Жил да был в рязанской губернии барин. Звали его Фёдор Лукич Покровский. Барин был образованный, и потому хозяйство вёл грамотно и успешно. А в имении своём, что издавна принадлежало Покровским, порешил он организовать театр. Самый настоящий театр. Со сценой, кулисами, зрителями и актёрами. Актёров он набрал из своих же людей крестьянского звания. Выбрал на свой вкус, кто поталантливее да поязыкастее, и к театральному делу приладил.
Так появился в театре Сенька – паренёк лет двенадцати, худющий, как соломинка, с большими карими глазами, глядящими на весь мир открыто и доверчиво. Приходилось Сеньке быть то принцем, то пажом, то духом лесным. Новые пьесы играли часто, и по случаю их просмотра съезжались в Покровское все соседи Фёдора Лукича, а то и дальние его родственники да приятели. А летом маленький театр покидал усадьбу и отправлялся на знаменитую нижегородскую ярмарку. Там строили большой дощатый балаган, который каждый вечер наполнялся самым разношёрстным народом. Мелкими чиновниками, сапожниками, торговцами с рынка, гимназистами, хозяевами пекарен и парфюмерных лавок, студентами и просто заезжими гуляками, что слонялись по огромной ярмарке в поисках приключений и разных диковин.
Вот этого-то путешествия Сенька ждал с нетерпением. Ради него он готов был репетировать и день и ночь, играть спектакль за спектаклем, заучивать наизусть длинные монологи и разные танцы. Хотя на самом то деле роли у Сеньки были куда проще. Всего-то выйти и два-три слова сказать. И только одна роль вселяла в маленькое Сенькино сердце настоящую гордость. Это была роль ангела. Из-за своей худобы и огромных глаз мальчуган очень был похож на настоящего ангела, как его изображали в книжках, а маленький его вес позволял, привязав к костюму совсем тоненькие, незаметные из зала верёвочки, поднять Сеньку в воздух. И так, вися в воздухе, ангел-Сенька должен был передать страдающей принцессе послание от её любимого принца, и бросить к её ногам большую картонную розу, символизирующую пламенную любовь до гробовой доски. Всё послание Сенька выучил наизусть и на каждом спектакле говорил его с чувством, так, что пышные и надушенные дамы в зале начинали украдкой смахивать набежавшую слезу.
Верёвки, на которых висел Сенька держали двое. Барский конюх Егорка, конопатый парень лет двадцати, и дед Кузьма, истопник, плотник и на все руки мастер. Вот с тем самым дедом Кузьмой и сдружился Сенька почти с самого первого своего дня театральной жизни. Помимо разного рода работы старик знал бесчисленное множество разных песен, потешек, баек, сказок, прибауток и присказок. Грустных и весёлых, шутливых и поучительных. Бывало под вечер сядут они с дедом на лавочку, любуются на небо, на реку, на покосы, на дорогу, что жёлтой ниткой вьётся вдалеке, и вот дед как зачнёт:
- Ой, тык-тык-тык,
Ехал с ярманки мужик!
На кобылке налегке,
Вёз котейка в узелке.
Тот котейка на печи,
В ней горячи калачи,
Печка топится в дому,
Вся-то улица в дыму.
А эта улица идёт
До царёвых до ворот…
Сенька слушал, и представлял мужика, который в свой узелок смог засунуть всю Москву. И становилось ему легко и весело. Даже смешно. А отсмеявшись, он спрашивал: - Деда Кузьма, а Москва большой город?
- Большой. А тебе на што?
- А она больше Нижнего?
- Больше.
- А почему мы тогда в Москву не едем?
Наивный и простой Сенькин вопрос рассмешил старика, и потрепав мальчугана по светлым, как пшеничное поле, волосам, он заметил: - Ну, ты загнул, парень! В Москву! Там такие теятры, знаешь… одни господа ходят!
- Ух, ты! А ты откуда знаешь? – Удивился Сенька.
- Да барин рассказывал! – важно ответил дед, и поднял вверх длинный кривой указательный палец со сколотым ногтем.
- Ааа.. – понимающе протянул Сенька. – А Нижний, он какой? Знаешь?
- Знаю. – Так же важно отвечал дед. – Бывал.
И который уже раз подряд рассказывал он мальчугану про большой город, про Волгу, что разлилась будто море, и про ярмарку, что собирается там каждый год, и съезжается туда столько народа, сколько он, Сенька, за всю жизнь ещё не видел.
А через несколько дней и Сенька, и дед Кузьма, и все актёры погрузились на подводы и поехали на пристань. А там сели на пароход и по Оке прямо в Волгу. А мимо проплывали другие пароходы, большие белые и маленькие, невзрачные на вид, но тянувшие с собой большие баржи с грузом. А по берегам мелькали незнакомые деревни, и совсем незнакомые мальчишки стояли с удочками по берегу реки, или просто бежали воробьиной стайкой в след Сенькиному пароходу и что-то кричали и махали руками. А он, Сенька, плыл дальше, пытаясь себе представить тот самый загадочный Нижний Новгород с его знаменитой ярмаркой.
Пароход, тяжело ворочая колёсами, плыл по Оке, иногда причаливая к маленьким пристаням, чтобы забрать или высадить кого-то, и затем, распрощавшись с берегом протяжным и громким гудком, торопился дальше, подставляя яркому летнему солнцу свои белые борта. На третий день пути маленькие домики, что в изобилии встречались прежде, стали заметно расти, увеличиваясь не только в размерах, но и в количестве. Людей тоже стало больше. Лапти и холщёвые рубахи навыпуск сменили сапоги и строгие косоворотки, подпоясанные ремешками. Стали появляться и господа, вальяжно прогуливающиеся в тени деревьев вдоль берега, и большие кирпичные трубы показались вдали, и дымили, дымили, будто именно из них, из труб этих, рождались все грозовые тучи, что есть в мире. И вот, наконец, до Сеньки донеслось то самое заветное слово – «Нижний»!
Большой белый пароход прошёл под мостом, свернул в затон, потом развернулся и медленно, боком стал подходить к причалу, на котом было написано большими крупными буквами «Петербургская пристань».
Не успел Сенька, с остальными артистами, сойти на берег, как шум, запахи, суета и толкотня большого города закружили, захватили его в свой неистовый водоворот, и заставив его огромные глаза ещё больше раскрыться от восхищения, сделали его частью этого удивительного, незнакомого и манящего мира.
Коробка театра была уже готова. Заранее посланные Фёдором Лукичом мужики подготовили всё, что нужно. Привезённые на подводах с корабля сундуки и коробки с костюмами раскладывались в порядке надобности, и в один момент пустовавшее доселе здание наполнилось жизнью. Началась подготовка к спектаклю.
А большая ярмарка манила к себе Сеньку пёстрой суетой, музыкой, шумом, выкриками торговцев, весельем таким, какое не бывало в его Покровском даже на самые пышные праздники. Ой, и прав был дед Кузьма, говоря, что столько народа Сенька не видал ещё за всю свою жизнь.
Выйдя на улицу мальчуган сделал всего пару шагов от здания театра, просто так, чтобы хоть глазком посмотреть на это разноцветное великолепие, хоть на мгновение почувствовать себя частью этой суматошной и яркой городской жизни. Сенька сделал шаг, потом ещё и ещё. От лотка к прилавку, от прилавка к лотку…. Ботинки, рубахи, печатные пряники, гуси, куры и столярный инструмент… Всё тут было, и всё привлекало Сенькино внимание. С Палаточной улицы он попал на Ярославскую, с Ярославской на Макарьевскую. Так дойдя почти до самой Главной площади Сенька понял, что заблудился. То тут, то там попадались совсем незнакомые люди, улицы и лотки тоже казались совсем незнакомыми. Побродив немного, Сенька присел возле телеги, гружёной какими-то мешками, и принялся решать, что же делать дальше.
Но внезапно мысли его были прерваны. Плакала какая-то девочка. Совсем рядом. Вот так просто, стояла и плакала. И по её острому носику, и по щекам катились огромные жемчужины слезинок. Большие и крупные, словно показывающие размеры своей обиды.
- Ты чего ревёшь? – Спросил Сенька, дёрнув за рукав девочку, и глядя на неё чуть наклонив голову набок.
- Полтина. – кротко и тихо ответила девочка, и всхлипнув, снова принялась рыдать.
- Что «полтина»? – не понял Сенька.
- Пропала. – уже не прекращая рыданий ответила девочка.
- Украли что ли? – сочувственно переспросил Сенька.
- Угу-угу-не-незнаю… - сквозь рыдания отвечала новая Сенькина знакомая. – Вот тут был.
Девочка показала на маленький карманчик на пёстрой кофточке, и по её оттопыривающейся губе Сенька понял, что нового потока слёз не избежать.
- Да, стой ты, - осадил он её, - рассказывай по порядку!
- Кухарка дала полтину, велела рыбы купить, масла и сахарную голову. Я сюда положила, а теперь его не-не-нееетууу – и новая порция слёз потекла по щекам девочки.
Прохожие останавливались, смотрели на детей, иногда качали головами, и шли по своим делам дальше. Яркое солнце припекало всё сильнее, и Сенька уже начал уже забывать о своей неприятности.
- Как звать то тебя? – Спросил он девочку.
- Настасья. – Вытерев слезы, ответила та, и даже чуть приосанилась, и придала голосу нотки важности. Но непослушная нижняя губа снова поползла вперёд, предвещая новую порцию девчоночьих слёз.
- Тихо ты! Настасья… - Передразнил Сенька, изображая все нюансы и оттенки её голоса. – Рёва-корова, купила обнову. Нову одела и ту проревела. – Закончил он задорной дразнилкой, которою часто слышал сам от деда Кузьмы, в подобных случаях.
- Почему проревела? – улыбнулась Настасья, и слёзы на её щеках высохли.
- Плакала много. – С напускной важностью ответил Сенька.
- А что делать то?.. – Вздохнула девочка. – Может у неё тоже беда случилась.
- Беда когда ни туда ни сюда, а коли сюды да туды так и нету беды. – ответил прибауткой Сенька, и Настасья снова улыбнулась, да прыснула в кулачок, совсем уж весело. – Смешной ты! – затем снова стала серьёзной. – А как зовут и не сказал.
- Сенька я. – Ответил Сенька. – Приехал из Покровского, с театром.
- Ой. Ты артист! – удивилась Настасья, и окинула Сеньку взглядом с ног до головы.
- А что, не похож? – Улыбнулся тот, приняв гордый вид.
- Да не очень. Артист и в лаптях! – рассмеялась девочка.
- А у нас все такие. – Выкрутился Сенька.
- Какие такие? – Подколола его девочка.
- А такие. – Сенька насупился.
- Какие? – не отставала Настасья.
И тут внезапно в голове у Сеньки промелькнула замечательная мысль. Он распрямил плечи, раскинул в стороны руки, вскинул подбородок и гордо и громко воскликнул:
- А вот такие! – И тут же бросился в пляс, сам себе прихлопывая в ладоши и под свои же прибаутки.
- Эх, народ-то, эх, честной,
Ну-ка рядышком постой!
Начинаю перепляс.
Чтоб потешить вволю вас!

Оп-оп, говори,
Две деньги не то что три.
Их и легче носить,
И в трактире не пропить.

А посмотрите я каков,
С головы до пяток.
Не видать от тумаков
На штанах заплаток!

Большой круг зрителей обступил Сеньку плотным кольцом, а тот, отбивая такт ладошами по коленкам, и лихо пританцовывая, продолжал:

- Ой, поверьте, я видал,
В небесах медведь летал,
Не совру, ей-богу,
Свил он там берлогу.

Собравшийся вокруг Сеньки народ так и покатывался со смеху, над каждой его новой присказкой или частушкой. А Сенька, сам раззадоренный, уже входил в раж, и сыпал новыми прибаутками:

- Эх-эх, ох-ох!
У попа петух издох.
Об Великом об посту,
Да на калиновом мосту.

Раз Тарасы стали драться,
Расстарались, растряслись.
Три Тараса потерялись,
Остальные разошлись.

Казалось, вокруг Сеньки собралось полярмарки народа. Кто хлопал в ладоши, в такт Сенькиным замысловатым коленцам, кто смеялся, подзадоривая мальчугана, а кто уже и сам пустился в пляс, под лихие и забористые частушки паренька.

- Эх, тёща моя,
Пригласи на праздник!
Для тебя есть у меня
Много безобразий.

Кумà кýма полюбила,
Да кумысом напоила.
Испугался куманёк,
К попадье скорей побёг.

И тут Сенька снял свою шапку, стукнул ею о землю, вывернул наизнанку и побежал с шапкой по кругу, припевая:

- Сыпьте денежку сюда,
И минует вас беда,
А мы когда в трактир пойдём,
Вас добрым словом помянём.

Киньте сюда денежку,
А мы купим хлебушку.
Кинь-ка денежку просту,
Да чтоб веселье на версту.

И тут в Сенькиной шапке зазвякали медяки. Кто копейку, а кто и пятак, бросали весёлые зрители, продолжая смеяться, вспоминая задорное пение артиста. Трель полицейского свистка вторглась в созданный Сенькой мир резко и неожиданно, смяв, истрепав его, но так и не сумев разрушить в одночасье. Раззадоренная весёлыми песнями толпа всё ещё стояла, создавая затор на пути продвижения белых кителей к возмутителю спокойствия, а Сенька, схватив новую свою подружку за руку, пустился со всех ног сквозь расступившуюся перед ним массу народа, куда глаза глядят. Только пробежав две или три улицы дети остановились, чтобы отдышаться.
- Считай, сколько там? – сказал Сенька, протягивая своей спутнице шапку с тяжелыми медяками.
- Ой, ты чего? Мне? – Изумилась девочка.
- А то кому ж! – Кивнул Сенька. – На, считай, я не умею. – Сконфузился он, потом шмыгнул носом и чтоб как-то оправдаться добавил, - читать то дед Кузьма учил, а вот счёту, недосуг…
- Один, два, пять… - начала считать Настасья, осторожно перекладывая подаренные Сенькой медяки. – Всего полтина с гривной. – Заключила она, закончив счёт.
- Ну, то-то. – Улыбнулся Сенька. – Беги, а то тебе выволочка будет. Уж, поди, хватились тебя.
- Да погоди, тут много же! – Смущённо сказала Настасья, протягивая Сеньке гривенник.
- Ну, ладно тебе. – Строго сказал он, пряча гривенник за отворот шапки. – Постой, а ты же местная?
- Да местная! – Кивнула девочка.
- И рынок знаешь?
- Знаю. – Ответила Настасья, чуть важничая.
- Слушай, мне тут к театру пробраться надо, ну, возле порта который… - Сенька сконфуженно замолчал.
- Ты заблудился, что ли? – задорно сверкнув глазенками, спросила Настасья.
- Ну,… вроде... – Кивнул Сенька.
- Понятно, пойдём. – Уже по-деловому скомандовала девочка, и уверенно зашагала мимо лотков, лавок, лоточков и лавочек. – Вот он, твой театр. – Сказала она, протягивая руку в направлении знакомой Сеньке постройки.
- Спасибо! – Крикнул Сенька, и уже хотел бежать, но что-то держало его. То ли вдруг пробежавшая тень печали в глазах Настасьи, то ли эта печаль шевельнулась и в его мальчишеском сердце. – Ты, вот что… ты приходи вечером на спектакль. – Сказал он, чуть покраснев. – Я там буду.
- Правда? – Воскликнула девочка, и Сеньке показалось, что маленькая тень печали из её глаз пропала, а вместо неё появилась искорка радости.
- Правда! – Кивнул он. – Вот держи на билет. Он как раз гривенник стоит. – И Сенька вынул из-за отворота шапки свой гривенник.
- Спасибо! Я обязательно приду! – Улыбнулась девочка. – До вечера!
А вечером Сенька так старательно изображал ангела, так чувственно передавал принцессе слова влюблённого в неё принца, что томные дамы в зале как по команде достали свои платочки, чтобы приложить их к глазам. И вдалеке, на одной из последних скамеечек увидел он Настасью, восхищённо глядящую на него широко открытыми глазами.
На следующий день Настасья нашла Сеньку возле театра.
- Вот, возьми, - сказала она, протягивая мальчугану небольшой узелок, - это я для тебя…
В узелке были румяные, ещё тёплые пирожки.
- Хочешь, я покажу тебе Волгу? – спросила она, протягивая Сеньке руку.
- Хочу! – Ответил он. – Только деду Кузьме узелок отдам!
И вскоре, Сенька и Настасья, стоя на высоком утёсе любовались на широкую реку, что питала своими водами половину России, и по этим водам торговый люд возил свои товары аж за семь морей в самые разные страны.
И так всё лето приходили они сюда, и глядели, как идут по Волге туда и сюда пароходы, как рыбаки привозят свой улов, чтобы продать на ярмарке. И Сенька слушал удивительные истории о Степане Разине, о волжских пиратах, что закопали здесь множество кладов.
А когда ярмарка закрылась, и Сенькин пароход отходил от пристани, то с высокого утёса, нависшего над самой Волгой, махала ему в след маленькая девичья фигурка. Махала с надеждой, что когда-нибудь белокурый мальчуган с огромными глазами снова вернётся.