07.04.2011
...знаете, я решил вести дневник, это решение мне далось не столь легко, как, может быть, многим незаурядным личностям, таким, как Франц Кафка или Поплавский, но все же, несмотря на это, я отважился и виной тому в большей степени Ваш дневник... Ваш бесподобный дневник, который можно перечитывать сутками или заглядывать в него невзначай ради какой-то пикантной подробности или мелкого замечания, детских размышлений о гниющей корове, или сакральных нотках отдохновения в самоотдавании, самоотречении, нет, больше даже самоистончении и самораскрытии читателю, грубому и невнимательному, норовящему поглотить все без разбора, без выдержки, такие хрупкие, нежные и щемящие порывы; не способному ухватить того целого, тех проносящихся как бы в замирании сердца мыслях о Гейме или смутных предчувствиях, навеянных Траклем, не ценимым того момента душевной близости, которую предлагают Ваши стихи, расточительным на глупые сквернословные похвалы...
дневник Поплавского показался мне ужасным, эти постоянные шатания-болтания, не весть из-за чего, из-за каких-то походов на выставки или в синема, или куда более помпезные и надушенные тщеславными юношескими выходками походы на пробу кисти... глубокомысленные, с его стороны(больше выдаваемые за какие-то открытия сверхчувственные) медитации, полеты духа вне тела... нет, в этом я нашел уныние и ученическую тоску, хотя в молодости и беспечной юности кому откажешь в чудачествах, думаю, мало найдется уж совершенных клириков, стоиков и аскетов духа, причем изощренного пагубного метафизического аскетизма без сношений с собой, даже с Богом, но и ему этого в полной мере не удалось, на мой взгляд...
больше мне импонируют, теперь об этом можно заявить с гордостью, если не со степенностью даже, дневниковые записки Кафки, хотя несколько печальные в своем зерне, не без доли кокетства по поводу своих асоциальных атавизмов; но больше всего покоряет, однако, его желание писать и быть не высказанным до конца, эта невысказанность внутренняя, ввиду обстоятельств гнетущих, но объективно непреодолимых(службы, моральных устоявшихся невротических ассоциациях и проч.), он покоряет внешне, моментами признания за мелочами каких-то необыкновенных сущностно неотделимых от самой жизни вещей, этот вещизм внутренний переходит во вне на события, лица и даже людей; описания его лиц особенно бывают оторваны от самих людей, к примеру, он описывает нос, складки, мышцы его обрамляющие, их движения и за всем этим манихейством человек остается, вроде как, на заднем плане, уступая носу или платку, или отрезанной бахроме от нижнего платья, юбки... я невольно думаю о Вас, Яда, когда припоминаю Ваши дневниковые записи, такие разретушированные, размаршированные, без дурацких деталей интерьера или того, что может твориться за окном, или за тем или иным готовым аскетически выверенным жестом отвлечения... Ваши дневники либо приторно кокетливые, либо горько-кислые с изюмами вдохновительной капризности маленькой прелестной и интеллектуально избалованной девочки... я думаю о Вас, когда Вы пишите, будто это происходило совсем близко, буквально за моим письменным столом, аккуратно склонив головку чуть на бочок, мечтательно поглядывая в окно, нет, этого совершенно не может, не могло быть, я уверяю себя и вновь думаю о Вас, о том, как Вы читаете Умберто Эко и его "историю уродств", или Арды... теперь не смогу вспомнить, всегда, когда припоминаю это место из вашего дневника, не могу припомнить этого упомянутого автора... про двух странных братьев, которые необычайно талантливы, издевались друг над другом в своих переписках и сумасшедших исканиях... там где-то посреди комнаты на столике лежит растерзанный гранат и растравленная хурма - вот видите, я совсем ничего не помню, и даже не могу передать ту обстановку правдиво, при которых это все думалось и потом писалось, если я начну уверять Вас, что безумно люблю Вас, вы мне не поверите, потому что если бы я действительно любил Вас, я бы обязательно мог процитировать Ваши стихи, а по силам ли мне это, даже если и так, то кто сможет, возможно, есть один человек, в нем я как раз не уверен, потому что больше удостоверен в лживости его побуждений, его строго очерченной позиции, без которой, по сути, он также не уверен во всем том, что бывает для него важно в тех обстоятельствах, когда речь заходит о любви - любит ли он, любил ли он, я бы на Вашем месте устроил ему маленький экзамен на предмет Ваших стихов, кощунственно ему не припомнить хотя бы одно целиком... ладно, эта моя страсть к маленьким разоблачительствам, она ни к чему нам сейчас...
мне кажется абсолютно нелепым порой обращение к Вам, потому как обращаюсь я только к Вам в последнее время, это истекшее безолаберное(Безобразовское) время, когда я шутил и дурачился над собой я в расчет не беру, я теперь с уверенностью могу сказать, что вырос из тех дней и оставил лишь непричастную гибельную тягу к Вам, одинокую и ничтожную, потому как Вы лишь укрепились в своем женском "Я", а я потерял в нем себя, не найдя, вернее, не почувствовав скрытой угрозы от него исходящего, забавлявшегося удалью находки и транжирившим музу, вынужденный делить её с горечью одиночества духовного, не раскрытой любви, запоздалой и отчаянной, пытающейся вернуть, заявить о своих правах, но низвергающуюся о скалы непроходимой повседневной скуки о том, что лишь чается каким-то неведомым полупустым кораблем, разрезающим пасть волнам времени, ужаса быть нелюбимым Вами, неоцененным Вами, тем более угнетаемым, чем более в правах на Вас вверяется ему непреложная воля...
я бы не хотел продолжать этого, потому что знаю, что и вас это положение огорчает и больше, наверно, раздражает ввиду такой обусловленной, ограниченной роли, как между двух еле различимых буйков парение дикой крачки, чайки - кричащей невыносимо пронзительно, но от крика не становящейся сколь более близкой Вам... сколь далек запах моря приносимого ветром на безлюдный пустынный пляж ночью, когда никто не отважится вздыхать по нему, дышать им полной грудью, одиночеством, не разделенной угасающей любовью, которая бьется о скалы с приносимыми ветром волнами порой отчаяния и глупой надежды... поэтому теперь я совсем не могу отгородиться от Вас и пишу Вам все, как есть...


11.04.2011
…Вы предпочли курфюста Готфрида атташе Шумахера, что же, Ваше удовольствие и полнокровное право мадемуазель, мне так приятно бывает постоять в тени развесистых каштанов, любуясь предутренним звоном дня, слушая соловьиные трели и перекатывая в руках райское яблочко с улыбкой Будды на лице... и знаете, мне все равно, когда оставлять слова до или после него, я могу их расстелить над ним или пустить вскачь наперегонки, смотрите, смотрите - бегут мои слова, слова за словами по ту сторону слов... пусть мучительно снятся ему мои слова, пусть он мучительно их вспоминает и ищет лиц, которые молвили ему эти слова и пусть знает, что легче легкого и приятней легкого мне говорить от первого лица...

...пусть он просыпается среди ночи и следит за полетами черных птиц, несущих в когтях красные огни, пусть надеется унять жар в груди, в беспамятстве борясь с собой - полупустой корабль с одним шкипером на корме распростер змеиные паруса над миром, пусть верит и надеется спастись от этого урагана, грязевого потока туч, пепла, земли, магмы, костей человеческих, черепов динозавров, их зубов и останков, пусть молится и плачет... мой смех где-то в углу комнаты - над потолком, он похож на мурлыканье кошки, пусть притаится и слушает это шуршание, этот мышиный скреб, оглядываясь на смерч за окном - пусть дрожит и вспоминает, который век и чья наступила эра, лихорадочно потрошит письменный стол, отыскивая перо и бумагу с чернилами, чтобы написать письмо матери... может быть, просит прощения, прощается в полусмутном бреду предчувствия, что за ним пришли, князь мира сего и тварного пресуществления...

- Служанка оставила Вам корзину с яблоками на крылечке, Ядуша, там какой-то конверт среди них... смотрите, это письмо.

в последнее время меня посещает мысль написать симфонию Вам, моя драгоценная унесшаяся богиня, симфонию слов и мыслей не об этом мире, другом - ибо и я ДРУГОЙ, отличный от него, пусть это обстоятельство бросится ему в лицо и растреплет ему брови, бороду и расцарапает щеки теперь, по сути ему, возможно, придется бороться с сослагательным наклонением - здесь нет какой-то абсолютной или относительной разницы; пусть он теперь багровеет от удушья и ничтожества описать коловрата-коловратовича-коловрата этих осиновых кольев моей опавшей, осунувшейся и потускневшей любви, блюдо это доставит ему тонкое наслаждение, особенно пальцы его - маринованные осьминожьи присоски, перебирающие по желтым клавишам органа, дух его теперь далеко от Земли, воронка горна преисподней с ним детская свистулька, золотой петушок на палочке несчастья - эти утробные звуки и высокочастотные писки древних рыб унесут его дальше, ближе к единоутробной матери, к Земле вне времени человеческого... и все же оставим музыку эту на потом...

красота Ваша - бездыханность мраморной ночи,
изгиб бровей - тетива встревоженных чаек,
мартовский кот утек в водосточную трубу,
белый конь вистует контура алый кулек,
предлаская <>целуем нежнейшие губы...

бурю плескает апрель под стекло,
острыми осаждая носками,
простужая гРанит,
мою любовь...

засыпают снежные бабочки мертво крылышками,
затеняя фиолетовым тюлем срамное ложе дождя,
перстень-Апрель лиру мне отдает, чтоб играть
Вам нежность, моя раздосадованная госпожа...

здесь, наверно, уместно упомянуть о смерти сюрреалистическим рефреном, но почему-то она все время у меня оказывается в разработке, в доработке и примерке как дорогой кафтан ручной работы, который вдруг необходимо стало отнести в ателье для починки... приходится вновь и вновь его одевать и смотреться в зеркало, как на этот раз приглажен рукавчик и спрятан шовчик, справно ли виден накладной кармашек, в который я, сложив вчетверо прячу распустившийся цветок Ваших тревог, мадемуазель...


25.04.11
человек уходит в тень, хило хлюпая семенит ножками, мимо него фары, фанфары, оркестры, скрипки, виолончели... фараоны, крылья махаонов, но он мерно уходит в тень, все уменьшается и уменьшается, а тень его разрастается, набухает и увеличивается в размерах, застилает горизонт, небосклон, лобовые стекла авто, растекается и размельчается на мелкие штрихи, отдельные мазки, волосы нитей, она тонкая вязь на стволе древа жизни, сок былых войн проступает кровавыми рубцами на нем, краска любовей печатями таро клеймит, ликами ушедших женщин... человек уходит в тень, он растворяется в её озоновой прохладе, и тень поглощает его, становится прибежищем и приютом, однако, он этого не замечает, лишь шаги по сухим листьям времени-жизни вне жизни, человек идет и идет, и тень шествует за ним, то отставая, то удлиняясь, то очерчивая зигзаги крыш и котов на карнизах, то перепрыгивая струйки дыма и пара из открытых форточек, лампочек, крылечек... человек идет, не оборачиваясь на свою тень, - он уверен? он всегда знает, что тень следует за ним и никогда не отстанет, не исчезнет, пока он идет вперед, направление тени означено, подобно мигающему курсору, палочке... подобно кардиограмме на фасаде зданий, все это тень - она так велика и многообразна, и так невесома, в отличии от её обладателя, человек в праве остановиться и тень вместе с ним, он вправе сделать жест, и тень, упасть - исчезнет и тень, закричать - тень промолчит... она всегда рядом и всегда настороже, но нет человека - нет и тени... а пока человек уходит в тень - все внимание ей, она правит бал, строит гримасы вслед человеку, корчится и вихляется, обезображивает свет фонарей, и фар... и луны... лунная тень вдоль обочин дорог, глянцевого мокрого асфальта, тень в профиль и вытянутый в руке пистолет со взведенным курком, тень от цилиндра и тень от глухого пальто... тень её губ на виске, тень её пальцев и тень от ресниц на щеке, тень розы упавшей во тьме, во тьме изблуждавшейся милой родной и печальной души тень, на мраморе тень от креста и ворон... тень журавлей пролетающих осенью и тень плачущих ив, плакучих берез, и горьких рябин...


сентябрь 2011
…я превратил себя в машину по зарабатыванию денег, было не прискорбно, если бы это был литературный труд, но это не так, более того, этот труд никак не связан с возвышенным или с искусством музыки, нет, это каторжный труд во благо семьи… мои глаза не видят прекрасного за редким исключением, мои грезы, и мысли, и надежды обыденны… в 31 год я открыл поэтический принцип По, как и его самого, и хотя мнение мое о поэзии уже вполне сформировавшееся, а интуитивные находки своего письма испробованы и, по крайней мере, для одного человека веско означены, я глубоко печален, Яда… глубоко печален и от того еще, что не написал Вам писем, которые рождались в моей голове, но коим было упорно и стоически место определено где-то в закромах памяти… я бы с легкостью вспомнил их, однако они уже не так свежи, не так новы для меня, а значит и для Вас, посему и нет какого бы то смысла их припоминать…
Знаете, мне уже с некоторых пор хочется писать Вам просто так, не прибегая к хитростям, уловкам и оговоркам, но впечатлительная натура моя так ни разу этому соблазну не поддалась, Вы, может, теперь воскликните, как же так? Зачем все это тогда? И я не смогу ответить Вам, потому что и сам не знаю… знаю лишь одно, что менять русло и течение реки повествования для меня так же свойственно, как упоминать ненаписанные письма Вам, Яда, при этом ни сколь не огорчая Вас… мое мнение таково, что писать отшлифованной формой это непростительная и непозволительная роскошь в ущерб содержанию, а содержание я от Вас скрыл и скрывал, но это не содержание моего чувства к Вам, оно осталось неизменным, нет, оно касается моей жизни, о которой я и теперь умолчу… не будучи уверенным в том, интересна ли она Вам, и вообще, могла ли она быть Вам интересна при каких бы то ни было обстоятельствах…
Я бы мог бесконечно сокрушаться о потерях, о том, чего не случилось в ней, чего не произошло и не произойдет, не смотря на титанические усилия с моей стороны, все это пустяк; труднее побороть в себе ранимость, тщеславие, гордыню, печаль; труднее самому похоронить себя для мира, чем я, по сути, и занимаюсь всю свою жизнь за редким проблеском письма или музыки, которым порой предаюсь, музыки оглушающей и письма обескураживающего, но это лишь крупицы, подобные песчинкам, разбросанным там и сям без какого бы то стройного замысла или разумно поставленной задачи. Это бахвальство собой. Мне не вырасти, Яда, понимаете, я в самом начале и буду в самом начале, в то время как большинство уже заканчивает свой путь, меня будут воспринимать как несмышленого ребенка, бросившего вызов миру, ничего о нем не зная!!!
И лишь та любовь, неизреченная, и, возможно, мудрая поддерживает меня в том, что другие смогут пройти путь до конца, что эти старания мои, пусть тщетные, но не предумышленные, кому-то откроют глаза, что Вы когда-нибудь еще вспомните обо мне, что, возможно, он когда-нибудь прочувствует мою боль и душевное заточение, лишь они ценны для меня, Яда...


сентябрь 2011
Ядвига Розенпаулис!
Здравствуйте!!!

Чайку?
Вот-вот совсем Вы позабыли наши с Вами посиделки... признавайтесь, забыли?
Ну, ничего...
Вот нажарил женушке свеженьких судачков - она сегодня довольна...
А Вам - рагу из свежеиспеченных слов, -
не побрезгуйте, беладонна...

Я вспомнил о письмах Вам, душемучка прекрасная...
все банально и просто, давайте арестуем Готфрида!
Ну, это же реминисценция на ненаписанные письма,
а в них мой каприз... ему будет уютно...
Поль Валери сохранит его цилиндр от мух,
Малларме сварит гороховый суп, -
он сможет единолично пребывать с ними в камере,
идея поликонтекста давно меня занимает,
а Готфрид достойный муж и сказитель,
Вы только подумайте сам Рембо и Верлен с ним
будут спать в тюремной обители...

Поэтические споры и умствования, разве он не сочтет
это пребывание совершеннейшим из искусительнейших?
Рисовая похлебка утром, а на обед макароны с сыром,
Аскеза и сверхличностный взлет на дирижабле духа...

Ядвига, сколько вопросов у меня к Вам... О чем Вы думаете?
Чем увлечены... Что Вас тревожит... Какой размер Вашей ножки...

Ну, уже прекратите хмуриться, разве возможно богине ревновать
к ангелу? (По-вашему, Шумахер - каторжанин?)

Я по Вам соскучился!!! Соскучился! Черный Вы капюшон!
И Готфрида с радостью посажу в тюрьму я!
Вы только подумайте, какая обоюдная польза -
он напишет там таинственнейшую книгу.

А Вы... Вас... С Вами мы отправимся на море, в Ионику...


02.10.11
Здравствуйте, прекрасная мадемуазель Ядвига…
Спешу Вам сообщить, я не умер, хотя имел все предпосылки к этому скверному событию, конечно, больше морального или психологического плана, нежели физического. Я расценил некое происшествие со мною произошедшее неделю назад, несколько опрометчиво интерпретировав его виной перед Вами и Вашей карой одновременно, однако, теперь преодолев робость духа готов признаться в этом Вам (спешу также означить и предупредить, что мои наблюдения за собой, в который раз натыкаются на отголоски на страницах Кафки, а именно в его «Письмах к Фелиции»…), и вот теперь, набравшись мужества, я непременно хочу сообщить Вам, что я переживал на протяжении нескольких ночей…
Дело в том, что меня укусил клещ неделю назад. Да, в субботу я имел удовольствие выбраться за грибами со своим приятелем, больше зависящим от моих побуждений, нежели я от его (мы работаем вместе порой); так вот, по возвращении (грибов я набрал на славную «жареху», как говаривают у нас на севере, часть грибов, даже добрую половину отдал теще…), – разве такой человек может вдруг вот так умереть, подумаете Вы. Да, мой организм также сопротивлялся этим мыслям, но осознание пришло позже… Клещ затаился в моих волосах и прибывал там почти сутки, после похода за грибами я принял душ, но голову мыть не стал, не нашел времени. На следующий день при уже означенной, но не произведенной процедуре накануне клещ вместе с остатками пены от яичного шампуня вымылся мне на ногу, и тут же произвел коварный укус, о котором я узнал по пронизывающей боли в бедре; я сразу смекнул, что произошло, ибо его коричневая попка уже жестким наконечником торчала на поверхности моей кожи, я удалил его, при этом едва не порвав надвое, причем сперва он не подался, проявив какую-то фантастическую цепкость, я выждал момент и со второй попытки его ловко вытащил… и смыл затем в сливное отверстие. Но это лишь начало бед, которые за этим событием воспоследовали, дорогая Яда…
Я счел это происшествие посланием от Вас, вернее, связал его со своим последним письмом к Вам и вот здесь таилось глубокое разочарование и уныние… я решил, что вот-вот умру от энцефалита или еще какой-нибудь другой напасти, что никогда не смогу правильно выразить чувств к Вам, и что этот самый клещ, в общем-то, и есть я сам со своими письмами, Кафкианскими «нерешительностями» и чувствами, что это я вцепился как клещ в Вас… мне снились сумбурные сны полные тревог и невыразимого отчаяния, и я уже решил, что наверно, вскоре умру, этим самым себя успокоив и опустошив… и это несмотря на то, что на следующий день я сходил к доктору, который мне сообщил, что в здешних местах эпидемий не обнаружено, и, что если у меня и появятся какие-нибудь осложнения, то мне необходимо прийти на прием, где мне назначат курс антибиотиков. Это меня ни сколь не волновало, ибо морально я уже почти был мертв, и все эти внешние успокоения ровным счетом ничего не стоили, я уже был готов принять болезнь и смерть наполовину; однако, еще одна часть меня, отвечающая за долг перед семьей, сказала мне потом – ты не умрешь, ибо здоров и будешь бороться, будешь стяжать дни и ночи, разрываться от невнятностей и несвязностей, но не умрешь…
И я хочу признаться Вам, что та, другая часть меня, вовсе не та, которая обременена долгом и будничным житием; она была невыразимо сладостна, настолько, что эти мои переживания, нелепые и несуразные, показались мне сверх меры правдивыми и реальными; что будто в смерти этой есть какой-то метафизический смысл, что пугливость моя относительно её какое-то недоразумение, что она собой являет сладостнейший каприз, и что этой смертью, не узнанной Вами, явлю Вам сокровенную истину, от которой Вы не сможете отмахнуться никогда. И я, признаться, ощутил немощь своего духа, немощь моих слов, фраз, выражений, всего того, что принято называть признаниями, подтверждающими чувства и, более того, я ощутил немощь даже этой смерти во имя любви, ибо мысли эти отнюдь не новы для меня, ибо ощущения эти мне привычны и знакомы, и я к ним привык… и настоящая моя жизнь мне показалась подделкой, я вдруг ощутил себя на несколько лет моложе и окунулся в воспоминания о прошлом…