43. В МЕСТА С ОСОБЕННЫМИ СВОЙСТВАМИ

Ещё был шквал. Деревьев наломало. И вдруг мороз едва ли не декабрьский. Для Черноземья это катастрофа. Свёкла не выбрана. Бетон у нас свекольный.

И первый секретарь звонил «наверх». Поклялся, что всех выгонит, но «до корня последнего...». Я это всё к тому, что и меня задело и бросило в родимую глубинку.

Собрали нас у ректора. Приказ – категорический. Не можешь – увольняйся ко всем чертям. Все завы и доценты, и братия меньшая. Все утром на вокзал, дорога всем бесплатная.

Так что полярка, бутсы и вязаная шапочка. Вид золотоискательский. В вагоне электрички все золотоискатели. И город отъезжает, блестя льдом крыш и лужами замёрзшими.

Все без билетов, контролёр не явится. Посадка как попало. Я знаю только, что мне до Золотухино. Да-да, опять в места с особенными свойствами.

Мои быстро нашлись. Они уже дипломники. Добром ли поминают, неизвестно. При них теперь я нянька. Чтоб не простудились, не покалечились. Вообще, чтоб не испортились.

Что главное? Единство! Ответ и бодр и весел. И первую свеклу откуда-то добыли. Режут на кубики, съедают прямо с лезвия. Такое посвящение в бурашные солдаты.

Пока организация хорошая. Автобусик районный волнами чернозёмными. Через ручьи, по полю, по оврагам. Где станция, где город, уже давно не важно.

Конечно, сельсовет. Раскладка, рационы. Жить по квартирам, ибо «клуб нетоплен». Рисую, где и сколько. Деревня бесконечна – по берегам ручья, бывшего когда-то речкой.

Темнеет. Месячишко над долиной. Мы с Валентин Степанычем, доцентом другой кафедры, остались невселёнными. Врачиха нас спасла: «ну, дедушка, лечить за это буду».

А дедушка бурчит, «слов» не хочет слушать. Ни пить, ни выражаться, ни смолить. Шофёры у него недавно тут стояли. Но мы-то не шофёры.

Итак, мы обрели свой кофе и возможность забыть про бураки хоть до утра. Да, не свекла, а именно бурак. Так говорят в глубинке чернозёмной.

Утром нас ждут машины. Так будет каждый день. До «поля» полтора десятка километров дороги по долинам и оврагам. Вполне можно сказать, что «сниженными Альпами».

Вот, наконец, и «поле». Заложена традиция сидеть у одинокого скирда. Подъедет агроном, всё прояснится, хотя и так достаточно всё ясно.

Грунт мёрзлый, как бетон. Бессилен трактор с плугом. Куча ножей наломанных. Бетонные гектары. Трактор, как танк, ревёт, но только лишь царапает. И новый нож к чертям в наломанную кучу.

Обоих трактористов мы видели вчера. Перевинтишь ножи раз десять на ледяном ветру, бутылки, разумеется. Работа на износ, причём работа глупая заранее.

Приехал агроном, отмерил фронт работ. Ребят снабдил ломиками-пиками, чтоб выбивать бурак из глыб за тракторами. Глыбы размером со средний чемоданишко.

Расставил линию на нашей полосе. К соседней подвезли десятка два колхозниц. Бурашницы, по-местному, и мы сейчас бурашники. Бурашники, конечно, неумелые.

Те тюкают топориком по глыбам. Жалеют нас за ломики, за лёгкую одежду. Шуточки тоже есть, но, в общем-то, не вредные. Бурашницы всё больше пожилые.

День труден, бестолков. Урок, однако, выполнен. Сидим в скирде, как утром, у кучи бураков, тележкою свезённой. Закатная мистерия. Посвистывает ветер. Вот тебе пажити, причём, те непосредственно.

Дома варёное мясо горой. Огурчики. Тайно распитый вермут. Коллега завалился с книгой и транзистором. А я пойду бродить в бесценном одиночестве.

За фермой аллея топольков. Знакомые «два ряда», обычные в губернии. Звёзды в ветвях запутались, как в сетке. Тем ярче, чем я дальше от деревни.

Лог Аспидов. А почему он Аспидов, не знает ни шофёр, ни агроном. Вниз бобрик трав увядших, палый лист. На самом дне из мела мостовая.

Конечно, мостовая сама образовалась. Визитка меловых тропических морей. Ещё не так темно, и небо отражается. Тусклый свет ушедшего заката.

Душа здесь отдыхает, это верно. Но два-три поворота и в Аспидовом логе не то, чтоб страшновато, а прямо-таки жутко. Тени контрастные по оползням и циркам.

Там наверху луна, наверно, вышла. Аспидов лог пролетают тучи. А, может быть, и гуси, допускаю. Что-то такое впрямь перелетает.

Вверху как-то понятней. Аллея тополей, наверное, насажена для закрепленья лога. С той стороны такая же и дальше. Зеркальная луна, лазурная пустыня.

Пустые ветки. Звёзды раздуваются. И палый лист шуршит. Такое не забудется. Я далеко зашёл. Даже движка не слышу, а может быть, его и отключили.

В домишках уже свет, а мне ещё судьба спускаться ледяной тропинкой среди тальников. К бетонному колодцу с луною отражённой. Такой родник с застывшею луною.

Уже известно, как начнётся новый день. Отмерим с агрономом кусок гектаров, расставлю своё воинство. Дальше само покатится. А мне – в контору, к докторше для дохленькой студентки.

Кормёжка, рукавицы – я наседка. Мои акселераты при всей их внешней взрослости то разведут костёр на ветер у скирда, ножи у всех, на ломиках дуэли.

Самый румяный это Соловьёв. Он же и самый маленький из группы. Овчинный полушубок, сапоги, старается ходить широкими шагами.

Над ним часто и зло подшучивает группа. Я помню, как ещё в лаборатории ему всегда придирки и грязная работа. Так и сейчас – под групповым обстрелом.

Он и сейчас мальчишка. Я видел из кабинки, как дразнит индюков. Шипя, расставив пальцы. Ага! Хвосты свои позакрывали! Ждёт, видимо, диплома и будет инженером.

А Бутов – антипод, хотя тоже румяный. Талантливый сачок, организатор. Где Бутов, там работа всегда стоит, как правило. И, как всегда, причины объективны.

Ну, а девчонки – те прямо впрягаются. Конечно, есть такие, что халтурят. Но как таких ругать, если лицо зелёное, пальтишко не для поля, ботинки промочила.

Аврал, мобилизация. В чём были, так и взяли. Дипломников обычно в поля не посылают. А тут всех можно, чтоб до корня последнего... Ирина говорила об опустевшем городе.

Бабки-бурашницы делились технологией. «Вы девкам ливера не подморозьте!» Да, «ливера» дороже бураков. Пусть сами разберутся – кому долбить и резать.

Я знаю «поле», начинаю знать. Деревья одиночные и кустики. Хожу по борозде до края света. По глыбам и ботве. Прыжки с глыбы на глыбу.

Поле берёт своё. Заголубеет небо. Волны земли вокруг до горизонта. Да, море чернозёмное. Бурашная ботва будет стоять теперь перед глазами.

Вдали сельхозмашины цепенеют. Подняли хоботы, сцепилися хвостами. А изредка оврагами прошествуют и лоси. Лоси – потомки беженцев из Беловежской пущи.

Волков здесь отстреляли, и лоси вырождаются. Для равновесия шакалов закупили. Шакалы в Черноземье! То-то тогда казалось, что кто-то фыркает в Аспидовом овраге.

Да, море чернозёмное. Наслушаешься ветра. Голубизна не гаснет. Овраги во все стороны. Здесь горная страна как бы наоборот. Подземные леса и сниженные Альпы.

Оврагами в контору значительно короче. Подземные леса, невидимые с поля. Осинки, но больше тёрн, шиповник. Кусты лещины, только без орехов.

«О-о-о, тёрна – гибель!» это мороз помогает, это луна зеркальная по зарослям оврага. Небесное повидло – сизый тёрн, не говоря о джеме из шиповника.

Кроме сорок, никто тут не бывает. Висячее повидло, как лоси, объедаю. Пасусь под тихим солнышком. Разве не Божий сад? Закрытый мир, глубинка чернозёмная.

Обратною дорогой ещё нарезал веток – летящего по ветру шиповника прекрасного и сизой благодати, дошедшей до кондиции влиянием луны зеркальной и мороза.

Такая икебана – то сизое теряется, то маловато красного. Букет великоват, но сразу расхватали мои девчонки с жадными глазами.

Я дома рассказал хозяйке про овраги. Это она – «О-о-о, этого там дёра...» – с такою музыкальностью, как будто электричка поёт вдали в осиновом лесу.

Под перерыв привозят чай в бидоне. Заварка – «липов цвет» из местных заготовок. И бутерброды с мясом, большие, как булыжники. И полчаса – на скирд традиционный.

Точка земли. Не просто осознать, что где-то Крестный ход, усадьба Фета. А рядом, между прочим, чуть восточней, за линией чугунки, за краем горизонта.

Шоссе в другую сторону, и в ясную погоду там видно игрушки заводные на шоссе. Но нам до них нет дела, и крымские виденья нас не должны касаться в бурашном море.

Начальство нас, конечно, проверяет. Из института, даже из обкома. Чуть ли не каждый день к нам караваны газиков. Тоже работают, куда-то «докладают».

У нас, можно сказать, всё хорошо. Тракторы всё же пашут, и мы не отстаём. Вот на соседнем поле земля вконец промерзшая. И бураки ломами вырубают.

Там тёзка мой заведует, и с бураками туго. Начальство напирало на тёзку при студентах. А тех почти не кормят и рукавиц не дали. Что объяснишь начальству, он же не виноват.

Кончаем в шесть, с закатом. Девчонок везут первым, мы ждём второго рейса. Все устали, сидят без разговоров и прячутся от ветра.

Я тоже в коконе своей лихой полярки. До синей полосы на горизонте – плавные волны. Поле принимает спокойные вечерние оттенки.

Деревья розовы, стоят почти шарами. А в стороне заката зеленоватый свет. И облачка горят над чёткой пашней. Импрессия холмов, спокойная импрессия.

Не знаю, так ли видят это мои ребята. Но тут над ними власть моя кончается. У них своё, мне мало интересное. Они уже дипломники и пусть себе, как знают.

Дома дымится мясо. Разложены огурчики, стеклянные от действия некой торгун-травы... Деду, наверное, стыдно за строгости начальные. «Налить, что ли?» – «Налить, ясное дело!» Бурашного, родимого. И бабка отрезает от снизки «ярый струч». Торгун-трава, струч ярый – слова-то каковы? Ну, согласитесь, что приятно слушать.

Наши хозяева живут хорошей старостью, их мир освоен полностью. Давно пенсионеры. Дома вся жизнь, хозяйство натуральное. «Дед может всё», – как говорит хозяйка.

«О-о-о, там этого дёра...» Я им принёс по веточке. Пытался рассказать про лог и про деревья. «Ну, поле-то я знаю», но была давно. Ей пенсия от поля избавленье.

И после двух лампадок самогона, лицо, избитое за день всеми ветрами, прямо горит, и тянет полежать. Но Валентин Степанович намерен разговаривать. Навис над головой. Беседа нудная и ясно – на весь вечер. «Ладно, пошли, такое покажу! Такую штуку, что закачаетесь».

Аспидов лог, вчерашние контрасты. Ещё вчера сознанье задержало четыре осыпи за дальним поворотом и нечто весьма странное посередине цирка.

Наклонная площадка, поросшая травой. Там две дорожки вроде следов трактора. Может, кус земли так отвалился, хотя до края лога весьма далековато.

И главное, в том месте, откуда глыбе съехать, нет никаких следов. Только трава. «Видите, видите? Ну, что это, по-вашему? Не знаете? Площадка марсиан!»

Чтобы добить коллегу окончательно, веду его следами туда, где обрываются дорожки. Летательный корабль взлетел, видимо, недавно. Следы почти что свежие.

Эффект настолько полный, что возражений нет. И лог к тому же Аспидов – название недаром? Но я так и не знаю, откуда здесь такое. Между следами гусениц почти что восемь метров.

«Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне. Травы степные унизаны влагой вечерней...» А хорошо вверху. Я, как с трибуны, на весь объём загадочного лога бросаю строчки Фета... И спать уже не хочется... Читаю и другое, подходящее.

Притих там мой Степанович, мой слушатель единственный. Ещё тут, правда, жители тропических морей. И души их спрессованы в аспидной мостовой, по осыпям и циркам здешних трепелов.

Ведь можно допустить? Зеркальная луна, пустынная лазурь. И палый лист, и травы. Кораллы, нумуллиты. И эти марсиане. В конце концов, и самогон бурашный.

Я подивил Степаныча. Чтоб не было обиды, открыл бутылку вермута, вермут молдавский, клейкий. В нём вкус седой полыни, то есть, степей бескрайних. Полынь, по-моему, целебное растение. Спит Валентин Степанович. Беседую с хозяйкой. «Что за икона?» – «Серафим сидячий. Клуб у нас закрытый, церкви нет давно». И припев к сему: «Живём, как турки».

Сидячий Серафим – происхождение курское. Сразу вспоминается собор со звёздами, имел дар прорицания. А церковь – под берёзой на холме, где мы с утра машину дожидаемся.

Берёза вековая, от церкви лишь фундамент. Да, на холме, у Обмеди, у нашего ручья, по берегам которого растянута деревня. Есть, впрочем, боковые ответвленья.

Церковь была как будто двухэтажной. «А что вверху?» – «Как что? Там была святость! Царевна нарисована или княгиня». Что-то такое было там под крышей.

А затрезвонят в малые, поднимут белый свет! Разрушили давно. «То ли было, то ли нет! То ли было, то ли нет!»

И «Серафим сидячий», похоже, по инерции. Не видел, чтоб хозяева молились. Вот в чёрта верят – «водит». Мужика, пил он по-чёрному, и чёрт его в болото.

А тётка, что к себе нас не пустила, сама видала чудо исцеленья. В соседней Коренной, где мы с Ириной были. Так что могу дополнить впечатленье.

Жила тут девочка. Мать умерла, и мачеха наводит порчу. Девочка немая. Не говорила, вроде, много лет. Естественно, жалели. Селяне сердобольные.

И уже взрослой девушкой отдали в монастырь. Икона, известный Крестный ход – значимое событие в губернии.

Немая билась в судорогах, «в падучей». И «голосами многими» кричала. Монах её держал как-то «особо». Соседка видела, что вроде бы за палец.

И через день пришло выздоровленье. Немая говорила, но из села уехала куда-то навсегда. И дом её стоит с тех пор необитаемо возле снесённой церкви.

Икона, чудеса, запах особых свойств. Тут есть и рощи тайные, ещё дохристианские. Перун, солнцепоклонники и игрища нудистов, что изгоняются, но, вроде, существуют.

«Живём, как турки», но народ хороший. У нас по вечерам что-то на клуб похожее. Я тоже выступаю – о меловых морях на этом месте, о сфинксах, о пустынниках, о ледниковом времени.

Вот, сплю неважно. Оконца закупорены. С рассветом благодать зарядки – за стогом в огороде. И утреннее небо, и перья облаков на новый день бурашный, который там по счёту.

Шофёр, один из наших вечерних собеседников, проникнулся рассказами и отпускать не хочет, хотя сам признаёт, что здесь в деревне скучно. Сплошь старичьё и пьянство, безысходность.

– А мне вот у вас нравится! Я жить бы стал на пенсии.
– А ты лучше сейчас. Пустых хат у нас много. Живи в любой бесплатно, а то и председателем. Наш уже старый, толку с него мало.

Ну что сказать на это? Председатель. Завёл бы шарабан, двуколку на колёсах. И домик с мальвами. А где овсы, где брюква, конечно же, узнал бы постепенно.

Овраги, отрицательные горы. Леса подземные. Берёзки, ручейки. Тот куст шиповника, где пламенные ягоды, с тенденцией лететь в сырой осенний день.

Набор диковин, здешняя экзотика. Остаться с этим можно бы, забыв про остальное. Конечно, рановато и слишком неожиданно. Хотя, чем чёрт не шутит, в самом деле, могут и вправду выбрать. Просёлок, грузовик, горбы земли. Вот тут был приток Обмеди. Сейчас трудно поверить. Шофёр младше меня, но видел камыши. А цапли до сих пор, как будто, прилетают.

Дикие утки, цапли? Обычная история. Запруда, родники коровы затолкли. Обмедь была глубокой на памяти мальчишек. Названье тоже с чем-то, верно, связано.

Никто уже не знает, но «в городе известно». Их вера в городское всемогущество порою умилительна. Взять те же огурцы, – «в городе солют, в травах разбираются».

Торгун-трава? Возможно, что реликт, неведомый науке и только здесь оставшийся. Чтоб придавать стекольность огурцам, что я считаю их важнейшим свойством.

Кстати, о городе. Хозяйка вспоминает, как ездила и как её кормили «с салатом», вроде бы. Культура невозможная. А свой чугун картошки в грош не ставит.

У неё там дочь где-то у Дальних парков. Названье старое. Московские ворота, Чумакова... Ирина говорит, что парки – наш район, теперь, конечно, ставший совсем другим по облику.

Всего-то километров двадцать пять. Автобусом удобнее и ближе. И потому хозяйка не видела чугунки. Похоже, что и вовсе не увидит.

Я о завидной старости на этом вот примере. Печь сложена, дом выстроен. Хозяйство по инерции. Всё ровно, без ненужных сожалений. Век доживут по-своему, а как, уже их дело.

Я потому и слушаю с особенным вниманьем. Скажем, искал и выбирал. Еду поселиться. У речки Обмедь усадьба вроде фетовской. Усадьба в виде хаты, как у моих хозяев.

Пародия на Фета? Не быть мне председателем. Я это так – глубинка как дополненье к Курску. Уж если довелось, как говорится, то даже бураки не пропускаю.

Да, старость, автономия. Свой скирд и огородик. В недрах двора корова обитает. И дикий кот, в дом даже не стремящийся. Он есть, но я не знаю, как он выглядит.

Кому кидаю мясо после завтрака. Урчит из-за плетня и терпеливо сносит, как его грабят куры плотоядные с их дерзким мародёром-предводителем.

Хозяйство автономное. И всё же – живут неинтересно, неопрятно. Двор весь болото. В доме духота, окошки никогда не открываются.

Да, «клуб закрытый, церкви нет давно!» Что клуб, когда в селе нет бани. Ни у кого вообще и испокон веков. Степная полоса невыразимая.

Как можно жить с окошками, которых не открыть? Как примириться с грязью во дворе? Давно пенсионеры, никто к ним не приедет, тут не покой, а просто равнодушие.

Рядом с иконой фото сыновей. Об этом просто: «Всех побили в Рыльске». Всех из села, кого тогда забрали. Штаб Рокоссовского – мемориал известный.

Дед только что по дому и работает. Работы нет, сидит себе на лавке, когда я предложу, сыграем в карты, но без азарта. «Шохи и осьмаки».

Хозяйка тоже жизнь потратила «на поле». Ну, «поле-то я знаю», причём в такое время. Не мудрено, что больше ни ногой. А так прогулки – здесь не уважают.

И те бурашницы, уже предпенсионные и откровенно ждут освобожденья. А молодёжь вся в городе, разбухшем в десять раз, что Курску, как мне кажется, совсем не обязательно.

Здесь по субботам деревня становится опасной. Дезертиры, не городские и не деревенские. Всё больше волосатики, вроде того на станции.

Могут внезапно осветить фонариком, и не дай Бог ответить чем-то резким. Даже девицы: «Эй, преподаватель! Иди сюда, желаем познакомиться!» – назавтра снова тихо, обратная волна.

Луна до полной круглости дошла за это время. Аспидов лог, ступеньки небесной мостовой. Кулисы тополей отсюда гребешками. Я больше там, вверху, где звёзды в ветках. Степные ветерки, зеркальная луна. Луна глубинки курской, такое надо видеть. Такая яркая, что ярче не бывает.

Зайдёт за тучу, ждёшь на том же месте. Лазурная пустыня. Аспидову лощину перелетают тучки. Луна опять открылась.

Я каждый вечер так. Утром кормлю кота. Сбор возле бывшей церкви. Наш агроном отмерит урок моим солдатам. Сажень его из прутиков, как циркуль.

Космос работы, гектары бураков. За нами поле чёрное, а впереди зелёное. Ботва нам по колено. Мы прыгаем по глыбам. Глыбы качаются, как льдины в половодье.

Сегодня агроном что-то не в форме. Ноги болят, гулял всю ночь на свадьбе. Ноги? Ногами, что ли, пил? Просто плясал от дома до колодца, обычай здесь такой. Работает и пляшет. Недавно кончил СХИ, уже начальство. Ответственность его не угнетает. Здесь его жизнь, и в город не заманишь.

Я тут невольно стал каким-то социологом. Ну, про хозяев: пенсия, «слова такие слушать» считай, что мат заезжих шоферов. Однако и село рассматриваю тоже как приложенье к Курску, раз так уж получилось.

Трудно сказать, чем держится село. Что будет с ним, когда уйдут бурашницы. Молочницы на ферме, правда, вполне живые. Врачиха добрая. Приятна продавщица.

Ребята уже стали выдыхаться. Всё чаще развлекаются, швыряя бураки с ножа на нож, через весь фронт гектаров. Или сидят на глыбах, как примёрзшие.

Но план мы выполняем, да и теплее стало. Порой даже бурашниц обгоняем. Глыбы подтаяли и, как тут говорят, «чистый бурак выбивается».

Вчера мы на свой риск отправили девчонок. И с ними Соловьёва, ангиной заболевшего. Бутов хотел «сменяться», но я не допустил. Талантливый сачок, мне даже симпатичен.

Так что, наверно, последнее утро на поле. Ждём телефона, ребята слоняются. И я подозреваю вчера мероприятие, о чём официально неизвестно.

Не проверять же, все они лежат в своих постельках. Потом, они по-своему давно переселились. Они дипломники и где-то скучноватые приобретённой взрослостью. Дорожки их известные.

Звонок! Нам ехать в поле грузить продукцию и получать расчёт. Сюда мы не вернёмся и прощаемся. И наши старики вполне довольны нами. Наш дом, наши хорошие беседы.

И Валентин Степанович берёт банку огурчиков, самых пупырчатых, на той торгун-траве. Хозяев приглашаем приезжать. Всё будет позади: сады, овраги, тернии...

И я вдруг выдаю: «О-о-о, там этого дёра! – честное слово, я не дразнился, – г-и-ибель...». И старики рассмеялись. Нет, я привык бы. Жаль лунных оврагов. Что говорить, пролетевшее время.

Импрессия холмов. Две-три волны. Наш скирд, как пирамида, среди поля. Повидло загустевшее, небесное. Утро с холодным ветром, утро мокрое.

Ребята ожили. Я прямо дирижирую. Те – грузить «Колхиду», эти разгребать. Погрузка. Бураки летят каскадами у нашего скирда: нашей столовой, спальни.

Скирд навсегда останется таким же. Нам не дано увидеть разрушения. Останутся минуты созерцанья – из кокона полярки, зарывшись в недра сена.

Расчёт на удивленье вышел вполне приличным. И «ливера» не очень пострадали. Наш агроном что-то кричит и машет. Последняя дорога «по холмам полей».

До трассы мы с Степанычем в кабине. У магазина встали – ребята попросили. И Бутов (да, представьте!) как-то резко нам прямо-таки втиснул бутылочку сухого.

Я пересел к ним в кузов. Пустил вино по кругу. Достал свою бутылочку бурашного. Что главное? Единство! Конечно, пить с студентами не очень-то красиво, но я выпил.

Уходит наше поле, всё кончается. Вот уже контуры кирпичного завода. Мачты троллейбуса. И всё, остановились. Ребята прыгают и как-то врозь расходятся.

И мы не коллектив, и я им не начальник. Дальние парки. Всё. Бурашные солдаты своё предназначенье отыграли. И я сам по себе до своего Лимончика.

Уже потом, когда занятия, я выпросил у тёзки цветную фотографию. Такой же скирд и пашня с бураками. Ботва ещё зелёная. В общем, виденье поля.

И Валентин Степанович туда же – давайте как-нибудь заедем к старикам. И голубой овраг сюда припутал. Запомнил ведь, хотя вполне зануда.

Да, хорошо бы. Только ведь там снегА сейчас. Там снЕга... «гибель». Мы опять смеялись. А время отлетело. Вот разве новой осенью. До новых бураков и голубых оврагов.