Шел 1946 год. Первый послевоенный год. Суровая уральская зима. В подшитых "лысой" автомобильной резиной больших валенках, старой солдатской ушанке, засунув руки в карманы и уткнув нос в воротник куцего пальтишка, Фимка бежал привычной дорогой по свежему снежку в хлебный магазин. В это морозное зимнее утро, его - восьмилетнего пацана, занимало одно - как подольше сохранить под одеждой остатки домашнего тепла. В одной руке он сжимал хлебные карточки, в другой - деньги. Добывание хлеба было Фимкиной заботой и он, человек уже достаточно судьбой помытаренный, хорошо знавший цену хлебу, относился к этому серьезно, с должным почтением.

Родился Фимка на Украине и, если б не война, так, наверное, и жил бы там. Война спутала всю его жизнь. По малости лет запомнил он немного из своего довоенного детства. Запомнил папу и маму - молодых, красивых, в белой одежде и парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Себя, уплетающего розовые шарики мороженого из вазочки на высокой ножке. Запомнил, как бежали они на лошадях из горящего города. Разрывы снарядов, крики, плач, отблески пламени в безумных, лиловых лошадиных глазах. Затем товарняк, везущий их в неизвестность, самолеты, бомбящие состав. Помнит, как отец при каждом налете прикрывал его своим телом, как после очередного налета выносили из вагона в красном стеганом одеяле убитую женщину. Ее лицо - кровавая маска, отблескивавшая осколками стекла, на всю жизнь врезалась в Фимкину память. Как хоронили убитых, тут же у насыпи, в наспех вырытых, неглубоких могилах.

Попали они в Казахстан. Казахи - народ участливый, помогали, чем могли. Но чувство голода, это сосущее, непреходящее чувство, преследовало постоянно. Там Фимка начал воровать, во спасение, конечно. С полей - свеклу, из садов - яблоки. Был у Фимки еще один промысел, какая-то фабрика, где лежали штабели бочек из-под патоки - сладковатой жидкости, применяемой в пищевой промышленности. Бочки были пустые, но на дне их скапливались остатки патоки, которая и являлась предметом вожделения всей местной вечно голодной пацанвы. Залезши внутрь бочки, можно было ее вылизывать. Еще одна Фимкина радость. По улице раз в день проезжала машина, у детей называемая "пятитонка", у взрослых - почему-то "захар". Везла машина жмых - отходы маслобойного производства. Кормили таким добром скотину, ну и пацаны не брезговали. Как саранча, они вылетали из укрытий, хватали куски еще теплого жмыха и - деру. С каким наслаждением затем можно было сосать ароматный, пахнущий жареным подсолнечником продукт, казалось, ничего не может быть вкуснее этого.

Самое яркое воспоминание о том периоде - дерево во дворе, усыпанное экзотическими "плодами", как выяснилось в дальнейшем, была это конская колбаса, вывешенная для вяления. Сразу столько еды, с ума сойти, такого Фимка раньше никогда не видел.

Мама умерла от разрыва сердца, когда Фимке было пять лет. Отец - в трудовой армии. И остался парнишка, в пять-то лет, один на один с суровой действительностью и хлебнул лиха полной мерой. А тут еще беда подоспела. Очень распространена у казахов была болезнь глаз - коньюнктивит, заразная болезнь и, конечно, Фимка её подхватил, да так, что ослеп напрочь. На время вернувшийся отец, отвез его к своей сестре на Урал. К тому времени она похоронила своих двоих детей и получила "похоронку" на мужа. В четырехкомнатной "коммуналке" занимала Фимкина тетя… ванную комнату площадью около трех квадратных метров, чуть больше могилы.

В самой ванне хранилась картошка - главный продукт питания, на ванне - дощатый настил, служивший кроватью. Под умывальником - тумбочка с нехитрыми пожитками. Малюсенькое окошечко всегда было задернуто тряпицей: Фимка не мог смотреть на белый свет, и на улицу, подышать, выводили его с завязанными глазами. Ни в один детский сад не брали - заразный. Тетя в то время работала на витаминной фабрике, что-то там делали с овощами и фруктами. Отходы можно было брать домой и есть. Особенно наелся Фимка морковного "жома", на всю жизнь наелся, жарили его на постном масле и ели. Запах жареной моркови и сейчас вызывает у него отвращение. Долго жил Фимка слепым - лекарств-то не было, пока однажды соседка по очереди не подсказала тете верное народное средство. Обыкновенная, пардон, моча вернула Фимке зрение.

Фимка привычно оглядывался по сторонам. Уже давно он разделил для себя весь процесс добывания хлеба на три этапа: дорога в магазин, "великое стояние" и дорога обратно. Первый этап ему нравился мало. Каждый день перед глазами мелькало одно и тоже. Вот детский сад за высоким забором с деревьями, опушенными серебристым инеем, вот скверик "Ильича" с гипсовым вождем посредине, задумчиво подперевшим голову рукой. О чем он мог думать, может, тоже о хлебе насущном? Наблюдательным глазом отметил на его голове появившуюся за ночь снежную шапку, смахивающую на тюбетейку татарина Ахмета, бессменного их дворника и отца Фимкиных друзей Рафаиля и Альфреда. Вот трансформаторная будка, обсыпанная снегом, с желтыми собачьими "подписями" на всех углах. Фимка бежал мимо неоштукатуренных черных домов довоенной постройки, во многих окнах свет, вставали засветло - рабочий район.


Черное, шевелящееся, расплывающееся пятно видно издалека. Это - очередь. Люди в черном. "Куфайки" черные, шапки черные, платки черные, все черное, хлеб черный, жизнь черная. Почему так одевались? Но Фимке не до рассуждений, быстро спросить последнего и получить номерок. Фимка плюет себе на ладонь, а краснорожий дядька, единственное яркое пятно в очереди, пишет химическим карандашом номер. Всё. Порядок. Это документ, важнее которого в очереди нет ничего. Очередь большая, стоять да стоять. Фимка угрелся между двух теток и кемарит, однако, умудряясь зорко следить за происходяшим вокруг. Одному Богу известно, сколько Фимке пришлось постоять в очередях, он и представить себе не мог, что есть на свете люди, не знакомые с таким явлением. «Великое стояние» разделено было на много маленьких этапов. Магазин в жилом доме, небольшая комнатушка с еще меньшим «предбанничком», к которому вели три деревянные ступеньки. Сколько ему пришлось постоять на них, опустив лицо долу. Фимка изучил здесь каждую трещинку, ему знаком каждый подтёк краски на заветных грязно-коричневых дверях, висящих на ржавых петлях. Они периодически со скрипом открывались и, в клубах выбивающегося наружу пара, внутрь проталкивалась очередная порция счастливых покупателей.

Да, это было счастьем, вступить, наконец, в пределы «предбанника», где пахло хлебом, а, главное, было так тепло. Можно было стоять, вдыхая ни с чем не сравнимый хлебный запах, и разглядывать портрет товарища Берии. На стене висел его предвыборный плакат. «Голосуйте за партию большевиков и ее верного ленинца товарища Берию». Фимка стоял перед ним, разглядывая завитушки узора, обрамляющего чело вождя. Этот портрет для Фимки был предвестником хлеба, и на всю жизнь, несмотря ни на что, имя его так и осталось связанным только с хлебом, воспоминаниями детства. Вот, наконец, и святая святых. Медленно, но верно, шаг за шагом он приближался к прилавку. А вот и Фимкин черед. Продавщица Зина, которая почти всех уже знала в лицо, улыбается ему и начинает обряд священнодействия. Гирьки, разновесы - работа тонкая, под строгим контролем заинтересованных лиц. Стрелка туда - сюда и… стоп. Горячая ещё буханка с маленьким довесочком. Буханку под мышку, а довесочек в рот - премиальные за труд. Что может быть вкуснее теплого, духмяного, черного хлеба, с темно-коричневой корочкой, словно земля, жаждущая влаги, изборожденной глубокими трещинами. Незабываемый, выстраданный, военный хлеб.

Пока Фимка стоял за хлебом, уже давно рассвело. На улицах появились маленькие импровизированные базарчики, торговали на которых разной снедью. Кучка картофелин, семечки, "маковки" (самодельные конфетки), предмет Фимкиных сновидений - "петушки" на палочках (леденцы), тянучки - жвачки из древесной смолы, соленые огурцы, притрушенные укропным семечком, вяленая рыбка, отблескивающая серебром, блюдце квашеной капусты, чашка муки, бидончик молока, завернутый от мороза в старую овчину. Тот же хлеб, было, значит, у кого-то его столько, что и продавать могли. На особицу – большой шмат сала с розовыми мясными прожилочками, обсыпанный крупной солью, словно алмазы сверкающей в лучах утреннего солнца. Вот чем для Фимки была привлекательна дорога назад. Он долго стоял у разложенной на земле провизии. Одарённый богатым воображением, рисовал себе картины одна аппетитнее другой, в уме он уже все попробовал, он явственно ощущал на зубах вкус этого молока, этой капусты, этого сала, он так распалял себя, что не замечал, как отщипывал понемножку от горбушки, которая постепенно исчезала совсем. Эта история повторялась регулярно. Тетя ругала его потому что, во-первых, "некрасиво есть на улице", во-вторых, "хлеб надо экономить, растягивать". Фимка понимал это, но ничего поделать с собой не мог, привычка въелась в плоть и кровь.

Много воды утекло с тех пор. Через четыре года после Победы умер отец, в середине шестидесятых - тетя, земля им пухом и память светлая. У Фимки своя семья и давно уже он не бывал в тех краях, местах своего военного детства. Перед отъездом в Израиль съездил Ефим туда, как на пепелище. Постоял перед окном той самой ванной, посмотрел на окна бывшей булочной (сейчас там ателье модное с гранитными ступенями и зеркальными витринами), смахнул слезу, простился с детством навсегда, вряд ли доведется когда - нибудь вернуться сюда.

А привычка детская осталась и по сей день. И, уже убеленный сединами, Ефим, купив хлеб, обязательно отщипнет от него краюшку и сжует втихую - некрасиво на улице есть, люди смотрят. "Ефим, опять ты горбушку ободрал, и когда ж ты взрослым станешь?" - журит его теперь жена, которая тоже считает - есть на улице некрасиво.