IX

– А вон там, где сирень, была его резиденция и фонтан.

Это внизу под балконом, под бывшим балконом, где школьный огородик спускается к Тускари. Просим показать, и нам отпирают оградку.

– Где на грядках морковки и огурчики заключают, возможно, флюиды особенного свойства.

– Где в пышном цветеньи распахлись под дождём высокие кусты роз.

Ночь лазурная смотрит на скошенный луг,
Запах роз над балконом и сена вокруг...

Значит, здесь расцветали оригиналы?.. И ясный месяц специально старался пораньше взойти над усадьбой:

Встал я рано над горой,
Чтоб расцвет увидеть твой,
И гляжу с мольбой всю ночь...

Над горой, конечно, потому что солнце уходит за луга Тускари. А под балконом – вот эти кусты в росе и алых бутонах. Вернее, месяц должен смотреть на розы как бы из-за балкона.

Не сравнится вздох ничей
С чистотой твоих лучей...

Как они разговаривали? Неважно, Фет и без слов уловил эту лирическую телепатию.

На месте беседки остался небольшой курганчик. Тут где-то рядом и фонтан был.

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,
О жизни говоря незримой и знакомой,
О ночь осенняя, как всемогуща ты...

Вода в фонтан поступала, скорее всего, от пруда, здесь небольшой перепад, и струя не могла бить высоко. Не делали же насосной или специальной водонапорной башни? Наверное, этого и не требовалось – лепечет под балконом, и хорошо. И действительно – «средь дальней темноты», ведь от балкона сюда довольно далеко, тут уже прибрежные кусты начинаются, и была темнота райского уголка долгими августовскими вечерами, когда писалось это стихотворение.

Как выглядели фонтан и беседка? Особой помпезности и здесь не было. Я не знаю, сохранились ли хоть какие-то изображения. Может быть, Репин писал? А у Фета можно только догадываться, что фонтан был скромным.

Может быть, и прав был Тургенев, что Фет пишет свои стихи, не сходя с балкона. Но ведь и с балкона здесь столько всего открывалось? В стихах попадаются прекрасные следы «балконных» наблюдений, чаще ночных или вечерних.

Внизу померкший сад уснул, – лишь тополь дальний
Всё грезит в вышине, и ставит лист ребром,
И зыблет, уловя денницы блеск прощальный,
И чистым золотом и мелким серебром.

Где этот тополь дальний? Я не видел его, может быть, и погиб, но по стихам можно точно сказать, что это один из племени тех серебристых гигантов, доживающих свой век в городе. В другом стихотворении – «с подъятыми ты к небесам ветвями...» Древесина какая-то ломкая у них, и поэтому нижние большие ветки ломаются от собственной тяжести, а вверху остаётся крона вроде кисти. От этого и впечатление, что они растут корнями вверх и чем-то смахивают на баобабы.

Бывают баобабы по десять обхватов. Рушатся ветки, накопившие тяжесть эпох, и кроны сокращаются больше, чем нельзя. Но занятый нездешними мыслями, только плечами пожмёт экземпляр уходящего баобабного племени. В них часто бьют молнии, и многие из них выгорели изнутри. И тогда исполинские вигвамы стоят на одной коре. Я видел фотографию одного такого тополя, где в пустоте ствола поместили столик кафе. Весной деревья выпускают нежнейшую зелень, и после всё лето переливаются серебряной мелочью листьев. Серебристые тополи здесь самые высокие деревья, и на них ещё долго остаются закатные отсветы, когда всё остальное погружается в темноту.

Показательно, что из всех тополей в округе Фет заметил только тот, что перед балконом. А от курских, да и вообще от города, в его стихах ничего нет.

Такое свойство усадьбы, когда за вами запирают калитку, по крайней мере, у меня ощущенье, что я действительно видел и фонтан, и беседку. А розы – уже безусловно, пусть даже они не в прямом родстве с теми, что сто лет назад разговаривали с месяцем.

Но в стихе умилённом найдешь
Эту вечно душистую розу.