30. ВОЗЬМУ НЕБЕСНОЙ КРАСКИ

Время домашних традиций – декабрь. В арктический круиз отосланы монеты. На факультете хвалят. Что ещё? Вороны облетают полуостров.

Есть и ещё: меня зовут в Хабаровск. Зовут вернуться в кресло зава кафедрой, той самой, где степень и звание доцента получил. Достигнув, стал искать иные направления. Так появился Курск.

А тут я, как ни бьюсь, не достигаю. Даже вопрос, признать ли жизнь страданьем, мне не чужд. Коллег не понимаю. Их тусклый мир закрыт. Работать вместе не с кем.

Конечно, о Хабаровске не может быть и речи. Спасибо и за то, что не забыли. Правда, слышны мне в форточку ночные поезда, но слишком отдалённо и по широким дугам.

Домашние традиции, декабрь. Не светит ли луна над фетовской усадьбой? Я тут «Огни» в Лимончике читаю, стараясь угадать, что недосказано.

И будучи занудой даже в лирике, по выпускам огней проделал выборку. Тринадцать лет под знаком Воробьёвки. Да, по годам и творческой активности.

Конечно, не без графиков. Считать было непросто. Стихи разбросаны по выпускам. И даже в самих выпусках нередки повторенья. Так что возможны мелкие ошибки.

Расцвет и вправду был, если учесть, что двадцать лет до этого практически молчанье. Однако в графике зияют и провалы через четыре года, три подъёма.

Цифра «четыре», видимо, играет свою роль. По месяцам стихи неравномерны. Больше всего стихов в апреле, августе, а также в декабре. Хоть месяц глухой, тем паче в Воробьёвке.

И всё-таки расцвет. Из моих графиков следует и то, что он не прекращался. Стихи до самой смерти. И был бы ещё выпуск, где за три года сто стихотворений.

И это были бы не старческие вирши. Дуэт Месяца и Розы – почти перед кончиной. Новая вспышка творчества предполагалась, но не состоялась.

«Вечерние огни». Пять выпусков «Огней». На первом выпуске не сказано, что первый. Наверно, настроенье, да и годы. Не потому же, что не выдумать другого.

Год семьдесят девятый. Конечно, прошлый век. Стихи «Ты отстрадала, я ещё страдаю...» как некий символ каждого начала не только новых сборников, но чуть ли не всей усадьбы.

И тут же образ смерти и слепцов. И даже дар поэта, что ярче всей Вселенной, воспринимает как добычу суеты. Мой «крест» и то живее в своё время.

Но есть и «Никогда». «Проснулся я...» и вдруг в сознанье ворвался зимний день. Сугробы, парк, селение под снежной пеленой. Реальные приметы Воробьёвки.

Пусть, вроде, как-то стыдно признаваться? Пусть маскируется под мертвеца из гроба? Церковка «торчит», деревья антеннами в эфир? Нет никакого склепа в окрестностях Усадьбы.

И дальше – глубь небес, весна и капли слёз. Поиздеваться можно, только Фет был первым лириком. Ну, пусть одним из первых. Из тех, кто называет не капли слёз, а капельки на веточках берёзы.

Я, например, уже так не скажу, хотя капели радуют и трогают. Я только лишь на Боевке украдкой, фотокамерой. А как сказать по-новому, не знаю.

И церковь видел в «снеговой пыли». Недалеко отсюда, в Острогожске. Стоит перед глазами, как что-то сокровенное. Слова у Фета, у меня – картина.

Ну, ладно? Дальше в трёх стихотвореньях опять рыданья, крик, напрасный жар души. И рядом с этим чудные весенние деревья. Дрожат листы берёз и на макушке ивы.

Нелепо, точно в лоб? Фет, вроде, культивирует рыдания и крики, но тут же и листы – «дрожат с концов берёз и на макушке ивы».

Причины, верно, были, судя по биографии. Но всё же не такие, чтоб двадцать лет молчанья. Что-то не верится, что рой «волшебных грёз» и в то, что «в грусти стыдно признаваться».

Душа не инструмент, ей не прикажешь. «Где кистью трепетной я наберу огня?..» Тут, правда, всё-таки вопрос лирический. Вопрос поэта, лирика художника.

Но если ничего не называется? Если душа молчит? И в Воробьёвке то же. Молчание два года. Ну, каменный балкон, но тот ли, что в Усадьбе? И всё же созерцанье, растворенье.

Порой просто досадно: твои бы мне заботы. Свободный человек с осознанным талантом. Но повторим, душа не инструмент. И лирика, и время – всё другое.

Пусть же тебя ничто не отличит от камня?.. Это уже не мрачность, не мысли о небытии. Это уже кой-что. С балкона вид на Тускарь. Луга, месяц зеркальный, лазурная пустыня.

Болел, конечно. Что-то вроде астмы. Злой коршун, не вздохнуть, цветы весны прошедшей... Но голос возвращается. Да-да, звёзды в ночи. И ключ лесной, возможно, тот, что в парке.

«Но не томлюсь среди тумана, меня не давит мрак лесной». Да, зори, Млечный путь, знакомые туманы. Благоуханность. Небо. «Стою, как зачарованный».

Слова и состоянья? Мне кажется, что лирика заключена в словах и состояньях. В названиях того, что хочется назвать. И это как-то связано со счастьем.

Я думаю, все лирики такие. Движение во времени, наверно, несущественно. Стремленье к равновесию со временем. Отражать? Уже социология.

И лирики похожи друг на друга. Все называют, все к чему-то одному. Возможно, в русской лирике есть некто, кто один, а личности приходят и уходят.

Читаешь Фета, Надсона отчасти, Бориса Пастернака, Сельвинского, Кирсанова. Такое впечатленье, что это одна личность. Сюда же и себя я скромно причисляю.

Ведь мне немного надо? Лимончик, Курск и пены. А на руках ходить умел ещё студентом. Что-то должно сойтись. Возьму небесной краски и кистью трепетной зачем-то, почему-то...

Пока что, то Воронеж, то Хабаровск. Бывают и провалы, когда вообще не пишется. И я хочу скорей стать обывателем, жить вровень, видеть то, что есть перед глазами.

Лимончик не Усадьба, разумеется. И Фета на собрания не тянут. И всё же интересно, как он вписался в Курск, и что из этого, в конце концов, выходит.

Дыханье неба? Силы появились. Романсы. Три романса. Но за ними «Ночная песня путника». Экстаз, самосжигание больного человека.

«Сны и тени, сновиденья, в сумрак трепетный манящие. Все ступени усыпленья, лёгким роем приходящие». Да, просто такое не напишешь. А лёгкость? Это классика вне времени.

Непосвящённых он к себе не звал. Вот фетовская Муза – нетленная богиня, в венце из звёзд, с задумчивой улыбкой. Ведь с кем-то всё же надо разговаривать.

И новые два года в контакте с новой Музой. Живая Воробьёвка – воздушный очерк бабочки. И стрельчатая ласточка. Заметьте эту стрельчатость. Полёт вокруг трубы моей котельной.

Запретный путь, стихия запредельная, стремление хоть каплю зачерпнуть. И сад, что весь в цвету, и вечер радостный, «словно таинственной речи я жду».

Кто это пишет? Старец с седой бородой? Верховный жрец, как сам он понимает? И тот же вечный лирик. Без бороды и возраста. Который «только лысину напрыгал».

В третьем выпуске «Огней» разрыв с литературой, где скорби, призыванья, провокации. Лишь чистая поэзия способна дать убежище от всех скорбей, и «в том числе гражданских».

Третьи «Огни» самый чудесный сборник. Есть чисто воробьёвское: «в степной глуши». Поля кувшинок. Сад и георгины. «Это всё я, поэт, чародей...»

Цитировать нет смысла. Но пара строк как доброе напутствие всем лирикам:

Блаженных грёз душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.

Но «сердца бедного кончается полёт». Последние две книги – только вспышки. Здесь много Воробьёвки, но усталой, как «жёлтый тот листок, что, наконец, свалился».

«О ночь осенняя, как всемогуща ты...»