4. ПЕРСТ УКАЗУЮЩИЙ ОСТАВИЛ

По сути, я общаюсь лишь с Нурбеем. Да, у него рассказ про зубы и про взгляды. Но больше ничего я от него не слышал, хотя тип интересный, повторяю. И рад знакомству новому.

Про сад и только, больше ни о чём. Но в раздевалке:

– Если вы отпустите...

И мы пошли в кино. «Эль Греко» шла картина. А лекция, возможно, и сорвалась.

Хорошее знакомство, вполне литературное. Да и толстуха только из-за свитера. Наоборот, как я потом заметил. Модель хоть для Родена. Звать её Ирина.

Идём вниз по Дзержинской – там её трамвай. Ей мимо кожзавода, куда-то ещё дальше. Махала из окна, чем очень умилила. Такая «Незнакомка» из Крамского.

Она меня водила по собственному Курску. И знаете, куда? К трамвайным тополям!

И к той же Тускари, по тем же самым лесенкам. К даче Боевой, к тому заводу дрожжевому.

А как про мельницы и пылевые бури... Курск и окрестности глазами журналистки.

И я подозревал тетрадку со стихами, такими же, примерно, как мои.

...Тускарь и Кур сливаются в пределах Курска. И вместе – в Сейм, что там, за синим лесом. Мы и туда поехали трамваем, в тот синий лес, что видели из города.

Трамвай перед мостом идёт без остановки...

– Остановись, остановись, остановись!

Особой шириной Сейм не отличается. Дугой обрыв, так, метра, может, два. Снежком припорошило. И ранняя луна. Деревья тихие, струящиеся воды.

Я бегал босиком по снеговой поверхности. Ирина удивлялась на следы.

– Как снежный человек.

Потом были аллеи и ресторан в мотеле с лёгкой выпивкой

Нурбей заинтригован:

– Незнакомка...

И пропадаю где-то вечерами. И как я ни стеснялся общежития, пришлось показывать роденовское диво.

Нурбей блистал в жабо. Аристократ абхазский. Исполнил нам «Марусеньку» (о «белых» что-то «ножках»). Читал и свой единственный рассказ. Богема веселилась в общежитии.

Теперь я допускаю, что встреча в ресторане не так уж и случайна, как казалось бы. Ведь что-то привело, перст указующий путей непостижимых.

При этом мне уже чего-то жаль. Нет, в данном случае Хабаровск я уже не трогаю. Там отцветают лотосы, а здесь каштановые почки на пустыре случившемся.

Ведь я не зря о дальних расстояньях. Открыт всему. Могло быть по-другому.

Весенний влажный ветер и вороны:

– Могло, могло, могло...

Вот только что? Не ясно.

Но время шло. Перст указующий оставил меня в Курске «любить и украшать», как будто город мой и в самом деле, как будто никого другого не нашлось.

Сейчас декабрь. Конечно, в декабре возможности такие же, декабрьские. Но в Курске степной Стрелецкий заповедник, усадьба Фета, Пустынь знаменитая.

Всё – по весне. Однако кое-что запущено немедленно и может быть рассказом. Вот только я ещё чуть-чуть о предназначенном, к чему я сам тянулся, причём, вполне охотно.

Пожалуй, это Сейм, прежде всего. Я бессознательно о нём, как у Булгакова. Да, тот же, где купалась Маргарита. Свистящий лунный свет, полёты на метле.

Булгакова открыла мне Ирина, а остальное – сам, имея к тому склонность. Я и сейчас такой, но осень без волшебств тогда, наверно, тоже повлияла.

Ну, бегал босиком по снеговой пороше. И на руках стоял. Конечно, суперменствовал. Но склонен, повторяю.

Ирина непосредственна и эмоциональна. Такая «незнакомка» из Крамского. Толстуха из-за свитера. Без свитера другое.

– Нельзя же так рассматривать!

Но – Эрмитаж, Роден, и это без натяжек. Рассматривал, конечно.

Я помню себя вечером в автобусе. Ту радость, для которой нет названья.

– Перст указующий...

Сижу на гнутом поручне автобуса. И встречные огни являлись, пропадая.

Недаром и Нурбей блистал в жабо. Но тут уже рассказ, который назревает, которым для начала украшу зимний Курск. Рассказ потянется, имея продолженье.

Пока вернёмся к Сейму, чтоб завершить главу. К луне, пороше снежной на поляне. Я там снимал пальто и потерял значок, что я носил ещё с Камчатки. «Три брата», три скалы – значок продолговатый. Булавка отцепилась, вероятно. Так жаль, а может быть, потеря со значеньем? Я и такое допускаю.

И календарь «Турист», прикнопленный к стене, кончался сам собой непоправимо. Созвездия «надмирные», морозы и метели закрыли лотосы и то, что вместе с ними.

Справляли Новый год, конечно, в общежитии. У нас ещё была княгиня черногорская. То есть, уже три дамы, а может, и четыре – какая-то ещё сидела белобрысая.

Я чем-то задержался в своей комнате. Вхожу к Нурбею, где накрыли стол, а дамы вокруг лампы что-то делают. Как будто вишни рвут, поднявши руки.

«Тимоня» это – курский танец. Языческое действо. Под «Болеро» Равеля, между прочим. Представьте тени рук по потолку и стенам. Я очень удивился и даже испугался.