***

Как же ориентироваться по карте моего детства? Какие выбрать точки отсчета? Неужели уже блужу? Мне казалось, так мало помнится, так мутно, вяло, а куда теперь идти – не знаю!
Лет восьми я уже сделала попытку запечатлеть воспоминания детства в тетрадке (воодушевленная каким-то автобиографическим произведением), но запал скоро иссяк, выдохлось воодушевление. Помню только пару строк: «Моя родина – поселок Горячегорск. Дом мой стоит недалеко от железной дороги…» Помню, было какое-то гордое ощущение летописца. Именно!
Правда, сочинять-то – это уже звучало в крови, графоманский фамильный зуд себя обнаруживал. Чего стоят только наши с Маринкой книжки-малышки! Это только название безобидное, а занятие было что ни на есть серьезное, полдетства мы корпели над своими самолепными творениями, из них многое выросло, как бы смешно это ни выглядело. Ровесницы обшивали и нянчили кукол – мы вырезали из журналов картинки (иллюстрации к своим книжкам). Ровесницы шли в кино и на танцы – мы мастерили какой-нибудь 3й том рассказов о Тимке и Дымке. Очнулись, когда уже заканчивали школу.
И куда-то запропали потом наши многотомные сокровища при переездах, остались несколько жалких, замусоленных оборвышей из всего; хорошо, что я в классе эдак восьмом переписала стишки в тетрадку, даже обозначила даты написания. Родник безоглядного графоманства иссякал по мере взросления; в какой-то момент стихи стали шифроваться, и оставлять дневники на столе было небезопасно (мама прочитает!), а сочинительство сделалось занятием, постыдным в чужих глазах.
Да нет, ориентиры есть, вот они выпочковываются: родители, друзья, природа, творчество, учеба, увлечения… Это если анкетным языком говорить. Надобно иначе! Сейчас я песню послушаю и чаю выпью – и тогда пойму, как – иначе. Вот Пресняков подсказывает: «в тот же день, а не завтра…» А чай должен быть крепким и обжигающим, не так ли?
«В тот же день», то есть сегодня (и хорошо, что все оставили), крепко, горячо, обжигающе буду писать! Решено!
Почему так рядышком слезы? Кто мне их подарил? Одного слова, взгляда, мысли одной порой довольно, нет, просто образа, молниеносного воспоминания… «Привычные к слезам – глаза». Вот кто вправду обжигающе мыслил и чувствовал! Открою ее сборник наугад – сборник, что сопровождает меня во всех поездках, походах, невзгодах, больничках – и над любыми двумя строчками в полном смысле «слезами обольюсь».
Как негодовала на себя из-за их мгновенного явления! – и, согласитесь, ведь неудобно же, неловко, особенно в кругу детей – плакса-вакса, и всякое такое (а вот по радио поют: «Я больше не заплачу…»).
Сейчас и вправду, только над вымыслом, а прежде – над всем и вся.
Опять приоткрываю дверь в нашу непритязательную квартирку. В полутемном коридоре – старый холодильник вместо тумбочки-подзеркальника. В мутном зеркале памяти - расплывчатые силуэты, а себя я и не могу помнить в этой холодной глубине: просто по близорукости своей врожденной (я себя в зеркале увидела настоящую в 27 лет, когда надела линзы). Рядом – деревянный загончик для хранения картошки, что-то вроде ларя. Осенью родимую ссыпают туда, и весь год в доме царит запах картофельной земли, бледных ростков, гниющих глазков. Самодельный этот ларь (закрома) накрыт сверху досками и домотканым половичком допотопных времен. Такой же половичок на полу, а у двери, помнится, все клеенка лежала, раз в пятилетку ее меняли, а обычно мыли сверху и жили дальше. У двери низкая деревянная скамейка для обувки, вечно на ней неразбериха, словно эти чирики-ичиги сами себя пинают, а потом валяются как попало. Над скамеечкой вешалка, задернутая ситцевой занавеской (помнится почему-то желтая). Словом, в нашем быту причудливо перемешивались приметы-привычки деревенского мира и ухватки-укладки (от слова уклад) советского полуинтеллигентского быта.
А теперь войдем в зал. Оно конечно сказано пышно, да так уж принято в нашем быту. Зал-гостиная в два окна, занавешенных тюлем и какими-то непритязательными шторками. У окон стол полированный, и местами столешница имеет повреждения. Это папаня патроны по осени делал, и когда пыжи вырезал, перестарался: на коричневой политуре вмятины. Стол этот, за которым сделано столько уроков, съедено столько новогодних яств, написано столько всяких корреспонденций в районную газетку, теперь переехал в Красноярск – за мной – и несет службу на кухне.
А вот старенький диванчик, колченогий, с жесткими подлокотниками, зеленый с коричневыми штрихами, покрытый вечным псевдобархатным покрывалом малинового цвета. Под Новый год, под балет «Лебединое озеро», под непреходящую «Иронию…» происходило особо любимое мною действо: на бархатную гладь дивана вытряхивались все новогодние подарки! Счастливый миг обладания горами разновсяких конфет, мандаринов из неведомого «Марокко», шоколадных батончиков и медалек! Медальки-то помните в золотинках? Ирис «Кис-Кис»? Шоколадки крохотные «Сказки Пушкина»? Батончики «Спортивные»? Все эти прелести потом висели на колючей, пахнущей лесной тишиной елке, и втихушку съедались вечерком, так что когда елку раздевали, на ней оставались одни несъедобные стекляшки-блестяшки. Ну и ладно, до другого праздника! Что касается сладостей, то в будни мы грызли «Дунькину радость» или покупали кулечек ирисок «Золотой ключик», а больше ни на что рассчитывать не приходилось. Какими заморскими дивностями мне казались присланные соседке из Прибалтики конфеты! А ладно! Зато пироги со щавелем были слаще всяких там жвачек. Щавель рос в тени огородной под полуупавшим заборчиком, вылезал едва ли не первым, топорщился пупырчатыми зелеными ладошками, радовал кислятинкой. Соберешь охапочку и идешь себе в лес. Нет, мы не говорили «в лес», просто «на гору», как, например, «в огород». Дом, огород, гора – всего-то три объекта, из них первые два – крепость, где чувствуешь себя вполне защищенным. Мир детский мой оказался географически ограниченным. Очерченным полукружьем невысоких гор.
Вся остальная круглая земля для меня была закрыта – я с раннего детства, переболев скарлатиной и получив осложнение, не переносила поездок в любом транспорте. Вестибулярный аппарат сыграл со мной злую шутку, а может быть, наоборот, берег. Нельзя близорукому выходить за границы охраняющих его покоев.
Так я жила на своей планетке, «всего-то величиной с дом», и не столько смотрела на мир, сколько слушала его и обоняла. Потому и воспоминания мои носят такой характер: детально – только то, что можно поднести к носу; остальное – абрисы, тени, цветные полуразмытые пятна. Ну что ж, разрешу себе вспоминать именно так.