37. ДОГАДОК ЛЕТ НА ДВАДЦАТЬ

Апрель меня всегда приободряет. Нашли себе дорогу весенние ручьи – в виду сапожной будки, по буграм. Особенно в трамвайных закругленьях.

Апрельский ветер южными зефирами врывается в рощу, летит по реке. Вот и самсоны уже замерещились. Где-то должно быть и мне хорошо.

Подтвержденьем – письмо из Хабаровска. Зовут. Я отвечаю туманно. Только Хабаровск из всех вероятностей кажется шансом, как некогда.

Я-то знаю, что шанс запрещённый, что нельзя возвращаться и прочее. Только так уж дозрело в сознании как возможность, пока что далёкая.

Блуждание по Курску с фотокамерой. От Херсонских ворот до Московских. Заранее с условием помойки неглижировать. С условием заглядывать в отверстия кварталов.

У тополей апрельского трампарка взойдут событья слов, значение которых известно только мне. Иные возвращаются, что подтверждает нереальную основу.

Да, выдержки меняются апрелем. Разлив за Тускарью почти с закрытой диафрагмой. И что ни кадр, слова, уже произнесённые. И чем нелепей сходство, тем правильней догадки.

Догадок лет на двадцать. Карнизы на Садовой. Отверстия в кварталах и дали остановок. Событья слов живых – со всеми слободами. Нет-нет, отнюдь, я Курск не закрываю.

Скорей, наоборот. Свои катушки плёнок я сразу проявляю, а также закрепляю. В тетради со стихами – разговоры. Курянин любит запечатлеваться.

...Дзержинская, кирпичный дом, что с башнями. Проезд во двор, где флигели и службы. Тут всё «до революции». Наследник приезжал. Про бывшего хозяина кой-что порассказали.

Соседняя аптека так и была аптекой. Аптекарь тоже жил всем, что угодно. До революции все чем-то торговали. Все «чем хотели, тем и торговали».

Вот разговорчики, типичные для Курска. Но проблеска чего-то интересного? Бывает и агрессия, особенно в кварталах кирпичных джунглей возле Барнышовки.

Дзержинская – Херсонская? В разведочном заезде я ужаснулся спуску с Красной площади. Провал куда-то, сакли, жлобский голос Вяльцевой – меня предупреждали, а я лишь рассмеялся.

Мне до сих пор Херсонская как знак непослушания. Хотя с теченьем времени тут многое понятней. И там, где пела Вяльцева, я покупаю джаз. Мне книги оставляют в напротив магазине.

Квартал кирпичных джунглей – это слева. Какое наслоение, какие переходы?! Мне трудно всё понять, но знаю, что как-то с этим связан. Возможно, что душою чернозёмной.

А сакли? Да, казалось. А ведь была и осень, вернее ещё осень августа. И если уж на то, что же плохого в саклях? спускаются, как солнечная лестница.

Да-да, я слишком сверху, помойки неглижируя. Помойки, между прочим, тоже сверху. Тут просто улицы, войной не изменённые. Конечно, характерные для Курска.

Я зря тогда поспал в гипнозе шанса. Мне бы тогда спуститься осторожно. Ведь есть ещё подъём с трамвайными путями и тополя с вороньими тотемами.

Я бы отметил и конструктивизм. И тот кирпичный дом, что с башнями квадратными. И дальше на углу фронтон с сквозной люкарней. Предположил бы что-то добровольно.

Нет, это слишком смело для приезжего. Зато я как-то в обществе Ирины и Анюты шёл из кино под вечер. Ну, знаете, вороны. Ну, тополя старинные, старинные...

И знаете, такого много в Курске. И я не виноват, что первым был Воронеж. Но чем нелепей сходство на довоенной улице, тем для души приятней и роднее.

У Южной автостанции, не трогая казарм, можно увидеть месяц над тюрьмою. Да, самый первый контур. И над садом тоже. Такой же над оврагом к общежитию.

И я теперь брожу тут, когда в связи с занятьями, когда по доброй воле с фотоаппаратом. Снимаю спуски улиц. И Знаменский собор всегда на заднем плане – так как-то получается.

Представьте тополя и узкий тротуар. Нет, тополя без листьев, ведь спуск ещё апрельский. Ручьи, грузовики, какие-то прохожие. И купол чуть правее над всем этим. Вот где типичное курское? А впрочем, всё типичное. Трамвай вдоль Тускари. Кожевенный завод и уличка над ним, малодоступные, это уж без ссылок на Воронеж.

Как странно, что собор уже освоен мною. Те окна в «барабане» знакомы высотой. А купол? Я уверен, что он навек останется, особенно отсюда, с тротуарчика.

Курянин подозрителен. Я не люблю вопросов. «Чего вы тут снимаете, не из газеты ли?» – мешают вспоминать и размышлять над кадрами. Сейчас вообще, что мне не здесь бы надо.

А где? Это забавно. Вопрос уничтожающий. Пускай ответит, если знает где. Недалеко, представьте. Ну, ладно, покажите. Такое здесь впервые, причём без агрессивности.

Ведёт на Пастуховскую. Обычные ворота, дом деревянный, право же, ничем не замечательный. Но тут что-то другое. И я потратил кадр.

Поляк, как оказалось, Сигизмунд Кульчинский. Шинель до пят не нашего покроя. Бродяга, но с хорошим разговором. Подусники какие-то австрийские. Благодарит, что хорошо отнёсся.

Я, право же, сначала хотел ответить грубостью. Сюжет он мне покажет. Ну, что же, любопытно. Но дом, куда пришли, не может быть сюжетом. Ну, встаньте тут, хотя бы, у калитки.

Наверно, этот дом зачем-то ему нужен. Что-то такое связано. Поляк? Военнопленный? С войны остался в Курске? Больше, наверно, некуда. И рассказать, наверно, не умеет.

Взял адрес. Фотографию и вправду отпечатал. И даже отослал с припиской и числом. «Ещё польска не сгинела, егда мы живём?» Тоска по родине, куда он не вернётся.

Зачем я это здесь? Теперь так жаль беднягу. Ему ведь не подняться до истинных сюжетов. Что ему Курск? Здесь и помрёт. Да, здесь, у кожзавода, вблизи путей трамвайных рядом с Тускарью.

Да, Пастуховская. Конечно, я знаю адрес, где, в общем-то, недолго жили мои родители и я, конечно, тоже.

Дом по тому адресу не стал фотографировать. Такой же деревянный, с такою же калиткой. Воронеж моя родина. Оттуда и подснежники. Оттуда всё, чем я теперь владею.

Да, Пастуховская, коровки там, выгоны. И уж совсем на диво – Чумаковская. Та, впрочем, ничего такого не содержит. Ну, может быть, соседство с Херсонскими воротами.

Но, говоря об улице Херсонской, не умолчу, конечно, о Воротней. Чуть-чуть не доходя, в ряду домов – лабаз. Может быть, когда-то здесь торговали морсом.

В эпоху общежития я здесь начертыхался. Куда ни шло, на Херсонской хоть в грязи не утонешь. А уж Воротняя, а уж Аэродромная! Проклятый транспорт курский, ночная слякоть курская.

И всё же у лабаза, где морсом торговали, коситься на замок, на два окна забитые. Лабаз в ряду домов. Да, курских, безнадёжных, как слякоть невылазная, загубленные туфли.

Коситься на лабаз. Он с полной очевидностью похож на тот, воронежский. Похож, как бы в насмешку забиты окна, накладной замок. Замок такой пудовый, что и смотреть не хочется.

Херсонская – Дзержинская, спуск и подъём трамвая. Всё это у меня теперь на фотографиях... я вижу, что войною не затронуто. И каждый дом по-своему, включая и казармы.

Мне – каждый дом по-своему, и кадры обоснованы началами рассказов про ломаные линии. Такое не забудется, когда закрою Курск. А впрочем, я его отнюдь не закрываю.


Херсонские ворота уже давно легенда. А вот Московские Ирина ещё видела. Сносил их мой коллега, тогда строитель Михлин.

Я знаю, что не мне откроется весь город. Но я теперь снимаю почти что всё подряд. И каждый кадр хоть чем-то обоснован. А это уже может быть любовью.

И, тем не менее, вычёркиваю май. Был отпуск. Разумеется, не в Курске. Мисхорский парк, иудины деревья.

Потом Ирина в Питер полетела по обмену. Я – в институт на Волге под Самарой. Но это так: ни Питер, ни Самара. Другая выпала дорога.