26. ОПЯТЬ ИДУ НА ЛОВЛЮ ЭФЕМЕРОВ
Я Фету позавидовал, хотя не мне завидовать. Но в сущности ведь тоже называю. Цветы, кусты, закаты. Явленье лилий и рельсов повороты. И лирика, быть может, равноправна, и дело лишь в своём к ней отношении.
Ценю это занятие. Ценю, что безвозбранно живу и называю. И буду называть. Понятно, как получится. Тут всё-таки динамика. И не своя усадьба в Воробьёвке.
Смелее, смелее – Ты видишь чудесные вещи, Ты видишь закат в январе.
Да, календарный год. И машет шарами в три ночи одна из общественных ёлок. Куда-то заплатили и не пошли встречать. Свой Новый год, вполне самодостаточный.
В Лимончике метёлки тонких бамбуков с Боевки. Бегонии разные со смятыми ладошками. Лиана в потолок. Смесь запахов антоновских яблок и трав.
Набрал навалом книг: Георгий Семёнов, «Волшебный рок Оберона» Катаева, Василий Шукшин, Солоухин. Литература новая. Какая-то волна, какой-то новый всплеск – пока из-под прилавка.
И джаз можно купить. Правда, в райцентрах. Здесь то ли разбирают, то ли заказывать стесняются. Впрочем, бывает Лемешев, Вертинский, Варламова купили. Всегда что-то найдёшь в двух здешних магазинах.
Так что в Лимончике уже волна Прогресса. Прогресса уже курского и явно ощутимого. Лимончик концентрирует.
Не зная оскорблений, Весь день цвела душа...
Бывает и такое. Я о душе, конечно, в связи с лабораторией. Наверно, день такой, что без неё. Ну, или заболел, или какой-то праздник. Наверно, выходной, уже январский.
Опять была пролётка мимо элеватора. И круг ракит где-то за Силуэтом. Не знаю, где, но помню чёрный ряд. Приметны баобабы за порталом. Шесть месяцев уже без курева и пять часов не пью, час матом не ругаюсь и так далее.
Стихи, такая лирика. Всё что-то пробегаю. Меж стен акаций зимних, что жёлтые по памяти. В глазах – следы страдания, дышу лишь в тополях.
В дубы, вниз, до долины Кура. Так бегаю теперь не только по утрам, но и закатами.
Тут отключенье – на пяти кругах. Последний круг – к закату за долиной. Как будто медитация. Словно глоток восточного учения.
Но глотку опалил и отступил. И через форточку теперь я загораю. Какое, милые, у нас тысячелетье, и не намерен спрашивать, так утвердил Лимончик.
На кафедре кой-что переменилось. Деленье почкованием, но моя так и осталась сводной. Нагрузки многовато. Зато ушли коллеги из самых непонятных. Один со мною с тех пор, как ордер на квартиру получали, был. Как он юлил, хотя бы вроде незачем. Юлил и унижался вполне номенклатурно, и тут же на меня с высокомерием.
Другой такой же. Сущность одинакова, но явно ненормальный, как говорят, с норовом. И все они пошли к чертям свинячим без моего участия, что ценно.
Так что гореть закату за тополями. И синева за ветками реликтов. Да, синева открылась мне под сорок, а тот (на костылях) – дипломник у Анюты. Вот разница во взглядах.
Высокий склон долины пока не оживляется. Правда, там часто некая туманность и цепь из крыш пока не видно. Шпиль в тумане – это уже к кремлю.
А парк троллейбусов сознательно не трогаю. Достаточно трамваев – душа ведь не гостиница. Трамвайный парк, Московские ворота.
Чуть дальше (в мою сторону) гераньки Московской площади, отнюдь не Перекальской. Там поворот трамвая. И цоколи домишек ушли под землю окнами. Да, под слой асфальта.
Огни, герани подоконников, стёкла помутневшие. Вот старый Курск – без лозунгов, с гераньками. Как относиться к этому, не знаю. Огни и всё, немытые окошки.
Так показал себя январь новой зимой. Конечно, прошлогодний уже не вспоминается, хотя тогда в Крыму легко и сразу избавился от курева.
Ну, и февраль. Туманности, закаты. Не видно ль что весёлого в небесной синеве? Вкус ветра, где ракиты, да ведь и то чуть-чуть продолжу называть, как получается.
Театр провинциальный, драмтеатр. Трамвайные опоры между путями рельс. И фонари театра мне видятся скорлупками. Да, страусы, портал краснокирпичный.
Бельгийские опоры по спуску от театра. К вокзалу, через Тускарь, по Кировскому мосту. Долина, но и степь. Дикое поле, я понимаю, стоит много больше.
Тот дом дедушки Мячика на Нижне-Казацкой улице. Мансарда деревянная с балкончиком на пруд. Окна Стезёвой дачи закаты отражают. И дамба, где трамвай, тысячелетней давности.
Площадь Барнышовки. Чугунность фонарей. Ну, это уже память – примерно там, где цирк. Сюда с вокзала ветка проходила. Бельгийцы, вроде, строили. Тут сохранился остов старого завода, похожего на элеватор. Другим был Курск. Вокзал был далеко. На Красной площади какие-то две башни. И Ленинская улица была Московской. Дзержинского – Херсонской, что, в общем-то, неважно.
Курск, как ни странно, в целом сохранился. Снесли лишь одну сторону на Ленинской. И то для расширенья, уже после войны. Ирина ещё помнит, как сносили.
Московские ворота – совсем недавно тоже. Я спрашивал, какими они были. «Да деревянными, я сам их разломал». Коллега с нашей кафедры, строитель. Я спрашиваю не без любопытства. Рассказ провинциала («Моя жизнь») наверняка о Курске купеческо-мещанском. И Чехову такое не надо бы рассказывать.
И я зачем-то вновь об институте. Зашёл к механикам, мне говорят о рыбах. Действительно, живут в насосовом приёмнике. Какое издевательство над рыбами.
Рассказ провинциала. Не каждому дано иметь свободный день от института. Я, знаете, смотрю с недавних пор на доски объявлений, где обмен.
Обменов много – Пенза, Волгоград. Мелькнул Владивосток. Нет, я не специально. Так, мимоходом мысль податься в пензюки. Смешно, но неспроста такие мысли.
Вороны, галки, голуби – все птицы со «двора» слетаются ко мне на подоконник. Да, кормим уйму галок. Верхушки баобабов готовятся к зелёненьким гирляндам.
Так что февраль ещё бедней на лирику. Да что февраль? Зима уже кончается. Стратегия не та, как всё бы здесь ни шло. Рассорился с погодой, себя не понимаю.
Те доски объявлений. В библиотеке тоже – замру у книжных полок с географией. Конечно, двадцать лет до пенсии – спокойная программа, но я в неё не верю почему-то.
Брожу, конечно. Пытаюсь что-то называть. Опять иду на ловлю элементов. В шлаковых спусках и свалках за тысячу лет.
Птицы в курской долине по реликтовой привычке? Как не быть вороньим тьмам? Тропинки ломаные на обрывах Кура. Кое-где ракиты. Шлак печной. Сыпят возле дома. Это называется Набережной – Курской. Тут косой подъём к электроаппаратному.
Шпиль, как будто из электроаппаратного? И зачем-то те иллюминаторы. Башня угловая. Домики подъёма. Всё это «зачем-то», всё провинциальное.
Выйдешь к свалке Тускари, и тот же – Коро? Нет, это Дом офицеров. Круглая башня, обрыв неприступный. Блоковский сад над обрывом.
В саду сидит Дюймовочка и жаба здоровенная. И что-то вроде летнего театра, только всегда закрыто. И сад, конечно, маленький. Значительнее только, когда в инее.
Вот под обрывом трубы пароходика. Похоже, даже что-то конструктивное. Корабль-ТЭЦ парит из пароходных труб. На всех парах, под тучи. Иллюзия движения.
И это Курск. Но знаете, я часто тут бываю. Там дальше слобода, которую ценю за то, что при разливе там плавают на лодках. Пирóги, вероятно. Разлив до горизонта.
Ещё одно такое же местечко. Труба с китайской шапочкой. У кладбища. Московские ворота. Ну, там уже и сам себе не веришь. Конечно, зрелище в таких своеобразьях. Как выпускает дым, питая облака, труба с китайской шапочкой, когда припрёт отвлечься.
И позовут самсоны изначальные. Крупой и хлопьями из свекловичных туч. Я это говорю вполне документально. Так в мартовском блокноте сего года.
Пройдусь ещё разок по мартовским владеньям. Стратегия хромает со всею очевидностью, однако, бегаю. И на четвёртом круге понимаю, что я лось, и можно жить сначала.
Опять лаборатория. Вечерние занятия. В соседней комнате кружковцы по программе остались делать кубики из гипса. Кружковок выбирал, признаюсь, покрасивее.
Веду занятия, а те вдруг прибегают: идите, там несчастье, там формы разрывает. Смотрю, разорвало. И гипсовая пена не может успокоиться, как молоко кипящее.
Ну, ладно, прибирайтесь. Потом поговорим. После звонка всем по лампадке спирта. Все видели эффект, а за такое пьют, пусть это против правил педагогики.
Я изменил рецепт. Гипс стал потяжелее, но плавает в воде, не размокая. Победный запах пены, и всё в мою копилку. Где-то зерно таится неизбежно.
Вы скажете, что те отливки с мальтийскими крестами под дождь не попадают? Но я скажу другое. Есть и наружный круг таких же точно. И ничего – стоят не размокая.
Курьёз, но тут ещё нашлось подобное. На гипсовом заводе, близ аэропорта, когда-то лили плиты для перекрытий домиков-времянок, разумеется, теперь уже снесённых.
Но дырчатые плиты (для акустики) льют и сейчас, я видел. Рецепт другой, конечно. Но кое-что убрав из технологии, внедряйся на здоровье, всё готово.
И дам своих на шкуру усадивши (медвежью шкуру с Дальнего Востока), рассказывал про гипс и поджигал спиртягу в ракушке пектена, что тоже с Шикотана.
Да, я уже курянин. Для Курска что-то делаю. Согласен, что немного. Но тут – одно к другому. Хотя бы для того, чтоб институту у лирики нашлось бы что-нибудь.
Пока долиной Кура в институт, скользя среди ракит и кочерыжек. Такому типу надо, чтобы и сучья синие, чтобы поверить в розовые краски.
Ну, и так далее, к Казацким силуэтам. Курск – силуэтный город отовсюду. Потом – кромка оврага уже у института. Тут, как всегда, ворона, птеродактиль.
Смешно бежит, вывихивая плечи. Вот так в Антарктике добегались пингвины. Три раза каркнула от старицы оврага. И вот уже летит, пересекая косо.
Тут лирике конец, не в вестибюль же? Лишь в перерыве между парой лекций – небо над двориком корпуса «Г» с хлопьями крупных самсонов.
|