшее до каналов костного мозга тело некогда ладно скроенной и крепко сшитой великосветской пантеры. Ее лицо было искажено гримасой животного удовольствия. Рядом с диваном валялся кровавый мешок. «А матка все же убежала!» - мелькнуло в голове пленника и скрылось за поворотом извилины.
-Двадцать часов мучительного наслаждения! Даже она такого не вынесла, - со скорбным пафосом произнес Тамбовский.
Эстет вначале не поверил своим глазам, затем фотографии. Он поскреб надтреснутым беловатым ногтем изображение, но под цветным глянцем было пусто. Ни тебе машины, ни тебе квартиры, ни тебе других выигрышей. «Опять надули!» - сказал себе пленник и решил более в азартные игры не играть. Но азартные игры думали иначе и играли в него.
-Да, за такое харю начистить мало! – потряс кулачищами Марк Аврелиевич, а крапленый столь яростно сжал автомат, что цевье приклада треснуло.
Эстет, страдальчески закрыв глаза, приложил фотографию к паху, к груди, губам, попробовал на зуб, лизну. Все указывало на то, что она была подлинной.
-Небо свидетель! – мягко поплыл его красивый баритон. – Она жертва, а я подозреваемый. Но клянусь всем святым (Хорошо клясться тем, чего и в помине нет!), Виола сама меня просила, чтобы я ей… в нее… в общем сделал это! Она умоляла, угрожала, шантажировала, соблазняла… Ох уж этот «Коктейль Молотова»! Я то знал, чем заканчивается подобное баловство!..
Последние слова Чуковского потонули в грустном рыке желудка Тамбовского, переваривавшего вечерние каштаны.
-…Теперь о Лизе, - перешел к главному невольник. Марк Аврелиевич и Семен Семенович мгновенно навострили уши, куранты остановились, луна протиснула свое азиатское лицо между портьер. Слышалось лишь биение сердца ночного города.
-…Я люблю ее и хочу на ней жениться.
-Эка невидаль, - махнул рукой Тамбовский. – Все на ней хотят.
-…Но ее отец оказался гадом, каких свет не видывал!
-Это верно, - согласился Тамбовский.
-…Получив ваше…, извините, Лизино письмо (все понимающе улыбнулись), он решил не дочь родную спасать, а вместе со своей молодой пассией, с этой дырявой подстилкой Клотильдой, срочно бежать за границу…
Из открывшегося рта Тамбовского выпала платиновая коронка, ударилась об пол, трижды подпрыгнула и влетела в клетку. Эстет поднял ее и положил в карман:
-Благодарю вас! Вы так щедры, что уже сейчас заботитесь о моем приданом!
Крапленый вскочил, бросил под ноги Марку Аврелиевичу деформированный автомат и истерично заорал:
-Я не могу так работать! Шеф, это ведь не по правилам! Какая заграница! Какая дырявая подстилка! Все, я увольняюсь! Вот мой жетон, пистолет, вот его пистолет (Крапленый кивнул на пленника), ключи от моей квартиры, вашей машины, ваша кредитная карточка… Ох, простите, шеф! Я хотел сказать – ваша визитная карточка…
-Какого хрена ты ко мне приперся! – побагровев от корней волос до кончика, взвился Тамбовский. – Ты думаешь, что теперь я вот так запросто отдам тебе Лизу, не получив взамен того, что мне причитается?! – нервно пружиня, Тамбовский подошел к клетке. – Вот это ты у меня получишь! – поднес он к лицу Эстета кукиш, обильно смазанный сливочным маслом.
Ни чуть не смутившись, Эстет быстро облизал аппетитный палец и, кивнув в знак благодарности, сказал:
-Во-первых, спасибо, что не дали мне умереть голодной смертью. А во-вторых, у меня есть к вам деловое предложение, о котором я намекал в самом начале нашей содержательной и дружеской беседы. Позвольте, - пленник протянул руку, ухватил серо-буро-малиновый галстук Марка Аврелиевича и вытер им игравшие жирным блеском губы. – Да, о чем мы с вами только что говорили?
-О моем увольнении, - буркнул Крапленый, мрачно выгребая содержимое своих многочисленных карманов.
-Дятел ты тупоклювый! Базар шел о моей ускользающей выгоде, - все еще тяжело дыша, Тамбовский поправил его и потерявший товарный вид галстук. Эстет звонко хлопнул себя по лбу и с воодушевлением продолжил:
-Так вот, отныне мне абсолютно безразлична дальнейшая судьба скрипача и его подружки. Честно говоря, я даже сожалею, что не выполнил ваш заказ. Музыкант действительно заслуживает того. Поэтому, я решил исправить свою ошибку…
-Браво! Твоя прилежность достойна всяческих похвал, - с сарказмом одобрил Тамбовский решение Эстета. – Но для этого вовсе не стоило беспокоить меня до срока.
Правая сторона лица невольника озарилась ухмылкой, левая накинула на себя вуаль печали. Левый глаз жаждал мести, правый безбожно лгал. Эстет повернулся к Марку Аврелиевичу одним боком и поднял руку с зажатым в ней плетеной кожи хлыстом. Нет! Для финальных, самых важных его слов такая поза не подходила. Почесав длинной рукоятью хлыста затылок Крапленому, уже почти сдавшему свои полномочия, пленник развернулся противоположной стороной, оценивая собственное отражение в отполированном до блеска черепе Тамбовского. В правой руке Эстета горел факел. Марк Аврелиевич критически оглядел живое воплощение Свободы и, выпрямив пухлые, до отказа наполненные голубой кровью глаза, отрезал:
-Не верю!
За короткое время Эстет побывал в образе Голубя Мира и Ястреба Войны, Бога Плодородия и Богини Засухи, Каина и Авеля, Ирода и Иуды, но на все свои перевоплощения он слышал лишь короткое: «Не верю!»
«Нет, не играть мне ни в Большом, ни в Малом, ни даже в очень маленьком театре», - в мыслях смирился пленник с собственной актерской бездарностью, и, отодвинув все театральные условности, с обычной для себя наглой прямотой, заявил:
-Господа Станиславские, Немировичи и Данченко! Комедия и фарс окончены. Начинается драма, плавно переходящая в трагедию…
Тамбовский и Крапленый переглянулись и повертели указательными пальцами у своих висков.
-…Да, я приехал за Лизой! – голос Эстета звучал на высокой ноте МИДа. – Взамен, как вы и просили, херр Моржовый, то есть херр Тамбовский, я вам выдам Тамбовского. Мертвого. В полиэтиленовом пакете, рюкзаке, в виде фарша, супового набора, свежезамороженным, короче говоря, как душе вашей угодно будет. Я думаю, что эта сделка будет честной.
-Тогда, по рукам? – поспешно предложил Марк Аврелиевич, опасаясь, что киллер опять передумает.
-Я бы предпочел по вашей голове, но можно и по рукам, - стоя на краю наглости, Эстет бесстрашно смотрел в пропасть, на дне которой бушевал водоворот алчности. – Однако, прежде я хочу увидеть свою Лизу и убедиться, что с ней все в порядке.
Тамбовский и Крапленый снова переглянулись. Марк Аврелиевич глубоко икнул и в очередной раз по кабинету поплыл тяжелый аромат переваренный каштанов.
-Ну и? И ну? – угрожающими полипами нависли вопросы Эстета. – Что-то дерьмецом от вас потянуло. Мой совет: не жалейте денег на памперсы… Так, будет Лиза, или мне до конца своих дней руками довольствоваться?
Марк Аврелиевич, словно капризная золотая рыбка, ничего на это не ответил, но многозначительно зыркнул на Крапленого. Тот, вынув из-под пиджака трубку мобильного телефона, набрал номер и, дождавшись ответа, высоким голоском, будто ускоренно воспроизводя некую звуковую запись, что-то быстро проговорил неизвестному абоненту. Трубка согласно кивнула и немедленно была убрана в карман.
Семен Семенович деловито собрал собственные полномочия, пригладил стоявшие до этого неприятным дыбом волосы, кривляясь на полусогнутых подошел к клетке и, сделав резкий выпад рукой вниз, по-блатному уведомил требовавшего своей доли от честной сделки:
-Будет тебе Лиза! Через час. Потерпишь?..
Час пролетел, точно год протопал. Секунды кучковались в минуты, минуты хороводили со столетиями, настырно жмущимися каждое к своей эре, и лишь надменная дама Вечность, лениво зевая, наблюдала за мельтешением торопящегося жить мироздания.
Чуковский ждал мучительно терпеливо. На исходе второго тысячелетия он устал, а с приходом Мезозойской Эры задремал. Холодало: наступал ледниковый период. Эстету стало страшно. «А вдруг вымру! – думал он дремотно. – И Лизы своей не увижу. Ведь еще немного, и она придет…»
Поднатужившись, пленник открыл глаза. Перед ним – прислонено сидевшем в углу клетки – по другу сторону решетки стояла ОНА – долгожданная и постоянная, немногословная и чистая, как лист утренней лилии Лиза. На ней было все то же платье, что и тогда в церкви, та же…
Лиза провела ладонью по бедру, давая понять Петру Ильичу, что он ошибается. От старого допотопного платья и следа не осталось. Точеную фигурку девушки облегал брючный костюм из тончайшей английской шерсти. С рукава жакета, имевшего очень смелый вырез, свисал лейбл, более походивший на праздничную открытку, гласивший на русском: «От Риччи».
-Как тебе наш подарок? – самодовольно спросил Крапленый.
Подарок действительно получился на редкость рождественским.
-Иди ко мне! – почти простонал Эстет, вминая копытом металл пола.
-Иду, любимый! – простонала Лиза, выказывая несвойственную ей нетерпеливость.
Игриво, с непрозрачными намеками подмигивая всеми имеющимися глазами, Крапленый открыл заветную дверцу и легонько подтолкнул девушку. Лиза влетела в клетку и, упав у ног Чуковского, уткнулась носом ему в пупок. Семен Семенович сорвал со стола шефа огромную зеленого сукна скатерть и, сказав «Резвитесь, пташки!», накрыл ею клетку.
-Ты как? – прошептал Петр Ильич, когда их уединили.
-По-всякому, - обнюхивая низ живота Чуковского, ответила Лиза.
-Они с тобой ничего плохого не сделали? – с тревогой спросил Петр Ильич.
-Плохого? Нет.
-Правда?
-«Известия».
Чуковский обхватил ладонями голову девушки и поднес ее к своему лицу:
-Мне кажется, ты раньше была более скованной, робкой… Порой, слова из тебя не вытянешь.
Лиза взмахнула косой и срезала пуговицу на рубашке Чуковского.
-Тебе лишь казалось… Поставь мою голову на место. Дышать тяжело.
Когда Петр Ильич выполнил ее просьбу, Лиза встала с колен, встряхнулась подобно кошке и, к изумлению своего возлюбленного, сбросила с себя дорогой наряд:
-Ближе к телу…
Чуковский, наконец, увидел тело, которым он столь страстно хотел обладать. Все последние дни он только и мечтал об ЭТОМ, фантазировал, грезил, как они ЭТИМ занимаются в купе вагона и туалете самолета, на теплой печке и горячем песке пляжа, в шалаше, землянке, в окопе под артобстрелом и над пропастью во ржи. Но чтобы так!.. Чрезмерная экзотика влияет на качество эротики…
-Чего задумался, детина? – напомнила о себе Лиза. – Иль не хочешь меня?
-Хочу! – подпрыгнул Чуковский и ощутил, как некий червячок шевельнулся в его заднице. «Или глисты или что-то здесь не то», - подумал он, разоблачаясь.
Лиза упала на Петра Ильича, обдав его жаром молодой плоти. «Сейчас ей станет больно», - пронеслось в мозгу Чуковского. Лиза же, тем временем, деловито вправляла в свою сестренку родного братца Эстета…
Первый барьер был преодолен с поразительной легкостью. Девушка даже не поморщилась. Удивленный брат проваливался все глубже и глубже. Когда дециметровый потенциал упрямо рвущегося во влажный мрак братца был исчерпан, а до дна оставалось еще метров триста, Лиза звонко цокнула языком и, вонзив острые пяточные шпоры в бока Чуковскому, прикрикнула:
-Но-о! По-ехали!
Далее события развивались круче, чем в детской сказке «Двенадцать с половиной месяцев». Петр Ильич потерял ощущение времени, а его близкий родственник – упругости и силы. Лиза самозабвенно скакала на Эстете, извивалась под ним, пристраивалась сбоку, издавая звуки тропического леса. Наконец, когда пятилетние запасы семенных контейнеров Чуковского были исчерпаны, Лиза разочарованно эхнула, отвалилась и, выудив из одного из своих естественных отверстий сигаретку, отрешенно закурила. Следом за этим кто-то сдернул накидку с клетки. Распластанный и выжатый до последней хилой капли невольник увидел множество радостных лиц, одобрительно аплодировавших молодым любовника.
-Какое зрелище! – восклицал мужчина в строгом черном костюме с провалившимся носом.
-Просто идеальная пара! – отбивал пухлые ладони розовощекий господин с пластиковой визиткой на лацкане пиджака, на которой значилось: «Б.С. Губохлопов».
-И я так же хочу! И я! – пищала молоденькая девчушка в коротенькой юбочке, которую собравшиеся именовали Любок.
-Ну, побаловались, и будет! – отодвинул всех Тамбовский. – Лиза, Елизавета Ивановна! Идите, отдыхайте. А его, - кивнул Марк Аврелиевич на голого Чуковского, - вымойте, накормите и спать уложите. Чтобы завтра он был в своей прежней великолепной форме!
Петра Ильича вывели из клетки, одели в чистое белье, залепили ему глаза свежим, еще горячим сургучом, поверх которого обернули черную повязку, и на голову нахлобучили цинковое ведро. Для пущей верности…
Прощаясь с пленником, Марк Аврелиевич тронул Чуковского за рукав и бархатно спросил:
-Я надеюсь, сделка состоялась?
-Да, - глухо ответил Чуковский. На самом деле это означало: «Хрен собачий тебе под ляжку, а не сделку!»…
А червячок сомнения уже отложил свои роковые яйца.

По едва уловимым признакам Чуковский понял, что его привезли в логово Крапленого. Красочные плакаты вдоль стен: загорелый Семен Семенович с Мэрэлин Монро на берегу океана под пальмами; обдуваемый всеми ветрами Семен Семенович в гондоле воздушного шара держит под локоток Марику Рокк; сосредоточенная Сара Бернар делает уставшему от дел праведных Крапленому педикюр.
Цветные фотографии в желтых металлических рамках, расставленные по углам: Синди Кроуфорд штопает носок любимому Семеше; Клава Шиффер гладит пижаму для дорогого Крапика; сияющий от счастья Фредди Меркьюри на приеме у господина Крапленого в Желтом Доме…
Обстановка комнаты, которую отвели для Петра Ильича, не располагала к сибаритству и обломовщине: стол операционный; два стула – твердый и жидкий; кровать. Но Чуковский и не думал предаваться пустопорожним мыслительным рефлексиям. Поставив подле себя чернильницу и обмокнув в нее гусиное перо, он старательно вывел на белоснежном носовом платке: «Еще одно последнее сказанье и…». Подумав, он густо зачеркнул написанное и начал по новой: «Я к вам пишу, чего же боле…». И вновь ему не понравилось. Слова выходили какими-то банальными, не было в них трогающей душу новизны. Крепко подумав, полузгав семечки и поплевав в потолок, Петр Ильич с облегчением принялся за тяжкий писательский труд.
«Уважаемый Иван Матвеевич! Глубокоуважаемая Клотильда! Сделав выводы из увиденного и услышанного, предлагаю следующее…»
Закончив с наступлением рассвета письмо, Чуковский свернул испещренный платок в тонкую трубочку, похлопал себя по карманам, бокам, штанинам и прочим потайным местам и, дойдя, наконец, до носков, бережно извлек из правого сонного нахохлившегося воробья. Обмотав платок вокруг его корявой лапки, Чуковский выломал из вентиляционного отверстия решетку, издал два коротких свиста и один длинный, и выпустил пернатого почтальона в темное дупло, из которого доносились истеричные завывания осеннего ветра.
Дверь комнаты отворилась. Вошел разрывающий свой рот зевотой Крапленый.
-Кто здесь самый вшивый? – глубоко и невнятно спросил он.
Петр Ильич, воспрявший духом и плотью, весело поднял руку.
-Ну, тогда, - Крапленый через силу вновь зевнул, - идем. Банька готова. Будем из тебя человека делать…



























Глава 14
План, предложенный Чуковским Тамбовскому и его камарилье был прост, как все виртуальное. Убрав Коробочкина, Петр Ильич по подложным документам собирался доставить его тело в столицу (в качестве доказательства выполнения заказа) и, пользуясь протекцией всесильного Марка Аврелиевича захоронить скрипача у Кремлевской стены (в качестве подарка и в утешение Лизе). У этой же стены в торжественной обстановке и при малом стечении народа намечалось пышными похоронами великомученицы Виолы отпраздновать благополучный исход дела. После этого Чуковский со своей избранницей намеревался уехать на все четыре стороны.
Предвкушая долгожданную развязку, Тамбовский радостно потирал икры Любочке и прикидывал в уме компьютера сколько же принесет ему эта золотоносная жила, Кимберлитовый хрящ, антарктический Нефтеюганск. Получалось прилично даже для потусторонней жизни (под этим подразумевалась жизнь по другую сторону контрольно-следовой полосы государственной границы).
Слезливо-солнечным добрым утром того дня, когда Эстет должен был в деревянном футляре привезти долгожданного скрипача, Марк Аврелиевич приводил себя в порядок с особой тщательностью и пристрастием.
В последние месяцы Тамбовский стал замечать за собой невинную слабость – он слишком пристрастился к себе. Но это ни чуть не огорчало его. Наоборот, Марк Аврелиевич всячески ухаживал за объектом своего увлечения, поливал его, удобрял, время от времени культивировал, любуясь в частые свободные минуты лучшим цветком сада собственного сердца.
По давней своей привычке в это утро Марк Аврелиевич встал с правой ноги (в коленную чашечку левой был вшит титановый имплантат), помолился Солнцу и Мамоне, дал обет безбрачия (на сегодня) и выпил кофе со сливками (общества). После этого он позволил войти к себе в апартаменты терпеливо ожидавшему за дверью массажисту и, разоблачившись, улегся на кушетку.
Костоправ и теломес поочередно обмазал Тамбовского мускусом, барсучьим салом, куриным пометом и дустом, ухватился за покрытую благовониями плоть Марка Аврелиевича и принялся терзать ее с беспощадностью стервятника. Тамбовский кряхтел, стонал, выл, просил о пощаде и грозил всеми мыслимыми карами, но садист-массажист был неумолим. Покончив с дряхлым телом, он обратил свою ярость на артритные суставы клиента. Хрясть! И локоть вывернут наружу. Хрясть! И глаза Тамбовского видят обратную сторону луны – родную задницу. Хрясть! И нижняя губа Марка Аврелиевича ощутила холодок вздрагивающего кончика носа. Хрясть! Хрясть! Хрясть-хрясть! И костоправ на полу обиженно потирает расплющенный нос.
-Извини, сам понимаешь – рискованная у тебя профессия, - сипло сказал Тамбовский, надевая махровый халат.
Массажиста унесли. Его ждал гонорар. Тамбовский всегда был щедр на расплату, скор на расправу и тяжел на руку.
А впереди сладостно маячили гидромассаж, вибромаска и полная очистка организма…
Ближе к обеду к расслабленному в телесной неге и напряженному в душевном ожидании Марку Аврелиевичу приехал господин Печенкин. В меру упитанный, в меру образованный и в меру здоровый депутат являлся эталоном добродетели и нравственной чистоты. В довершение ко всем своим положительным качествам слуга нетрудового народа везде имел чуткие уши, дававшие ему регулярную высококалорийную пищу для размышления, пережевывания и извержения. Сегодня уши-локаторы направили его неутомимые ноги в этот богатый икросольный дом.
-Я рад за тебя, друг мой! – закричал с порога Печенкин, взмахивая руками так, что от возникшего сквозняка пооткрывались форточки. – Прими мои искренние поздравления с очередной победой!
Тамбовский, возлежавший на кушетке в позе отдыхающего после полудня Фавна, лишь вяло отмахнулся:
-Лучше молчи. Удачу вспугнешь!
Печенкин похохатывая, плюхнулся в кресло.
-Твою удачу разве что из пушки пугать! – весело сказал он и, понизив голос, добавил: - Я привез тебе письмо от Президента.
Фавн напрягся: «Неужели от самого!» Перед глазами Марка Аврелиевича поплыли круглые гербовые печати, Георгиевский Зал, почетный эскорт мотоциклистов… Вот чего ему не хватало все эти годы!
А мимо уже проплывал Генеральный прокурор, дотошное следствие, Высокий Суд, холодная Сибирь… Бр-р-р! Спаси и сохрани!..
Печенкин, тем временем, мягко стелил по полу:
-Такой куш урвать не каждому удается. А мы – политическая элита – зорко следим за твоими успехами. Потому-то и решили предложить тебе кое-что интересненькое.
Депутат улыбнулся по-детски невинной и идиотски наивной улыбкой и протянул Тамбовскому листок.
Предвкушение сменилось удивлением, а затем и полным разочарованием. От кислого выражения лица Марка Аврелиевича сморщился и на глазах у изумленного Печенкина увял сочный кактус, благополучно росший долгие годы на широком подоконнике. В послании президента «Общественного фонда жертв налоговых репрессий» некоего господина Пер-дырт- мяна нефтяному магнату предлагалось кресло таинственного координатора.
-Я представляю, как ты рад этому! – сиял господин Печенкин. – Но прошу не спешить с утвердительным ответом. Подумай хорошенько. Взвесь все «за» и «за», отбрось все «против» и «против». Ведь от тебя потребуется большая политическая воля, гражданское мужество и четверть миллиона ежеквартальных взносов.
Тамбовскому стало вдруг скучно. «Генеральный прокурор, следствие, суд, Сибирь», - вспомнил он и, скептически почмокав пухлыми губами, равнодушно спросил:
--А похороны у Кремлевской стены устроить сможешь?
Печенкин хитро прищурился и погрозил Марку Аврелиевичу, будто расшалившемуся малому, пальцем:
-Ах, выдумщик! Это для?..
-Для, для, - кивнул Марк Аврелиевич, не раскрывая понятного обоим многоточия.
-Без проблем!
-Тогда я согласен на вашего координатора.
Депутат возбужденно хлопнул в звонкие ладони:
-Это надо отметить!..
В гостиной послышался грохот, топот и рев работающего двигателя, точно на посадку заходил тяжелый бомбардировщик. Выразительные глазки Печенкина забегали по лицу. Ох, как не хотелось ему здесь засвечиваться! Марк Аврелиевич, наоборот, был преисполнен спокойствием безносого Сфинкса. Он-то знал, что за лягушонка в реактивной коробченке несется к своему благодетелю.
Инкрустированные мамонтовой костью, с витражами из горного хрусталя двустворчатые тисовые двери с треском распахнулись. Мамонты взревели, хрусталь осыпался и посреди комнаты возник огнедышащий Крапленый. Пена шипела и пузырилась на его отвисших губах. От Семена Семеновича шел такой пар, что пластиковый подвесной потолок сразу же покрылся обильным конденсатом. Крапленый, хватая кубометры воздуха рыбьим ртом, упорно твердил набор из трех звуков, в котором Марк Аврелиевич не без труда узнал слово «там».
-Там… Там… Там…
-Тамтам? – спросил осторожно Тамбовский.
-Там!.. Там!!. Там!!!
-Там, за облаками? – терпеливо продолжил свои предположения босс.
-Там…
-…чудеса, там леший бродит, русалка в лопухах лежит? – продекламировал смутно знакомое Тамбовский. – Ну-ка, угадай, кто автор?
-Там…
-Правильно, Тамбовский!
Крапленый издал астматический свист, поперхнулся, закатился в кашле, харкнул, и из его горла пробкой вылетела изжеванная куриная гузка.
-Разродился, наконец! – снисходительно сказал Марк Аврелиевич, вынул из вазы монгольского фарфора, стоявшей у изголовья кушетки на резном дубовом комоде, букетик искусственных ландышей и протянул узкогорлый сосуд Семену Семеновичу.
-Запей, охладись и расскажи нам, с какой новостью пожаловал. Я думаю, господину депутату также.., - Тамбовский глянул в кресло, где до этого сидел Печенкин, но там никого не было. На белоснежном подоконнике, рядом с увядшим кактусом, виднелся свежий жирный отпечаток подошвы. «А ведь этаж-то третий», - мысленно посочувствовал мандатоносцу Марк Аврелиевич…
-Шеф! Там Эстет привез этого! – придя в себя, наконец смог связно изложить мысль Крапленый.
-Кого? – играя в полное непонимание, с безразличием переспросил Тамбовский, встал, скрипя артритами и имплантатами, и боком-боком направился к платяному шкафу.
-Ну, того самого, - Семен Семенович молитвенно сложил ладони у подбородка и возвел очи, полные неподдельной скорби к запотевшему потолку. – Они у меня под окнами стоят.
-Да, кто они? Говори яснее! – мягко терлись друг о друга розовые голосовые связки Тамбовского.
Крапленый сделал еще один глоток, утерся тыльной стороной ладони, коротко и сильно выдохнул, и через силу проговорил:
-Закусить бы…
-Спирт? – кивнул Тамбовский на вазу.
-Коньяк.
-Тогда обойдешься.
Марк Аврелиевич развязал пояс и, сбросив халат с плеч, обнажил удручающее неглиже.
-Так, о чем ты? – лениво зевнул босс.
-Шеф, я чуть не подавился, когда увидел это! Такой цирк! Мертвый скрипач в колымаге…
Ватное тело Тамбовского начало покрываться предвестниками гнева и вторичного сифилиса – яркими пунцовыми пятнами.
-Так, какого черта ты мне здесь битый час му-му порешь! – взревел Марк Аврелиевич, хватая из шкафа первый попавшийся костюм. – Живо своих бездельников в ружье и за скрипачом!..

Много чудаков бродит по свету. Многие из них смирно лежат под присмотром белых халатов и тяжелых кулаков. Чуковский принадлежал к их неистребимой когорте. Это понял Тамбовский, прибывший к дому Крапленого.
Напротив грязной, с увядшей измятой травой, лужайки, разбитой подле загородного особняка начальника службы безопасности нефтяной компании, переминалась с копыта на копыто пара ухоженных, на совесть откормленных вороных лошадей, впряженных в низкую черную карету. На облучке кареты – узкой и длинной некрашеной лавке – сидели два сонных кучера, одетые в одинакового покроя золотисто-вычурные ливреи. Один из них – стройный, моложавый, но с обильной щетиной на тонком лице – глядел на постылый мир сквозь темные очки и на голове имел фешенебельный цилиндр. У другого – менее изящного, низкорослого и безобразного лицом – уши по самые края были заткнуты ватой, а на квадратной голове покоился шпионский котелок с шелковой бабочкой на левом боку и дыркой на правом. Пара вороных с вплетенными в засаленные гривы черными лентами устало дремала, время от времени вздрагивая редкими хвостами, и из их приоткрытых зубастых пастей на асфальт стекали тонкие кисельные струйки слюны.
Марк Аврелиевич долго и пристально рассматривал из-за стекол своего бронированного автомобиля похоронные дроги, ожидая какого-нибудь подвоха: если не от квелых извозчиков, то от подозрительного холеных лошадок. Подозрительными ему также казались чернота кареты, диаметр ее колес, темные пятна на лобовом стекле его «Мерседеса» и напряженно сопевший в спину Марку Аврелиевичу Крапленый. Наконец, дверца кареты медленно открылась и в лужицу ступила нога Чуковского, потом его рука, а следом предстал во всей своей описуемой красе Эстет. Молодецки огляделся, приложив ладонь козырьком ко лбу… Где теперь былинные Ильи Муромцы? Алеши Поповичи? Добрыни Никитичи? Спились, сели на иглу, скурвились… А Змей Горыныч вон он, в броненосце «Подметкине»! Ну, выходи, раз уж приехал…
«Отчего ж не выйти! Выйду», - принял вызов Змей Горыныч Тамбовский, ощупывая под накрахмаленной рубашкой бронежилет – лучшее средство от подвохов.
Первым, однако, вышел Крапленый, сопровождаемый противным стрекотом мыслей о хлебе насущном, жизни скоротечной и памяти вечной. Обыскал смиренного Эстета, осмотрел чрево кареты, подергал за опущенные носы понурых кучеров, согнал с крыш и деревьев ребятню, слетевшуюся поглазеть на динозавра дорог, и сделал знак шефу: все о,кей!
-Ну, здравствуй, Эстет! – подал холеную руку Марк Аврелиевич.
-Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! – приветствовал его Чуковский и пожал кончики холодных пальцев.
-Все хамишь?
-Нет, веселюсь, - невесело ответил Петр Ильич.
-Понимаю. Пир во время чумы.
-Точнее, Пиррова победа.
-Не надо, - повело физиономию Тамбовского. – Эти иносказания, туманности оставь, Эстет. Не тот случай.
Чуковский на удивление быстро согласился и даже отпустил посиневшие пальцы Марка Аврелиевича.
-Принимай товар, - легким поворотом головы пригласил он Тамбовского на вернисаж смерти…
Мощи Тамбовского обрушились всей своей тяжестью на ажурную ступеньку. Карета, крякнув рессорами, осела, подалась назад. Лошади испуганно заржали и чуть было не дали деру, но недремлющие руки седоков вовремя их сдержали.
Внутри катафалка можно было колоть глаз. Кроме этого воздух дышал такими миазмами, какие не снились и ассенизатору со стажем. Тамбовский поерзал в замкнутом пространстве, как мышь в спичечном коробке, и глухо выдавил из себя:
-Спички есть?
-Только паяльная лампа, - живо откликнулся Крапленый.
Петр Ильич хмыкнул, пошарил в карманах и протянул Марку Аврелиевичу зажигалку.
-Да-а! Ну, ты его того! – послышалось из кареты, после того, как в узком прямоугольнике двери задрожал хилый огонек.
-Есть претензии к качеству исполнения? – поинтересовался Эстет.
-К качеству, нет. К количеству есть. Уж очень слишком…
В слабом мерцании деревянной Zippo проступили контуры небольшого гроба в котором лежало измордованное, замученное в застенках заднеугодинского гестапо тело Коробочкина, накрытое по грудь желтоватой простыней. Умиротворенное лицо его представляло собой один большой застарелый синяк. Пулевые отверстия под левой скулой, в правом виске и на подбородке были залеплены пластырем. Левый глаз отсутствовал и его веко прикрывала монетка, прикрученная для верности шурупом к лицевой кости. Из разорванного уха на цветастую подушку все еще сочилась сероватая жидкость.
Тамбовский смог продержаться не более минуты. Его передернуло, комок нервов подкатил к горлу, да так там и застрял. Зажав ноздри носовым платком, Марк Аврелиевич вывалился наружу. Чуковский иронично усмехнулся:
-А вы чистюля, господин Тамбовский. Белоручка. Настоящий аристократ…
Марк Аврелиевич брезгливо бросил платок под колесо катафалка и важно сказал:
-С генами не поспоришь. Породистая лошадь даже на мышиное дерьмо не наступит! Я прав? – взглянул он на Крапленого.
-Правы, шеф, ох, как правы! – ответил Семен Семенович, сосредоточенно соскабливая щепкой с подошвы своего ботинка свежий лошадиный навоз.
-А, в общем, я доволен твоей работой, - Тамбовский покровительственно похлопал Эстета по плечу. – Ты по-прежнему в высшей лиге. Я думаю, нам сейчас надо зайти к Семену Семеновичу и обсудить дальнейшие действия. Так ведь? – вновь удостоил он взглядом своего членохранителя.
-Так точно, шеф! – вытянулся Крапленый, а затем бросился раскатывать ковровую дорожку от автомобиля к крыльцу собственного дома.
-Слушай, - Тамбовский приобнял Петра Ильича и перешел на интимный шепот, - где ты таких уродов откопал? Сидят, как два истукана! И почему, собственно, два? – кивнул он на кучеров в ливреях.
-По одному они работать не смогут, - еще более интимно ответил Чуковский, и его глаза налились небесной голубизной. – Один, тот, что в очках – слепой. Другой, который с ватой в ушах – глухой. Но вдвоем они асы. Между прочим, победители девяносто третьего года в «Формуле-1».
Ладонь Петра Ильича помимо его воли легла на мясистую задницу Тамбовского. «Изыди, сатана!» - мысленно воскликнул Чуковский и решительно убрал руки в карманы.
-Не знал, что ты такой стеснительный! – покачал головой Марк Аврелиевич. – Значит, говоришь, победители девяносто третьего?..
Гости прошли в кабинет Крапленого, осушили по чарке за конструктивный разговор, по второй – за непротивление злу насилием, по третьей… От третьей Чуковский отказался, сославшись на то, что он трезвенник и будущий язвенник. Марк Аврелиевич не стал настаивать и выпил один за себя и за тех парней, что ожидали указаний хозяина на диванах в холле особняка. Когда бутылка «Hennessy» Тамбовским была употреблена, Чуковский сразу взял быка за рога.
-Теперь я хочу получить свое! – жестко глядя в глаза быку, уведомил его Петр Ильич.
-Чего тебе надобно, старче? – с трудом провернулся отяжелевший язык обпойного быка.
Чуковский, прищурив один глаз, глянул в потолок, прикинул что-то в уме, перебирая губами, почесал крашеный затылок и вывалил на захмелевшего Тамбовского:
-Яхту, самолет, остров в Карибском море и счет в Цюрихском банке на…дцать миллионов.
Дух Бахуса мигом покинул тело Марка Аврелиевича.
-Погоди, - начал он растерянно, - мы так не договаривались! Ты получаешь Лизу, скрипача мы хороним с маршальскими почестями… К тому же за устранение Коробочкина тебе уже заплачено.
-Какую Лизу? Зачем мне Лиза! – напряженно задвигал кожными складками на высоком лбу Петр Ильич. – Ах, Лизу! – вдруг разочарованно выдохнул он и покраснел. Следом за этими словами тяжелая коричневая портьера, закрывавшая вход в соседнюю комнату, шевельнулась и в кабинет павой ступила Лиза. Лицо ее было страшным. На щеках яркий румянец играл воинственный марш. Сжав кулачки, она приблизилась к оторопевшему, вытянувшемуся в полный рост Чуковскому и залепила ему пощечину.
-Милая, - виновато прошептал Петр Ильич, но другой удар свалил его на стул.
-Я не.., - попытался что-то объяснить разъяренной девушке Чуковский, но та, размахнулась и Эстет рухнул на ковер.
-Это нокаут! – заворожено сказал притихший Крапленый, спешно прячась под бильярдный стол.
Лиза присела на корточки и взяла руку Чуковского. Пульс прощупывался. Петр Ильич открыл заплывший глаз и облизал разбитую губу.
-Любимая! – прошамкал он. – Ты меня не так поняла!
Лиза наклонилась и, поцеловав Чуковского, примирительно сказала:
-Конечно! Я, ведь, такая глупая…
Петр Ильич натянуто улыбнулся:
-Я хочу… реабилитироваться.
-Тогда, идем!
-За тобой – хоть на край света!
-Нет. В соседнюю комнату.
Чуковский неожиданно резво вскочил, отряхнулся, поправил галстук, сбрил с лица поросячью щетинку, почистил зубы, сменил носки и бодро возвестил: «Я готов!», и немного подумав, спросил, обращаясь к Марку Аврелиевичу:
-Ямщиков моих покормите?
-Будет сделано, - ответил тот. – Не волнуйся. Это влияет на качество межполовых отношений.
-Милая, любимая, солнышко мое незакатное, зернышко непророщенное, - горячо шептал Чуковский, увлекая Лизу в альковную комнату. – Я столько пережил ради тебя! Теперь мы вместе! Навсегда! Ни кто нас не разлучит, лишь мать – сыра земля!
Итак, дверь затворена и ключ повернут. Чуковский нетерпеливо расстегнул пуговицы Лизиной кофточки и вперился в грудь девушки.
-Чего же ты медлишь? – низким голосом вопрошала Лиза, подставляя коричневые соски к губам Петра Ильича.
Чуковский лизнул левое грудное полушарие и пожал плечами:
-Сам не знаю… И впрямь, чего я медлю?
Петр Ильич крепко сжал щуплые плечи Лизы, прижал ее спиной к стене и не сильно, но больно ударил коленом в пах. Лиза согнулась пополам и прохрипела:
-Я же не му-у-жик! Зачем же так!
-Можно и так, - согласился Чуковский, схватил девушку за розовые прозрачные уши и принялся методично колотить ее голову о косяк, приговаривая:
-Это тебе за подлую ложь!.. Это тебе за жадность!.. Это тебе за порванную уздечку моего братца!.. Говори, где Лиза?!
Не долго крепилась искусная обманщица и, наконец, поняв, что раскрыта, простонала:
-Как ты догадался?..












Глава 15
Возвращение вспотевшего и растрепанного Чуковского сопровождалось ехидными сливочными взглядами Марка Аврелиевича и Семена Семеновича. Угрюмые ямщики, по-турецки сидя на полу прямо посреди комнаты, жадно и сосредоточенно поглощали содержимое дымящихся глиняных горшочков. Тот, кто был в темных очках, неуклюже тыкал вокруг себя серебряной вилкой, попадая, иногда, в глиняный сосуд. Его глухой напарник время от времени поднимал на присутствующих глаза, как бы спрашивая: «Вы что-то сказали?» Петр Ильич заботливо утер испачканное пищей лицо несчастного слепого, погладил по вспотевшей склоненной головке пораженного недугом куриной глухоты, бросил по привычке в стоявшие рядом с трапезничающими шляпы мелкие монеты и посмотрел на часы. Ничего особенного: часы, как часы! Даже не «Ролекс» и не «Полет». К тому же минутная стрелка в них была отломлена, стекло разбито, корпус помят, да и вообще они стояли намертво. Чуковский снял механическую безделушку с руки и протянул глухонемому. Тот благодарно осклабил гнилые зубы и поднес хронометр к ватному уху, а Петр Ильич негромко, но противно запел:
-Что день грядущий мне готовит!..
-Шеф, о чем это он? – спросил Тамбовского удивленный Семен Семенович. Тамбовский расправил плечи и, выпятив вперед вместилище плотских наслаждений, презрительно ответил:
-Эх ты, африканская деревня! Классику горланит наш рыцарь плаща и кинжала! – и, напряженно подумав, добавил: - Вот только к чему?..
-А, просто так! – прервал свои вокализы Чуковский. – Жизнь хороша до безобразия!.. Что-о день грядущий мне гото-о-вит! – заголосил он еще громче. Слепой кучер спрятал серебряную вилку в карман и, протянув, будто на паперти руку, пристроил свой тонкий фальцет к весеннему реву марала. Глухонемой, вытянув из ушей комья ваты, облизал ложку и принялся неровно выстукивать ритм арии о пустой глиняный горшок.
«Что день грядущий… Что день грядущий… Что день… Что грядущий…», - начинал снова и снова Чуковский, все более багровея лицом и переходя на душевыворачивающий крик. «Что день гря-ду-щий мне го-товит!!!» - уже скандировал он.
-Ладно, - толкнул Марк Аврелиевич исстрадавшегося Крапленого, - подпой ему. А то, неровен час, умом тронется! Ишь, как старается, бедолага!
Крапленый, мучимый сомнениями по-поводу собственного таланта, открыл скошенный рот и вопросительно уставился на Тамбовского:
-Я слов не знаю…
Марк Аврелиевич провел ладонью у лица и, отвернувшись, процедил сквозь зубы:
-Не дыши на меня!
А Чуковский, тем временем, пустился в неистовый танец, сопровождаемый бессвязными выкриками: «Готовит!.. Что день!.. Мне!.. Грядущий!..» Глухой барабанщик, доколотив непрочные горшки, взялся за хрустальные бокалы, позвякивавшие от пляски Петра Ильича в дубовом серванте. Слепой Фаринелли, свернув рупором бумаги, лежавшие на письменном столе Семена Семеновича, перешел на вопль мартовского некастрированного кота. Снизу, из холла, донеслись панические крики, звон бьющегося стекла и удаляющийся топот легендарных марафонцев. Чуковский требовательно рубанул рукой. Все смолкли. В наступившей тишине извинительно скрипнула дверь.
-Входите, не стесняйтесь, - не оборачиваясь, пригласил Петр Ильич. Следом за этим здорово-розовые лица Крапленого и Тамбовского приобрели оттенок капитуляционного флага, они задрожали листами дюраля, а Марк Аврелиевич, чудом взгромоздившийся вместе с ногами на дутую кожаную спинку дивана, осторожно указал носком ботинка на дверь:
-Это что?
Петр Ильич оглянулся. За ним стоял Коробочкин, державший в руке дипломат Чуковского. Петр Ильич покрутил головой, прошел мимо скрипача, имевшего, действительно, ужасный вид, выглянул в коридор, вернулся, опустился на колени и заглянул под ковер, встал и, отряхнув ладони, уточнил:
-Вы про что?
-Вон, - Тамбовский мелко затряс маслянистым тройным подбородком. – Там! Кто стоит?
-Где? – удивился Петр Ильич и хлопнул перед носом Коробочкина в ладони, ловя невидимую моль. – Никого здесь нет.
Слепой и глухой, сняв по носку, с аппетитом засунули их себе в рот.
-Погоди, но я же вижу его! А ты чего молчишь, будто говна объелся! – пнул Тамбовский сытого Крапленого. – Ты видишь что-нибудь?
-Угу! – коротко ответил тот, ударяя себя по щекам. – Скрипач, в натуре, блин!
Чуковский озабоченно сдвинул брови к переносице:
-Господа, вы меня пугаете! Нехорошо так шутить над человеком, собственноручно укокошившим потенциального тестя.
«Молодец, хороший ход! – шепнул Петру Ильичу его внутренний голос. – А теперь пора!»
-Что значит, «пора»? Кто сказал «пора»? – настороженно спросил Тамбовский и в требовательном ожидании ответа поджал губы.
-Мне пора, - спокойно ответил Чуковский. – Газы!..
Тамбовский и Крапленый медленно переглянулись:
-Какие газы?
-Аргон, ксенон, водород, кислород, пропан, бутан, - начал монотонно перечислять Петр Ильич, направляясь в комнату, в которой он оставил лже-Лизу. – Газы, - еще раз повторил он, выразительно посмотрев на слепого и глухого. Те последовали за Эстетом.
Привидение в образе Коробочкина поставило дипломат на письменный стол и щелкнуло потайным тумблером. Из кейса тонкой струйкой под большим давлением вырвалась молочного цвета струйка газа, имевшего сладковатый запах. Коробочкин беззвучно проплыл туда, куда удалился Чуковский с товарищами и плотно прикрыл за собой дверь. В кабинете Крапленого раздались первые, еще слабые смешки – предвестники грандиозного хохота. Начинал действовать веселящий газ…

В альковной комнате стоял густой сизый полумрак. Едва живой от страха Коробочкин обессилено осел на край широкой, застланной шелковым покрывалом кровати. Его соломенные губы торопливо выводили псалмы Давида, суры Корана, строфы Онегина, а дрожащая рука тянулась и трогала воздух, ища поддержки, но получая вместо нее, то ежа колючего, то гада ползучего.
Петр Ильич, побуждаемый холодным расчетом, вынул из груди своей трепетное сердце, щурясь от яркого света, положил его в ночной горшок и ногой задвинул посудину под кровать. Затем он подошел к платяному шкафу, повернул ключ, распахнул зеркальную створку двери и скомандовал:
-Выходи!
-Не выйду! – ответили капризно. – Я не одета. У меня больные дни. Я не…
Не обращая внимания на поток увещеваний, Чуковский, обхватив шкаф, наклонил его, и оттуда вывалилась лже-Лиза. Коробочкин подпрыгнул вместе с кроватью, но Петр Ильич остановил его ласковым:
-Сидеть!
-Но это же моя дочь! – взмолился Иван Матвеевич, отдирая от глаза монетку.
-Не дочь она тебе, а бессовестная обманщица, - сняв очки, устало сказал слепой кучер и, подойдя к Коробочкину, обнял его за плечи.
-Клотильда, как ты можешь такое говорить! – дернулся Иван Матвеевич.
-Может! Еще, как может! – подтвердил бессердечный Чуковский и надел на шею лже-Лизе ошейник. – Дочь твоя настоящая – здесь, в подвале томится. А это, - Петр Ильич ткнул пальцем в грудь девушке, - фальшивка! Дешевая подделка! За хорошее вознаграждение она согласилась стать партнером Тамбовскому в его грязной игре. Разве у настоящей Лизы такие груди? (Коробочкин смутился.) А где родинка? (Коробочкин вопросительно вздыбил бровь,) Да, она даже не девственница! (Коробочкин зарделся кумачом.) Нас на мякине не проведешь! – погрозил Чуковский пальцем лже-Лизе.
Из полумрака выплыла тишина, пугливо вздрагивая от упругих ударов сердца, летевших из-под кровати, да от шрапнелевых разрывов хохота, раздававшихся в соседней комнате.
Коробочкин, опустив глаза долу, глухо выдавил:
-Это дочь моя родная!..
Изумление торжествовало на костях самоуверенной истины.
-Чего, падлы, уставились? – подала голос стоявшая на четвереньках лже-Лиза. – Я – дочь его, Лизкина сестра. Близняшки мы с ней. Еще в роддоме мать, ни колеса ей, ни покрышки, отказалась от меня, оставив себе эту дуру… Сколько я пережила потом!.. Читали роман «Униженные и оскорбленные»? А «Детей подземелья»? Все в них про меня. Каждая строчечка, буковка, точечка…
Глухой кучер поднял руку и повертел кистью в воздухе. Сверкнули белоснежные ногти с землистыми краями.
-Позволю себе не согласиться с вами! «Дети подземелья» - это про меня…
Коробочкин ухватил пальцами розовое покрывало. Шелк затрещал. Гусеницы тутового шелкопряда взмолились, но было поздно. Солнышко уже садилось.
-Тар-рас Тар-ра-расович! – грассируя, сказал Иван Матвеевич, думая, что похож на щеголеватого француза. – Дайте договор-рить бедной девушке! Вы меня нер-рвир-руете!
Тарас Тарасович взглянул на щеку Коробочкина. Ему, почему-то, привиделся не обитатель берегов Сены, а… Он потрогал небритость Ивана Матвеевича, но к облегчению своему, пейсов там не обнаружил. Слава, Аллаху!
-…А душа моя рвалась к высокому, - продолжала раскоряченная лже-Лиза. – Я хотела ЖИТЬ, а не жить… Вы знаете, какие стихи я пишу? Сам Элюар мне завидует… на том свете.
Белые простыни, саваны серые,
Рыжие лошади, пони землистые,
Цвет в этом мире, что ключ к вдохновению,
Разве понять это вам, дальтоглазые…
-Браво! – тихо поперхнулся Коробочкин.
«Фи! Я могу лучше!» - сморщила нос Клотильда, вертя в мозгу, точно на центрифуге, магнетическое слово «дальтоглазые».
-…Свои картины я выставляла в лучших салонах Азии и Африки. Мной восхищались, меня боготворили… Вот, кстати, одна из них, - лже-Лиза приспустила черные трусики, и все увидели на ее правой ягодице точную копию картины «Последний день Помпеи», выполненную методом татуировки.
Досада откусила от бока Чуковского небольшой, величиной с диетический шницель, ломтик. «Отчего раньше я этого не увидел?» - удивился он и холодно прикрыл передвижную галерею, продолжив:
-Но, зачем ты, слышишь, ты, ты!..
-Да, я, - с безразличием взглянула на Чуковского лже-Лиза, посылая его глазами за пивом, в баню, и еще дальше.
-…зачем ты пошла на такую подлость?!
-Отчего же подлость? Почему же пошла? – лже-Лиза села и по-собачьи почесала за ухом. – Обстоятельства привели. И где записано, что то, что я сделала – подлость? Еще во младенчестве меня лишили законной доли от слоеного пирога жизни. А мне хотелось взять вот этот, самый аппетитный, с кремовой розочкой, кусочек. Если бы не вы… не ты! – лже-Лиза клацнула зубами рядом с рукой Чуковского, - я уже плескалась бы в нефтяных волнах… Эх, чего уж теперь!..
-Что с ней делать будем? – спросила Клотильда, когда был окончен несколько сумбурный, но трогающий своей прямотой монолог.
-Спалим ее ко всем чертям вместе с этим домом! – не раздумывая, брякнул Петр Ильич и пожалел. Пожалел Коробочкина. Густые кровавые слезы тягучими струями ползли по его размалеванным щекам.
-Па-па-ша! – зло прошипела лже-Лиза и отвернулась.
Чуковский потер переносицу, помял подбородок, поскреб начавший линять крашеный затылок. Сердце его ничего ему не подсказывало. Внутренний голос скорчился в позе «Мыслителя». Тарасик ковырял под ногтями чернозем. Клотильда успокаивала Коробочкина. В кабинете Крапленого рассыпалась очередная порция смеха, похожего на вечернее кваканье лягушек. Чуковский отпустил ошейник:
-Хрен с тобой, золотая рыбка! Рано или поздно, ты все одно попадешь на сковородку. Идемте к Лизе!
Лже-Лиза схватила шагнувшего Петра Ильича за брючину:
-А сердце свое, значит, все же мне оставил?
-У, с-сучка! – Клотильда метнулась под кровать за пульсирующим кровавым мешком Чуковского. Из ночного горшка шел ровный пурпурный свет. «Данко! Данко!» - щебетали из последних сил за окном засыпающие птицы.
Лизины спасители по сплетенной из простыней, подтяжек и штор лестнице спустились в буйный палисадник внутреннего двора особняка и, разбив мозаичное окошко, пролезли в подвал. На них дохнуло сыростью и гниением отечественного капитализма. Тарасик оживился. Он более всего на свете любил подвалы, подземелья, катакомбы и казематы. Клотильда вытянула далеко вперед горшочек с сердцем Петра Ильича, освещая заплесневелые кирпичные стены узкого коридора. Коробочкин, до неприличия крепко прижавшись к подруге, шаркал сзади. Неожиданно, точно беременность девственницы, справа появилась низкая дверь, окованная стальным листом. Тлея от нетерпения, Чуковский отодвинул засов и заглянул в черную и казавшуюся от этого бездонной, утробу.
-Лиза! – позвал он. «Лиза, иза.., за.., а.,» - послышалось Чуковскому. Однако тембр ответившего не походил на его. «Странное эхо!», - подумал Петр Ильич и спросил:
-Есть тут кто?
-Есть, - ответило теперь уже явно не эхо. Из тьмы египетской выступила фигура старика с огромной смоляной бородой и длинными всклокоченными, как у безумного проповедника, волосами.
-Лизу не встречали? – огорошил его странным вопросом Петр Ильич.
-Нет, - ответил взаимным горохом старик.
-А ты кто?
-Граф Монтекристо.
-К нам присоединиться не желаете, ваше сиятельство?
-Премного благодарен. Хотя, откажусь. Мне здесь как-то привычнее.
-Тогда прощайте! Приятно было познакомиться, - Чуковский отвесил поклон безумному аристократу и вернул ему одиночество.
За следующей дверью томился престарелый Аль Капоне. Затем освободители вспугнули предсмертные муки тощего Геббельса, потревожили беспокойный сон Робеспьера…
Лишь отодвинув последний засов и заглянув в последнюю келью длинного подземного лабиринта, Чуковский понял, что нашел, наконец, свое счастье. Сотни труб невидимого органа возвестили миру эту благую весть. Сотни свечей воссияли светом нетленным – светом истины. Засохшая верба пустила побеги. Вернулись обезумевшие от радости грачи и, не сдержавшись, снесли яйца в одну немалую кучу.
Простоволосая, в сером рубище Лиза стояла перед большим, в человеческий рост, зеркалом и трогала указательным пальцем свое отражение. Вокруг ее миниатюрной головки переливался короной российской империи нимб. Казалось, она медитировала. Чуковский подал знак товарищам, и они крадучись, зашли в темницу.
-Лиза! – шепотом окликнул Петр Ильич девушку. Она отняла палец от зеркала и обратила свой бессмысленный взор на вошедших.
-Принес? – на неестественно высокой ноте пропел ее голос.
-Да, любимая! – Чуковский отобрал у Клотильды горшок и протянул его Лизе. – Оно твое!
Лиза отстранила руку и сердце Петра Ильича.
-Нет! Лялю принес?
-Лялю? – переспросил Чуковский и вывернул карманы.
«Лялю?» - в один голос переспросили остальные и тоже вывернули карманы. На бетонный пол вывалилась пустота. Нимб над головой Лизы померк, и она захныкала:
-Лялю хочу! Дай лялю! Нюхать лялю!..
-Боже! – Чуковский вырвал клок своих прекрасных волос. – Что они с тобой сделали! Они тебя били?
-Лялю…
-Предлагали что-нибудь неприличное?
-…хочу…
-И вечный кайф! Покой нам только снится! – изрек Тарас Тарасович, снимая скорбно шляпу.
Коробочкин, наконец, сообразил, что произошло с его дочерью. Нижняя губа его дрогнула, он пошатнулся и страшным в своей обреченности голосом произнес:
-Вот и сон вещий сбылся!
Выпасть в осадок ему не дали. Клотильда сграбастала Ивана Матвеевича, а Чуковский – Лизу, и, взвалив бесценные ноши себе на плечи, они, ведомые быстроногим оленем Тарасиком, бросились к выходу.
Что-то трещало у них под ногами, мерзко хлюпало, пищало и ойкало. Узники замка Фи провожали бегущих тоскливым воем, от которого чешуя смешливых русалок, живших в болотце по соседству с домом Крапленого, вставала дыбом. Уже был виден спасительный свет в конце узкого тоннеля, как вдруг Тарас Тарасович сделал головокружительный кульбит, похерив закон Ньютона, просеменил по стене и оказался за спиной Клотильды и Чуковского.
-Тормози лаптем! Глуши мотор! Сливай воду! – орал возникший в дверном проеме Крапленый, красноречиво размахивая автоматом. Позади него гомонили возбужденные голоса, из коих особенно выделялся рычащий бас Тамбовского: «Колесовать их, тварей неблагодарных! Четвертовать! Расчленить! Распять!..»
Сердце Петра Ильича екнуло и выпрыгнуло из горшка прямо ему под ноги. Чуковский наступил на беспокойный орган и, поскользнувшись, рухнул, точно перегруженный верблюд, увлекая шедшую сзади Клотильду.
-Лялю дай! – пискнула Лиза, втыкая острые локотки меж ребер корабля пустыни. «Мой кейс!» - с ужасом вспомнил Петр Ильич об оставленном наверху боевом друге, чувствуя, как от волнения ступни ног его покрылись душистой испариной. «Счастливо оставаться!» - виновато шепнул Чуковскому его внутренний голос, спешно собирая нехитрые пожитки. Хитрые уже давно были собраны.
«Вот и все», - послышалось Петру Ильичу.
-Неужели это я сказал? – спросил он себя, ерзая пупком по полу.
-Нет, я, - выдохнула ему в ухо Клотильда. – Теперь уж точно конец!
-Тогда вынь свою руку из моих брюк…
-Вы что там делаете? – открыл глаз бдительный Коробочкин.
-Лежите спокойно, Иван Матвеевич, - как можно бодрее сказал Чуковский. – Все под контролем.
Цокот копыт разъяренных, кровожадно хрюкавших свиней приближался. Петр Ильич хотел было метнуть в них бисером, но оного под рукой не оказалось. «Хреново!» - подумал он.
-Хреновей некуда! – согласилась Клотильда.
-Лялю дай, - жалобно мяукнула Лиза и укусила Чуковского в шею.
-Сдавайтесь, басурмане! Дальнейшее сопротивление бесполезно! – победоносно рявкнул главный боров в мегафон. – Оружие на пол, руки за головы, головы в песок!
Неожиданно в налезавшем бурлящей вулканической лавой стане противника произошло непонятное замешательство. Выглядывавший из-под Лизы стеклянными от тяжести навалившихся тел глазами Чуковский увидел, как кто-то подпрыгнул над головами наступавших и, крикнув «Лови!», запустил в него увесистый предмет. Нет, по всем правилам классической гинекологии ЭТОГО не должно было быть. Но ЭТО было. И ЭТО было лже-Лизой!
-Если что, то знай: меня Соней зовут! Со-ней! – сверкнул серебристой монеткой и растаял ее голосок. В воздух полетели клочья одежды, волосы, предметы женского туалета, вата…
«Соня», - начертал на манжете рубашки Чуковский и, сделав паузу, дописал: «Помянуть: 20 свечей заупокой».
Увесистый предмет упал подле лица Петра Ильича и раскрылся. Перед ним лежал его спаситель-дипломат!..
Пальцы дрожали точно от долгого воздержания. С высокого лба его спадал не пот, а градины, величиной с земляной орех. Торопливо набрав одному ему ведомый код, Чуковский с силой надавил на фиолетовую кнопку в форме змеиной головки и в следующее мгновение понял, что ошибся. Ошибся в одной цифре…
Низкий гул наполнил подвал. Гул перешел в нарастающий свист. Клубы пыли и дыма скрыли от Петра Ильича сектор обстрела. Затем послышался хлопок, будто из бутылки вылетела пробка.
-Пошла, родимая! – опомнившись, торжествующе воскликнул Чуковский и, боком перекатившись к стене, подумал: «Все же, малость, переборщил!»
Из разверстого жерла дипломата медленно, будто нехотя, поднималась ракета, укутанная дымовой периной. Достигнув потолка, она выпустила два плоских крыла, неспешно легла на горизонтальную траекторию и с воем, мигая и предупреждая всех о грозящей опасности, устремилась вперед…
Досчитав до десяти, завязав на носовом платке десять узелков и сделав на выступающем сыром кирпиче десять зазубрин, Чуковский скомандовал:
-За мной!
Троекратное раскатистое «Ура!» поддержало его клич. То ликовали томившиеся в застенках пленники…
Прорвавшись через груду тел и суматоху свершений, Чуковский, Коробочкины и Клотильда оказались на свежем воздухе.
День умирал. Пахло прокисшим озоном и горелым мясом. По другую сторону дороги кратером дремлющего вулкана зияла многометровая воронка. Далеко, на самой ватерлинии горизонта, куда втыкалась корявая дорожная стрела, скакала в темпе медленного фокстрота пара лошадей. У крыльца дома стояла осиротевшая карета, на облучке которой грустил Тарасик.
-Вот и сказке конец, - сказал Петр Ильич, потирая укушенную Лизой шею.
-А ты поседел! – взъерошила пепельные волосы Чуковского Клотильда.
-Писать хочу! – нетерпеливо шевельнул ягодицами Иван Матвеевич.
-Лялю дай! – просительно выпятила пунцовые губы Лиза.
Тарас Тарасович чихнул на всю округу, вытер забрызганные носки ботинок и недовольно крикнул:
-Кончайте разглагольствовать! Поехали!
Чуковский обернулся к Лизе и нежно погладил девушку по щеке. Скупая слеза вспухла в его глазу и, соскользнув утренней росинкой, повисла на его редком нижнем веке. В ней немедля потонула невесть откуда взявшаяся сонная и жирная муха. По-осеннему прожорливый паук набросился на нее с жадностью страдающего булимией и проворно опутал трепыхающееся тело липкой сетью.
Встав на носочки, Лиза разорвала плотную паутину, смахнула с любимого лица борющихся насекомых и, обдав Чуковского тонким ароматом нечищеного жемчуга зубов, по слогам проговорила:
-Ля-лю да-ай!..
Чуковский устало закрыл глаза и уронил голову на грудь. Лиза вдруг легонько щелкнула его по носу и, рассмеявшись, спросила:
-Ты жениться на мне собираешься, суперкиллер?
Петр Ильич вздрогнул:
-Что ты сказала?
-Начинается! – Лиза возмущенно всплеснула руками. – Как только речь заходит о главном, так мужчины сразу прикидываются или глухими, или дураками, или импотентами!
-Верно! – охотно поддакнула Клотильда и гневно посмотрела на Коробочкина. Но тот преданно просиял:
-Разве я что-то сказал? Хотя… определенные проблемы с этим есть.
-Так ты… не того? – растерянно спросил Чуковский Лизу, постучав пальцем по виску.
Глазки Лизы хитро блеснули. Молоденькие бесенята резво отплясывали в них озорной краковяк, наворачивая то на руках, то на ногах замысловатые кукиши. Петр Ильич хлопнул себя по лбу:
-Да-а! Провела, как мальчишку!
Лиза виновато прильнула к Чуковскому и сунула ему в руку что-то завернутое в целлофан.
-Возьми это. Я сохранила его для нас.
Петр Ильич заглянул в сверток. В нем лежало его утерянное сердце.
-Едем, - осторожно потянула Лиза Чуковского за рукав.
-Ты права. Едем…
Карета качнулась и, обреченно простонав рессорами, присела.
-Как же она сдвинется с места? – разволновался зажатый между гробом и потной Клотильдой Коробочкин. – Лошади-то того – тю-тю!
-Все будет о,кей, дорогой тестюшка! – улыбнулся Чуковский и показал Коробочкину большой, ну о-очень большой палец. – Шеф, трогай! Трактир на Пятницкой, а после – в аэропорт!
Тарасик кивнул затылком. Что-то заурчало в недрах кареты и, дважды кашлянув, она плавно пошла вперед. Садившееся впереди солнце почему-то играло нежно-зеленым светом.
«Природный феномен!» - решили увидевшие это явление астрономы и зафиксировали его в своих пыльных талмудах.
«Непреложный закон бытия», - выдал на гора объявившийся вдруг внутренний голос Чуковского.
-Молчи, предатель! – презрительно оборвал демагога Петр Ильич и, положив голову Лизе на плечо, сладко задремал.
Декабрь 2012 год