Иван Ильич Кудимов был редкой сволочью.
Подчинённые боялись его как огня, а весь район шептался о бесконечных сумасбродных выходках Первого секретаря.

Шептались о том, что он не пропускает в райкоме ни одной юбки, и о том, что он бросил, с матом, пожилой уборщице в лицо грязное полотенце, и о том, что теперь он пойдёт в гору, потому что Горбачёв его очень ценил, когда Иван Ильич работал у него инструктором в крайкоме.

Ко мне у Ивана Ильича было сложное отношение.
С одной стороны ему было интересно болтать со мной на темы, о которых он не мог говорить с людьми из своего окружения, а с другой он не мог внутренне смириться с моей независимостью.

Ещё больше его мучила сама возможность такой независимости у советского человека, да ещё с моей лагерной биографией.
А когда ко мне из Москвы на лето приезжали в гости известные всей стране писатели, он этого ни осмыслить, ни переварить не мог.

Он часто приезжал в мою мастерскую, где мы с другом наладили поточный выпуск модной тогда чеканки, и иногда просил меня поехать с ним куда-нибудь, чтобы поболтать, а то и просто сидел в моём небольшом кабинете и пил чай с коньяком.
Если он просил для своих чиновничьих дел пару чеканок, то всегда оставлял деньги или пару бутылок.
Мысль о том, что мы зарабатываем раза в три больше него тоже не добавляла радости в сердце Ивана Ильича.

Он и сам ждал, что Горбачёв вот-вот заберёт его в Москву, но ничего за год не произошло.

Но больше всего мучило Ивана Ильича то, что после назначения в 1983 году нашего общего знакомого, главным врачом санатория ЦК КПСС «Горный воздух» в Железноводске, я был в этом санатории своим человеком и жил только в правительственном люксе на седьмом этаже, куда людям уровня Ивана Ильича доступ был закрыт.

А уж о том, чтобы есть в «голубом» зале, где всего на шести столах могли кушать только первые люди страны, Ивану Ильичу и подумать было невозможно.

Я же, будучи душевным приятелем Николая Ивановича, главного врача санатория, чувствовал себя там, как в своём доме.
Для всех я был художником-оформителем, хотя ничего толком там не делал.

Сотрудники и отдыхающие смотрели на меня, как на непьющего, образованного и не в меру вольнодумного художника, что было непривычным и странным в таком месте.

Но, видимо, многим это было интересно, а потому я быстро сходился с людьми любого ранга, тем более, что уже повеяло духом перемен.

И только Иван Ильич понимал, что я там свой не потому, что художник.

Видимо, ему не давало покоя то обстоятельство, что ни такой дружбы, какая была у нас с Николаем Ивановичем, ни такой свободы, которая была в моём поведении, ему не иметь никогда, ибо он органически привык к безусловному подчинению и почтению, и к себе и к любому начальству.

Но относился я к нему настолько тепло и просто, что найти повод на меня разозлиться он тоже не мог.

Когда Ивана Ильича назначили заведующим отдела обкома КПСС, всем стало понятно, что в Москву он уже не поедет.

На мои вопросы о Горбачёве и его будущей политике, Иван Ильич уверенно говорил, что Горбачёв наведёт порядок и будет руководить так жёстко, как руководил Сталин.
Уж он-то его методы знает.

Однажды мы с женой подошли к кассе кинотеатра, и стоявший впереди Иван Ильич взял нам билеты.
Жена его Ольга Степановна, после кино, взяла меня под руку и пошла со мной впереди, рассказывая о том, что много обо мне наслышана, и что её муж очень меня уважает.
И она сама давно хотела со мной познакомиться, потому что её муж мало кого уважает из своих знакомых.

Ещё она говорила, что Иван Ильич мечтает о переменах в стране и, что он считает, что страна находится в страшном тупике.

Со мной он тоже иногда посмеивался над политикой партии, но дальше
присказки «Прошла весна, настало лето - спасибо партии за это!» дело не доходило.»

Потом грянул Чернобыль.
В голове не умещался масштаб трагедии.
Ко мне приехали пожить две семьи знакомых актёров с детьми из Киева, и мои представления о трагедии ещё усугубились.

А потом меня вызвали в военкомат.
В числе нескольких сотен молодых людей меня отправляли спасать Чернобыль.
Представить себя там с киркой и лопатой в свои 40 лет я не мог, но и канючить об исключении меня из списка мне тоже было «западло».

Я сидел на ступеньках военкомата, когда приехала в слезах моя жена и заявила, что она едет со мной, потому что она старший лейтенант медицинской службы.

И тут из подъехавшей чёрной «Волги» вышел Иван Ильич.
Он сказал, что назначен возглавлять всех спасателей Ставропольского края и очень удивился тому, что меня тоже забирают.

Через несколько минут он вышел из здания и вручил мне мой паспорт и военный билет.
-Идите отсюда. Вы что не понимаете, что у всех нас билет в один конец.
Поживи хоть немного. Мало тебе было лагеря.

Он впервые говорил со мной на эту тему.

-А Вы Иван Ильич?
-А мне предложили, я и согласился.
И уже зло добавил:
-Ты что же думаешь, что для меня Родина – это только кабинет с секретаршей?
Всё! Идите к своим детям. И Бог вам в помощь.

Иван Ильич не погиб.
Он вернулся через год с орденом и ушёл работать в крайком КПСС с повышением.

Но мы к тому времени уже жили в Ленинграде.

Встретились мы только в 93 году в депутатском зале московского аэропорта.
Он очень обрадовался нашей встрече.

Я сказал, что могу помочь ему куда-нибудь пристроиться, благодаря своим новым связям, но Иван Ильич печально сказал:
-Спасибо тебе, родной, что не забыл меня, только мне ничего не нужно.
Я умираю.
-Иван Ильич, да Вы вроде ничего…
-Это только снаружи. А так всё уже ни к чёрту.
А главное, я боюсь сойти с ума и остаться детям и жене обузой.
Не хочу, чтобы меня запомнили никчемным и слабоумным.

Через пару месяцев до меня дошёл слух, что Иван Ильич чистил ружьё, и оно выстрелило ему в грудь.
Было что-то неестественное для всех в этой смерти.
И весь Ставропольский край долго обсуждал эту таинственную смерть.
Но мне было всё понятно, и это ещё больше меня печалило.

Не знаю почему, но на могилу Ивану Ильичу я купил букет красных роз.
Мы стояли с дочерью возле нового памятника.
С фотографии на нас смотрел молодой Иван Ильич.
-Папа, а это кто?
-Это, Машенька, настоящий мужик. И он когда-то спас мне жизнь.