28. ДЫШУ ОСЕННИМ КУРСКОМ


И снова белых звёзд душистых табаков ночные ароматы. И всякие другие осенние цветы. Курск после отпуска. Последние денёчки. С вокзала это очень понимается.

В квартирной темноте закатный горизонт. Иное в турмаршрутах, а здесь опять Лимончик. Как-то не верится в привычную реальность и в то, что никуда не надо больше ехать.

Но Курск в начале осени так ярок и приветлив. Забудешь обо всём. И считанные дни – на Тускарь, на Шуклинку, на бурьяны и лишь потом на город, когда совсем освоимся.

Да, ягоды шиповника. Дорожные посадки. По направленью к Тускари железная дорога. Не на Москву, а ветка. Нас паровоз догнал со всеми паровозу присущими моментами.

У Тускари село. Селяне подозрительны. Как, впрочем, все куряне, насколько я заметил. Зато бельгийский мост. Можно смотреть на заросли кувшинок.

В Шуклинке (так называется село) тоже старая усадьба. Аллея тополей, а вот – дубы и липы. Вот пионерчик с горном, вот пионерка с чем-то на щите. Наверно, есть история, но малоинтересная. А может быть...

Лианы, хмель, бурьяны выше роста. Ирина прогнала шуклинскую корову. И Тускарь за мостом, вверх по течению. Нависшие деревья, повороты.

И я как-то забыл, что это Тускарь. Вода примером служит, песня странника. Да, Шуберт. Под обрывом, нависшим над водой. И так до Сапоговской психлечебницы.

Вообще, Дикое поле, что за моим окном, прочерчивают дуги каких-то направлений. Для местных поездов. И слышно стук колёс, особенно ночами, когда тихо.

Тут, в самом деле, строили бельгийцы. Конструкция, опоры. А мост у Барнышовки – с горбом не вверх, а вниз. Не знаю, почему. Возможно, ледоход такое допускает.

Так что бельгийский мост, Шуклинка, Шуберт. В Тускари вода уже светлеет по-осеннему. Струится ласково между опор округлых. Кувшинки отцвели, лишь листья на поверхности.

И снова – Тускарь, сразу от Лимончика. Вниз от казармы безлюдье голубое. Обрывы меловые, тишина. Тут ты наедине с синейшим небом.

Вообще-то так всегда здесь. Лишь редко кое-кто. Купание, конечно, мелковатое. Зато шары по склонам меловым. Пришельцы из пустынь окраски всевозможной. Перекати, перекати, перекати...

Да, так всегда здесь. Мы часто тут бываем. Иной раз, игнорируя троллейбус, идём домой вдоль Тускари. У родничка купаемся. И горною тропинкой до почты, до Лимончика.

Всё это замечательно, давно стало привычным. И после отпуска такое долгожданное. Как оказалось, я скучал по Курску. Ну, не скучал, а помнил как-то тайно.

Особенно шалфеи после Дельты? Торжественно сохнет грандиозный бурьян. И линия сквозь это проходит красной нитью. Куст фиолетовый, усыпанный крапивницей.

И Боевка, конечно. Чулковая гора, где возле лесенки Ирина слышит ёжика. А там, а там как разрослось! Тоже бурьяны, репейники и тоже выше роста.

А горстка домиков, где лодки напрокат? Астры безумные и мальвы огородов. Тишь хуторская. Сакли, хотя, конечно, курские. Всё, что вдоль Тускари, напоминает сакли.

Мы взяли лодку. Вывели под ивы. Теченья нет, зелёная вода. Проплыли Монплизир. Купались. Я нырял. Лодчонка из пластмассы, вроде пробки.

Центральная аллея гигантов-баобабов. Узнали запах браги и палого листа. Такие дни начала курской осени. Отпуск прошёл, мы дома. Мы весёлые!

Будет змеями ветер, пустота пустырей. Постараться быть вровень с ненастьем, когда тётки со вкусом сгребают костёр.

Да, просторы трамвайного спуска, кисть рябины сорвёшь, под колонкой отмоешь. Только зря – не тащить же её в институт. Там другое. Каникулы кончились.

Впрочем, «другое» пока в малой степени. Студенты по колхозам или на стройработах. Доцентов пощадили, забрали «малых сих» и в том числе моих лабораторных.

Открыл лабораторию «010». Полил почти засохшие лианы. Журнал с последней записью. Что сделаешь? Реальны только гипсовые пены.

Коллега Кис, который что-то требовал, блестяще осрамился на активе. Взял слово и вполне официально о том, что перед дверью, уже которой ночью...

Он в общежитии. Тот корпус, где студенты. Самолюбив до вздорности. Со студентами конфликты. Молчал бы, раз уж так. Теперь весь институт над Кисом потешается.

Нурбей рассказывал, как Кис залез в служебную машину. Душа проректора такого не стерпела. Кис с этой стороны, проректор с той. Захлопнул дверцу, вышел из машины.

Такие вот коллеги. Готовность унижаться. В смысле научном полная бесплодность за исключением совсем немногих. Нурбея, например. Я всё к тому, что слова не с кем молвить. Из всех, кого я знаю, лишь с тёзкой интересно говорю. Тот знает Курск и любит мудро принимать таким, каков он есть.

Я, впрочем, автономен. Где я, никто не спросит. Пока занятий нет, дышу осенним Курском. Обмотаюсь хмелем, сотворю пустыню.

Бежать, бежать –
На опустевший запад...

Созревшие каштаны поднимаю. Да, по пути в мою лабораторию. Там режу арматуру, журнал переплетаю. И – Боевка сложившейся традицией.

Чулковая гора. Чулковский водоспуск, где жить ежам способней, чем в лесу. Тут неизвестно, кто ещё живёт. Слетаются вороньи эскадрильи.

Жгут мусор. Свежесть Боевки и голубой фонарь, где Тускарная улица кончается. Да-да, хатёнка, улица, фонарь. И недалёкий поезд, как нарочно.

Свет голубой и контуры обрыва. Мираж, мираж всё это...

Мираж на поле поздних одуванчиков, в укропных огородах и бурьянах. Обрывай календулы, растирая пальцами. Твори свою кремнистую пустыню.

Заматываю дни. Ходил пешком в Клюкву. Вот я – телеграфист со станции Клюква. А ночью слушать сосны. Нет, это не по Чехову. Бежит волна товарными вагонами.

И мёртвый сон усадьбы. За рвом уже луга. Я всё же читал Чехова. Нет-нет, не стать безумцем. И чёрная тишь башни, и белая фигура – тихо, понуря голову, по направленью к соснам.

Та церковка, где в окнах за сиренью вполне возможен Вий, нетопыри в калитке. Тронул врата, и в портале захлопало. Арки, портал этот длинный.

Сейм? Ну, конечно. Он мелкий и ласковый. Устрицы, ясность теченья. Лилии старые. Здесь не секрет, контур взнесённого Курска.

Издали Курск. Ну, не мог же я видеть? Только вот помню, не знаю откуда. Так в прошлый раз и теперь засмотрелся. Что-то такое знакомое.

Тускарь, где Боевка, в сущности, омут. Светлые воды вблизи Монплизира. Там под водой ряд камней и рукав в сторону Дикого поля.

Ракиты наклонённые, бегущая вода. Мели подводных трав, подолы местных прачек на улице Курбатовской, где медленна история.

А сколько здесь крапивы! Но улица недолгая. Природа объявилась. Коробочки дурмана. В растительной окрошке дурман и должен быть. Ракиты ещё более плакучие.

Брёл по теченью среди них. Меня, наверно, сильно отвело – от Тускари, от Курска. И от всего вообще. Я говорю: «Природа объявилась».

Но так, конечно, редко. Ведь всё-таки не отпуск. И впечатленья больше городские. Все, так сказать, попутные, но вовсе не случайные. Всё, что не Курск, с порога отметается.

Вот сосны на Сосновской, наверно, меловые. С тех пор, как воды моря ушли от здешних мест. Вот жёлтым светом часть колонны баобаба.

Закрашивают купол Собора кумачом. Это Хилюк так мажет, наш главный архитектор. Он также и у нас – по совместительству. Раз площадь Красная, то всё должно быть красным.

У нас читает лекции ещё один оттуда. Я как-то показал ему свои рисунки. Он не узнал лишь ангелов собора (не был на куполе!), а так всё похвалил. Над кумачом смеялся, про Знаменский расспрашивал.

Благодаря ему я видел макет Курска. Не тот, который есть, а тот, который будет. Что купол кумачовый!? Стандартные районы. Весь старый Курск готовят на заклание.

Не быть ориентации на храмы и церквушки. Не быть «окнам в природу». Не быть моему Курску!.. Так что есть смысл хоть что-то рисовать. Вернее, называть, обид не вспоминая.

Особенных обид по сути дела не было. Так, неурядицы, простая неустроенность. Ну, институт остался институтом, так что с того? Иным он быть не может.

Там у меня всё как-то несерьёзно. Порой себя я чувствую каким-то самозванцем. Играю роль доцента, как равный среди равных. Нет самоуважения, вот что, пожалуй, главное.

А, в сущности, не так уж много надо? И линия осталась, и традиции. Глядишь, сойдётся всё, и стану я курянином. И время потечёт без однобокости.

Тарелка свежих яблок у моего дивана. Пепин шафранный. Будет и антоновка. Будет зима. Я всё же что-то делаю. И Курск мой параллелен обывателю.

Семёновская улица. Вдоль Кура, но солидная. Всё ещё старый центр с хорошими домами. И в окнах абажуры. Про окна я и думаю. Такие ведь не только на Семёновской.

Дома пониже рангом – ну, хоть трамвайный спуск: надвинутая крыша и в окнах нечто злобное. Такое впечатление, что, будто их обидели. Такие с виду крепости, почти что деревенские.

Немало и других. Высоких, стройных и к верху с полукруглым завершеньем. Такие окна небо способны отражать. И баобабы рядом обязательны.

Семёновская улица. Закат. Колонна баобабов в жёлтых пятнах. И ворон «с таким носом». Да, вот с таким вот носом. Я в этом тоже нахожу типично курское.

Кстати, здесь жил Семёнов, дед Уфимцева. Купец, разносторонний учёный-самоучка, почётный гражданин. Предсказывал затмения, и всё сбывалось. Вообще изобретал. Подзорную трубу, «зелёный порох».

Тихая улица. Конечно, «КУЖ» и «КУЗ». Но окна на закат вполне интеллигентны. А магазинчик (тот, кирпичный, угловой) – романс провинциальный, довоенный. Тут обнаружилось «Игристое» шампанское. Красное, сладкое, из Крыма. Нигде, кроме Семёновской, представьте.

Так я и буду дальше по городским районам. По всем не обязательно. Тут главное типичное, в динамике. И, может, выйдет Курск, увиденный впервые.

Пройду сквозь дворик келий, где «только спичку брось». Колёсный пароход развёл пары до неба. Готовится уплыть, но Тускарь мелковата. Поёт с ней вальс.

Остатки пивзавода. Собор, что правит в контуре отсюда, как задумано. Но вот с лугов – на фоне многоэтажной стройки. Хилюк взялся за дело, не думая об Аде.

Да, рядом с кельями реальное училище. Это в связи с Уфимцевым, о ком речь впереди. Дом угловой, с фасадом закруглённым. Кокошничек с люкарней. Добротный стиль провинции.

В главу два-три района? По-моему, достаточно. Я не намерен стать путеводителем. Вот лирика – тут я уже намерен. А что за лирика без дома и шампанского?

И я иду домой. Московские ворота. Шоссе, где гул машин не затихает. Тут много баобабов. Но часть уже погибла, не вынесши машин с их выхлопными газами.

А осень настоящая. Как говорят, хрустальная, хотя, наверное, я сам так говорю... Поэзия над крышами какого-то там склада. Вокруг трубы котельной со стрижами.

Но яблоневый сад сейчас запретен. Лишь рощица верхушками шуметь не перестанет. А что тут будет, если разом полетят!

В опустевших тополях
Синева ясна...

И вот однажды шквал с Дикого поля. Ночной. Как тот, что раньше, заливший подоконник. Опять весь двор усыпан, а листья-то все жёлтые. Резные, баобабные, один лучше другого.

И Роща облетела окончательно. Как разгулялась осень! Да, синева ясна, а что до «чар полночных», то, может быть, монах на нашей дамбе с распутною стрельчихой.

То призраки туманные. То своды подземелий. Огней архипелаг долины изначальной.