35. ВОЗДУШНЫЕ ШАРЫ МЕЧТАНИЙ

Новосибирск мою квалификацию повысил лишь в том смысле, что перебил инерцию. Во-первых, опоздал к началу лекций, а во-вторых, и сам достаточно высок.

Вторая половина курсов вообще на самотёк. Предполагалось что-то, но формально. Мороз сорокаградусный, в сиянии деревья. Портвейн и книги в старом общежитии. И там всё стало окончательно. Ну, далеко не всё. Лишь с институтом. Что буду только зря себя насиловать, и что пора ревизии активов.

Куда? Да хоть в Монголию. Можно в Иркутск, в Самару. Возможности реальны. Но я летел в Венецию и думал о Венеции. О меловых холмах, о Тускари и Куре.

Я шёл с аэропорта мимо кладбища Московского. Вороны возвращались. Вороний остров держится усопшими. Но видно по трубе, что ветер из садов. В казацких завываниях и сумерках за шторой.

Да, пелена и саваны. Туманные картины. Пока я повышался, Кур снегом завалило. Над копанкою иней. Такие осокори бывают на картинах Добужинского.

Отдельный осокорь – ну, совершенный шар. И пара – вопросительные знаки. Ну, гусеница-дерево с щёткой вместо ног. Почти из ничего хорошие снежины.

Тут кажется, что нет во мне противоречий. Домой идём садами. Воробьи нас ждут внизу на дереве: «Ты не забыл про нас?» А то закат кончается, а то снегов подсыплет.

Тут вечером один чудак жратву на подоконник насыпает. Вороны улетят, и он как раз тогда – с кульком пшена из форточки. Ну и к нему всей стаей.

Так, видимо, они друг с другом говорят. Ребята, подождите, вот допишу и высунусь. Прекрасен баобаб у магазина. И шторы синие. И вечер потемневший.

Во сне я иногда полёты совершаю. Над площадью, над улицей в каком-то старом городе. Но кто-то ловит за ноги, и не всегда взлетишь. Какие-то картины и пилястры снятся.

Нет, я не говорю о вещих снах. Это мои рассказы преломляются. На что надеяться? Ни дядя адмирал, ни тётя секретарь. Не рано ли себя я отпускаю?

В полях дальше Лимончика (в сторону Москвы) есть пункт метеостанции, где ящики на сваях. Наверное, барометры и всякие термометры. Воздушные шары оттуда запускают.

Хорошая работа? Общенье с облаками, с циклонами Атлантики, со сменами сезонов. Хорошая работа на отшибе. Купить бы к ней ещё волшебный домик.

Лет шесть бы прослужить смотрителем термометров? Ну, домик, это слишком. Возможно, даже лишнее. Просто похожий домик отметил до Лимончика. Идея и засела в подсознании.

Моя лаборатория уже не та, что раньше. Вдобавок к ассистентше приехала доцентша. Читала лекции, пока я повышался. Мне одному вообще теперь не справиться.

Но ей отдельный стол, тепличные условия. Да, так и заявила: «тепличные условия». Всё, что создал, на что потратил годы, теперь всеобщее, без отпечатка личности.

Теперь это какой-то труп лаборатории, который надо с мясом отодрать.

Возможно, что я стал излишне раздражительным. Вот обошли меня общественным заданием, а я вместо того, чтобы сказать спасибо, подозреваю козни деканата.

Нет, явно не включаюсь. Новосибирск мешает. Терпи до отпуска. Пока к моим услугам Чулковая гора, где ёжик спит под снегом.

Порою летних бурь деревьев наломало. Вложи персты в щель тела баобаба. В слои колец годичных, в щель хрупкой древесины, где следы молний, когда-то ударявших. Туманность и мороз. Вороны злобно каркают. На их вороньей памяти такого не бывало. Всё утонуло в инее. И карканье из инея. На Боевке, представьте, неуютно.

На главной улице (Московской или Ленинской) есть выступ из порядка по правой стороне, где тротуар сужается. А выступ – старый дом, оставшийся от прежнего порядка.

Вот здесь-то воробьи и собрались на дереве. Чирикают небесно и друг при друге греются. Ну, воробьиный шар. А ветер слишком злой. И тусклая стена старого, старого дома.

Я шёл в «Курск» пообедать, но остановлен деревом. Был привлечён чириканьем небесным. Но ветер очень злой и тусклая стена. Безнадёжный гололёд и чужая улица.

Правда, потом одумался и подбивал Ирину спуститься в дебри Боевки. Когда гуляет ветер и валит снег такою массой, что трудно устоять. Все фонари, наверно, посбивало.

Ирина отказалась со всей категоричностью. И туфли не такие, и тонкие чулки. Похоже, испугалась ночных провалов Боевки, а я бы даже рад послушать баобабы.

В её кинотеатре тогда шёл Куросава. «Дерсу Узала». Не кассовый, конечно, но она держала фильм в своём репертуаре, как могла. Кольнуло сердце. Дальний Восток, Арсеньев. Знакомый с детства томик старой книги. Воронеж, ещё жив отец. Потом Хабаровск...

А утром тишина при солнце и морозе. Я отправляюсь бегать в дубовую аллею. Свитер оброс за беганье усами. Ирина изумилась такому возвращенью.

И город страшно яркий от мороза. Повсюду хрустали из фетовских «Огней». Специфика небес курского марта. Сгущенье всевозможной синевы.

«Колёсный пароход» всеми своими трубами драконов напускает в синеву. Обречены вертеться, хотят стать облаками, а через них и солнце ярко-синее.

Эффект необычайный. Летит синее солнце! И трубы вырабатывают радость. А выше только ангелы со сложенными крыльями – это уже от близкого Собора.

Весна! Развезло у завалинок. Ветер, клики и карканье на раскисших снегах. И всё, что будет дальше, принадлежит апрелю.

И надо допустить, что в этот ветер иду фотографировать любимые места. Вы думаете, радость там лишь, где трубы ТЭЦ? Нет-нет, ещё в ручьях трамвайных поворотов. В ложбинках рельс. Я знаю.

Пора микстур Сухинина? Настойка трав от нервов. Да-да, я докатился до микстуры. Но всё-таки ручьи в ложбинках рельс трамвая – о новых поворотах, о музыке Прокофьева.

Я знаю, что я занят не тем, что мне бы надо. Пророчество Нурбея подтверждается. Вот сам Нурбей доделал вторую диссертацию, нашёл, где защищаться, и едет на защиту.

Завидно? Я ведь тоже старался, как могу. Мы были на одном, примерно, уровне. И вот он победитель, а я растратил время на разные подснежники, овраги и шары.

Конечно, он талант, но одного таланта, наверно, всё же мало, он и ловкач изрядный. Умеет дать рекламу, наладить отношения. Единственный в Союзе маховичник.

Патентоведшу взял по договору. Напишет формулу, та дальше оформляет. Заявка за заявкой. Бывают и отказы, но авторских свидетельств, наверно, больше сотни.

И в «Огоньке» статья. На разворот картина – Нурбей во фраке с рюмочкой в руках. Нет-нет, это не выпивка. Бензин. Рядом его автобус с маховиком, где привод электрический.

Ну, вроде бы, заминка на дороге. Чтоб запустить систему, нужен бензин, но рюмочка. Вот он остановил какой-то грузовик и просит поделиться этой рюмочкой.

Представьте, это на моей дамбе. Автобус, грузовик, Нурбей во фраке. Мне тут – туман, галактика огней. Ему, то есть, Нурбею, – такая вот реклама.

Надо сказать, что тема диссертации, как говорят, на стыке. Нурбей еле нашёл, где защищаться. Не двигатель, не движитель. Как-то и то, и это. Футболили Нурбея по всяким институтам.

Нашёл, конечно, где бумаги взяли. В МАДИ – автодорожном институте, где я три года был в аспирантуре под руководством шефа-шизофреника.

И я, как близкий друг, вошёл в группу поддержки.

Судьбой непостижимой – опять портал МАДИ. Квадратные колонны. Направо – моя кафедра, и в цоколе мои лаборатории.

Защита в малом зале, ближе к небу. Меня не узнают, но я кой-кого помню. Профессора Иванова и секретаршу ректора. С профессором сидели вместе на философских лекциях.

Жена у него дворник. Не надо удивляться – в Москве тогда прописка только дворникам. Но это подавалось как нечто пролетарское, достойное карьеры комсомольца.

И тема в том же духе – изыскания по правилам дорожного движения. Конечно, признаю, но всё-таки с усмешкой. Типичный карьерист. Теперь уже профессор.

Вот он вздымается, несёт себя по лестнице. За несколько шагов до секретарши склонился головой. Солидность и маститость. Вот он ей ручку чмокает, лицом поводит в стороны: заметили, что свой?

А в малом зале всё уже расставлено. Стопа статей и авторских свидетельств. Две монографии. Машина с колесом, точнее маховик с системой шестерёнок.

Нурбей спокоен внешне, но бледный и зелёный. При бороде абхазской и во фраке. Сейчас ему, конечно, никто не позавидует. Совет чужой, народа пришло много.

Доклад, конечно, мастерский. Вначале Нурбей крутнул за ручку машину с колесом. Придвинул шестерёнку, и колесо крутилось, пока доклад, вопросы выступления.

Отзыв от Джона Гопкинса (второго маховичника из США), от института, где ракеты производят. Всё гладко, но вопросы я бы вряд ли выдержал.

Профессор Иванов чертил мелком квадратики. Вот двигатель, вот движитель, а это – в середине. Из серии учёной показухи. И это слушают, вернее, должны слушать.

Совет ушёл решать. Нурбей совсем зелёный. Понятно, сделал всё, что от него зависело. Теперь или позор, или победа. Последняя инстанция. Чистилище.

Конечно, ободряем. Прекрасная защита. Ликбез для докторов и всё такое. А он всё зеленее, всё бледнее. Стал как-то ниже ростом, хотя и так-то маленький.

Но обошлось, и даже лишний голос подан. Лицо Нурбея сразу стало красным. Расправился, уверенность в движеньях. Нурбея не узнать, он уже доктор.

Банкеты по случаю защиты диссертаций запрещались, но у Нурбея дядька Георгий Гулиа, известный литератор. Мы в Доме литераторов, как бы на дне рождения. И пьянка с тостами довольно скучноватыми.

Георгий Гулиа сосед мой по застолью. Наверно, Лилиана ему наговорила и про мои стихи, и что оригинал, но я не стал поддерживать такое направление беседы.

Тут был за председателя ещё один профессор. Про ВАК – тут все свои? И с ВАКом всё уладится. Какая-то закрытая компашка для своих. Мне всё это отчётливо не нравится.

Не нравится наш зальчик полутёмный. Не нравится компания. Налёг на антрекоты. Георгию сказал, что инженер. Рассказывал о фетовской усадьбе.

Уже в метро, в каком-то переходе Нурбей отстал, и там чуть ли не драка. С тем, кто был за председателя, «из наших».

Пристал – скажи ему, что ты еврей. Нурбей легко бы мог его нокаутировать, но сдержан, только вновь позеленел. Я бы, наверно, всё-таки ударил.

И где-то на квартире допивали. Я обругал ракетчика за шёпот. Нурбей, почти что доктор, сказал, что так принято. Прислушиваться надо к родным ракетчикам.

А утром, отоспавшись, снимали декорации в том зале. Хотел зайти на кафедру, но не зашёл, конечно. Стою у института, Нурбей ловит такси. Сейчас какой-то тип, с лицом весьма разумным, разглядывает молча Нурбееву конструкцию. Если б спросил, ответил, что это вечный двигатель. Что мне теперь МАДИ? Меня никто не помнит. И если дорасту каким-то чудом, моя защита будет не в нашем малом зале.

Да, я ещё о тонкостях защиты. Выносим реквизит, с профессором столкнулись. Нурбей всё же политик – дарит три книги дядькины с автографом.

Машину и рулоны чертежей мы отвезли на дядькину квартиру. Где-то у Сокола, причём, эта квартира как будто мастерская литератора.

На стене какой-то римский лик, какой-то щит, монеты. Нурбей рассказывал, что писатель так работает. Сейчас вот что-то пишет о греках или Риме. Так, вроде, вдохновляется, меняя декорации.

Ну, как же, я читал, всё одинаково. Рабы просто не слышали о Марксе. Но форма с содержанием вполне определённы. Вот и трёхтомник, вот и гонорары.

Я не ценю такой литературы, хотя Георгий Гулиа мне мог бы посодействовать. Но ведь ещё когда? У меня ведь лирика. Мне, видите ли, рано о протекции.

Скажу лишь, что настанет это время. Георгий Гулиа ответит мне любезно. И тут же некролог в «Литературке». Всё это позже Курска, и речь здесь не об этом.

А сам Нурбей с этих страниц исчезнет. Его, конечно, быстро утвердили в ВАКе. И мой Нурбей стал доктором «в законе», вдруг как-то измельчал и изменился.

Я встретил его в джинсах с бахромой. Нурбей пришил к штанине колокольчик? И к каблукам прибил по десять сантиметров. Ну, не сказал я так, я только удивился.

Он ныл, что издержался на защиту. Что хлеба купить не за что. Я дал ему четыреста рублей. И что б вы думали? Деньги эти ушли на перстень с модною печаткой.

Долг Лиля отдавала позарплатно. Ушло, ушло соседство, когда мы «Экстру» пили из баночек от сыра.

Это ещё не всё. Нурбей сбежал из дома. Ушёл к патентоведше в хибару возле Тускари. Я видел его с сумкою картошки. Патентоведша рыжая, не так уж симпатичная.

Столкнулся как-то с Лилей у нашей бухгалтерии. «Неужто это правда?» – спрашиваю Лилиан. «Ты что так громко в самом центре сплетен?» Мне показалось, что это несерьёзно.

Однако бросил семью в самом деле. Такое в институте не прощается. К тому же доктор свежеиспечённый. Ату его, гони и в хвост, и в гриву!

Не знаю, как всё дальше развивалось, сманил Дальний Восток, и я уехал. Нурбей при мне ещё брыкался как-то. Я знаю лишь по слухам, что выжили из института. Правда, в Москву.

Что дальше, не знаю. Нурбей мне интересен в Курске, и то лишь поначалу. «А у нас-то в Курске!» Помните? Да, у нас-то в Курске. Каждый мельчал по-своему, и это не исправить.

Но я ещё намерен немного об Уфимцеве, тоже технике и первом маховичнике. Ведь тема развивалась старанием Ирины. А тот и этот пункт пора вычёркивать.