10. В АЛЛЕЯХ ТОПОЛЕЙ

Да, Боевка, реликтовые мысли. Год с лишним, как спускаюсь гиблой лесенкой. Чулковая гора, ступенька ледниковая. Долина Тускари, скорее, всего Сейма.

Конечно, Сейма, Тускарь лишь приток. С судьбой Моквы и Кура, с коротенькой судьбой. Затопчут, пересохнут. И Боевка не вечна. Соседство с городом – неважное соседство.

От Кировского моста до мотеля? Особенно, где дрожжевой заводик. Где пены размываются, где пены плавают в воде как будто мыльной.

Вообще, вода не мыльная. Это она от ила. Ну, а зелёная – так ивы отражаются. От отраженья ив, над Тускарью нависших, особенно, где лодочная станция.

Сейчас зима, лёд довольно толстый. На великанах лист не серебрится. С горы такая Боевка, как схема. Но при желанье можно заблудиться.

Пройти ещё разок вдоль Тускари надломленной? Взглянуть ещё разок на баобабы, пока они господствуют, пока не обломились под тяжестью иных тысячелетий. Гиганты, вероятно, притягивают молнии. Выгорают изнутри баобабные стволы. Ешё что-то в связи с магнитной аномалией. Не все, но многие, без листьев, вроде компаса.

Так я хожу по Боевке, когда это возможно. Проветрю голову и снова в институт, где кое-что забрезжило. Я основал науку, так что не только лекции и практика.

Нашёл эффекты и выпекаю пены. В моей лаборатории изучаю «буханки» пен. Буханки потому, что вспениваю в формах. И прочность получается хорошая.

Сверхлёгкие бетоны, где заполнитель – шарики. Пустая скорлупа. Да, пустотелый шарик. Укладываю в форму, пена доливается. Не образцы, а прямо загляденье.

Я стану делать шарики, пока беру готовые. Пинг-понговые всё же слабоваты. Но как-то на глаза попались и потвёрже. Ими стреляют детским пистолетом.

А пистолеты делают в Соборе! Верней, в кремле, где угловая башня, ну та, со шпилем, где иллюминаторы. Там цех пластмасс, пластмассовых изделий.

Контора в этой башне. Мне выписали счёт. И я иду на склад через дворы кремлёвские. Собор-кинотеатр с обратной стороны. Склад тоже в храме, старом и без купола.

Ходить опасно, рушится кирпич. Вороны, голуби, а, может быть, и черти, что, впрочем, отрицается кладовщиком-учётчиком: черти только в отделе снабжения.

Со стороны двора – пороховая башня. Пороховая – так я называю. История кремля, наверно, интересна, но я как-то не очень в этом смыслю.

Вот двор, верней, сам факт, что я внутри кремля, меня ведёт к тем прошлогодним сводам. Это сюда смотрю при пиве и сардельках. Оттуда, из пустынного буфета.

Конструкции сварные, полосок переплёты, что-то такое ездит вверху на галерее. Да, только факт, что я с той стороны. Хожу с мешком, где шарики сверхлёгкого бетона.

Год с лишним. Институт связался с баобабами. С оранжереей роз. С вороньими тотемами. Всё зыбко, разумеется. Но рад активности, рад вновь почувствовать под пальцами природу.

Меня, правда, немедленно за фалду ухватили. Комиссия явилась. В моей лаборатории – «печёночные» газы. Работу запретили, не объясняя, что это за газы.

Конечно, не послушался, лишь стал поосторожнее. Вступать в конфликт нельзя. Пан ректор не таков. Пример тому – с соседом через комнату, сорвавшим лекцию по случаю защиты диссертации.

Уволили без всяких, как он ни извинялся. Даже ходил в редакцию «Известий»! Всё распродал, сражаясь за трудовую книжку. Внесли формулировку, карьеру поломали.

Я провожал Абрашу. Стояли в его комнате, уже пустой, без книг и без хозяина. Я бы не стал плевать, где жил когда-то. Абраша хлопнул дверью, не прощаясь.

Пример весьма конкретен. Стального глаза ректор. Кого-нибудь назначат на праздники дежурить, а он не может – у него билет. Сдавай билет без всяких возражений.

Меня тоже назначили седьмого ноября. Сижу в приёмной ректора, гуляю в коридорах. Ночная тишина. И вдруг звонок: «У вас в лаборатории важнейший пресс украли!»

Ирина, разумеется, её ночная шуточка. Смешно, но я сначала серьёзно испугался. Кругом ведь диверсанты, шпионы, провокаторы свирепствуют, как правило, по праздникам.

Потом меня подбросили машиной до Воротней. Оттуда уже пешком по Выгонной дуге. Привычная дорога сейчас неузнаваема. Возможно, и не в Курске, безлюдье абсолютное.

Где магазин «Колосс» (не «Колос», а «Колосс», как мы его с Нурбеем называем), какие-то удары, как из пушки. Такое в темноте ноябрьской курской ночью. Во весь торец ледяшка кумача. Седьмое ноября, кумач, ни что другое. Растянут на верёвках и ляпает о стенку. Днём дождик моросил, сейчас замёрзло.

«Колосс» мы посещаем с Нурбеем регулярно. Тут наш любимый сыр, «отличная закуска», как говорит Нурбей. Бывает, выпиваем, как выпивали некогда из баночки от «Дзинтарс», от плавленого сыра.

Недалеко на спуске ещё есть магазинчик. Но я туда – ни разу, название пугает: «Русское поле» – русское по-олье... Мне сразу представляются те пажити за общежитием. Дожди. Унылая пора. Невылазная грязь и та колонка, под которой мыл туфли-крокодилы.

Да, осень поздняя. Морозные рябины. Морозный сизый тёрн по оврагам. Я видел куропаток в кусте чертовских терний. Такие, говорят, на древнем гербе Курска.

Так быстро, а давно ли хвощи аэропорта? Лангет, окрошка, пиво. Ассортимент весенний. Окрошка – зрелый май. Вблизи аэропорта – Горелый лес. Чуть дальше и Бесединский.

Ирина загорала без купальника. Учебный самолёт кружил над нами. Ирина среди ландышей.

Она в каждой главе, причём, закономерно. Курянка, что, во-первых, и мысли у нас общие. У нас даже и почерки с обратными наклонами, что, согласитесь, не просто совпаденье.

Конечно, я увлёкся элементарным образом. Роденовская фея, журналистка. И поражён удобствами к тому же. Ну, там заботой всяческой.

И Лилиан (Нурбеева) о том, что уловила: «Ирина уловила». Смеётся, издевается. А я не понимаю такого языка и рассуждать об этом не намерен. Сам знаю, что увлёкся. Не в смысле уловлений, каких-то хитростей – Ирина не такая. Она в реестре курских украшений. Несёт с собою радость, как подобает феям.

Её район – КЗТЗ. Бывало, на автобусе летишь, приткнувшись к раме. Огни мелькают, уходя назад. Летишь каким-то образом, каким-то там студентом.

А то и в общежитии. Разбудит ранним утром с пакетом, полным яблок. Морозная. Лицо, как розовое яблоко. Была в командировке, рассказывает новости.

И без неё мой Курск был бы бедней. Хотя бы на знакомства. Мои коллеги скучные, а тут – то режиссёр из драмтеатра, то Файтельсон, то Анка-пулемётчица. Пока о режиссёре. Фойе бледно-зелёное. Театр имени Пушкина. Губернский, разумеется. С премьерой! Мы на премьере, мы здесь гости.

Дают «Как закалялась сталь». На сцене – духовые трубы, пыль от чечётки корчагинских сапог. Не знаю почему, только потом приснились трамваем перерезанные люди.

Мы смотрим первый акт. Такие смотры лишь по разнарядке. А режиссёр, конечно, неплохой, и Павка ему сверху был ниспослан по образу московских передач про ветеранов и про тех, которые всегда за всех ответственны.

Не удержусь от мелкого тщеславия. У вестибюля кто-то поздоровался. Впервые вижу. Театралка: «Ну как же, вы любимый мой артист».

Тщеславие, конечно, мимоходом. Но режиссёр не зря здесь фигурирует. Теперь он наш соавтор по Уфимцеву. Материал богатый, будет пьеса.

Нурбей уже не персонаж. Герой теперь Уфимцев, поэт техники и его учитель. Герой своего времени, погибший жуткой смертью. Мечтатель, одиноко гениальный.

Мы уже ходили в тот дом под ветряком. Знакомились с архивами музея. Ветряк вблизи высокий непомерно. Естественно, давно не крутится. Маховика не видно – он в вакуумном кожухе. Сплетения трансмиссий и зубчаток. Стоим у клетки: «Как это работало?»

– Нужна кинематическая схема, – так Хасин, режиссёр про это думал. Технарь и режиссёр (он в прошлом инженер), в театре по призванию. Раскованный и очень симпатичный.

Конечно, я ревную, раскованность завидная. Эти глаза весёлые, блу-джинсы. Какой-то другой уровень, какой-то способ жизни, какая-то система восприятия.

Признаюсь, позавидовал, но тут не всё так просто. Вот он создал тут нечто вроде клуба любителей театра и кино. За что и поплатился – «воздали укоризну». И пьесу навязали про Корчагина.

На следующий день после премьеры мы встретили его у института на трамвайной остановке. Не те глаза. Помятый, тусклый вид. «Ты, что ли, пил вчера?» «Да, пил, и очень много».

Зовём в аэропорт на антрекот и пиво. Он лишь махнул рукой и отвернулся. Нам светлый день июля, а он после премьеры... Наверное, не стоит особенно завидовать.

Я рассказал про сон с трамваем. Да, это тяжело. Наверное, у каждого свой институт, стальные взгляды ректора. Не лезь с какой-то там «Зелёной лампой».

А наша пьеса движется от случая до случая. Верней сказать, плетётся. И я не представляю, как это всё на сцене будет. Взрыв в Знаменском соборе, маховики и лопасти, воздушные теченья. И жанр не мой, и средства театральные. Моё – картины, в сущности, не связанные с действием. А между ними – так, существование.

Картинка: летит ворона над берёзами. Так низко, косо, по своим делам. Чем это остановлено, не знаю. Ведь я не режиссёр какой-то пьесы.

Меня ведёт садами и оврагами. И ярусами трёх оледенений. Бывает, что найдёшь пропущенное яблоко. Так и иду – от яблока до яблока.

В аллеях тополей, а их тут километры, легко забыть про Курск. Как будто ждёшь наития. Да, в этой вот аллее возможны строчки некие. Какие-то ходули – туда, за горизонты.

У терний чёртовых или у баррикад из веток, срезанных садовниками СХИ, слагаются стихи, причём, возможно, персонально для Ирины.

Да, мы тут часто ходим. Её КЗТЗ, район аэродромный в прошлом, где корпус общежития. Быстрей, чем транспортом. И для души полезней. Овраги и сады. Аллеи с снегирями.

Частенько мы идём в сопровождении собачьей стаи. Стеснительный тулупчик и ласковая шавка. Увяжутся за нами, охраняют. Облаяли на глинище старуху. Признали за хозяев почему-то. Несчастные бродяжки. Уж если мы хозяева, то представляю, как им остальные.

Да, что-то с настроением. Год с лишним, как я в Курске. Одно из настроений – плевать мне на планеты и прилегающее звёздное пространство.

Всеобщий нигилизм, пещера индивида. Мне нравится, когда не надо думать. Когда в общаге тихо... И в баночках от «Дзинтарс» ростки на эталонном чернозёме.

Степь в баночках! Степь Гоголя и Чехова. В запасе Фет, «Вечерние огни». Так что мой Курск вполне литературен, а розовая комната в общаге – почти романс какой-то.

Зима по-настоящему с романса начиналась. Вдруг шторм на лоджии. Завыло не по-здешнему, и вылетела рама. И в розовую комнату влетели холодные и крупные снежинки.