Пролог

Боже! Какой страх! Какой ужас, просыпаясь, продираться тоненьким мутным лучиком надежды в этот мир! В этот безумный мир! Мир, что прячется за гнойными шторками слипшихся век, сквозь которые видно лишь чуточку. Совсем чуть-чуть. Чутарик! А может и не видно вовсе, а только кажется? Эти тени, эти звуки: они есть или их нет? Определить это в настоящий момент просто не представляется возможным! Так же невозможно ответить на довольно глупый вопрос: где я?
Все. Приехали!
Утро ли, день ли? А может полночь? - все равно! Мыслей нет! Ни хороших! Ни плохих! Н и к а к и х ! Только шум, жуткий грохочущий шум, окутывающий тебя невыносимой пеленой дребезга и стука. Нет даже того самого ощущения бытия, которое обычно тянуще-распирающей болью надрывно скулит в низу живота, истошно крича: ты здесь, ты жив, вставай и иди! Ну, нет этого самого бытия! Нет и все! Как ни крути!
Есть только одно: страшная всепоглощающая жажда! Желтая, жестокая, выворачивающая наизнанку. Жажда с приваренными, с припаянными намертво губами. Жажда иссохшим ртом, языком и всем тем, что должно там быть! В месте с гландами, трахеей, легкими. Со всем тем, что когда-то было внутри! Со всем тем, что когда-то можно было назвать плотью!
Приехали!
Это совсем не то, что вы думаете! Это даже не боль! И даже не зубная! Это не крик! Это молчаливый укор силам судьбы. Силам, которые не смогли тать тебе толчок. Называй, как хочешь! Но это укор тем силам которые не дают тебе воли встать. Которые отбирают у тебя эту волю. Точнее то, что от неё осталось.
Это совсем не то, о чем вы думаете!
Это тысячи раскаленных пик, с проворотом достающих до каждой клеточки, до каждой прожилочки! До каждого поворота и уголка, до каждой ямочки и складочки, дырочки иссушенного тела.
И это не ощущается болью, а шумом, скрипучим всепроникающим шумом.
Приплыли!
Эти жалкие иссохшие бугристые клубочки, кирпичики организма!
Мириады колючих репейных бутонов, распустившиеся кривыми острыми шипами внутри всего естества. Высохшие вакуоли, сморщенные ядра, скрюченные винтом хромосомы были похожи на красно-белую погремушку как у мальчика из детского садика. Садика, что находился буквально под окнами. И не было сил даже прошептать: пить, пиить, пииить!!! Высохший мир. Высохшая земля. Высохшее небо. Высохшее грязное окно. Высохший дырявый ковер. Это не Сахара. Это утро! Тяжелое и жестокое утро! И мальчик с погремушкой. Вот он шум! Погремушка ш-шш-шшш! Дикий, ужасный звук! И от куда этот мальчик? И почему у него в руках погремушка. И нет никаких сил умолить, упросить, заставить наконец, этого противного мальчишку перестать греметь хоть на секунду. Ш-шш-шшш!

Сначала не очень отчетливо, но затем все ясней и ясней я стал понимать главное: скоро ничего уже не будет. Ничего! Ни мальчика с погремушкой с её противным и ужасным звуком, ни жажды, ни острых колючек, раздирающих тело, ни дьявольских сил, вжимающих тебя в кровать, не оставляя никакой надежды встать! Ничего! Просто ничего!
Тело умирало.
Умирал и мозг.
Он был не в силах сопротивляться Неизбежному. Да и не особенно хотелось. Мозг просто безмолвно констатировал происходящее. Как зритель! Как самый обыкновенный зритель в партере. Он умирал. Да, да, именно умирал. В одиночку. Так, наверное, умирают все. В одиночку. Полностью одни. Без сетований и надежд. Мозг даже по-своему аплодировал оточенным за миллиарды лет стараниям Великой Неизбежности! Страха и отчаяния не было. Не было боли от предстоящей утраты! Не было гречи и сожалений! Не тянули назад мысли о прошлом! И никакой веры в что-то загробное, инфернальное, перерождающееся! Только сухая констатация факта: это конец!
Приплыли!
Сушите весла!
И не уродливой тебе старушки с косой, ни туннелей со светом в конце! Обидно даже: просто какой-то конец всему!
Какую чушь генерит высохший мозг!
Все! Перекрыт последний кран!
Темнота и полный покой!


Часть 1

Худенький мальчик стоял в стороне, когда вся детсадовская толпа, разгоряченная весенним солнцем, с дикими воплями носились между раскрашенных деревянных домиков, беседок и перепуганных и также истошно вопящих воспитательниц.
Худенький мальчик всегда стоял в стороне. Его никто не звал играть, да ему не особенно и хотелось. Б руках у мальчика всегда была старая обшарпанная в белый горошек, похожая на мухомор погремушка. Ш-шш-шшш! Ш-шш-шшш! Никто не знал, почему у мальчика всегда в руках была погремушка, да и кому она была нужна старая, потрескавшаяся игрушка? Да никому! Ни кто её не просил. Никто не пытался ее отнять. Она была его и только его. Вечные скандалы и драки за велосипеды и самокаты, за грузовики и самосвалы обходили мальчика стороной. У него была Его погремушка. Она до того никому не была нужна, что воспитательницы не обращали внимания, когда мальчик уходил с погремушкой домой. Также с ней он появлялся следующим утром! И даже если он забывал ее случайно в песочнице, можно было с уверенностью сказать, что именно там мальчик ее и найдет. Как приятно обладать вещью, которая никому не нужна!
Худенький мальчик всегда стоял в стороне. Изредка воспитательницы интересовались все ли у него в порядке, не надо ли ему чего-нибудь? И всегда они это делали потому, что это надо делать. Кормили его потому, что надо его кормить. Укладывали спать потому, что так надо было им. Им, а не ему. Он им был не нужен. Не нужен со своей дурацкой погремушкой, не нужен со своим вечным стоянием в стороне. Не нужен он был и детям. И не было места для него ни в игре, ни в беззаботной беготне.
Худенький мальчик очень любил свою погремушку. Он знал про каждую ее трещенку, каждую царапинку. Он мог рассказать много интересных историй про свою любимую игрушку. Но никто не просил его об этом, а сам он ни за что бы не решился первым начать разговор. Он разговаривал со своей любимой игрушкой и она отвечала ему: Ш-шш-шшш! Ш-шш-шшш! Он вслушивался в эти хаотичные переливы деревянных, давным-давно потертых и отполированных друг о друга шариков. Ему казалось, что он понимает их шорох. Иногда, воспользовавшись острой щепкой, он раздвигал самую большую трещину и высыпал деревянные шарики себе на ладонь. Их было ровно 25 маленьких, похожих один на другой, деревянных шариков. Но какие они были разные! Мальчик мог с закрытыми глазами определить кто из них кто, По тем незаметным стороннему глазу признакам он безошибочно отличал их. 25 совершенно разных шариков их погремушки! 25 совершенно разных круглых существа, живущих в одном круглом доме, похожем на мухомор, и который он любил больше всего на свете.
Иногда кругляшки снились ему. То они были беззаботными детьми из садика, то это были грозные солдаты, идущие в бой, то это были большие и красивые машины куда-то мчащиеся по дороге. Но всегда, даже во сне, это были его шарики из его погремушки. И не было таких сил на земле, которые могли бы разлучить их. Ш-шш-шшш! Ш-шш-шшш!


Часть 2

Острым кинжалом луч света вонзился в мозг. Глаза приоткрылись, и все поплыло, пустилось в пляс. Безумный карнавал из стен, окон, дырявых ковров, стола, стульев, шкафа и лампочки на потолке! Так что это? Я не умер? Я просто дошел до предела, когда еще чуть-чуть и возврата уже точно не будет? Похоже! Все болело, не слушалось. Но, откуда у меня появились силы привстать на локти? От чего остановился весь этот безумный карнавал? И я отчетливо увидел яркий свет сквозь грязь на окне и дырку на ковре в левом верхнем углу. Как же все болело! И этот, от куда-то знакомый шум: ш-шшш-шшш!
Сердце отплясывало ударами двумястами, с перебоями. Грудина прерывно дрожала. Кидало то в холод, то в жар. Но я видел мир! Настоящий мир, из которого я уже вроде как бы и ушел! И эта боль, этот крик внизу живота все-таки заставили меня подняться. Скажу только одно: попыток было много. А эта дорога до туалета длиною в добрую милю! Все кружилось и тошнилось! Все свершилось! Одной болью стало меньше! Это плюс! Теперь до холодильника. Та же миля. Отдышка выворачивала наизнанку все содержимое грудной клетки. Вот он. Вот она. Драгоценная бутылка холодной, почти ледяной минералки неизвестного разлива.
Я не пил. Я жевал драгоценные кусочки воды. Язык с хрустом распрямлялся, получая способность говорить. По миллилитру я вливал в себя сокровище. Самое дорогое и бесценное.
Я получил возможность думать. Я получил возможность двигаться. Я получил возможность жить! Жить осмысленно! В памяти начали всплывать картины недалекого прошлого, какие-то мысли о неизбежном конце и всякая разная чушь. Вот только шум, тот шум, который сковывал все тело и дробью проникал в мозг, не давал покоя.
Приведя себя в относительный порядок, даже побрившись вслепую, не желая смотреть на себя в зеркало, я подошел к открытому окну. Там внизу, в самом углу забора стоял худенький мальчик с забавной, похожей на мухомор, погремушкой и играл с ней. Ш-шш-шшш! Ш-шш-шшш!
Вот он, вот он этот противный и мерзкий звук.
Мальчик смотрел прямо мне в глаза. Странные у него глаза. Голубые, бездонные, но не пустые. Маленькие мальчики с такими глазами не бывают! Но он был! Самый настоящий маленький мальчик с погремушкой. Он смотрел на меня. И во взгляде его не было ни жалости, ни укора. Была только одна бездонная глубина. Мне хотелось окунуться в эту глубину. Это чистота. Точно! Так может выглядеть только чистота. Самая настоящая чистота. Погремушка плавно раз за разом говорила ш-шш-шшш!
Мальчик смотрел мне в глаза, как будто ждал в этом обшарпанном углу забора именно меня. Дети носились по садику и орали, а он стоял и ждал. Его глаза звали меня. Нет-нет! Ни одним движением или жестом мальчик не позвал меня, но я ЗНАЛ, что должен подойти к нему.

Часть 3

Одевшись не по-весеннему тепло, я спустился во двор. Обогнув угол дома, я по маленькой тропинке дошел до забора садика. Пройдя вдоль метров двадцать, я почувствовал, я уже знал, что увижу за домиком с облупившейся краской. Да, там стоял худенький мальчик с погремушкой, и смотрел не меня. Мне показалось, что уголки его рта изобразили подобие улыбки.
- Я ждал Вас!
Я не знал что ответить, да и вообще не знал как себя вести с ребенком. Опыта не было.
- Дядя, Вы болеете. Вы могли умереть!
- Откуда ты знаешь, откуда ты можешь знать, что я чуть не умер?
- Это не я, - пожав плечами, сказал мальчик. Это она! Это она. И он показал мне свою старую погремушку.
- Мне кажется, что я иногда ее понимаю, и это она мне прошептала, что вон за тем открытым окном умирает дядя.
- Я помню звук твоей игрушки, он мне казался очень противным. Ты уж не обижайся, пожалуйста!
- Это Вы не сердитесь на меня. Это я все два дня стоял под вашим окном и играл на погремушке.
Мне надо было играть. Я не мог не играть. И я знаю. Я уверен, что должен отдать ее Вам. Она не предаст Вас и будет верно служить, как служила мне несколько лет. Кстати в ней 25 совершенно разных шариков!
И сунув игрушку мне в руку он скрылся среди той кучи мелюзги, которая носилась по садику с только начавшимися распускаться березами.

Часть 4

Я не знал, что мне делать. И медленно, думая о худеньком мальчике, направился домой.
Дом встретил обычной разрухой и грязью. Вонью и полным безобразием холостяцкого жилья.
Ш-шш-шшш! Ш-шш-шшш! Звенела погремушка. И вовсе не омерзительный у неё звук! Ш-шш-шшш перекатывались шарики, а я думал о мальчике, которого больше не видел. Как ни всматривался я в толпу ребятишек, которые приходили в садик, гуляли днем и вечером, уходили домой, я не видел его худенького тела и огромных чистых и глубоких глаз. Он как бы исчез! Исчез и все!

Я знал, что больше никогда его не увижу. Но так же я знал, что того прошлого, того ужасного прошлого, имеющего только один конец, больше не будет! Не будет дырявых ковров, не будет грязных окон, смердящих бычков в банке.
Я знал, что не будет той страшной и ужасной жажды, и тех ужасно слипшихся губ.
Я был уверен, что не будет прошлой жизни…
Резко встав, я быстрым шагом направился в ванную, бриться, смотрясь в зеркало.


Конец

2007-2012