Лёня – Наискосок сидел на лавочке у ворот Дворца "Долмабаче" и попивал пиво.
Прямо перед ним "на тумбочке" стоял в почетном карауле потешный турецкий солдат в белой каске и белых ботинках. Вокруг часового толпилась веселая стайка туристов. Дети пытались дернуть постового за ружье, их мамаши-папаши фотографировались рядом с ним, а солдат стоял неподвижно. Почти не мигая. Прямой, рослый, с устремленным в никуда взором.
Пиво в Ленькиной бутылке кончилось, а очередь к кассам почти не продвинулась. Ждать надоело.
- Да ну его в "долмабаче", - пробормотал Ленька. Бутылка из-под "Эфеса" полетела в урну, но не долетев всего сантиметров десять, очутилась на газоне.
До трамвайной остановки Ленька шел вдоль Босфора.
Отсчитав мелочь турку-лоточнику, по пути взял с прилавка багет с жареной на открытом огне рыбкой и, смачно чавкая свежим хлебом, наискосок перешел улицу к трамвайной остановке.
Невысокий, худой, он двигался чуть бочком – весь воплощение какой-то неестественной асимметрии.
Прозвище "Наискосок" буквально присосалось к Лёньке с того 1 сентября, когда мама впервые привела его в первый класс. Вроде и одет он был как все первоклашки – в синюю форму с латунными пуговицами, белую рубашку, с ранцем из кожезаменителя за плечами. И стрижка "под мальчика", и букет белых гладиолусов в его руках был не хуже других, но мама всё время одергивала его одежду, поправляла ранец и причитала вполголоса: "Лёнечка, ну что же у тебя всегда всё наискосок?"
Стоящий по соседству ушастый первоклашка с глазами – маслинами посмотрел на Леню и рассмеялся заливисто:
- Наискосок!
С Гришкой они потом просидели за одной партой все 8 лет учебы, были друзьями "не разлей вода", но именно он, Гришка, не со зла, конечно, и приклеил Лёне эту кличку – Наискосок.
Наискосок, уроки сделал?
Наискосок, купаться пойдешь?
Наискосок, дай велик скатнуться.
Наискосок, Наискосок …
В общем, "как вы судно назовете, так оно и поплывет".
Нет, ну правда. Всё, всё у Лени было наискосок. И смотрел он всегда как бы чуть в сторону, и отвечал нередко как бы вскользь, не по существу, и сидел не прямо, и писал с чересчур сильным наклоном. Даже правое плечо у него было чуть выше левого – три года таскал на нем в музыкальную школу тяжелый баян "Тульский". Правда, от музыкальной школы остались лишь фрагментарные воспоминания, типа заученной "до гроба" мелодии: "Соль – соль – ми – фа – соль – ля - фа - соль. Си – си – си – си – си – ре – си – до. До – до – си – до – ре – до – си – ля – си – ля – соль, си- си – си – си – си – ре – си - до …".
Был еще курьезный случай. Леня тогда обладал приличным детским альтом, любил петь, но в первые ряды школьного хора его никогда не ставили. Снова за тот пресловутый "наискосок". Во время репетиций он неизменно клонился в сторону, ломая тем самым продуманный строй дышащих ровными волнами юных певцов. На первом же конкурсном концерте в клубе имени Анастаса Микояна Ленька, стоя в последнем ряду, постепенно так скособочился, что оттеснил плечом певшую рядом с ним рослую девочку. Та с грохотом неимоверным свалилась с лавки.
Хор мгновенно проглотил свое "Со вьюном я хожу\ Со вьюном я хожу\ Я не знаю, куда вьюн положить …" и разразился заливистым хохотом. Зал тоже смеялся, а дирижировавшая Клавдия Тимофеевна с плачем убежала со сцены.
Когда Лёнька уже служил срочную в Германии, "деды" поначалу пытались сделать из него "прямоходящего". Но тоже ничего не вышло. Вот и задвинули его в хозчасть сантехником – красил трубы и прочищал вантузом толчки. Чинить самостоятельно ему ничего не доверяли ибо по словам сержанта, руки у него росли оттуда, откуда у нормальных людей растут ноги.
После армии Леня - Наискосок умудрился жениться. Как – сам до сих пор не поймет. Когда шили костюм к свадьбе, портниха в ателье долго мурыжила Лёньку с пиджаком, подтягивая и подшивая его так и эдак, и каждый раз бурчала, что из-за его "косяков" складка на спине не исчезает.
На фотографии в ЗАГСе все – и невеста, и свидетели, и гости – стоят прямо. Один Лёнька – на "10 минут шестого".
В общем, всё наискосок. С женой не в разводе, но не живут. Сына ему не доверяют даже во дворе на качелях покатать. Ночевал у бабушки на лоджии, как бы работу искал, но никуда не брали. А какая там работа, кем, если и профессии нет, и руки "наискосок" вставлены?!
Так бы оно шло – ехало, всё само собой, если бы не встретился с Зойкой.
Была у Лёни одна неизбывная страсть – хорошая поэзия. Стихи он запоминал с детства буквально "на лету", знал наизусть почти всё из "наших всё". Вечерами сиживал в московских литературных кафе и с придыханием декламировал случайным "литературным девочкам" что-нибудь типа:

"Я средь женщин тебя не первую,
Немало вас.
Но с такой вот как ты, со стервою
Лишь в первый раз …"

Как правило, это окололитературных дам не обманывало. Уж не знамо как, но чувствовали они дремучую "лоховость" Лени. Короче, Наискосок – он и есть наискосок.
А вот Зойка, та наоборот. Сама его заприметила. И не сказать, что тоже "лохушка". Оторва та еще. Прискакала в столицу с "незалежной" сразу после окончания десятилетки, вся такая из себя поэтичная. Стишки рукой пишет. Ну не Ахматова, конечно, нет. Но надо признать - ровненько так, и главное - в рифму. Замуж выскочила молниеносно - за такого же окололитературного москвича, и немедленно родила ему дочку.
Но - "семейные узы – творчеству обуза" – так поэтично комментировала Зойка тот факт, что мужа с единокровным дитем вскоре после родов благополучно бросила.
Куролесила несколько лет по Москве, сходилась то с одним, то с другим, ни у кого подолгу не задерживаясь. Работала "в сфере торговли" – сначала лоточницей в "Лужниках", потом, поднакопив деньжат, купила там же место и пустилась "челночить" в Турцию. И дела у Зойки, без ложной скромности, пока что шли оборотисто. Сняла небольшую квартирку в Подлипках, прикупила машинешку – пока "Оку", там видно будет. А что? И в пробках московских легче, и парковать можно в самую что ни на есть щёлку.
Когда Зойка после второй бурной ночи предложила остаться у нее жить, Ленька не раздумывая согласился на предложение. Всё лучше, чем продавленная раскладушка на бабкиной лоджии в Строгино.
Вот так и стал он помощником Зойки по бизнесу. Если попросту – таскал ей сумки с товаром до Лужников и обратно, не отказывался посидеть за прилавком, пока подруга отлучалась "по делам". На работе особо не перенапрягался, соответственно и деньгами нанимательница его не баловала.
Впрочем, отношения между ними были где-то даже романтичными. Вечерами, сидя в кафе "Алиби", они тихо ворковали. Зойка читала ему свои стихи, Наискосок ей отвечал декламацией из Серебряного Века:

Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит как живая,
В цветном платке, на плечи брошенном,
Красивая и молодая.

Костлявая Зойка так и млела - то ли от Блока, то ли просто от тихого голоса декламатора. Устроив свою голову на его пологом (том, что пониже) плече, она по-кошачьи терлась впалой щекой о мужской свитер домашней вязки. Губы Зойки посасывали через белую соломинку коктейль "Маргарита", временами причмокивая, и тогда на соломинке можно было углядеть следы ярко-красной турецкой помады. Длинные тонкие пальцы "челночницы" нежно, в такт катренам декламируемых Леней стихов, оглаживали под столом егобрюки в районе зиппера, изредка чуть надавливая на плоть там, где надо.И тогда голос чтеца становился воистину чувственным, паузы между словами удлинялись, и тем острее ощущалась вся гениальность декламируемого поэтического шедевра.