X
Парк, по словам директора, окончательно вырубили в войну и при совхозе, так что все поиски бесполезны. Да и не был он никогда грандиозным. Запущенный до Фета, не мог же он особо измениться за тринадцать лет его жизни? И не мог человек, постоянно чувствующий приближение конца, особенно заботиться о парке. Созерцателю надо немного, потом, даже маленький парк в этих пустынных степных местах мог производить впечатление роскошного.
В «проспекте» усадьбы, которым снабдил нас директор, говорится, что с 1913 года известны целебные свойства воды здешнего источника – для лечения глаз и заживления ран. Вода как будто сероводородная, а рабочие во дворе школы назвали источник «красным колодезем»:
– Из него барин брал воду для бани.
Воду направляли на анализ, но мы не могли добиться, подтвердились ли лечебные свойства.
Источник прошлый раз мы искали совсем не там. И директор посылает с нами одного из учеников, что крутятся здесь во дворе, помогая ремонту. Кажется, где-то у Катаева я читал, что он был здесь и видел всё-таки парк, и сам нашёл источник. А наш гид ведёт сначала по лужайке ниже парка над Тускарью и явно намерен углубиться в прибрежные джунгли.
Дождь ещё на розах стал беспокоить, и сейчас уже надо бы прятаться. Первой дрогнула Ирина и вернулась назад, под защиту стенки сарайчика. Мне тоже не очень уютно. Я бы пошёл босиком, но тут заросли, да и перед мальчишкой стыдно марку терять. Ему хоть бы что в резиновых сапогах. И мне кажется, что он втайне рад завести горожанина в болото, впрочем, он пунктуально выполняет распоряжение директора. Сам не заговаривает, но на вопросы отвечает чётко на эталонно-правильном курско-орловском диалекте.
– Про Фета знаешь? – Знаю. – Где лучше, здесь или в городе? – В городе. – Красиво здесь? – Зимой было красиво. – А тропинка здесь есть? – Теперь тут не ходят.
Так и есть – в самую джунгль залезаем, и в иных местах сандалеты надо уже руками извлекать из грязи.
Бредём в настоящем болоте, в самой чащобе кустов, и я уже только на упрямстве держусь, потому что ничего умилительного не предвидится. И вот – место, где вода течёт, а не стоит, как кругом. Это даже не ручеёк, а плоский поток, стекающий в уже недалёкую Тускарь. Никаких следов тропинки, колодца, даже просто камней не видно. И стоим мы по колено в грязи.
Вот так источник! Выдерживая марку до конца, прошу меня здесь сфотографировать. Такие снимки всегда получаются: отлично видны кусты, вымпелы ивовых листьев, хвощи и плауны болота. Вот только родник надо домысливать, но я уже с этим свыкся. Ещё успеваю заметить плывущие по воде пузыри красной пены и, вдоволь глотнувши реальной поэзии, мы возвращаемся. Наш след остаётся на мокрой траве, туманны кусты, болотные дебри шлют запахи. И в шуме лишь дождик виновен.
Вечный вопрос: кто прогадал? Моя спутница, отстоявшаяся вверху, или я, явившийся из зарослей поэзии в таком виде, что надо прямо в сандалиях и брюках влезать в поэтический пруд? Ибо тут всё поэтическое. И сидя на поэтической дамбе, отмываю сандалии от поэтического чернозёмного ила.
Вода теплейшая, дно устлано веточками, наверное, вороны с ив набросали. Пар от воды и земли... Дождь не мешает под ивами дамбы. Раньше, наверно, тут был просто овражек с ручьём. Именно его начало в прошлый раз мы и обходили по верху. Но первое впечатление ужасающей захламлённости уже сгладилось.
Пруд мелкий и от дождя глубже не становится – излишек воды уходит через чугунную трубу, продетую сквозь тело плотины. Сейчас его никто не чистит.
Могли быть тут лодки, купальня? Скажем, катания с дамами по вечерам? Ракеты в аллеях? Скорее всего, нет.
Сверху, от конюшен, хорошо видно, что пруд никогда не мог быть и особенно больше, чем теперь, – от силы метров тридцать на сорок пространства воды меж зелёных бугров. Отсюда пруд почти до половины скрыт частыми ивами дамбы и весело морщится – дождиком при солнце, явившемся на минуту.
Сквозь деревья хоровод Зеленоватым пышет дымом.
Видимо, Фету очень понравилось это место, отвечавшее его настроениям уединённого созерцателя:
Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши всё кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом.
Здесь даже осенью к нему приходили весенние ясные мысли:
Сплю я. Тучки дружные, Вешние, жемчужные, Мчатся надо мной...
Подбежали к чистому Пруду серебристому, И – вдвойне светло...
Конечно, директор сделал всё, что мы его просили, но мог бы ещё поинтересоваться, куда смыло двух чудаков, полезших в такую погоду смотреть на источник.
А мы – под навесом сарайчика, и Ирина сквозь щели в досках почёсывает любопытные носы поросят. Тут почему-то особенно чувствуется здешнее запустение. Да и всё исчерпано, а в смысле пруда и источника – контактней не бывает. И в первое же затишье я делаю последние снимки, и мы исчезаем отсюда.
Опять на лугу догнал настоящий дождь, а мы уже намёрзлись, и меры необходимы. Продавщица сельмага скучает в пустом магазине, а тут – новые люди, одеты не так, неизвестно, к кому ходили.
– А вы дайте нам согревающего, тогда скажем. Спасибище! Мы были у Афанасия Афанасьевича. – У кого? У кого? Где он живёт?
Привет, симпатичная толстая баба! Теперь-то нам всё нипочём, и прямо в дожде раскладываем бутерброды на первом попавшемся придорожном бревне...
Автобуса ждать не приходится, дождь всё перепутал. А хотелось ещё в Тёмный лес и на речку. Секло нас жестоко все вёрсты раскисшего шляха.
Погоду здесь делает Атлантика. Это её курьерские вихри волнами несутся по мокрым хлебам. И травы не знают, куда им деваться. Ирина сначала ещё старалась укрыться под газетой, но скоро смиряется, и выражение про травы принадлежит ей. У неё часто возникают неожиданные точки зрения, ходить с ней интересно, хотя бы потому, что раз уж нельзя не промокнуть, она промокает достойно. И даже сейчас понемногу скопила роскошный букет разнотравья обочин, пока мы доплыли до станции.
Долго ещё мы слушали высокий ропот тополей перрона, я даже успел подремать на твёрдом диванчике в пустующем зале ожидания до прощального колокола полустанка.
|