ДВЕ ТЫСЯЧИ СТО ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ
ТИШИНЫ

Моему другу Айтану Мотышу посвящаю:

В коридоре ни единого звука. Тишина. Сюда в дальний блок изолятора, ни долетали даже отголоски жизни из зоны. Толстый лист металла, наваренный поверх насмерть замурованного окна, к ночи всегда начинал загадочно мокреть. Влага собиралась в капли в причудливых разводах ржи, и тогда поверхность листа превращалась в сотни человеческих зрачков, полными слез. Капли-слезы висели всю ночь, точно не смели вытечь на выщербленный, бетонный пол до утреннего квакуна. А как только он, чудившийся чьим - то мучительным стоном, едва проникал сквозь толщу стен, они словно по команде вытекали. Так повторялось изо дня в день, все две тысячи дней. А сегодня вдруг капли не вытекли, а застыли, превратившись в ледяные бусинки, а зрачки на металле заиндевели.
И еще потрескивание камеры наблюдения, не отключавшейся все двадцать четыре часа, сегодня странно напоминало стрекот сверчка.
«Сверчок, а был ли он в его жизни? Был ли?»
От дальней стены, до стальной двери с «волчком», пять шагов. Пять!!! Когда ему становилась невыносимой эта цифра, он суживал шаги, и тогда их становилась шесть. Но потом, наталкиваясь на мысль, что Шесть - цифра дьявольская, принимался вышагивать широко и они сокращались до четырех. Так он пытался разнообразить расстояние.
Он был неистощим на выдумки, выстраивая себе планы на неделю, месяц и даже год.
Ставя перед собой цель, он тут же приступал к ее осуществлению. Так, тренируя силу воли, часами стоял с закрытыми глазами обратив лицо к «камере», чтобы его могли видеть «наблюдатели», по три, затем четыре, пять, шесть и наконец, семь часов, без единого движения, поражая нечеловеческой выдержкой своих мучителей. А чтобы все это время не пропадало даром, в лабиринтах мозга устраивал себе олимпиады, с немыслимыми вопросниками, перечисляя ханов-чингизидов от Великого Рыжебородого до Аблая, чемпионов мира по шахматам от Вильгельма Стейница, Ласкера, Капабланки, Алехина до нынешнего Вишванатана Ананда, членов Совнаркома от Ленина до Куйбышева, государства мира вплоть до микроскопической Гамбии.
Высокий, худой, ссутулившийся от постоянного давления черного потолка камеры, он напоминал собой дервиша, пересекшего пешком безводную Синайскую пустыню. Но на пепельно – сером лице его, точно собственной, отдельной от бренного тела жизнью, жили поразительные карие глаза, наполненные лихорадочной жаждой познания, одному ему известной, до конца не сформированной философией, фанатичным желанием заглянуть за самый край мирозданья.
Ничего больше запоминающегося не было на этом измученном теле, разве что выцветшая от авитаминоза и оттого выблекшая татуировка на голени, но и она теперь выглядела чужой, не его.
За две тысячи дней проведенных в одиночной камере, вор научился точно определять время суток, по чиху или кашлю на коридоре, распознавать заступившего на смену «попкаря». Время от времени возникавший из трещины в полу таракан «Аркашка» привносил в его жизнь оживление. Он радовался насекомому и принимался вести с ним долгие разговоры, пытаясь проникнуться чужой тараканьей судьбой, и в последнее время стал декламировать ему стихи. И порой вору казалось что «Аркашка» замирает в волнении, от льющихся неторопливо рифм и даже в знак одобрения с довольным видом пошевеливает длинными усами. Хвостик, от воблы попадавшийся ему в баланде, предварительно слизав синеватые крохотные кусочки, он оставлял для него и с любовью наблюдал за тем, как последний с воодушевлением ползает по рыбьему хребту. Несколько дней подряд он пытался высчитать, сколько же километров он отшагал по своей камере за долгие две тысячи дней? Как вдруг, к своему удивлению обнаружил, что сделать это очень непросто, несмотря на то, что в школе он был отличником по математике.
«Господи! А ведь и школа была в его жизни!
Карябать на стене не положено, да и нечем, и проклятое «око» не дремлет, бдит.
«Сатанинское достижение техники! Прежде «попка» раз, в полчаса, притаившись, заглядывал в «волчок». Но ведь тридцать минут - это целая вечность!
«Целых «тридцать», можно быть предоставленным самому себе, но теперь с установкой этого проклятого оптического «глаза», я никогда не остаюсь наедине с собой» - так размышлял он, сбиваясь с мысли, в последнее время он всё чаще стал сбиваться.
Да, он несколько дней высчитывал. В среднем в день он бил «пролетки» по восемь, иногда девять часов. В минуту по семьдесят шагов от дальней стены до стальной двери. Четыре тысячи двести шагов за один час и тридцать три тысячи шестьсот за восемь часов, то есть за день. Хотя конечно цифра была условной, потому что в иные дни он «тусовался» по десять, по пятнадцать часов подряд, это когда сидеть или лежать было невозможно. Можно было сойти с ума!
Но в дни, когда плохо себя чувствовал, ходил меньше, а последние приступы астмы, так доконали его изнеможденный организм, что он с трудом таскал свое тело к «параше». Но с упорством обреченного продолжал шутить, остря сам с собой: «Кто сказал, что я здесь один? Нас тут трое – Я, «парашка» и таракан «Аркашка»!»
Считать в уме было трудно, негде записать исходные, так вот оказывается - в месяц он «наматывал» один миллион восемь шагов!
Пять дней подряд, он пытался умножить эту цифру на двенадцать месяцев. В итоге его сумасбродная настойчивость привела к желаемому результату. За один год своей камерной жизни он «накручивал» двенадцать миллионов девятьсот шестьдесят шагов. А это значило…, О Господи!!!
Это значило, что за шесть лет одиночного заточения, он протопал ни много ни мало, а семьдесят два миллиона пятьсот семьдесят шесть шагов. И когда ему, наконец, удалось разделить эту умопомрачительную цифру на одну тысячу, а именно, столько, метров в одном километре, то в его воспаленном мозгу вызрел фантастический километраж в семьдесят две тысячи пятьсот семьдесят шесть километров!!!
«Так какова же окружность Земного шарика по экватору?» - задался он вопросом к себе. Отчего - то в голове занозой засела уверенность, что она составляет сорок тысяч и если, это было так, значит, за эти годы он обогнул ее почти что два раза.
Да, это было так! Он мысленно воссоздал глобус и увидел себя вышедшим из лагеря и зашагавшим легкой, упругой походкой прямо к экватору.
Путь его пролегал на юг и был прямым подобно полету стрелы. Он прошагает сухие, желтые степи Сары-Арки, перемахнет Алатау, страну кыргызов, пересечет гряду седого Памира, переплывет мутный Пяндж и вступит в страну талибов, где придется балансировать на волосок от смерти. Но за эти годы он поднаторел в толковании Священной Книги – Корана, и это давало ему шансы на успех, оттого - то он и надеялся добраться до Пакистана, где, словно в огромном котле смешались народности, верования, нравы, темпераменты!
Распугивая толстых, сонных змей, выглядывая в знойном мареве проступающие очертания редких поселений, ему предстояло шагать каменистой почвой недоброжелательного Ирана. Но его давние друзья - курды, помогут перемахнуть Суэцкий канал, и тогда перед ним расстелятся знойные, одуряющие пески Египта. Пирамиды промелькнут, точно кадры немого кино и Африка замелькает со скоростью пленки, включенной на перемотку: Судан, Чад, Камерун, Нигерия, с неповторимыми по красоте просторами саванны, полными диких зверей и птиц.
И вот он на берегу океана, названного за неукротимый нрав Тихим, в Сиере-Леоне!
Гигантские волны катят свои воды к скалистым берегам. Все шторма будут его, все тайфуны, ураганы, смерчи! Все он перенесет, тысячи раз на нем будет сохнуть мокрая от пота рубаха и его взору предстанут Суринам, Венесуэла, Колумбия, Эквадор!
Он завершил Круг, проплыв мимо Хонсю, Хоккайдо, истоптав не одну пару ботинок в Индонезии, Сингапуре, пробороздив Индийский океан, и вышел к величайшей на планете горе - Килиманджаро! Это он опоясал планету теми самыми шагами, которыми бил «пролетки» в этом каменном мешке. Опоясал!
Но нет же! Он все это время «сидел»! А Земля продолжала крутиться! И его камера крутилась вместе с Землей и эта опротивевшая стальная дверь и «попка», что на коридоре!!!
Вору на мгновенье показалось, что и стена и потолок и пол, вздрогнули, а затем медленно поплыли вокруг своей оси, увеличивая вращение, и вот он уже висит вниз головой!
Но вниз головой к чему???
- А-а-а-а-а!!! – закричал он – к че-му-у-у?
Он рухнул на бетон и стал царапать его ногтями.
«Как же много я потерял, и как много мог обрести, если бы все эти годы шел вокруг «шарика». Пересек бы пустыни, переплыл моря, перемахнул через горы, прошагал саванны, верхом на жирафе, с сиськастой туземкой!»
Стоп! Стоп! Стоп! Вот об этом он запрещал себе думать! Потому что становилось невыносимо больно.
В конце коридора возникли шорохи. Он мгновенно застыл и превратился в оцепеневшее изваяние. Он вслушался в них не только ушами, но и всеми порами усталого, измученного тела. Он ждал их весь день, безошибочно зная, что это произойдет сегодня. Он правильно расшифровал посланные ему знаки: заледеневшие капли-слезы и застрекотавшую сверчком технику.
У него еще оставалось немного времени, ровно столько, чтобы успеть вспомнить, и он усилием воли сумел взять себя в руки.
Итак, в детдоме у них была печь, большая круглая печка, топившаяся углем. Но никогда ему не доводилось слышать за ней сверчка. А вот в день, когда в актовом зале прошел суд, где на скамье подсудимых остриженный наголо сидел он, четырнадцатилетний, и судья вынес приговор, в наступившей тишине он ясно расслышал его стрекотню.
Кривая усмешка на веснучшатом лице Лизы, школьной его любви так и застыла в укоризненной гримасе: - Тоже мне, капитан дальнего плавания!
Он ведь ей все уши прожужжал про водоизмещения судов, остойчивости, кренах, шпангаутах и еще куче ненужной ей чепухи. А главное, обещал показать ей море, которое он нарисовал в ее тетради синим карандашом и алое солнце, тонущее в горбатых волнах. И еще из «малолетки» уже поднаторевший, в длинных письмах продолжал вешать ей «лапшу на уши», про далекие страны, где мужчины ходят в сомбреро с револьверами в кожаных кобурах, таверны со створчатыми дверьми, пахнущие вареными крабами и текилой и верных женщин с большими как у нее глазами.
В чем он не обманул ее - так это в дальнем плавании, потому что «плавать» по лагерям ему пришлось долго и далеко, до самого крайнего Севера… до этой последней камеры.

Из шума выделялись неясные обрывки фраз, приближающийся топот ног, послышалось бряцанье оружием.
Он все понял. Они шли за ним. То, чем пугали его люди в штатском, должно было произойти сегодня, сейчас.
Жалко стало, что не удалось домыслить концепцию спасения Балхаша. Он размышлял об этом много дней и ночей, потому что любил это озеро, так хищнически нынче уничтожаемое, а прежде вольное, полное дичи и рыбы. У него не было ни ручки, ни бумаги, он не мог изложить свои мысли в рукописном виде, но был убежден в том, что Балхаш необходимо возвращать под опеку государства.
«Частники погубят его» – размышлял он уныло.

***

- Руки в «кормушку» – прогремел приказ в проем громыхнувшей дверцей «кормушки».
- Одеться можно – с еще не гаснувшей надеждой спросил он.
- Не нужно!
Сердце его больно екнуло.
- Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, — прошептали губы вора беззвучно две строки из стихотворения Гения, со временем обретшими такую выпуклость и осязаемость, что иногда ему казалось, что эти две строки навалились на его худые плечи неподьемной тяжестью. Также, как тот путник он чувствовал себя полумертвым, бессильным и опустошенным, находившимся на самом раздрае внутренних угрызений, с великим трудом, порой волочащим свое тело по камере, которую он давно уже с тоской в голосе величал пустыней. Не нажив за свою разбросанную жизнь ни земных благ, ни несметных сокровищ, он понял, что его время пришло, и сегодня он будет принесен в жертву на алтаре темного царства, называемого преступным миром.
Где-то глубоко в сердце что-то предательски дрогнуло, заскребло, защемило и потекло в душу, сумрачную, одинокую, сиротливо сжавшуюся.
И она, загнанная в угол, потерявшая надежду на спасение, вдруг пришла в ярость зароптала взъярилась и возроптала от безысходности и обреченности своей, утеряв веру в заботу Творца о своём творении. А ведь он был так привязан ко всему земному, ко всему греховному: роскошным казино, волооким девкам-русалкам, тугим пачкам «баксов» а главное власти, страху, внушаемому им окружающим.
Ему показалось, что он тронулся с места, что двинулся к двери, он даже ощутил, как напряглись его мышцы и ступни ног согнулись в подьеме, но на самом деле он все еще продолжал стоять на месте.
- Руки в «кормушку» арестант! – захрипел чей-то голос, неприятный, лающий.
«Да как же там дальше?» - в отчаянье воскликнул он, внутренне взрывая память мозга, ставшего вдруг неподвластным, будто эти строки могли спасти его или же отдалить его гибельный час.
- И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, — забормотал вор быстро - быстро, так скоро, точно мог не успеть их произнести и тогда случится непоправимое.
Тысячи, тысячи раз он произносил их, но ни разу еще серафим не являлся к нему, а в этот раз, в короткое мгновение он увидел его прямо перед собой – белого - белого и поразительно красивого, благородного, настоящего посланника Творца.
- И их наполнил шум и звон: - еще быстрей забормотал вор - И внял я неба содроганье, - - Ты будешь казнен за свои грехи! - услышал вор голос прекрасного серафима и содрогнулся его жестокости. Он призвал на помощь державшийся на грани помешательства рассудок и нашел в себе силы шагнуть. Для него было важно сделать этот шаг, потому что в том шаге теперь умещалась вся его прошедшая жизнь и не сделай он его, то оказалось бы, что он трус и тогда все прошлое потеряло бы смысл.
- И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход, - он заставил себя идти, хотя на самом деле он всего лишь тянул ноги по бетону, а железная дверь неожиданно стала увеличиваться в размерах, пока не заполонила все пространство перед ним.
- И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
Он приник к стальной двери и просунул кисти в отверстие. Сухо щелкнули металлические наручники, больно, безжалостно сдавив суставы.
- И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои – скороговоркой протараторил вор, заглушая скрежет замка. Дверь распахнулась. Он обернулся. На пороге стояли трое громил в масках с автоматами наперевес. Из-за их спин выглядывал незнакомый ему «попка». На лице «попки» лежала печать равнодушия.
«Ты поедешь со мной? Не оставишь меня одного?» – мысленно успел спросить он серафима, но ответа не расслышал.
Передний громила сделал шаг и набросил ему на голову черный мешок. Его бесцеремонно схватили под руки и быстро, почти бегом повели по коридору. Память на всякий случай автоматически фиксировала повороты, количество ступенек вверх.
Они пробежали четырнадцать шагов по двору и его с разбега закинули в «бусик», то, что это был «бусик» он понял потому, как протащилась по полозьям дверь.
Чей-то голос скомандовал: – Поехали!
Автобус резво тронулся с места и выехал из зоны, не остановившись даже на «вахте».
«Все продумали, до мелочей» – догадался он, и сердце его снова торкнулось в груди, при мысли, что на всем белом свете никто, никто не сможет ему помочь. Стало невыносимо тоскливо.
Он почувствовал сигаретный дым, и ему нестерпимо захотелось курить.
«Ах, если бы не наручники и не повязка на глазах! Тогда бы он поборолся за свою жизнь! Можно бы одним рывком упасть на руль и направить автобус на «таран», в идущий встречный большегрузник. А так! В таком положении ничего не сделать! Эх!!!»
Ехали долго, он чувствовал, как скрипит снег под колесами автомобиля.
«Раз не дали одеться, значит, везут кончать!
Сейчас завезут подальше от дороги в лес, в этих подмосковных краях вдоль трассы раскинуты множество березовых колков, и там наступит конец.
А может, все-таки нет! Еще не все? Вдруг его везут в столицу к какой-нибудь важной шишке?»
От волнения стало зябко и неожиданно затошнило. Он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Словно от странного предчувствия ставший его постоянным спутником голод, скрутился, где-то в лабиринтах кишечника и утих в ожидании.
Он давно уже позабыл вкус нормальной пищи. За две тысячи дней ему ни разу не передавали передачу с воли. Но если бы случилось чудо, и она оказалась в его руках, он бы ни за что не стал ее есть, потому что еще в начале своего заточения, наложил жестокое табу на то, чтобы даже думать или мечтать или хотеть этого. Потому что знал, как быстро привыкает человеческий желудок к хорошей, вкусной пище.
Конвоиры ехали, молча, лишь водитель чему-то ругнулся и вновь, в салоне наступила тишина.
«Жалко, что матери не успел поставить надгробный камень» – протащилась, простонала мысль.
Перед тем как «сесть» в этот раз, ему удалось разыскать ее могилку, заброшенную, с покосившейся, почерневшей от дождей и солнца доской в изголовье.
Он совсем ее не помнил, но иногда ему казалось, что он знал ее. И хотя у него никогда не было ее карточки, она представлялась ему высокой, стройной, с черной, тугой косой до пояса и отчего-то босоногой, бегущей посреди пенящегося ковыля.
Откуда-то из глубины изболевшегося сердца, словно осевший давно ил, стали подниматься к горлу чистые слова сложенные им самим:
«Так получилось, не успел проститься
Терзает запоздалая вина.
Минувшее, увы, не повторится
Лишь память сохраняет письмена
Сестрица – ночь, позволь мне возвратиться
В волшебный мир чарующего сна
Где лучшее из прошлого мне снится
И ждет меня старушка у окна».
Жесткий, колючий волосок от мешка вместе с вдохом влетал ему в нос, и отвратительно щекотал внутри, добавляя горечи к смертельному путешествию.
Машину резко качнуло, и он сильно ударился боком.
«Свернули с дороги» - осенила мысль.
Эта мысль ужаснула его, потому что последняя надежда погасла, точно свечка, задутая на продувном ветру.
Теперь они ехали, пробиваясь через сугробы. «Бусик» швыряло из стороны в сторону и его мотало словно тряпичную куклу.
Неожиданно автобус встал будто вкопанный.
«В перемет влетел» - догадался он.
- Сука, в перемет залетел – раздался голос, который мог принадлежать водителю.
- И что ты предлагаешь? Пробуй на реверс!
«Бусик» взвыл и дернулся назад, но колеса с чудовищной скоростью просвистели на месте.
- Давай вперед – прохрипел тот же голос.
- Д-д-даю!
Машина вновь взревела и скакнула, но напрасно, перемет насмерть вцепился в технику.
- Раскачкой! – не унимался хриплый.
Но все было бесполезно, «бусик» встал.
- Надо толкать – безапелляционно заявил водитель.
- Толкать? А где были твои глаза, когда ты в перемет влетал?
- Вы мне дали маршрут, и я ехал по нему – огрызнулся водитель.
- Маршрут? Закопать тебя вместе с ним – вырвалось из булькающего горла «хрипатого».
Раздался громкий хлопок напоминающий удар ладони по плечу и тут же ответ звереющего хрипача:
- Да ладно, какая разница, все равно через минуту хлопнем его!
- Я всегда говорил, что ты мудила законченный, никогда не скажи гоп, пока не перепрыгнешь!
- Фули ты все учишь – взвился беленея от злобы, голос «хрипатого».
- Не ори! Выходи, давай, толкать будем – скомандовал голос старшего.
- Че выходи? Тогда и его выводи, хоть напоследок польза от него будет.
«Какая-же сволочь этот «хрипатый», полный отморозок! Надо же додуматься, чтобы я своим убийцам толкал этот гребанный автобус!» - все внутри вора вскипело и заклокотало от бессильной ярости, требуя выхода.
-Тебе надо, ты и выводи – безразлично произнес старший.
Чувствовалось, что ему неприятна вся эта процедура возни с приговоренным неизвестным арестантом, к которому он лично ничего враждебного не испытывал, просто он должен сделать свою работу и быстрей вернуться домой.
«Дома, наверное, его ждет жена с наготовленными пельменями, а дети ожидают папу, чтобы показать ему выполненное домашнее задание» - подумал вор.
Сильный удар прикладом автомата в плечо опрокинул его на пол.
- Поднимайся скотина, выходи автобус толкать – голос «хрипатого» остервенел.
С трудом, собрав больные колени вместе, вор разогнул спину и выпрямился во весь рост в полной темноте.
Стоять в кромешной тьме, ничего не видя, перед разгулявшимся в безнаказанности извергом было страшно. Связки в коленках отказывались держать их, и они предательски подгибались, но он усилием воли напряг мышцы и вынудил суставы выпрямиться. Он ждал еще ударов, но их не последовало.
- Еще раз коснешься меня сука, я тебя и на том свете разыщу! – произнес он отчетливо, чеканно.
В салон бусика залетел противный, колючий ветер. Он почувствовал его на своей неприкрытой тонкой, лагерной курткой с надписью «изолятор» груди.
- Что ты сказал? Ты хоть понял воровское отродье, что я тебя привез сюда на «исполнение»?
- Я давно все понял, хрипатый. Делай быстрей свое дело, у тебя уже пуля в стволе притомилась - голос его чуть заметно дрогнул, потому что именно в эту секунду он отчетливо, до ослепительного взрыва в мозге осознал собственное положение.
- Оставь его, пошли толкать! - заревел медведем голос старшего. Застучали тяжелые каблуки по полу «бусика» и пол взметнулся вверх, освободившись от громадной тяжести тела выпрыгнувшего на снег «хрипатого».
- Р-р-раз, два, взяли!
- Р-р-раз, два, взяли!
- И-и-р-р-раз!
- И-и-р-р-раз!
Двигатель надсадно подвывал, но все было тщетно, колеса вхолостую шлифовали снег.
Он прислонился головой к обивке и стал тереться, в надежде зацепить ткань мешка обо что-нибудь острое. Но напрасно, поверхность обшивки была гладкой. Тогда, он упал на пол и стал ощупывать головой окружающие предметы. Наконец он уткнулся в выступивший из гнезда шуруп, и плотно прижавшись к нему, потянул с себя мешок, втягивая голову в плечи. Мешок сполз с лица, и он увидел резанувший глаза свет.
Он поднялся и сел на сиденье. Спиной к нему выглядывая в полуоткрытую дверь, жал на газ водитель, одетый в теплую, камуфляжную куртку.
Он осмотрелся по сторонам. За окном уже серело и буранило, справа простиралась занесенная сугробами степь, ни огонька, слева березовый колок.
«Тут, в леске они хотят кончать меня» - подумал он - «Бежать! Но как!» - руки в наручниках за спиной затекли, он их почти не чувствовал.
«Если бы удалось сбросить «браслеты», тогда можно было бы прихватить «водилу», зацепить его ствол»
В это самое время «бусик», словно разгадав дерзкие мысли арестанта, легко освободился из плена и плавно выехал перемета. А в голове вора, словно потемневший от лет медный набат зазвучал голос серафима:
- Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
«О, Аллах, да ведь серафим здесь! Он где-то рядом, но я его теперь почему-то не вижу! Видно он не показывается мне из-за моих грешных мыслей «прихватить» водилу, но ведь я должен как-то защитить жизнь мою? Ведь это он диктует мне эти строки Гения.. Но для чего? Может он хочет убрать из меня все грешное, открывает мне глаза, уши, даёт мудрый язык, думающее сердце, но почему-же так поздно? И зачем оно мне сейчас?
В голове вора завихрились, завертелись и вызрели тексты:
«Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника.
И коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твоё удалено от тебя, и грех твой очищен.
«Но если грех мой очищен, значит, они не убьют меня? А если убьют, то они твари подколодные!» – воскликнул про себя вор, и тут же услышал ясно в ответ:
«Бог не желает этого ожесточения твоего, но предвидит его, таящегося в глубине сердца, и ускоряет Суд!»
- Я вывожу его! Уже темнеет. Давай здесь его, и кончим! – услышал он голос «хрипатого».
Сердце вора трепыхнулось и стало вместе с кровью толчками выбрасывать в пульсирующий мозг строки письма Господнего: - « .. и ушами с трудом слышат, и очи они сомкнули, и не уразумеют сердцем..
Громила возник в дверном проеме, и они встретились глаза в глаза.
Щеки «хрипатого» раскраснелись от напряженных усилий, с узкого лба струился мутноватый пот. Бесцветные зрачки с красными прожилками на мгновенье расширились, «хрипатый» суетливо схватился рукой за свою маску и спешно натянул ее себе на лицо. Он бросился к арестанту, схватил его за шиворот и поволок к двери.
- Ведите в глубь леса - скомандовал старший.
«Хрипатый» подтолкнул арестанта в спину стволом автомата.
- Пошел!
Вор пошел в сторону колка, по щиколотку проваливаясь в снег. Он шел и глубоко дышал, втягивая в себя пьянящий, густой воздух, наблюдая за тем, как с каждым шагом приближаются березы.
«Замерзли!» - подумал он - «Все в природе зимой застывает в ожидании весны. Жаль, что не успел перевести оставшиеся шесть строк из «Пророка» великого Пушкина».
Вот уже два года прошло с тех пор как он, прежде не владевший родным, казахским языком, взялся за перевод «Пророка» с русского на казахский.
Работа осложнялась тем, что некуда было записывать переведенные строчки, была лишь книга Гения, да еще и зрение подводило.
Предыдущим сроком врач поставил ему диагноз: - отслоение сетчатки! – и все не нашлось времени, будучи на свободе, сделать нужную операцию.
Поэтому он изобрёл схему, сложную, но единственно верную в его положение. Он прочитывал фразу из общего текста, затем разбирал в уме смысл каждого слова. Он настырно искал потаенный клад в них, придавая им порой по несколько осмыслений. И только удовлетворившись, начинал выкладывать ее уже в переводе. А когда окончательно убеждался в том, что фраза уже никогда не выпадет из его памяти, переходил к следующей, но перед тем вновь, вслух цитировал предыдущую, четко, с хорошо выверенной дикцией.
Так изо дня в день, черепашьими шагами, он перевел от фразы первой до фразы двадцать четвертой.

А теперь вот, когда оставалось досидеть всего сто девяносто дней и перевести оставшиеся шесть фраз, расстояние до берез сократилось в каких-нибудь тридцать шагов. Вся его прошлая и настоящая Жизнь приняла другой отчет времени, Будущее должно было исчезнуть, раствориться через несколько минут.
Перед глазами потекли участливые лица друзей, малютки-дочки, разбросанные точно изогнутые крылья чаек, черные брови жены, лица коллег-воров, из тех, кто был близок ему по духу.
Он оглянулся назад. Громилы в масках с автоматами наперевес гуськом тянулись следом по снегу, ступая, нога в ногу.
- Волки! – подумал он с тоской.
Он уже шагал средь берёз, глазами выискивая ту, единственную, к которой бы ему прислониться спиной. Взгляду приглянулась высокая, прямая, вытянувшаяся к небу березка, с тонкой, белоснежной корой, и как показалась ему, немного озябшая!
- Сейчас я отогрею тебя, насколько успею - прошептал он и сделав еще несколько шагов подошел к ней вплотную, а затем развернулся и плотно прижался спиной.
От берез падали длинные, прямые тени и его прижавшаяся к дереву фигура тоже отбрасывала ее. Он с болью подумал о том, что когда его убьют, от него не останется и этого загадочного отображения, потому что оно исчезнет вместе с ним.
Где-то далеко от этого колка его жена, наверное, расчесывает дочурке шелковистые волосы перед сном, рассказывая на ночь добрую сказку и на ее вопрос о папе, украдкой смахнув набежавшую слезу с запинкой отвечает:
- Папа в море, он ведь у нас… капитан дальнего плавания! Но он скоро, уже совсем скоро приедет…
Где-то рождались и умирали, новобрачные спешили в постель к ласкам в своей первой брачной ночи, политики плели хитрые точно паутина интриги, мчались по ночным автострадам шикарные автомобили, а кто-то с протянутой рукой стоял на обочине дороги, в надежде на подаяние.
- Не я первый и не я последний! – подумал он – такая уж мне выпала карта.
Громилы подняли автоматы.
«но как от теревинфа и как от дуба, когда они срублены, остаётся корень их, так святое семя будет корнем её» - он и сам не понял, что произнес про себя в уме, но осознал, что подумал о чем-то НЕЧТО важном напоследок, а скорее всего он подумал о дочке, лицо которой он и не смог бы вспомнить, знал только, что она стала еще забавней.
- Мешок надеть - спросил старший, как-то просто, по-бытовому.
- Нет! Не нужно! – покачал он головой.
- У нас это идет, как акт милосердия, чтобы не так страшно было - почти добродушно и опять буднично пробасил старший.
- Это вам должно быть страшно, я людей в своей жизни не убивал – ответил он.
- У нас работа такая. Готовсь! – скомандовал старший.
Громилы передернули затворы.
«Израиль не будет истреблён окончательно, но возродится, подобно срубленному дереву, сохраняющему в корнях силу жизни для новых побегов» - пронеслись в мозгу строки писания, и не желая оставаться в нем, через секунду убитом, понеслись вдаль, за застывший перелесок. Так ему показалось. Он вскинул голову и посмотрел в три черных, холодных отверстия.
- «Старшой»! Был приказ поставить его на колени! - заартачился «хрипатый». Он никак не хотел униматься.
- «Старшой»! На колени я не встану, имей это в виду – непоколебимо вымолвил обреченный.
- Встанешь! Еще как встанешь!
«Хрипатый» нажал на курок. Автоматная очередь прошла поверх его головы. Две срезанные тоненькие веточки с замерзшими, крохотными почками упали на сугроб к его ногам.
Он посмотрел на них, еще миг назад живших на теле матери – березы, а теперь умерших и сиротливо лежащих на девственно белой поверхности, чуть колыхаясь под порывами ветра, грозящего унести их в безвестность, и сердце вора наполнилось необъяснимой жалостью к ним.
Загрохотала вторая очередь, за ней третья, четвертая, горячие пули пели прямо у лица, и он чувствовал их обжигающий жар, но не отрывал взора от веточек. Они словно давали ему силы, потому что хотелось сжаться в комочек, упасть, поползти, зареветь громко навзрыд и биться в истерике головой о снег! Потому что ему не хотелось умереть вот так-же просто, как эти беззащитные веточки.
И он выстоял! Он продолжал стоять прямо, сожалея, сочувствуя собственному телу, подвергнувшемуся на протяжении двух тысяч дней и ночей страданиям, унижениям, голоду, холоду, тишине, а теперь вот расстрелу, и все это из-за нерадивости хозяина.
Телефонный звонок, раздавшийся посреди колка, резанул его сердце страшней, чем выстрелы. Он оказался совсем чужим, посторонним и даже отвлекающим и оттого досадным звуком и для убийц и для жертвы.
Но он звонил настойчиво и надрывно!
- Алло!- пробасил «старшой», голосом заспанным и недовольным, как человек, которого разбудили во время чудного, светлого сна.
- Да, да, слушаю! – «старшой» как-то бочком угловато, кособоясь побежал по лесу кругами и вплотную приблизился к расстреливаему.
- Плохо слышно, осподин енерал! Отставить исполнение? Как отставить? Еще раз повторите приказ, тут метель, плохо слышно. Понял! Вот теперь все отчетливо понял, повторяю: - Отставить исполнение, вернуть на место! Есть, осподин енерал!
«Старшой» остановился напротив него, и устало стянул с себя маску. Он, шатаясь, шагнул к арестанту и положил ему руку на плечо.
- Ну, брат, ты в рубашке родился! Видишь, звонят из столицы, из самого верха! - тут он закатил глаза к небу, на котором не было ни единой, даже самой тусклой звездочки, будто-бы им было стыдно проступить на нем, чтобы не видеть происходящее внизу, на земле.
- Одним словом поехали назад - вымолвил «старшой», выдохнул, выталкивая застоявшийся злой воздух из груди, и уже вовсе мирно произнес - Ну и нервы у тебя парень, до тебя с одним тут… были… так он, обмочился... бедный!
- Ха-ха-ха-ха! - заржал «хрипатый».
- Ты, злобный пес! И не приведи Господь нам с тобой пересечься! - тихо предостерег вор злодея.
«Старшой» с улыбкой подтолкнул его легонько рукой, и они мирно потянулись из леса, точно лесорубы, возвращающиеся после тяжелой работы.
Позже, когда они возвращались в «бусике» назад, в зону, старшой потянул его на заднее сиденье.
- Руки тебе не могу расковать, будет нарушением инструкции, а вот сигаретой угощу. «Старшой» оказался крепким мужиком лет сорока с обыкновенным лицом, с глубоко посаженными в глазницы глазами серого цвета, незлыми, но скорей безучастными и все-же искорка крестьянского любопытства с присущей ему хитринкой промелькнула в них.
- За что тебя они? – он ткнул пальцем в направлении потолка «бусика» - хотели «списать»?
- За то, что я вор – ответил он неохотно.
- Законник что-ли?
- Угу.
- А зачем тебе оно надо? Что оно дает?
- Это моя судьба, Вам этого не понять…
«Старшой» прикурил сигарету и сунул ему в рот.
- Кури. Такое пережить. Как зовут-то тебя?
- Это неважно, зачем нам знакомиться?
- И то правильно. Ладно, сиди тут - мужик поднялся и прошел к своим товарищам.
Когда автобус въехал в озаренную фонарями, точно гирляндами зону, уже окончательно стемнело. Тем-же быстрым шагом, почти бегом его провели в камеру и закрыли за ним дверь.
Он стоял посреди каменной своей пустыни, обводя взглядом унылое жилище с нехитрыми, знакомыми пожитками, как вдруг почувствовал, что сердце его радостно встрепенулось, при виде томика Гения.
Не переведенные шесть фраз:
- Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей» - точно впечатались в него каленым железом и теперь нестерпимо жгли внутренности, но вор вдруг громко и счастливо рассмеялся.
После всего, что произошло с ним, он отчетливо понял, что он всего лишь простой смертный, и такие страдания не могут пройти для него бесследно. Он понял, что все эти замороженные годы, он томился от бездуховности своего сердца и если ему суждено будет вернуться к своим прежним земным благам, он уже не сможет жить той, обычной, беззаботной жизнью. Он чувствовал, как в нем набухая словно тесто, поставленное в жаркую духовку, зарождалось начало Воскрешения другого человека, Всепрощающего!
Сто девяносто дней проскрипят, проноют, будто зубная боль. Каждый прожитый им день будет состоять из тридцати трех тысяч шестиста шагов, а месяц из одного миллиона восьми. И за оставшееся, отмерянное приговором время, будет суждено прошагать ему, еще не много-не мало, а шесть тысяч триста восемьдесят четыре шага или шесть тысяч триста восемьдесят четыре километра.
А потом наступит для него долгожданная, вымученная свобода, и он будет счастлив, деля радость с друзьями, маленькой дочкой, верной женой и никому, никогда не расскажет о том дне.
Пройдут годы, и однажды, будучи на охоте, им с «хрипатым» суждено будет встретиться в голой, желтой, безлюдной, ветреной степи.
Пытаясь срезать крюк, он заблудится на змеистых степных дорогах, и неожиданно увидит невдалеке пылившую, одинокую машину. Нажав на газ, он легко преодолеет расстояние, разделявшее их и нагонит потрепанную, видавшую виды «тойоту». Лицо водителя покажется ему очень, до боли знакомым, он напряжется и вспомнит все до мелочей.
Тот тоже все вспомнит, и с мольбой взглянет в глаза вора и осознавая свою безысходность молча опустит голову. Голубые, потертые джинсы на нем стремительно потемнеют в промежности, от несдерживаемой в страхе за свою жизнь жидкости.
-Прости! – хрипло, на выдохе попросит гигант.
Вор с отвращением отвернет нос в сторону, сядет в джип и нажмет на газ.
«Хрипатый» посмотрит на свои набухшие штаны, переведет взгляд, на шлейф пыли поднимающийся к небу и будет глядеть до тех пор, пока пылевой столб не рассеется у горизонта.

г. Балхаш.