А. Староторжский
Трансформация искр.
Рассказы.
Жизнь нанесла мне ужасающий удар, от которого у меня из глаз
полетели искры. Некоторые из них неожиданно трансформировались
в рассказы, которые я хотел бы предложить читателю. Причём сам
эпизод с искрами я описывать не буду, могут подумать, что я ищу
сочувствия. А я не ищу. Я просто рассказываю.
А. Староторжский
Я ПОСТУПИЛ В ТЕАТР!
(Рассказ бывшего театрального хормейстера.)
У каждого человека в жизни когда-то случается первый день службы. Обычно его не забывают, особенно если он проходит так весело и ужасно, как он прошёл у меня.
Мне было двадцать три года, я закончил Московскую консерваторию по классу хорового дирижирования. Учителем моим был один из самых знаменитых хормейстеров СССР, профессор и народный артист. Он и устроил меня на работу в театр Оперетты в должности второго хормейстера. Я очень любил своего Учителя, он был великим человеком, и относился ко мне ласково и дружелюбно. Может быть мне когда—нибудь повезёт и я снова увижу его… Где—нибудь там… В синеве…
Наступил первый день моей службы в театре. Утренняя репетиция. Главный хормейстер представляет меня хору, я взволнован…Второй час репетиции проходит на сцене… Меня представляют вторично, я чуть не с ног валюсь от волнения, а репетиция идёт своим ходом… Хор ревёт, солисты поют и играют, главреж изрыгает камни и лаву…В общем началась театральная жизнь !
После репетиции я зашёл в Союз композиторов и как полагается солидному театральному деятелю, плотно покушал с бутылочкой «Мукузани», затем неспешно погулял по улице Горького, а затем направился в консерваторию к Учителю, так сказать, поделиться свежими впечатлениями…
Когда вечером я пришёл на спектакль, то уже в раздевалке почувствовал, что в театре что-то произошло, и это «что-то» , имеет ко мне самое прямое отношение. Ну, скажем, почему вахтёрша смотрит на меня так испуганно? Почему, эти два известных артиста, приветствуют меня не просто как нового товарища, а как-то особенно, многозначительно, и я бы даже сказал загадочно? Почему, когда я проходил мимо мужской гримёрной из неё выскочил мужчина с наклеенной бородкой и, пробегая мимо меня, прошептал: «Здравствуйте, ваше превосходительство!» -- и исчез во мраке кулис? То есть понятно, почему он выскочил и исчез, ему нужно было на сцену, но что означают слова «ваше превосходительство» ? Какое я «превосходительство»? Обдумывая всё это, я добрёл до третьего этажа и тут навстречу мне… Словами это описать невозможно! Представьте себе самую яркую, самую пёструю картину Кандинского, причём картину не висящую спокойно на стене, а картину живую, говорящую, возбуждённую, подвыпившую—в мужской своей части—картину, обутую даже не в ботинки, а в какие-то корытообразные лапти! Это артисты хора шли на свой выход. И опять в выражении лиц, обращённых ко мне, я заметил тоже загадочное выражение, поразившее меня ещё в раздевалке. Обычно так смотрят на баловней судьбы. Но при чём тут я? Разве я баловень судьбы? Или, может быть, я просто не понимаю значение своей должности в этом театре? Пробравшись через толпу артистов, я вошёл в кабинет главного хормейстера и огляделся. Кабинет был пуст, а на столе лежала записка:
«Александр Александрович! Сообщаю Вам, что главный хормейстер поссорился с администрацией и ушёл из театра. Минут через десять, я зайду к Вам, обсудить положение. Инспектор хора.» То есть, получилось, что я, двадцатитрёхлетний мальчишка, в первый день своей службы, неожиданно стал руководителем театрального коллектива, состоящего из пятидесяти человек, причём большинство из них, были старше меня чуть ли не вдвое! Это было опасно, но я нисколько не испугался. Да и чего мне было бояться? Я учился у знаменитого профессора и я в гробу видал все хоры всех театров оперетты! Мне хор Большого театра подавай! И то я не дрогну! Так я думал в то время.
Через десять минут пришёл инспектор, мы обсудили положение и я убежал осматривать театр. Я обежал его сверху до низу и пришёл в восторг! Какие вестибюли, какие бутерброды, какие портреты!
В артистическом буфете я выпил три чашки кофе, ожидая артистов, но никто не пришёл, все были на сцене. Тогда я пошёл в нижний вестибюль и выпил там бокал «Донского игристого». Потом я поднялся на второй этаж, съел там бутерброд с севрюгой и выпил бутылку «Золотого двойного». В то время, это было самое лучшее пиво. Потом я поднялся на третий этаж, выпил там две рюмки коньяка и купил несколько шоколадных конфет. ( Одну подарил рыженькой буфетчице.) Потом прошёл в директорскую ложу, сел на директорское место и немножко посмотрел спектакль. «Какая хорошая работа!—думал я, доедая шоколад и приятно пьянея. Наконец, первое действие кончилось, и я опять спустился в артистический буфет. Там было полно всякого народа, на меня обращали внимание и это мне льстило. Несмотря на лёгкую тошноту, я выпил ещё две чашки кофе и пошёл к себе, стараясь выглядеть деловым и серьезным.
«Хорошая работа!»--вертелось у меня в голове,--«Очень хорошая работа!»
В кабинете было тихо. Я открыл какой-то клавир и поиграл немного. Но разве мог я спокойно сидеть в этом кабинете, похожем на чемодан и играть что-то, когда вокруг кипела такая интересная жизнь?! Нет, не мог. Я закрыл клавир и стал ходить по кабинету, в ожидании второго действия. Вот прозвучал первый гонг. Вот второй. Потом третий. Я поправил галстук, причесался и в тот момент, когда я собрался спуститься в ложу, в кабинет заглянул инспектор.
--Александр Александрович, вы знаете, что через две минуты, вы дирижируете закулисным хором?
--Что?! Каким хором?!
--Хором болотных огней…
--Каких таких огней?! Я понятия не имею ни про какие огни!! Где ноты?!
--Александр Александрович, надо бежать сломя голову, а вы—ноты!
--Но я же не могу без нот!!
--Можете!
--Объясните, по крайней мере, как это происходит?!
--Объясню в пути!
И мы понеслись… Из объяснений инспектора понимаю, что артистки должны спеть два хора, один за кулисами (этим хором должен
дирижировать я), а другой, следующий, уже на сцене, под управлением дирижёра.
-- Поймите, я же ни одной ноты из партитуры не знаю! Как же я могу дирижировать?!
--Смотрите на дирижёра!
--Ну и что?!
--Он вам покажет вступление, а вы—артисткам!
--Но это же ничего не меняет! После того, как он покажет вступление, я должен что-то делать?! А что я буду делать?!
--Ладно, как—нибудь выкрутимся!
--Как?!
Вот лесенка… Вот ещё лесенка… Вот кулисы… Какой мрак! На сцене что-то происходит, кто-то поёт, кто-то танцует… Вот артистки хора, в руках у них мигают какие-то огонёчки…
--Александр Александрович, не бойтесь, мы споём!
--Александр Александрович, смотрите, мельник пьяный упал, храпит! Через минуту мы поём, вроде бы как нечистая сила!.. Издалека!
--Сначала мы здесь колдуем, а потом на сцене!
--Александр Александрович, ищите дырку!
--Какую дырку?!
--В кулисе! Через неё вы будете смотреть на дирижёра! Он вам покажет вступление, а вы нам!
--Где дырка?! (Мрак! Страшный мрак!)
--Дырки нет! Опять зашили, сволочи!
--Дайте нож! Немедленно дайте нож!
Инспектор ныряет куда-то и возвращается с ножом. Где он его взял?! С треском распарываем кулису…Вижу дирижёра, пытаюсь понять что-то, певицы впиваются в меня глазами…Господи, помоги! Неожиданно дирижёр как-то странно дёргается…Что это?! Вступление или нет?! Очумело машу рукой и…Сбиваю певиц с толку. Они вступают на пол такта раньше, потом пытаются поправиться, потом всё смешивается, пения нет, какие-то вопли… Совершенно мокрый, несчастный, ошалевший, смотрю вслед артисткам… Вот они плавно выплывают на сцену, поют что-то очень печальное и растворяются в кулисах противоположной стороны…
С дебютом вас, Александр Александрович!
Рассеянно выслушав от инспектора какие-то утешительные слова, я поднялся в свой кабинет и стал по нему метаться. Я был уверен, что карьера моя кончилась не успев начаться, что завтра все будут смеяться надо мной, и плевать мне вслед… Что, Учитель, узнав о моём позоре, с негодованием отречётся от меня…
В кабинете была странная вторая дверь, смысла которой я ещё не понимал. Я открыл её и очутился в зрительном зале, почти под потолком, на последнем ярусе. Я подошёл к барьеру и волосы шевельнулись у меня на голове…Передо мной открылась золотисто-бордовая, бархатная театральная бездна! Казалось она дышала, воздух её был тяжёл и ароматен! У меня закружилась голова и я отошёл от края. Бездна явно тянула к себе, вниз, казалось говорила: прыгни, лети ко мне, ты будешь счастлив! Такие мысли требовали немедленной корректировки. Я огляделся. Буфет был в двух шагах и толстая, добродушного вида буфетчица торговала пирожными и шампанским. Я взял бутылку и ушёл в кабинет. Бутылка открылась легко и выпилась прекрасно. Измученный мозг успокоился, я закурил и с удовольствием вспомнил, что среди артисток хора, есть милейшие девчонки. Я исправлюсь и заслужу их уважение. Это вдруг стало ясно, как день Божий.
Спектакль кончился. Я спустился к дирижёру, чтобы объяснить, что я не виноват в срыве хорового эпизода. Дирижёр сказал, что всё это пустяки и я ушёл от него счастливый. Внизу меня ждали приятели и приятельницы. Посмеявшись над моим выступлением, они выяснили, что у меня есть деньги и предложили закончить вечер в театральном ресторане. Я с радостью согласился. Это был легендарный ресторан, вход простым смертным туда был закрыт и меня страшно интересовало, что там кушают артисты и как они себя ведут в непринуждённой обстановке.
Пятнадцать минут, мы быстро шли от театра к ресторану по заснеженной, сияющей огнями Москве. Я жарко рассказывал Косте и Ларисе как я фраернулся, они смеялись…
Ресторан меня очаровал. Он был маленький, невероятно уютный, все друг друга знали, а главное—я попал в одно из самых знаменитых злачных мест Москвы! Я чувствовал к себе уважение.
Пили мы много, долго, ели какое-то сырое мясо с яйцом, гурийскую капусту, нежнейший паштет с жареным луком, простую варёную картошку, простую селёдку, потом, почему-то осетрину на вертеле… Потом к нам подсел известнейший артист из Ларисиного театра. Он представился директором потустороннего похоронного бюро и предложил нам, бесплатно похоронить нас на Новодевичьем кладбище, рядом с его могилой (он сказал, что вышел прошвырнуться). Ну, не совсем бесплатно, всего лишь за рюмочку водки… А потом, нагруженные пивом, вином и жаренной картошкой, мы рванули к Ларисе, продолжать «пламенный бомонд», как кричал Костя…
Я как бы сверху смотрю на эту облупленную «Волгу», несущую нас на Малую Грузинскую и шепчу:
--Лети, лети, весёлый, пьяный, глупый мальчишка, навстречу своей невероятной судьбе!
Утром я провёл первую репетицию. Провёл хорошо, уверенно, хор меня принял, про вчерашний позор никто и слова не сказал, а проклятый кусок этот из спектакля, я выучил наизусть мгновенно и навсегда.
А. Староторжский
« Боги торговли».
Лето. Жара. Рынок кипит толпой. Такая давка, что становится страшно. Кажется, ещё минута—и сойдёшь с ума от напряжения. Среди этого муравейника вижу удивительную пару: маленький толстый азербайджанец, хозяин рынка, с крохотным, очаровательно красивым сыном, одетым в модную одежду всех цветов радуги. Они медленно, спокойно плывут среди этого кошмара, словно гуляют по парку, среди цветов и фонтанов. На лице отца блаженная улыбка, глаза полузакрыты, в одной руке пластмассовый стаканчик с пивом, в другой ладошка сына. Мальчик держит в руке конфетку на палочке и с привычным спокойствием смотрит сказочно-прекрасными, чёрными глазами, на это страшное мельканье огромных ног, на грязные, раздутые сумки, в сантиметре летящие от его лица…
Как они меня поразили! Как я им завидовал—они счастливы! Здесь, сейчас, в этом аду! Боги! Боги торговли! Бог большой и бог маленький!
А. Староторжский
«Волков переулок».
Дорога разделяет зоопарк и туберкулёзный диспансер. Диспансер находится в красивом здании бывшей синагоги. На окнах решётки. Со стороны зоопарка несёт навозом. Тепло. Милиционер с автоматом снял фуражку и задрал голову к небу. Жадно дышит воздухом, пропитанным атмосферой тубдиспансера и слоновьего дерьма. Радуется—лето пришло!
А. Староторжский
« Персонаж тусовки».
Актриса—узкие, злые, красивые глаза… Блещет в них иногда что-то разбойное, опасное… Прекрасные руки, соболя, бриллианты… А смотрит вокруг так, словно обдумывает—в кого бы нож всадить? Или кого бы тут ободрать, в смысле денег? Розовый, нежный рот, улыбаясь, медленно ищет кого-то в зале. Но тщетно. Такие девушки бывают здесь каждый день, и их привычно обходят, как заболоченную местность.
А. Староторжский
«Монашка в метро».
Еду в метро. Вагон попался ужасный. Душно. Сесть некуда. Толкучка. Слышу, голосок какой-то, лопочет что-то удивительное: что-то про любовь к ближнему, про милосердие…Странно это слышать в окружающей меня обстановке…Опускаю глаза и вижу в двух шагах от себя—маленькую монашку… Монашка, кланяясь, горячо благодарит старуху в старомодном пальто за пожертвование. Старуха рада, что дала деньги «на церковь». Я разглядел монашку и понял, что монашка—ряженая! Одета как нужно, но что-то в ней есть слишком уж предприимчивое, быстрое… Не похожа она на монашку! Обычно они спокойные, степенные, строгие… Ни одного суетливого жеста… А эта подвижна, как обезьянка. Лицо загорелое, крепкое, восточное, большие очки, явно с чужого носа… Когда она проскользнула подальше от нас, я сказал старухе, что монашка ряженная. Старуха дёрнулась, потом величественно выпрямилась, заправила седые волосы под платок и медленно, веско сказала:
--Пусть… Перед Богом ответит…
Я пошёл к выходу и вдруг меня как обожгло: а что, если за этой монашкой ходит охрана? Этакий, неказистый железный мужичок с ножом в кулаке? Я шёл к выходу и, вспотев, ждал—всадят в меня нож или нет? Вышел из поезда… Кажется жив… Мимо меня, по платформе прошмыгнула «монашка». Она бросила пару слов маленькой, яркой группке цыган, стоящей у лавочек и перебежала на другую платформу. Целые два часа, после этой встречи, я думал о ноже, может быть, нацеленном мне в спину…
Вся беда в том, что эта блохоподобная, прыгуче-летучая дрянь, отбивает охоту подавать тем, кто действительно нуждается…
Как –то перестаёшь верить людям, даже в случаях, когда не верить невозможно…
А. Староторжский
«Памятники».
С «Пушкинской», через Большую Бронную, вышел к памятнику Александру Блоку. Хотел там посидеть и выпить там тайком глоток коньяка. Тайком, потому, что сейчас хватают за это дело…
Ну, вышел, огляделся… Какой там коньяк!
Вокруг памятника, возле полукругом стоящих скамеек—горы мусора! Горы! Я убежал…
И прибежал к памятнику Алексею Толстому. Сразу осмотрел его: крупная, красивая, величественная фигура Писателя—совершенно зелёного цвета, голова мерзко засижена голубями…
Если пойти дальше на Поварскую, то можно встретить памятную доску Ивану Бунину. Спасибо за неё читателю—благодетелю! Но как стыдно за правительство, забывшее счёт деньгам, у которого не нашлось ничтожной суммы, на памятник Великому Русскому Писателю!
Чтобы отвязаться от мыслей о коньяке, нужно читать Пушкина. Человек пишет так удивительно, что цепенеешь и мечты о коньяке как-то незаметно испаряются. Воздух становится хрустальным, вырастают крылья и хочется взмыть в небеса…Хорошо, что памятник Поэту такой высокий—не видно, что делается на его задумчиво склонённой голове…
2002 год.
А. Староторжский
«Что-то сверкнуло в лучах заката».
Иду вечером к магазину, вдруг вижу, посверкивает что-то… Я присмотрелся—не понимаю… Что там? Наконец блеск приблизился и вижу: идёт, покачиваясь, толстая, горбоносая брюнетка, лет пятидесяти, а на чёрной майке её, на шарообразных, отвислых грудях, сияет золотом огромный, с ведро, череп с костями! Вышито это золотыми нитками, блестит на всю округу, переливается! Украсила себя женщина!
Молодой человек, встретившись с её нежной, откровенной улыбкой, шарахнулся в сторону… Бедная… Наверное, она хотела не этого… Иногда мне кажется, что если бы, вдруг, стало модно—женщины ходили бы голыми, в валенках и с газетой, косо торчащей из одного места…
А. Староторжский
«Выступление Президента».
Выступление Президента по телевидению. Он отвечает на вопросы. Отвечает хорошо, умно, честно… Но дело не в этом… Народ наш, толпящийся перед камерами, выглядит ужасно: замученный, плохо одетый, лица жёлтые…
2005 год.
А. Староторжский
«ФСБ и МВД в бою».
При входе в московский зоопарк, на решётках, отчётливо белеют пять или шесть объявлений, совершенно одинакового содержания: «На сотрудников ФСБ и МВД скидки не распространяются».
Поражало количество объявлений. Они были разбросаны широким полукругом и, видимо, исполняли роль пулемётных гнёзд, на особенно укреплённом участке обороны.
--Да, тут идут бои! –подумал я и ясно увидел, как сотрудники ФСБ и МВД, с детьми, испуская дикие вопли, кусаясь и обливаясь жёлтой слюной, штурмом берут зоопарк.
А. Староторжский
«Праздничный вечер».
У входа в концертный зал. Вечер. Нарядная толпа, ощущение праздника. Женщина в хорошем замшевом пальто, ошеломлённо озираясь, говорит друзьям: « Двадцать лет нигде не была!»
И видно, что не понимает, как это могло произойти…Как жизнь могла повернуться так, что на элементарный билет в театр, двадцать лет не было денег?
А ведь это обычный случай!
А. Староторжский
«Мышкины слёзки».
Покупаем на рынке груши. Продавщицы на рабочем месте нет, но мы ждём: груши хорошие. Наконец продавщица появляется. Это женщина лет шестидесяти. Лицо её залито слезами, руки трясутся… Заикаясь и всхлипывая, она рассказывает: оказывается она, пошла купить конфет внуку к подружке из кондитерского ряда и та обвесила её на двести грамм.
--Десять лет вместе! В церковь вместе ходили! Я у неё внучку крестила! Ну что же это?! –причитает женщина, обливаясь слезами.
Я ликовал! Отлились кошке мышкины слёзки!
А. Староторжский
« Весёлые ребята».
У меня есть одно убогое, но приятное развлечение. Летом, в хороший день, я покупаю крохотную, стограммовую бутылочку коньяка и иду гулять по Москве. От Маяковки я иду до Тверского бульвара, дальше-- до Никитских ворот, прохожу между церквями Вознесения и Фёдора Студита, выхожу на чудесную улицу Воровского, ( теперь Поварскую) и в садике у дома, где я когда-то родился, медленно, с наслаждением выпиваю эту бутылочку. Только одну, больше мне нельзя. В избытке мне можно огурцы, помидоры, кабачки и лекарства.
Вот в один из таких летних дней я купил коньяк и отправился на прогулку. Бутылочку положил в нагрудный карман джинсовой рубашки. Она в нём скрылась почти целиком, только золотистая крышечка выглядывала, как мне казалось, совсем невинно.
У метро стояли двое милиционеров и проверяли документы. Я давно приметил эту пару. Один, сержант, высокий, худой и белобрысый, был похож на немца. Другой,-- капитан, был черноволосый, черноусый, черноглазый, с удивительно белыми зубами, с фуражкой на затылке, в хорошо выглаженной форме, холёный, ловкий, весёлый—был похож… ну скажем на хохла или итальянца. Милицейские посты на этом месте стояли уже давно, они как правило интересовались кавказцами, а эти двое удивили меня тем, что , игнорируя кавказцев, вытаскивали из толпы почему-то только неказистых пьяненьких мужичков и с ходу, не дав им опомниться, залезали в их драные, истасканные сумки, заставляли прилюдно выворачивать карманы, то есть совершали над ними действия, моему рассудку совершенно непонятные. Как так, взрослый мужчина, ну пусть пьяный, пусть плохо одетый, стоит у всех на виду с вывороченными карманами, из которых летят грязные носовые платки, какие-то бумажки, мелочь,--пытается что-то понять, объяснить, а его равнодушно и ловко шмонают как зека… Удивительно!
Ну ладно, думал я, проходя мимо, время военное, сложное… Наверное это безобразие чем-то оправдано. Ведь я же не знаю зловещих тайн МВД… Может быть тут что-то серьёзное… То что меня самого могут потрошить так же как этих мужичков, мне и в голову не приходило… С какой это стати? Я—солидный, всегда трезвый мужчина пятидесяти лет, в хорошей одежде, в золотых очках, седой, с аккуратно подстриженными волосами и ухоженной бородкой, член Союза писателей, член Союза театральных деятелей, и вдруг меня, как урку…
Но это произошло. Когда я проходил мимо этой парочки, взгляд сержанта упал на золотистую крышку коньячной бутылки, и он, бросив руку к козырьку, угрожающе—вежливо сказал:
--Ваши документы!
Я в недоумении остановился. Что это?! Неужели из-за этой крохотной бутылки? Но почему?! Сколько раз я видел, как рядом с метро, на лавочках, мужики спокойно пили водку, спорили о чём-то, ругались и никто их не трогал! Милиционеры проходили мимо и только посмеивались, а тут… Что вообще происходит? Я остановился в двух шагах от сержанта и предоставил ему возможность самому подойти ко мне… Да, я ещё кажется пытался на него грозно посмотреть… Наивный! Что я о себе вообразил!
Сержант жёстко усмехнулся, протянул ко мне свою длинную руку, крепко взял за локоть и как собаку подтащил к себе. Что такое?! Как он смел?! Дать ему в рожу?! Нет, нельзя, убьют…
--Ваши документы!—повторил сержант. Капитан иронически поглядывал на меня. Он явно был «под мухой» .
Я медленно вытащил из кармана членский билет Союза писателей, инвалидную книжку и протянул их сержанту. Капитан перехватил документы: писательский билет оставил себе, а инвалидную книжку отдал сержанту. Сержант быстро осмотрел неинтересный документ и, возвратив, спросил:
-- Что у вас в кармане?—он указал на бутылочку.
Я сказал, что это коньяк.
Капитан, разглядывая писательское удостоверение, пробормотал:
--Надо же, я думал бальзам какой-нибудь…
И опять уставился в книжку. Сержант странно усмехнулся и спросил меня:
--Куда вы идёте?
Я сказал, что иду гулять в центр. Сержант расцвёл садисткой улыбкой и вкрадчиво уточнил:
--К Большому театру?
( Для неграмотных сообщаю: у Большого театра собираются и кадряться «голубые».)
Я умоляюще пробормотал, что-то вроде, да бросьте вы, ребята…
Милиционеры рассмеялись и капитан спросил:
--А какой у вас псевдоним?
( В удостоверении есть такой пункт—псевдоним. Он был пустым.)
Я сказал, что у меня нет псевдонима. Капитан поднял вверх указательный палец и весело сказал:
--У тебя будет псевдоним! Ты будешь…Стриж!
И он вернул мне книжку. Сержант указал мне на мою бутылочку и сказал:
--Спрячьте ваш коньяк. А то ещё подумают, что вы алкоголик. Всего хорошего!
И бросил ладонь к виску. Ошеломлённый, я спрятал коньяк в сумку, отошёл от них на несколько метров и оглянулся. Милиционеры деловито выворачивали карманы какому-то совершенно пьяному однорукому мужичку. Я зашёл в метро, сел в поезд и пытался понять, что со мной произошло. И вот что понял: эти милиционеры, эти весёлые ребята, которые вертели меня в руках как куклу, могли при желании, сделать со мной что угодно. Могли дать мне по очкам, могли потереть меня мордой об асфальт, могли и просто убить. И я уверен—ничего бы им за это не было. Я понимаю: боевики, террористы…Но зачем издеваться? Стало скучно и резвись как хочешь? Всё дозволено? Ужас унижения душил меня. Я чувствовал себя рабом и жить мне не хотелось.
Известный русский кинорежиссёр, с отчаяния, пытается прикрыть наше ничтожество боевым плащом Дмитрия Донского.
Да, это имя и множество других гениальных, великих имён России будут сиять в веках, а мы останемся тем, что мы есть, до той поры, пока не опомнимся.
12 июня 2002 года.
Только через два года я понял, что происходило тогда у метро Выхино. Понял, почему прекрасным летним днём, весёлые милиционеры обыскивали—потрошили, пьяненьких мужичков бомжеватого вида.
( Меня—от весёлости, мужичков-- на полном серьёзе.)
По телевидению прошла информация, что поймана банда крупных милицейских чинов, полковников и генералов, занимавшихся грабежом, разбоем, вымогательством, насильственным крышеванием, будто бы даже заказными убийствами—в общем вещами, обычными для нашего времени.
Часть вырученных грабежом «средств», --измерявшихся сотнями тысяч долларов, милиционеры-бандиты передавали куда-то «на верх», чтобы иметь прикрытие. Что это за «верх» --не уточнялось.
Чтобы убедить МВД в том, что они, эти бандиты—полковники—генералы, ежесекундно стоят на страже интересов Родины—они придумывали всякие хитрые профанации, с помощью которых имитировали серьёзность своей деятельности. В числе этих профанаций была и такая: кто-то из «весёлых ребят», подходил к бомжу, уже почти выпавшему из реальной жизни, и за сто рублей, просил посторожить сумку с «книгами» или с «продуктами». Бомж соглашался. И как только «весёлые ребята» отходили от него, к нему тут же подлетала машина с другими «весёлыми ребятами». Бомжа обыскивали, находили в сумке оружие, патроны, взрывчатку, наркотики—и арестовывали. Вот вам, пожалуйста, «террорист», вот вам «наркокурьер»…
Вот вам результат высокопрофессиональной деятельности «правоохранительных органов», повышение в звании, премии, авторитет и уважение… Конечно начальство удивлялось: почему это определённая компания, ловит «террористов» среди бомжей, а другие—нет? Странно это. И видимо последовал приказ ( наверное с подачи «весёлых ребят») обыскивать всех московских и, наверное, всех российских бомжей, способных к передвижению и несущих в руках какую-нибудь грязную сумочку. То есть весь колоссальный аппарат МВД крутился в холостую, отрабатывая подлую, лживую версию «весёлых» аферистов.
Вы только представьте себе эту акцию в масштабах России!
20 марта 2004 года.
А. Староторжский
«Ветер на улице Генделя».
1971 год. Мы, студенты Московской консерватории, человек сто, приехали на летние каникулы в Прибалтику, в Калининград, в бывший немецкий Кенигсберг. Консерватория сняла для нас десяток домов в курортном городке Светлогорске, находившимся в 30 километрах от Калининграда, на берегу моря. При немцах этот город назывался Раушен. В нём когда-то находился госпиталь, в котором лечились фашистские офицеры.
Когда поезд медленно подъезжал к серому, приземистому, огромному и грубому зданию Кенигсбергского вокзала, сердце моё затрепетало—Германия! Как я мечтал о её готических городах! И вот я приехал! Я здесь!
Я понимал, что рука советского строителя восстанавливала этот город так, как считала нужным, но я надеялся, что хоть какие-то следы немецкой архитектуры в городе сохранились… Не могли же они причесать всё это под гребёнку! Что-то ведь должно сохраниться!
Да, город был разрушен, почти совершенно—война есть война… Но может быть, хоть кусочек старинной готики судьба пощадила?
Мы вышли из поезда и расположились на привокзальной площади, в ожидании пригородной электрички. Мой друг, Юрка Слимкин, прицепился к удивительно хорошеньким арфисткам, Зосе и Жанне, блондинке и брюнетке, крохотным, изящным и насторожённо молчаливым, а я побежал искать готику. Чтобы быстрее её найти, я проглотил в кафе, у стойки, большую рюмку коньяка и это мне помогло…
Первая улица, на которую я завернул, была совершенно немецкого вида. Я посмотрел на ржавую табличку и вздрогнул—улица Генделя! Я, русский музыкант, стою в Кенигсберге, на улице имени боготворимого мною Генделя! Когда туман восторга рассеялся, я внимательно и стараясь быть спокойным, осмотрелся: короткая, широкая улица была пустынна, буквально ни души…Словно специально судьба убрала с неё всё, что помешало бы мне рассмотреть её… Дома были типично немецкие, из красного кирпича, окна первых этажей прятались за узорные, красивые решётки, над каждой дверью в подъезд белело старое распятие. Мне хотелось поцеловать это распятие, но оно помещалось слишком высоко… Мостовая была сложена из крупного булыжника… Я бы поцеловал и мостовую, но боялся, что меня примут за сумасшедшего…
Я стоял посреди улицы и в спину мне дул тёплый ветер с привокзальной площади… Он нежно шевелил волосы на моей голове, бежал по золотым листьям высоких, шарообразных деревьев и мне хотелось плакать… Германия!
Как я тогда, русский мальчик, житель странного государства, хотел увидеть мир!
--Сашка! Электричка!—услышал я крик Слимкина.
Я всё-таки не выдержал, упал на колени и поцеловал мостовую…
Через пол часа мы были в Светлогорске. Это был маленький, уютный, красивый городок, расположенный на множестве холмов… Идёшь то вниз, то вверх, то вверх, то вниз… Кругом сосны, цветники, пивные… Иногда видно море…
Нас с Юркой хотели поселить в нормальном доме, но неожиданно подвернулся экзотический вариант: у хозяйки в саду, стоял фургон от старого автомобиля. В нём было две кровати и стол. Естественно, мы попросились туда—отдельный вход, приходи когда хочешь и с кем хочешь. Слимкин обалдел от арфисток и всё время что-то планировал…
В центре города было большое озеро. Мы искупались в нём и пошли в ресторан. Там было полно наших. Слимкин вцепился в арфисток, а я быстро съел что-то и спустился к морю. Кажется собирался шторм. Большие малахитовые волны с пенистыми гребешками обрушивались на берег. Дул сильный ветер, ярко светило солнце. Было жарко и холодно. Запах моря ошеломлял. Мне казалось, что никаких арфисток и Слимкина нет, что сейчас сверкнут золотом одежд грозные, прекрасные валькирии и унесут меня в Вальхаллу, где я увижу Вагнера. Вместо этого мы со Слимкиным попали в пивной ресторан, где выпили по восемь кружек пива. Арфистки исчезли из поля зрения, но нам было всё равно.
Вечером, совершенно пьяные и весёлые, мы засели в кустах, недалеко от дома, где жили арфистки и стали их караулить. Зачем—неизвестно, шансов у нас не было. Мы пили портвейн из горлышка и смеялись. Над нами висела розовая луна, и пахло свежескошенной травой. Неожиданно Слимкин нашёл свечку, зажёг её и поставил посреди булыжной мостовой. Я, сквозь слёзы смеха, смотрел на трепещущий золотой шар над свечкой, кривлялся, валял дурака и, конечно же, совершенно не понимал, что только что закончился один из самых счастливых дней в моей жизни.
А. Староторжский
« Как зовут Шопена…»
Я, студентка консерватории, пианистка. Я жрать хочу! Сегодня утром я села за фортепьяно и вдруг поняла, что забыла как зовут Шопена! Через несколько секунд я вспомнила, но сам факт меня ужаснул. Если так и дальше будет продолжаться, я забуду, чем диезы отличаются от бемолей. Я машинально подошла к холодильнику и попыталась там что-то найти, но ничего, кроме луковицы там не было. Я с отвращением съела её и решила, что больше так продолжаться не может. Нужно в корне менять свою жизнь, но как? И вообще любопытно, способна ли я ещё соображать? Я погладила рукой пианино и с удовлетворением подумала, что пока ещё отличаю его от холодильника. Значит я ещё не безнадёжна. Так что же делать? Подработать, так сказать, по—женски? Но для этого я недостаточно эффектна. К тому же объятия намыленной верёвки, мне кажутся более приятными, нежели объятия старого, пьяного, незнакомого мужика, обуреваемого шизофреническими сексуальными фантазиями. Торговать? Но это значит таскать огромные баулы со шмотьём…Что будет с моими нежными, плавными руками? Отпадает…
В это время, открылась дверь и в комнату влетела шикарная, бокастая шоколадная конфета. Это, конечно, подарок Тоськи Загорянской. Следит, чтобы я не сдохла с голоду. Спасибо. Я съела конфету и почувствовала, что у меня ещё существует кровообращение и обмен веществ. Мысли оживились и я с нежностью стала думать о Тоське. Вот уже третий год, Тоська живёт воровством. Тащит всё , что можно: конфеты, джинсы, кур, шампунь, туалетную бумагу, тампаксы, книги, стиральный порошок—в общем всё. Промышляет она, преимущественно на базаре. Тоська румяная, крепкая, очень подвижная. Баха она играет так, как нам пожирателям лука и не снилось. Какая мощь! Какие краски! Даже не завидно, поскольку она недосягаема...
Вот уже третий год, Тоська зовёт меня на базар, для ознакомления с её деятельностью и, следовательно, для обучения. Я понимаю, она хочет мне добра, но всему же есть предел, братцы!—как говорил Высоцкий.
У Тоськи на этот счёт своя философия—она уверена, что отработает всё интеллектуально. Я в этом не сомневаюсь, она лучшая пианистка на нашем курсе, но… Проклятое но! Я опять подошла к холодильнику, и тут же отошла: после конфеты я стала лучше соображать, и вспомнила, что там ничего нет… Господи, помоги мне! Я стала собираться. Нельзя же годами сидеть на шее у Тоськи. Это непорядочно. В конце концов, я тоже могу отработать интеллектуально.
Базар меня приятно удивил. Он был до такой степени бестолков, так одно наезжало на другое, что продукты сами буквально просились в руки. Но как, как это сделать?! Мне, студентке консерватории, носительнице духовного начала?! Я решительно собралась уйти, но пустой холодильник грозно восстал в моём сознании. Нет, уходить нельзя! Иначе прощайте , Фредерик Шопен и Людвиг ван Бетховен! Здравствуй, больница! Судя по всему, психиатрическая. И я пошла по рядам. Вот груши, они прозрачные, сочные, несомненно очень сладкие…Если бы ими накормить моих сокурсников, они бы приятно удивили не менее голодную профессуру. Вот персики, яблоки, дыни, поражающие нежным, сильным запахом. Вот арбузы, фейхоа, гранаты—и всё это роскошное, зрелое, прекрасное! Райский сад! Но как это взять?! Неожиданно, какой-то восточный человек, протянул мне грушу и сказал: « Скушай, деточка, ты такой бледный, как мацони!»
Я съела грушу, не очень чистую, но чудесную, и пошла в овощи. Я наделась, что там будет не так соблазнительно, но куда там!—те же красота и сияние. Надо было на что-то решаться. Я подошла к картошке, взяла одну штуку и откровенно бросила её в сумку. Продавец удивлённо посмотрел на меня и вдруг засмеялся: « Бери ещё одну.»--сказал он. Я взяла и пошла дальше. Я поняла что нужно делать. Продавец явно принял меня за сумасшедшую и я решила разыграть эту карту. Я шла по рядам и забрасывала в сумку всё подряд. Продавцы вздрагивали, но молчали. Фокус удался,--что взять с сумасшедшей? Вдруг у неё в сумке топор? Когда сумка наполнилась, я пошла в мясные ряды. Я понимала, что забрасывать кур и телятину, как картошку, мне не позволят и решила изучить ситуацию. Я встала в очередь за курами и огляделась. Вот они лежат, задрав ножки, упитанные и розовые. Возьми-ка! Передо мной стоял мужик алкогольного вида. Он смотрел на кур, как в зоопарке дети впервые смотрят на неизвестных животных, но не шумел. Потом он взял одну, взвесил на руке и замер. Так, неподвижно, он простоял несколько секунд. Потом, скрывая курицу за спинами покупателей, он мелкими шажками прошёл мимо прилавка, спиной почувствовал, что всё хорошо и, бросив курицу в сумку, побежал куда-то гадкой рысью. Я была потрясена! Он украл! Украл курицу и убежал как крыса! Я бросилась за ним, схватила за куртку и крикнула в его трусливое пьяное лицо: «Верните курицу!» Мужик побагровел и бросил курицу мне в сумку. Пока я соображала, что произошло, он исчез.
Какая приятная тяжесть в руках! Лапша, салат…Забытые вещи… Однако курицу нужно вернуть. Курица не картошка, за неё продавщице может здорово влететь. Кстати, где она, продавщица? Базар шумит, кипит… Как я найду её в этом месиве? И если даже найду, то как вернуть курицу? Это так же трудно как украсть. Подбросить? Нет, это идиотизм, могут подумать, что я диверсантка. Что же делать? Через пять дней кафедральный концерт, а я совершенно не готова. Я играю по десять часов в день, но ничего не могу запомнить. Меня ждёт позор. Что делать? Ещё раз посмотрев на курицу, я поняла: во-первых, я её не украла, а честно экспроприировала… Что касается овощей, то я их тоже не украла. Это своеобразная плата за театральное выступление, которое я дала в овощных рядах. А если так, то я могу унести всё это с чистой совестью… Интересно, как бы отнеслись к моим действиям Фредерик Шопен и Людвиг ван Бетховен? Я думаю, они были бы даже горды, что в конце концов, не ради себя, а ради их святого искусства, схожу я с ума на этом чёртовом базаре, в штопанных чулках и в юбке, купленной в секонд-хенде , по два с полтиной за килограмм!
1998 год.
А. Староторжский
«Зима на Арбате».
Я иду по Старому Арбату. Зима, грязь, слякоть… В кармане фляжка коньяка… Коньяк, конечно, поддельный, но как ни странно, очень напоминает настоящий… Когда становится особенно мерзко я делаю, глоток, два… Хорошая веешь коньяк, даже плохой… В моей жизни он занимает такое же место как Бетховен.
По правую руку появляется кафе… Читаю название: « Шашлык—машлык.» Меня передёргивает от отвращения и ненависти…
--Этим всё сказано,-- шепчу я и выпиваю сразу пол фляжки…
Скоро улица кончится, и я войду в метро.
Прохожу мимо, пугающе чёрного, словно облитого варом, памятника Пушкину и Гончаровой, и вижу маленькую, худенькую девочку со скрипкой, лет семи, восьми… Перед девочкой стоит консервная банка, наполовину заполненная десятками. Девочка зарабатывает на хлеб насущный, а дома, её конечно ждут папа с мамой, опухшие, с разбитыми мордами…Хотят кушать и водочки… Думаю, что я не ошибаюсь, потому что вряд ли нормальные люди отпустят ребёнка побираться… Тем более в грязь и холод…И в таком тонком пальто, что оно, ну никак не может защитить девочку от холода… Я бросил в банку какие-то деньги и остановился. Девочка, не прекращая играть, очень серьёзно посмотрела на меня и поблагодарила величественным кивком. Мимо проходили люди. В банку опустилась ещё десятка, потом другая… Девочка продолжала играть, слегка кланяясь благодетелям… Я стоял и слушал. Через минуту я понял, что передо мной настоящий музыкант. Девочка играла очень чисто, хорошим звуком. Она упорно преодолевала сложные пассажи, не обращая внимания на ветер, мокрые ботинки и на нас, зевак… Она не просто играла, она отделывала музыкальные куски, добиваясь предельной чёткости и лёгкости в исполнении. Она вела с собой, какой-то внутренний диалог, хмурясь, покачиваясь, удобнее прилаживая щёку к скрипке, и уверенно водя по ней смычком. Она репетировала! И где! В снегу, в грязи, под ледяным ветром! Я не мог больше смотреть на это и ушёл.
Так бывает, что из глыбы асфальта, непостижимым образом вырастает зелёная травка. Смотришь на неё и думаешь: как же ты пробилась? Ведь это невозможно!
--Я ещё не то могу!—весело отвечает травка и растёт, растёт, расталкивая страшные камни…
А. Староторжский
ЗИМА НА АРБАТЕ.
... Я иду по Старому Арбату. Зима, грязь, слякоть… Я давно здесь не был, и поэтому с интересом поглядываю по сторонам… Жду чего-то нового, необычного… И оно тут как тут: по правую руку появляется кафе… Читаю название: «Шашлык-Машлык» Рассмеявшись, отворачиваюсь и натыкаюсь взглядом на какую-то белую в чёрных яблоках, каменную, странную корову…
Ну, ладно, корову прощаю… Пусть стоит…
Скоро улица закончится, и я войду в метро. Прохожу мимо пугающе-черного, словно облитого варом, памятника Пушкину и Гончаровой, и вижу маленькую, худенькую девочку со скрипкой лет 7-8… Она играла что-то необыкновенно сложное для её возраста… Играла удивительно хорошо. Перед девочкой стояла консервная банка, наполовину наполненная десятками. Девочка, видимо, зарабатывала на хлеб насущный. Одета она была в старое, тонкое пальто, похожее на мешок с пуговицами… На ногах её были какие-то бутсы, разбитые, промокшие… Платок на голове, слава Богу, был хороший, шерстяной…
Что это значит?! Чей это ребёнок?! Почему она тут стоит?!
Я бросил в банку какие-то деньги и остановился. Девочка, не прекращая играть, очень серьёзно посмотрела на меня, и поблагодарила величественным кивком. В банку опустилась ещё десятка, потом другая… Девочка продолжала играть, слегка кланяясь благодетелям… Я стоял и слушал. Через минуту я понял, что передо мной настоящий музыкант. Девочка играла очень чисто, хорошим звуком. Она упорно преодолевала сложные пассажи, не обращая внимания на ветер, мокрые ботинки и на нас, зевак…
Она не просто играла, она отделывала музыкальные куски, добиваясь предельной чёткости и лёгкости в исполнении. Она вела с собой какой-то внутренний диалог, хмурясь, покачиваясь, удобней прилаживая щёку к скрипке, и уверенно водя по ней смычком. Она репетировала! И где! В снегу, в грязи, под ледяным ветром!
…Но ничего, ничего… Я верю, что пройдёт время, и она спокойно, уверенно, войдёт в знаменитый Большой зал Московской консерватории, в которой я когда-то учился, и будет слушать чудесную музыку в исполнении великих музыкантов! И кто знает, может быть сама когда-нибудь, нарядная и взволнованная, выйдет со скрипкой на эту сцену, к публике, к оркестру… И её музыкальный голос, нежный, чистый и страстный, сделает слушателей самыми счастливыми людьми на свете!
А. Староторжский
« Публика».
На сцену концертного зала выходит дирижер. Это пожилой человек, с простым, добрым, приятным русским лицом, с густой, пшеничного цвета шевелюрой, стройный и очень уверенный в себе. Он встаёт за пульт и концерт начинается. Дирижер исполняет какую-то очень сложную музыку, делает это изумительно, но так легко, свободно, без малейшего напряжения, что музыка кажется проще, чем она есть. Концерт удался, публика довольна и провожает дирижера, слаженными, но несколько снисходительными и холодноватыми аплодисментами.
А вот другой концертный зал. И на сцену выходит другой дирижер, тоже человек не молодой, тоже стройный и уверенный в себе, с коротко стриженной седой головой. Лицо его тоже интеллигентно и благородно. Однако, что-то тут настораживает… Вот он встал за пульт, поднял руки… Простите, это что такое? Почему он вдруг стал похож на балетного артиста? Уж не собирается ли он сейчас станцевать что-нибудь, ну например, из «Жизели»? Музыка ещё не началась, а вся фигура его полна какого-то странного , подозрительного вдохновения… С чего бы это? Не прозвучало ещё ни звука! Но цель достигнута: публика замерла в предвкушении великого искусства… Тишина! Благоговейная! По-настоящему!
Вот дирижер немного неуклюже двинул руками и музыка потекла! Играют довольно хорошо, но …Опять что-то странное! Каждое движение дирижера неоправданно картинно, в величественных позах есть что-то даже неприличное, смешное… Но смеяться не надо, не спешите! Дирижер опять добился своего: публика млеет! Перед ней предстала яркая, редчайшая картина: человек пылает в огне божественного вдохновения, доступного, конечно же только гениям! Какие тут могут быть сомнения? Неужели зря, потное лицо дирижера так мощно выражает творческую страсть, томление духа, а тело его рвётся из фрака и явно стремится в небеса, в лоно искусства?!
Играют, кстати, так себе, средне…
Но вот концерт заканчивается… Последний аккорд—фортиссимо! И дирижер, яростно оборвав его, обессилено застывает, давая понять публике, что он всего себя отдал ей и великому делу творчества!
Что тут началось! Вой, свист, топот! Публика в восхищении! Она ликует! Овации баснословные! Публика так благодарна дирижеру за самоотверженный, великий труд, что кажется собирается аплодисментами снести крышу концертного зала… Дирижер величественно и благосклонно, принимает эти грандиозные выражения восторга… Но, вот опять что-то странное: мне показалось, ироническая улыбка мелькнула на его фиолетовых губах… Не может быть! Но опыт подсказывает мне, что всё может быть…
Я вспомнил первого дирижера. Ему никогда не добиться такого успеха, во-первых, потому, что публика никогда не поймёт, что за лёгкостью, изяществом, простотой, с которой он вёл оркестр, скрывается величайшее искусство, а во-вторых, ему стыдно и смешно делать то, что делал второй дирижер…
Верно кто-то сказал о публике—дура!
А. Староторжский
«Плитка».
Недалеко от моего дома, на Рязанском проспекте, есть очень хорошая аптека. Я часто в ней бываю. Летом у аптеки высадили чудесные цветы: алые, жёлтые, белые… Мы с Ларисой и Машей каждый день ходили смотреть на эти цветы. Посреди клумбы, со временем образовалось золотисто-бордовое слово «Выхино»,-- шедевр районных цветоводов. Мы стояли у этого лейбла и смеялись…
Наступила осень, цветы выкопали, а аптеку закрыли на ремонт. В начале зимы она открылась и я туда поспешил. Перед входом в аптеку появилось небольшое возвышение, покрытое блестящей плиткой, припорошённой свежим снежком. Я остановился перед этим возвышением, убрал снег, всмотрелся в плитку и оцепенел. Это была та самая плитка, скользкая как лёд, на которой я четыре года назад, в центре Москвы сломал ногу в двух местах и попал в институт Склифосовского. Не передать мучения, которые я перенёс. Два года я восстанавливался. До сих пор спуститься с лестницы для меня проблема…
Я еле вполз в аптеку и, отдышавшись, стал громко объяснять, что эта плитка предназначена для внутреннего использования, что выстилать ею вход в помещение нельзя ни в коем случае. Что особенно странно видеть её у входа в аптеку, которая благодаря этой плитке, стала ужасной ловушкой для и без того больных людей. Я напомнил, что у нас в России и так полно мест, где плодят инвалидов. Около меня столпилась администрация аптеки. Все они говорили, что они совершенно со мной согласны, что это безобразие, преступление, что на владельцев аптеки надо подавать в суд, но что сами они ничего сделать не могут, поскольку, если они выскажут свои соображения какому-то начальству, их тут же выбросят на улицу. Кстати и эту подлую плитку провизоры выпросили еле –еле…
Я понял, что дебаты бесполезны и хотел уйти домой. Но вдруг почувствовал, что выйти из аптеки и пройти по плитке я не смогу. Мне было страшно. Призрак больничной палаты, двухмесячная неподвижность, гиря, висящая на верёвке, продетой через мою просверленную ногу—всё это возродилось в моей более—менее успокоенной памяти и я схватился за голову. Давление резко поднялось, мозг горел и что-то в нём пульсировало… Надо было срочно идти домой, выпить лекарство и лечь.
Я не понимаю, как я пролез, прополз, проскользил через плитку и пришёл домой. Способность к соображению вернулась ко мне, когда я понял, что лежу в своей кровати и ноги целы. ( Тьфу! Тьфу! Тьфу!) Я шепотом сказал несколько нехороших слов, выпил глоток коньяка и уснул.
Через два дня, мы с Ларисой оказались у метро «Парк культуры». Было семь часов вечера. Площадь перед зданием метро была ярко освещена. В белоснежном, кружевном магазинчике, похожем на игрушку, торговали розами. Мы зашли в одну контору, получили свои бумаги и вышли. И тут я вспомнил, что у нас дома нет церковных свечей. Недалеко от метро находился храм Николая Угодника. Скользя по льду, ржавыми буграми, полностью покрывшему асфальт, мы добрались до храма. У входа я увидел плитку, занесённую коричневым, мокрым снегом. Я подкрался к ней и осторожно наступил. Плитка не скользила. Я осмелел, походил по ней немного и понял, что она так же безопасна, как чистый сухой асфальт. Ну, чему тут удивляться… Мы помолились, купили свечи и поехали домой, смотреть передачу про мальчика, которого врачи выбросили из больницы умирать от рака, за то только, что мать этого мальчика по телевидению рассказала, что после операции, родителям вручают ампутированные органы их детей и ссылаясь на отсутствие персонала, просят отнести эти страшные, бордовые мешочки в какую-то лабораторию.
А. Староторжский
« Ужасная девочка».
Вон, среди листвы, мелькают их курточки. Машина—красная и жёлтая—Алины. Они думают, что я их не вижу и наверняка пьют джин—тоник или пиво, устроившись на своей любимой скамейке. Маша—моя дочь, Алина—её подруга. Маше тринадцать лет, Алине –четырнадцать.
Ужасная девочка, эта Алина. Вот она с воплем несётся мимо наших окон за каким-то ушастым мальчишкой. Её прекрасные, русые волосы, обсыпанные китайским, блестящим порошком, летят за ней горизонтально к земле. Вот она бешено хохочет в окружении долговязых, полупьяных подростков, каждую минуту готовых на преступление против общества. Что-то в их фигурах есть неандертальское. И присутствие среди них роскошной красавицы Алины было бы странным, если бы я не знал, что о существовании другого общества она просто не подозревает.
Вот она, отстаивая свою честь и достоинство, отчитала матом, высокоморальную даму, торгующую некачественными носками, съязвившую что-то в её адрес. Вот она, запустила банкой из-под пива в одноклассника, отличника и стукача. Вот она, подражая Рембо, с грохотом прыгает по крышам гаражей и заспанная старуха, высунувшись из окна ближайшего дома, громогласно желает ей, скорейшей, ужасной смерти.
Мы говорили Маше, что Алина опасна, неуправляема. Умоляли её держаться от Алины подальше, но лицо Маши становилось таким несчастным, что мы смирялись и надеялись на лучшее.
Каждую субботу и воскресенье, Маша и Алина прогуливались по «Рязанке», Рязанскому проспекту и об этих прогулках Маша рассказывала с восторгом. Вот им на пути, попадаются несколько мальчишек, остриженных на лысо и одетых в чёрные куртки. « Скины позорные!»--кричит им Алина и остолбеневшие мальчишки с недоумением переглядываются, не зная как поступить с этими нарядными козявками, моей дочерью и Алиной.
--Они стоят как дураки, а Алина хохочет им в лицо! –раскрасневшись, рассказывает Маша, и испуганно вглядывается в наши лица, пытаясь понять, как мы к этому относимся. Мы с Ларисой, в сотый раз объясняем ей, что задевать полоумных подростков, не только глупо, но и опасно. Но мы знаем, что всё что мы говорим—бесполезно…
Однажды, в День Десантника, Маша и Алина отправились в Кусково, жарить на костре сосиски. Естественно, им на пути попались совершенно пьяные десантники. И, естественно, Алина крикнула им, что они «позорные». Два краснолицых громилы в голубых беретах, доверху налитые водкой, подошли к девчонкам, взяли их за руки, выше локтя, встряхнули и серьёзно спросили: « Вы действительно, считаете нас такими?» И приблизили свои страшные, обожженные лица, к нежным, глупым мордочкам Маши и Алины, пытаясь понять, что такое перед ними… Девочки молчали, от ужаса они не могли говорить. Десантники засмеялись и, обнявшись ушли.
Уже около дома, Алина небрежно сказала, что она хотела дать одному по яйцам, но передумала, пожалела… Они, мол, воевали, они израненные, они несчастные, а несчастных обижать нельзя…
После диалога с десантниками у Маши и Алины на руках были огромные, чёрные синяки. Десантники не хотели их калечить, просто находясь в эйфории, не рассчитали свои силы…
После этой встречи у Алины в глазах появились признаки мысли. Но потом опять исчезли. Осталось одно сияние.
Однажды вечером я сидел за столом и читал что-то. Вдруг с улицы раздался хищный, басистый вопль: « А, колобок!» Я понял, что Маша подошла к подъезду и наткнулась на кого-то из неандертальцев. В школе её звали колобком. ( Это наследственное. Меня звали батоном. Ларису—пончиком.) Я открыл окно и грозно крикнул:
--Маша, домой!
Долговязые силуэты метнулись и исчезли в тени деревьев. Маша вошла в подъезд. Когда она раздевалась, я спросил её, что это значит, что происходит.
--Ничего особенного,--спокойно сказала Маша,--Это девятиклассники Хапов, Шишкин и Фельцман пьют хуч, ну а я им подвернулась.
В комнату вошла Лариса и молча стала слушать. Она тоже слышала этот вопль с улицы и тоже хотела знать, кто караулит нашу Машу у подьезда и почему так странно её встречают.
-- Расскажи об этих идиотах,--попросил я. Выяснилось, что неандертальцы Хапов, Шишкин и Фельцман, держат в страхе всю школу и что больше всех достаётся Маше. Она полненькая, а в школе этого не прощают. Неандертальцы травили Машу по полной программе: обзывали коровой, пихали, однажды бросили в неё кусок пиццы и облили хучем. Я сказал, что сейчас возьму молоток и убью и Хапова и Шишкина и Фельцмана.
--Подожди,--сказала Лариса,--Кого ты убьёшь? Тебя посадят. И потом, ты болен, тебя самого убьют.
Решили, что я пойду к директору школы и потребую неандертальцев на ковёр.
--А Алина знает этих ребят?—спросила Лариса.
Я поморщился. При чём тут Алина?
--Конечно знает,--сказала Маша,--Они из одной тусовки…
--Но ведь Алина учится в другой школе, а эти…мальчики, учатся с тобой. Откуда она их знает?
Маша удивлённо пожала плечами:
--Какая разница, кто в какой школе? Тусовка-то одна…У гаражей… Алина, между прочим, дружит с Хаповым…
Я от возмущения даже подскочил:
--Как это, она дружит с Хаповым?! Она знает, что он тебя мучает?!
--Знает,--спокойно сказала Маша.
--Ну и почему же она тебя не защитит?! –заорал я,--Она ведь твоя подруга!
--Папа, в школах все друг друга мучают. Это нормально.
--Нет, Маша, это не нормально! Это дикость! Я наведу порядок в вашей школе! В нормальном обществе никто никого не должен мучить!
--Ну так это в нормальном,--сказала Лариса.
Я выпил горсть таблеток и лёг.
--Пап, успокойся, я позвоню Алине,--сказала Маша.
Через три дня, Хапов, Шишкин и Фельцман, были окружены крупной группировкой неандертальцев. Во главе группировки была Алина. Она лично надавала по морде мучителям Маши и потребовала, чтобы мою дочь навсегда оставили в покое. Хапов, Шишкин и Фельцман поклялись. Потом было пиво, братание, прыганье по гаражам. Пьяные Хапов, Шишкин и Фельцман, обещали убивать всех, кто подойдёт к Маше ближе, чем на три метра… А вы говорите, директор школы!
Как-то вечером, я позвонил матери Алины, поболтать… Выяснилось, что Алина боится темноты, шорохов, пауков и перед сном, заглядывает под кровать—не притаился ли там, какой-нибудь противный вампир? Я обалдел. Как так? Гроза района , до обмороков боится каких-то шорохов, пауков, вампиров…Что это значит?! И тут я понял! Я узнал тайну Алины! Она трусиха! Но трусиха гордая! Отважная трусиха! Она ненавидит себя за этот страх и изо всех сил, пытается подавить его. Она нарочно ищет столкновений с разными страшными людьми, чтобы показать всем и себе в особенности, что она человек, а не тварь дрожащая! Вот она какая на самом деле, эта Алина! Бедный ребёнок…
Эпилог.
Неандертальцы сдержали слово и от Маши отвязались. Был правда позорный эпизод, когда Фельцман, пытался испугать Машу резиновым ножом, но это было всего лишь один раз и потому только, что у Фельцмана из куртки, украли сигареты и он от злости не знал куда себя деть.
Второй эпилог.
Однажды, мы сидели на кухне и пили чай. Лариса спросила у Маши:
--Маша, скажи мне, чем тебе интересна Алина? Неужели тем, что она ведёт полубандитский образ жизни?
Выяснилось, что Алина отличница, что она прочла всего Чехова и Тургенева, что она плакала, когда читала «Войну и мир», что она любит музыку Вивальди и что вообще с ней безумно интересно.
Лариса помолчала, подумала и сказала:
--Приводи её к нам почаще, я буду кормить её яблочным пирогом…
А. Староторжский
« Чингиз-хан».
Известная, дорогая клиника. Уютно, очень чисто… Накрахмаленные врачи в оранжевых штанах… Я сижу у кабинета отоларинголога и жду вызова. Слева от меня дверь детского отоларинголога. Оттуда довольно часто выглядывает быстрая, голубоглазая медсестра. Видимо кого-то ждут. В холле появляется красивая, полная блондинка, лет двадцати восьми и её сын, мальчишка, лет пяти, явно кавказских кровей.
Мальчишка входит в холл, важно выпятив живот и сунув руки в карманы. Оглядевшись, он звонко спрашивает у матери:
--Куда идти?
--Ты знаешь, --говорит мать.
--Сюда?—спрашивает мальчик, ткнув рукой в дверь детского врача.
--Сюда,--говорит мать.
--Я сюда не пойду,--говорит мальчик и вызывающе смотрит на мать.
--Пожалуйста, не ходи,--кротко отвечает мать.
Мальчик немного подумал и не вынимая рук из карманов, вразвалку, по-хозяйски, как взрослый джигит, вошёл в кабинет. Мать вошла следом. Мне показалось, что она улыбнулась.
--А, Тимур, привет!—раздался бас отоларинголога.—Ты не возражаешь, если я осмотрю твоё горло?
Пауза. Мальчик думает. Потом говорит вызывающе:
--Возражаю!
--Пошли домой, Тимур!—очень спокойно говорит мать.
Пауза.
---Никуда я не пойду! Я что, петрушка, болтаться туда-сюда?! Доставай свои железки! –звонко говорит мальчик.
Доктор смеётся и гремит инструментами.
--Не эту! Давай ту! Она страшнее!—кричит мальчишка.
Весёлый голос врача, играя ласковыми, бархатными интонациями:
--Тимурчик, дорогой, кто у кого лечится? Ты у меня или я у тебя?
Пауза. Мальчик немножко растерялся и задумывается на несколько секунд. Потом уверенно решает:
--Я у тебя. Но я главный!—отвечает мальчик, хлопает в ладоши и свистит.
Врач смеётся. С наслаждением. Мать говорит уже сердито:
--А ну пошли домой! Ты мне надоел! И всем надоел!
Пауза.
--Не пойду! Доктор, разрешаю тебе, брать любую железку и смотреть!
--Спасибо тебе, Тимурчик, скажи а-а-а…
--А-а-а-а!—орёт Тимур на весь этаж.
--Громче можешь?—еле сдерживая гнев, спрашивает мать.
--Могу, но не хочу,--шепотом отвечает Тимур.
--Ну как он, доктор? --спрашивает мать.
--Всё хорошо. Антибиотики отменяются, гулять можно. Хочешь гулять, Тимур?—спрашивает доктор.
--Хочу!—отвечает мальчик.
--Ну иди, гуляй,--ласково говорит доктор.
Тимур выскакивает из кабинета, ногой ударяет в автомат с горячим кофе, тушит свет в холле и вызывающе нас оглядев, важно уходит к лифту. Мать извиняется, включает свет и уходит за сыном.
Старушка, всё время пристально за ним наблюдавшая, неодобрительно качает головой и говорит:
--Не ребёнок, а Чингиз—хан какой-то!
Мы смеёмся. Нам «Чингиз-хан» понравился.
А. Староторжский
« Звезда».
На кухне, звонко, с наслаждением, засмеялась моя дочь Маша… Я знал почему она смеётся. Она только что снялась в каком-то странном новогоднем клипе и никак не могла забыть Ольгу Марковну…Ольга Марковна была учительницей младших классов. Она привезла на съёмку своих восьмилетних учеников и обращалась к ним всегда одинаково:
« Ну что, твари…»
В том смысле, например, что : « Ну что, твари, куда вы подевали свои карнавальные костюмы?!» или ещё что-нибудь говорила, так же…
Ольга Марковна была очень высокая, худая, в очках с фантастическими диоптриями, увеличивающими её глаза так, словно у неё была базедка… Все восемнадцать часов съёмок, она что-то пила из большой фляжки и ходила, качаясь… Дети её совершенно не боялись и передразнивали, когда им было скучно…
Маша опять засмеялась, мне захотелось с ней поболтать и я пошёл на кухню. Маша налила мне апельсиновый сок и спросила:
--Папа, а почему в клипе, нашего русского Деда Мороза играла голая негритянка в оранжевых тапочках?
Я сказал, что это режиссёрская находка, Машу ответ устроил и мы пошли смотреть телевизор. Выступали молодые «звёзды», развязные, крашеные мальчики, похожие на девочек и ложно—скромные девочки в невероятных по глупости и бесстыдству одеяниях. Пели они-- и те и другие—какую-то нудную чепуху из трёх нот…
--Тебе нравится?—спросил я Машу.
Маша с изумлением посмотрела на меня:
--Папа, как это может не нравится?! Это же звёзды!
Я поцеловал её в голову и пошёл гулять. «Звёзды, звёзды…» --повторял я, спускаясь по лестнице. «Маше тринадцать лет…Звёзды, конечно…»
День был хороший, тёплый, солнечный… Июль стоял—очаровательный! Цветы, шмели…Вороны ходили по двору с таким видом, как будто мы, люди, им что-то должны… Может быть и правда должны? Что мы понимаем в этой жизни?
На зелёном газоне перед домом, у подножья старого тополя, обычно лежал Тима, огромный чёрный кот с золотыми глазами. Этот Тима, мне очень нравился, я хотел с ним подружиться, но ничего не получалось—кот меня игнорировал.
Я звал его: «Тима, Тима!» Звал почтительно, ласково, почти заискивающе, но он даже не смотрел в мою сторону…
Однажды только, он повернул ко мне свою широкую морду с бакенбардами, секунду смотрел на меня, золотистыми, непроницаемыми глазами, потом отвернулся, встал и грациозно ушёл, мягко покачивая, высоко задранным пушистым хвостом…
Я искренне на него обиделся. Всё-таки я человек, а он кот… У нас весьма различное общественное положение и он должен был это понимать и ценить внимание, которое я ему оказываю… Но он ничего не хотел понимать… Он выгибал спину и смотрел в противоположную от меня сторону. «Самовлюблённый, невоспитанный кот!»--подумал я с раздражением и решил забыть о его существовании…
Но сегодня, выйдя в тёплый, солнечный день, я впал в блаженное состояние и как-то незаметно для себя пошёл искать Тиму. Мне хотелось кому-нибудь сказать что-то хорошее, даже коту, который отказывался со мной дружить.
Тима был на своём месте у тополя. Я позвал его. И вдруг, он поднялся и, выгибая спину, медленно подошёл ко мне и потёрся о мою ногу. Я обрадовался и осторожно почесал его за ухом. Ответив на мою ласку, откровенно дружеским мурлыканьем, Тима, плавно обошёл меня и направился в сторону гаражей…
Сколько в его движении было изящества, достоинства, благородства! Вот это звезда! Настоящая!
А. Староторжский
« Мумия».
У моей дочери, Маши, день рождения. Ей десять лет. Из комнаты, где помещается вся её компания, доносятся визг, вой, сумасшедший смех, карканье, тяжёлая возня… Кстати, там одни девочки… Выхожу из своей комнаты в коридор и вижу у двери машиной комнаты—мальчика! Он кротко стоял, опустив голову и не решался войти. Я открыл дверь и тихонько втолкнул его в комнату. Увидев его, девочки завыли—радостно и кровожадно—завизжали, схватили мальчика и моментально закатали его в туалетную бумагу. С головы до ног. Это он стал мумией. Так вот зачем они купили столько туалетной бумаги! Ну что же, мумия, так мумия. День рождения—праздник, допускаются всякие безумства. Я ушёл. Через десять минут принёс им торт и бананы. Мальчик, по-прежнему тихо лежал на полу, завёрнутый в бумагу. Одна из девочек, ритмично нажимала ему пальцем на живот, другая, зажала ему нос. Так он, с её точки зрения, больше был похож на мумию. Другие бегали по комнате, надували и прокалывали шарики, разбрасывали ленты и конфетти, то есть веселились до упора, а о лежащем мальчике забыли совершенно. Я потребовал освободить мальчика. Девочки, с визгом набросились на него, вытряхнули из бумаги, и посадили за стол. Первый кусок торта, я положил мальчику.
Когда я вновь вошёл в комнату, мальчик сидел под столом и девочки по очереди кормили его, то конфеткой, то бананом, то кусочком торта. Как собачку. Мальчик объелся до такой степени, что был фиолетового цвета, но покорно ел.
Странный мальчик. Мумия.
А. Староторжский
«Мальчик с розовым ртом».
Я выходил из очень дорогого магазина с приятным чувством. Не потому, что я мог там купить что-то, нет… Но меня радовало то, что я обнаружил там удивительные продукты, которых никогда и нигде не видел: всякие итальянские и испанские окорока, какие-то хитрые утиные ножки, фаршированные сложно, головокружительно! Красивые, стройные бутылки кальвадоса, длинные, золотистые, чуть ли не полутораметровые французские батоны, только что испечённые; удивительный чай, удивительное варенье, удивительные пирожные, красивые настолько, что ими можно было бы украсить обеденный стол самого министра экономического развития, как доказательство его несомненных успехов… Или попросту поставить на сверкающий чёрным лаком рояль, для дополнительного шарма…
Казалось бы, что мне, скромному драматургу, до всего этого великолепия? А вот что! Я не теряю надежды, когда-нибудь разбогатеть настолько, что смогу купить все эти вкусные штуки! Может быть мои мечты наивны, но это не важно! Главное, чтобы они не погасли…
Часто бывает так, что мечты об объекте, вкуснее самого объекта.
У входа в магазин, я увидел высокого, стройного солдатика. Это был необыкновенно красивый мальчик, с нежно загорелым, персиковым лицом, розовым, крупным, свежим ртом и огромными, серыми глазами. Форма сидела на нём как влитая, и была сшита из очень хорошего материала… Великолепный был солдат! Поразительный!
-- Неужели будет клянчить деньги?—с ужасом подумал я и приостановился.
Так оно и вышло. Солдатик быстро подошёл к быстро идущему мужчине и что-то сказал ему. Мужчина дёрнулся, обжёг его яростным взглядом, плюнул и поспешил вперёд, развеваясь шёлковой рубашкой с пальмами. Мальчик сделал томное лицо и достал носовой платок. Что-то он собирался почистить. Эту сцену случайно наблюдала женщина лет пятидесяти. Она подошла к мальчику и дала ему деньги. Мальчик надменно взял и стал складывать их в матерчатый кошелёк. Важничал он потому, что несомненно знал, какое впечатление он производит на женщин, особенно пожилых. И гордился этим.
Женщина постояла около него секунду, потом покраснела и быстро пошла к площади Маяковского.
Что заставляло этого солдата клянчить деньги? Он был прекрасно одет, обут, вид имел цветущий и здоровый… Ясно было, что его отлично кормили…
Так кто же ты, мальчик с розовым ртом?
Русский солдат или… Кто ты?
А. Староторжский
« Творческое предложение».
Репетиция в известном театре. Перерыв. Артисты разбрелись по залу и тихо разговаривают. Из оркестровой ямы изредка звучит флейта. К главному режиссёру подходит молодая актриса и просит о чём-то. Режиссёр странно улыбнулся и молниеносно, как ястреб схватывает мышь, схватил актрису за бёдра. На глазах у всей труппы. Актриса молчит, только бледнеет немного. Так они неподвижно стоят несколько секунд. Мёртвая тишина. Артисты отворачиваются, им скучно.
Актриса неделю назад была принята в труппу. Сегодня она в первый раз подошла к режиссёру с творческим предложением. Какая-то женщина истерически засмеялась. Режиссёр, словно опомнившись, отпускает актрису и объявляет о продолжении репетиции. Молодая актриса замешкалась. Режиссёр резко повернулся к ней и заорал:
--Вам что, особое приглашение нужно?!
Актриса побелела и, неестественно улыбаясь, побежала на сцену.
А. Староторжский
« Пророчество».
О, дети!!! О, маленькие, гадкие, кровожадные козявки!!! Зачем вы звоните пятьдесят раз в день, болтаете всякую чепуху, сводите меня с ума?! Да, у меня есть двенадцатилетняя дочь Маша! Ну и что?! Разве это повод, чтобы пытать меня с утра до вечера?! Я готов с любым из вас поспорить на сто рублей, что у вас никогда нет никакого повода для звонка!!! Никогда!!!
Я верю, я глубоко верю, что Бог накажет вас!!! Вы вырастете большими, у вас будут дети, они прилипнут к телефону, и когда вы будете ждать звонка из редакции, из театра, из банка, с космодрома, из больницы, из другой страны—ваши дети будут обсуждать форму ушей учительницы немецкого языка, фасон куртки, какого-нибудь «крутого» дурака, пятиклассника Ляпы, фразу, которую сказала Анька Маринке: что-нибудь про толстую жопу… Вспомнят—с восторгом! –как Коряга пукнул в присутствии директора школы, как у Шпоньки, во время физкультуры порвались трусы, и она плакала от стыда, а вы смеялись, тыча в неё немытыми пальцами, и ещё много—много интересного они расскажут друг другу!
Вот тогда, я надеюсь, вы вспомните обо мне, и чувство стыда и раскаяния чуть—чуть шевельнётся в ваших чёрствых сердцах!
А. Староторжский
« Малиновая баба».
Пять лет тому назад в жизни драматических писателей стали вдруг происходить неожиданные и приятные изменения.
Тяжкие глыбы безысходности слегка треснули и в щели стала пробиваться зелёная травка надежды: нам стали платить какие-то деньги за спектакли, мы узнали где у кого что идёт, нам объяснили, что мы можем постоять за себя, если нас обворовывают. В общем мы сделали первый вздох за долгие годы удушья.
За три года до этих событий, один из периферийных театров поставил нашу с Ларисой пьесу и прислал Министерству культуры, в театральный отдел, письмо с просьбой выплатить нам «авторское вознаграждение» ( гонорар, если по-человечески), за постановку.
Театр, в письме объяснил, что сам он это сделать не в состоянии.
Наивное и жалкое это письмо, главный режиссёр написал по нашей просьбе. Мы надеялись, что вдруг что-то получится. Может быть каким-нибудь сверхъестественным образом или просто «дуриком», но нам вдруг, оплатят нашу работу. Мы ведь имели на это право. Разумеется, не мы одни, у многих драматургов что-то ставилось и все они пытались что-то получить, но получали единицы… Причём как-то странно, таинственно… Мы знали, что кому-то платят, но кому—мы не знали. Счастливцы жили среди нас как духи. Все знают, что они рядом, но почти никто их не видел.
Когда письмо пришло в Министерство и его поставили на «очередь», мы тут же забыли о нём и с удовольствием сели за новую пьесу.
Писали мы её долго, года три и когда поставили точку возник вопрос—а что дальше? Ясно, что предстояли утомительные, бесчисленные путешествия по театрам и к этому я был готов, к тому же финансовые проблемы изглодали нас окончательно… Вот тут, мы с Ларисой и вспомнили про письмо и Министерство.
Я договорился о встрече с начальником театрального отдела, несчастным человеком, которому приходилось лгать авторам каждый день, причём годами… И надеясь на перемены в его поведении, мы отправились в Министерство.
Это было зимой, в январе, день был тусклый, грязный, вся Москва была покрыта льдом, как панцирем. Еле-еле мы добрались до места.
Начальник отдела, маленький, всклокоченный и слегка пьяный человечек, вежливо и красноречиво наврал нам с три короба, отсекая возможность получения гонорара. Мы вежливо и в душе посмеиваясь над своей глупостью, его выслушали и собрались было уходить, как в кабинет заскочила полная брюнетка лет пятидесяти в малиновом платье. Это была одна из «главных специалистов» Министерства по драматургии. Услышав наши фамилии, она коротко бросила, что наше письмо у неё, что у неё были деньги нам заплатить, но она нас не нашла, так что выплата откладывается. Сказав это, она тут же обратилась к начальнику отдела с какой-то насущной темой и они стали живо её обсуждать, не обращая внимания на наше присутствие. Мы с Ларисой вышли из кабинета. Я был ошеломлён. Как это, она не могла нас найти?! Это была подлейшая ложь!!! Нас нельзя было не найти! Мы были членами Союза писателей, мы были членами Авторского общества, десятки театров играли наши пьесы и опытному человеку, которым несомненно являлась малиновая баба, ничего не стоило нас найти! К тому же, мы никуда не уезжали из Москвы. Надо было только захотеть! Почему она не захотела?! Я вспомнил, как тяжело работала Лариса, спасая нас от голода. Вспомнил свои попытки что-то предпринять, которые заканчивались тяжёлыми приступами нервной болезни, которую я схватил, годами, ежедневно борясь за выживание, И мне захотелось убить малиновую бабу или напиться до смерти. Лариса взяла меня под руку и сказала:
--Пойдём, съедим что-нибудь…
Она вывела меня из Министерства, и мы пошли по льду в сторону метро. Я что-то кричал, размахивал руками, несколько раз чуть не упал, хотел вернуться и «пролить жабью чиновничью кровь», но Лариса, испуганно озираясь, удержала меня и сказала, что на нас стали оглядываться… Я немного успокоился и мы пошли в чебуречную, которую мы оба хорошо знали. По дороге я продолжал тихо, страшно ругаться, дёргаться и излагал планы мщения, ужасные и нереальные, вследствие слабости моего характера.
--Смотри под ноги, Саша, ты упадёшь, --несколько раз серьёзно сказала Лариса. Но со мной бесполезно было разговаривать. Проклятая малиновая баба лишила меня рассудка и я продолжал бесноваться, не обращая внимания на опасность… Вдруг, что-то словно ударило меня по ногам, я взлетел в воздух и грохнулся на мостовую. Свет померк. Меня не стало. Тьма…
Очнулся я лёжа на ледяной корке асфальта, надо мной было серое небо и обезумевшее лицо Ларисы.
--Что со мной?—спросил я Ларису.
--Ты сломал ногу. Не двигайся, сейчас я попрошу, чтобы тебя посадили на что-нибудь.
Лариса отошла от меня на секунду и вернулась с двумя крепкими, подвыпившими мужиками. Они осторожно и легко подняли меня и помогли доковылять на одной ноге до каменного выступа у входа в чебуречную.
--Усидишь?—спросил один из них. Я кивнул.
--Надо, женщина, скорую вызывать,--сказал другой—Он на морозе долго не протянет.
Лариса дико посмотрела на него и бросилась в какую-то дверь.
Я поблагодарил мужиков, и они ушли допивать в чебуречную. Я огляделся. Люди шли не обращая на меня внимания. Было холодно и как-то странно. Я почему-то чувствовал себя так, словно оказался в параллельном мире. Я посмотрел на ногу, она как-то неестественно изогнулась. Я попытался встать на неё, что-то хрустнуло, и я потерял сознание. Очнулся я от страшных криков Ларисы. Она была где-то рядом, но я не видел её. Недалеко была открыта дверь и я понял, что Лариса была в этом помещении. Она требовала «скорую» и , видимо, ей отказывали. Потом она рассказала, что она сорок минут умоляла прислать машину, объясняла, что не может самостоятельно везти меня в травмпункт, что её муж, я то есть, весит сто двадцать килограммов, что он каждую минуту теряет сознание, что он сидит беспомощный на морозе и может скоро погибнуть… Но «скорую» это не интересовало. Она действовала по инструкции Минздрава. Обычная отговорка негодяев…
Наконец Лариса догадалась сказать, что я член Союза писателей ( то есть опасный человек, могу нехорошую статью написать) и только после этого приехала «скорая».
Казалось бы, всё самое страшное позади: вот машина, вот врач, можно ехать, но не всё так просто…
Оказалось, что узкая койка в машине неисправна. Она торчала правым ребром вверх, и положить меня на неё было невозможно. Мне стало смешно. На что мы рассчитывали? Разве могло быть иначе?
Врач стала молоть какую-то ахинею про Иваныча, который запил и поэтому «всё остановилось».
Отчаяние Ларисы описать невозможно.
Я почему-то стал вспоминать всё самое вкусное, что я ел в этой жизни… Поросёнок, пхали, сациви, лобио, джон-джоли… Почему-то всё грузинское…
Откуда взялся этот огромный, рябой парень в лисьей шапке с хвостом? Страшным ударом кулака он починил лежак, и властно позвав нескольких мужиков, аккуратно уложил меня в машину.
Когда мы подъезжали к институту Склифосовского, врач, вдруг заволновалась и спросила меня:
--Может быть вам сделать обезболивающее?
Я стиснул зубы, закрыл глаза и с отвращением отказался. Ну, скажи мне, идиотка, почему ты не сделала мне обезболивающее, когда я загибался там, на морозе? У меня хватило сострадания не задать ей этот вопрос вслух.
В институте Склифосовского меня переложили на каталку и привезли в приёмное отделение. Какие-то два одинаковые, маленькие, толстые тётки, сразу же попытались разрезать мои новые брюки из английской шерсти. Я запротестовал и правильно сделал. Оказалось, что брюки легко можно было снять не разрезая. Это было важно: брюки из английской шерсти—шутка ли? У меня такие были всего одна пара…
Потом меня перевезли в большой зал, и молодой врач в голубой шапочке сообщил мне, что сейчас он мне просверлит ногу где-то в области пятки, через отверстие, протянет шнур и привесит к нему гирю.
То, что он рассказал, конечно, было очень интересно, но меня волновало другое: есть ли в институте нужные мне таблетки от диабета?
Врач позвонил в аптеку и слегка смущаясь, сообщил мне, что там таких таблеток нет. Надо сказать, что таблетки были самые банальные, манинил. Они стоили недорого, и их можно было купить в любой аптеке. Видимо, руководство института мудро сообразило, что больные, если хотят жить, выкарабкаются как-нибудь сами.
Снимаю шляпу перед дальновидностью дирекции института.
Когда врач сделал со мной, то, что обещал, меня, уже прикованного к кровати, перевезли в палату. Минут через пятнадцать, пришла врач, блондинка лет тридцати. У неё была странная причёска, которая ей потрясающе не шла. Ясно было, что голова у неё своя собственная, а вот причёска сорвана с другой головы и надета на её голову, причём очень неудачно, вкривь и вкось.
Врач поинтересовалась, как я себя чувствую. Я сказал, что чувствую себя хорошо, но вот кроме таблеток от диабета, мне ещё нужны таблетки от другого заболевания, нервного. Я объяснил, что без этих таблеток могу погибнуть. ( Я хитрил. Таблетки у меня были на два дня. Я хотел понять, можно ли выжить в этой больнице, человеку без поддержки.)
Врач вышла и вернулась с лекарством. Я поблагодарил её и стал рассматривать таблетки. Это был почти аналог моего лекарства, но дозировка превышала нужную мне в десять раз. Врачиха могла меня запросто угробить. Я обратил её внимание на дозировку. Она молча забрала у меня лекарство и вышла из палаты, гордо вскинув свою маленькую, смешную голову. Больше я её в этот день не видел.
Вечером я случайно узнал, что моя врачиха здесь, в отделении, дежурит, и послал ей записку с просьбой выписать мне нужное лекарство. Она ответила запиской, в которой объяснила, что врачам больниц запрещено выписывать рецепты. Для этой цели существуют поликлиники, и она рекомендовала мне отправить туда жену, и ей безусловно, эти препараты выпишут. Я попросил медсестру позвонить Ларисе, и всё ей объяснить. Медсестра позвонила. Не обманула.
Утром, с лекарствами, приехала Лариса, и рассказала как она их получала… История удивительная… Я бы никогда в жизни в неё не поверил, если бы мне её не рассказала Лариса… Но вот она, сидит передо мной и рассказывает.
Перед тем, как поехать ко мне, Лариса пошла в нашу поликлинику, и попросила врача выписать мне лекарства… Без рецепта их не продавали… Ну что особенного, человек попал в больницу, лекарств в ней, разумеется, нет… Это стало нормой… Нужно эти лекарства человеку купить, и тогда у него появится шанс выкарабкаться… Всё просто и ясно… Однако, когда Лариса сказала врачу, что её муж лежит в больнице, лицо врача окаменело, и она категорически отказалась выписать ей моё лекарство… Лариса оцепенела от неожиданности, потом стала объяснять, что без этих лекарств её муж может умереть, что у него была травма, что он принимает их много лет… Ничего не действовало. Врач, не дослушав, заявила, что есть жёсткое распоряжение Минздрава не выписывать лекарства больным, находящимся на излечении в больницах, поскольку они обеспечены всем необходимым. Ларисе показалось, что она теряет рассудок… Как обеспечены?! Ведь нет же там ничего! И об этом знает вся страна! Лариса пыталась ещё что-то пояснить врачу, но та вышла в коридор и пригласила другого пациента, давая понять, что разговор закончен.
Самое удивительное заключалось в том, что Лариса не просила бесплатные лекарства, которые мне, как инвалиду второй группы полагались. Она просила самые обычные рецепты, хотела заплатить деньги за лекарства, чтобы избежать обычной волокиты, связанной с выпиской бесплатных лекарств. Но всё равно отказали! ЗА СВОИ ДЕНЬГИ НЕЛЬЗЯ КУПИТЬ ИМЕЮЩИЕСЯ В АПТЕКАХ ЛЕКАРСТВА ЧЕЛОВЕКУ, КОТОРЫЙ БЕЗ НИХ НЕ МОЖЕТ ЖИТЬ! ЧТО—ЭТО—ВСЁ ЗНАЧИТ?!
Лариса в слезах вышла из поликлиники, и, остановилась у входа, пытаясь понять, что ей делать, как спасти меня? Шёл мелкий снег, асфальт, как и полагается, был плотно закрыт раскатанным льдом… Идти было невозможно… Но нужно же что-то делать? Но что? Лекарства моё без рецепта продавать отказывались категорически… Хоть деньги давай, хоть бриллиант подсунь, хоть спляши, красиво и элегантно—не продают и всё! Опять «жёсткое» распоряжение Минздрава… Будь он скорее реформирован…
В каком-то состоянии транса, не понимая, что она делает, Лариса пошла в аптеку, и попросила продать ей моё лекарство. Молоденькая, весёлая девушка—провизор без разговоров принесла и продала лекарство. Это было первый и последний раз в нашей жизни! Бог помог, конечно!
От меня Лариса поехала в больницу к нашей маленькой дочке, но уже без всяких потрясений… В детской больнице лекарства все были, и дочка быстро шла на поправку…
А я пытался понять, что значит «жёсткое» распоряжение Минздрава на запрет продажи лекарств людям, находящимся в больницах? Вообще-то это тянуло на умышленное убийство, но зачем им это нужно? И без больниц люди дохли миллионами… Неужели мало этого?
Я думал—думал, и наконец, кажется, понял… Вызывает к себе президент или премьер-министр, министра здравоохранения, и строго, пугая тяжёлым, всепроникающим взглядом, спрашивает: как у нас дела в больницах? Всё ли в достатке? Министр, задохнувшись от прилива преданности и деловой активности, торжественно заверяет: всё есть, Иван Иваныч! И будет ещё лучше! Премьер—министр или президент знает, что это враньё—ничего нет. Но, на хер мне министр, у которого ничего нет?—думает премьер—министр или президент… Пусть крутится и достаёт, где хочет, а то обленились все… Каждую минуту: дай денег, дай денег! Хватит! Думайте, где взять, тунеядцы! Покрутитесь, как я и всё найдёте!
Придя к себе в кабинет, министр требует немедленно отключить его от всего мира, и думает—что делать? Слово дано, и нужно его выполнять, иначе прощай Кресло… А что такое Кресло? Это деньги… За время работы, министр привык жить хорошо, и плохо жить не собирался… Поэтому нужно думать как выкрутится! А как? Денег на лекарства не дают, говорят ищите варианты, экономьте… Ну всякую чушь говорят! Какие варианты?! Как экономить?! Вместо 20 уколов делать больному полтора?! Так экономить?! Начинайте с себя, господа! Ну ладно, это лирика…
И, помыкавшись в тисках неразрешимой проблемы, министр, уже хладнокровно, делает уникальное, немыслимое сальто-мортале: он издаёт указ, запрещающий выписывать лекарства больным, находящимся на лечении в его учреждениях. Логика такая: если родственники больных приходят в поликлинику и просят рецепты на лекарство, значит этих лекарств в больнице нет… А если не приходят, значит лекарства есть! Ну зачем им идти, если всё равно не выпишут? Пусть идут в платные конторы, договариваются, может быть, и вывернутся… Я же верчусь… Потом в больницы летит тайный приказ, обязующий врачей уверять прессу, что долгожданные лекарства поступили. У врачей глаза на лоб—какие лекарства, где?! Но деваться некуда, врут… Потом министр занимает где-то деньги на самый мельчайший минимум лекарств, и эти лекарства в больницы поступают… В общем всё честно—лекарства обещал и дал…
Конечно, начнётся возня—лекарств мало, а больных много… Кому дать, а кому отказать? Ну это уж сами решайте, думает министр… Потом он для умственной активности выпивает стакан коньяка, и мысленным взором проникает в будущее… Что будет в результате этих его пируэтов? Конечно, они во всём разберутся, и ему придётся уйти… Но! Разбираются они всегда долго и лениво… За это время можно получить квартиру на Тверской или на Кутузовском… Можно денег нахапать гору, присосаться куда-нибудь… А потом послать их в задницу с их говённым Креслом… Сажайте в него какого-нибудь другого несчастного, а я уйду в свой институт, и буду делать операции… Делать блестяще, как делал всегда! А о вас забуду, как о страшном сне…
Перед тем, как они соберутся меня выгнать, пойду в правительство, скажу: не справился, товарищи, не достоин… И так далее… Они моей самокритикой поразятся, от умиления орден дадут, и отпустят как порядочного человека… Вот так! Министр допивает бутылку, и ложится вздремнуть… Устал человек!
Пора и мне спать… Я тоже устал от этих размышлений… Проник я в тайну рецепта или нет—я никогда не узнаю… И никто не узнает. Конечно, я всё это выдумал, всё было не так… Надеюсь! Ну, всё, надо спать… Спать!
Ночью мне приснились множество высоких домов—башен с островерхими крышами, странной сказочно—военной архитектуры, которая так талантливо уродует наш красивый город.
В каждом доме было сто этажей и на каждом этаже сидели сто тысяч малиновых баб, и они что-то яростно раздирали своими толстыми, проворными пальцами.
Приглядевшись, я понял, что рвут они мои и чужие письма, мою душу и души моих друзей, рвут наши надежды, мечты, нашу жизнь…
Через два месяца нам заплатили за премьеру. Но мы отнеслись к этому почти равнодушно. Слишком дорого стоила нам эта подачка Министерства. Непомерно дорого…
Два года я таскался на костылях и сейчас, по прошествии пяти лет, когда я спускаюсь по лестнице, меня шатает и дёргает из стороны в сторону, как сломанную игрушку.
2005 год.
А. Староторжский
« Премьера».
Мы с Ларисой написали детскую пьесу. Её приняли к постановке в неплохом кукольном театре. На репетиции нас не приглашали. Мы этому удивлялись, но молчали. Перед премьерой, я позвонил приятелю артисту, и спросил, что купить на банкет. Денег у нас не было, но мы хотели выглядеть прилично. Приятель подумал немного и сказал:
--Покупай что угодно. Всё равно обкакают.
Наступил день премьеры. Нагруженные сумками, мы на такси подъехали к театру. Первый кто нам попался, был режиссёр—постановщик. Увидев его, мы оцепенели: режиссёр был зелёного цвета. То есть , не одежда его, не шляпа, а лицо его было зелёного цвета. Сухо кивнув нам, он молча вошёл в театр. Следом вошли и мы. В холле было темно. Но мы не придали этому значения, так как до начала спектакля, было минут сорок. Ну и действительно, зачем зря жечь свет? Нужно экономить. Правда в театре, уже как тени бродили зрители, взрослые и дети. Мы немножко растерялись. Как так? Зрители есть, а света нет? Нужно, конечно, экономить, но… Режиссёр быстро испарился во мраке театрального коридора, а мы, в полной растерянности, остались со своими сумками посреди вестибюля.
Вспыхнул свет и тут же погас. Что происходит? К нам подошла женщина в форме служащей театра.
--Вы авторы?—спросила она. Мы сказали, что мы авторы.
--В театре нет света, что-то перегорело… Но надеюсь, всё будет хорошо. У нас хороший инженер. Ну что вам стоять с этими сумками здесь… Пойдёмте, я отведу вас в кабинет главного режиссёра.
Мы сказали, что нам неудобно к нему идти без его разрешения.
--Удобно,--сухо сказала женщина и пошла по коридору. Мы пошли следом. Где-то в темноте, в конце коридора, кто-то матерился и молоток стучал по железу.
--Входите,--сказала женщина и ушла. Мы вошли. Кабинет был маленький, но удобный, тесно заставленный кожаной мебелью. На письменном столе стояла лампа под зелёным абажуром. Лампа вспыхнула и погасла. Тут же раздалась тихая матерная трель.
--Ты уже был здесь?—спросила Лариса. Я сказал, что был. Мы сели и замолчали. Театр постепенно заполнялся зрителями, а лампа всё не горела.
--Выгляни в коридор, посмотри, много народу,--попросила Лариса.
Я выглянул. Почти в полной темноте, натыкаясь друг на друга, по театру, густо бродили зрители. Они были спокойны, и видимо, считали, что так и нужно.
--Театр полон,--сказал я и сел в кресло. Оно было очень уютным. Хотелось остаться в нём навсегда и забыть о премьере. Мы просидели молча минут десять, прислушиваясь к звукам, доносившимся со стороны сцены. Там было тихо.
--Всё, безнадёга,--сказал я и в этот момент лампа вспыхнула. Мы ждали, что она погаснет, но она горела. В кабинет, бодро вошёл режиссёр. Он был нормального цвета, выражение его лица не пугало, но руки ещё дрожали.
--Всё в порядке. Спектакль состоится,-- весело сказал режиссёр, сел за стол и закурил. Потом вынул из лакированного шкафчика бутылку коньяка и три бокастых рюмки.
--По—моему, имеем право,--сказал режиссёр и налил коньяк. Лариса отказалась, а мы выпили. Мне было нельзя ни капли, но я выпил. Выпил и стал ждать смерти. Смерти не было. Мне показалось, что она презрительно прошелестела мимо меня.
-- По—моему, имеем право ещё,--сказал режиссёр, и мы опять выпили. Лариса смотрела на меня с ужасом, но молчала.
--Александр Александрович, зал полон детей. Надо им что-то сказать. Вы не против?—спросил режиссёр. Он весело смотрел на нас и был совершенно красного цвета. « Боже мой, он же сейчас умрёт,--подумал я,-- И он умрёт и я умру, спектакль отменят, а бутылки, которые я привёз на банкет, пойдут нам на поминки».
--Мне нужно две минуты, чтобы обдумать слова,--сказал я.
--Хорошо,--сказал режиссёр,--Через две минуты, я жду вас на сцене,--и поставил передо мной часы.
--А вы, Лариса Дмитриевна, не скажете пару слов?—обратился режиссёр к Ларисе. Лариса, почему-то приняла вид человека, которому этой просьбой, нанесли смертельное оскорбление.
--Нет, я ничего говорить не буду!—твёрдо сказала она и покраснела. Я засмеялся. Лариса покраснела ещё гуще и уставилась в окно.
--Ну, я пошёл,--сказал режиссёр и вышел из кабинета.
Лариса резко повернулась ко мне и зашипела:
--Какой ты дурак! Какой ты подлец! Я дома тебе…--она не договорила. В кабинет вошла хорошенькая, молодая женщина, в кружевном фартучке.
--Меня прислал Виктор Николаевич ( так звали режиссёра). Он попросил меня, отнести сумки в буфет и накрыть стол.
Лариса вскочила и схватила сумку.
--Я вам помогу!—сказала она,--Я и нарежу и накрою…
Я ей напомнил, что неплохо было бы посмотреть спектакль. Мы ведь здесь ради этого. Лариса застыла. Она явно не понимала, что я ей говорю. Какой спектакль? Надо на стол накрывать, видимо будут гости, а тут спектакль… Я мягко взял у неё сумку и отдал её хорошенькой женщине. Она улыбнулась и ласково сказала Ларисе:
--Вы не беспокойтесь, мы справимся. Не первый раз…--она опять улыбнулась и ушла. Лариса, вдруг, крепко схватила меня за руку и тихо закричала:
--Саша! Тебе нужно говорить речь, тебе нужно речь говорить! Что же будет?!
Я выпроводил Ларису в зал и стал придумывать речь. Но у меня ничего не получалось. Что можно сказать семилетним детям? Я этого совершенно не понимал. Вообще, ситуация складывалась идиотская: ждёшь смерти, а тут нужно детям речь говорить. Зачем она им? Им нужна шоколадка и весёлый спектакль! А речь им совершенно не нужна… А вдруг я ошибаюсь и речь нужна? Какая-нибудь маленькая, с воробьиный нос, а я мучаюсь…
Зачем-то я посмотрел на пол и замер в ужасе: весь шикарный режиссёрский ковёр был засыпан маленькими комочками мокрой земли. Я сразу понял, что это сделал я! Перед премьерой, я купил на базаре какие-то странно дешёвые туфли с рифленой подошвой, в неё набилась грязь и теперь она оттаяла и вывалилась на ковёр. Я посмотрел на часы: время истекло! В голове мелькала какая-то бессмыслица, но делать было нечего! Надо было идти на сцену и что-то говорить. А земля?! Что делать с этим?! Ведь это ужасно! Что обо мне подумает уборщица?! Я стал лихорадочно забрасывать грязь ногами куда попало: под стол, под кресла, под шкафы…
Прозвучал третий звонок и я побежал в зал. По дороге меня перехватил какой-то человек и отвёл к режиссёру. Мы вышли на сцену. Театральные прожектора били так ярко, что я не видел детей. Стена огня! Виктор Николаевич сказал несколько слов и посмотрел на меня. Я понял, что пора говорить и выпустил в это сияние несколько предложений. В зале стало не громче, не тише. Я понял, что детям абсолютно всё равно—буду я говорить или не буду, и совершенно успокоился. Слова полились сами собой. Неожиданно, сзади меня, что-то треснуло и зашипело. Я повернулся, и чуть было не рассмеялся: просвечивая сквозь задник, ярко горел костёр. Дым валил. Какие-то люди наскакивали на костёр и душили его телогрейками.
--Продолжайте!—сквозь зубы, сказал Виктор Николаевич. Он опять был зелёного цвета. Я совершенно спокойно, поговорил ещё немного и ушёл со сцены. Мне всё надоело. Виктор Николаевич продолжил смертельный диалог с первоклассниками. За кулисами, я увидел человек пять мужчин, грязных, обгорелых и весёлых. Огонь был погашен. Спектакль можно было начинать. Виктор Николаевич, пришёл со сцены и поцеловал всех. Свет стал медленно гаснуть. Мы с Ларисой, прошли в зал и сели на свои места. В зале пахло так, как пахли, наверное, подбитые танки, но зная об особенностях нашего тяжёлого времени, зрители отнеслись к этому совершенно равнодушно. Зажглись прожектора и ярко осветили сцену. Появились куклы, забегали, забормотали, закричали какой-то текст. Зал притих. Я слушал и ничего не понимал. В голове были огонь, грязь, зелено—красный Виктор Николаевич, обгорелые мужики за кулисами. Вдруг, колдунья прохрипела что-то знакомое. Неужели артисты говорили то, что мы написали? Случай для театра не совсем обычный. Перед премьерой, нам позвонили из одного областного театра и спросили: не возражаем ли мы, если вместо поэта в пьесе будет дятел? Мы удивились, но возражать не стали. Деньги! Если бы не они, не видать бы этому театру, дятла в нашей пьесе.
Лариса засмеялась:
--Ты что?—спросил я её.
--Хорошо поставили, смешно, -- сказала Лариса и через секунду опять засмеялась. Дети тоже смеялись. Я стал вглядываться в действие, пытаясь разобраться, что там происходит. Удивительно, текст наш. Никаких дятлов нету. Дети смеются и вертятся в креслах. Вроде бы поставлено, действительно хорошо. Неужели? И артисты играют, будто-бы, с удовольствием. Неужели это возможно? Неужели после всего того, что было—премьера состоялась и спектакль идёт?! Причём идёт весело, интересно… Я вышел из зала и подошёл к кабинету Виктора Николаевича. Мне ужасно хотелось зайти к нему и выпить стакан коньяка. Сумасшедшая мысль. Я проглотил две таблетки и вернулся в зал. Спектакль шёл, набирая темп. Я сел и стал смотреть.
Через двадцать минут спектакль закончился. Дети высыпали в вестибюль, их одели и увели. Виктор Николаевич повёл нас с Ларисой, наверх, в буфет. Там был накрыт стол. Мы поднялись, разговаривая и остановились поражённые. Виктор Николаевич молча улыбался.
Вместо стен, у буфета были аквариумы, в которых плавали разноцветные рыбы, самых весёлых очертаний. Вот какая-то красно-золотая рыба с пышным хвостом, вот полосатая, белая, в форме полумесяца, вот чёрная, бархатная… И все медленно движутся, по своим загадочным маршрутам. Вот бы превратиться в одну и таких рыб, кружиться с ними в зелёной мгле и навсегда забыть всё, что было пережито за эти годы…
--Саша, посмотри как красиво!—сказала Лариса. Она уже совершенно успокоилась и с умиротворенным лицом, рассматривала горку нежно—розовой ветчины. Я подошёл к столу. Он , действительно был накрыт необыкновенно ловко и умело. К нашим харчам, театр добавил свежую зелень, овощи, фрукты, были цветы, горели свечи… Неужели всё позади? Была премьера, были аплодисменты… Сейчас придут артисты, мы поднимем бокалы и посмотрим друг на друга с нежностью…
Через час, весёлые, разомлевшие, важные, неслись мы с Ларисой в огромном Мерседесе по страшной, чужой Москве, в нашу угрюмую пятиэтажку, где нас ждали годовалая, смешная Мунька и не менее смешная бабушка.
А. Староторжский
Мороз.
…Страшный мороз, больше тридцати… Солнце мутное, розовое… Рынок… Изредка раздаются дикие, почти предсмертные вопли потрясённых кавказцев: они не верили, что такое возможно… Москва ведь, не Сибирь! Они тихо молятся, трясясь за своими прилавками… Под банками горят свечи, но разве это поможет? Зелень на глазах чернеет…
Люди медленно бродят по рынку, совершенно замороженные, закутанные по брови, стукаются друг о друга, как неживые…
Я купил мясо и отхожу от прилавка. Вдруг слышу отчаянный крик, со слезой:
--Сука! Тварь! Обвесила на тридцать рублей! Чтоб ты сдохла, падла поганая!
Какая-то старушка, в дырявом плаще и валенках, трясёт грязным полиэтиленовым пакетом с жалким, чёрным кусочком мяса.
Торговка хрипло смеётся. Это огромная баба в трёх пальто, в трёх платках. За прилавком она стоит, видимо, на ящике или скамейке, и поэтому возвышается над нами как памятник… Памятник рыночной торговле… Вообще она похожа на бегемота, вставшего на задние ноги-столбы… Круглая, отвисшая морда её фиолетового цвета, глаза белые, вытаращены… Я уверен, она сошла с ума от мороза… Она уже не понимает, чем она торгует, зачем, кого обвешивает… Она смеётся, трясётся от смеха, руки её, толстые, висят вдоль туловища, не прикасаясь к нему, похожие на изогнутые трубы… Она ревёт со своего постамента:
--Зачем тебе деньги, дура старая? Жить хочешь? А на хуя тебе такая жизнь?
И хохочет. Старуха плачет. К торговке быстро подходит парень в вязаной шапочке и лёгком, расстегнутом пальто, говорит ей что-то и отходит. Торговка умолкает и бросает на прилавок скомканные тридцать рублей. Старуха прячет деньги куда-то под плащ и, плюнув в сторону торговки, уходит, шаркая валенками. Торговка стоит, окаменев, она плачет, слёзы застывают на её обмороженных щеках… Наверное, она думает о своей жизни…
Действительно, ну на хуя такая жизнь?!
Я вытаскиваю из кармана чекушку и, не обращая внимания на бродячую публику, быстро, с наслаждением, выпиваю её… Ах, как хорошо! Как прелестно! Как там солнце? А, такое же розовое, чудесное! Нет, жить хорошо! Пожалуйста, ещё бутылочку!
А. Староторжский
Дети в метро.
(Страшный рассказ.)
Станция метро «Таганская». Час пик. Естественно, давка… Злые лица, острые локти… Выхожу из вагона… Лавирую… Вдруг—страшный вопль, нет вой! Люди цепенеют, озираются… Неожиданно такой текст:
--Ни хуя не будет! Прогуляем!—и опять вой, восторженный, агрессивный…
Мимо нас, оцепеневших, проносится десяток, кажется семиклассников, мальчики и девочки. И тех и других поровну… Она сплелись в странный клубок: дерутся, целуются… Месиво рук, ног, лиц… И воют! И—слова! Ох, какие слова! Одеты прекрасно: дорогие разноцветные курточки, стодолларовые рюкзаки, чудесные, модные шапочки, купленные явно на какой-нибудь авеню. Что это за дети?! Почему они воют? Они дают нам понять, что имеют право на свободу воли? Может быть, они понюхали противотанковую мину? Или даже съели её? Что с ними? Как испуганные лошади, они сорвались с коновязи и бешено несутся, не зная куда, и не разбирая дороги!.. Стоп! Понял! Через три дня новогодние каникулы! И дети спешат их отметить! Ярко, красочно, отвязно, как проходят шоу на телевидении! Дети ведь принимают этот балаган за образец свободной и красивой жизни… Хотят быть похожими на участников…
Я поднимаюсь по переходу на радиальную… В начале лестницы вопят и барахтаются дети, жаждущие праздника… Откуда-то сбоку, навстречу нам, выходит патруль: человек шесть милиционеров, солдатики с сержантом и с ними ротвейлер в наморднике, очень крупный, породистый… Достойнейший, благороднейший пёс!
Когда патруль появился, я думал дети испугаются, заткнутся и станет тихо, хоть на время… Как я ошибся! Увидев патруль, кто-то из них проорал:
-- Мы вас всех в рот ебали!
Я ужаснулся. Что будет?! Сейчас замелькают дубинки, ротвейлер раскроет страшную пасть, и окровавленные куски изящнейших курточек упадут на грязный пол! Так?! Нет. Милиционеры повели себя удивительно: они сделали вид, что этот оскорбительный пассаж к ним не имеет никакого отношения, что взбесившихся детей вообще нет на свете, что никто не орёт, не дерётся… И стали осторожно спускаться по лестнице, глядя себе под ноги… Ну ясно, ведь можно же упасть!
Когда я встал на эскалатор, мимо меня, вверх, пробежала девочка, беленькая, тоненькая, вся в розовом… Вылитый ангел!
«Ангел» проорал: « Мы все садисты! Мы вас всех сделаем!»
Я усмехнулся. И зря. Наверху кто-то из детей восторженно, звонко выкрикнул: « Пиздец!» —и, пугая угрюмых пассажиров, вниз, к тётке за пультом, молнией пронеслась, прогремела, пустая бутылка из-под дорогого виски… Вот тут я поверил: они нас сделают!
А. Староторжский
Счастье композитора Л.
Рассказывает мой приятель, композитор Сашка Л. :
-- Ты знаешь, что в наши больницы и поликлиники заходить не перекрестившись, и не прочитав «Отче наш» нельзя, убьют…
Я это давно понял, а неделю назад понял окончательно…
Писал я музыку к детскому спектаклю, всю хорошо, всё получается, вдруг как резанёт в спине! Боль страшная! Что такое?.. Хоть я и избегаю походов к врачам, а тут пошёл… Так резануло, что я испугался. Терапевт осмотрела меня, пощупала и говорит, что мол у меня камень в почке и надо идти к урологу в районную больницу… Прихожу… Подошла моя очередь, помолился я, вхожу в кабинет. Сидит за столом лысый, толстый мужик в золотых очках и что-то пишет… Я стою перед ним, как солдат перед генералом, жду… Наконец, он закончил свою писанину и спрашивает, зачем я пришёл? Я объясняю. Он меня быстро расспросил и говорит, что снимок почки надо сделать. И бросил передо мной направление. Я снимок сделал прихожу к лысому. Тот посмотрел и говорит, что права терапевт, камень у меня. Улыбнулся и говорит, что волноваться мне не надо, камень маленький и он мне его раздробит, как нечего делать. Я кайфую, думаю, в рай попал, а доктор-ангел! Спрашиваю, когда лечение начнём? Доктор ласково улыбается и говорит, что, мол, завтра и начнём… Я в экстазе, чувак ответственный попался, буду я здоров! Куплю ему самую лучшую бутылку коньяка, рублей за 800! Доктор взял мой снимок, положил в верхний ящик стола и попросил не опаздывать. Ну как же я могу к такому человеку опоздать?!
На следующий день, утром, в метро я пересёкся с певцом Лёшкой Т. Он мне долг отдал, семь тысяч. Я ему песню пол года назад написал, наконец он сумел отдать. Ну, думаю, счастье привалило! Доктору коньяк куплю и месяца два как-то протяну… Доктор меня полечит, я музыку к спектаклю напишу, мне денег дадут, потом, может, ещё работка подвернётся, я разбогатею… Может Полина ко мне вернётся… Ну, вобщем размечтался я ужасно! Вплываю к доктору в кабинет, улыбаюсь… А доктор какой-то странный сидит… Смотрит на меня, как на неродного, как будто в первый раз меня увидел… Я улыбаюсь, говорю здрасьте, а он отвечает совершенно равнодушно, вяло так, здрасьте… Я как-то растерялся, молчу. И доктор молчит, с халата пылинки стряхивает… Я осмелел, говорю, ну как, лечиться будем? Он пожал плечами и говорит, а где ваш снимок? Я весь похолодел, у вас в столе, говорю. Где именно?—спрашивает доктор… Говорю, в верхнем ящике… Он порылся и говорит: вашего снимка здесь нет… И лицо грустное сделал… Откуда у меня смелость взялась! Я подскочил к столу, дёрнул ящик и сразу увидел свой снимок! Дрожащим голосом говорю, вот он, доктор! Как же вы его не видите?! Доктор сделал удивлённое лицо, пробормотал, что вот, бывает же… И посмотрел снимок на свет… Потом опять поскучнел и говорит, а камня-то вашего я не вижу! Я обалдел окончательно… Подумал, ну вот сейчас грохнусь без сознания! Башка сразу загорелась, давление поднялось… Жду смерти… Доктор это понял и говорит, садись… Я сел… Перед глазами жёлтые пятна плавают… Как бы через какую-то вату слышу доктора, у тебя деньги есть? Я всмотрелся в доктора, вижу лицо у него стало приятное, отеческое… Я говорю есть, семь тысяч. Доктор улыбнулся и говорит, вот это другой разговор, давай их сюда… Я как будто под гипнозом, лезу в карман и отдаю ему все деньги… Доктор бросил их небрежно в ящик, взял мой снимок, посмотрел на свет, прищурился и улыбаясь говорит, вот теперь вижу твой камень, на твоё счастье! Не боись, уберём! И стал меня лечить. И вылечил, падла лысая! В ванну какую-то меня сажал, лучи в меня пускал… Раздолбал камень! Потом лекарство дал и камень как бы в пыль превратился и мягко вышел. Классно всё сделал, сука очкастая! Повезло мне невероятно! Как говорится, счастливый я человек! Правда, я во время этого лечения чуть с голоду не умер, денег-то не было, но разве сейчас это имеет значение?! Я теперь, когда в воскресенье в церковь хожу, обязательно ставлю свечку за здоровье этой твари очкастой!
А. Староторжский
Букет.
…Цветы! Любите ли вы цветы?
Я, собственно, вот о чём: когда-то давно, когда я был молод, безусловно симпатичен, ослепительно счастлив и несокрушимо самодоволен—что для меня в те годы было совершенно нормально—я работал хормейстером в Московском театре оперетты. ( Хормейстер, это музыкант, дирижёр, руководящий хором.) Попал я на эту должность по рекомендации моего Учителя, который был профессором Московской консерватории, знаменитым музыкантом, и очень влиятельным человеком. Он позвонил главному режиссёру, с которым дружил, и меня взяли. При этом какая-то девушка, ученица главного хормейстера, которая уже неофициально обживала это место и готовилась его занять, моментально вылетела из театра, а я влился в труппу на законных основаниях.
Конечно, история неприятная. Ожидания девушки были обмануты, но я здесь совершенно не при чём. Судьба двигала меня, как пешку на шахматной доске. К тому же главный режиссёр этой девушке ничего не обещал, и я думаю, даже не знал о её существовании. Просто главный хормейстер переоценил свои возможности. Он был уверен, что ему удастся утвердить на освободившемся месте свою ученицу, но ему деликатно объяснили, кто в театре решает кадровые вопросы. Главный хормейстер страшно обиделся и ушёл из театра, а я в одиночестве стал готовить хор к премьере. Ставили мы «Свадьбу Кречинского» в музыкальном варианте.
Прошло несколько месяцев, конец мая… Премьера! Спектакль только что закончился, публика в восторге! Крики, аплодисменты! Цветы летят на сцену целыми клумбами… Постановочная группа: дирижёр, режиссёр, балетмейстер и я выходим на сцену… Артисты уже своё откланялись, пришла наша очередь… Я встал рядом с Валерой Васильевским, нашим самым главным солистом. Мы его коротко звали Лерой. Лера, с высоты своих двух метров, доброжелательно посмотрел на меня, и аристократически—элегантным жестом пригласил меня выйти вперёд, поближе к публике… Я вышел, и стал совершенно спокойно смотреть в кипящий зал… Я был уверен, что мне просто на роду написано вот так со сцены смотреть сверху вниз на влюблённую в меня публику…
Вдруг что-то просвистело и воткнулось в сцену между мной и Лерой. Я посмотрел: в сцене косо, вертикально, торчал маленький, красный букет… Я смотрел на него, ничего не понимая…
--Опять!—сказал Лера.—Ну видимо скоро попадут!
Он, нервно улыбаясь, нагнулся, выдернул букет из сцены и показал мне. Странный букет состоял из цветов и толстой, в пружину скрученной медной проволоки, заточенной на конце, как копьё.
Попади этот предмет Лере в голову, а целились, конечно, в него, то это могло для него кончиться очень печально.
--Его явно хотели убить.—подумал я и посмотрел на Леру.
Знаменитый артист, спрятал букет за спину, и ослепительно улыбаясь, весело посылал публике воздушные поцелуи.
А. Староторжский
Тирамису и серебряный смех.
Я не знаю, вижу ли я это всё во сне… Или наяву… Не могу понять…
Кажется мне, что сидим мы с Ларисой и Машей в огромном, золотисто-бордовом, многоступенчатом зале знаменитого театра.
На сцене идёт пьеса и эта пьеса наша, моя и Ларисы…
Театр удивительно красив, богат, ухожен… Всё в нём поражает: величественные декорации на сцене, драгоценные костюмы артистов…
Голова идёт кругом, когда пытаешься представить, сколько это всё могло стоить…
Пьесу мы с Ларисой написали очень непростую: нечто изысканное, сложное, из африканской и китайско-французской мифологии, с вкраплениями из телепередачи «Что? Где? Когда?» . Кажется, получилось современно и нарядно…
Пожилые, ревматические артисты играют азартно, осмысленно… С необычайной ловкостью перескакивают из костюмов богов, слонов и кенгуру в строгие французские фраки и яркие, неудобные китайские одежды… То есть отдают себя искусству самозабвенно, до конца, до донышка… Публика не дышит… Ошалела совершенно… То есть эффект достигнут… Но мне грустно… Режиссёр поставил пьесу так, словно главной его задачей было изгнание нас, авторов, из нашей же пьесы… Он взялся за дело умело, яростно и своего добился… Мы смотрели на сцену и не понимали, что мы видим… Там кто-то двигался, кто-то что-то говорил, кто-то пел, кто-то, подвешенный за ногу, пытался играть что-то нежное на свирели, но какое это имело к нам отношение?!
Я бессознательно двинулся в сторону выхода… «Сидеть!»—яростно прошептала Лариса и ювелирным рывком усадила меня на место.
«Сидеть и улыбаться!! Погубить нас хочешь?! Не дам!!!»--прошептала она и совершенно спокойно уставилась на сцену. Её уже давно не интересовало, что там на сцене делают артисты, её радовал сам факт постановки нашей пьесы в этом театре.
Первое действие кончилось… Мы пошли в буфет… Нам, собственно, безразлично было куда идти: в буфет, на ипподром, на аэродром… Но впереди было второе действие…
Буфет был прекрасен. Своими красками и запахами он согрел нам сердце. Это был даже не буфет, а что-то среднее между баром, рестораном и французской кондитерской…
Маша быстро, профессионально огляделась и увидела нечто совершенно волшебное, под названием тирамису: большой бокал, наполненный чем-то густым, сливочным, розово-жёлто-шоколадным, пышная, нежная шапка которого была украшена зелёным листиком из мармелада и натуральной вишенкой. Сказка! Шахерезада! Глаза Маши загорелись и она встала в очередь. Я ей завидовал. Надо же влюбиться в какое-то там тирамису! Если бы это был португальский портвейн 20летней выдержки…
Лариса сидела недалеко за столиком и, поглядывая по сторонам, тоже мечтала о тирамису. Вообще на сладкоежек кондитерские слова, наподобие тирамису, действуют магически. Они забывают обо всём.
Например о странных, неожиданных персонажах в своей пьесе, которые появились в ней неизвестно откуда, и которые действуют, принципиально пренебрегая логикой пьесы, и логикой, как таковой, вообще…
В углу зала, у стенки, толпились несколько человек, разглядывая какой-то стенд. Я подошёл. На стенде были выставлены фотографии постановщиков спектакля, в том числе и наши с Ларисой. Мне показалось, что молодая, симпатичная женщина, зачем-то изучает мою физиономию. Я мужчина в возрасте, но мальчишка во мне ещё не умер. Я ткнул пальцем в своё фото и сказал: « Смотрите, какое смешное, глупое, толстое лицо!»
Женщина вздрогнула, с ужасом посмотрела на меня, потом на фотографию и, вдруг, звонко рассмеялась…
«Смех, как серебряный колокольчик»--подумал я и пошёл к Маше и Ларисе.
Маша растерянно стояла у кассы. Посмотрев на неё, я понял, что произошло что-то ужасное. « Папа! Тирамису кончилась!»--тихо сказала Маша. «Саша, возьми нам, пожалуйста воды!»--попросила Лариса.
У них даже воды не было. Суслики несчастные.
Посадив Машу за стол, я подошёл к ребятам-корейцам за стойкой, представился, и через пять минут поставил бокалы с тирамису и ледяной спрайт перед Ларисой и Машей.
Маша посмотрела на меня как на божество!
Минута триумфа, счастья!
Я, конечно, не забуду эту премьеру, ведь было же в ней что-то приятное… Иногда звучит в моей голове серебряный смех… Иногда возникает передо мной потрясённое Машино лицо, когда я, как фокусник, появился перед ней с тирамису и спрайтом…
Да, я могу быть доволен: премьера прошла не без шарма…
«Саша, не вздумай сбежать!»--строго сказала Лариса и осторожно, медленно, с наслаждением стала есть тирамису. Сначала листик, потом ягодку, потом остальное, погружаясь всё глубже и глубже. Щёки её порозовели, в выражении лица появилось что-то детское…
Я уверен, что в эту минуту она серьёзно верила, что спектакль удался.
А. Староторжский
Мой любимый праздник.
За две недели до Нового года я случайно узнал, что в районе метро Нагатинское, на Варшавке, в магазине известного бизнесмена Г. продаётся дешёвый и хороший коньяк, 95р. бутылка. Я разволновался. Когда у тебя в кармане гуляет ветер, такие сообщения приятно тонизируют и не забываются. Я хотел сразу поехать за удивительным коньяком, но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы: у нас с квартиры неожиданно съехали жильцы, при чём, в тот момент, когда нам нужно было платить за квартиру, которую мы снимали сами. Банальный вариант: сдаём свою квартиру, приличную и снимаем очень плохую и пытаемся жить на разницу. Конечно, это неудобно, неприятно, но если вы—драматурги, и за исполнение одного спектакля по вашей пьесе вам платят 200, 100, 50, а иногда и 12 рублей—о другой форме существования и помыслить невозможно.
«Крутиться» мы с женой не можем, потому что, либо ты «крутишься», либо пишешь пьесы и третьего не дано. Поэтому мы решились на этот вариант, лишь бы остаться теми, кто мы есть—литераторами.
Однако, я увлёкся. Квартиру нам оставили в ужасном состоянии, и нам нужно было в недельный срок отремонтировать и сдать её, иначе наш «бизнес» рухнул бы и мы бы погибли. Мы заняли тысячу долларов, и всё сделали ценой неимоверных усилий, потому что ремонтировать и чинить пришлось всё: налаживать телефонную связь, менять сантехнику, вставлять стёкла, ремонтировать стиральную машину, холодильник, телевизор, музыкальный центр, красить окна, двери, потолки, батареи, ремонтировать мебель, выбрасывать из квартиры горы мусора…
Когда мы подписали договор с новым жильцом и получили какие-то деньги, то долго не могли поверить, что всё позади, и мы остались живы. Два дня мы отлёживались, а на третий Лариса села за пишущую машинку, а я решил съездить за чудесным коньяком, на Варшавку. Во время ремонта я часто вспоминал о нём и мысль об этой поездке меня согревала. Не знаю почему, но я твёрдо верил в то, что коньяк будет хорошим. Ну, посудите сами, бизнесмен Г. богатый, сильный человек, зачем ему торговать плохим коньяком? Разве хорошая репутация не дороже грошовой прибыли от этой торговли? Нет, коньяк будет обязательно хорошим. И то, что я узнал об этой точке перед самым Новым годом, я расценил, как подарок судьбы.
Заведение Г. находилось где-то у метро Нагатинское. Я в мечтах, доехал до этой станции, вышел на улицу, но чтобы продолжить поиск, мне необходимо было зайти в туалет. Я долго искал его и нашёл случайно на железнодорожной станции, примыкавшей к метро. Это было очень странное сооружение, какая-то смесь платяного шкафа и трансформаторной будки. В двух шагах от туалета стояло большое пластмассовое кресло. В нём, наверное, кто-то должен был находиться, но кресло пустовало. Я зашёл в туалет. Там было необыкновенно тепло, почти душно. Жар исходил откуда-то сверху. Я поднял голову и на перегородке, отделяющую одну кабинку от другой, я увидел раскалённый железный ящик. От него шло тепло. Почему-то мне показалось, что ящик плохо закреплён, но я надеялся, что я ошибаюсь. Я присел и замер. Недалеко от туалета проходили железнодорожные пути и по ним должны были идти электрички. Одна из них с грохотом прошла мимо. Никогда не думал, что обычная электричка может привести меня в такое смятение. Когда эта громада пошла где-то рядом, раскалённый ящик у меня над головой так запрыгал, что мне показалось, что он вот-вот оторвётся от жалких креплений и рухнет мне на голову. Вот сидишь себе спокойно, в тепле, думаешь о чём-то и вдруг, раскалённый, огромный ящик сваливается тебе на голову! Когда я понял, что это вполне могло произойти, я хотел выскочить из туалета, как был, но не смог. Кругом люди, дамы в шубах и вдруг я вылетаю из туалета без штанов! Нет, это невозможно. Я решил отдать себя в руки Провидения и остался на месте. Поезд шёл, ящик гремел, дребезжал, угрожающе нависал надо мной, воздух почему-то раскалялся всё сильней и сильней, а я сидел. Наконец поезд ушёл, ящик успокоился и я полумёртвый вышел из туалета. Возле кресла стоял румяный кавказский юноша в чёрной шапочке и разговаривал с девушкой. Они улыбались и грызли орешки. Я хотел уйти, но мальчик вежливо сказал, что туалет платный. Я дал ему десять рублей и пошёл искать коньяк. Туалет я , естественно, забыть сразу не мог. Мне он представился символом России. Вот все мы так стоим на полусогнутых, и ждём, когда нам на голову свалится что-нибудь вроде этого ящика.
Магазин Г. поразил меня своей убогостью. Он напоминал склад, временно переделанный в магазин. Я прошёлся по рядам, там было приличное вино, действительно, немного дешевле, чем в обычных магазинах. Я купил коньяк и поехал домой. Настроение у меня сразу стало хорошим. Дома всё кипело. Лариса и Маша украшали ёлку, потом нарезались зелень, помидоры, огурцы, ветчина, крабовые палочки. Для «Обезьяны» (наступал год обезьяны) на большом малиновом блюде лежали бананы, для нас жарилась курица, в хрусталь складывались разноцветные салаты, манила сёмга и огромные, оранжевые испанские перцы. Посреди стола стояла бутылка «Абрау-Дюрсо», коньяк Г., боржоми и виноградный сок. В одиннадцать мы сели. Первый тост мы подняли за Ларису. Во время ремонта у неё был день рождения, и мы не смогли его отметить. Я выпил рюмку коньяка и принялся за сёмгу. Странное дело, я ждал обычного действия коньяка: вот он огнём побежит по телу, станет тепло, весело, салаты станут ещё аппетитней, но ничего этого не произошло. Что я выпил? Я налил себе пол фужера коньяка и выпил соло, в одиночестве. Должен же я был разобраться в этом загадочном напитке. Я ждал и ничего не дождался. Я пытался понять и ничего не понял.
--Странное шампанское,--сказала Лариса и с недоумением посмотрела на свой фужер.—Оно совсем не пьянит… Выпила целый фужер и ничего.
Обычно Ларисе достаточно было глотка вина, чтобы развеселиться, а тут—фужер, и никакого толку!
--Мне на работе водки налили, я выпила рюмку и не взяло,--сказала бабушка и печально посмотрела на нас.
--Неужели шампанское тоже поддельное? –с ужасом подумал я, налил себе полный фужер и выпил. Все молча смотрели на меня. Я тоже молчал, ждал. Вино не произвело на меня никакого действия. Это была какая-то смесь газировки, сока и лимонной кислоты. И называлось это шампанское «Абрау-Дюрсо». Знаменитая русская марка. Кстати, всё это было куплено в приличных магазинах. Праздник был сорван. Мы вяло съели курицу и стали смотреть телевизор. Там было тоже сплошное дюрсо. Который год. Одни и те же лица. Их называют звёздами. Эти «звёзды» намертво сплелись в жилистые, аляповатые «созвездия», и с необыкновенной ловкостью перемещаются по телевизионному небосклону, вслед за зрительской подзорной трубой. Посмотришь на север—они, на юг—они, на восток—тоже они, на запад—естественно они. И нет от них спасения. Я ушёл в свою комнату и стал слушать вальс Равеля. Минуты две я блаженствовал, и забыл про коньяк и про «Дюрсо», и вообще про всё, да не тут-то было.
За окном что-то страшно разорвалось, и лиловый огонь-луч с визгом и рёвом ушёл в небо. Петарды! Всё, конец блаженству! Петарды взрывались и раньше, но чтобы так!.. Я подошёл к окну. С моего четвёртого этажа я отчётливо увидел небольшую, плотно стоящую группу празднующих. Они ждали, когда изжарится шашлык. Багровые угли мрачно и ярко тлели среди каких-то приспособлений и снега. В ночной, густой синеве всё это казалось театральной декорацией. Ночь, синева, угли, снег,--театр! Люди зашевелились, по рукам пошли бутылки… Смех раздался. И в этот момент откуда-то из глубины двора, со страшным воем и шипением, низко, горизонтально стелясь по земле, в сторону празднующих стремительно понеслись три фиолетовых огня. Они шли прямо и точно—в толпу. Я не понимаю как это произошло, но снаряды воткнулись в снег прямо перед людьми. Я думал сейчас начнётся паника. Я ошибся. Люди засмеялись и стали возиться с шашлыком. Мой любимый праздник разгорался…
Я пошёл к себе и попытался уснуть. Но у меня не получилось: за окном ревели, визжали, пели что-то матерное, смеялись…
Страшно рванула петарда и, видимо, резонируя на этот звук завыли, заплакали машины. Я вскочил с кровати, нашёл вату и вставил в уши два огромных куска. Стало тихо. Ну вот сейчас я усну, сейчас покину этот «праздник», всё забуду и на смену неинтересным уродствам этого мира, придут интересные уродства другого мира, мира сна… Но что это?! Чьё это малиновое платье мелькнуло в серых туманах моего сознания?! А, вот что!! Это я звоню в Министерство культуры, в театральный отдел! Там лежат письма из областных театров с просьбой оплатить наши с Ларисой постановки. Я знаю, что это возможно. Я робко намекаю на свои права и страшная баба ревёт мне в ответ какие-то гадости, лжёт, пытается морально раздавить. Я швыряю трубку. Как она попала на эту должность?! Кто натравливает на авторов эту гиену?! Какое глубокое, несмываемое оскорбление общение с ней! Забыть, забыть про неё! Забыть про фальшивый коньяк, забыть про обувь, которая разваливается через месяц, забыть про ржавую воду, про магазинные «деликатесы» , шрапнелью летящие в мусорное ведро, забыть про садистов-стоматологов в районных поликлиниках, забыть страшные сцены, когда из врачебных кабинетов плачущие восьмидесятилетние старухи выталкиваются чуть ли не пинками, забыть периферийных артистов, почти умирающих с голода, забыть постоянную борьбу за деньги, которые ты заработал, забыть всё!!! Я выпиваю две таблетки реланиума и ухожу, хлопнув дверью. Праздник завершён, итоги подведены, наступил Новый год.
А. Староторжский
Телячьи сосиски.
… В центре Москвы меня гнусно надули: в маленьком магазинчике на Арбате, я купил очаровательную вьетнамскую чашку, которая оказалась подделкой, сделанной в Тюмени. Причём обставлено всё было так: на ценнике было написано, что чашка из Вьетнама, на самой чашке, с тыльной стороны, совершенно чётко стоял штамп: г.Тюмень… Я хотел вернуть чашку, но передумал: чашка была красива… Кстати второй случай за неделю: я принёс домой «настоящий английский кофе». Моя дочь Маша, рассмотрела банку, и вдруг захлебнулась от смеха. «Настоящий английский кофе» был изготовлен в селе Горелово. Надо мной смеялись целый день.
Чёрт, но нельзя же так! Никогда не знаешь, что ты покупаешь и откуда оно.
Озлобленный, раздражённый, подозрительно озираясь, вхожу я в наш супермаркет… Брожу по магазину, с ненавистью смотрю по сторонам…
Ну, думаю, что хотите мне подсунуть?! Какие консерванты?! Какую-такую модифицированную сою?! Чьи гены?! Паука?! Летучей мыши?! Лягушки?!
Подхожу к мясному прилавку. Всяких карбонатов, говядин, окороков—горы! Но как это есть?! Всё мокрое от рассола. Дорогие сырокопченые колбасы—жирные до отвращения. Вижу сосиски: называются они «телячьи» .Мне стало смешно… С какой же это стати они «телячьи»?!
Сказки! Злобно спрашиваю ни в чём не повинного продавца, молодую, миловидную женщину с интеллигентным лицом: «Из чего «телячьи» сосиски?»
Она замерла с поднятыми руками. Смотрит на сосиски и молчит. Щёки её розовеют, выражение глаз испуганное…
Казалось бы, что произошло? Подошёл какой-то шизофреник, и спрашивает глупости. Ну из чего делаются «телячьи» сосиски? Любой дурак знает из чего—из телятины. Нужно послать шизофреника подальше и продолжить работу. Но продавщица молчит. Вопрос застал её врасплох: ни для кого не тайна, что происхождение большинства мясных продуктов у нас в стране темно, загадочно… Что сказать этому господину? Она не знала. Я повторил вопрос. Я совершенно был убеждён, что «телячьи» сосиски не могли быть сделаны из телятины… Это было бы противоестественно.
Наконец продавщица пришла в себя и осторожно говорит: «Ну, а из чего они могут быть сделаны?» Я мгновенно выпалил: «Из собаки, например!»
Продавщица опять замерла и стала беспомощно озираться. Щёки её горели ярким свекольным румянцем. Ну ясно, интеллигенция… Может быть бывшая учительница музыки…
Наш разговор слышала другая продавщица. Она открыла холодильный шкаф, подтянула к себе какой-то мешок и прочла: «Так, «телячьи» сосиски, состав: говядина, свинина…»
Я рассмеялся и, купив что-то, вышел из магазина.
«Вся наша жизнь сплошные «телячьи» сосиски»--думал я, идя домой под дождём.
Вечером, ложась спать, я поблагодарил этот день, подаривший мне ёмкий образ нашего времени.
А. Староторжский
Рецензия.
(Рассказ драматурга)
Я очень люблю рассказывать эту сцену. Особенно моим молодым коллегам, когда они, розовея от волнения, проникновенно сообщают, что некто очень значительный с симпатией отозвался об их сочинениях.
Делаю я это из самых лучших побуждений, что конечно же будет понятно по окончании рассказа.
Тридцать лет тому назад я написал первую в своей жизни пьесу и , естественно, отправил её по почте Известному Драматургу. Через несколько недель тот отозвался и пригласил меня для разговора в Литературный институт.
То обстоятельство, что драматург позвонил мне сам, первый, сразу же расположило меня к нему и через край наполнило гордостью. Но как же, мировая знаменитость, звонит начинающему писателю, любезнейше беседует с ним, делает какие-то благожелательные авансы, и приглашает для разговора, не жалея своего драгоценного времени… Ну как тут не сойти с ума? И я сошёл… Выразилось это в том, что не было человека, которому я бы не рассказал об этом событии… Причём незаметно для себя я проникся горячим уважением к творчеству Драматурга, хотя до разговора с ним, ну совершенно не мог считать себя поклонником его бесспорного, но несколько тяжеловесного дарования… Смешно сейчас вспоминать об этом, но что было, то было…
И так я молод, и я иду в Литературный институт на встречу со знаменитым писателем… Тверской бульвар весь в снегу, но тепло… Я одет в красивую финскую куртку и меховую круглую шапку «под Шаляпина». Вокруг снуёт масса румяных девушек и я ещё не похож на старую раскормленную жабу… Боже, как хорошо!
Драматурга мне пришлось дожидаться в учебной части. Это была большая комната с низким потолком, плотно заставленная чрезвычайно ободранной, но удобной мебелью. Когда я вошёл в неё, то первый, кто мне попался на глаза, был Знаменитый Поэт, лысый старик лет семидесяти, с невероятно высокомерным выражением лица. Он очень стройно сидел в колоссальном, чёрном кресле, и размышлял о чём-то… Я шёпотом поздоровался, и почтительно сел подальше от него, на расшатанный, лохматый стул дикой расцветки. В комнате кроме нас была женщина, которая писала что-то, не обращая на нас никакого внимания. Услышав моё приветствие, Поэт быстро поднял голову, бросил к переносице свои необычайные, знаменитые, кустистые брови, и устремил на меня грозный, и как бы пронзающий взгляд. Я оторопел и опустил глаза в пол. Стало тихо… Когда я осмелился вновь оглядеться, то увидел, что Поэт по-прежнему грозно смотрит в мою сторону, но было ясно, что меня он уже не видит, и вообще видеть не собирается. Я опять опустил глаза. Поэт неожиданно легко поднялся и забегал по комнате. (Я исподтишка наблюдал за ним.) Вот он добежал до угла комнаты и долго, неподвижно стоял там, внимательно глядя в стенку. Потом, вдруг, легонько похлопал себя по карманам и побежал в противоположную сторону. Добежав до телефона, он набрал номер, назвал свою фамилию и тут же бросил трубку. Причём все его действия сопровождались странным гримасничаньем: то вдруг лицо его становилось злобно-высокомерным, то неожиданно освещалось детской, радостной улыбкой, такой жуткой на его жёлто-сером лице. Ясно было, что Поэт, не зная куда себя деть, развлекается одному ему известным способом.
--Филипп Яковлевич, перестаньте мотаться. Надоело,--сказала женщина, и Поэт покорно сел в своё кресло. В этот момент хлопнула дверь, и в учебную часть вошла девушка лет девятнадцати, очень румяная и очень хорошенькая. Узнав Поэта, она страшно растерялась, и медленно села на один из стульев, стоявших против него. «Ну, сейчас начнётся!»--пронеслось у меня в голове, и «оно» действительно началось. Да как! Увидев девушку и мгновенно оценив её состояние, Поэт понял, что лучшей жертвы для развлечения ему не найти.
К тому же очень было соблазнительно лишний раз испытать силу своей славы на этом «мышонке». Приподняв брови и сложив фиолетовый рот в кружок, Поэт выпрямил спину и в упор вперился в девушку интригански-похотливым взглядом. От неожиданности та вздрогнула и, обмерев, скосила прекрасные глаза, лишившиеся всякого выражения, куда-то под стол. Поэт радостно задёргал коленками и, желая добить её окончательно, открыл рот, чтобы спросить о чём-то, но появление Драматурга помешало ему. Вежливо кивнув мне, и попросив минуту подождать, Драматург подошёл к Поэту и вытащил из маленького портфеля какие-то листки. Поэт мгновенно скорчил презрительную мину и отвернулся от него. Не обращая внимания на такой приём, Драматург протянул ему листки со следующими словами:
--Этот человек мне никто и ничто. Так себе, приятель моей племянницы… Пожалуйста, посмотрите его стихи, может быть в них есть что-то…
Поэт, не глядя на Драматурга, с той же презрительной физиономией взял рукопись, царственно-медленно приблизил её к глазам, и, не успел Драматург отойти от него на три шага, капризно завизжал:
--Нет! Нет!—и с наигранным омерзением протянул рукопись Драматургу.
--Как, уже?!—удивился Драматург, и не очень аккуратно стал укладывать листки в портфельчик.
--Нет! Нет!—опять прокричал Поэт, и, в сопровождении сладкой улыбки, послал девушке один из самых своих впечатляющих взглядов.
--Надо же как быстро,--пробормотал Драматург и сел рядом со мной.
Он кратко повторил мне всё то, что уже говорил о пьесе, и дал несколько действительно очень ценных советов. Вообще это большое счастье для начинающего писателя, если у него есть возможность показать свою писанину писателю опытному. От этого часто зависит его судьба. Я попросил у Драматурга разрешения звонить ему. Он разрешил, улыбнулся, пожал мне руку, и ушёл продолжать занятия со студентами. Поэт тоже ушёл.
Я, осторожно, провожая его взглядом, с содроганием подумал, что вполне мог бы напрямую, или даже с посредником, попасть в руки такому как он «рецензенту», и он, под влиянием мимолётных настроений, с удовольствием раздавил бы меня, как муху. Раздавил, и спокойно пошёл бы по своим делам, по пути строя глазки хорошеньким девочкам.
Когда я вышел на улицу, шёл снег. Я хотел немного пройтись, но почувствовал, что устал смертельно, и решил добраться домой на троллейбусе. На остановке стояла девушка с необычайно ярким румянцем, напомнившем мне сцену в институте, и я рассмеялся. Девушка удивлённо посмотрела на меня, и оскорблённо отвернулась, а я продолжал смеяться… Дело в том, что перед глазами у меня возникла другая сцена, естественно и закономерно вытекающая из той, что я наблюдал в институте: придя домой, и выпив чашку чая, Драматург позвонит своей племяннице и сообщит, что он познакомил Знаменитого Поэта со стихами и тот, конечно же внимательнейшим образом прочитал их, и пришёл к следующему выводу: что, мол всё это ужасно сыро, но не бездарно, и что нужно много читать и много--много работать… Пусть на первых порах в стол,--но писать. Не надеясь на быстрый успех. И повесив трубку, Драматург пойдёт в свой кабинет и сядет за свою новую пьесу, совершенно забыв о племяннице и поэтах.
И вот за второй сценой набегает сцена третья, завершающая: Молодой Поэт влюблено смотрит на портрет Знаменитого Поэта и грудь его стеснена от нежных чувств…
--Цветами! Цветами укрась портрет этой свиньи!—неожиданно громко, с яростью выкрикиваю я… И люди на остановке, вздрогнув, отодвигаются от меня подальше…
А. Староторжский
Семнадцатое сентября 2009 года.
На улице может быть самые прекрасные дни в году, а я боюсь гулять по Москве… Кепка, старик ужасный, где наши туалеты?!
Зачем ты оскорбил наш город своими гадкими, вонючими, голубыми будками?!
Как хорошо на улице! Тепло, но не жарко… Тихо… Пахнет свежескошенной, прелой травой, деревья покрываются красным золотом…
Гулять—наслажденье!
Кепка, старик кошмарный, креста на тебе нет! Иди в церковь! Покайся!
А. Староторжский
ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ.
…Москва 35 лет тому назад… Зима, слякоть… Воздух свежий, сладкий… Как будто тает не уличный, грязный снег, а ледники Памира или Гималаев… Вечер, огни… По улице Воровского медленно идут студенты консерватории Наташа Бажина и Гришка Шапкин, а за ними, прячась в подъездах, крадусь я, Александр Салтыков, тоже студент консерватории, лучший друг Шапкина…
Ситуация банальная и ужасная: Шапкин насмерть влюблен в Бажину, я тоже влюблён в неё, и тоже насмерть… Бажина, кажется, благоволит мне, но замуж выходить собирается за Шапкина… Почему? Просто он сделал ей предложение, а я нет… Бажина знает, что я в неё влюблён, но не знает до какой степени. Вот уже месяц я тайно таскаюсь за Бажиной и Шапкиным, и не могу глаз оторвать от них: я бы жизнь отдал, чтобы вот так ходить с Бажиной! Иногда Бажина бросает на меня странные, насмешливые взгляды, но я делаю вид, что не понимаю их значения…
Бажина очень красива. Что-то в её красоте есть шведское: волнистые, блестящие, чёрные волосы, огромные, спокойные серые глаза с пушистыми ресницами, розовый пухлый рот… И что же ещё? Ещё есть я, влюблённый так, как влюбляются двадцатилетние мальчишки в первый раз в жизни—до сумасшествия. Что особенного: чёрные волосы, серые глаза, розовый рот? Но когда это «ничего особенного» появлялось в нашей раздевалке на первом этаже, в своём чёрном свитере и юбке из красно-чёрной шотландки—я чуть было не терял сознание и пытался скорее спрятаться от неё, так страшно колотилось сердце…
Почему я не отнял её у Шапкина? На то было много причин. Я очень странно жил в то время: я только начинал входить в искусство, и открыв, почувствовав его силу и притягательность, был потрясён и навсегда очарован им… Мой Учитель был великим человеком и, уж не знаю как, он очень быстро превратил меня в настоящего музыканта, фанатика…
Я забыл обо всём на свете, и с утра до ночи учил оперы, хоры, симфонии… Единственное, о чём я мечтал, это о том, чтобы Учитель похвалил меня… О Бажиной я вспоминал только при встрече с ней… Увидев её, я чувствовал что-то вроде сильнейшего ожога и, спасаясь, стремительно бежал в библиотеку за новой партитурой…
Потом в руки мне попала книжка Бунина. Какое было потрясение! Что мне Бажина, что Шапкин? Я утонул в Бунинском мире, растворился в нём, стал частичкой его… Я почувствовал сильнейшее желание стать писателем, строчил что-то неясное, но понимал, что это плохо, слабо… Я страдал от этого, пил, потом опять нырял в музыку, быстро возрождался, жизнь кипела во мне! Я, возбуждённый, словно под хмельком, летал по Москве, находясь под наркотическим воздействием Бунинской многоцветной прозы, дышал грубыми, приятными запахами этого города, а вечером, набегавшись, с бутылкой устраивался на диване, и пьянел от советского портвейна и музыки Равеля, Вагнера, Баха, Скрябина… Я перестал ощущать себя, я попал в безраздельную власть искусства… Только оно интересовало меня, и только оно дарило мне огромное счастье, и только оно имело для меня значение…
…Ужасное время! Больное, несчастное… Как мне его забыть? Какую выпить таблетку? Тогда, давно, искусство наглухо заслонило от меня жизнь. Я стал безумен, я не понимал, что со мной происходит, и опомнился я не по своей воле. Таинственные силы спасли меня. Кто-то перевёл стрелку моей жизни. Объяснить я всё это не могу. Слишком это сложно для меня.
Бажина и Шапкин неожиданно расстались. Был даже назначен день свадьбы, но—вдруг расстались. Бажина, наверное опомнилась, ужаснулась… Замуж за Шапкина?! Зачем?!
Я узнал, что она уходит, вернее бежит из консерватории, видимо от стыда… И, встретив её на лестнице, бодрясь и глупо улыбаясь, пожелал ей каких-то успехов…
Бажина, осунувшаяся, потемневшая, молча прошла мимо меня. Больше я её не видел.
Прошло много лет. Всё, что происходило со мной, было странно, загадочно… Собственно, все жили странно, поражённые глупостью и уродством происходящего… Жили в недоумении, на ярость не было сил… Но не смотря ни на что, мы с женой, как заведённые писали пьесы, одну за другой… Пьесы шли… Шли широко и даже в известных театрах… Правда на деньги, которые мы получали, нельзя было жить… Но кого удивляет это «нельзя жить»? Привыкли ко всему…
Изредка что-то долетало и о Бажиной: она вышла замуж, но не очень хорошо: муж, кинооператор, пил, детей не было… В середине девяностых, муж, пытаясь спасти семью от голода, влез в какую-то афёру, они с Бажиной потеряли квартиру, и что с ними было дальше я не знал…
Зато Шапкин разбогател, стал продюсером, и ездил в огромном вишнёвом Мерседесе. Все известные эстрадные артисты были его друзьями и клиентами. Шапкин задрал нос и много врал, хвастал… Прикидывался полубогом…
Ну ладно! Проехали!
Ну вот—опять зима! Я еду в метро. Станция. Поезд остановился, и в вагон забежала пожилая женщина, явно ненормальная, одетая в разноцветные, страшно заношенные тряпки, густо, грубо накрашенная. Она, пританцовывая, пошла по вагону, и бросала на колени пассажирам какие-то бумажки, как она объясняла «с предсказаниями». От неё шарахались. Бумажки с отвращением сбрасывали на пол. Женщина не обращала на это внимание. Я узнал её. Это была Бажина. Когда поезд тронулся, она вдруг хрипло крикнула: «Поехали!» И закружилась, обдавая нас ужасным запахом дешёвых духов и мочи.
Станция. Бажина вышла, послав нам на прощание воздушный поцелуй. Я заплакал.
Через пять дней я узнал, что Шапкина случайно застрелили в Таганроге, куда он приехал устраивать концерты своего приятеля.
Перепутали с каким-то уркой и застрелили…
Далее! Вот кто пишет с трудом эти строки? Это я, что ли? Этого не может быть! Этот старый, седой, согнутый пополам человек, еле ползающий по своей квартире, это я?! Не верю! Докажите мне, что это я! Докажите!
10 марта 2010 года.
А. Староторжский
КИЗИЛОВОЕ ВАРЕНЬЕ.
Наш автобус летит по горной дороге, вниз, к морю и дальше, к какому-то прибрежному городу. Мне пять лет. Мы с мамой уезжаем в Москву. Целый месяц мы отдыхали в горном селе. На прощанье тётя Тамара подарила мне баночку кизилового варенья. Если посмотреть через баночку на солнце, то варенье загорается тёмным рубиновым огнём. Я почему-то думал, что оно волшебное. Приедем в Москву, бабушка положит мне на тарелочку несколько ярких ягод в густом сиропе, я их медленно съем—и стану волшебником!
Я мечтаю, прижимая к груди баночку. Автобус наш старый, грязный, обшарпанный, готовый каждую минуту рассыпаться на горку ржавых деталей, страшно сотрясаясь и урча, лихо летит к вокзалу. Каждый поворот угрожает быть последним, кажется, открывающиеся зелёные бездны, с затаённой жадностью ждут нас, нашего падения,--но я спокоен. Меня интересует только варенье. Интересно, сколько в банке ягод? Миллион или штук двадцать? Это важно. А интересно, оно льётся густо или не густо, как кисель? А оно очень кислое, или не очень? Вот если ягодка упадёт на пол, она прожжёт его своей кислотой? Вдруг прожжёт и упадёт на голову Витьке Орешкину, который живёт под нами! Вот будет смеху! От Витькиной головы, наверное, пойдёт дым, приедут пожарные! Об этом удивительном происшествии доложат Никите Сергеевичу Хрущёву! Ах, как весело, как интересно!
Автобус ревёт и, с визгом, делает особенно резкий, сумасшедше-крутой поворот. Мама бледнеет, цепенеет… Дядя Самсон, ведущий автобус, улыбаясь, поворачивает к нам свою лысую, закопченную голову, и медленно, солидно, не глядя на дорогу, рассказывает умирающей от страха маме какой-то «пикантный» анекдот. От его золотых зубов идёт сиянье. Если нас будут искать, то только из-за этих зубов. Ясно, что они страшно дорогие… Я думаю, мама, глядя в бездны, остро пожалела, что вылечила дядю Самсона, и согласилась провести месяц на его фазенде. Я думаю, дядя Самсон немножко влюблён в маму. Она загорелая, красивая… У неё большие, ласковые, карие глаза, и чудесные, каштановые с золотинкой волосы. Она смотрит на дядю Самсона с ужасом, дяде Самсону это очень нравится. Он думает, что она восхищается им, и увеличивает скорость до предела.
Наконец, справа, показалось море… Автобус визжит, ревёт, трясётся, мама почти в обмороке, дядя Самсон сверкает зубами… Конечно, мы каждую секунду могли улететь в пропасть, благодаря этому дураку Самсону, но меня это не пугало. Я думал: а вдруг варенье за время нашего пути домой засохнет? Как же оно тогда попадёт на голову Витьке Орешкину? Что я скажу Никите Сергеевичу Хрущёву?! Ведь получается, что я обману его ожидания!
15 марта 2010 год.
А.Староторжский
Видение…
Тихо…Тишина непостижимая, ни дуновения…Идёт мелкий колючий снег…
Старый, больной, измученный человек, съёжившись, стоит на ледяной плоской глыбе…Кругом, стеной, чёрный мёртвый лес, над головой серое бездонное небо… Человек не знает, жив он, или мёртв…Он чувствует, что он один во всём мире…То есть и мира-то нет, есть бледное ничто…И это ничто есть цель его пути… Почему? Это его уже не интересует.
А. Староторжский
РОЖДЕНИЕ ДРАМАТУРГА.
Рано утром наш почтальон, Виктория Германовна, принесла большой, слегка мятый конверт с иностранными буквами. Конверт был из Риги. В нём оказалась афиша спектакля, поставленного по Ларисиной пьесе в одном из рижских театров. Афиша была красива и мы повесили её на стенку.
Лариса отнеслась к афише спокойно, почти равнодушно. За семнадцать лет работы она получала их немало. Наши пьесы шли по всей России: от Сахалина до Польши, и от Мурманска до Казахстана. Меня это радовало—грел масштаб, а Лариса смеялась надо мной, считая мои чувства детскими, несерьёзными… С намеренной бестактностью говорила что-то о моей седой бороде, о том, что пора остепениться… Ну, ладно…
Хорошо, что Лариса относилась к своим успехам разумно, сдержанно, это вызывало уважение… И, сидя в кресле, я стал, уже спокойно, вспоминать те таинственные и обманчиво-свободные времена, когда мы с Ларисой стремительно завертелись в колоссальном вихре перестроечной фантасмагории… Вот один эпизод.
1993 год. Москва. Министерство культуры Российской Федерации. Театральный отдел. Кабинет одного из редакторов. Редактор сидит за столом, я напротив него. Редактор долго изучает название пьесы, горкой лежавшей перед ним, потом приятно улыбнулся и сказал:
--Я отдам пьесу вашей жены на рецензию Нине Харитоновне Хвостиковой, нашему самому старейшему и опытнейшему рецензенту…
Редактор значительно посмотрел на меня. Я сделал серьёзную мину, отдавая должное фамилии «Хвостикова», хотя понятия не имел кто это такая. Ну не мог же я знать всех рецензентов. К тому же последние пять лет я вёл дела с Министерством культуры СССР, но оно недавно было упразднено, в связи с распадом первоосновы—государства. Поэтому нужно было начинать всё с начала… Наводить мосты и, выслушивая всякую прожектёрскую дребедень министерских деятелей, попытаться как-то понять, собирается Министерство Федерации платить деньги за пьесы, как это было раньше, или не собирается… Такое время было тогда, время повсеместного вранья и макарон на сале…
--Желаю успехов вам и вашей супруге.
Сказал редактор, вежливо провожая меня до двери.
Выйдя на улицу, я сел на скамейку и внимательно проанализировал свой визит. Приём меня ободрил. Всё было серьёзно. Был даже чай и булочка с джемом, чего раньше не было. «Что-то действительно происходит»--думал я, с удовольствием глотая сухую булку, и почти подобострастно (да! да! да!) беседуя с редактором.
Редактор, подтянутый, лысоватый человек, в приличном костюме (зависть!) большими шагами, важно расхаживал по кабинету и подробно, в красках, развёртывал передо мной перспективы, открывающиеся в обновлённой стране перед молодыми авторами.
«Деньги! Скажи про деньги!»--мысленно заклинал я. И он сказал, что получение гонораров возможно. Я оцепенел! Деньги?! Неужели?! Редактор на секунду остановился, улыбнулся и объяснил:
--Ну, вы понимаете, это вопрос времени… Нужно много сделать, многих убедить…
Я понимал. И сразу скис, но надежды не потерял: в этой стране может быть что угодно… Могут даже молодому драматургу заплатить деньги за пьесу, которую он написал. (С некоторых пор получение денег за литературный труд совершенно серьёзно приравнивалось к чуду.)
--А вдруг, действительно, заплатит? Ведь пьесу Лариса написала отличную! –думал я, выходя из министерства, и пьянея от надежды.
--Заплатит, и мы с Ларисой купим маленькой дочке творог на базаре, фрукты, овощи и кусок шикарного парного мяса, из которого Лариса сварит дивный, ароматный суп! И мы всей семьёй съедим по тарелке. Вдруг получится? Как бы тогда не загнуться от положительных эмоций!
Три года мы ели картошку и макароны на сале. То есть надо быть справедливым, продукты в магазинах были, но денег на них не было. Деньги, которые Лариса получала на ЗиЛе, хватало на неделю нищей жизни, а потом… Что было потом? Не помню. Что-то было, а что? Не помню. Мозг, наверное, защитил меня, начисто закрыв от меня это время. Я, конечно, тоже пошёл бы что-нибудь делать… Грузить, например, хлеб, но я был не здоров.
Мне могут резонно заявить, что «все не здоровы». Ну и пусть заявляют. На этом тему здоровья закрываю.
С Ларисой мы жили вместе 5 лет. Нашей дочери было три года. Свою маму, мою тёщу, Елизавету Юрьевну, Лариса забрала к нам из Норильска. Забрала вовремя, поскольку город уже впадал в кому. Тёща очень помогала нам, и мы ей были за это очень благодарны. Вообще жили мы хорошо: не пили, не ругались, не били друг--друга бутылками по голове, но отсутствие денег мешало нашей жизни стать вполне счастливой и безмятежной.
Два года назад мои пьесы пошли в трёх периферийных театрах…
Изредка мы получали оттуда какие-то гроши, и это стимулировало меня к творчеству. Я, через силу, наглотавшись таблеток, писал пьесы, и читал их Ларисе. Лариса, к великому моему удивлению, выискивала в них всякие несуразности и ошибки, которые могли быть заметны только профессиональному драматургу. Однажды я сказал ей:
-- Слушай, давай ты напишешь как-нибудь на досуге пьесу? Ты, кажется, сечёшь в этом деле.
И она написала. Легко и стремительно. За две ночи. Очень волнуясь, я сел читать, и вскоре понял, что Лариса настоящий талантливый драматург. Вот это да! Что же теперь с этим делать? Как быть с этим в стране, которой драматурги вообще не нужны? То есть из всяких фондов доносилось: «Давайте пьесы! Давайте!» Но мы знали, что это болтовня. Ничем серьёзным это обычно не оборачивалось. Фонды были заняты собой, а не драматургами. А если кто и хотел серьёзно поддержать начинающих авторов, то, в порыве, разбивался о бетонную стену недоумения. Какие авторы?! Офицеры с голоду стреляются, а вы—пьесы! Такая информация нас ошеломляла, и мы сами хотели застрелиться. Из солидарности. Да и практически это тоже было оправдано.
Так вот, смотрю я на Ларису, на её пьесу, хочу что-то сказать, вдруг звонит телефон. Позвонил мой приятель, тоже драматург, Черемисов. Он сказал мне:
-- Сань, в Министерстве шевеление… Я был и у меня взяли на рецензию пьесу… Какая-то баба старая будет читать… То ли Кобылкина, то ли Собачкина… Я так волновался, что не запомнил её фамилию… (Потом оказалось—Хвостикова.) Давай, иди…
Не прощаясь, Черемисов повесил трубку.
--Это судьба!—подумал я, быстро наливаясь восторгом. –Лариса написала пьесу и театральный отдел ожил! Судьба!
И я побежал к редактору, беседу с которым уже описал. Когда я вернулся из Министерства, Лариса поставила передо мной тарелку с картошкой. О пьесе мы решили не говорить, но думали о ней постоянно. Мы были в трепете. Прошла неделя. Звонок! Редактор приглашает зайти и обсудить «сложившуюся ситуацию». Ситуацию?! Неужели всё так серьёзно, что сложилась какая-то «ситуация»? Какая?! Я пришёл. Редактор пожал мне руку и пригласил присесть. Предложил чай с булочкой. Я отказался. Редактор нахмурился, посмотрел под шкаф, потом на меня и сказал:
--Александр, я вынужден вас огорчить. Рецензия отрицательная. Причём, предельно отрицательная. Шансов на дальнейшую работу с Министерством по этой пьесе у вашей супруги нет. Я не согласен с тем, что написала Хвостикова, но рецензия есть рецензия. Мы в принципе можем работать с пьесами, получившими положительную оценку… Но!
Редактор поднял вверх длинный, костлявый палец и, ласково улыбнувшись, сказал:
--У вашей супруги явный талант! Пусть пишет как можно быстрее и больше! Пусть держит нос по ветру! Первую же удачу мы зафиксируем! Купим её пьесу! Ну, как вам мой план?
Я поблагодарил и вышел. Мне было ни плохо, ни хорошо. Я окаменел. Я ничего не чувствовал. Как это всё понять? Рецензия отрицательная, но «талант явный». Почему тогда рецензия плохая, если «явный талант»? Я сел в кресло недалеко от кабинета и стал читать рецензию. Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Никакой рецензии не было. Ларису откровенно уничтожали. Другой цели у «рецензента» не было. Всё, что писала Хвостикова было гнуснейшей ложью. Лариса «не знала материала»? Как же это так? Она десять лет прожила в общежитии ЗиЛа, работала по лимиту на складе, отбивалась ломом от впавших в белую горячку стропальщиков, и она «не знала материала»? Кто тогда знал? Она, Хвостикова?
Страшно захотелось водки. Где взять? Неожиданно рядом со мной плюхнулся в кресло пьяный Черемисов. Лицо его было фиолетового цвета, щека дёргалась.
--Прочитал?—спросил, дико ухмыляясь Черемисов.
--Что это, Коля?—спросил я.
--Я знаю что, --сказал Черемисов. Оглянувшись, убедившись, что коридор пуст, Черемисов вытащил из кармана ободранного пиджака чекушку и протянул мне.
--Давай!—тихо сказал Черемисов.
--До конца?—спросил я.
--Да, --сказал Черемисов,--у меня ещё есть…
Я быстро выбулькал водку, краем глаза следя за перспективами коридора.
В коридоре так никто и не появился. Я отдал пустую бутылку Черемисову и, молча стал ждать, что он скажет.
--Ты знаешь, кто такая Хвостикова?—спросил Черемисов. Я не знал.
--Хвостикова, это старый рецензент Министерства. Она болеет, лежит… Говорят, она ходит под себя и шансов у неё нет. Денег, естественно, тоже. У неё рак, нет лекарств, и нечего жрать. Ужасно? Да! Так вот, что придумали её коллеги… Они берут у молодняка, будто бы на рецензию, пьесы, сами пишут за неё всякие гадости, она подписывается и получает деньги за «работу». Этим и живёт… Причём правила игры таковы: все рецензии должны быть отрицательными, независимо от качества пьесы. Если рецензия положительная, то пьесу надо покупать, а денег на это больше не дают.
--Чёрт, но это же людоедство! Хвостикову кормят нами!—тихо выкрикнул я.
--Ну да,--сказал Черемисов и вытащил из портфеля вторую чекушку.
Мы быстро выпили её, потом хотели убить редактора, потом передумали, и поехали домой.
Сидя в метро, я думал: как я покажу эту гадость, этот ужас Ларисе?! Как?! Но и не показать не могу! Она ждёт! Ждёт с замиранием сердца! Первая рецензия! И аж из самого Министерства культуры! Это же потрясающе—из самого Министерства культуры! Уж там, конечно, такие люди, такие специалисты!
Дома я сразу объяснил ей, что это за рецензия, и кто такая Хвостикова. Я думал Лариса спокойно воспримет бредовую, грязную писанину «Хвостиковой». Я ошибся. Когда Лариса прочитала рецензию, слёзы брызнули из её глаз, она, оттолкнув меня, яростно порвала пьесу и выкрикнула, что никогда больше писать не будет. Боже, как она плакала! Я пытался что-то повторно объяснить, но ничего не получилось. Лариса заперлась в ванной и я, страдая, проклиная себя, редактора, Хвостикову, Министерство, стоял под дверью и слушал её рыданья. Я понял почему она не поверила мне. Её, по неопытности, завораживали слова «Министерство культуры»! Ну как же, это Монблан, Эверест, Гималаи интеллектуальной и художественной мысли! Это… О!! Это, ого-го!! Ох, ах!!
Она ещё не знала, что работают там люди разные: хорошие и не очень, умные и не очень, талантливые и бездарные совершенно… Всё это она поняла в последствии, а сейчас верила им, а не мне… Ну кто я такой? Ну, муж, Сашка… Он просто хочет меня успокоить, и правды от него ждать бессмысленно…
Год после этого события я упрашивал Ларису сесть за пьесу. И, наконец, уговорил. Однажды ночью она написала детскую пьесу и её поставили в пяти театрах. Были яркие афиши и хорошие рецензии. Одна из постановок состоялась в Москве. Она прошла весело и интересно. Из театра мы уехали в Мерседесе нашего приятеля, Лариса держала в руках букет, и посматривала в окно с нежной улыбкой, видимо мысленно прокручивая ленту спектакля. Он ей понравился. С тех пор она пишет много, спокойно, успешно и никаких Министерств не боится.
В одной весёлой книжке написано, что спасение утопающих, дело рук самих утопающих. Я не верил, что это совершенная правда. И теперь не понимаю, как я мог так долго этого не понимать.
31 марта 2010 года.
А. Староторжский
ПЕЧАТЬ.
Ничего особенного не произошло… Нужно сделать маленькую операцию… Собираю справки для госпитализации… Собрал с великими трудами почти всё, осталась последняя—справка от стоматолога. Он должен меня осмотреть и написать, что операция мне не противопоказана. Если это так.
Приезжаю в поликлинику. Везёт. Без обычных истязаний попадаю к врачу. Она согласилась меня осмотреть. Сажусь в кресло. Врач мне нравится: крупная, крепкая женщина с хорошим русским лицом, на котором ветер времени убедительно расписался… Но, что делать…
Врач залезает мне в рот крючком, осматривает меня, и заканчивает осмотр как-то очень своеобразно: она вытерла свой крючок о мой рот, о мои губы! Вытерла быстро, жёстко, привычно, уверенно, и с грохотом бросила крючок в какой-то облупленный тазик. Ясно, что врач постоянно так делала! Я оцепенел, изумился… Ну зачем же так?! И что это значит?! А потом понял: это –печать! Может быть, печать общедоступной медицины, может быть печать личного врачебного почерка этой дамы, а может быть просто каинова печать, которую сейчас видишь почти на каждой эскулапской морде!!!
7 апреля 2010 год.
А. Староторжский
МИЛЕЙШАЯ МИНИСТР.
Случайно наскочил на её фотографию в интернете. Разглядывал с удовольствием, и даже с затаённым чувством: на фотографии милейшая женщина, лет 35, прекрасного, гибкого, рослого сложения, в красном платье, изящно и скромно облегающем её сильную фигуру. Платье вовсе не модное—Боже сохрани от такой гадости!—а такое, какое ей удивительно идёт: простое, дорогое и слегка кокетливое… Министр счастливо улыбается. Персиковое лицо её приятно округлое… Слегка вздёрнутый носик—забавный, остренький… Рысьи глаза с искоркой—тонко, со вкусом подкрашены… И пухлый ротик лукаво улыбается! И—волосы! Чудесные русые волосы—водопадом! Да! Стоит, слегка согнувшись над столом, и от этого положения весело, соблазнительно круглиться прелестное, крепкое бедро… Ах!
Два года назад, как-то странно, неожиданно исчезло нужное мне лекарство. Исчезло—и всё! Никаких объяснений. И это привело меня в ужасное волнение. Я пью это лекарство уже 20 лет. Была травма. Нервная система пришла в изумление, и больше из него не вышла. Она нуждается в поддержке, и в солнечной, живительной энергии этого лекарства. Если говорить просто и ясно—я без него умру.
Лекарство это исчезло не совершенно. По справочной, в какой-нибудь из аптек Москвы его можно было найти. Две, три упаковки на весь город. Ну и несёшься, сломя голову, на другой край... Сходящий с ума, задыхающийся, обливающийся потом, влетаешь в аптеку—но лекарства уже нет! Ты просил, умолял—оставьте, пожалуйста! Но, забыли, не оставили, много других дел, без тебя… Выходишь убитый из аптеки и жадно глотаешь запрещённый коньяк. Таблеток осталось на два дня. Что меня ждёт через эти два дня?! Удушье? Страшные боли, разрывающие мозг? Госпитализация? Но это уже было…
На следующее утро опять звонишь—и, о радость! Есть! Опять несёшься, опять на край—и вот она, награда! Жизнь продлена на две недели! Какое счастье! Да, я обязан женщине министру! Она подарила мне настоящий, огненный, продолжительный восторг! Это счастье длилось полгода. Но всему приходит конец. Лекарство вдруг появилось, и пошла жизнь простая, лишённая азарта, грустная жизнь… Кстати, лекарство внесено в реестр жизненно необходимых.
Где-то в середине этого лекарственного экстаза, я залез в Интернет, и посмотрел как живёт милейшая женщина министр… И очень за неё обрадовался! У неё был день рождения, правительство дало ей орден и букет, величиной с автобус.
7 апреля 2010.
А. Староторжский
ЩЕЛКУНЧИК.
По мраморной, блестящей лестнице важно спускается Щелкунчик. Так я прозвал Мишку Брагина за его странное сложение: маленький рост, несоразмерно большая, благородной формы голова, досадно испорченная огромной челюстью, выдвинутой вперёд. За эту челюсть я его так и прозвал.
Жаль, что я тогда ничего умнее не придумал. Радовался даже своей изобретательности… Дурак…
Когда я, сорок лет тому назад, учился в консерватории, там было много лестниц. Не знаю, как сейчас обстоят дела с лестницами. Может быть их упразднили как предмет роскоши. Не знаю. Я давно не был в консерватории. Кто-то из командоров государства , посмеиваясь, изрёк, что люди искусства должны воспитываться в суровой атмосфере, не отвлекаясь на ничтожные соблазны жизни, вроде еды, одежды… Не знаю. Может быть и так. Может быть, всвязи с этим лестницы и отменили. Всё может быть.
А тогда, давно, когда мне было 19 лет, и я перемещался в пространстве не чувствуя своего тела, то по множеству прекрасных лестниц бегало, шло и скакало масса всякого интересного народа.
… Шли знаменитые Народные артисты, небрежно—элегантные, добродушные… Или совсем не элегантные… И ужасно злые! Всякие, но почти все знаменитости.
Подняв головы, шли студенты-лауреаты, смотрящие на нас, простых смертных, как оперные солисты на миманс.
Впрочем были среди них и приятные, скромные ребята… Драть нос тогда было не модно, и иногда весьма опасно…
Каждый день чёрным метеором с первого этажа на четвёртый, прыгая через две ступеньки, взлетал огромный седой старик—ректор.
Ему было почти восемьдесят лет, он всегда носил чёрные костюмы и, пробегая мимо нас, прищуривался, делал страшные глаза, «сканировал» нас. Мы его боялись.
Щелкунчик не боялся никого. Даже оглушительно знаменитого ректора. На его наигранно-пронзительный взгляд Щелкунчик отвечал пренебрежительно-смиренной улыбкой, и всегда начинал причёсываться. Это давало ему возможность повернуться к страшному старику спиной.
Ректор понимал этот маневр. Он замирал на секунду, его пушистые, седые брови лезли вверх, но он быстро приходил в себя и улетал на четвёртый этаж, в органный класс. Что ему этот крохотный, странный человечек? Ну пусть бунтует, пусть не трепещет… В конце концов для угнетения можно было найти кого-нибудь другого…
А бесстрашный Щелкунчик, спрятав расчёску, шёл с нами в буфет пить пиво.
Мы знали, что Щелкунчик удивительно талантлив и не сомневались, что через три-четыре года он войдёт в синклит, станет педагогом консерватории. Мы смотрели на него с тайным трепетом, как на восходящую звезду.
А Щелкунчик шутил, пил пиво и ходил по консерватории так же уверенно и спокойно, как по собственной кухне.
Прошёл год. Щелкунчик блестяще закончил консерваторию, и всё у него сложилось, как мы и ожидали.
Страшный старик взял его к себе в знаменитый хор, одним из помощников. Объясняю: сразу после консерватории и вдруг стремительный взлёт на Эверест хорового искусства—невероятный успех! Невероятный для всех, но не для Щелкунчика.
Одновременно с этим подвигом Щелкунчик получил класс: студентов.
Опять невероятный, счастливый поворот судьбы! Невероятный для всех, но не для Щелкунчика.
Итак, всё произошло. Щелкунчик спокойно и уверенно пошёл по сияющему пути избранника…
И вдруг—страшная новость! Щелкунчик покончил с собой! Как—он?! Почему?! Ну, кто угодно, только не он!
Тем не менее, это была правда. Говорили, что ему изменила жена, что в отчаянии он выпил уксусной кислоты, и умер в страшных мучениях. Отпевал его родной отец, священник…
Сейчас я знаю, что жизнь бесконечно изобретательна на всякие ужасы, но тогда всё, что случилось с Щелкунчиком—поражало…
Зачем была эта загадочная жизнь? Зачем так страшно она закончилась? Я долго пытался это понять, но, разумеется, не понял.
Не понимаю и сейчас, по прошествии многих лет. Да и вообще, что я понял за эти годы, постоянно разбиваясь о разнообразные и многочисленные загадки жизни? Может быть только то, что смысл жизни заключается в том, чтобы мы её не поняли… Смирились с этим, и бесследно сгинули, печально посмеиваясь над претензиями наивной юности…
4 мая 2010 года.
А. Староторжский
БУНИН.
Бунин мне представляется чем-то вроде ковша с раскалённым, кипящим золотом. Ковш малинового цвета, и от него, пенясь и переливаясь золотым и красным, бесшумно, легко отлетают чеканные, драгоценные цветы—рассказы.
А. Староторжский
СТРЕКОЗА.
Я вышел во двор и стал под лучами солнца. Конец мая! Жарко! Жизнь!
Солнце прогревало меня насквозь, доставляя огромное наслаждение… Появились тюльпаны, зажгли под солнцем свои алые чашечки… Воздух неподвижен… Изредка веет легчайший ветерок, словно кто-то любящий по лицу гладит… Из травы выглядывают крохотные, очаровательные, сиреневые цветочки… Страшный позор—не знаю, как они называются!
Наша старенькая, почти засохшая слива—тоже расцвела! Даже она! Вот не ожидали! На другой клумбе, метрах в двадцати от меня, появились оранжевые цветы, сильные, яркие… Опять не знаю, что это за цветы, опять позор…
Я сделал шаг в их сторону и замер: прямо передо мной, в воздухе, непонятно откуда взявшись, повисла большая, жёлто-зелёная стрекоза с прозрачными, как бы стеклянными, выпуклыми глазами, переливающимися всеми цветами радуги! Помню цвета—изумрудный, золотой, медный, фиолетовый… Мелькают в памяти ещё какие-то цвета, но боюсь, я их выдумал, от восхищения…
Чудо! Речная стрекоза висит в шаге от меня, в хрустальном сиянии своих неутомимых крылышек! Повисела секунды три—и… раз! И исчезла! Так же стремительно, как и появилась. Странно, боком умчалась в свою жизнь… Словно ветром её унесло…
Я стоял, и никак не мог понять: тридцать лет я не видел леса, не гулял по полю, не купался в речке, не собирал грибы, не загорал… Стрекозу тридцать лет не видел! Увидел и обрадовался, как ребёнок! Почти до слёз! Как это всё могло произойти?!
Но, конечно, есть ответ: тридцать лет назад мне нужно было перейти маленький мостик, и спокойно идти по жизни дальше… Я собирался это сделать, но тут чья-то мягкая рука, пахнущая ландышем, обняла меня и повела в противоположную сторону. Ласковый голос убеждал: пойдём, там будет лучше… Большие карие глаза смотрели нежно и преданно…
Очнулся я в больничной палате изуродованный с головы до ног.
А Невежество (это было, конечно, оно) растерянно стояло рядом и протягивало мне пирожок с капустой…
Так я, практически на всю жизнь, оказался заперт в своей комнате, и с ужасом часто думаю, что бессмертное Невежество в миллиардном своём исчислении бродит по Земле, улыбаясь встречным ласковой, умиротворяющей улыбкой.
Или, где-то на полянке, среди цветов и трав, весело делает экспериментально—ускоренные трепанации черепа кривым, ржавым и грязным от крови, плотницким топором!
10 мая 2010 год.
А. Староторжский
ВЕЛИКИЙ ВОИН ПУСТЫНИ.
… Я не знаю, как это получилось, но в возрасте 8 лет я оказался на море, в пионерском лагере… Без папы, без мамы, без дедушки и—самое страшное!—без моей милой бабушки. Я понимаю, мои родители хотели сделать как лучше—море, солнце, здоровье… Но они перестарались, поспешили… Я, домашний мальчик, «бабушкин» внук не был готов к самостоятельной жизни, даже под присмотром воспитателей… В нашем втором отряде я был самый «рохля»: ходил вечно растерзанный, шнурки волочились за мной, на лице засыхали остатки пищи… Потом сами отваливались… При этом так называемый «присмотр» воспитателей над нами был формальный, почти не ощущаемый… Больше они были заняты своими загадочными, напряжёнными отношениями… Такие диалоги я часто слышал: «Опять бегал в клуб к Абрикосовой?» Мужской голос оправдывался: «Галя, на кой чёрт мне эта Абрикосова, если у меня есть ты?» Женский голос тихо взвизгивал: «Врёшь, подлец! Тебя там видели!» Затем следовала попытка пощёчины, как правило неудачная… Дядька—воспитатель привычно увёртывался…
Я думал: далась им всем эта Абрикосова! Во-первых, она аккордеонистка, это же смешно! Ля-ля… Тянет на зарядке свою гармошку… Во—вторых, она старая! Ей лет двадцать уже! Старуха, на покой пора! Потом, она длинная, худая, гибкая как удочка, и сиськи у неё здоровые торчат! Как она играет—не понятно! Волосы рыжие—целый стог, до небес! Как у ведьмы! Глазища огромные, зелёные, как у Змея-Горыныча! Видать, она его дочка! Рот большой, красный, как у вампира, а зубы блестят как лакированные! Она рта не закрывает, всё ржёт! А вокруг мужики стоят кольцом и млеют! Не понятно… Ну ладно… Наплевать на неё и забыть… Дура… И мужики дураки… Купили бы себе килограмм «Мишки на севере» и ели под грибочком… Разве это не лучше, чем эта дура Абрикосова? Ну ладно, не до неё…
Самое невыносимое в моей жизни в лагере, было то, что каждую секунду в меня летело противное слово «жирный»… Сделаешь шаг—орут «жирный»!—сделаешь два, опять орут… А я никакой «жирный» не был, я был просто полненький мальчик и всё… Бабушка моя делала всякие вкусные вещи из теста: пироги, булочки, печенья… Что мне их теперь не есть? Не дождётесь… Плевал я на ваши издевательства…
…Но всё-таки достали… Однажды девочка, которая мне очень нравилась, Наташа Русакова, в столовой, ни с того ни с сего, крикнула мне: «Жирный!» Я обиделся. Я от неё этого не ожидал. Я думал, что если она мне нравится, то ничего плохого она мне сделать не может… Ну сами посудите: вот ты девочка, вот мальчик, которому ты нравишься, ты должна это ценить! А вместо этого ты орёшь ему «жирный»! Не знаю, глупость какая-то…
Ушёл я от обиды в конец лагеря, к сетке из проволоки, которая отделяла нас от мира нормальных людей, сел на песок и стал думать: как мне дальше жить? Даже Русакова, и та предательница… А ещё я защищал её от Витьки-Моськи, который её за волосы дёргал… Дал ему раза, Витька—брык и упал… Потом убежал… «Спасибо, Саша,»--важно сказала Русакова и сделала мне глазки. Я думал всё, отношения налажены… А оно вот как… Надо было оставить её на растерзание Моське… Тогда бы знала… Друзья на дороге не валяются… Ну ладно…
… Вообще надоели они мне со своим лагерем… Развлечения какие-то тупые: самолётики кретинские делать, песни петь—завывать… В море заходишь: минуты три поплескаешься и на берег… Вон Абрикосова! Уплывает так далеко, что и не видно её… Я слышал как одна воспитательница, глядя на неё в море, из-под руки, громко сказала: «Чтоб ты утонула, сволочь!»
…Я думал Абрикосова утонет, а она и не собиралась… Приплыла и стала на своей гармошке играть, песни орать… Воспитательницу трясло от ненависти… Синяя ходила… Я думал утопится… Нет, обошлось…
… Так вот сижу я на песке у сетки и думаю: как жить мне среди этих гадов? Тут с противоположной стороны подходят к лагерю Лёнька—Опарыш и Генка—Конь… Спокойно откидывают кусок сетки и, не обращая на меня внимания, входят в лагерь… Вот так! Запросто выходят, и запросто входят в этот концлагерь! А я что, хуже что ли? Там свобода! Там никого нет! Никто гадости не крикнет! И с такими радужными мыслями, я вылез на свободу и пошёл по берегу, подальше от лагеря…
… Хорошо! Море и песок… Кусты какие-то маленькие… Кругом—ни души! Пионеры за решёткой сидят, а я гуляю, как нормальный человек… Жизнь!
…Иду вдоль моря, по берегу, подальше от лагеря… И чем дальше от него отхожу, тем лучше, веселей мне становится… Иду и думаю серьёзно—может уйти от них на хрен совсем! Вот паника подымится! Вызовут КГБ… Вдруг что-то, виляя, пробежало передо мной, и юркнуло под кустик… Я остолбенел! Потом стал осторожно подходить к кустику… Не успел я к нему подойти, как из-под другого куста выскочила ящерица, крупная, толстая… И побежала куда-то подальше от меня, за волнистые гребни песка, и колючие кустики, собиравшиеся иногда в настоящие заросли…
…Я возликовал! Вот она, жизнь, достойная настоящего мужчины! Здесь же охотиться можно! Ящерицы будут динозавры, а я—бедуин, великий воин пустыни! Говорят, бедуины не охотились на динозавров, ну и что? А вот мне повезло! Я буду охотиться! Вообще—есть ли на свете вещь, которую не может сделать бедуин? Нету такой вещи! Я читал, что один великий бедуин, как выпрыгнет из песка, и всадил пулю английскому генералу прямо в лобешник, между глаз, а потом—раз! И в песок ушёл, как вода! Ну что, он может, а я не могу? Хрен ли тут! Могу!
…Ну и начал я охотится. Ящериц было—море! Выскакивали из-под каждого куста. Я ловил их совершенно без напряга… Некоторые, похитрее, сбрасывали хвост—он дёргался, завлекал… А сами под куст, переводить дыхание, и новый отращивать…
…Набил я этими хвостами целый карман, хвосты дёргались, я смеялся… Жизнь! На обеде собрал я эти хвосты в кучку и бросил в суп Русаковой… Она, когда увидела, что у неё в тарелке, как завизжала, заверещала! И как сумасшедшая понеслась из столовой, сбивая пионервожатых с ног… С трудом её поймали, лекарство давали… Потом пришли ко мне и говорят: Саша, что же ты делаешь? А я дураком притворяюсь и спрашиваю в ответ: а что такого? Они видят, мальчик—идиот, ну и отстали… Слово с меня взяли, что больше я так не буду… Ну, конечно, не буду… Что хотел—сделал… Вон, Русакова, от меня шарахается, как мышь от кота… Ну ясно… Мели языком, да меру знай… Была глупая девочка, стала умная… Молчит всё и глаза таращит…
…Ну ладно, слишком много времени я ей уделил… Не имеет она на это никакого права… Что она, директор столовой, чтобы о ней книжки писать? Ну, в сторону её…
… Однажды случай был: выскочил у меня на ноге чирей… Здоровый! Я им гордился: ни у кого нет, а у меня есть…
…Гуляю, как всегда, среди песков, вдруг чувствую, с ногой что-то произошло, тёплое что-то побежало: смотрю, нарыв лопнул, и льётся из него жидкость мутно-малинового цвета… Вылилась и застыла длинной полоской по всей ноге… Ну я, конечно, в восторге: рана! Настоящая! Как у великого воина пустыни! Пришёл в медпункт, залепили мне нарыв пластырем, в виде крестика… Выхожу, вижу Абрикосова стоит с физруком… Я насупился важно—ведь не хухры-мухры! А Абрикосова посмотрела на меня и как заржёт:
--Смотрите, какой мальчик смешной!—говорит и от смеха закатывается.—Ему прыщик залепили, и он думает, что он что-то вроде космонавта!
…Смеётся безудержно… Физрук тоже рот свой фиолетовый распялил, ей угодить хочет…
«При чём тут космонавт?»--думаю я, и с отвращением от Абрикосовой отвернулся. А эти двое смеются и шутками меня осыпают.
…Я раненый человек! Какие тут шутки?! Сволочи! Разозлился я на Абрикосову, думаю с озлоблением беспощадную мысль: «Вот дай срок! Вырасту, растяну твою гармошку, не обрадуешься! Будешь знать кто главный!»
17 мая 2010 г.
А. Староторжский
КТО ИДЁТ НАВСТРЕЧУ?
…Идём мы с Ларисой в магазин, возвращать ужасные туфли, в которых десяти минут нельзя пройти, а навстречу нам, естественно, идут люди… Такой человек прошёл, сякой… В общем люди обычные, ничего особенного… Только глаза у них странные… Нет в них радости… У животных такие глаза…
Заворачиваем за угол и натыкаемся на пожилого человека, лет 65, одетого в рабочий костюм, разукрашенный извёсткой… Видимо, маляр…
Не ждали мы от него ничего удивительного, но он это удивительное совершил: поравнявшись с нами, резко выбросил руку в римском приветствии (мы шарахнулись)… И разборчиво, но тихо сказал скороговоркой: «С Лукашенкой нам беда!»
Потом мастерски сделал вид, что он ничего не говорил, что его никогда тут не было, что он не он, и вразвалочку пошёл по своим делам…
Кто это был? Сумасшедший? Народный политик?
Вообще трудно сохранить разум, постоянно варясь в нашей злокачественной каше, как политику народному, так и любому другому…
3 июня 2010 года.
А. Староторжский
САМОРОДКИ.
Попалась мне однажды яркая, свежая театральная афишка. Ну и поскольку я пишу пьесы, и человек, вроде бы театральный, я стал с интересом её листать: любопытно узнать, где какие премьеры надвигаются, и у кого.
Читаю и глазам своим не верю: в каком-то театре ставят сказку «Медной горы хозяйка»… То есть удивительного в этом ничего нет: сказка известная и интересная… Почему бы её не поставить? Можно ставить. И даже нужно… Однако в оторопь приводит одна странность: у автора сказка называется «Хозяйка Медной горы». Под этим названием сказка известна читателю давно… Мне вот скоро должно 60 стукнуть, а читал я её, когда мне было лет 6… Ну и вдруг сказка появляется с новым названием: «Медной горы хозяйка». Зачем? А затем, понимаю с негодованием, что театр, завладев сказкой, со свойственной всем театрам тягой к оригинальности и привычкой «улучшать» литературные и драматические произведения, изменил надоевшее, набившее оскомину название и выпускает сказку в новом «освежённом» варианте.
Вот так! То есть внесли свою лепту в историю знаменитого детского произведения! Как же без этого? Скажут, вы ретрограды, ничего нового придумать не можете. А они могут! И это доказали! Умный зритель поймёт, что имеет дело со специалистами в области новаторства и рекламы! И критикам ядовитую пасть давно пора заткнуть этой остроумной, капитальной фигой!
Читаю дальше: кукольный театр предлагает вниманию зрителя сказку «Шапочка красного цвета»… Ну… это… знаете… Как-то… совсем!
Бросил я афишку и сел за компьютер… Иногда появляется у меня в ушах пульсация неприятная… Пора выяснить, с чем это может быть связано… Читаю: воспаление, средний отит, сосуды… И вдруг наскакиваю на странное повествование: речь идёт о художнике ван Гоге, который запустил заболевание уха, и так оно его в конце концов замучило, что несчастный гений, обезумев от боли и ярости, не в силах более терпеть, взял и отхватил это ухо простым кухонным ножом!
Вот так! А под этой историей, изложенной сухо, спокойно, сочувственно—адрес и телефон клиники, где больные уши лечат быстро, дёшево и качественно!
Открываю биографию великого ван Гога, погубленного средним отитом. Читаю: несчастный, добрый, странный, психически больной человек, гениальный, непонятый художник… Страшно пил, болел височной эпилепсией, в припадке безумия отрезал своё ухо и подарил его проститутке. Покончил жизнь самоубийством. Про отит ни слова!
Сижу слегка отупевший, словно от контузии… И вдруг всё понимаю! Врачи, авторы вольного пересказа биографии ван Гога, с феноменальной наглостью и цинизмом, воспользовались тёмной историей с его ухом, вернее с его сумасшествием… Прошу аплодисменты! Изобретательно всё исказили, употребив драму великого страдальца на собственные коммерческие нужды, и тонко, но впечатляюще намекнули читателям: не придёте лечиться к нам в клинику—ждёт вас страшная судьба легкомысленного ван Гога, пренебрегшего сложным заболеванием.
Вот так! Ну и кто они после этого, с позволения сказать, эти люди?! Ну, конечно, самородки! Таланты! Новая порода людей, так весело взбурлившая наше общество! Гении изобретательности и рекламы! Куда до них интеллигентным театральным деятелям, с их робким, смешным, и почти безобидным хамством! Дети они рядом с этими самородками! Милые, трогательные дети! Учиться им нужно у гениальных эскулапов! Заплатить любые деньги и учиться! Тогда они, может быть, не пропадут.
9 июня 2010 год.
А. Староторжский
1998 год. ДЕФОЛТ.
Бабах!!! Молись, Россия! Огромный камень, неизвестно с каких небес, рухнул в лужу с головастиками! Откуда прилетело это чудовище?! Обещали мир и благоденствие… А на самом деле что?! Обвал! Катастрофа!
Несчастные головастики миллионами мечутся, ища спасения! Тонкий, отчаянный, жалкий визг стоит над лужей! Сколько сдохло? Статистика молчит. Она оцепенела. В горло ей забит каменный кляп. А может быть просто её время ещё не пришло… Но она когда-нибудь раззявит со скрежетом свою ржавую пасть!
Один политик лет через десять рассказал, что сразу после дефолта кто-то из руководства страны быстро улетел отдыхать, ловить рыбу в Австралию. На золотые пляжи, к зелёной, прозрачной воде, под ласковое солнышко! Смылся, то есть…
Но что один политик не может сказать про другого политика? Всё что угодно может сказать. Иногда, даже правду… Далее!
Прошёл август, сентябрь, октябрь… Всё тоже месиво… Никаких надежд… А вранья! Ужас!
Ноябрь. У нас с Ларисой появилось немного денег. Продали десяток старинных разноцветных бокалов из богемского хрусталя. Бокалы были дедовские, чудо красоты! –словно вырезанные из драгоценных камней… Отдали за копейки… Но сейчас и это деньги…
Идём в наш магазин. Волнуемся. Там венгерская колбаса с перчиком, немецкое варенье, швейцарский сыр, свежий, хрустящий хлеб, финское масло, фрукты, овощи… Сладкое вино из Греции! Ах—ах!
Входим. Действительно—прилавки ломятся. Сразу бьёт в нос ошеломляющий, пронзительный запах копчёностей, ванили, свежемолотого кофе… Сбивает с ног… Голова кружится… Не понимаешь, куда попал… Может быть это рай?
Лариса встала в маленькую очередь. Я отошёл в сторону и отвёл на секунду взгляд от ярких коробок и бутылок.
Недалеко от меня, всем телом навалившись на прилавок, изо всех сил пытаясь приблизить лицо к запахам, в страшном напряжении застыла красивая, высокая женщина в оренбургском платке и дорогой меховой шубке из разноцветных шкурок. Она вся превратилась в обонянье. Вся—с головы до ног. Она поворачивала голову то вправо, то влево, медленно водя взглядом по продуктам на прилавке, и пытаясь понять, почему ей всё это недоступно. Ноздри её точёного носа жадно раздувались, глаза стали безумными, лицо посинело… Она НИЧЕГО не могла себе купить! Она могла только втягивать в себя эти запахи, завладевшие ей безраздельно! ИЗВЕСТНАЯ АРТИСТКА КИНО!
В двух шагах от неё, опустив голову в изодранной кроличьей шапке, в лёгком, насквозь промокшем плаще—мешком, беспомощно стоял мужчина лет сорока, видимо муж обезумевшей актрисы, самый несчастный человек на свете. Он смотрел в пол. Лицо его сморщилось и повисло, как набрякшая от воды тряпка. Он хотел одного, немедленной смерти—на его глазах жена сходила с ума… Удивительно, что позор и страданье не убили его тут же, на месте. А может быть и убили. Потом, через час. Или два. И его и её…
Ко мне подошла Лариса, румяная, вспотевшая, явно не в себе… Я взял у неё сумку, приятно тяжёлую, полную райских даров, и мы быстро пошли домой.
Люди, в густых, синих сумерках, медленно идущие нам навстречу, так смотрели на нашу сумку, раздутую вкусной жратвой, что становилось страшно. «Пистолет! Надо пистолет купить!»--совершенно серьёзно
думал я. –А иначе как в магазин ходить? Убьют! Мы же все сошли с ума! Кокнут и глазом не моргнут!»
Пошёл снег. Окна домов тепло светились оранжевым, жёлтым, зелёным… Как будто ничего не произошло… Я шагал по снежной каше и продолжал бормотать: « Коллапс! Банковская система рухнула! Экономики нет! Зачем они врали, что дефолта не будет? Чего они этим добились? Ведь в этом вранье не было никакого смысла! Дефолт был неотвратим! Даже обмануть толком не могут, бездари! (Стоп! Понял! Осенило!) А что если они врали со смыслом?! Ведь в неожиданно образовавшейся панике можно украсть сколько угодно денег! Миллиарды! Да! Так и было! От них можно ожидать что угодно!»
Идём дальше… Мимо нас на бешеной скорости пронёсся огромный, серый джип… Облил грязью с головы до ног… Но нам только смешно… Разве можно испортить настроение людям, у которых полная сумка всякой вкусноты? Попробуйте, не получится! Ну, наконец и дверь в наш подъезд… Лифт, тепло… Скоро сядем за стол… Греческое вино янтарного, медового цвета… Наверно густое, ароматное!
Что мы будем делать, когда деньги и еда закончатся—мы не думали… И правильно делали.
16 июня 2010 года.
А. Староторжский
ЧУДО, ФРУКТЫ И ШОКОЛАДНЫЕ ДЕВУШКИ.
Мы с мамой стоим в нашей большой, просторной прихожей, и смотрим, как по столовой комнате, среди огромных корзин с фруктами, озабоченно бродит маленькая, коренастая узбечка в яркой национальной одежде. Она подходит то к одной корзине, то к другой, и что-то там поправляет… Чтобы там было лучше, красивей… Фрукты—её подарок маме… Моя мама—врач, узбечка—её бывшая пациентка…
Мама смотрит на узбечку, что называется, во все глаза.
--Как я её вылечила? Понять не могу… Это чудо какое-то!—тихо говорит мама, не отрывая взгляда от узбечки.
Я не понимаю значения того, что говорит мама. Какое чудо? Почему чудо? Вылечила и всё. Это нормально!
Мне 17 лет (год 1967), три месяца назад я отдыхал в Анапе. Пил вино стаканами, кувшинами, вёдрами, до полного самозабвения… Купался до синевы и смешной трясучки… Загорал, подражая в упорстве самым сумасшедшим… С вожделением смотрел на шоколадных, весёлых девушек… Потом слетал к дядьке в Ригу, болтался с приятелем по ресторанам, барам. Пьянел от готических пейзажей… Восторженно стоял посреди необъятного Домского собора, потрясённо, улетая в небеса, слушал орган… Какое чудо? В мире всё должно быть ясно и прекрасно, если в нём живу я! Иначе зачем я здесь? А чудеса—это выдумка тухлых пессимистов и религиозных шизофреников. Я молод, здоров, счастлив, я играю на фортепиано, и у меня есть книжки по марксизму-ленинизму, где всё объяснено. Я эти книжки не читал, но верю, что философы дали бой всяким дурацким чудесам! Счастье—норма! А кто против—с дороги!
Всё это я бойко и самодовольно изложил маме. Мама странно взглянула на меня, расхохоталась и поцеловала меня.
Хорошо быть молодым, тра-та-та, ля-ля-ля…
26 июня 2010 год.
А. Староторжский
ПУТЁВКА В ЖИЗНЬ.
Я стоял на платформе метро, ждал поезд… Краем глаза уловил, что рядом со мной встала девушка, кажется, очень красивая… Я мгновенно оглядел её, и понял, что это действительно так. Очень красивая, стройная, волосы потрясающие… Единственное, что ужасно портило её, это выражение её лица: грубо-самодовольное, жёстко-высокомерное, самовлюблённое… Что ещё? Ещё читалась на этом лице попытка придать всему облику своему царственно-неприступный вид… Желание дать понять, что она случайно, временно здесь… Что её остро ждут элитарные мужчины, элитарные машины, элитарные курорты… И что простые смертные не имеют права даже смотреть в её сторону… Плебейский интерес оскорблял её…
Ну ладно. Сели в поезд. Поезд был почти пуст. Девушка изящно села напротив меня, и сразу же отвернулась, чтобы не встретится со мной взглядом… Демонстрируя полное отсутствие интереса ко мне…
Вообще, мне это всё надоело, и даже стало слегка раздражать. С некоторых пор, у молодых девушек, при взгляде на меня лица становились скучными, разочарованными… Глаза тускнели… Я понимаю, что всему своё время: мне 60 лет, я среднего роста, очень полный, у меня седая борода… И иначе смотреть на меня они не могут. Правда утешало, что 30 лет назад, я встречал взгляды весьма заинтересованные, даже горячие, и даже пламенные! (Клянусь!) Но это было 30 лет назад… А сейчас… Ну, не могу я спокойно отнестись к тому, что происходит! Не могу! Мне плохо, тяжело, тоскливо… И я обиделся на всех девушек сразу!.. И, в свою очередь, тоже решил на них не смотреть. Краем глаза я наблюдал, какое впечатление это на них производит. И быстро убедился, что никакого. Это меня серьёзно разозлило, и я решил сменить тактику: я ловил случайный взгляд какой-нибудь цветущей девицы, и, неожиданно для неё, сморщивался, будто бы от отвращения к ней… Отворачивался от неё с брезгливо перекошенной физиономией, и до следующей станции выражение лица не менял… Вот это подействовало! Девицы терялись, бледнели, самодовольство оставляло их, и они изо всех сил пытались понять, почему произвели на этого мужчину в возрасте (на меня, то есть), такое неприятное впечатление? Они пытались заглянуть мне в глаза, растерянно озирались, поправляли одежду, красились,
-- но ситуация не прояснялась… И на следующей станции они выходили в полном потрясении и изумлении… Как так? Старый гриб, недостойный поцеловать землю у их туфелек, с явным, отчётливым презрением отнёсся к их молодости, яркой красоте, прелести, и даже не пожелал посмотреть на них, чтобы до конца жизни запечатлеть в своей памяти эту встречу, и с трепетом восторга вспоминать её в своей окончательной старости?! Как так?! Почему?!
Обычно я не очень злоупотреблял этим приёмом, но сидящая напротив девица жгуче провоцировала меня на него. Я хотел его немедленно применить, но почувствовал, что наклёвывается новый, необычный вариант: девица вдруг очень захотела, чтобы я на неё посмотрел, и я понял почему… Вовсе не потому, что я её очаровал, а просто все эти самодовольные, неземные красавицы нуждаются в постоянном самоутверждении… Они секунду не могут прожить без заинтересованности со стороны мужского пола… Казалось бы, если ты так уверена в себе, зачем тебе нужно, чтобы на тебя постоянно восторженно пялились? А вот нужно и всё! Как наркоману нужен наркотик, совершенно так же.
Так вот девица изо всех сил пыталась поймать мой взгляд, привычно привести меня в восторг, а потом равнодушно отвернуться, удовлетворив свою потребность в восхищении… Но! Нашла коса на камень. Девушка волновалась, ёрзала, вертелась на месте, а я безжалостно смотрел на метр правее её. И своего добился. Постепенно с лица её исчезла гнусная маска хищной покорительницы сердец. Девушка стала печальной, беспомощной, кроткой, и именно поэтому по-настоящему привлекательной. Сейчас, в обаянии скромности, она могла действительно покорить сердце любого приличного мужчины. И если это выражение лица она сохранит хоть на час, то жизнь её, безусловно, изменится к лучшему.
Да, я сознаю, что вёл себя не хорошо, жестоко… Но кто знает, может быть я дал этой девушке путёвку в жизнь! Разве это не главное?
6 июля 2010 год.
А. Староторжский
СТРАННАЯ ВСТРЕЧА.
В моей жизни было немало странных встреч. Одну из них опишу.
Лето. Середина дня. Помойка. Я подхожу с мешком мусора, и вдруг чувствую, что спешить не надо… Что-то там, на помойке происходит совершенно необычное… Прежде чем идти туда, надо понять, а стоит ли? Среди железных контейнеров, полных мусора, стоит маленький, коренастый мужчина лет пятидесяти, хорошо одетый, в чёрной дорогой бейсболке…
Мужчина яростно вышвыривает из контейнеров тряпки, коробки, мешочки с мусором, и оглушительно, хрипло орёт, обращаясь неизвестно к кому:
--Ёб вашу мать! Что вы мне носите?! Что это за говно?! Почему костюм не отглажен?! Почему он в пятнах?! И почему рубашка ваша сраная вся в варенье?! И это я должен носить?! А где галстуки? Где нормальные американские галстуки? Это же тряпки сраные, а не галстуки! А это что?! Это ботинки?! Вы считаете, что это ботинки, и хотите их мне предложить?! Не выйдет, суки! Несите нормальные вещи, блядь, пока я добрый!
А. Староторжский
ПЕСЧАНЫЕ УЛИЦЫ.
…Ноябрь, синий, мокрый… Из форточки пахнуло, как ни странно—молодостью! Я помню как 40 лет тому назад, вечером, я стоял на Песчаной улице… Небо тёмно-синее, окна светятся ярко и мягко… Запах талого снега, свежесть жизни льётся в душу! Немного пахнет бензином, и это приятно… Всё приятно! Мимо, по снежной грязной каше, неуклюже покачиваясь, ползёт ярко освещённый, старый, обшарпанный троллейбус. Как приятно на него смотреть!
В магазине лежит толстая, белая курица, венгерская—отлично!
Вино болгарское, чёрное, кислое—изумительно!
Завтра пойдёт ледяной, мелкий дождь, и ты, надевая перчатки, или поднимая воротник, поскользнёшься, и в своём новом, французском пальто рухнешь в мокрый, колючий сугроб! Ах, как весело! Как хорошо!
Привет вам, Песчаные улицы! Привет тебе, старый троллейбус! Привет тебе, талый снег! И вам привет, окна, так ярко и так приветливо горящие 40 лет назад! Ура!
А. Староторжский
МИЛЫЙ МАЛЬЧИК, СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК.
--Какой милый мальчик! Какой воспитанный! Как хорошо играет на фортепиано! Из него, наверняка, выйдет великий музыкант! Ему ведь восемь, Маргоша?—спрашивает тётя Полина у бабушки. Бабушка, сияя от счастья, кивает.
Тётя Полина продолжает свои сюсюканья:
--Ему всего восемь лет, а он уже играет Шуберта!
Тётя Полина слегка треплет меня по щеке, и нежно гладит по голове. Я терплю, делаю вид, что мне приятно. Рука у тёти Полины костлявая, крепкая, и чем-то неприятно пахнет.
Тётя Полина старинная приятельница бабушки. Она привезла бабушке какую-то особенную шерсть, и что-то они с ней будут делать… Что-то вязать, что-то тянуть… Ну их…
Вообще надоела мне эта тётя Полина и её нудные восторги… На улице лето, жарко, солнце сияет, а я слушаю всякую старушачью дребедень… Меня распирает от желания скорее выбежать на улицу, и я прошу бабушку отпустить меня. Лицо бабушки, сияющее и ласковое, мгновенно становится озабоченным и серьёзным. В глазах её страх: внук выскочит из-под крыла, и побежит куда-то… Страшно!
Бабушка перечисляет, что мне запрещено: купаться в фонтане, убегать за пределы двора, подходить к Димке Лапкину, есть цветы, рвать цветы, загорать, сражаться на шпагах и так далее… Послушать её, так вообще ничего нельзя… Ходи, как пришибленный, и даже головой не верти… Но я со всем соглашаюсь, всё обещаю, и убегаю на улицу, испытывая жгучее желание скорее нарушить все запреты.
И мне сразу везёт: у подъезда сидит на скамейке Лапкин и делает бомбу. Бомба получается так: со спичек, ножичком, осторожно соскребается сера… Нужно небольшую горку… Потом в гайку завинчивается болт, так, чтобы образовалось углубление, в которое насыпается сера…
Потом в гайку, с другой стороны, плотно завинчивается другой болт… Он как пресс, сжимает серу, и получается бомба… Она не всегда взрывается, но если повезёт, то рванёт будь здоров… Лапкин у нас главный спец по этой части… У него накладок не бывает. Лапкин гордится собой. Я его понимаю—он мастер! Закончив бомбу, мы с Лапкиным идём на охоту. Просто так бросить бомбу не интересно. Нужно, чтобы был эффект.
Мы нашли удобное место и стали караулить. Только Лапкин стал врать, как он подорвал пожарную машину, как появился интересный объект.
Это была старуха Надеждина. Ужасно толстая, низенькая, на раздутых водянкой ногах, еле переваливаясь, она тащила две тяжеленных сумки… Круглое, потное лицо её, с тремя подбородками, красное от напряжения, выражало полное удовлетворение жизнью. Видно оторвала в магазине что-то дефицитное. Когда Надеждина, пыхтя и отдуваясь, протащилась мимо нас, Лапкин прицелился и метнул бомбу.
Неплохо метнул. Бомба взорвалась у самых ног Надеждиной, так близко от неё, что можно сказать взорвалась у неё под юбкой. Надеждина взвизгнула, сумки выронила и, широко расставив ноги-тумбы, остановилась, раскачиваясь и держась за сердце… Мы понеслись быстрее ветра. Вслед нам неслось: «Чтобы вы сдохли, сволочи!» И так далее. Перечислять проклятия Надеждиной не интересно. Всё это мы слыхали неоднократно.
Забежав за угол, мы остановились передохнуть. Лапкин, отдышавшись, предложил пойти к дяде Васе Солдатенкову. Дядя Вася, за две бутылки пива, разрешил утопить котёнка… Мне стало противно, и я отказался… Одно дело Надеждина, а другое—котёнок! Нельзя и сравнивать…. Лапкин беззлобно обругал меня и убежал.
Я решил пойти к нам во двор, посмотреть, что там делается….
Двор наш был прекрасен! Карликовые, декоративные деревья, клумбы, цветы… Море зелени! А главное—фонтан! В его чаше мы, самые независимые, с удовольствием купались. Когда я подошёл к фонтану, на дне его, на спине, с открытыми глазами лежал Лёшка Франтиков, сын нашего посла где-то в Африке. Над ним склонилась красивая Лиза Корецкая, и посыпала воду над физиономией Франтикова какими-то цветочками и мелким мусором. Это ради неё выпендривался Франтиков.
--Хватит, вылезай!—сказала Лиза, и легонько шлёпнула по воде розовой ладошкой. Франтиков вылез из фонтана, посмотрел на меня красными глазами, и вызывающе спросил:
--Можешь так? И поглядел на Лизу. Лиза насмешливо посмотрела на меня своими огромными голубыми глазами, и пренебрежительно сказала:
--Он не может. Ляжет и сразу все ноты свои забудет. Они у него из ушей выплывут.
И засмеялась. Засмеялся и Франтиков. Я пробормотал, что ничего у меня из ушей не выплывет… И лёг как Франтиков. Я этот приём давно освоил. К тому же Лизка мне тоже нравилась.
Лежу я на дне фонтана, лежу… Ну, не могу больше… Выскакиваю из него, а Франтикова и Лизку как корова языком слизала… Убежали…
Ну и чёрт с вами, подумал я, и пошёл на Собачью площадку. Там можно было высушиться и позагорать на полянке, окружённой густым кустарником… И доска там была, приволок кто-то… Лежи себе спокойненько, никто тебя не увидит, и бабушке не доложит… Я полянку осмотрел, всё ли чисто—иногда собачки сюда забегали… Убедился, что всё нормально, и лёг на доску… Приятно на ней лежать… Бабушка увидела бы меня на ней, ну и шума было бы! Её внук, Саша, Шуберта играет на фортепьяно и, вдруг, лежит на доске как алкоголик Солдатенков! Кошмар!
Я закрываю глаза, слушаю как шумят листочки на ветру, солнечное тепло пронизывает меня… Какие-то цветочки приятно пахнут… Кайф!
Я открываю глаза и смотрю в небо… Оно голубое, хорошее… Вот облако появилось, красивое, белое, величественное… Оно плывёт куда-то… И, конечно, не просто так, а со смыслом… Иначе зачем оно? Я думаю оно к нам прилетело из Италии… В Италии, говорят, всё красивое… И города, и поля и реки, и озёра, и бабы… Но самое красивое—макароны! Я видел на картинке—с ума сойти, какая красота! Слюнки сразу текут! Вырасту большой, поеду в Италию, и наемся макарон с моллюсками… Конечно, картины посмотрю в музее, без этого нельзя, но это вторым номером… Интересно, что сейчас делает Лапкин? Котёнка топит? Дурак… Что в этом интересного? Не понимаю… А куда Франтиков с Лизкой убежали? Да кто их знает…. Мне дела нет… Заманили меня в фонтан, как дурака, и убежали… Вообще, Лизка красивая… Ей десять лет, глаза небесной синевы, волосы длинные, светлые, по пояс… Платья красивые всегда… Я знаю почему она с Франтиковым ходит: отец его посол в Африке. Она хочет за Лёшку замуж выйти, и уехать в Африку… Охотиться на носорогов, макак ловить, кататься на слонах… Конечно, это интересно, я её понимаю…
Я учусь в знаменитой школе, где нет девчонок. Одни мальчишки учатся. Мы все будем музыкантами. Обязательно великими. Поём хором всякие музыкальные произведения… Выступаем в лучших залах… Во Дворце Съездов, например… И в Большом зале Консерватории…
Нас спрашивают: не скучно вам без девчонок? Мы говорим, что нет, не скучно…. Дел по горло… Фортепиано, хор, сольфеджио… Футбол… Потом будет дирижирование… В общем—не скучно. « Эти» смеются: потом будет скучно, говорят… Чего говорят и сами не знают… Смешки какие-то дурацкие…
Вообще-то я уже обсох… Встаю с доски и иду ловить шмелей… Вокруг дома растёт кустарник с жёлтыми, сладкими цветочками… Шмели перелетают с цветочка на цветочек, залезают в них так глубоко, что видны только одни шевелящиеся, чёрно-жёлтые, полосатые жопки… Это они пыльцу собирают… Открываешь спичечный коробок, одеваешь его на шмеля, сидящего в цветке—он в таком экстазе, что не понимает ничего—и коробку закрываешь… Всё! Шмель попался. Гудит, бьётся в коробке, лапами скребёт… Но никуда не денется. Будет сидеть.
Я шмеля поймал и с коробкой в руке пошёл, неизвестно куда… Вижу Лизка стоит у своего подъезда. Я разволновался, решил сделать что-то необычайное, чтобы её поразить… Подхожу к ней… Она посмотрела на меня молча, серьёзно, как бы спрашивая: что тебе нужно, толстый мальчик? Не видишь, я размышляю? Я этим её выражением пренебрёг и спрашиваю: хочешь, фокус покажу? Лизка важно кивает: покажи! А смотрит так, как будто не верит, что я могу сделать что-то интересное…
Я положил коробку на ладонь. Шмель гудел, возился и царапался… Лизка пренебрежительно скривилась:
--Ну и что? В коробке шмель… Это и есть твой фокус?
Я приоткрыл коробку, и в щель вылезла чёрная, пушистая голова шмеля, большеглазая, с усиками. Я закрыл коробку и голова шмеля отвалилась и упала в траву. Я, улыбаясь, посмотрел на Лизку. Лучше бы я этого не делал. Лизка оцепенела, побелела, потом слабенько ударила меня по плечу, зарыдала и убежала в свой подъезд.
Я ничего не понял. Что такого? Шмель ведь простое насекомое, с ним что угодно можно сделать. И нужно! Он для этого и летает. Вообще хорошо, что у нас в школе нет девчонок. Мороки с ними. Странные они… Ничего нельзя в них понять… Выдрючиваются и плачут… Потом опять выдрючиваются… Потом опять плачут… Чего-то им всё надо… Придумывают что-то без конца… Королев из себя строят… Ну их совсем…
Откуда-то с небес донёсся голос бабушки: «Саша, домой!» Ну ясно, пора обедать… Я себя ощупал, есть что-то мокрое… Нет, высох совершенно… Можно спокойно идти домой…
После обеда я немножко поиграл, потом читал, потом опять играл, пытался сочинять музыку… Но если говорить честно, я ждал вечера! Вечер самое интересное время дня! Вечером я властелин! Громовержец! Я хулиган-разбойник, лихой мальчик-соловей… В общем, интереснейший человек! Жду, жду, жду… Ну, давай, уходи, солнце! Темней небо! Скорее, нет сил ждать! Ну, ещё, ещё… Всё! Вечер наступил! Ура!!!
11 часов. На улице темно, небо густо-синее, зажглись окна… Прислушиваюсь! Ага! На дворе моём—веселье через край!
Мы живём на 9 этаже, внизу, прямо под нами стоит скамейка, на которой в это время обычно собирается молодёжь. Ну, ребята лет 15, 16… Мальчишки и девчонки… Они очень весело что-то обсуждают, смеются… Кадрятся!!! В общем ведут жизнь достойную нормальных людей…
Ах, как мне хочется к ним! Как мне хочется скорей стать взрослым, и иметь законное право сидеть на скамейке, почти ночью, в обнимку с Лизой Корецкой! Я бы всё за это отдал! Пианино, концертный костюм, лакированные туфли—всё! Но—не судьба! Рано…
И чем веселее, чем жизнерадостней взрываются смехом сидящие на вожделенной скамейке, тем злее становлюсь я… Мелкое, мстительное чувство овладевает мной!
Вам хорошо, а мне плохо?! Не бывать этому! И я начинаю операцию по защите своего самолюбия и ущемлённой гордости…
Бабушка с тётей Полиной сидят на кухне, и увлечённо обсуждают свои старушачьи дела… Им не до меня… Путь свободен!
Тогда, давно, молоко продавалось в треугольных пакетах из какого-то специального материала, специальной крепкой бумаги… Ну, не важно из чего, а важно то, что когда молоко выпивалось, в этот треугольник наливалась вода, и он превращался в прекрасную бомбу!
Если бомбу сбросить с 9 этажа, то она взрывалась внизу со страшнейшим грохотом, не принося никому вреда… Ну, испугает, ну водой обольёт… Это же ерунда! Пусть благодарят, что их вообще не кокнули!
У меня всегда были припрятаны два или три таких пакета… Дрожа от волнения и азарта, я бесшумно, как тень, проник в ванную, налил воды в один из пакетов, и, не дыша, на цыпочках подкрался к балкону… Сейчас? Нет… Что-то они притихли… Нужного эффекта не будет… Вдруг смех громыхнул! Сейчас! Бомба понеслась вниз, немного правее скамейки… Я замер! Бабах!!! Я жадно слушаю… Тишина! Потом кто-то начал говорить, кто-то свистнул, кто-то засмеялся, и весёлая карусель опять завертелась! Ещё громче и веселей!
Ах, вот как, господа, вам мало!
После третьего бомбометания веселье кончилось. Благоразумие возобладало. Они, портящие мне жизнь,--разошлись!
Я ликовал! Я победил! Враг изгнан!
Какая чудесная наступила тишина! Как хорошо! Кругом огни! Из парка доносится приятная, нежная музыка…
Я посмотрел в небо, и мне показалось, что из густой синевы его, льётся мне в душу—счастье! Льётся хрустальной, родниковой водой! Льётся волной медовой! Ну, не знаю, как ещё сказать!
Да, я счастлив! Невероятно счастлив! И не потому, что разогнал этих весёлых идиотов! А просто счастлив, и всё! Счастлив, как человек,
у которого всё впереди!
29 июля 2010 год.
А. Староторжский
Посвящается К.М. Кошкину.
36 ТЫСЯЧ И ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЦАРИЦЫ АССИРИЙСКОЙ.
Мой старый друг Костя К.—волшебник. Он обладает удивительной способностью благоприятно влиять на самые сложные, порой неразрешимые ситуации… Делает он это при помощи довольно интересного фокуса: вот идёт человек, беспечно вертит головой в разные стороны, думает о чём-нибудь приятном… В этот момент к нему, обаятельно улыбаясь, непринуждённо подходит Костя… Виртуозным движением молниеносно схватывает его за горло своими длинными, в перстнях, железными пальцами… И всё вокруг начинает ярко блестеть, мерцать и пульсировать! Но об этом я расскажу чуть позже.
Мы с Ларисой впали в депрессию. Уже второй год мы ждали постановку нашей пьесы в одном из самых известных московских театров. Вроде бы всё было обговорено, и причин для беспокойства быть не должно… Но мы волновались… Слишком всё затягивалось, слишком… Договор с нами не подписывали… Аванс мы не получили… Нас уверяли, что всё будет нормально, но мы нервничали…
Уже были случаи, когда московские театры интересовались нашими пьесами, просили их никому больше не показывать… Мы радовались, думали, что всё серьёзно… И вдруг очередной театр как будто умирал… Ни звука оттуда… Измучившись от неопределённости, я, преодолевая величайшее отвращение к себе и к театру, набирал номер завлита, и между прочим, спрашивал как поживает наша пьеса… Завлит, видимо тоже смущаясь, отвечала растерянно, нервно, и странно невпопад. Что она говорила, не важно… Важна интонация. По интонации я понял—постановки не будет.
Неужели и сейчас получится такая же история? Это было бы катастрофой. Дела наши удручали нас. Периферийные театры, в которых шли наши пьесы, высылали какие-то смехотворные деньги—100, 200, 300р. за спектакль, и мы очень надеялись на аванс… Московский театр был сильный, богатый—но с деньгами не спешил, а просить мы стеснялись… Одно оставалось—надеяться…
Но! Наступил момент, когда надеяться стало не на что… Нужно было забыть о премьере, где-то, что-то занимать, и как-то жить… Деньги, немного, занять удалось… Мы успокоились, и Лариса села за компьютер в поисках литературной работы… И сразу наскочила на интересное объявление: один из телевизионных каналов приглашал к сотрудничеству драматургов и сценаристов для создания юмористической передачи. Лариса отправила своё резюме, её пригласили, она съездила и, вернувшись домой, рассказала, что это за передача…
В то время на канале развлекали народ два странных персонажа… Имён у них не было, были клоунские клички… Ну, скажем, Пук и Мук… Я однажды посмотрел кусочек передачи с их участием, и сразу забыл об их существовании… Там всё было неинтересно: обычная телевизионная пошлятина… Аляповатая, с жирной грязнотцой… Но! Ларисе предложили писать для этих комиков… И это было серьёзно, поскольку даже(!) обещали заплатить, если пройдёт пилотный вариант… Сумма гонорара не обсуждалась… Сколько сможем, столько и дадим—такой вырисовывался расклад… Конечно, таких работодателей надо сразу посылать к чёрту, но «времена не выбирают, в них живут и умирают».
Творческую группу организаторы собрали огромную: два или три десятка сценаристов, человек пятьдесят актёров… И все, скрипя зубами, согласились на эти условия.
Писать нужно было для Пука и Мука. Они были сердцевиной проекта. Всем прочим—выпускникам знаменитых театральных училищ—отводилась роль обычного, тусклого гарнира…
Я спросил Ларису, почему вокруг этих ужасных Пука и Мука такая возня? Чем и кому они интересны? Лариса объяснила, что у передачи с ними—высочайший рейтинг… И продюсер, со странной фамилией Мыльников—Ракушка, обещал руководству поднять его ещё выше…
Ну, всё ясно: чем глупее передача, тем выше рейтинг… А чем выше рейтинг, тем больше денег… Но денег всегда мало, и, чтобы получить побольше, нужно сделать передачу ещё глупее… В этом смысле Пук и Мук очень подходили…
На следующий день Лариса получила по электронке указания редактора, и мы сели работать. (Я помогал ей.)
Полтора месяца мы сидели не разгибаясь, и, видимо, достигли успехов: на одном из собраний Ларису отозвала в сторону главный редактор, и конфиденциально сообщила, что ей, как самому талантливому автору решено заплатить 1. 500 долларов.
Что получат все прочие, было неизвестно. Скорее всего ничего. Но мы имели право об этом не думать, поскольку вкалывали как негры, и накатали тонну всякой чепухи.
Я позвонил приятелю и сообщил, что скоро верну ему долг… Только я сделал эту глупость, как ужасная новость пронзила нас с Ларисой: Мыльникова—Рвкушку увольняют и проект, над которым, утопая в поту, трудилось столько народа, закрывают! Без объяснения причин…
Да, давно мы с Ларисой не получали таких оплеух… Мы ходили контуженные, понимая, что денег не будет, и никак не могли сообразить, что нам делать… Наконец Лариса решительно заявила, что она опять уходит работать на Мосфильм (16 часов в день. Ноябрь. Реквизит.) И стала обзванивать подружек, нет ли где места для неё… Место, разумеется, нашлось… Ларису знали, любили, она работала хорошо… И она стала собираться… У меня был один вариант спасти Ларису от каторжного труда, и я на него решился.
Я позвонил Косте К. , который был довольно заметным человеком на канале, и всё ему рассказал. Костя секунду молчал, потом сказал, что он ничего не обещает, но попытается что-то сделать.
Несколько слов о Косте. Всё, что я о нём написал в начале повествования—полная ерунда и враньё. Сделал я это для того, чтобы в рассказе была затравка… Без затравки рассказы не читают. Пальцы у Кости самые обычные, не железные, никого он ими за горло не берёт, и вообще он человек интеллигентнейший и доброжелательнейший.
Когда-то очень давно, «на заре туманной юности» мы служили с ним вместе в армии, в ансамбле ПВО, где и увиделись впервые. Там (и после), мы весело выпили с ним две или три небольших речки дешёвого портвейна. Работали в известных театрах, расположенных в двух шагах друг от друга. Почти каждый вечер ходили в знаменитый ресторан ВТО, таинственно погибший в начале эры новых экономических отношений.
Сейчас Костя работает на телевидении. Уже 15 лет. Я пишу пьесы для театра. Профессия моя называется драматург. Как ни странно, сейчас мало кто знает что это такое. Ни я, ни Костя больше не пьём. Медицина жёстко взяла нас в плен. Но мы смирились. Компенсируем этот пробел в картине жизни долгими ночными разговорами по телефону… И с удовольствием поливаем весёлым ядом всё, что с нашей точки зрения в этом нуждается.
Ну вот, только мы с Ларисой собрались погрузиться в долгое оцепенение в ожидании Костиного звонка, как он позвонил. Неожиданно быстро. Он велел мне взять ручку, и продиктовал номер телефона какой-то Майи. Лариса должна была ей немедленно позвонить. «Мне кажется, деньги вы получите.»--сказал Костя, и повесил трубку. Я рассказал всё Ларисе. Она молча смотрела на меня, я на неё. Произошло чудо. Мы не секунды не верили, что это возможно.
Веря и не веря в существование Майи, Лариса позвонила ей, и оказалось, что Майя существует… Но не просто существует, а ещё занимается деловыми вопросами… Майя, мгновенно поняв кто ей звонит, сообщила Ларисе, что ей причитается 36 тысяч рублей, и что завтра в 16. 00 она будет ждать её на телевидении, где и вручит ей карточку, по которой Лариса получит деньги.
На следующий день в 17. 00 Лариса вернулась домой и, весело улыбаясь, покрутила у меня перед носом голубую карточку Газпрома. Ночью я позвонил Косте и, поблагодарив, попросил объяснить, как ему удалось вытрясти наши деньги.
--Да ничего особенного я не сделал,--сказал Костя. –Я подошёл к Витьке (Мыльников-Ракушка) и рассказал про твою жену, и про обещанные деньги. Витька её сразу вспомнил. Хорошо о ней отозвался. И потом позвонил в бухгалтерию и всё устроил. Кстати, он затевает новый проект. Так что ждите звонка.
Я удивился, ведь Ракушку уволили! Какой звонок?
Костя объяснил, что Ракушку уволили не с телевидения, а с проекта. Кому-то он там не угодил.
Я наивно поинтересовался, кому Ракушка не угодил?
Костя сказал, что этого никто не знает, и никогда не узнает. Вообще, вы связались с телевидением, сказал Костя, так что привыкайте к нашим крутым поворотам. Мы поговорили ещё немного и распрощались.
«Пятьдесят человек вышибли с проекта одним пинком, без объяснения причин,»--с содроганием подумал я. «Действительно, поворот крутой. И наверняка, денег не заплатили ни копейки. Нам просто повезло.»
Видимо, ситуация была такая: вылетев с проекта, и примериваясь к другому, Ракушка просто забыл о драматурге Ларисе Титовой, которая горбатилась на него полтора месяца, и которой была обещана приличная сумма денег за работу. Только ей одной. Но даже о ней умудрился забыть термоядерный продюсер Мыльников-Ракушка. Костя напомнил ему, тот шевельнул пальцем, и деньги были перечислены. Ясно, что если бы Костя не вмешался, то не видать бы нам этих денег, как своих ушей.
Ну вот и всё, хватит! Убегаем! Выныриваем из душного сумрака телевизионной жизни на поверхность… К солнцу, дождику, снегу, метро…
И как можно скорее купим специальную таблетку, величиной с автомобильное колесо… Разрубим её лопатой, съедим с хрустом и, забудем навсегда о Пуке и Муке, телевизионном юморе, и телевидении вообще!
Как я и ожидал, на следующий день мне позвонил мой друг Жора Лапландский. Шутливо-торжественным тоном, он сообщил, что ждёт нас с Ларисой к 7 вечера… На встречу с одной замечательной, уникальной женщиной. Мы помнили, что у его жены, красивой, нервной брюнетки, Риты Лапландской был день рождения. Увидеть их мне было бы приятно, но всё-таки я не очень хотел ехать—у меня не было приличной одежды. То есть она была, и не самая плохая, но она мне не нравилась. К тому же нужно было получить деньги. Как это делается по карточке, мы не знали, нервничали, и день рождения совершенно в наши планы не вписывался. Но Лапландские были старые друзья, и не поехать было невозможно.
Мы с Ларисой решили так: получаем деньги, и я отправляюсь на день рождения, а Лариса с деньгами домой. Я просил Ларису поехать со мной, но она с сожалением отказалась, боясь ездить по городу с такой суммой.
Через час мы с Ларисой подъехали к огромному, прозрачному, современному зданию, в котором торговали иностранными машинами. В нём находился ближайший к нам банкомат Газпрома.
Испытывая не совсем приятные чувства вошли мы в это сверкающее царство красоты и богатства: машины кругом стояли потрясающие. При входе нас встретил суровый, хорошо одетый мужчина с военной выправкой. Слегка нахмурясь, он оглядел нас, и молча ждал, что мы скажем. Мы спросили, где находится банкомат Газпрома. Мужчина явно успокоился, и вежливо указал на синий ящик в углу салона. Это и был банкомат. Далее начинается самая трагическая часть повествования.
Мы подошли к банкомату, и Лариса, изучив карточку, попыталась снять деньги. Ничего не получилось. Она попыталась ещё раз. И опять не получилось. Лицо Ларисы стало краснеть, и я понял, что у неё поднимается давление. Она опять стала изучать карточку и банкомат. Лицо её стало совершенно малиновым. Я оцепенел от страха за неё. Я молчал и боялся пошевелиться. Что-то говорить Ларисе, «помогать»--нельзя было. Она от гнева могла потерять контроль над собой, и просто сломать карточку. Я чувствовал, что близок к потере сознания. Что бы не раздражать Ларису излишним вниманием, я отвернулся от неё и осмотрел салон.
В двух шагах от нас, две молодые, тоненькие, черноглазые таджички, в платках и рабочих халатах, протирали тряпками на палках блестящий, чистейший пол. Они двигались совершенно бесшумно, и их как магнитом притягивало к банкомату. Ясно было, что они, умирая от нетерпения, ждали момента, когда из банкомата полезут деньги. Странного в этом ничего не было. Всем интересно посмотреть, как из ящика лезут деньги… И сколько лезет… Но я, находясь в состоянии полусумасшествия, почувствовал в таджичках что-то опасное, угрожающее…
--Вам что-нибудь угодно?—злобно и грубо спросил я у таджичек.
Их как ветром унесло в другой конец салона. Я посмотрел на Ларису. Она, насупясь, перечитывала инструкцию. Щёки её горели. «О, ужас!»--подумал я, и отвернулся… И словно током ударило меня! Кошмарные таджички, опять бесшумно подкравшись, буквально в метре от нас, бессмысленно возили тряпками… И пристально, как загипнотизированные, смотрели в щель банкомата. Я знал, что ещё раз гаркнуть на них нельзя… Это бы возмутило мягкосердечную Ларису… И я сделал некий гневный, безмолвный жест, достаточно понятный даже для таджичек. Они опять улетели с поразительной быстротой и бесшумностью. Я посмотрел на Ларису. Она собралась, решительно вставила карточку в банкомат, нажала какие-то кнопки, и деньги выскочили плотной, солидной пачкой. «Не может быть!»--подумал я. Лариса весело посмотрела на меня, и стала пересчитывать деньги.
Лицо её быстро становилось нормального цвета. Железные когти, сжавшие мои сердце и мозг разжались. Несколько минут назад я был уверен, что с Ларисой произойдёт что-то ужасное, и готовился умереть рядом с ней.
--Всё нормально,--сказала Лариса, спрятала деньги в сумочку и мы пошли к выходу. Вслед нам смотрели неподвижно застывшие таджички.
На улице было холодно, темно и мокро. Я, как параноик, стал озираться, не следит ли кто за нами. Как говорили детективы: всё было чисто. Мы сели в троллейбус и поехали домой. Лариса дала мне 2 тысячи на цветы для Риты. Я вышел у метро Рязанский проспект, а Лариса поехала дальше. Через две остановки она была дома.
Оказавшись на улице, я зашёл в цветочный магазин, и купил цветы. Это были хорошие розы, приятно украшенные разноцветными лентами. Не без вкуса. Букет мне понравился, и может быть поэтому меня перестало дёргать. Я спустился в метро, и поехал к Лапландским. «Неужели это всё было, и это всё прошло?»--думал я. «Неужели я еду на день рождения к друзьям, и буду есть что-то вкусное, и что-то пить?» Я попытался оценить своё психическое состояние, и мне казалось, что я в порядке. Но я ошибался. Я слишком был травмирован, чтобы правильно поставить себе диагноз.
У Лапландских было хорошо… Тихо… Вкусно пахло… В большой комнате был накрыт прекрасный стол… Жора, встряхивая седыми кудрями, поцеловал меня, пошлёпал по спине… Я не обольщался… Наши отношения уже давно дали трещину… Но это так… Не важно…
Рита была, как всегда, красива и элегантна. Но меня удивило выражение её больших, прекрасных глаз… Вопрос в них читался, которого я раньше не замечал… Вопрос печальный: «Что я такого плохого сделала, что мне стукнуло столько лет?» Рита явно была в растерянности…
Жора сыпал шутками, вспоминал наши подвиги столетней давности… Я молча улыбался…
Когда Рита ставила мои цветы в вазу, три бутона сразу отвалились. Оказалось, продавцы—милые женщины, привязали их нитками к стеблям. Поэтому букет был оформлен с таким шиком. Когда эта тонкая интрига была раскрыта, стало ещё лучше, ещё веселей. Дамам из цветочного магазина было поставлено 5 с двумя плюсами за предпринимательский талант. Даже Рита улыбнулась. И печальный вопрос из её глаз исчез. Ненадолго…
Постепенно квартира наполнялась гостями. Это были здоровые, спокойные, хорошо одетые люди. Кое-кого я знал… Они шутили, смеялись… Они могли пить что угодно, есть что угодно… И я подумал: что ты делаешь здесь, среди этих нормальных людей? Ты, контуженный диабетик? Ты должен знать своё место, и избегать подобных собраний. Сиди на своей кухне, ешь помидоры с горошком, и думай об искусстве. Вечном и прекрасном.
По рукам пошли стаканы с Кампари. Мне, разумеется, тоже предложили, но я отказался: в этом напитке много сахара. Нет, это невыносимо! «За что им это счастье? Что они сделали хорошего?» --обиженно и совершенно несправедливо думал я, наблюдая, как гости, перед застольем поглощают аперитивы, и всякое разное приятное питьё.
«Две, три рюмки водки, не больше!»--мечтал я. При диабете спиртное исключается. Но я разрешил себе. Я пожалел себя.
…Наконец, сели за стол. Разумеется кто-то что-то говорил, произносились какие-то тосты… И я говорил… Что? Не помню… Ну, что-нибудь обычное… Но главное не то, что я говорил, а то, что я чувствовал: после драматического, эпохального, во всех смыслах потрясающего получения неожиданных, очень нужных, и очень больших для нас денег, после нескольких рюмок водки, я потерял контроль над собой… Нервная система, сжатая в комок, стала распрямляться, успокаиваться… И я, незаметно для себя, погрузился в блаженство дружеских отношений, дружеских диалогов… Я стал шутить, пить как нормальный человек, не понимая, что я человек совсем не нормальный, а контуженный, больной…
И место моё не здесь, а дома, в кровати, под присмотром Ларисы, и с банкой лекарств, находящихся на расстоянии вытянутой руки…
Короче говоря, я стал стремительно пьянеть… Люди, которые совсем недавно невыносимо раздражали меня, показались мне, вдруг, самыми чудесными людьми на свете! Я очень хотел им понравиться! Я сыпал шутками и историями, которые действительно когда-то умел рассказывать… Ну, в любой другой ситуации, не в этой… Постепенно разговор за столом затих, на меня стеснялись смотреть… Последнее, что я помню, это свой восторженный вопль. Глядя на Риту, я, вдруг, заорал: «Ритка, ассирийская царица!»
Дальше какие-то короткие пробуждения сознания: незнакомый мужчина в коридоре… Меня сажают в машину, и я оказываюсь в совершенно непонятном мне месте… Потом появилась Лариса… Она куда-то меня тащила… А потом я проснулся, утром, на следующий день, изнемогая от головной боли и стыда…
Лариса налила мне рюмку водки, и всё рассказала…
Вчера вечером ей позвонил Жора, сказал, что Саша (я то есть), слегка перебрал, и что было бы хорошо встретить такси, в котором Сашу отправили домой… Лариса меня встретила. Когда я вылез из машины, я с изумлением огляделся, и спросил её: «Лариса, где я?!»
И так, спасибо Косте за деньги: на Новый год у нас был хороший стол…
Пьесу нашу с Ларисой в известном московском театре поставили через три месяца…
Аванс мы получили…
Но жаль, очень жаль, что я испортил день рождения Рите, Царице Ассирийской… И стыдно, и гадко, и тяжело…
Но я ведь не железный, господа!
11 августа 2010 год.
А. Староторжский
БОГАТЫРИ.
Кажется, мне было 5 или 6 лет, когда я осмысленно прочитал первую заинтересовавшую меня книжку.
Это были сказки и легенды про древних богатырей. Русских и нерусских.
До сих пор помню обложку этой книжки. Статный, русский богатырь, мощно вздыбив красивого, белого, длинногривого коня, неумолимо занёс огромную, в шипах, палицу, над необъятным половецким богатырём, в круглой, железной шапке с лисьим хвостом, и в полосатом, толстом халате, обшитом круглыми железками. Половец, уже падая с коня, из последних сил, отчаянно пытался защититься широкой кривой саблей.
Схватка была нарисована так убедительно, так доходчиво, что я мгновенно понял, что старинный враг Руси, половец, доживает последние секунды своей гнусной жизни.
Я возликовал! Щёки мои запылали! Патриот проснулся во мне! Неожиданно и ярко!
Смотрю жадно на схватку и фантазирую: вот сейчас карающая, могучая русская рука всмятку расшибёт эту беспощадную, подлую, степную тварь! Я представил себе момент удара! Бац! Железная шапка с лисьим хвостом мокро треснула, развалилась, и половецкие мозги мелкими брызгами летят в разные стороны! Какое счастье! Злодей наказан! Справедливость восторжествовала! Слава русскому богатырю! Слава русскому оружию! Смерть захватчикам!
То, что я прочитал об этом сражении, и то как живо я его увидел, так взволновало меня, так разожгло во мне героические чувства, что я впал в воинственное, восторженно—болезненное состояние. С пунцовым лицом, вспотевший, со вздыбленными волосами, в белой, короткой рубашечке, без трусов, носился я по квартире, и рубил всё подряд своей золотой сабелькой!
Но скоро был пойман и обезврежен моей бабушкой. Она была по профессии медсестрой, и сразу поняла, что я немножко заболел. И чем заболел.
Книжку с богатырями у меня отняли, напоили чем-то успокоительным, и я быстро уснул.
Когда я проснулся, то немедленно потребовал вернуть мне моих богатырей… Но бабушка, пытаясь меня успокоить, стала нежно, ласково врать, что богатыри ускакали охранять советскую границу, и предложила мне вместо богатырей мой любимый торт, сметанник.
Я стал плакать. Плакать горько, горячо, у меня поднялась температура, и богатырей мне вернули.
Я набросился на книжку, и стал жадно проглатывать сказку за сказкой… Естественно за мной осторожно и пристально наблюдали, опасаясь очередных приступов воинственности и героизма. Но опасались напрасно. Я привык к сражениям, и стал читать спокойно, но с прежним интересом.
Так я вошёл в мир литературы, и он навсегда стал моим главным миром.
30 августа 2010 года.
А. Староторжский
МЫСЛИ ВСЯКИЕ…
Как ни печально, но самый лучший учитель жизни—боль. Если, конечно, ученик не загнётся от болевого шока.
Ничтожные достоинства нашей жизни, совершенно заслонены её ужасными недостатками.
Некоторые люди законом пользуются как отмычкой.
Если человек рождается дураком, то ум ему жизнь забивает в голову молотком как гвоздь.
Один из мучительнейших видов несчастья—это когда недоступно элементарное.
Сумасшедшие иногда живут долго оттого, что не осознают, что с ними происходит.
В старости, молодость воспринимается как время упущенных возможностей. То есть, время несчастное.
Если у писателя из под пера идёт что-то интересное, что-то радующее его—писателю совершенно незачем знать, зачем он всё это пишет.
Странно сердится на человека, делающего глупости, если он ни на что другое не способен.
Сумасшедший человек сильнее нормального. Сумасшедший человек, появившийся среди нормальных, наверняка превратит их жизнь в ад, а сам не пострадает.
Родина, это место где ты родился, где ты живёшь, и которое, конечно, любишь. Это первое условие. То, что считается моей Родиной я не люблю. Значит это не Родина. Родины в традиционном смысле у меня нет и быть не может. Родина для меня—это десяток русских имён в искусстве. Всё, что требует, без основания, любви к себе—это не Родина. Нельзя любить мать, которая яростно тычет тебе в лицо ножом, и брызгая грязной слюной требует: люби меня, люби меня!
Иногда благом для человека является то, что он считает злом. И наоборот.
Оптимист, это человек, который ждёт смерть как избавления от пессимизма.
Медленно движутся громады звуков неслыханной красоты—А. Н. Скрябин.
С афиш сияют счастливыми лакированными улыбками крепко подретушированные лица эстрадных звёзд. Их творчеством восхищаются миллионы. Ну и пусть! Это хорошо! Что-то человека должно радовать…
Если твои движения страшно стесняет, сковывает маленький, железный паук, то надо употребить все силы, чтобы сбросить его и растоптать. Другого не дано. Но если есть силы—терпи… Как хочешь…
Когда я был молод, меня считали удивительно яркой индивидуальностью. А я был просто весёлым сумасшедшим.
Я могу принять к сведению, что жизнь есть миг, но я не могу это осмыслить.
Многие лезут в «боги», но летят «оттуда» кувырком. Боги чужих к себе не пускают.
Понимание, что такое счастье, проясняется по мере ухудшения здоровья.
Твоя фамилия с афиши бьет тебе в глаза, а для других это просто буквы.
Проза Бунина учит скромности.
Артисты без всякого стеснения говорят о себе: сегодня я сыграл блестяще, великолепно, гениально…
П.Коган пытается играть оркестровые вальсы Штрауса с элегантной, величавой, очаровательной медлительностью… А получается смешно: теряет меру…
Ахматова писала, что делает стихи «из сора». Но это шутка. Она их делала как все. Из себя.
Хиндемит—напор оркестровой мощи давит… Хочется уйти, но не уходишь—интересно… Но когда заканчивается—душа вздыхает…
Онеггер—сыграли всю симфонию, а казалось, что только часть прозвучала—хотелось ещё… Лучше Хиндемита.
Пришёл из магазина. Говорю Ларисе, что скажу нечто неожиданное… Всего-то! А на лице её ужас! Похожа на пойманного зайца из мультфильма. Так всегда. Пугает любая новость. И не только её, естественно…
Машина роза неожиданно, зимой выбросила бутон. Тёмно-зелёный, тугой, крепенький… Похожий на крохотный церковный купол.
В жизни драматургами считаются не те, кто хорошо пишет, а те, кого хорошо «ставят». Часто это не совпадает.
Театр не умер. Он живёт в книгах. Что бы там не вытворяли режиссёры—всё будет нормально. Книги ещё никто не отменял. Уверен, Чехов наблюдает за интерпретацией своих произведений спокойно.
Самое весёлое в питье коньяка то, что оно может начаться в любую секунду. Но очень грустно то, что оно обязательно должно кончиться.
От унижения человек может умереть. Я почувствовал это на себе.
Вежливо можно любому человеку сказать самые ужасные вещи. Если есть необходимость защищаться.
Самое страшное место на земле—человеческий мозг.
Государство, в котором нет денег на театр, но есть колоссальные, без счёту, сверх всякой меры, деньги на футбол, вызывает опасливое недоумение. С содроганием. Нет! Не могу! Скажу правду! Ужас вызывает такое государство! Ужас!!!
Сюжет сказки: персонажи ищут счастливого человека… Находят: сумасшедший!
Ахматова в молодости сказала, что поэту ничего нельзя дать и ничего нельзя у него взять. Позже она написала такие строчки:
Муж расстрелян, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне…
А. Староторжский
ПРОРОК.
«В каждой луже есть гад, между
иными гадами иройский.»
М.Е. Салтыков-Щедрин.
Вот, посреди каких-то ёлок, стоит, злобно улыбается, Известный Писатель. Даёт интервью. Одет хорошо, модно, со вкусом… Немного странен яркий красный галстук…
Писатель живёт серьёзно, полнокровно… Много пишет, много говорит… Постоянно обличает, стыдит кого-то… Это одна из его ролей… Конечно, отнимает много сил… Но Писатель и развлекаться не забывает: смотрит в упор страшным, остановившимся взглядом вурдалака, проникающим будто бы до дна морского… Неудержимо льёт свою будто бы «пророческую речь»… Совершенно беззастенчиво, с удовольствием пишет феноменальные гадости о русских гениях… О Пушкине, например…
Ну вот намекает, что Пушкин то ли торговал своими детьми, то ли нет… Но спохватывается: «Мы не хотим сказать, что Пушкин торговал своими детьми.»
Врёт! Хочет сказать! Мол, пьяненький Пушкин настругал детишек с прелестными крепостными девушками, а потом детишек этих продал, поправляя своё финансовое положение! Долги у него были, говорят, большие…
Вообще, Пушкин этот… Надоел со своей гениальностью… Пора о нём и «правду» сказать… Такова цель писаний Известного Писателя… Будто бы такова… И, говоря «правду» о Пушкине, он ясно даёт понять, что только деликатные чувства,--скромность, например,--мешают ему высказаться о Пушкине со всей определённостью…
Правда, он говорит, что Пушкин поэт так себе… Но ведь Известный Писатель мог и посерьёзней отдуплиться!
А вот на своей кухне, среди таких же «пророков», под водочку, разделывает он «этого» Пушкина с максимальным блеском! Мол, продал Пушкин своих детишек кому попало, и разлетелись они по всему белу свету!
Кто-то из них попал в Англию, кто-то в Германию, кто-то в Соединённые Штаты, а кто-то даже в Японию!
И вот, таинственным образом, разлилась чёрная кровь Пушкина по всему миру, коварно проникая в сферы управления государствами… Всё там перемешала, испортила, и спровоцировала… И Первую Мировую Войну! И Вторую! И сейчас огненно кипит в жилах террористов, толкая их на всякие ужасные вещи!
Мог бы это сказать Известный Писатель?! Мог бы! Уверен, что мог! Всё, что угодно мог!
Оно и понятно! Слава даром не даётся, тут смекалка нужна! Да и издательства платят деньги только за новый, «свежий» материал!
А. Староторжский
СТРАЖ И СНАЙПЕР.
…Москва—несомненно, одно из чудес света. Причём одно из самых интересных. В Москве, в столичном городе огромной страны—нет туалетов!
Это трудно понять, но это правда. Впрочем, попадаются иногда гадкие голубые будки, в каких-то закоулках…
Стоп. Справедливости ради надо сказать, что не только будки… Очень редко, как золотые самородки в песке, обнаруживаются чудом уцелевшие, приличные туалеты… Но присутствие их в Москве совершенно неощутимо…
Идёте вы по центру города, вдруг—накатывает! Вы начинаете метаться и, разумеется, без всякого успеха… Пустота!
И с глубоким сожалением, прячась в подворотне, и, сгорая от стыда, совершаете что-то для вас совершенно невозможное, немыслимое, наистраннейшее!
Да… Так вот, иду я по Старому Арбату, несу в театр пьесу… Чувствую, вдруг, некоторую тревогу, оглядываюсь… Куда? Некуда! Нет и всё! Было сколько угодно и, вдруг, исчезло! Как будто бы какая-то потусторонняя корова языком слизала… Бывшего мэра ругали за эти гадкие будки, и он спокойно убрал их. Убрал правильно. Пользоваться ими было невозможно, отвратительно… Однако, ты сначала построй что-нибудь взамен, а потом убирай! Деньги у тебя есть! Можешь целый город из туалетов выстроить! Но мэр решил по-другому… И вот вам! Получите! Сюрприз! Гигантский по размаху, снайперски выверенный, талантливейший акт садизма! «Вспомните ещё мои будки, сволочи неблагодарные!»--сурово насупясь, думает мэр, и мысленно, злорадно представляет, как беспомощно мечутся по городу эти «недалёкие критиканы»!
Ладно, забудем о мэре и его страшной мести. Так что же мне делать?! И где?! Вспомнил! Дом Актёра! Забегаю в переулок, прохожу через тяжёлые солидные двери… На проходной стремительно предъявляю писательский билет, ловлю краем глаза восторженный, восхищённый взгляд маленького, кругленького, пожилого вахтёра… Киваю ему ответно, и бегу спасаться… Вахтёр, кажется, смотрит мне вслед… Писатель, конечно, прибежал по делу… По серьёзному делу! Но писатель повёл себя странно: не доходя до лифтов, поднимающих к начальству, он быстро нырнул куда-то вниз… А что он может там делать? Там ничего серьёзного нет! Там только писсуары! Что это значит?!
… Успокоенный, доброжелательнейший, возвращаюсь… Подхожу к проходной, хочу выйти на улицу, и натыкаюсь на взгляд вахтёра… И вздрагиваю! Глаза вахтёра, прежде добрые, ласковые, горят дикой ненавистью! И ясно, что ненавистью—ко мне! Я оцепенел! Почему?! За что?! Потом понял…
Для вахтёра этот дом—святыня! Храм! И ходят сюда небожители, по своим небесным, недоступным для простых смертных, делам! А он, вахтёр, он здесь страж! Он охраняет этот оазис света! И, сидя на проходной, он чувствует свою причастность к великому делу Искусства! К жизни его блистательных носителей! А тут, какой-то хам, бородатый, толстый, забежал мимоходом… Осквернил, унизил… И всё! Ах, как грустно! Как ужасно! Какое оскорбление для преданнейшей, нежнейшей души!
А. Староторжский
ГИГАНТЫ И ОБЛАКА.
Тургенев написал: «Покой ничего не родит.» Писатель боялся покоя. Покой мешал ему работать. Видимо, в состоянии покоя, творческие силы Тургенева слишком уж успокаивались… И он нуждался в капитальной встряске, чтобы почувствовать привычную потребность в сочинительстве. Мечтать только можно о такой ситуации!
Мы, современные писатели, живём в таком отчаянном непокое, что ждём хотя бы месяца спокойной жизни, как манны небесной!
Мы пишем подвешенные за ногу и регулярно ударяемые электрическим током. Нам, чтобы что-то написать—необходим покой. Но кто же нам даст этот покой… Вообще, надо объясниться: нам, современным драматургам не платят за работу. Мы государству не интересны.
Да, было плохо, было ужасно, невыносимо, мы задыхались… Но стало настолько хуже, что даже советские времена кажутся сносными!
Это ж надо, так громоподобно обосраться!
Армады блестящих гениев кружили над нами в созидательном полёте. Задрав головы, мы терпеливо, восторженно ждали райской жизни, изнемогая от лишений.
Прошло время, и стаи политических гигантов, поплевав на нас сверху, и плотно набив карманы, приземлились на изумрудные газоны своих усадеб… А мы, почти потеряв надежду, следим за действиями новых гигантов. Они парят над нами и мы, желая привлечь их внимание, кричим надрывно: «Вот, мы здесь! Вот тут! Правее! Левее!»
Гиганты мощно продолжают своё красивое, плавное движение… Отвратительный, надоевший визг миллионов покалеченных червяков им не слышен… У гигантов свой путь… За облака!
А. Староторжский
МЫСЛИ ВСЯКИЕ.
Телеграмма для прекрасных дам: интуиция должна помогать разуму, но не заменять его. Не стоит искать нужный переулок, полагаясь на интуицию. Нужно, для начала, просто запомнить его название.
Надеюсь, человек не несёт ответственность за чудовищные мысли, которые неизвестно откуда, и неизвестно как появляются в его голове.
У любого человека украсть жизнь ничего не стоит. Для этого вовсе не обязательно убивать его. Отправьте музыканта торговать, ну например, носками… И всё, дело сделано.
Искусство нельзя изобрести. Его нужно понять. Оно в каждом настоящем художнике, человеке искусства, своё, особенное.
В этой жизни за каждый грамм ума нужно отдать ведро крови.
… Ну ладно, что-то напоминающее увертюру было. Но где же опера? Время слушающих ограничено.
Не беспокойтесь, господа! Не спешите бросать свои перстни в кратер! Пока вы ЗДЕСЬ живёте, ничего хорошего с вами не случится.
Чрезмерно розовые оптимисты радостно кричат, что безвыходных положений не бывает. Ничего они в этой жизни не понимают! Вся история человечества—безвыходное положение! Разве, война, например, это выход?
Положить для решения какого-нибудь мирового вопроса 50-60 миллионов человек—выход?!
Фатализм—опиум для народа.
Пока пьеса не поставлена—её нет. То есть она есть, но её нет.
Телеграмма в мир входящим: дорогие друзья, всё в вашей жизни будет не так, как вы хотите. Это проверено. Это норма. К этому нужно привыкнуть. Это нужно игнорировать, и, не взирая ни на что, бороться… И так! Скорее получите вёсла, садитесь в лодку, и гребите куда-нибудь, гребите…
Если жизнь человека не странна, то тогда она, действительно, странная.
Артист может захотеть играть в пьесе роль короля: французского, английского, испанского… Только потому, что имеет общую с ним форму носа. Смысл пьесы для артиста не всегда ясен, и не слишком ему интересен.
Да! Ещё—костюмы должны быть «шикарные». И ещё: артисту кажется, что общность носов намекает коллегам по театру на некоторую особенность, значительность его персоны. И ещё—в труппе всегда есть молоденькие девушки. Впрочем, не все артисты так слабохарактерны! Далеко не все!
Главное требование театра к современной пьесе: в ней не должно быть ничего нормального.
Догнали мы Америку: они делают мороженное со вкусом табака, а мы говяжьи сардельки со вкусом копчёной тряпки. Интересно, как относится к этому НАТО? Понимает ли оно всю серьёзность ситуации?
Прихожу на кухню. Лариса, жена моя, сидит, курит и смотрит в окно.
Я (открывая холодильник). Так, что бы тут перекусить…
Лариса. Возьми рис с мясом.
Я. Но я не хочу рис с мясом!
Лариса. Ну не приставай тогда ко мне!
Писать пьесы—трудно.
Не писать—тоже трудно.
Но писать—труднее.
Лучше, как говорил Чехов, быть молодым, сидеть в ресторане и
слушать музыку.
Глупость страшна. Но ум ещё страшнее. Бывает, глядя на мир, не понимаешь, что для нас всех опасней.
Когда думаешь о пьесе, в голове бродят обрывки мыслей, упорно не объединяясь во что-то целое. Это раздражает. Но когда, плюнув на всё, не дождавшись ясности сюжета, садишься писать—всё само собой складывается! Магия!
Драматурги, не пейте! Не поможет! И не злитесь! Всё равно вам за работу никто не заплатит!
Что такое старый человек? Старый человек, это такой человек, каждое слово, каждое действие которого, вызывает у ближних сильнейшее раздражение.
Советские коммунисты запретили критиковать себя. Как следствие—деградация, приведшая их и страну к гибели.
Театры, по отношению к нам, драматургам, почти всегда вели себя гнусно, по-свински. А, попавшись на воровстве, совершенно бесстыдно, бессовестно молили о понимании. Как будто их трудно понять.
Жизнь приятна и интересна до той поры, пока в ней ничего не понимаешь.
Болеть можно, только будучи совершенно здоровым человеком.
Один прокурор славился своим либерализмом. Очень любил помогать преступникам, смягчал приговоры… Ну, много чего хорошего сделал… Однажды ночью в подъезде, его стукнули кирпичом по голове и отобрали кошелёк с 15 рублями. Выйдя из больницы, прокурор немедленно потребовал вернуть смертную казнь.
Чем лучше правительство управляет, тем лучше оно живёт.
Исключительно удачная пытка: человек стареет, теряет силы, привлекательность, а в душе остаётся молодым, со всеми требованиями и желаниями молодости… Браво! Пять с плюсом!
Родители рожают детей, кажется для того, чтобы в конце концов испортить им жизнь. Дети, вырастая, отвечают родителям тем же.
Говорят, музыка ближе других искусств приближает человека к Богу. Но так же известно, что источники даже самых лучших её образцов—не всегда ясны.
Хороший врач—у которого пропадает желание плюнуть тебе в лицо, когда ты даёшь ему деньги.
Не очень хороший—у которого это желание никогда не пропадает.
Плохой—это явление ещё до конца не исследовано. И не будет исследовано никогда.
С искусством сегодня обращаются , как с мясом… Кладут на доску и рубят… Этот кусок два рубля, этот, ну, пять…
Бывает, что счастье даётся ценой чужого несчастья.
Нормальный «россиянин» сойдёт с ума, узнав всю правду о своей стране. Правду—до дна.
В России главный «социальный продукт»--говно в шоколаде.
Уважаемый директор театра—вор. Но вор особенный. Ворует не для себя, а для театра. За это его любят и ценят. Такое вот извращение.
Нет спасения—от омерзения.
Обычная судьба человека—родиться для того только, чтобы умереть, не сделав ничего интересного, стоящего… Кажется иногда, что бабочки существуют с большим смыслом: они красивые и молчат.
Россией никто не управляет. Она либо позволяет собой управлять, либо нет.
Какой ужас наши Новогодние огоньки! Какая невыносимая пошлятина, пестрота! Просто цветная грязь!
В жизни милые лица известных артистов, воспринимаются в такой «режиссуре» как бесовские рыла. Отвращение к этому действу не простое… Физически начинаешь страдать!
ПАРИЖ, МЕЧТЫ…
Мой друг, московский артист едет в Париж. Разговариваем по телефону. Артист недавно бросил пить, и в разговоре мечтает: «Наконец-то войду в Лувр не пьяный! Потрясающе! Неправдоподобно!»
Действительно… Я интеллектуально проще этого артиста. Если бы я прилетел в Париж, и если бы не проклятая болячка, измотавшая до изнеможения, первое, что бы я сделал, напился бы до чёртиков в первом попавшемся парижском кафе…
Почему-то кажется, что в Париже все кафе, без исключения, хорошие… Вообще, всё хорошее: люди, дома, полицейские…
Ну, после тридцатилетнего сидения дома, взаперти, чего только в голову не придёт… Мечтать напиться в кафе—сразу! Не доходя до Лувра! Какое легкомыслие! Какой кайф!
Жду приезда артиста домой, в Москву. Он будет рассказывать, а я радоваться за него… Завидовать, слегка… Артист хороший рассказчик… Много видел… И, надеюсь, увидит ещё больше.
Современная реклама: сусальные, ярко-безвкусные розочки на огромной, протухшей туше червивого мяса.
Люди часто ненавидят Мир за то, что не понимают его. Напрасно это… Ведь понять его нельзя.
Зима. 1 января. Праздник ушёл, озираясь… Хочется скорее одеться, выйти на улицу, на снег, подышать… Перестать всё ощущать… Кроме радости красивой, спокойной русской зимы.
Моя жена, Лариса, самый вежливый человек на свете. Она даже во сне, едва слышно бормочет, обращаясь, конечно, ко мне: «Извини, пожалуйста, ты не мог бы помолчать немного?»
Если правительство, решая государственные вопросы, выдавливает из дела профессионалов: критиканов, «болтающихся под ногами и мешающих, чтобы всё было скорей и проще», государство в опасности. И правительство тоже.
Если вы замучены, загнаны в тупик, и не в состоянии мыслить—как в этот момент можно обойтись без книги?! Без музыки?! Без искусства вообще?! Искусства, обречённого «кормчими» на жалкое существование. Разумеется, я имею ввиду настоящее искусство. Плохое само кормит себя за счёт полного отсутствия вкуса у массовой публики.
6 февраля 2011 года.
Людей театра раздавили как клопов. Неужели это всё сойдёт с рук?
6 февраля 2011 года.
Наша «элита»--огромная, жадная, жирная свинья под дубом. Та самая. Крыловская. Кстати, подрытые дубы не всегда падают безобидно.
6 февраля 2011 года.
Мода очень сильна. У Моды свои любимцы и соперничать с ними бесполезно. Мода сильнее любых талантов.
Если вместо Розы в моду вошёл Репейник, то что делать Розе? Розе нужно скромно уйти в тень, и там нежно благоухать в кругу себе подобных, скрывая ото всех своё справедливое негодование.
Страдания—мать и отец искусства.
Король современного искусства—его величество Стандарт.
У нас нет ни малейшего повода для самодовольства.
Главные религии мира находятся в состоянии постоянной, кровавой вражды друг с другом. Трудно поверить, что подобные взаимоотношения нормальны. Так чья же ложка размешивает этот суп? Чья рука бросает в него ядовитые специи?
Человек может быть свободен, только находясь в клетке законов. Уберите эту клетку, и человек моментально попадёт в рабство анархии. Так человек устроен.
Спорили Проханов и Ерофеев. О России, разумеется… Оба шулеры: Проханов нам суёт Сталина, как модель лидера, необходимого для современной России. То есть спекулирует на эпидемии любви к Сталину, которая конечно, является оборотной стороной ненависти к правительству. Ерофеев публично обозвал Проханова за это говном, но сам не лучше: живя в погибающей, страдающей стране, нуждающейся в правдивом слове писателя, спокойно, цинично заколачивает бабки, придумывая и ведя передачи про проституток, к которым, будто бы, были неравнодушны русские дореволюционные писатели, а о серьёзных проблемах страны—ни слова. То есть на все руки мастер. Да, ещё ведёт ничтожную, вялую, бледную передачу «Апокриф». В солдатской столовой у нас картошку наливали половником, как кисель, такая картошка жидкая была… Так вот этот «Апокриф», то же самое. Кстати, Ерофеев, защищавший нас от Проханова, как обычно, ничего серьёзного не сказал… Зачем ему? Он в студию пришёл не для этого… А вот тёмный Проханов—сказал! И так, что я на минуту забыл о его провокационной, восторженной болтовне о Сталине…
Ох, трудно быть телезрителем у нас в стране, очень трудно! На экране бурная мельтешня, вихрь, калейдоскоп бесовских рыл, обольщающих, заманивающих нас фальшиво-ласковыми улыбками…
Всякие «ринги» намеренно проводятся в такой гнусной, сумбурной, грязной обстановке, чтобы общество пропиталось отвращением к жестоким вопросам современности, которые обычно пытаются на этих собраниях обсуждать… Никому не нужно, чтобы народ что-то понял, и наконец, что-то решил.
Методы, которые употреблял Швыдкой, ведя свои «передачи», таковы: ведущий засовывал руку, по локоть, в какую-нибудь самую болезненную рану общества, и начинал раздирать её грязными, острыми когтями… Обществу становилось очень больно, оно орало… И, чем громче, чем отчаянней оно орало, тем талантливей считалась передача… Тем авторитетнее становился ведущий… Тем больше ему платили… Главная цель этой «передачи»--вызвать как можно больше шума… Максимально ужалить народ… А вопросы, обсуждаемые на передаче, были просто поводом… Вообще, наплевать было на вопросы… И Швыдкой прекрасно знал, что в такой обстановке что-то понять и решить—невозможно… Прирождённый провокатор… Кстати, его методы не только не забыты, но жадно подхвачены почти всеми телеканалами…
Я, догматик. Я считаю, что у драматурга всегда должны быть деньги на бутылку водки, и на новую кепку.
Обычная история: у нас героев выдают за подонков, а подонков рядят в герои.
Прочитал очерки Поэтессы. В прозе. Если я что-то понимаю в литературе, написаны они очень плохо: темно, путано… Кажется, текст льётся сам по себе, отдельно от разума автора. Как хочет. Объект описания, всегда не в меру восторженного, совершенно исчезает в туманах её искусства, растворяется в словах, буквально становится пятном и, в конце концов, исчезает совершенно.
Кто-то из приятелей Поэтессы, пытаясь оправдать её намеренную пышность стиля, многословие, тиранию деталей, уверяет, что обычная, обязательная ясность, с которой пишут большинство писателей—это та самая простота, что хуже воровства. Вот так!
Чего только не сделаешь во имя дружбы!
Через несколько дней, прочитав ещё несколько очерков Поэтессы, я убедился, что Поэтесса могла писать свободно, как хотела, что свидетельствует о гибкости её странного, экзотического пера.
Человек рождается на свет для страданий, и ни для чего больше. Когда он понимает это, то в ужасе пытается спрятаться от этой печальной истины. Но куда, куда он может спрятаться?!
Как редко бывает интересен театр! Только в пределах книги он захватывает.
Кажется, Достоевский сказал, что «человек, это животное, которое привыкает ко всему». Если бы человек, действительно «привыкал ко всему», то не было бы самоубийств. А то ведь очереди стоят за верёвкой.
Я человек зачарованный. У меня в голове совершенно нет мыслей, только красивые бутылки возникают одна за другой. Настоящий балет бутылок! Наверное, я заколдованный балетмейстер.
Я был на премьере в одном московском театре. Я внимательно смотрел на сцену, и долго не мог понять, что мне такое показывают. Только к концу спектакля я что-то понял, вопреки усилиям режиссёра. Элементарную пьесу завязали в морской узел. Без этого нельзя. Это модно.
Кажется, Мерелин Монро сказала, что «бриллианты, лучшие друзья девушек». Но почему только девушек? Мужчины тоже дружески расположены к бриллиантам. Бриллианты можно продать, и купить море коньяка.
Мне иногда кажется, что пение Эллы Фитцджеральд в какой-то мере оправдывает существование нашего земного шара, с его зачумленным человечеством.
Нет метлы беспощадней, чем Мода. Любые гении слетают со сцены, когда она начинает действовать.
Человек рождён для счастья, как корова для пения в оперном хоре.
У большей части публики тяготение к искусству, трогательно соединяется с полным его непониманием.
Моя жена Лариса, увидела по телевизору выступление известного режиссёра, человека довольно пожилого, очень миниатюрного, крашенного под блондина. Режиссёр был одет невероятно ярко, невероятно странно, вычурно и даже дико… Ясно было, что человек бросил вызов судьбе, пытался спрятать свой возраст в эти пёстрые ткани…
Но! Лариса долго, молча смотрела на него, потом сказала медленно: «Воробей, раскрашенный гуашью!»
Это было так точно и смешно, что я смеялся до боли в голове, в желудке, и во всём теле.
Не дай Бог попасться ей на язык!
А с виду такая кроткая…
Постаревший Евтушенко стал похож на большую, добродушную щуку. Особенно, когда улыбается.
Не в театре рождается пьеса, в театре она умирает. Редчайшие исключения ничего в этом процессе принципиально не меняют. По крайней мере ,так обстоят дела сегодня.
В молодости я смотрел на стариков, как на странных, несчастных калек, к которым сам я принадлежать никак не могу. То есть мне это казалось так же невозможным, как моё превращение в собаку. Теперь я думаю, что Бог хранит молодых людей от излишней мудрости. Видимо, так для них лучше.
Я всю жизнь свою чувствую себя так, словно меня постоянно, упорно жуют какие-то огромные, невидимые челюсти. Удивительно, как я им не надоел…
Счастливый человек—красив.
Немножко смешон—но красив.
Женщины должны избегать депрессий, злобы, ненависти, зависти, страстного желания счастья—все эти чувства опасны для женщины, они уродуют её, делают уязвимой, лишают привлекательности.
Любовь—это быстрый вальс-подскок гормонов с феромонами.
Я не понимаю, как Обама может руководить Америкой, когда Ванга, редко ошибавшаяся, предсказала, что «чёрный» Президент погубит эту страну. Вообще весь Земной Шар опутан крепкой сетью зловещих предсказаний, пугающих прогнозов, диких домыслов, умножающих, сгущающих безумье, в котором варится, клокочет, конвульсирует наш мир…
Выводов никаких я не делаю. Просто констатирую.
Кто-то сказал: понять, значит простить… Но почему?! Бывает, что разберёшься в поведении человека, поймёшь, что им движет, и с омерзением отвернёшься от него, забудешь о его существовании. Иначе просто невозможно.
Прибалтийские народы ведут себя странно. Они проклинают одного чудовищного убийцу—Сталина, и славят другого, не менее уникального—Гитлера. Почему? Они не знают, кто такой Гитлер? Знают. Они до сих пор называют нас, русских, оккупантами. Нас, давно открестившихся от Сталина, как от чумы. Они не знают об этом? Знают. Так в чём же дело? Чего они добиваются? И если они добьются, то будет ли это то, чего они хотят? Будущее так туманно…
Зачем некоторым крохотным государствам понадобились фашистские флаги? Почему они сейчас так вольно и победно развиваются над их прелестными, кукольными городами? Видимо потому, что страшные полотнища Гитлера, отбрасывая тень на самые незначительные предметы, делают их значительными.
Скажи мне, над чем ты смеёшься, и я скажу тебе кто ты…
Поликлиника не должна быть камерой пыток. Это так же естественно, как полёт шмеля.
«Короли» эстрады обязаны своему престолу тем своим подданным, кто понятия не имеет, что такое настоящее искусство. Подданных этих—миллиарды. И «королей» это успокаивает и воодушевляет.
А. Староторжский
ВЕЛИКИЙ Ю!
Ну вот и появился сам Ю… Будто-бы безмятежно, будто-бы спокойно, Ю несёт через почтительную толпу свою давно отрепетированную, сияющую улыбку знаменитости… Его чёрная, жирная, лакированная чёлка, приклеена ко лбу, вниз и наискось… Публика насторожилась: причёска новая, нужно запомнить…
…Чуть высокомерно, благожелательно Ю посматривает по сторонам, ловит и оценивает (мгновенно)—взгляды! Ю доволен… Взгляды—восхищённые и завистливые—возбуждают, окрыляют… Ю улыбается… Всё нормально, привычно… Правда, никто не упал в обморок при его появлении, но это поправимо… Жизнь своё возьмёт…
…Ю маленький, чахлый, сутулится… В петлице его шёлкового, с золотым блеском, пиджака, тяжело повис чёрно-лиловый цветок из крашенных гвоздей.
«Цветок»--тихо, оживлённо обсуждают: и это надо запомнить… Ю плывёт, раскланиваясь... Что-то змеиное мерещится в его медленном, осторожном, уверенном движении…
…Вот прошёл через зал, скрылся за кулисами, и сразу появились, и быстро пошли по подиуму, дёргаясь и вихляясь, странно и смешно наряженные, измученные диетами манекенщицы… Одинаково тусклые, раскрашенные, безразличные личики, одинаково плоские груди… В быстром движении, артистки почти переламываются пополам… Смотришь и думаешь: милые, мученицы, это же ваш последний выход! Нет, всё закончилось благополучно… Ушли, скрылись за кулисами стандартные фигурки, словно игрушки из одной коробки… Что-то неживое в них… Парад манекенов… Или лучше сказать: главный резец в руках великого скульптора, жреца моднейшего из искусств! Но чтобы я там не говорил, каким бы сомнениям не подвергал это действо… Был успех! Был! Грандиозный! Фантастический! Не случайно трубят, что Ю гений! Не случайно!
А. Староторжский
МЕЧТЫ ДРАМАТУРГА, МНЕ НЕИЗВЕСТНОГО.
В залежах Интернета я обнаружил одного удивительного американского артиста. Сейчас его уже нет в живых, а когда-то его имя гремело на всю Америку. Потрясающе талантливый был человек!
Но я не об этом, а о том, что в каком-то киноэпизоде, написанном хорошим сценаристом, артист играет гениально, а в другом (театральная сценка)—ужасно. Как будто и нет у него никаких талантов, которые—я знаю—есть, и которыми он так меня потряс. Видимо, эту сценку намазал продюсер, и упросил кого-то оформить литературно… Или просто «купил руку». Ну, а артиста принудил сыграть. Артист ведь человек подневольный, хоть и гений… Договора подписывает…
Ну и родились в голове моей странные, сладкие мечты… Словно какие-то приятные, ароматные туманы заклубились…
Будто бы сижу я в гостях у своего приятеля, артиста… Пьём чай с вареньем, едим докторскую колбасу, сделанную неизвестно из чего… И в беседе рассказываю я ему о своей встрече с великим американцем… Приятель мой с интересом поглядывает на меня и молча жуёт и слушает.
И тут как-то незаметно накатывает на меня вдохновение: вы, артисты, говорю ему я, в заносчивости своей забыли, что находитесь в полной зависимости от нас, писателей… Вы должны окончательно это осознать, перестать драть нос, и окружить нас, писателей, вниманием и заботой! Мы возражать не будем, хоть и очень мы люди скромные… Так вот вы, артисты, должны за нами ухаживать с полной отдачей: подносить нам зажигалку, наливать коньяк, чистить щёточкой наши пальто, шляпы, и туфли… А потом, тихо, подобострастно умолять нас: господин писатель, черкните нам сценку, повеселей! Ну, пожалуйста, постарайтесь!
И, спускаясь к ждущей нас машине, мы что-то такое бурчим снисходительно: мол, завтра, послезавтра…
Вы, радостные, окрылённые, бодро открываете перед нами дверцу нашей сияющей машины, и ждёте, когда мы в ней поудобней устроимся, чтобы в напутствие сказать нам что-нибудь приятное, освежающее… Мы это, конечно, одобряем, и запахиваясь в нежнейшее французское пальто фисташкового цвета, дружелюбно, озорно шутим: а пошли вы, ребята, на х..!
Вы, мгновенно приходите в себя и на всю площадь посылаете нас туда же… Но поздно! Дело сделано! Самолюбие удовлетворено! В интеллигентные, бледные, актёрские лица брошено то, что накопилось и требовало выхода… И теперь, освобождённые, мы летим по ночной, пустынной Москве в гости к другим артистам… Все они нуждаются в облагораживающем воздействии нашего общества! И отказать им—грешно!
МЫСЛИ ВСЯКИЕ…
На закате… На тусклом закате жизни одним из самых невыносимых мучений становится воспоминание о молодости, об этом царстве глупости, ничтожества и позора. И не смейтесь, очень весёлые молодые люди! Все одинаково пляшут под безумную дудку молодости!
Конечно, надо научиться быть тактичными… Ну, например, говорить всё к месту, и конечно же, обдуманно, разумно… Но, к сожалению, это невозможно! Предполагается, что вы будете говорить не сами с собой, а в обществе… А там все думают и чувствуют по-разному… Вам кажется, что вы говорите то, что нужно, а ваш собеседник думает, что вы, простите, законченный дурак! Или он вообще не думает о том, что вы говорите, а просто делает вид, что слушает вас, испытывая одно желание от общения с вами—занять у вас немного денег на неотложные нужды.
Нельзя, превратившись в варёную селёдку, жить в сумасшедшем доме, и что-то планировать.
Пьесы Сигарева и фильмы Балабанова—в сущности, чугунные утюги.
Представим, что кто-то великий и великолепный открыл тайну, вечно нас раздражающую—объяснил, зачем мы живём… Ура! Прекрасно! Гениально! Мы в восторге, а потом, со временем… Не станет ли нам как-то скучно? Что будут делать другие поколения в этом мире? Не вымрут ли от тоски? Видимо, нам НЕОБХОДИМА эта тайна… Как котёнку необходим прыгающий фантик из бумажки, который кто-то привязал к верёвочке, и дёргает за неё для какой-то неясной цели, доводя котёнка до счастливого безумия…
Господа! Истина заключается в том, что никто ничего не знает!
Цитирую: «А для чего нужны богатые мужики? А для того, чтобы красивые бабы жили за их счёт! Зачем же они ещё?» Жизнерадостный смех.
Об одной женщине: «Нет, она не тварь продажная, не хищница красивая, не падла бессердечная, нет! Она просто такая—естественная! А разве можно критиковать естественное?»
Согласен, нельзя… Вот говно. Оно естественное. Ну, какой смысл его критиковать?
В болезнях есть смысл: здоровое тело, страстно рвущееся к простым радостям жизни, запросто может угробить разум, вполне приличного качества.
В театр ходить смысла нет: то подсунут пирожок с капустой, то конфетку с беленой, то вообще рисунок дырки от бублика. Их счастье, что публика ни хера в театре не смыслит.
Как ни странно, на свете тьма-тьмущая народа, который понятия не имеет, что нужно следить за тем, что говоришь.
ФОТОГРАФИЯ.
Литературный мой благодетель умер уже 14 лет тому назад в возрасте за семьдесят… А вот недавно, копаясь в Интернете, я нашёл его фотографию: юноша лет шестнадцати, с пышной, кудрявой шевелюрой, большеголовый, невысокого роста, плотного сложения, ласково и весело улыбаясь, тихонько раскачивается в гамаке, скрестив на груди крепкие, изящные ручки… Юноша блаженствует где-то среди деревьев, цветов, высоких кустов смородины… Видимо, на даче, ещё до войны… Увидел я его, узнал, и слёзы полились у меня из глаз! Ну как это возможно?! Ну что всё это значит?!
Постоянная ложь в СМИ, зарабатывающих любыми средствами, вызывает к ним отвращение, презрение, и полное отсутствие интереса. Обидно, что если приличный, талантливый человек, что-то напишет серьёзное, его читать не будут. Нет веры в возможность появления честной, толково преподнесённой информации. СМИ убивают сами себя.
В БИБЛИИ сказано: «Тот кто преумножает познания, преумножает скорбь».
Да. Так. Но нельзя забывать, что невежество залог гибели.
Я проклял на веки вечные одного писателя, потрясшего меня своей подлостью, лживостью, цинизмом. Ну, казалось бы, проклял… И забудь его! Но не могу! Продолжаю читать его книжки. Талантливейшая тварь!
А. Староторжский
ЗНАМЕНИТЫЕ УСЫ, ЖУРНАЛИСТКА ЛЯЛЯ И ПОСЛЕДСТВИЯ.
(Как бы фэнтези)
… Один поэт, измученный отсутствием интереса к своей особе, сказал, глядя в телевизор на знаменитого, седого, но очень ещё моложавого кинорежиссёра, красиво расположившегося среди раздражающе сияющих, золотых статуэток… И ведущего непринуждённый диалог со всей страной.
--Ну почему одним всё, а другим ничего?..
Да, поэт прав. Режиссёр получил всё. Вслед за статуэтками (и вместе с ними), в режиссёра полетели все виды дерьма, лжи, сплетен, клеветы, предательства, незаслуженных оскорблений, и вообще, вся ядовитая харкотина, которую способно изрыгнуть из себя человечество на талант, слава которого уходит за облака.
Так вот! Если поэту этого мало, если режиссёр, с его точки зрения, изгажен недостаточно, расскажу ему об одной сценке, которую режиссёр легкомысленно проигнорировал, не прочувствовал…
Может быть, поэт утешится. (Кстати, поэт парень хороший, талантливый, только вот с ума сошёл. Не нужны сейчас поэты, не читают их, не печатают. Спятишь тут!)
Лет десять тому назад, когда режиссёр, по недосмотру судьбы, ещё не был погружён в дерьмо по самые свои знаменитые дворянские усы, а был страшно важным начальником, и всеобщим любимцем, приехала к нему, в его солидный республиканский фонд, который он возглавлял, некая тележурналистка, Ляля Грандова—Пронская.
Очень молодая, очень знаменитая, очень дерзкая, и внешне… ну, не то что бы Бриджит Бордо, нет… но, довольно привлекательная…
Так вот, память моя выхватывает такой момент из телепередачи: где-то на лестнице, в уютном особняке фонда, Ляля пытается что-то спросить у пробегающего мимо режиссёра… Режиссёр был капитально под мухой и во фраке… На лице его сияла—маслилась улыбка всем довольного русского человека, испытывающего после бутылки ледяной шведской водки, всеобъемлющее благоволение ко всему живущему на земле. Даже к тележурналистам…
И тут—Ляля! Увидев её, узнав, режиссёр остановился на секунду и, явно не вникая в то, что пыталась спросить его серьёзно насупившаяся Ляля, слегка, ласково приобнял её большой, тёплой ладонью за длинную, нежную шею… Притянул к себе, и на шальном, весёлом лице его явно проступило: «Эх, Лялька! Если бы не дела, отвёз бы я тебя в одно интересное, совершенно секретное местечко! И там бы мы с тобой оттянулись на полную катушку! И по-московски, и по-режиссёрски, и по-аристократски!»
И только Ляля попыталась выразить режиссёру своё недовольство его совершенно недопустимым и фривольным к ней отношением, как режиссёра кто-то окликнул, и он, забыв о Ляле, унёсся куда-то в необозримые пространства своего фонда.
Ну, ясно… Вдруг где-то уха стерляжья остывала… Икра чёрная, свежайшая, в ожидании лежала маслянистыми горками… Раки с омарами, красные, колючие, изумлённо пучились на гостей, как бы удивляясь: почему нас ещё не съели?!
Господи Боже, ну что тут рассуждать? Пора заканчивать. Ну что там делать Ляле с её микрофоном и дурацкими вопросами? Что она против раков с омарами? И говорить нечего… Ответ прозрачный…
Ну, так вот! Всплывает в моей памяти другой эпизод из этой телепередачи, уже после «интервью»: Ляля, уже из студии, с негодованием, гордая, возмущённая, гневно сверкая глазами, сообщает ВСЕЙ РОССИИ, что Дормидонт Аполинарьевич (режиссёр, то есть, наш знаменитый), если вблизи на него посмотреть, то очень, оказывается, постарел, обрюзг, правила приличий не соблюдает, не понимает, что ОН УЖЕ НЕ ТОТ!. И кроме прямых заявлений в лоб, читался такой подтекст, тоже очень ясно: мол, если такая знаменитость, как она, Ляля, МОЛОДАЯ и КРАСИВАЯ, одаривает его своим вниманием, то он, СТАРЫЙ ХЕР С УСАМИ, должен быть ей за это благодарен… А не хватать её за шею, как неизвестно что, и не тянуть к себе, неизвестно зачем…
Выпалила Ляля то, что хотела, намекнула ядовито, и передача закончилась.
Эх, промашку сделал опытнейший Дормидонт Аполинарьевич! То ли какие-то запахи ошеломляющие поплыли по фонду из кухни… То ли влиятельные гости его, вдруг, стали смеяться соблазнительно, и потянуло его к ним… То ли просто произошла в голове у уже не очень молодого человека лихая сшибка французского шампанского и шведской водки, и ход мыслей его на секунду стал неуправляем… Кто знает? А может, вдруг, режиссёра осенило, и он увидел решение какого-то вопроса, важного для нашей похеренной культуры? Ну, может быть и это, в конце концов!
Так вот! Забыл Дормидонт Аполинарьевич, что Ляля, при всей её личной творческой несерьёзности, занималась делом чрезвычайно серьёзным: вместе с компанией остроумных молодых людей, вела передачу о бедах народных… Неудержимый, широкий поток которых, затапливал телестудию до потолка каждую минуту!
Народ российский передачу эту любил, жадно ждал, и внимательно, и очень эмоционально смотрел. Мол, хорошие ребята, не забыли о нас! Не то, что ЭТИ, в бронированных мерседесах!
Так вот, увидев, как подвыпивший Дормидонт (кстати, о народе своём никогда не забывавший) обошёлся с ихней любимой Лялей, люди вскипели, и такие речи, вдруг, брызнули: если он Ляльку нашу не уважил, разговором не удостоил… Только девушку слегка пощупал и убежал… То что же это такое?! Может быть ему и на нас наплевать?! Может быть, ему наше горе до феньки?! А?! И пошло-поехало… Да, нам не дано…
И не в этот ли день стала увядать, чахнуть всенародная любовь к знаменитому режиссёру, чтобы в конце-концов превратиться ВО ЧЁРТ—ЗНАЕТ—ЧТО?!
ШЕДЕВР.
Известная песня «Нью-Йорк, Нью-Йорк» в исполнении Фрэнка Синатры. Все кричат: шедевр Фрэнка!
Ерунда это. Во-первых, не шедевр, а просто хорошая песня… А хорошая потому, что её написал хороший композитор, имени которого никто не знает, а исполнили замечательные музыканты.
Что касается Синатры, то в данном случае, он интересен тем, что удивительно симулирует наличие голоса, которого у него давно уже нет…
Но справился, очаровал! Молодец, Синатра!
А.Староторжский
ЗАГАДОЧНЫЙ ПРЕМЬЕР-МИНИСТР.
(Как бы легенда).
В одной бескрайней стране, неожиданно и торжественно, премьер-министром стал очень странный человек. Часто его выступления транслировались по телевизору… И премьер-министр, горячась и сердясь, выкрикивал такие невероятные и смешные глупости, что его появления на экране стали ждать с бОльшим нетерпением, чем концерты самых лучших юмористов.
Ляпнет премьер-министр что-то очередное, совершенно уникальное по косноязычию и полной бессмысленности—и валится от смеха вся страна, ржёт до колик, до опасных спазм во всём теле.
Наповал валил премьер-министр свою аудиторию. Без пощады.
… Ну, посмеялись зрители, посмеялись, а потом стали задумываться: а что это за премьер-министр у нас какой-то непонятный? Страна загибается, тонет… Её спасать нужно, а тут… Недоразумение какое-то! Ко времени совершенно неподходящее… И вдруг, убийственное предположение, огненной стрелой пронзило массы народные! А не дурак ли он, наш весёлый премьер-министр?!
На секунду все в ужасе замерли, а потом решительным образом это предположение отвергли!
Ну как же так, неужели мы за все наши муки немыслимые не заслужили нормального премьер-министра?
И потом, он же не сам себя назначил?! Руководство страны знало, что делало?!
Правда, известно было, что руководство прикладывалось к бутылке… И, даже сверх всякой меры, но… Нет, нет! Господи, помилуй! Не допусти!
И вот в это время глубочайшего и безнадёжного разброда в головах народных, откуда-то появился и змейкой пополз слушок, что министр наш вовсе не дурак, а дурака изображает, чтобы понравится своему народу!
И как будто солнышко вышло из-за туч! Возликовали люди! Вот в чём секрет-то! Не банальный дурак он, наш министр, а просто современный политик! Ловкий, значит! Увёртливый! И гораздо лучше других! И сердечней их и добрей! Все только и заняты тем, как бы денег побольше захапать, да глотки друг дружке перерезать поглубже. А наш-то премьер: просто душа парень! Никакого криминала, а сплошной концерт! Для нас! Уловил безошибочно, что народ юмор любит! И поскольку НИЧЕГО ДРУГОГО ОН НАМ ПРЕДЛОЖИТЬ НЕ МОЖЕТ, то стал специально всякую чушь молоть, смешить нас! Чтобы у нас на сердце лучше, веселей стало! Для нас!! Все, суки, для себя, а он для нас! Ну, редчайший человек, святой!
Успокоились люди, перекрестились, и стали за министром наблюдать ещё внимательней.
И министр ожиданий не обманул, статус тонкого политика подтвердил. Скажет какую-нибудь хрень-потетень, зал взревёт от восторга, а министр, раньше смущавшийся, теперь смущаться совершенно перестал… Молча и самоуверенно хохот этот пережидал, и с лукавой и загадочной улыбкой с трибуны в зал посматривал, прищурясь, как некто на портретах… И лицо его, такое простое, родное русское лицо, ясно выражало: ну что, ребята, поняли наконец, что я вам не фунт изюму?
Поверили министру. Поверили и полюбили. Правда, вскоре он страну чуть было не угробил, но утверждали, что вины его в этом не было… Подставил кто-то…
Когда премьера сняли, и уехал он от обиды руководить крокодильей фермой в Центральной Африке—очень о нём скучали… Хороший был человек, говорили… Недооценили, мол, его… И не верили всякой болтовне, что в бытность премьера премьером, в самый острый момент всеобщей к нему неприязни и даже ненависти—на всех углах орали и требовали его отставки—вызвал к себе Президент трёх суровых лысых мужиков в строгих костюмах и тёмных галстуках… И потребовал экстренно спасти престиж премьера… Всё-таки парень свой, много знает…
И мужики спасли, опровергая надоевшую сплетню о том, что все таланты русские Россию покинули… Так вот! Взявшись неизвестно откуда, полетела по России весть, что министр наш придуривается—для маскировки! То, что он народ смешит—не главное! Не это есть его основная цель! А имеет, дескать, премьер тайные, грандиозные планы по спасению России! Но если американцы о них узнают, то министра Президент сразу снимет, поскольку весь целиком был американской лапой прижат—придавлен! Все знали, что Америке сильная Россия не нужна! Так они делают, что хотят, а Россия поднимется—и задрожит у Америки хвост! Только они куда-нибудь полезут нагло, а Россия им так, вежливенько—хрен вам, господа, сидите тихо! А не то влетит вам между глаз русский, справедливый кулак! (Президент план одобрил. Он любил нетрадиционные решения.)
Да, вот так! Ну, оно им, американцам, надо?! Нет, конечно! И уж всё было получалось! Уснули америкашки, запотели у них очки! И в этот момент министр личину свою сбросил, схватил Россию за хобот! Ещё секунда—и вытащит из болота!
Но—сорвалось! Предал кто-то министра… Выпил он с устатку лишнюю бутылку, подписал что-то не то, и Россия, чуть было не приказала долго жить… Дефолт грянул! А-ах, какой ужасный! Еле выжили…
Ну, конечно, сняли министра, обосрали с головы до ног, и в Африку выкинули! Причёсывай, дядя, крокодилов, америкашкам на издёвку!
Ах, как наш народ сердобольный за министа-героя переживал! Как скучал по нему! Но ведь сказано: нет пророка в своём отечестве. То есть, порядочному человеку всегда трудно.
МЫСЛИ ВСЯКИЕ.
Американцы любят свою страну. И есть за что. Правда, иногда любовь эта принимает причудливые формы. Я слышал, как молодая американка в шортах раздражённо сказала нашим журналистам: «При чём тут какие-то иракцы?! Там гибнут наши солдаты, АМЕРИКАНЦЫ ГИБНУТ!
Феминистки так «раскованно» ведут себя, что любой мужчина, поглядев на них, и послушав их речи, подумает: «ЭТО—лучше обойти стороной!»
Страна живёт в абсолютной безысходности и полном позоре. А на дворе, между прочим, июнь 2011 года.
Итальянское белое полусладкое вино, (даже самое дешёвое), очень интересно. У него несколько вкусов: вкус яблока, цветов (я в детстве ел цветы, я знаю, о чём говорю), вкус какой-то зелени и винограда.
И ещё—когда пьёшь его, кажется, что это чистейшая родниковая вода. Или вода из горной речки.
Наше вино примитивно. Оно плоское как фанера. Пить его можно только в крайнем случае, когда на столе другого нет.
Диабетик ощущает себя в своём диабете, как кукла, спрятанная в картонную коробку. Спрятанная навсегда.
Я слышал сплетню, что где-то сейчас цветут розы. Не понимаю, зачем люди тратят время на такое глупое враньё. Никаких роз нет!
ЗВОНОК.
Звонок знаменитого режиссёра с похвалами в наш адрес. Что тут началось! Трах-бах! Мы скакали до потолка! Бегали с красными лицами! Потом вспомнили, что даже льстили ему!! Ужас! Позор!
А режиссёр исчез. Говорят, ставит сейчас в Бельгии Мольера. Лучше бы он не звонил.
Пьеса, которая ему понравилась, была написана семь лет назад. Её несколько раз хотели ставить… И отступались: главная роль требует артиста гигантского, почти нереального таланта…
Мы думали, пьеса погибла, увяла, как бутон сожжённый морозом. Мы с этим смирились, плелись дальше, всё-таки детские пьесы шли широко…
Ну, ладно! Прощай любимая пьеса!
И вдруг—ЗВОНОК!
Никогда не прощу себе своего восторга и слов, сказанных режиссёру.
Кстати, упрекнуть его не в чем. Он просто сказал, что ему понравилась пьеса. И ставить её не обещал. Он не несёт ответственности за фантазии, вспыхивающие в наших головах.
Да, не несёт. Но он человек театральный. Он знал, какое впечатление произведёт на нас его звонок. Хотел послушать наш счастливый визг, а потом исчезнуть? Что-то в этом есть садистское…
Самый несчастный человек—счастлив, если считает себя счастливым. И самый счастливый человек—несчастен, если он считает себя несчастным.
Если человек помнит свою прожитую жизнь, то его «прошлое» так же реально как и «настоящее». Оно так же радует и мучает, как и «настоящее»
А вот, так называемого «будущего»--нет. Как только человек делает шаг вперёд, «будущее» становится «настоящим». То есть, мы просто из «настоящего», переходим в «настоящее». «Будущее» ускользает от нас как солнечный зайчик.
Леонардо да Винчи пишет: «В природе всё мудро продумано и устроено, всяк должен заниматься своим делом, и в этой мудрости—высшая справедливость жизни»
То есть, мудро, что Леонардо гений и пишет картины. И то, что миллионы крестьян живут, уткнувшись носом в землю и свой плуг, тоже мудро. Ну, не могут же все быть гениями и рисовать картины! Кто-то должен и землю пахать. Да, не Леонардо, а кто-то другой. Это мудрость? Нет! Тут что-то посерьёзней. Это закон жизни, обеспечивающий возможность нашего существования. Человек заперт этим законом как в клетку. Иначе он не выживет. Это мудрость? Нет, вынужденная мера, необходимость… А мудрость и необходимость вещи разные. Мудрость ищет (и находит), возможность для маневра… Необходимость такой возможности не даёт, она жёстко диктует: только так и не иначе.
Пусть Леонардо рисует свои картины (здесь и там). Пусть крестьянин пашет свою землю, где возможно… Просто я не думаю, что слово «мудрость» уместно, когда речь идёт о законах мироздания.
ТЕЛЕГРАММА ВСЕМ ФИЛОСОФИЯМ.
«Мир прекрасен и ужасен! Вот и всё, что можно о нём сказать… Остальное не существенно…»
Послав эту серьёзную телеграмму, драматург выбрасывает тетрадку и ручку в окно, а сам, прямо в одежде, прыгает в огромную бочку с домашней «Изабеллой», и медленно, с наслаждением тонет в ней.
Прощайте все философии!
Бенджамин Франклин пишет: «Восторг—дитя невежества».
Не всегда! Понять глубину, прелесть, красоту выдающегося произведения искусства, и прийти от него в восторг, может только талантливый и просвещённый человек.
Например, Бунин всю свою жизнь восхищался Львом Толстым. От невежества?
Это именно невежественным людям, Бунин и Толстой нужны как прошлогодний снег. И восхищаться они могут, ну, например, удачным ремонтом своих ботинок, или ещё чем-то подобным. Хотя, любая хорошая работа вещь серьёзная и достойна восхищения.
Писатель Веллер—как рыба фугу. С ним нужно осторожно.
При состоянии нынешних дел в театре, любая новая пьеса—мёртворождённая.
Артисты ищут не пьесы, а роли.
Бриджит Бордо об Алене Делоне: «Да, он красив. Но мой буфет в стиле Людовика Четырнадцатого, тоже красив».
То есть, она отрицает талант Алена Делона.
Как часто люди имеют совершенно неверное представление о себе!
Разве Бриджит Бордо не такой же «буфет» как Ален Делон?
Чем она интереснее, как актриса?
В Интернете с ужасом и изумлением прочитал, что снят фильм по произведениям АЛЕКСАНДРА Бунина.
Речь шла об экранизации повести Ивана Алексеевича Бунина «Суходол».
Пытался узнать о состоянии здоровья Э. Радзинского. Открыл в Интернете сноску—и в лицо мне полыхнул багровый знак—вирус! Сердце заколотилось страшно.
Что за люди этим занимаются? Почему им это интересно? Как охарактеризовать удовольствие, которое они получают от своей деятельности?
Искусство—цветок, растущий из крови.
Станиславский, видимо, облитый помоями не один раз, хочет, чтобы критик был «другом искусства». Но это невозможно.
Для того, чтобы быть «другом искусства», нужно искусство любить, и ПОНИМАТЬ!
А.Староторжский
КОМПОЗИТОР САШКА.
Жил-был на свете композитор Сашка. Мой друг. Я не называю его фамилию, потому что, во-первых, это не нужно, а во-вторых, я не уверен, что ему понравится то, что я о нём хочу написать.
Сашка умер два года тому назад, но мне почему-то кажется, что он знает, что мы тут делаем. А может быть, я говорю глупости, и Сашка не может, и не должен этого знать, что конечно же, было бы очень хорошо… Хватит с него…
Так вот! Познакомились мы с Сашкой на первом курсе только что открывшейся периферийной консерватории. Находилась она в одном из больших южных русских городов.
Город этот имел богатую историю, и не очень хорошую репутацию.
Очутились мы в нём так: я, москвич, сдавал экзамены в Московскую консерваторию, на дирижёрско-хоровой факультет. Но не добрал какие-то там баллы, и Министерство культуры, отправило меня, словно за какие-то заслуги, на прекрасный русский юг. В новенькой консерватории был недобор, и по всему Союзу собирали неудачников, вроде меня. Консерватория могла работать, если в ней были студенты. Это ясно, конечно. Точно так же в консерватории очутился и композитор Сашка, коренной питерец. Он был взрослее меня, умнее, опытней, и он пытался учиться. Что-то сочинял, что-то играл на концертах… И, не без успеха…
Что касается меня, семнадцатилетнего мальчишки, то я, вырвавшись на свободу, совершенно забыл, зачем я здесь.
Всё своё свободное ( и не свободное) время, я проводил с подобными мне бездельниками в кафе, пивных, рюмочных, и всякого рода забегаловках, которыми кишел тогда этот город, сразу мне очень понравившийся.
Кроме того, в консерватории, естественно, собралось много красивых девушек, и я, выпускник ужасного музыкального училища, в котором учились одни мальчишки, совершенно потерял голову в этом манящем и радостном цветнике.
Во мне пробудилась сумасшедшая, весёлая, беспощадная сила, которая просыпается в каждом юноше моего возраста. И эта сила делала со мной всё, что хотела: мучила, приводила в восторг, истязала, убивала, возрождала, и постоянно провоцировала на всякие смешные глупости… Я даже подумывал закончить эту, южную консерваторию, а в Москву не переводиться, хотя первоначально план был именно такой…
Но вернуться пришлось. Я и ещё два молодых прожигателя жизни, от избытка жизнерадостности, угодили в вытрезвитель, и об этом сообщили моей маме. Она пришла в ужас, и молниеносно выдернула меня из моего рая, как морковку из грядки. Только ножки мои в воздухе мелькнули и плотно встали на родную Фрунзенскую набережную. Не очень далеко от Кремля.
Случайно получилось, что я попал в поле зрения могущественных московских музыкантов, и через два месяца, после маленького экзамена, я стал студентом второго курса Московской консерватории. Её я, слава Богу, и закончил.
Мне очень повезло. Я попал в класс к знаменитому хоровому дирижёру, профессору, и Народному артисту. И он чудесным образом сделал со мной совершенно невозможное—превратил меня в серьёзного студента.
Милое, хорошее время моей жизни.
После консерватории я очень весело служил в армии, в Ансамбле песни и пляски. Потом работал в известном музыкальном театре. Быстро вылетел оттуда, по идейным соображениям заскочив в серьёзную интригу. Потом где-то, что-то преподавал. Потом, неожиданно, стал писать пьесы для театра, то есть забрёл в самый настоящий ад. И, остановившись в поисках, сижу в этом аду по сей день… Вместе с женой Ларисой, которая тоже, вместе со мной, служит театральному монстру.
В 1984 году, через 16 лет после расставания, я встретил Сашку около метро Новокузнецкая. Мы обрадовались, обнялись, и пошли к Сашке домой, пить чай (то есть водку)… И по дороге Сашка рассказал, что со второго курса южной консерватории, перевёлся он в родной Питер, в Ленинградскую консерваторию им. Н.А. Римского-Корсакова, в класс известного композитора. Хорошо её закончил, и стал профессионалом. То есть, композитором Сашкой.
--Вот мой дом, --сказал Сашка. Мы зашли в Сашкину квартиру, хорошую, двухкомнатную, уютную… На столе появилась водка, какая-то еда… И Сашка, выпив сразу пол стакана, продолжил свой рассказ… Я воспроизведу его коротко, без деталей… Сразу после консерватории Сашку приняли в Союз композиторов. Сашка думал, что жизнь станет лучше, но она стала сложнее: какая-то могущественная, композиторская мафия лишила Сашку кислорода. За каждое исполнение его музыки, Сашке приходилось вести самую настоящую войну. Но он не умел её вести. И постоянно оказывался в хвосте очереди. Претендентов было много. И Сашка в этот расклад не вписался. НЕ СУМЕЛ. Остался в «молодых и перспективных». То есть нигде. Что дальше? А дальше всё банально. Хорошей работы не было. Семьи не получилось… Питер разочаровал, осточертел… И промучившись 16 лет, Сашка обменял свою Питерскую квартиру, на Московскую, мечтая начать новую жизнь. Какая-то цыганка нагадала ему: езжай в Москву, всё наладится…
И Сашка рискнул, приехал. Как ни странно, работа сразу нашлась: его пригласили в Министерство культуры в музыкальный отдел, покупать музыку у коллег… Почему Сашку? Почему не человека с именем? Всё просто: опытные люди на эту должность не шли. Лишние враги никому не нужны. Попробуйте, не купите у композитора какую-нибудь его оперу про мышонка или козлёнка… И вы сразу станете его смертельным врагом. Тогда слишком хорошо платили, чтобы редактору простили подобную бестактность. НЕ КУПИЛ, СУКА! НА ФОНАРЬ!
Но Сашка не мог у всех купить всё. Это ясно. Представляю, какие взгляды вонзались в него, когда он бродил среди коллег в Союзе композиторов.
--Я не могу так жить,--сказал Сашка.—Я в кольце врагов. Меня все ненавидят. Мою музыку перестали играть совершенно. Мне мстят. Чёрт мне подсунул эту работу. И цыганка, тоже была чёрт. Слава Богу, церковь рядом с домом. И батюшка хороший, понимает меня. Если бы не он, я не знаю, что бы я с собой сделал.
Мы просидели до шести утра. Выпили все Сашкины запасы. И расстались, чтобы увидеться через восемь лет, в 92 году.
Я тяжело болел, впал в депрессию и никому не звонил. Сашка тоже молчал. Мы стали его забывать. И вдруг, он позвонил и попросился в гости. Мы с Ларисой его, естественно, пригласили. Он приехал. Сильно похудевший, облысевший, немножко странный… Мне показалось, что у него что-то с психикой.
Мы сели за стол. Лариса поставила перед нами сковородку с жареной картошкой. Угощать больше было нечем. Сашка рассказал о себе. Положение его было как у всех. Ясно, да? Работы он лишился. Музыку его не исполняли. И не покупали. Средств к существованию у него не было. Он спасался тем, что устроился в какой-то санаторий массовиком-затейником. Мы с Ларисой в один голос спросили: квартиру сдаёшь? Сашка сказал, что боится. Его соседа убили за квартиру. Расспросы сразу прекратились. Сашка сказал, что с голоду не умрёт. В санатории его бесплатно кормят. И что у него койка ЗА ЗАНАВЕСКОЙ. Мы молчали. «А хотите послушать мою музыку?»--застенчиво улыбаясь, и одновременно хмурясь, спросил Сашка. И вытащил из сумки магнитофон. Включил. Запел хор. Музыка была удивительно яркая, глубокая, нежная. Хор пел так чисто, что я был совершенно поражён. Так чисто петь просто нельзя! Я в этом разбираюсь!
--Где ты взял этот хор?—спросил я у Сашки.
--Хор я нигде не могу взять,--сказал Сашка.—Это записано на компьютере. Он имитирует любое звучание.
У меня хватило ума задать совершенно идиотский вопрос:
--А в профессиональные коллективы ты предлагал?—спросил я, с испугом глядя на синюшное, измождённое Сашкино лицо, и новое украшение: резкий, нервный тик, молнией пробегавший по Сашкиной щеке и шее…
Конечно, Сашка предлагал свою музыку. Везде. И все ему отказали. Музыкантам-исполнителям тоже надо было выживать, выкарабкиваться… А для этого требовалась совсем другая музыка, вернее другие фамилии, проверенные временем—классика.
Кстати, «классическая» музыка, это просто образцовая музыка. Сашкина музыка, несомненно, была образцовая, талантливая, блестящая… Но считалось, что классикам может быть только покойник. Правда, некоторых избранников Божьих, ещё при жизни назначали в «живые классики». Но окончательно, серьёзно, они становились ими только после смерти.
Мы слушали Сашкину музыку ещё минут сорок. Когда он ушёл, я с тоской подумал, что видел Сашку в последний раз. Сашка был большой талант, и этот талант погибал. И хотя я пишу только о Сашке, обязательно нужно сказать, что исключением он не являлся.
Прошло ещё десять лет. Писать о них смысла нет. Всем известно что это было. Я был уверен, что Сашка умер, как множество талантливых людей всяких других существующих искусств… Но я, к удивлению своему, и радости своей—ошибся. У Сашки совершенно точно не было никаких шансов, но он остался жив.
Однажды, зимой, вечером, в метель, жёстко хлеставшую в лицо колючим снегом, я встретил Сашку в аптеке, которая находилась недалеко от его дома. Я зашёл в неё случайно. Что-то мне было нужно, и я зашёл. Сашка обрадовался, и мы поднялись к нему. Конечно, водки было не избежать, и когда она появилась, начались рассказы. Мне было что рассказать, Сашке тоже.
Как-то вечером, после ужина, лёжа за своей занавеской, Сашка понял, что он загибается. Что впереди? Тупик. Что, так и лежать за этой занавеской до самой смерти? И Сашка переехал домой.
Он с кровью заставил себя забыть серьёзную музыку, и стал писать для детей. Он написал сразу, подряд несколько мюзиклов: про Дюймовочку, про Машу и медведей, про Буратино, про Чипполино, про Питера Пена… И все они пошли. В больших городах. В серьёзных театрах. И появились деньги. А вместе с ними совершенно пропала охота сочинять что-то серьёзное.
--Всё равно это никому не нужно,--нарезая сало, и яростно сверкая глазами, сказал Сашка. И налил. Мы выпили. А потом ещё, и ещё… До тех пор, пока воспоминания о самых неприятных вещах не перестали на нас как-то действовать. Мы были пьяные и смеялись без всякой причины. Это было счастье.
Я хорошо понимал Сашку. У нас с Ларисой тоже шли только детские пьесы. Всё остальное: киносценарии, драмы, комедии, романы—сочувственно отклонялось. Правда, были кинорежиссёры, известные даже, которые хотели снимать фильмы по нашим сценариям. Но денег им на это не давали. И они исчезали во мраке, покрытые позором.
--Хочешь послушать мои детские пьески?—спросил Сашка. И поставил что-то из нового. Я послушал немного, и совершенно отрезвел. Это был не Сашка! От него ничего не осталось! Он взялся не за своё дело и погиб!
Прощаясь, Сашка опять спросил: «Правда, понравилось?» Я сказал, что очень понравилось, обнял его и ушёл. «Погиб! Погиб совершенно!»--думал я, идя к метро по пустынной, мрачной, коварно покрытой льдом улице…
Дома, Лариса, выслушав мой нервный рассказ о встрече с Сашкой, сказала: «Переживать не нужно! Людей за эти годы погибло без счёту! Слава Богу, что он хоть жив остался!»
Конечно, как же я этого сразу не понял! Слава Богу! Жив и пьёт водку! Что тебе ещё надо, русский композитор? НЕ ПОДОХ И БУДЬ ДОВОЛЕН!
Года три мы с Сашкой не виделись. Перезванивались, но не виделись. И вот, однажды он позвонил мне, и пригласил нас с Ларисой на концерт в Дом композиторов.
--Там будут исполнять мою серьёзную музыку,--сказал Сашка солидно. Чувствовалось, что он воодушевлён, взволнован… Я обрадовался: Сашка оживает! О нём вспомнили!
Мы пришли. Зал был полон. В программке мы нашли имена ещё десяти композиторов. Были известные. Сашка шёл четвёртым в первом отделении.
Ну вот, слегка приглушили свет. И с разных сторон сцены, медленно, с трудом пробираясь сквозь пульты, пошли на свои места оркестранты. Они долго усаживаясь, устраивались, переговаривались… Наконец успокоились, и появился дирижёр.
Это был человек оригинальной внешности. Очень высокий, узкоплечий, в старомодном фраке… С огромным, крахмальным, круглым пузом, свисавшим как мешок… С волосами стального цвета, разделёнными на прямой пробор… С длинным, острым носом, на котором плотно сидели круглые очки в металлической оправе… Он был похож на человекообразного пингвина… Или на пингвинообразного человека… Всё равно.
Пингвин поклонился залу, потом повернулся к оркестру, взмахнул руками-ластами, и музыка потекла… Я с недоумением смотрел на Пингвина: по тому, как беспомощно и суетливо он махал руками, было ясно, что он кто угодно, только не дирижёр… Ну, может быть, он был каким-нибудь музыкантом: скрипачом, пианистом, композитором, но только не дирижером! Смею сказать, я в этом разбираюсь! Как он попал за пульт? Неужели никто из настоящих дирижёров не согласился провести этот концерт? Да, видимо так и было.
Я же, чем дольше слушал этот «концерт», тем больше изумлялся: оркестр играл так, словно впервые увидел ноты. Главной задачей было доиграть до конца. Ну, доиграли. Доехали. Пингвин, величественным и благосклонным жестом, указал на кого-то в первом ряду. Из кресла медленно поднялся композитор, молодой человек в фиолетовом костюме, кудрявый, похожий на Грига. Это его музыку сейчас, словно через мясорубку, провернул Пингвин. Молодой человек был бледен как смерть. Бабочка съехала на бок. Он не понимал, что с ним сейчас сделали. Он был контужен, как от взрыва гранаты. Он нуждался в медицинской помощи.
Следующую музыку сыграли прилично. И я сразу понял почему. По проходу между креслами, к Пингвину шёл известный композитор, длинный, совершенно высохший старик, пополам согнутый ревматизмом. Видно было, что он очень доволен. Аплодисменты перешли в овации. Ну, ясно, концерт пробили с великими трудами, поэтому все были счастливы. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! СОСТОЯЛОСЬ!
Композитор бодро подошёл к Пингвину. Они пожали друг другу руки. Пингвин согнулся со сцены, чтобы достать руку композитора, отказывающуюся подниматься. И с его широкого, круглого, ласково и подобострастно улыбающегося лица, полетели крупные капли пота, композитору на пятнистую лысину. Старик крякнул, вытер лысину мятым платком, и пошёл на своё место, по дороге пожимая руки, протянутые к нему со всех сторон. Овации! Не только композитору, но и Пингвину! Он потный! Он старается! Он молодец!
Следующую вещь сыграли тоже неплохо. И тоже понятно почему. К сцене, поклониться, выбежал другой известный композитор. Тоже пожилой человек. Маленький, быстрый, в дорогом кожаном пиджаке, с совершенно малиновым лицом. Пожимая руку дирижёру, он проявил чудеса ловкости, увёртываясь от ливня пота, летевшего на его красиво уложенную, серебряную голову.
Следующий был Сашка. Я заметил, что лицо Пингвина сразу стало злым и высокомерным. Брезгливым даже. Заиграли. Что я слышу? Месиво звуков. Пингвин выбросил в зал Сашкину пьесу, как картошку из мешка. Определить качество музыки было невозможно. Это было убийство. Публичное убийство композитора Сашки. Но—аплодисменты! Публика опытная, видавшая виды. Знает, как себя вести.
Когда Сашка подошёл пожать руку Пингвину, тот выкинул такой номер: не повернувшись к Сашке, бросил дирижёрскую палочку на партитуру и, согнувшись, ушёл со сцены в боковую дверь.
Сашка секунду простоял с протянутой рукой, потом быстро вышел из зала.
Первое отделение заканчивалось музыкой самого Пингвина. Это была неплохая музыка, тонко украденная у нескольких современных композиторов. Русских и не русских. Исполнение было так себе, среднее… Дирижёр-Пингвин ведь не был дирижёром. Его уговорили встать за пульт. И он согласился. И зря. Пощадил бы хотя бы собственную музыку. Он же, наверное, любил её, гордился ею… Но на встречу с дирижёром-профессионалом уже, вероятно, не рассчитывал. Поэтому решил рискнуть. Рискнул, и проиграл схватку с самим собой. Что, конечно, естественно.
Но зал гремит! Овации! В Пингвина летят цветы, ему кричат комплименты… Пингвин радостно, благодарно кланяется… Брюхо не пускает, но он, с трудом, преодолевает его сопротивление. С красного, сияющего лица, пот брызжет до середины зала. Нарядные женщины тихо вскрикивают, окроплённые этим эликсиром. Но Пингвин ничего не видит, и не слышит. Он впал в эйфорию. Он счастлив!
В перерыве мы искали Сашку, но не нашли. Он убежал с собственного концерта. Мне страстно хотелось пристрелить Пингвина, но это, к сожалению, были только мечты. Даже если бы у меня и было оружие, я всё равно не сделал бы этого. Сожалею. Слабый характер.
Вечером я позвонил Сашке. Он был дома. Сразу стал шутить. Вешаться не собирался. Я услышал голос Полины. Она говорила что-то про селёдку. Можно было не беспокоиться.
Я осторожно стал расспрашивать Сашку о Пингвине.
--Меня ему навязали,--сказал Сашка.—То есть, подошла моя очередь, но он всё равно не хотел меня играть. Его интересуют только известные композиторы. С них можно срезать какую-нибудь пользу для себя. А что можно срезать с меня? Только хронический бронхит, и старые пуговицы. Кроме того, я слышал, что он кому-то что-то обещал, а тут Председатель союза, говорит, что надо бы сыграть меня. Деваться ему было некуда, и он сыграл. Ты слышал, как он это сделал. Он меня зарезал, сука… Больше я в этот зал ни ногой, ни рукой, ничем и никогда. Ладно, приезжай водку пить!
Я не смог. Надо было колоть инсулин, пить таблетки, что-то писать… Морока!
Три следующих года Сашка благоденствовал. Писал детские мюзиклы, один за другим. Они шли. Были деньги. Естественно, вернулась Полина, раз пятнадцать уходившая от Сашки, и возвращавшаяся, после очередного бесплодного романа. Сашка хотел на ней жениться, но она отказывалась. Сашка был старше её на тридцать лет. Видимо, не переставала мечтать о более естественном союзе.
Я был у них. Квартира преобразилась. Новая мебель. Уютно. В холодильнике всё, что угодно. Сашка сиял. Наливал. Говорил без конца.
«Надолго ли всё это?»--думал я, поедая Сашкины голубцы, и вежливо улыбаясь Полине, которую терпеть не мог.
Да, оказалось, ненадолго. Через год Сашке исполнялось 60. Сашка решил отметить юбилей масштабно. Все его накопленные деньги переплыли в чей-то карман. И сразу появился оркестр. А потом и хор. Полина, конечно, испарилась. Но Сашка не очень огорчался. Он знал, что так будет. Он яростно готовился к юбилейному концерту. Зал обещали один из лучших в Москве. Всё складывалось удачно. Всё получалось. И вдруг, ужасная весть! Сашка позвонил и сказал, что у него рак желудка. Но концерт не отменяется, сказал Сашка. Сказал, что будет нас ждать. И повесил трубку. Я думал, что говорил с ним в последний раз. Я был уверен, что никакого концерта не будет. Просто Сашка умрёт и его похоронят. В родном Питере, в дождик. Придут человека три…
Но я ошибся. Сашка позвонил через два месяца, и еле слышным голосом сказал, что концерт состоится через три дня. Назвал зал, время. И повесил трубку. То есть, хотите приходите, не хотите—дело ваше.
Мы пришли. Была середина мая. Было хорошо, тепло. Мы стояли под голубым небом, и не могли не улыбаться… Нам было легко, весело, радостно. Вопреки всему.
Концертный зал, с Сашкиным именем на огромной афише, был солидный, известный. Мы с Ларисой стояли у входа и ждали Сашку. Я не думал, что публики будет так много… Но она шла и шла… Наконец, за десять минут до начала, появился Сашка… Он висел на руках у двух крепких, молодых людей. На нём был чёрный, концертный костюм, и новые лакированные туфли. Тонкую шею охватывала малиновая, шёлковая бабочка. Она не украшала его, она подчёркивала ужас положения. Сашка страшно похудел. Так страшно, так пугающе, что мы с Ларисой оцепенели. Это уже был не Сашка. Это был кто-то СТРАШНЫЙ-ДРУГОЙ.
Сашка увидел нас, слабо кивнул, попытался улыбнуться, но у него не получилось. Его увели (унесли) наверх. Каждое движение доставляло ему ужасные мучения. Когда он поднимался по лестнице, его ноги кто-то переставлял. Мы молча смотрели на это, боясь пошевелиться. Наконец его увели.
Мы вошли в зал, и сели поближе к сцене, слева. Сашку посадили в самом центре зала. Я иногда поворачивался и смотрел на него. Он не обращал на нас внимания. Какая-то женщина дала ему таблетку, воду. Зал был почти полон. Начался концерт.
Первый раз в жизни я слышал музыку Сашки в приличном исполнении. Играл один из лучших оркестров. Дирижёр был хороший. Хор пел чисто. Слова можно было понять. Музыка была прекрасна. «Отче наш…», «Богородице, Дево радуйся…». Я не знаю, как он это написал. В зале люди плакали. Плакали и мы с Ларисой. Когда концерт закончился, зал взорвался аплодисментами. Пишу затёртыми словами, поскольку не могу найти других. Подходят именно эти.
Сашку подняли из кресла, и он, преодолевая боль, с мученической улыбкой, кланялся в разные стороны зала. Зал гремел. Перед Сашкой на полу выросла гора цветов. Я уверен, я совершенно точно знаю,--аплодировали не из сострадания Сашкиному положению. Аплодировали КОМПОЗИТОРУ САШКЕ! ЕГО МУЗЫКУ ПОНЯЛИ! ОНА ПОТРЯСЛА!
Так вот! Один раз нужно было просто ВНЯТНО сыграть Сашкину музыку, чтобы понять, какой он композитор! ОДИН РАЗ!
Но, не будем обольщаться. Ну, сыграли. Ну, сыграли хорошо, пусть даже превосходно. И что изменилось в Сашкиной композиторской судьбе? НИЧЕГО. Сверкнула яркими крылышками бабочка Сашкиного успеха, и исчезла в весеннем небе. НАВСЕГДА. Кто сейчас знает его музыку? НИКТО.
БОЛЬШЕ. НИКОГДА. ОНА. НЕ ПРО-ЗВУ-ЧИТ. ВСЁ!
Через несколько недель Сашка умер. Хоронили мы его в Москве, в яркий солнечный день. Похоронами распоряжался Сашкин дальний родственник, которому по наследству досталась Сашкина квартира. Родственник заметно важничал, уже ощущал себя богатым человеком, и откровенно смотрел на всех нас, как на дерьмо.
ЧЕЛОВЕК КРИЧИТ.
Человек отчаянно кричит: жизнь меня обманула! Мне не додали!
Человек ошибается. Об обмане можно говорить, если тебе было что-то обещано. И это обещанное тебе не дали. А тебе обещали что-нибудь? Нет. Может быть тебе полагается в день миска супа, укол аминазина и удар палкой по голове. Всё! Учти! Могло быть хуже! И будет! Не сомневайся!
А.Староторжский
ВЕНЕЦИАНСКИЙ КИНОФЕСТИВАЛЬ.
Ура! Появился «Фауст» Сокурова! Премия! Ах-ах! Приятно. Безнадёжное, почти мёртвое русское кино… И вдруг… Но есть ли повод для полонезов? Посмотрим…
Загадочный господин Сокуров посмел изменить сюжет! Что-то там убрал, отрезал, добавил. Кто он, этот Сокуров? Как он посмел перелопатить величайшее произведение мировой литературы?
«Фауст»--вещь глубочайшая, вершина творчества Гёте. Там запятую нельзя тронуть!
А что сделал—этот? Да просто уничтожил огромный труд гения! Понимал ли он, что делает? Сомневаюсь. Он либо душевно больной, либо тупица и бездарь непроходимая. Такие самовлюблённые мерзавцы спокойно могут убить любое чудо искусства. Нужно ему будет для каких-то его целей у Венеры Милосской грудь отрубить, и на каменную рану прилепить член из пластилина—сделает! И долго будет объяснять тихим голосом, посмеиваясь в усы, что это необходимо для мирового искусства. Он ведь только гигантские задачи перед собой ставит! Почему? Потому что не видит, не понимает, как сложны они для решения. Он влюблён только в себя, думает только о себе, и ничего кроме собственной карьеры его не интересует.
Мы с Ларисой посмотрели кусок его фильмяшки о Ленине, и катались от смеха. Как это всё было глупо, несерьёзно, и бездарно!
А ведь он серьёзно это делал! Как мы могли проглядеть в нём талант мясоруба?
Премию он в Венеции получил, потому, что никто из членов жюри «Фауста» не читал. А если и читал, то ничего там не понял. Это ясно из результатов конкурса.
Венецианский кинофестиваль! Пышное сборище дикарей!
А.Староторжский
ПЕРСОНАЖИ НА КАТКЕ.
Фильм Кончаловского о Щелкунчике и Крысином Короле—оригинальный фильм.
Его ругают. Но несправедливо. Там всё кстати, всё хорошо. И Эйнштейн, и Фрейд… В сказке, чем нелепее, тем лучше, забавней… Жаль, что сценаристы развернулись недостаточно широко… Какие-то предрассудки им, видимо, помешали…
Ну вот, взгляните—каток! Время предрождественское, праздничное… Конечно, на катке полно народу… Азартно, с наслаждением катаются… Одеты очень красиво… Но написано и снято это как-то куце… Мне, например, не хватает Льва Толстого, с лопатой на плече, идущего по катку в грубом полушубке и заплатанных валенках. На лысой голове его, венчик-кружок из горящих разноцветных лампочек. Кажется, он тут дворник.
Рядом с ним, скользя и подскакивая, бежит невероятно волосатый человечек, очень похожий на Маркса. А может быть, это и есть Маркс, настоящий. Маркс одет в клетчатое, разноцветное пальто. На голове маленькая, чёрная шапочка, приколотая к пышным кудрям длинной булавкой. В красной, крепкой ручке Маркс держит кружку пива, и что-то весело кричит Толстому, который, посмеиваясь, отворачивается от него.
Что делает Маркс на этом катке—непонятно. В странной одежде, с кружкой пива, бежит, мешая всем… Но это неважно! Просто видно, что он хороший парень, у него хорошее настроение, и он очень хочет поговорить с Толстым…
В самом уютном уголке катка, рядом со входом в кафе «Шоколадное счастье старости», в фанерной будке, раскрашенной под хохлому, скрестив руки на груди, неподвижно стоит бледный Достоевский в мятом фраке… Торгует русскими топорами… Глядя на него, праздничная толпа возбуждается ещё радостней! Ещё веселей! Как от шампанского! Гулять, так гулять!
Ну а если серьёзно, то фильм получился великолепный, блестящий. Как большинство работ Кончаловского.
Но! Есть в истории человечества имена, которыми не очень хорошо пользоваться так бесцеремонно… Это ведь не лако-красочный материал, которым с большим успехом можно закрасить облупившееся место на дачном заборе.
МОДЕРН.
Прочитал «страшный» рассказ «Рождество» некой Денежкиной. Такой «страшный» рассказ, такой «страшный»! Чуть со смеху не помер, читая. А ведь она на самом деле всерьёз пыталась читателя поразить, испугать… Она вообще понимает, в каком жанре она работает?
Мне кажется, я знаю, как появляется эта смехотворная писанина.
Известный русский писатель Борис Зайцев рассказывал, что когда он начинал своё вхождение в литературу, критик Сергей Глаголь, отечески поучая, выговаривал ему такие тексты: «Мне, Зайчик, твои сладости не нужны! Ты мне жути дай! Жути!»
Тоже самое требуют от авторов и в современных редакциях. Платят деньги. За «жуть». И авторы пишут, изворачиваясь и перенапрягаясь. Вот так и лезет, так и прёт отовсюду, наш убогий, косорылый «модерн».
КОГДА ПЛОХО…
Когда плохо—хочется выпить. Когда хорошо, тоже хочется…
В состоянии покоя, выпить не очень хочется, следовательно к нему нужно стремиться, поскольку творческому человеку пить вредно. Оскудеет талант. Но Тургенев сказал, что покой ничего не родит! И это чистая правда! Не родит и всё! Так что же нам делать, господа писатели?! Выхода нет. Покой нам не подходит. И будем платить по счетам. Иначе не получается!
Нескончаемая дискуссия Кургиняна и Сванидзе строится на том, что Сванидзе категорически отказывается называть чёрное чёрным, а белое белым. То же самое делает и Кургинян. Он будто бы тоже не различает цвета. Уверяет, что тёмно-синее, оно ведь совершенно голубое, голубое, голубое! С блёстками.
Это понятно. Если они будут спорить как нормальные люди—без воплей, страшных обвинений—рухнет самое главное: коммерческая составляющая проекта. Это ведь «проект». Весьма серьёзно продуманный.
Ну и зачем нам это «кино»?
Они всё равно не скажут, то, что давно должны были бы сказать, если бы не были нанятыми артистами.
Писатель Александр Проханов—человек запутавшийся. Он изо всех сил борется с несправедливостью, царящей в нашем обществе, и толкающей нашу страну и наш народ к гибели… Но при этом скучает по Сталину, по его методам… Это поражает. Где Сталин, и где справедливость! Известно, где… Даже ужасное «сегодня», неизмеримо лучше Сталинского «вчера».
|
