Отцу и всем «пахарям моря» посвящается.


Резкая ноябрьская волна вот уже почти два часа бьет в правую скулу нашего «Фурманова», долетая веером колючих брызг до мостика, забираясь промозглостью под зюйд-вестку1 так, что мелкая холодную дрожь пробирает все тело до позвоночника.
Туман. На нашем траверзе2 в трех кабельтовых3 справа и слева едва видно соседей, которые так же, как мы, кувыркаясь на волне, утюжат балтийскую воду.
Два часа болтается за кормой треклятый «шульц»4, ограничивая наш ход тремя-четырьмя узлами5. Болтает прилично, что называется вдоль и поперек.
Ведем десант на высадку в район островов Моонзундского архипелага. Просто сказать «ведем» - тащимся сами, тащим за собой охранение и три десантных галоши. Однако, слава богу, пока идем...
Ну, вот, накаркал! За кормой вода вспучилась здоровенным пузырем, раскрывшимся кустом грязно-белых фонтанов, - в трале взрыв. Трал не подрезал, а зацепил мину, притом не очень удачно, вследствие чего повредили «грабли». Стоп машина! Выбирай трал и полтора-два часа потей с ремонтом, ибо запасного нет...

Легко сказать ремонтируй! Вроде бы и волнение не так, чтобы очень, - каких-то три-четыре балла, но для нашей посудины, в прошлой жизни бывшей буксиром, этого достаточно, чтобы она превратилась в крутые качели – ни тебе мореходности, ни живучести. Попробуй, отремонтируй, когда толщина троса с руку, температура – около нуля или небольшой минус, качка как в гамаке, а ноги разъезжаются на скользкой палубе... Но война – дело мужское и с ней не поспоришь!
Вообще-то я мужик крепкий – волгарь. Вырос на реке, недалеко от городка Васильсурска, где Волга и Сура катят вместе свои, породнившиеся слиянием, воды.
Река – мать родная! Она и кормит, и развлекает; рыба, хлеб, картошка и полная деревенская свобода, которая меня воспитала со всеми ее плюсами и минусами.
Вырос я на воде и работал, естественно, на Волге, в пароходстве. Сначала палубным матросом, который, сродни чернорабочему, драит палубу и вообще, - первый, куда пошлют. Потом кочегарил на колесном буксирном пароходе. Молодежь уже не знает или почти не представляет, что такое колесный пароход, а это такая чудна'я закопченная посудина с широкой палубой, высокой трубой и двумя, почти мельничными, колесами по бортам в специальных арках.
Идет такой пароход с характерным шлепающим звуком: чух-чух, шлеп-шлеп – это колеса своими лопатками шлепают по воде и черпают водную гладь, толкая судно вперед. Глаза закроешь, и точно, как на водяной мельнице, что у запруды на речке.
Вот так я на таком пароходе «чухал» и «шлепал» вниз и вверх по Волге от Нижнего до Астрахани и обратно, таская за собой баржи со всяким добром, сперва матросом, потом рулевым. Потом как-то так подфартило, что выучился и выбился в «белую кость», которая уже стоит на мостике, - в штурманы.
И таскал бы я эти баржи, а, может быть, и стал капитаном какого-нибудь колесного белого лебедя, возящего пассажиров, если бы не сорок первый год, и не эта чертова война, которая перемолола многие судьбы.
Война для каждого начиналась по-своему и разбрасывала по стране тоже по-разному. Меня, естественно, она поймала на Волге, а забросила аж на Балтику.
Казалось бы, речнику и воевать бы на реке, но кто же тогда знал, что война прокатится по Волге огненным шаром, перемешав ее степенные воды с кровью так, что станут они красного цвета, что будет гибельно-победный Сталинград, где каждый дом, подвал был поделен на «своих» и «фрицев»... Кто знал...?!
Вот и я не знал, что, попав на Балтику, не увижу своих мест целых четыре года, сделавшись моряком.
Прямо с Волги речника-штурмана да на Балтику, да тем же штурманом, да в бригаду траления ОВРа1. Вот тебе командир, вот тебе тихоходный тральщик из разряда паровых буксиров в 200 лошадей мощи и штурманская часть! Бери и воюй, как можешь, но только помни, штурман, что от тебя зависит жизнь еще 30 человек экипажа. Вот и помню! Да учителя хорошие – один Таллиннский переход как десять лет жизни и все возможные институты...
Пока все это всплывало в памяти, трал подреставрировали, за корму спихнули, и опять пахать гладь морскую в сбережение чужих жизней. Лучше уж малым ходом топать, чем болтаться на волне в дрейфе да еще что-то делать на палубе и не только тральной команде, а и всем подвахтенным.
Во всей сегодняшней службе, кроме подлой погоды и мин под водой, пока никакой угрозы не было: туман, кораблей противника не видно, самолетов – тем паче – почти военная идиллия.
Идем по-тихому, только то в одном месте бабахнет, то в другом – работаем, значит, вытраливаем. И не то, чтобы видно, но слышно, а десантники где-то сзади плетутся да охранение, как волки, зигзагами шмыгают. Толку от них, может быть, и не очень, чтобы очень, но на сердце спокойнее, когда «своих» видишь.
Промерз до косточек, отсырел - аж зубами клацаю! Решил спуститься переодеться и пропустить стакан чаю для согрева. Стянул с себя все вместе с исподним, переоделся, а сам думаю: «Прямо как перед смертью во все чистое...». Мысли суеверные рождают и суеверные действия – под зюйд-вестку капковый бушлат2 напялил. Второпях проглотил чай и, наверх - к отцам-командирам.
Туман еще не рассеялся, но немного как-то посветлело, и «пристяжные» по левому и правому траверзам стали более конкретны в своих очертаниях.
Сосед по левому борту заметно уменьшил ход и что-то начал сигналить, бешено мигая «ратьером»1.
В момент, когда на мостике мы стали разбираться с сигналами, по нашему днищу в носу ударила гигантская, в миллион пудов, кувалда. Тральщик содрогнулся всеми заклепками корпуса, нос вздыбился над водой, как норовистая лошадь, а из-под него вылетел огромный столб воды, веером развалившийся в воздухе тысячью мощных гейзеров. Какая-то нечеловеческая сила оторвала меня от мостика и швырнула в сторону...
Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую – провал...
Очнулся я от сковавшего, пронизавшего каждую клеточку тела, холода. Вокруг темно и мокро... Сообразив, что я под водой, резкими гребками рук и ног выбрался на поверхность.
Дико кашляя и отплевывая попавшую в рот и горло воду, я не сразу смог сообразить, что произошло...
Намокшая одежда пудово тянула вниз, а зюйд-вестка стесняла движения, однако капковый бушлат более или менее уверенно держал на воде, не давая мне погрузиться и нахлебаться воды вновь. Весь вопрос только в том, как долго он будет держать мой вес и тяжесть намокшей одежды.
В мозгу пронеслось: «Подорвались»! Холод и ужас одиночества среди сплошной воды замутили сознание. Привыкнув к речным просторам, я всегда знал, что, очутись в воде, в любом раскладе выплыву на твердь, двигаясь влево ли, вправо ли. А тут я один! Я, вода, и никаких берегов!
Вокруг вода, жгучий мокрый холод и никого рядом – только волны, которые казались вдесятеро большими, нежели виделись с палубы...
Запаниковав, начинаю безотчетно бить руками и ногами по воде, не видя ничего вокруг и не соображая, что и зачем все это делаю.... Набежавшая волна больно и колюче бьет в лицо, заливая глаза, уши, рот, нос и все внутренности, заставляя еще шире открывать рот, чтобы глотнуть хоть каплю воздуха...
Не знаю, сколько продолжалось такое мое состояние, очевидно до тех пор, пока я не выбился из сил и не наглотался воды, но трезвость сознания потихонечку начала возвращаться.
Поднявшись поплавком на очередном гребне волны, я не увидел ничего...! Не увидел ни своего корабля, ни его обломков, только какие-то щепки, как я, прыгали по волнам, только лопнул с утробным ворчанием воздушный пузырь, поднявшийся из глубины. И снова мертвенный, безысходный ужас охватил мое существо! Последнее, что пронеслось в голове:
- Отплавался, мать твою... ! –
А дальше – черная пустота безразличия....
То ли несусветный холод, то ли время, а, может, то и другое вместе опять вернули меня к способности мыслить, и я понял, что если сдамся, то призрачная надежда не спасение кораблями охранения пройдет мимо меня, как проходит сейчас мимо меня жизнь. Рядом, мимо меня, как чья-то, но не моя ....
Одежда, по-прежнему, тянет на глубину, зюйд-вестка мешает движениям... Скрюченными, ничего не чувствующими пальцами, пытаюсь расстегнуть ее, но она, сволочь, скользит, не поддается, а сил не хватает. После нескольких отчаянных попыток, опять нахлебавшись воды, все-таки удается вылезти из рукавов и сбросить ее, но сил уже нет, дыханья нет, и самое страшное – не остается желания что-либо делать.
А что еще можно сделать? О том, чтобы стянуть сапоги и речи быть не может и не только потому, что нет сил, нет! Ног нет! Я их не чувствую! Да я и рук своих и тела своего почти не чувствую. И вообще, - это уже не я, это - топляк!
Бушлат пока еще держит, и я это еще понимаю, но сознанье мое опять затуманивается вселенским безразличием и нежеланием ничего.... Я умер... Я умер для себя, а, значит, для всех ... Глаза закрываются, и мне уже не холодно, и что-то такое вроде бы снится....
Из небытия выводит не сильный, но чувствительный толчок в плечо:
- Я что-то еще чувствую?! Я еще жив? Кто это? Это за мной? Это шлюпка? – проносится в голове.
Открываю стянутые холодом веки, но это не за мной, и вовсе не шлюпка – это чудом судьбы спасательный круг с моего «Фурманова». Круг, который не нашел никого, кроме меня. Проблеск эфемерной надежды проносится в голове. Утопающий в буквальном смысле слова хватается за соломинку, хотя вероятность утонуть с ней и без нее одинакова. Так и у меня с этим кругом – с ним или без него, если меня не подберут в ближайшее время, я просто замерзну. Но любой утопающий все равно схватится за бесполезную соломинку, как я за этот спасательный круг.
Как им воспользоваться – вот в чем вопрос? Поднырнуть под его дырку и влезть в нее? Об этом не может быть и речи – не хватит сил ни на то, ни на другое. Даже если я нырну, то это будет последний нырок в моей жизни, но если не схвачу круг как-нибудь сейчас, то его просто отшвырнет волна и «соломинка» проплывет мимо, и тогда - конец! Тогда конец надежде, значит, конец жизни!
Судорожно схватившись за спасительную пробку негнущимися, скрюченными и закостеневшими пальцами, я сделал неимоверное усилие, чтобы на нее взобраться, но когда моя грудь навалилась всей массой, круг вздыбился, прыжком выскользнув из-под меня, и отскочил в сторону на расстояние, которое перекрыть было уже не по силам...
Я понял: «ВСЕ!...»
Сознанье медленно возвращалось ниоткуда. Глаза уперлись в белое пространство надо мной, в ушах слышался легкий гул, вокруг было сухо и тепло, слегка покачивало, словно в люльке новорожденного. Ни воды, ни холода, ни спасательного круга не было.
- Я же погиб! Я в раю? - пронеслось у меня в голове.
Оторвав взгляд от подволока1, повернув голову направо и налево, я увидел атрибуты корабельного лазарета.
- Я жив? А если жив, то где? А где все и всё? – проносились обрывки мыслей.
Пошевелил руками – на месте, ногами – на месте, вроде и не болит...
- Ну, вот и ладушки! Старлей, ты в рубашке родился! Если бы мы не подоспели, когда из-под тебя спасательный круг выпрыгнул, ты был бы уже у Нептуна в гостях! – послышался голос корабельного эскулапа, взявшего меня за руку.
Меня подобрал эсминец боевого охранения. Если бы не он, то мои счеты с жизнью были бы уже сочтены – последние силы потрачены на борьбу со спасательным кругом, после чего я потерял сознанье, но меня в тот же момент бесчувственного вытащили из воды. Эсминца-то я и не заметил.
Проплавал я в ноябрьской водичке около сорока минут, что по всем медицинским нормам ни в какие ворота не лезет, двадцать – и каюк! А тут – сорок!
Но что удивительно, друзья мои, - так это то, что после спасения, я проспал полтора суток, а при пробуждении, уж не знаю, что эскулапы со мной делали, даже не чихнул! Я оказался больше жив, чем мертв!
Сказочно повезло только мне из всей команды «Фурманова». Когда мы наткнулись на мину, посудина наша мгновенно затонула, и основная масса экипажа погибла сразу. Те, кто был на палубе и на мостике, либо погибли от взрыва, либо замерзли в воде. В рубашке родился только я!
Кто же ты, мой ангел-хранитель?

Вечная вам память, «пахари моря» - собратья мои по смертельному делу!