...Женька рос себе неискушенным во многих грехах, даже не курил, только война и школа сделали из него то, что сделали…
"Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…" Именно так: "Работают все, воюют все", – говорит Москва.

Развеселые "аннушки"
Вдоль посадок летят,
Свесив ноги, солдатушки
Из вагонов глядят…
Губы плющили пальцами,
"Дай!.." – крича, дурачки,
С пылу-жару мы цапали
И курили "бычки"…
Босоногие, с цыпками,
У обочин путей
Вызывали улыбки мы
У военных парней.
Эти парни не ведали
(И не думали мы),
Возвратятся ль с победою
До начала зимы.

Пока до детского сознания доходила вся серьезность понятия "война", пришел школьный сентябрь.
Альмаматерная школа № 23 была самой железнодорожной из неполных средних, самой неполной средней из железнодорожных. Из уличной хевры, кроме Женьки, в 1А класс попали Гошка Лыков, Леонард Блажчук и Гунька Видерхер. Все из семей со средними материальными и умственными достатками.
Гунька запомнился трагикомедией. Чуть ли не на первом уроке ковырялся пальцем изнутри парты в маленьком отверстии, а когда учительница его окликнула, дернулся, было, но палец плотно застрял! Смех и слезы. Пришлось делать перерыв, парту вместе со страдальцем вынесли во двор и распилили.
Гуньку пересадили за другую парту, без внутренних изъянов, правда, с веселой надписью:

Кто здесь сидит, того люблю.
Все собирайте по рублю!

И пошла веселая и не очень классная карусель: чернильницы-непроливайки, светложелтые пеналы из дощечки, розовые промокашки, номерные перышки, "палочные" ручки и жестяные вставочки. И сшитые мамами из лоскутков перочистки с пуговкой посередине, и с темносерыми обложками тетрадки "в линейку", "в косую" и "ф клеточку"!
Вскоре Гунька уехал на Урал с родителями, как все местные немцы, мобилизованными в трудармию.
Ардик был великоляпен. На уроках отвечал:
– Откуда привозили лес для пирамид? – Из Сибири!
– Мой дядя самых честных грабил…
– Беликов слетел с лестницы, встал и начал оправляться!
Не говоря уже о "прохождении" похождений Николая Васильевича Гоголя, у которого "гнал "Ревизор" на "Мертвых душах" в "Тарантасе Бульбы"!
Леонард, не шутя, твердил не "хочешь" или "хотим", а "хочúшь". И чуть ли не с него (Леонарда да Нынче!) пошел анекдот о четырех ошибках в слове из трех букв – "исчо"!
С Гошкой дружили и проучились вместе все семь лет. На переменках играли в бабки, в чику-расшибец и пристеночку, в "зоску" (кто больше подбросит вверх ногой плоский кусочек свинца пришитый к лоскутку козьей шкурки, много позже узнал, что в Корее это называют "чиги-чиги"), в лапту с мячом и в другую: лап ту, лап эту девчонку.
На самом деле на переменах они гонялись за одной. Это была розоволицая Бэття. Первый, кто ее догонял, мог поцеловать вырывающуюся в одну щечку. По домам! И бегут, поднимая стайки синичек, которые летят по ветру пестрыми ленточками. Пробегая мимо пруда, Женька и она брызгаются друг в друга звонким хохотом...

Обескровленно-строгие,
В белых пятнах бинтов,
Возвратились немногие
С первозимних фронтов.
В новогодние праздники
От коньков и от лыж
Мы вошли, первоклассники,
В госпитальную тишь.
В монтаже драматическом
Мы клеймили фашизм,
Он задумал фактически
Растоптать нашу жизнь.
Зритель, наголо стриженный,
Аплодировал нам,
Чай морковный разжиженный
От души предлагал.
Так росли... И не знали мы
В то начало войны:
Были мы больше раненым
Иль они нам нужны?

Долгие зимы были не только холодными, – голодными. Если летом кормил огород, который теперь вскапывали посередине улиц, а в начале зимы были запасы с него, то к весне были рады отдать в дальних деревнях самые дорогие вещи за мерзлую картошку. Сладкая, она позволяла экономить сахарин.
Ценность каждого теперь определялась продуктовыми карточками: дворяне, изможденцы, литераторы, литербеккеры. Это: кто получал рабочие карточки, кто иждивенческие, кто по литерам "А" или "Б". Кто их не имел или потерял – были удэ-пеккеры – умирали днем позже.
В школе на большой перемене приносили деревянные подносы с разложенными порциями черного хлеба с сахаром. Мы поглощали их, всем туловищем ощущая, как утихает голодный вой внутри. С каждым днем кусочки становились все меньше, пока вовсе не стали с детскую ладошку с мокрым сладким пятном посередине.
Осенью малышам доверяли уборку свеклы и капусты в подсобном хозяйстве танкового завода – много ли съедят дети? Съедали столько, что однажды после обеда со – сколько влезет – щами без хлеба, работать уже никто не мог. Девочки выстроились очередью в обе кабинки сборного японского домика задумчивости типа "Серитока тама", а пацаны решили, с грустью, сидеть в капустном хрусте!
Настоящими праздниками в семье были дни, когда выписывали на крупорушке пару мешков баламутки – овсяной шелухи. Если ее залить водой, то через сутки на дне посудины собиралось клейкое и горькое тесто, из которого пекли блины на отработанном глицерине, слитом отчимом из амортизаторов самолетов.
Летом надо было запастись и топливом. Лоханы в законе промышляли на "железке". Возвращавшиеся из Урала в Кузбасс маршруты останавливались у входного светофора перед Куломзино, и можно было выгребать угольную пыль в мешок из закоулков рам хопперов и полувагонов.
В противоположную сторону они шли груженные, медленно выползали из станции на подъем, и Женька вскакивал на ходу, забирался наверх и, пока поезд набирал ход, сбрасывал несколько кусков антрацита. Или пока не появлялся откуда-то сопровождавший состав охранник, который за расхищение госимущества мог и подстрелить.
Еще лета два или три Женька пас корову, чтобы не платить пастуху. Гонял на вольные травы километров за десять. Или ближе водил на веревке в канавах. Пасся сам в зарослях ирги, лазал в поисках костяники и редкой землянички. И читал, читал все подряд.

"Тома Сойера" на вечер одноклассница дала.
О сибирской Бекки Тэтчер размечтался у стола…

Но это было еще зимой. Книгу Марка Твена Женька в третьем классе выпросил у Раи Антиповой, эвакуированной из Москвы. "В меня влюблялись все блондинки. И брюнетки. В нашем классе. А я шатенку полюбил. С третьей парты". Женька преследовал ее на переменах, по дороге в школу и обратно, в простеганном ватой пальто с негнущимися рукавами, пешком, на коньках и на лыжах:

Мазал мазью на мороз,
Натирал для таянья.
Выходил на школьный кросс,
Бегал на свидания.
След во след – скользящий бег.
Догонял упрямицу!
Все проходит... Стает снег,
А лыжня – останется!

Наступила весна, деревья полетели за птицами. И Раиса уехала на родину. Другая беженка, запорожская Верка Луценко – пионерка – всем примерка – передала открытку с рисунком крокодила: "Аккуратен, видно, он: чистит зубы с двух сторон", – и Райкиным адресом на Большой Якиманке, чисто выписанным 86-м перышком.
Вечерами Женька с деревянным автоматом ППШ одолевал сугробы в своем огороде и орал в начинающуюся метель: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!"
Потом была переписка, которая длилась до окончания семилетки…
"В письмах все не скажется и не все услышится. В письмах все – нам кажется, что не так напишется…" А в действительности ничего, кроме проблесковых маячков памяти, вроде лыжни, не остается…
Не вспоминать же все подряд! Это что же будет? Все равно, что вести машину, глядя только в зеркало заднего вида. Не дай тогда Бог того, что будет!
Куда уходит детство, чтобы вернуться лишь в такие этюды? Если бы Женька знал, куда, или как можно вернуться в детство, разве стал бы он что-то писать сегодня?

В сорок пятом он окончил начальную школу, четыре класса. Первые неожиданно написанные тогда наблюдизмы помнит до сих пор:

На праздничный день – тараканьи бега:
На кухне стоит сытный дух пирога,
Бегут Пруссаки из щелей со всех ног –
Девятого мая, парадный пирог!..

Пирог был из баламутки, горький... как сама Победа, но это была, действительно, Победа, Великая и всехняя...