БОДЛЕР

Посвящается Наташе и Александру Кононовым



Это эссе было написано в 1978 году и должно было стать основой сценария для постановки литературно-музыкальной композиции о Бодлере. По разным причинам идея создания литературно-музыкального театра, с которой я тогда носился, не материализовалась, а рукопись эссе пропала, как мне казалось, навсегда. Мои друзья, с которыми я много лет тому назад репетировал "Бодлера", нашли и привезли мне копию моей статьи. Хотя со времени написания её прошло порядочное количество лет, а мой взгляд на мир не носит более столь категорично-монохромный характер, который отразился в моей статье, я, тем не менее, решил напечатать её без каких-либо изменений, в том виде, в каком она была первоначально написана.




Париж спал. Спали дома, дворцы, притоны, прикрыв усталые зрачки окон. Спали химеры собора Парижской богоматери, нахохлившись, как громадные каменные грифы, склонив над крышами города свои чудовищные лики. Туман густой спермацетовой слизью обволакивал Париж, прижимаясь, как любовник, к телу булыжной мостовой. По безлюдным пустым улочкам шёл человек. Шёл, как сомнамбула. Покорный и расслабленный. Ужас и отчаянье, схватив за руки, вели его к мосту самоубийц. И когда он поравнялся с мостом, дьявол, низринувшись из тумана, вырвал его душу из тела. Так наглый нищий выхватывает кошелёк из рук ночного гуляки.
Сонная Сена приняла его тело, лениво сомкнув над ним свои мутные воды. Только книга, словно мертвец, лицом вверх, качалась и плыла, подхваченная медленным течением реки.
Шарль Бодлер. Крик взметнулся и понёсся по городу, путаясь в лабиринтах улиц. Эхо подхватило его имя, высоко взметнув его над уснувшим Парижем. Шарль Бодле-е-е-е-р.
Впрочем, это только видение, фантастический мираж, не более того. Бодлер умер от паралича. Но как часто он думал о самоубийстве, о смерти, как часто писал о ней, примирял её к себе. Она была масштабом, с которым он соразмерял свои жизненные проблемы. Она была мерилом, когда все остальные мерила оказывались несостоятельными. Это была драма жизни и смерти, драма, наполнявшая собой его поэзию, ставшая существом всей его лирики.
Можно представить себе основных героев этой драмы:

Её, рабу любви,
с ребячливостью самки,
Встающую пятой на мыслящие лбы.
Его, раба рабы:
что в хижине, что в замке
Наследственном
всегда, везде
Раба рабы.

Драма жизни начинается порой раньше зрелости. Возможно, правы звездочёты и какое-нибудь созвездие Альфа-Центавра и меняющаяся по-хамелеоновски рожа луны оказывают роковое воздействие на пухлого розового младенца, осчастливившего своим появлением близких домочадцев. Так или иначе, стоило это того или не стоило по астрологическим расчётам, Шарль Бодлер родился в Париже 9 апреля 1821 года. Отец - Жозеф-Франсуа Бодлер скончался, когда сыну не было семи лет, но успел привить Шарлю восторженное отношение к героическому времени Республики и Наполеона, которым он жил, и к живописи, бывшей увлечением отца и ставшей страстью сына. Мать поэта - Каролина Аршембо Дюфан, в двадцать пять лет вышедшая замуж за шестидесятилетнего отца Шарля, едва закончился установленный срок вдовства, заключила новый брак. Отчимом будущего поэта стал кадровый военный Ж.Опик, салдофон и чинуша в глазах Шарля, дослужившийся до ранга посла, генерала и туда дальше - до сенатора.
Бодлер учится в Лионе и в Париже, в зависимости от службы отчима. Исключённый при неясных обстоятельствах из лицея, Бодлер отказался от административной карьеры, которую ему могла бы обеспечить протекция отчима и объявил, что станет писателем, что вызвало грандиозный семейный скандал. Вдохновившись, видимо, опытом казармы, отчим попробовал применить домашний карцер, но, в конце концов, отправил Шарля в ссылку - на работу в заокеанские французские колонии. Можно ли было придумать лучшее миропомазание романтичному поэту, чем почти годичное плавание по Атлантическому и Индийскому океану, с высадкой среди тропических чудес Маврикии и Реюньона.
Там, на корабле, Бодлер стал свидетелем сцены, которую описал в стихотворении "Альбатрос":

Когда в морском пути тоска грызёт матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла.

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Но в колониях Бодлеру так и не пришлось служить. Во время промежуточной остановки на острове Бурбон (в Индийском океане)он, уклонившись от опеки капитана, доносившего отчиму, на другом корабле возвращается во Францию. Настали два свободных года жизни Бодлера. Наконец, совершеннолетний, он мог по своему усмотрению располагать временем и деньгами, оставшимися от отца. Бодлер попал в круг молодёжи, связанной с самыми отчаянными из романтиков литературы и живописи. Здесь произносились высокие речи и высоко ценились произведения Теофиля Готье и Жерара де Нерваля.
Жерар де Нерваль родился в Париже в 1808 году. В 1855-ом покончил жизнь самоубийством - повесился от нищеты и отчаяния в каком-то грязном парижском переулке. Посмертная слава пришла к Нервалю на второй день после его самоубийства. Она всегда запаздывает, эта слава. А может быть, она просто не спешит. Вот лезет в петлю бедный Нерваль. Ничего. Она поспеет к его похоронам. Вот скользит она тенью за шатающимся, усталым и одиноким Бодлером, крадётся, скрытая темнотой, по мокрым булыжным мостовым за спиной у Модильяни, хихикает в кулачок над конвульсирующим в агонии безумия Ван Гогом.

Да, колыбель моя была в библиотеке,
Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина,
Романы, словари, латЫняне и греки...
Я, как in folio, возвышен был тогда.
Два голоса со мной о жизни говорили.

Один, коварен, твёрд, сказал мне: "Мир - пирог.
Развей свой аппетит. Ценой своих усилий
Познаешь сладость ты всего, что создал Бог".
Другой же закричал: "Плыви в бездонных сказках
Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр".
Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках,
Пугал и волновал, как с набережной ветр,
Как кличущий фантом, пришедший неоткуда.
Я отвечал: "Иду!" И это я тогда
Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду
Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда...
Я вижу новые созвездья из алмазов
В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей,
Раб ясновиденья и мученик экстазов,
Я волоку с собой неистребимых змей.
И это с той поры я, как пророк, блуждаю,
В пустынях и морях я, как пророк, один.
Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю
И прелесть нахожу во вкусе горьких вин.
Мне факты кажутся какой-то ложью шумной,
Считая звёзды в тьме, я попадаю в ров...
Но Голос шепчет мне: "Храни мечты, безумный!
Не знают умники таких прекрасных снов..."

"Каждый, кто пробудился от первых грёз юности, - пишет Шопенгауэр, - вникнул в свой и чужой опыт, огляделся в жизни, в истории прошлого времени и собственного века, наконец познакомился с произведениями великих поэтов, конечно же должен признать, если только какой-нибудь неизгладимый предрассудок не искалечил его способность к суждению, что всё лучшее лишь с трудом пролагает себе дорогу, благородное и мудрое проявляется очень редко и редко находит себе влияние и внимательное к себе отношение, всё же нелепое и извращённое в царстве мысли, плоское и безвкусное в царстве искусства, злое и коварное в царстве деяний утверждают за собой владычество, нарушаемое лишь краткими перерывами, напротив всё выдающееся всегда оказывается лишь исключением, одним случаем из миллионов. Поэтому, если оно выразилось в долговечном произведении, то последнее, пережив враждебное отношение своих современников, стоит изолированно и сохраняется наподобие метеоритного камня, пришедшего из другого порядка вещей, чем господствующий в настоящий момент".
Нерваль умер и сразу же стал кумиром. Кумир - мученик. Ах, как это прекрасно! Нерваль стал поэтическим солнцем юного Бодлера. Конечно, можно было не оказаться мучеником, обрести пресловутый душевный покой за счёт мудрой гибкости, за счёт уступок и компромиссов. Но так уж были устроены эти люди. Роль марионеток была не по душе им даже в отчаяннейшие периоды их жизни.
Вершины искусства брались колоссальным напряжением духа, борьбой с неприемлемым настоящим. Тернист этот путь. Рискован. Но что же делать? Жизнь вся - трагический поиск красоты и смысла. Хорошо, если в этом поиске сопровождает тебя только наитие, только удивление и наивный восторг перед окружающим. Тогда всё омыто вдохновением дерзким и чувственным. Всё лирически прозрачно и необыкновенно чисто. Но если красоту и смысл жизни постигаешь в чёрных изломах линий окружающих тебя вещей, если доведен до отчаяния озлоблённой тупостью какого-то символического обезьяноподобного хомо сапиенса - тогда хуже, тогда раздражённый дух постигает всё в привычном для него мрачном освещении и красота, постигаемая им - есть красота гибели и безверия, трагическая красота.
"Я не утверждаю будто Радость не может быть соединена с Красотой, - пишет Бодлер, - но радость - это одно из тривиальнейших её украшений, между тем как меланхолия выступает её, если можно так сказать, блистательной спутницей... Я не могу себе представить такой тип красоты, в котором совсем бы отсутствовало несчастье".
Не об этом ли пишет и Шопенгауэр, словно развивающий дальше мысль Бодлера. "Оптимизм, - утверждает он, - если только он не бессмысленное словоизвержение таких людей, за лбами которых не обитает ничего, кроме слов, представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. Если, наконец, каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена наша жизнь, то нас бы объял трепет. Если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам, камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, через поля битвы и места казни, если напоследок дать ему заглянуть в дантовскую башню голода Уголино, то в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за наилучший из миров. Да и откуда взял Данте метериал для своего Ада, - заключает Шопенгауэр, - как не из нашего действительного мира? И тем не менее получился весьма порядочный Ад. Когда же, наоборот, перед ним возникла задача изобразить нечто идеальное - небеса, блаженство, то он оказался в неодолимом затруднении, именно потому, что наш мир не даёт материала ни для чего подобного".
Бодлер задумывает книгу стихов. Очертания её ещё смутно вырисовываются перед ним. Он уже подыскивает ей название. Сначала он решает назвать её "Лесбиянка", но масштаб и серьёзность книги неизмеримо возрастают. Он читает и перечитывает "Божественную комедию" Данте. "Ад" - поэма скорби и гнева захватывает его. По явственной аналогии с Данте, Бодлер хочет теперь назвать свою книгу "Лимбы", т.е. первые, верхние круги Ада. Но затем приходит третье и окончательное название книги - "Цветы зла". Ещё только задумывая книгу, Бодлер писал: "Я слишком несчастен, чтобы склоняться к миролюбию, и если буду жив, напишу жестокую книгу, за которую меня выгонят из этой подлой страны".
Правительство Наполеона III восприняло "Цветы зла" как пощёчину. Её появление совпало с принятыми в эти годы крутыми мерами против обличительных тенденций в литературе. Цензурный гнёт стал составной частью репрессий, направленных на подавление волны недовольства, вызванной деспотичной и авантюристичной политикой верхов.
20 августа 1857 года поэт предстал перед уголовным судом. Суд вынес обвинительный вердикт и приговорил автора к крупному денежному штрафу. Официальная печать организовала настоящую травлю поэта. Виктор Гюго в пику приговору прислал Бодлеру поздравление: "Я кричу браво! Изо всех моих сил браво вашему могучему таланту. Вы получили одну из тех редких наград, которые способен дать существующий режим".
Дело, творимое в жизни, всегда будет трудным и сложным как сама жизнь. В жизни трудно не стать меланхоликом или мизантропом. Слишком грустно и одиноко. Слишком трагично и пошло. Слишком несправедливо и отвратительно. Закрой уши - иллюзия тишины и покоя. Открой - прибой хохота, смеха, слёз, отчаянья, пустых и длинных речей. Можешь напиться вдрызг, но тогда тебя замучает твой двойник, который всегда трезвый, всегда язвительный умник, скрытый за семью печатями в твоей душе. Он всё видит и знает, подлец, и с ехидной улыбочкой выкладывает тебе, кстати и не кстати, свои соображения.
В эти годы Бодлер встречает женщину, оказавшую громадное влияние на его судьбу. Жанна Дюваль. С образом этой женщины связано тематически очень много стихотворений в "Цветах зла", известных под названием "цикла Жанны Дюваль". Бодлер искренне привязался к ней, считая себя ответственным за её судьбу, и очень страдал от её равнодушия к поэзии и абсолютного непонимания его творчества. Жанна Дюваль внесла солидную лепту в его разочарованность жизнью, женщинами, она была, можно сказать, трагическим соавтором многих его стихов. Страстная и нежная, жестокая и капризная, то спокойная до холода, то крайне взвинченная, являясь каждый раз как бы в новом обличье, она, однако была постоянно тем цветком, аромат которого невозможно не почувствовать, не окровавив своих рук острыми терниями.

Пусть искажён твой лик прелестный
Изгибом бешеных бровей -
Твой взор вонзается живей,
И пусть не ангел ты небесный,

Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий,
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть!

Пустынь и леса ароматы
Плывут в извивах жёстких кос,
Ты вся - мучительный вопрос,
Влияньем страшных тайн богатый!

Как из кадильниц лёгкий дым,
Твой запах вкруг тебя клубится.
Твой взгляд - вечерняя зарница,
Ты дышишь сумраком ночным!

Твоей истомой опьянённым
Ты драгоценней, чем вино,
И трупы оживлять дано
Твоим объятьям иступлённым!

...........................

Порывы бешеных страстей
В моих объятьях утоляя,
Лобзанья, раны расточая,
Ты бьёшся на груди моей.

То, издеваясь, грудь мою
С безумным смехом раздираешь,
То в сердце тихо взор вперяешь,
Как света лунного струю.

...Постель была сбита, смята, скомкана. В пятнах, оставшихся от пролитого вина, от ласк и страстей, не раз случавшихся здесь. Жанна лежала на кровати, обнажённая, пухлая, победно откинув голову на подушку, с лицом царицы Сафской, отдающей себе отчёт в том, как высока цена ей и какое благодеяние отпущено Богом в её лице этому глупому Бодлеру. Шарль сегодня был болтлив не в меру. Уже раздетый, подогнув под себя ноги, он цитировал бесконечно свои стихи. Требовал от неё оценок и мнений. Швырнув на пол исписанные неровным почерком листы бумаги, он отдался, наконец, во власть любовной стихии.
Ноги их переплились. Тела обожгли друг друга, быстро пресыщаясь прикосновением, на ходу импровизируя всё новые и новые наслаждения. Ладони заскользили по волнистым и плавным переходам тела. Комната наполнилась полумраком, по-рембрандтовски золотившимся теперь под лучами заходящего солнца. Ветер в несдерживаемом мальчишеском любопытстве качал и отбрасывал занавеску. Тишина время от времени перемежалась воркованием, шёпотом, нежнейшими междометиями.
Вдруг тело Шарля дрогнуло, задрожало, изошло стоном, словно пронизанное страшной силы током. Медленно опустилось в изнеможении рядом с ней. И сейчас же заработал мозг. Неотвратимо. Словно беря реванш за время, отданное во власть торжествовашей только что плоти. Шарль разомкнул руки Жанны. Набросил халат. Скользнул к бюро у окна. Писал, не отрывая руки от бумаги. Забыв обо всём на свете. Не было Жанны. И не было мучительно-сладкой дрожи, только что так потрясшей его тело. Не было ничего. Словно сам Господь-Бог стёр всё карандашной резинкой. Жанна лежала. Разгорячённая. Неуспокоенная. Злая. Губы её дрожали. Она знала по своему опыту: Шарль не подойдёт к ней. Знала и не могла к этому привыкнуть. И всё же пересилила злость. Встала и подошла к Шарлю. Обвила его шею. Не отрывая пера от бумаги, он похлопал её по руке. И всё. Большего ей от него не дождаться. "Бесчувственная скотина, - сорвалось с её губ и понеслось площадной бранью, как лавина. Немощный ублюдок. Жалкий писака". Приходя в бешенство от того, что даже брань не расшевелила Бодлера, Жанна бросилась к кровати. Вытащила из-под груды белья лиф. С трудом, пыхтя и отдуваясь, одела корсет. "Дрянь, дрянь, дрянь..." - выпаливала она в истерике, плача и размазывая по лицу слёзы. "С кем я связалась. Вы только посмотрите на него - с кем я связалась! Ты бы хоть раз глянул в зеркало на свою постную рожу - может, и тебя стошнило бы. Стишки он пишет. Ну и оставайся со своей Музой. Чёрт с тобой. Спи с ней. Уступаю ей свою постель. Наслаждайтесь!".
Наконец, она ушла. Наконец, она хлопнула дверью. Но ещё долго её крик дрожал под потолком, метался по комнате, как залетевшая в окно летучая мышь.
Шарль смял исписанный листок. Скомкал его. Бросил на пол. Схватил другой лист. Перо рвало бумагу, едва поспевая за бешеной кровью. Как после транса там, на постели, пришла и навалилась усталость. Шарль встал. Подошёл к окну. Ночь залила Париж чёрной тушью. Только лунный свет скользил по крышам, словно мифический Полифем, пересчитывая крыши домов. Ночь плыла над городом. Вплывала в комнату. Ночная крышка неба захлопывалась над засыпающим Парижем.

Куда ни обрати ты свой безумный бег -
В огонь тропический иль в стужу бледной сферы,
Будь ты рабом Христа, или жрецом Киферы,
Будь Крезом золотым иль худшим меж калек,

Будь вечный домосед, бродяга целый век,
Будь без конца ленив, будь труженик без меры, -
Ты всюду смотришь ввысь, ты всюду полон веры
И всюду тайною раздавлен человек!

О небо! Чёрный свод, стена глухого склепа,
О шутовской плафон, разубранный нелепо,
Где под ногой шутов от века кровь текла,

Гроза развратника, прибежище монаха!
Ты - крышка чёрная гигантского котла,
Где человечество горит, как груда праха!

Жизнь готовила удар за ударом. За два года Шарль растратил около половины небольшого состояния, доставшегося ему от отца, и в 1844 году мать и отчим добились через суд установления над ним опеки. Приговор суда предусматривал опеку до конца жизни. Решение суда на всю жизнь ставило поэта в унизительное положение, усиливало значительно его зависимость от родных. Последние годы жизни Бодлера были особенно ужасными. В апреле 1864 года он уезжает в Бельгию, надеясь заработать там деньги публичными лекциями. Ничего не удалось ему толком заработать и он ещё больше запутался в долгах. Неизлечимо больной, забытый, Бодлер вёл в Бельгии полунищенский образ жизни. Его разбил паралич, отнялась речь. В марте он, с помощью матери, возвращается в Париж. 31 августа 1867 года Бодлер умирает. 2 сентября тело Бодлера было предано земле на кладбище Монпарнас.

Мой Демон - близ меня, - повсюду, ночью, днём,
Неосязаемый, как воздух, недоступный,
Он плавает вокруг, он входит в грудь огнём,
Он жаждой мучает, извечной и преступной.

Он, зная страсть мою к Искусству, предстаёт
Мне в виде женщины, неслыханно прекрасной,
И, повод отыскав, вливает грубо в рот
Мне зелье мерзкое, напиток Зла ужасный.

И, заманив меня - так, чтоб не видел Бог, -
Усталого, без сил, скучнейшей из дорог
В безлюдье страшное, в пустыню Пресыщенья,

Бросает мне в глаза, сквозь морок, сквозь туман
Одежды грязные и кровь открытых ран, -
Весь мир, охваченный безумством Разрушенья.