(Рассказ)

В одной передвижной механизированной колонне работяги всегда варили себе к обеду «шулюм». До столовой – далеко. В вагончике печка жарко потрескивает... Соберут кто что принёс из дому в «тормозке», сложатся – вот и материал для «шулюма». Кто картошки принесёт, кто лука репчатого, кто сальца кусок. Порежут всё это изобилие, свалят в кастрюлю с водой вроде окрошки и варят.
Главным шулюмщиком был автослесарь Мишка Корень. Крепыш под стать своей деревянной фамилии. Рост – под два метра, плечи – пиджак под мышками трещит. Во флоте служил. Бывало заместо домкрата «уазика» за передний мост поднимал. Ляжет на землю, поднатужится, побагровеет рожей, как бурак вареный, и – поднимет, как будто штангу выжмет. Во силища была! На спор «уазика» поднимал, за стакан белой.
Я, признаться, недолюбливал Мишку Корня. За его нахальство флотское недолюбливал. Я по натуре – больше индивидуалист. Что принесу из жратвы на работу, стараюсь сам втихаря слопать, на «шулюм» что похуже отдать. Мишка же всё – в общий котёл. Привык за три года в кубричном «колхозе» жить. С личной собственностью не церемонился. Есть захотел: своё, чужое – ему до лампочки, разворачивает и жрёт. Просто готовый человеческий экземпляр для будущего коммунизма.
У нас, правда, в Подмосковье, в артиллерийской части тоже коллективизм был развит, но, как я потом убедился, – больше на словах. А на деле: кто громче всех за братство и коллективизм ратовал, – самым последним скрягой оказывался. Помню, был у нас младший сержант Зимницкий. Только кто в подразделении посылку из дома получит, он – к нему: делись и баста! Кто ж захочет жилой прослыть? Жалко, а делились, – так полагается по армейским понятиям. Иначе, жизни до самого дембеля не дадут мнимые коллективисты типа Зимницкого.
Обирал он сослуживцев, клянчил, попрошайничал, а как самому посылка пришла – рот на замок и как будто ничего не случилось. Так и видела братва его посылку. Зимницкий её втихаря ночью под одеялом схавал!
Ох и били его на утро...
Но, впрочем, речь о «шулюме». Не знаю, какой дурак выдумал его варить, а если уж повелось, – так обеспечь, по крайней мере, всяк себя персональной тарелкой и ложкой! Так ведь нет же. Из одной миски по двое-трое хлебают, а вместо ложки иной умник употребит элементарную крышку от консервной банки. А таким орудием есть, смею вас заверить, всё одно как, к примеру, поцеловать ежа. Точно...
Но что поделаешь, – такова многовековая, вопиющая расейкая безалаберность. Народишку нашему – абы день прожить, а там – хоть трава не расти! Он, видимо, ещё со времён первого монголо-татарского нашествия, погоревши в прах, и наученный горьким опытом, – не приемлет ничего вечного, капитального, а довольствуется шатким и временным, лишь бы как-нибудь стояло. Потому, наверное, у нас после дождя до глубоких воронок размывает только что заасфальтированные дороги, не доходят даже до заводских ворот только что сошедшие с конвейера комбайны, взрываются, калеча и убивая людей, цветные телевизоры, выскакивают поставленные зубным врачом пломбы и напрочь расстраиваются заключенные какую-нибудь неделю назад браки...
Но разговор о «шулюме».
Помогал Мишке Корню стряпать Егор Данилович Кукарека – каменщик. Низенький, полненький, шепелявый. И пожрать тоже был мастер, как и Мишка Корень. Бывало на пару половину ведёрной кастрюли «шулюма» за один присест приговаривали. Только пот летел от их разгорячённых трапезой физиономий, словно щепки при рубке леса.
Но случай, о котором пойдёт речь, – особый. В этот день привёз Витька сварной (был у нас в ПМК один тип, рассказывали – сидел) из деревни от тестя добрый оковелок свежего розового сала толщиной в три пальца, с широкой прослойкой мяса посередине. Отдал Витька сало на «шулюм» и пошёл работать.
Мишка Корень с Егором Даниловичем Кукарекой тоже малость поработали для видимости, а где-то с десяти часов принялись за «шулюм». Нарезали мелкими аккуратными дольками Витькино сало, почистили лук и картошку, бросили в кастрюлю жира. Пока готовили, слюни у обоих текли, как у блудливых кобелей при виде суки. Нет, нет да и кинут-то один, то другой – в рот кусочек деревенского сала.
Ах, приятель, что это было за сало! Ты, верно, не едал такого сала никогда в своей жизни. Сахар! Да что сахар – нектар! Так и тает во рту, так и тает...
Замешали наши повара варево, а как пахнуло из кастрюли первым аппетитным парком – мать честная! Что тут сделалось с Мишкой Корнем и Егором Даниловичем... Пытка!
Они смотрели на булькающую и отплёвывающуюся мелкими брызгами из лопающихся пузырьков кастрюлю, как на обнажённую женщину, разложившую перед ними все свои соблазнительные прелести. «Женщина» отдавалась сама, даром, только протяни руку!
Не вынесший казни искушением греховного своего желудка, Егор Данилович Кукарека первым схватил половник. Он, как нож, вонзил его в мягкую, белую от пены, сулящую максимум наслаждения, плоть «шулюма», наворотив себе добрую миску, в которой ложка (позаимствуем образ у Твардовского) стояла по стойке смирно, по причине густо населившего это чудо местной кулинарии сала. Мишка Корень не отставал от приятеля, в результате чего ведёрная кастрюля «шулюма» уменьшилась на добрую треть.
Повара предложили «шулюм» и мне, но я благоразумно отказался. Мишка с Егором Даниловичем опьянели от первых мисок и вновь подступились с осадою к желанной кастрюле, отчего в ней сразу проглянуло дно, как в пересыхающих периодически реках безводных среднеазиатских пустынь. Только тогда приятели спохватились, поняв, что оставили всю ПМК на бобах и, спешно бухнув в кастрюлю сырой воды, снова поставили на плиту.
Пришли на обед Витька сварной, Колька Цыган, работавший на «Кировце», и другие шофера, трактористы, слесари и электрики. Дружно расселись за столом, потирая руки, с умилением воззрились на дымящийся на печке вожделенный «шулюм».
– Давай-ка нам его, суку, сюда, Егор Данилович! – дрожащим от нетерпения голосом проговорил Витька сварщик и благоговейно втянул в себя насыщенный, как ему казалось, райскими запахами, исходящими от «шулюма», воздух вагончика.
Впрочем, в вагончике наповал разило нестиранными портянками, разлагающимися под столом кирзовыми сапогами Кольки Цыгана и чьими-то ногами, до того крепко бьющими в нос потом, что человек, впервые попавший с улицы в вагончик, наверняка бы упал на пол, как после поллитровой кружки неразбавленного медицинского спирту!
Егор Данилович Кукарека услужливо снял кастрюлю с плиты и торжественно водрузил на стол. Глаза он, как провинившийся кот, предусмотрительно отводил в сторону. А Мишка Корень вообще не принимал больше в «шулюме» никакого участия, сидя в углу на низкой, деревянной чурке, ковырял спичкой в зубах, показывая всем своим сытым, довольным видом полное презрение к низменным человеческим слабостям вроде поедания каких-то там «шулюмов» и прочего.
Витька сварной с жадностью зачерпнул первую ложку налитой Егором Даниловичем жидкости, но тут же осёкся, заморгал в недоумении глазами и вылил ложку обратно в миску. Покрутил ложкой пустую воду, вопросительно и страшно уставился на Кукареку.
– А где же сало, Данилыч?
– Правда, где сало? – спросил у Егора Даниловича и Колька Цыган и вылил воду из своей миски обратно в кастрюлю.
Все стали наперебой возмущаться и выливать в кастрюлю содержимое своих мисок. Назревал бунт.
– Чего расшумелись? Уварилось ваше сало! – лениво подал голос Мишка Корень, продолжавший ковыряться спичкой в зубах, и до того сытно рыгнул, что чуть не вырвал.
Витька сварной позеленел от злости.
– Уварилось, говоришь, сало?
Схватив кастрюлю, он подлетел к невозмутимому Мишке и сунул её под самый его нос.
– Что это, козёл? Отвечай перед хатой! (Витька в волнении перешёл с нормального человеческого языка на блатную «феню» и назвал бытовой вагончик так, как на тюрьме именуют камеры для подследственных и заключённых).
– Шулюм, что же ещё? А за козла по рогам получишь, швабра! – Мишка Корень отбросил спичку, плюнул в кастрюлю и начал неторопливо подниматься на ноги.
– Падло! Век воли не видать! – Витька сварной, не долго думая, опрокинул кастрюлю с «горе-шулюмом» на бедную Мишкину голову и рванул на груди фуфайку вместе с рубашкой. На голой груди у сварного красовалась искусно выколотая на зоне лысая голова Хрущёва.
– Что ж ты делаешь, фашист! – не своим голосом взревел ошпаренный кипятком Мишка Корень и, как медведь, бросился с кулаками на Витьку. Двумя ударами сбил его с ног, но тут на помощь сварному поспешил так же когда-то за что-то сидевший Колька Цыган. В руках у Цыгана блеснул нож.
Стол перевернули, бросились разнимать дерущихся. Витька сварной, кое-как выкарабкавшись на четвереньках из свалки, дотянулся до совковой лопаты с обломанным черенком и изловчился тяпнуть ею Мишку Корня по голове. Тот, обливаясь кровью, пытался вырваться из цепких объятий разбороняющих, страшно матерился, грозясь прикончить Витьку сварного, а заодно и Кольку Цыгана. Тех тоже держали за руки, за ноги, а Цыгану ещё зажимали рот, потому что он норовил плюнуть в лицо Мишки Корня, но не попадал.
Я смотрел на это безобразие и горько сознавал, что человек – это не звучит гордо, что не намного ушёл он от животного, если готов убить себе подобного, смешно сказать, из-за тарелки какого-то «шулюма»! Грустно мне было, и какая-то фатальная закономерность чудилась мне в этой дикой сцене. Что-то неестественное, противное самой природе представлялось мне тогда в нашем приевшемся уже за время долгого употребления принципе коллективизма, который стал как бы обратной стороной хамства, бесцеремонности и насилия. Человек привык жить за чужой счёт, благодаря этому порочному принципу.
Но ведь ни одно животное не несёт добычу никакому другому животному, кроме своей самки и детёнышей. Здесь действует инстинкт самосохранения и продления рода. А человек презрел естественные природные инстинкты, придумав какие-то сознательность и коллективизм, оставаясь, по сути, всё тем же двуногим представителем животного царства...
А что касается «шулюма», то после памятного мордобоя «шулюм» в ПМК больше не готовили. Мишка Корень уволился, а Егор Данилович Кукарека умер, не доработав трёх лет до пенсии. Не стало главных поваров-шулюмщиков и традиция постепенно сошла на нет, заглохла, как трактор... В стране наступили новые времена: приказала долго жить коммунистическая партия, пришли демократы и предприниматели, всяк стал жить сам по себе и было работягам уже не до «шулюма». Одно заботило: как бы под сокращение не попасть и не оказаться на улице.

1989 – 2011 гг.