40. НО МНОГО ЛИ ОТПУЩЕНО ИСТОЧНИКОВ?

Остановись и слушай баобабы! Остаток отпуска. Уже начало осени. Любимый южный город. Немного южный город. Конечная ли станция, не знаю.

Вчера пришло согласье из Хабаровска. Уже я управляю той кафедрой? Могу не управлять. В обоих случаях решение за мной. Буду жалеть, конечно.

Ну, подожди до инея? Укроп, чеснок и хрен. Ирина закатала банки с огурцами, я помогал укропы нарезать. Приятное занятье, отнюдь не разрушенье.

Благодаря дождям природа отдохнула. Вблизи овсов на склоне набрал букет клубники. Травины разгребал, и тут взорвалась утка, взлетела на ближайший дуб.

Природа отдохнувшая. Фруктовые посадки уже в плодах, и там уже объездчики. Аллея тополей, что сад пересекает, разрыта, и деревья порубили.

Мемориала ради наломали дров. Траншея теплотрассы уже к метеостанции. Сад рубят. Изгадили окрестности Лимончика. Вместо аллеи куча рыжей глины.

Букет клубники белой. Добавил васильков и несколько колосьев, чтоб сердце не болело. Вдыхаю осень – так ведь мне и надо. Нельзя что-то любить, немедленно разроют.

Остаток отпуска. Блуждаю с фотокамерой по выходным. Остальные дни – когда на Боевке, когда в Клюкве, на Сейме. Дни ясные, бездумные – на много километров.

Скользи на лодке Тускарью. Смотри, с какой готовностью тростник клонится в стороны. Вернее, уклоняется. Неужто так моя волна от лодки влияет на прибрежные растения?

Пучок стеблей нарезал. Я говорю тростник, но это не початки, а метёлки. Уже сухие, жёлтые, могут стоять всю зиму. К примеру, в стройной вазе из синего стекла.

Зашёл с этим пучком взять что-то в магазине. Из винного отдела продавщица кричит, что ей такие надо. Дам, говорит, бутылку, но я не согласился.

На насыпи чугунки граммофончики и вольный львиный зев, полыньки и шалфей. Раздастся треск. Оглянешься – там никого, лишь полдень, потрескивают шпалы. Верно, хотят вниманья.

Да, полдень насыпи. А на мосту, над Сеймом, замер состав из грузовых вагонов. В воде живут русалки, и плавать здесь опасно, да и вода уже холодновата.

Протоки усыхают в цветущих ежевиках. Берег – сухарь какой-то. Луга уже объедены, и Курск вдали миражит. Впрочем, не так уж. Ну, сердце поболит и перестанет.

А город-то порой неисправимо южный. Не редкость тополя пирамидальные. Такие же качаются и крымскими перронами. Курск расположен так, что вечером на поезд, а утром ты в каком-нибудь Джанкое.

Ночные табаки от нашей автостанции к Лимончику. Ещё недавно думалось, что могут быть всегда, что так всегда и надо, и так когда-то было.

Удивительно, что мальвы стали требовать вниманья. Может, лето им такое – всюду, всюду группы мальв. Цветными любопытными глазами уставились на мир, усыпали пять метров высоты.

Мне, наверно, рано говорить про улицы. В том числе об этой, о пути к Лимончику. Дворцы казарм. Московское кладбище. Поворот троллейбуса сразу же за СХИ.

Остановись и слушай баобабы! Только вот ещё, не доходя до СХИ, слева, пара домиков кирпичных. Да, тут, за Московскими воротами. Тут мальвы на газоне. Тут я прохожу мимо окошек. Ничего подобного никогда не чувствовал. Что там, за окошками, не знаю.

И ещё такое же, если возвратиться. Это на углу, что сразу за трампарком. Домик, вросший в землю. Собственно, не вросший – тут слои асфальта виноваты.

Тут грузовики, тут поворот трамвая. Мне тут пересадка, если в главный корпус. Ну, окошки эти чуть не вровень с улицей. В слякоти и грохоте, как бывало.

Только за окошками фиалки, как ни странно. Нет, не те лесные. Комнатные. Тоже разноцветные. Вроде из сатина. Тоже старый Курск.

Мне вспоминается мой тёзка и коллега. Не знаю, в какой мере сейчас я соответствую его словам. Каким я стал курянином, не знаю. Но мальвы, но домашние фиалки...

Ирина тоже любит домашние фиалки. В Лимончике давно оранжерея. Оранжерейный дух и по ночам заметен. Если не открыть окно.

Мы раздаём цветы. Беру пару горшочков. Куда-нибудь везу их на троллейбусе. По вечерам, как правило. Один знакомый заметил даже, что я всё переезжаю.

Коллега с дальней кафедры. Уже по институту немало тех, с кем словом перекинуться почти что дружески, почти что наравне. Конечно, столько времени прожито в Курске.

В Лимончике лианы закрыли потолки. И как их ни подтягивай, всё головой цепляешься. А тут ещё степных лекарств букетики висят и сушатся своим манером.

Ну, разве опустеют подоконники? Ни Фета мне, ни рощи? Сотрутся в прах букетики? Не верится в такое. Глядишь, и пронесёт. Хотя, конечно, судьбу не обыграешь.

Но, тем не менее, моя программа сделана. И если оставаться в Курске, возможен новый круг. Другого не дано.

Поеду к Фету, раз проснулся рано. Осень, день хороший.

Да, осень из вагона электрички. Я высунусь в окно. Пойдут луга, поля. Да, стук колёс такой же, что слышу по ночам. По дугам Курской области, не далее.

Автобус, как всегда, объедет Воробьёвки. И потому набит селянами сверх меры. Визжат поросята в мешках, и пахнет подмышками сельских красавиц.

Остановись момент у магазинчика! Меня здесь узнают. Опять туда же? Нет, в Тёмный лес. Мне булку, сыр и вермут, как полагается паломникам поэзии.

Подсолнухи и тыквы на заборах. Отнюдь не изобилие, но мальвы, как будто не сентябрь. Цветут неудержимо. Не помню, было ли у Гоголя про мальвы.

В Усадьбе, то есть в школе, уже идут занятия. Там уже делать нечего, но вернуть «проспект» Усадьбы и удивить директора своею пунктуальностью, а то он прошлый раз смотрел с сомненьем.

Зашёл в Усадьбу, и не зря. Одно из кирпичных чудовищ чернеет распахнутым боком. Там кузня, и в куче железного хлама вполне вероятно орало времён, может быть, домазеповских.

Тут и сейчас мастерская. Что-то вкатили и чинят двое рабочих. И тот, что моложе, пьяный и злой, сразу тыкает лапу.

– Посмотри, посмотри на палец рабочего человека!

Лапа страшная – ноготь расквасил. И сам он с какой-то готовностью, что усадьба накрылась, и что мельница накрылась. Вот такие и губят деревья.

Второй, наоборот, степенен. Усадьба вроде бы стояла при Петре, с тех времён и кузня. От мельницы лишь ров, еле заметный, выше по течению.

Он же о том, что немцы здесь стояли, но относились к усадьбе без должного почтения. «Гадили в окна», жгли остатки сада.

Что кузня, что конюшня – иных времён постройки. Любили своды, арки. Окошки вот такие же. Нет, я не стал искать орало в хламе. Оставил у директора листочек и распрощался.

Конюшни вековые, крепостные. А зданье школы – что о нём сказать? Такие же вполне приличны средней улице в любом из городов Курской губернии.

Мне Тёмный лес, о коем в директорском листке. Единственное, что ещё не видел. Лес Тёмный, поле Дикое. Одно другого стоит. Скорее всего, роща вроде Знаменской.

Выше Усадьбы – дали. Поля соломин сбритых. Созревшие репьи и васильки обочин. Крутятся ветром листья посадок. Листья дорожных посадок.

Конечно, те же пажити, когда-то так влиявшие. Сейчас – в «тумане поля голубом». Я не о том, что что-то общее с морскими далями. Тут голубая осень чернозёмная.

Я лишь о том, что видел тогда за общежитием. Боюсь, что та эпоха мне многое испортила. Дала свой тон, а я универсален, за что и расплачусь универсально.

Сейчас, правда, не думаешь. Сейчас я просто путник. Равный себе в сентябрьский ясный день. Нет, правда, ни о чём я не жалею. Созревшие репьи и васильки обочин.

Курганы из соломы. Один только растёт. Летают механические вилы. И виден Тёмный на горизонте чуть вправо от просёлочной дороги.

Дубовый, но не древний и без теней. Всё та же паутина и крапива. Всего пятьсот гектаров, как сказано в «проспекте», что много лишь по местному понятию.

Жару пережидаю в куче сена. Осина шелестит, струится полдень, и стрекоза уселась на меня, сложивши лапки, будто в изумленьи.

И пчёлы хотят вермута, одна в пустой бутылке – «неужто выпил, у-у-у». Другие по губам. Щекочут хоботками. Но если шевельнёшься, изжалят неминуемо. Так я засыпаю.

Хорошее названье Тёмный лес? Сегодня только с краю, но когда-нибудь... мне кажется, что я не сомневаюсь. Когда-нибудь я сплавлюсь и по Тускари.

Поля, чем ближе к вечеру, тем больше море ясное. Такими пажити являются впервые. Но я уж ничему не удивляюсь. Пусть станут морем, уж если так им нравится.

Имею полчаса чуть окунуться в Тускарь. Ниже Усадьбы ивовый туннель. Хотел уже снять плавки и влезть в завалы веток – «игривый плеск в реке меня остановил».

В туннеле напоследок даровано мне зрелище, когда «красавица, прорвав хрустальный плащ», «упругие листы у лилии стыдливой» – да, да, картина в духе Фета.

Я не тревожу, только посмотрел, прошёл немного дальше и сам по горло улёгся в воду. Дно плотное, такое же, как в фетовском пруду, и тоже усыпано нападавшими ветками. Зато теченье, что рыбам только прыгать. Так бы и шёл за ними, развешивая брызги по ивовым кустам, нависшим с берегов. До мостика из брёвнышек и жердочек.

Время-то есть, но вдруг автобус не появится? Уже одет. Стою как раз напротив, где в чаще должен быть родник. Красный колодезь, который мне в дожде показывал мальчишка.

Да, я уже на этом берегу, но много ли отпущено источников? Разделся вновь, спускаюсь, обламывая веточки. Тот берег в трёх шагах. Вода здесь ледяная.

Красная пена, красные травины. Весь склон сочится красным, бульчит едва заметно. Таков источник при впаденьи в Тускарь. Близнец того, соседнего. Исток в смысле поэзии.

Пешком мне уже некогда. Сижу возле сельмага. В седле сельхозмашины на кривых колёсах. Автобуса ждут многие, и, если так повсюду, есть шанс и не успеть на электричку. Конечно, прошёл без остановки. Теперь мне крестный путь с рублёвкою в кармане. Теперь хочешь – не хочешь, а придётся. Ночь длинная, холодная, сентябрьская.

От подвига спасает легковушка. Промчался шлях в компании трёх переспелых дам. Сам Фет наверняка охотно б так промчался. Поэты не должны испытывать лишенья.

На станции все те, что ждали в Воробьёвке. В столовке пиво. Я назвал столовку «Щигровский конь», в честь того коня, что у музея в Курске. Романтика таверны, романтика родного Черноземья.

Толпа накопилась. Волна уезжающих. На неделю деревня пустеет. Оживает к субботе обратной волной добровольных таких вот мигрантов.

Не пейзане и не горожане. Много тех, что зовутся подростками. Те – один волосатей другого. Все обвислые – мода такая.

Мода патлы не мыть и шнырять. Самый «клоун» расставился нагло – вот он я, огородное чучело.

Электричка подходит почти в темноте. Но по вагонам свет ещё не зажигается, и видно, как гаснет за окнами курчавое небо знамений и как далеко в Диком поле кой-где дрожат уже вечерние огни.