6. ИЗ ВОЛН МОРСКИХ

Коллега прав, нельзя браться за КУЖ, не зная Боевки, Дворянского собрания. Не зная, где тебя отпустит раздраженье, где мысли по волнам... Там, где ты самим собою.

Хотя бы так, иное мне заказано. И даже не хочу иное трогать. Когда и порошки, и Боевка, и гири. И письмена свободной темноты.

На шансах я, конечно же, обжёгся. Хотя прошу заметить, и Боевка, и гири имеются в наличии. И порошки со временем наверняка придут в мою лабораторию. Чудесная гармония? Но Курск как-то урывками, иные из которых мне вовсе не нужны. Хотя и им порой бывают продолженья... Уже где-то в душе и неожиданно.

В душе – кусты сирени, например. Мой институт, чиновничье творенье, или не нужен вовсе, или не так задуман. Студентов недобор, не то чтобы там конкурсы.

И в качестве общественной нагрузки доцентам вменено по школам агитировать. Я тоже побывал в одной из школ. У тех каштанов, «введённых в заблужденье».

Десятиклассники, им скоро аттестаты, им скоро воля, каждому по порции. Не стану занижать, чтоб не расстроиться. Экзамены, сирени – мне тоже так когда-то.

Тут женская гимназия была до революции. Тут чувствуются своды, коридоры. За своды я и тут не поручусь. Но я стоял под сводами. У стройного окна.

Окно – к каштанам, окно к какой-то воле, мною уже измеренной. И полумрак под сводами уже не мне, а тем десятиклассникам, которых зазываю к себе в лабораторию.

А впрочем, мне и так отметили путёвку. Урок срывать не стали. И я не взял на совесть сих малых соблазнять – остался с чистой совестью.

Окно тут с полукруглым завершеньем. Да, окна, окна, окна. Сирень, которой не было. Но у меня в душе осталось продолженье. Нет, не каких-то судеб каких-то гимназисток, скорей, чего-то личного. Но, несомненно, курского.

И снова проявились вороньи тотемы. В основном на баобабах. Теплицы за окном лаборатории и храмы по обрыву.

Теплицы, собственно, розарий для начальства. И мне туда протекция. Мой лаборант, красавчик и пройдоха, добыл букет ко дню рождения Ирины.

Да, розы марта. Обкомовская роскошь. Горбунья настригала за штучку по рублю. Большой букет в красивой упаковке – мне сквозь дыру в заборе в раздвинутые доски.

Снял пару верхних скрепок. И белые, и красные. Был снег, я помню, крупные снежины. Ирине не скажу, как лез через дыру, ей это вовсе знать не обязательно. Мединститут, его многотиражка. Второй этаж, направо, где сидит редактор в удобном мягком кресле.

Я чаще в этом кресле. Приходят активисты, такие симпатичные ребята. Приходит Файтельсон, парткомовский куратор. На каждый институт – по Файтельсону, такое было время. Куратор не доволен, что я тут пребываю. Мешаю линии, от дела отвлекаю. Но день рожденья, всё же память, двадцать лет... Букет развёрнут и поставлен в воду.

Про двадцать лет я в шутку, скорей для Файтельсона. Ирина подтвердила: «Он лишь один так думает». И Файтельсон бормочет, что редактор ещё и женщина, с чем надо соглашаться.

Редактор в белой водолазке, с волной рыжих волос. Но это хна, вообще она не рыжая. Она совсем без хитрости и всяких женских штучек. «Признайся, что ты фея!» Не признаётся.

Вот собрала актив. Газета у неё выходит интересной. И «линию» блюдёт совместно с Файтельсоном, придирчивым куратором. Особая порода людей без личной жизни. По-моему, общественник за страх. В газете как-то палочку в партсъезде переставили, скребли тираж всю ночь, как будто расстреляют.

Другая активистка – та за совесть, её заметки чуть не в каждом номере. Маньячка, по виду полоумная. Заметки вынимает из бидона.

Что говорить, с Ириной мы часто исчезаем. В аэропорт обедать, на выставки, в кино. Редакция тогда, естественно, закрыта, что обозляет активистку. Стоим мы у колонны перед входом в институт. С букетом роз редактор, Файтельсон и я как возмутитель рабочей дисциплины. Из-за колонны бежит с бидоном активистка. «Вы где, вы почему?! Вы почему?!..» – наскакивает агрессивно. Представьте, что Ирина её не замечает, а я бы, без сомненья, огрызнулся.

Та – тише, тише, тише, «ведь волка ноги кормят». Тем и спасла лицо. Своё, а не Ирины. Заметку отдала смиренно и почтительно. И ко всему, как громом поражённая.

Так просто, экономно и изящно? Воистину, такое мне впервые. Я так бы не сумел – как на пустое место! Редакторша, искусство дипломатии. Но, вместе с тем, общительна на зависть. Вот я – сухарь, а как расшевелила. Я говорю серьёзно – могла бы и из пены, из волн морских, из курских горизонтов...

А заговоры Бальмонта, а строфы Шершеневича – на тайном рынке книг, благодаря Ирине. Конечно, выбор мой, приносим в общежитие, напустим на Лильку эстетский туман. Та часто получает посылки из Тбилиси. Захочешь грейпфрут, даст. Криклива, разумеется, но добрая. Работает со мною на общей сводной кафедре.

Понавезла сервантов, кресел. Забила обе комнаты различной обстановкой. Так что и у меня сервант и полукресла, а всё казённое вернулось к коменданту. Тут фузея, из которой стреляли виноградом. Кальян, рог для вина. Нурбей – аристократ. Нурбей Владимирович Гулия. Известная фамилия, да он и сам достаточно известен.

Сначала дед, чей памятник в Сухуми как основателю абхазской письменности. Князья какие-то ещё. Дядька – тот писатель. Георгий Гулия. Читал, но не припомню содержания. Сам Нурбей – единственный не только в институте. На весь Союз единственный, как сам он утверждает. Второй такой же только в Штатах, друг друга они знают. А третий, их предшественник, умер в Курске.

Все маховичники, о чём речь впереди. Но «дама» с бородой, при его тонком голосе, однажды удивила. Ещё в ту первобытную эпоху. Эпоху «экстры», баночек от сыра.

Сидим мы, как сидели уже почти неделю. Говорит: «Почти неделю мы уже знакомы, а всё ещё руками не пробовали жаться». И я, его жалеючи, отговорить пытался. Но ведь упрям! Расчистили площадку, взялись, и, чтоб вы думали, свалил правой и левой. Ну, просто-таки смял меня. Чемпион по штанге в малом весе в Грузии.

И гири от него. Нурбеев результат – «твой плюс один». И как я ни стараюсь, всё плюс один. Хоть тысяча. Пришлось это признать, хотя я, вроде бы, довольно сильный.

Однако у Нурбея при явном суперменстве что-то с психикой. Заводит беспокойством. Панически боится одиночества. И до приезда Лилии меня терроризировал.

Нет, мы друзья по-прежнему, но чаще у них в комнате. Болтаем, выпиваем и смотрим телевизор. Бывает без «Тимони» и «Марусеньки».

Как-то зашёл и слышу вопль рыдальный. Тургенев, Чертопханов – узнал инсценировку, узнал и свои пажити в степном рыдальном блюзе. Конечно же, такие. И это из-за них ни разу не зашёл в тот магазин на спуске «Русское поле». И песню с тем же именем так просто ненавижу. Едва завоют, затыкаю уши.

Нурбей давно блокирован. И розовая комната всё в тех же репродукциях. Коровин, Айвазовский, Врубель, Левитан, Коро, Матисс. Я к ним привык, почти не замечаю. Кроме «Бегоний» Кацмана, среди них довольно скромной.

Опять окно? Бегонии на свет. И я такие же подвесил на верёвочках, и о мансарде думаю, о комнате «пилоне», и о баклушах туч, несущихся над ней.