Иной раз накатит что-то такое... проснёшься среди ночи, подумаешь: «А ведь всё одно помирать!» И почудится, что это последняя ночь в твоей жизни. И таким маленьким, да ничтожным сам себе покажешься, и так жутко вдруг тебе сделается – не приведи Господь.
Сон больше не идёт, какой уж теперь сон?! Откинешь одеяло. Рядом как печка – жена. Кажется, прикоснись – руку обожжёшь. Но не радует уже и она! Ничего не радует. Словно зуб болит. Но лучше уж – чтобы зуб... От зуба хоть таблеткой спасёшься или одеколоном. А от этого чем?..
Сел Юрка к печке, как был не одеваясь. Закурил. А оно всё равно не отпускает – чувство это обречённости. Сосёт под ложечкой. Не помогает табак, нет... Выпить – другое дело!
Тут Юрка вспомнил про Шелгуниху – жила на соседней улице одна бабка, знал, водкой по ночам торгует. Стараясь не шуметь, оделся и пошел к Шелгунихе. «Вот загорелось дураку, – с досадой думал по дороге, – была халва ночью людей беспокоить!» Но всё равно шел, подталкивала тоска эта непонятная, чувство конца неизбежного. Под руки несло...
Бабка долго не отпирала. Ворчала что-то за дверью, не могла взять в толк спросонья, что Юрке нужно.
– Водяра есть, мать? Плачу как полагается, вот деньги. Да открывай ты, не бойся, свои люди.
До старухи наконец-то дошло в чём дело.
– Никак и впрямь свои?! – прошамкала она, подслеповато разглядывая с порога парня. – Ползуновых, никак, квартиранты? С первой Кизитиринки?
– С первой, – поддакнул Юрка, переминаясь с ноги на ногу. – Так есть, что ль водка? Неси давай, заплачу.
– Проходи, что на дворе стоять. – Пропустила его в дом бабка, закрыла дверь на крючок. – В подпол слазишь? Тамо водка-то, в подполе как раз. Полезай, я посвечу.
Юрка полез и располосовал о гвоздь рубаху. Выругался. Шелгуниха, присев на корточки, светила ему сверху керосиновой лампой.
– Никак продырявил что, голубь? Не шибко там...
– Понабивают гвоздей!.. – парню было жаль рубахи. Новая, второй раз надел. Он вылез наверх с водкой, вручил старухе деньги, с сожалением взглянул на разорванный рукав сорочки.
– Рубашку-то, слышь, сыми, заштопаю, – предложила вдруг, поймав его взгляд, Шелгуниха, – жинка, чай, взгреет за рубашку-то!
– И то дело, – быстро согласился Юрка и, пройдя вслед за бабкой в кухоньку, скинул рубашку.
– Не сидится дома-от, чаво полуночничаешь? – водрузив на нос треснувшие очки и вдевая нитку в иголку, поинтересовалась Шелгуниха.
– Да понимаешь ли, бабушка, горит вот тут вот, – парень показал на сердце, – сосет, не могу! И мысли какие-то дурацкие... Проснулся сёдня ночью и понял, понимаешь, – всё равно помирать! Живи ты хоть сто лет, хоть двести, а помрешь всё одно! Кончится когда-нибудь всё это.
– Дурью маешься, парень. Живое о живом испокон думает... А мож, с возрастом... Годков чай двадцать пять стукнуло?
– Третий десяток разменял!
– Я и говорю, что возраст – мужиком становишься.
– А-а, ничего-то ты не понимаешь, бабушка! Смысла ни в чём не вижу! Зачем живу?.. – Юрка с тоской покосился на бутылку.
– Стакан, что ль принесть? – догадалась старушка.
– Давай, мать, стакан! – обрадовался ночной гость, – и загрызть чё-нибудь, я потом расквитаюсь.
– Добро. – Шелгуниха, кряхтя, выползла в коридор.
Юрка огляделся: аккуратно побеленные, чуть синеватые, как будто накрахмаленные, стены, иконки в углу, печка пышет жаром, словно раздетая баба – нигде ни соринки, ни уголька, как в больнице; на стенке над кроватью – портрет: молодой мужчина в будёновке, на верёвке в левом углу – бельё... Парень смутился: бельё свежевыстиранное, девчоночье... Кружева там всякие, петельки, резиночки... всё как положено... И на самом видном месте!
«Ну народ, бабы! – смущенно подумал Юрка, не зная куда деть глаза, – развесила тут, понимаешь, свою огудину, любуйся на неё! Ни стыда, ни совести».
Вернулась бабка. Поставила на стол два стакана и миску соленой капусты, из кармана халата извлекла четыре яичка.
– Сырые-то будешь, не брезгуешь?
– Ниче, сгодится! – Юрка налил водку в стаканы и, покосившись на висевшие на верёвке женские трусы, с наслаждением «тяпнул».
Шелгуниха перехватила его взгляд, пояснила:
– Девчонку на квартиру взяла, всё какая-нито копейка. На пенсию-то поживи, не дюже разгонишься!
– Отец? – кивнул Юрка на портрет человека в будёновке и запустил пятерню в капусту.
– Родитель, царство ему небесное! – перекрестилась бабка.
– В гражданскую погиб? – Юрка спрашивал без интереса. Водка, уже разошлась в крови и взбудоражила. Потянуло на разговоры.
– Расстреляли сердешного, ох времени тому... В тридцать седьмом, слышь, расстреляли-то, перед войною как раз. – Бабка задумалась. – Мы в те поры не здесь ещё жили, далеко, под Белгородом. Как сейчас помню: постучали ночью-то, с постели подняли – и в машину... И увезли родителя-то. За что, про что, неведомо. Посля мать сказывала – расстреляли! А он в гражданскую-то ещё – ротой командовал. Перекоп, слышь, забирал... Расстреляли...
Шелгуниху тоже, видимо, развезло.
– Ты, сынок, пей, что сидишь как король на именинах! Пей, кушай: яички вот бери – всё одно пропадать!
Юрка налил по второй.
– Квартирантка твоя спит, небось?
– Спит, что с ней станется.
Бабка по-мужски, отставив локоть, смело махнула стаканом, заглатывая белую. Сморщилась, как будто съела жабу, утерлась рукавом, утопила острые пальцы в капусте, словно вилами подцепив целый стог.
Гость тупо уставился в стену. Шелгуниха вызывала жалость и отвращение. О смерти уже же думалось...
– У вас-от ныне, у молодежи-то, воля пошла, глядеть тошно, – продолжала старуха. – Захотел выпить мужик, слышь, и аки тать по ночам прячется! Грошей своих не видит, всё – любезной своей женушке, а та и рада стараться, села на парня верхом и, знай себе, погоняет! А раньше, голубь, не так было, до войны-то ещё, ох, не так. Я замужем-то всего два годочка и побыла, право слово. На третий – как раз война приключилась. Помню, придет с работы мой суженый, в дымину пьяный притащится, ты ему – что поперек, взгляд косой бросишь – пропала. До полусмерти, бывало, прибьет! Сапожищами всю как есть извозит, все косточки, окаянный, переломает – кровью посля харкаешь! И не пожалься никому – хуже будет. Это нынче-то – чуть что у девки не туды, так вот тебе сразу и развод, и всё такое прочее... элименты, а в наше время куда построже было. Вон соседка Зинаида как-то на день Победы сказывала: погибли, грит, слышь, наши муженьки, Пелагеюшка, на войне – домой не вернулися! А её Николай тоже, к слову сказать, заполошный был, ох заполошный! Как выпит чуть – сатана сущий! Я ей тогда возьми и скажи, Зинаиде-то: погибли, говорю, правда твоя, соседка, поклали головы мужики наши. Ан, ежели б Бог дал, возвернулись целые-невредимые, так горючими слезьми мы б с тобой сейчас умывалися, Зинаидушка. Забыла, чай, какие они были, мужики-то наши? Мож, говорю, и к лучшему-то – что не вернулися! Она посля того неделю на меня дулась, не разговаривала, да от правды-то куда скроешься?..
– Можно я перекурю? – попросил Юрка.
– Дыми, что ж, коль приспичило. Мой-то тоже заядлый табачник был, – сказала бабка.
«Нужно топать до дому, засиделся», – подумал, раскуривая сигарету, ночной гость.
И тут в кухоньку из спальни вышла квартирантка. У Юрки помутилось в глазах при её появлении, в голове зашумело. Да и девчонка, правду сказать, была ничего – «ничтяк», как любил выражаться Юрка. Глаза их на мгновение скрестились, и парень понял – меланхолии его пришел отныне конец. Шелгуниха уже клевала носом. Водки в бутылке оставалась самая малость. Часы показывали четыре...
Девушка, ни слова не говоря, прошла на улицу. У Юрки бешено заколотилось сердце, ноздри расширились. Он тоже выскользнул во двор, подождал девушку у порога.
– Что вам? – испугалась та, увидев загородившего проход незнакомого мужчину. – Я бабушку позову, что вам нужно?
– Познакомиться! – храбро начал Юрка.
– В четыре часа ночи?.. Пустите меня, закричу!
– Думаешь, алкаш, да? Боишься? Брезгуешь?.. – Юрка не пропускал квартирантку в дом. На ум почему-то пришли сырые яички. – Конечно, яичница – оно вкуснее, а ты вот сырые попробуй!.. Пойми ты, мож, у человека тут вот огнём всё горит! – парень ткнул себя пальцем в грудь.
– Это от водки горит, молодой человек, – предположила девушка. – Пропустите меня, пожалуйста!
– Эх, люди, люди! – горько вдруг посетовал Юрка, – до чего ж мы привыкли все жить по правилам! Коль ночь, понимаешь, так нужно спать! Хочешь, не хочешь – спи и вся недолга, дрыхни, как мешок с отрубями!.. Потому – положено так, спать ночью! Жизнь ведь проходит, опомнитесь! Не вернешь потом. В могиле ведь все выспимся – сейчас, понимаешь, жить надо!
– В каком смысле – жить? – явно заинтересовавшись, спросила девушка, – водку пить, да?
– Далась тебе эта водка! – в сердцах вскричал парень. – Водка, она, может, вроде лекарства! Не дело ведь так жить, понимаешь. Такая жизнь – всё равно, что болезнь.
– Ну и как лекарство, помогает?
– Смеешься? А по глазам вижу – тоже не сладко живешь! Одна, небось, так ведь?
– С чего ж одна? Люди кругом.
– Люди? И ты это называешь – лю-ди? – скривился, как от зубной боли, Юрка.
– А кто же это, по-твоему? – девушка уже не пыталась прошмыгнуть в дом.
– Нелюди, вот кто! – решительно заявил Юрка и закурил сигарету. – Ведь как живут, как живут!.. Ты разуй глаза, милая, посмотри вокруг: разврат кругом, пьянство, ложь, спекуляция, мордобой, рэкет – да чего только нету!
– А как, по-твоему, должно?
– Да не так же, не так, чёрт их всех побери! – Юрка загорелся. – Нужно, чтоб жизнь на одном дыхании проходила, чтоб цель была – как в спорте финиш! И чтоб по правде всё, по совести!..
– Интересно. А сейчас, выходит, цели у нас нет?
– Ну почему, на словах-то оно, понимаешь, вроде бы всё верно. Наша цель, финиш-то – коммунизм... и пятилетки там... и всё тому подобное... А на деле кинься – каждый только за свою шкуру болеет. Кругом всё, куда ни ткнись, по блату. На деньги чуть ли не молятся!.. Так где же цель?
Девчонка задумалась. Юрка вспомнил про трусы на верёвке, и ещё больше распалился:
– Какую сферу ни возьми: науку ли, искусство, о торговле уже не говорю, – повсюду ржавчина завелась. А всё – от хорошей жизни, от того, что успокоились, цель потеряли. Нельзя успокаиваться! Очнитесь, люди, куда идём?!
– Вообще-то ты в частностях, может быть, и прав, но в целом... – девушка замялась.
Юрка смотрел ей в глаза, как будто гипнотизировал. Смотрел как удав на кролика. Он улавливал исходивший от нее одуряющий запах молодого, чистого женского тела и аромат парфюмерии. От этих запахов кружилась голова и подгибались колени.
А девушка ни о чем не догадывалась. Она спокойно развивала свою мысль, доказывая в чем же именно он неправ, попутно касалась проблемы алкоголизма и еще какой-то проблемы – Юрка ее почти не слушал. Одно он уж понял наверняка – ничего не выйдет!.. Ведь вот, казалось бы, жизнь – бери, что тебе дает! Ан не тут-то было. Нахрапом тут не возьмешь. Тонкость нужна как в ювелирной работе. Нет, ничего из этого ночного знакомства не получится!
– Ну я пойду, пожалуй, пробурчал он, докурив сигарету.
– Занятный у нас разговор с тобой вышел! – одними глазами смеялась девушка.
– Да-а, разговор... – Юрка в последний раз подумал о висевших на верёвке в кухне женских трусах, с горечью вздохнул и не солоно хлебавши побрел восвояси...
Дома супруга все так же безмятежно спала. Краснела, как будто стыдилась чего-то, печка. Время, казалось, остановилось тут навсегда...
Юрка быстро разделся, прилег к жене и снова подумал о смерти.

15 февраля 1987 г.