17. СКЛАД ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ ЭМОЦИЙ

Меж тем я не забыл про степь. Правда, за каждым аспектом не гнался. Мне и в оврагах подобие целинной дернины. Всякие там зверобои.

Только вот степь всё равно выше этого, как эталон, оставаясь в душе, а эталоны руками не трогают без опасенья потери.

Да и вообще не до этого было. Быт, согласитесь. Погряз в мелочах. И постоянное чувство тревоги до утвержденья в Лимончике.

Может, поэтому тянет туда, где никто не пахал и не сеял. Прошлый раз – по программе, сейчас – вот такой дополнительный стимул.

И заповедник встретил серединой лета. Деревья у дирекции заполнились листвой, и воробей сбил на лету жука. Павлинии глаза и махаоны.

Степь подросла, но не так, чтоб уж очень. Видимо, с этим надо смириться. Выше не будет, июль на исходе. Солнце прошло терминатор.

Зато как раз в июле степь самая красивая. Татары, итальянцы, сибиряки, альпийцы. Растенья-эмигранты после унылой тундры.

Какие запахи,
Какое разнотравье!

Что-то включилось в небесной механике. Ледник уполз в Скандинавию. И в звонких капелях, хлынувших на юг талых вод, память о тундре исчезла.

Талые воды, потоки весенние. Только не те, что ещё как-то можно представить. Амазонка – ручей рядом с ними. Груз морены, пески, валуны.

И реки потекли в обратном направлении. И суша поднялась, освободившись от сумрачной тяжести льда. Но это ненадолго. Наносы понемногу размывались, образовав уступ надпойменной террасы.

Уступ этот, наверное, тот самый, что сейчас, что тянется от Курска вплоть до усадьбы Фета. И пойма Сейма (с Тускарью) имеет другой берег, который отстоит в десятках километров.

Размах тех рек, весёлая эпоха? Потом сформировались последние террасы. Счёт времени уже не миллионами. Десятки тысяч лет. Скоро возникнет Курск.

В открывшейся пустыне ещё носились вихри, навевая дюны и барханы. Ну, и леса, однако, не повсюду, с юго-востока – всё-таки пустыня.

Свободные пространства по мере потепления. Естественно, приходят растенья-эмигранты, и это их сообщества образовали степь всего за несколько десятков тысяч лет.

Альпийские лужайки, саванны и пампасы? Учебник географии растений. В. В. Алёхин – автор, художник и учёный, открывший смену красочных цветений.

Степь, по Алёхину, сообщество растений, лишённое деревьев, травянистое. А травы «ксерофильного» характера, полупустынные и засухоустойчивые.

Степь, таким образом, научное понятие. Всё, что между пустыней и лесами. Пампасы, пушты, прерии – всё степь, но только в заповеднике лежит ещё нетронутой.

И с этой точки зрения степь Гоголя и Чехова скорей всего луга, полупустыня, что, в общем-то, неважно. Зелёные объятия, лиловые холмы и безграничность неба.

Певца! Певца! Певцы всегда находятся, но под конец, как правило. Возьмём Дальний Восток. Арсеньева, который прозревал дороги, города. Вообще цивилизацию.

Да, пионер, один из пионеров. Приморская тайга, хребты и перевалы по долгу службы, с целью заселенья, что понималось, но не принималось.

И здесь в степи. Конечно – Чехов, Гоголь. Но, строго говоря, их степь ненастоящая. У Гоголя – луга, их адрес – Приднепровье. У Чехова, скорей всего, полупустыня.

Да, океан цветов, зелёные объятия, амбра и благовоние. По небу, как исполинской кистью, облака, прозрачные и лёгкие, как волны. И Чехов – небо, море, когда ночные птицы, то «а–а!», которое уже не разгадать. Ну, и холмы лиловые, скорей всего, терраса какой-нибудь реки у Таганрога.

Полупустыня, засухоустойчивость. Характер ксерофильный. Растения – шары. Созреют – отрываются, теряют прикреплённость. Способны и лететь, гонимые ветрами.

Степь, в полном смысле, тоже ксерофильна. Но не совсем уж так, а осторожней. Ну, более, там менее, как говорит Алёхин. Сообщества растений травянистых, остатки прежней красочной гармонии. Участки заповедника под занавес. Энтузиаст Хитрово, профессор, босиком, в холщовых брюках и косоворотке тут ходил.

Завидую таким энтузиастам, разве сравнить с моей лабораторией? Особенно Алёхину, в чьих описаньях степь не уступает Гоголю и Чехову.

Родное Черноземье, тоскливое убожество, желание убраться отсюда на край света. И сожаления после того, как всё исполнишь. Вот если б знать... такое и у Пушкина. А вот Алёхин знал ещё студентом, открыл аспекты красочных цветений как раз под занавес нетронутой степи, уже почти в момент её исчезновенья.

И сорок лет трудов, и всё на эту тему. Учёный и художник, чему я и завидую. Универсал, счастливый человек. Мой опыт говорит, что это невозможно.

Лимончик ещё как-то примиряет. Но мне хотелось бы пожить и в заповеднике. Где воробьи жуков сбивают на лету, под сенью тополей, наполненных листвою.

Соседство заповедника? Конечно, сорок лет не всем дано. Однако эфемеры, цветной прибой в глазах до самой поздней осени. Ночное «а–а!», тарпаны, птеродактили.

Типичная картина – какой-то мощный жук, скажем, золотой, вцепившийся в мохнатенький цветок, под тяжестью жука склонённый до дернины. И перья ковылей, и всякие метёлки.

Шары «перекати» заметно округляются. Такая форма жизни, пришельцы из пустынь. Сорвутся и покатятся, а то и полетят, чтоб семена рассеивать.

А есть ещё растения-подушки. Те – горные, со склонов, где лишь бы зацепиться. Подушки под ветрами, тут только так и выживешь. Но это уж пришельцы откуда-то с Кавказа.

Альпийцы, тем не менее. Причина – тот же ледник. Такие же условия, что и в горах Кавказа. Да, «сниженные Альпы», чему в научном мире сначала не поверили – реликты Черноземья.

Типичные реликты, как где-нибудь в Приморье. Целебность их ещё мало изучена. Неведомое время, неведомые свойства. Но общее с Приморьем, с моим Дальним Востоком.

Мне только так. И изо всех реликтов мне только волчеягодник. И то я не уверен, что те кусты, знакомые ещё с Воронежа, имеют отношение к женьшеню.

Вообще-то и неважно, что как тут называется. Забывши про часы, мы ходим по степи, где самый лёгкий бриз меняет настроение, и ничего додумывать не надо.

Всё свежее и яркое. И солнце всем накалом – на эти медоносы, на эти клевера. Опять, закрыв глаза, цветное зрение и:

Какие запахи,
Какое разнотравье!

Когда мы здесь ходили в прошлый раз, никто не спрашивал какого-нибудь пропуска. Сейчас кто-то сидит в сторонке у плотины и явно наблюдает уже довольно долго. Чтоб избежать ненужных разговоров, подходим сами. Протягиваем пропуск: «Подателям сего...» Сторож успокоился, взобрался на лошадку и скрылся в клеверах и медоносах.

«В Стрелецкую степь! За грибами, за ягодой!» Такое объявление висело в институте. Уж если в институте, то что о диких ордах. Затопчут и сметут, что им до заповедника! Сторожа нужны.

В низине травы выше, действительно по пояс, без восковых налётов и колючек. Вода. Плотина старая, заросшая ракитами. Осока, камыши и стрелолисты.

Вода прогрелась только у поверхности, а глубже ледяная. Там, верно, родники. И меловая муть взрывается ногами. Шагнёшь – и облако. Поплавать всё же можно.

Ракиты и осоки. Вдали лесок имеется. Дедов весёлый или Соловьятник. Тут лесостепь вообще-то. Ведь столько порубили, почти что всё, война свела остаток.

Байрачные леса (от слова «буерак»?) или «подземные» в моей терминологии. Водоразделы всё-таки всегда были открыты. Курск на одном из них, на меловой основе.

Мне ещё много есть чего про степь, но это всё успеется и в Курске. «Податели сего» уже спешат к автобусу, поскольку вечереет и пройден терминатор.

В степь больше мы не ездили. Даже её последний облик – одно воображение. В сплетеньях бурых трав – пружинящая мягкая дернина, целебное желанье поваляться.

Дни отстояли в свечах каштанов, тополей. Поедем обязательно, но только не сегодня, думалось. Так – до дождей. А зря. В иные годы степь вдруг возьмёт и снова покроется цветами.