VI

Удивительно, что многие воробьёвские детали появились в стихах Фета как бы заранее. Вот разве не вид на усадьбу с лугов Тускари?

Вижу на том я уступе румяном
Сдвинутых кровель уютные гнёзда,
Вот засветились под старым каштаном
Милые окна, как верные звёзды.

Кровли строений усадьбы именно сдвинуты, и дом на террасе Тускари должен быть розовым на закате, а с поймы должны быть видны освещённые окна. Не помню каштана, хотя несколько больших деревьев со стороны фасада в памяти сохранились, может быть, одно из них и каштан.

А это вполне подходит к виду на Коренную пустынь со стороны Будановки:

Меж селеньем и рощей нагорной
Вьётся светлою лентой река,
А на храме меж озимью чёрной,
Яркий крест поднялся в облака.

И как будто на Тускари ниже усадьбы писалось:

Игривый плеск в реке меня остановил...

Я после об этом, а пока вот про источник, который всё же отыскался:

Оставляя следом ил
Бледно-красный...

Лишь один в час вечерний, заветный,
Я к журчащему сладко ключу
По тропинке лесной, незаметной,
Путь обычный во мраке сыщу.

Ну, и детали вроде:

Всю ночь гремел овраг соседний...
Дремлющих клёнов шатёр...

Всё это было написано до Воробьёвки. К сожалению, и «к окну приникнув головой» и «рояль был весь раскрыт» – тоже значительно раньше.

Видимо, покупка Воробьёвки была не случайна, и усадьба вполне отвечала его уже сложившимся требованиям. Скорее всего, стихи всё и решили, ибо финансово и в других смыслах Фет к этому времени был совсем независим.

Судя по литературе, имение было богатое, «с прекрасной старинной усадьбой и роскошным парком», тысячью десятин пахотной земли и лесом. Но мы видели, что ни парк, ни усадьба никогда особой роскошью не отличались. К тому же, к моменту покупки в усадьбе царило запустенье. На мемориальной доске сказано, что Фет поселился здесь с 1879 года, а имение куплено у Ртищева в 1877 году. Два года ушли, наверно, на приведение усадьбы в порядок. А кто Ртищев? Может быть, тут ключи к истории усадьбы?

Сам Фет в Воробьёвке непосредственно хозяйством занимался мало, но оно, как и Степановка, ставилось образцово. Мельница, конный завод – были нововведениями. Парк огородили, и посторонним по нему нельзя было пройти. Причём Фет удивлялся, что на него обижаются за эти запреты. Старожилы помнят, как их штрафовали за то, что поймают в парке или в Тёмном лесу.

– Прямо верхом на рысаке за нами и гонялись.

В рассказах фигурируют громадные деревья усадьбы, например, ниже дома был вяз в пять обхватов. И дуб, только из одного сука которого местный житель Иван Босой сделал хату, а до комля дуба, когда его спилили, мальчишка рукой не доставал. Такая легенда. Сейчас нет ни ограды, ни таких деревьев, но кругом много случаев древесного гигантизма.

Биографы подчёркивают, что в Воробьёвке муза Фета вновь пробудилась, и поэзия вообще стала его основным средством досуга. Думается, что это справедливо лишь частично, ведь в иные годы он писал по два-три стихотворения. Внешне он оставался сухим и практичным человеком, замкнутым в себе. Даже почерк к концу жизни у него стал неразборчивым, что косвенно говорит о потере интереса к окружающим.

Летом Фет жил в имении, зимой чаще – в Москве, где он тоже приобрёл дом. Независимость высвободила накопившееся раздражение, он стал воинствующим монархистом и демонстративно отвернулся от коллег и читателей демократического толка. Со своей немецкой педантичностью он в этом доходил до абсурда – в камергерском мундире часами выстаивал на приёмах, плевал из окна кареты на Моховой улице в Москве в сторону университета. Но не следует строго судить – это был очень одинокий человек, всю жизнь по-своему шедший против течения, обозлённый, измученный. И отпевали Фета всё равно в университетской церкви, как пишет в мемуарах графиня Софья Толстая.

А сколько людей учило его писать стихи?! Даже в эпоху «Вечерних огней»... Учили логично расставлять слова.

Фету обычно приписывается объективизм, точность и локальность в рисовке пейзажа. С одной стороны, вроде действительно объективист, но с другой – полное игнорирование фактического материала. В его стихах, за редким исключением, нет конкретных описаний ни Воробьёвки, ни окрестностей. А ведь это весьма своеобразные места.

Почему он был равнодушен к русской истории? Его не заинтересовала даже Коренная пустынь, про которую он не мог не знать. Ведь к нему в Воробьёвку приезжал Репин, писавший в Коренной эскизы к «Крестному ходу» и, может быть, живший там в келье монастыря? Пусть он был атеистом, но это не исключает любопытства? Кстати, настоящие атеисты сто лет назад встречались не так уж часто. Может быть, можно говорить о стихийном синтоизме Фета?

Скорее всего, область поэзии лежит только в соизмеримых человеческому бытию границах, а всякие квазеры и мезоны чужды лирике, так сказать, по размерности? Но всё-таки и поэту стоит кое-что прочитать про места, где живёшь. Стоит посмотреть в микроскоп на те же меловые породы и так приобщиться к давно ушедшим отсюда тропическим морям, да и луна при не очень большом увеличении поразительно выигрывает в смысле зеркальности на фоне лазурной пустыни. Наверное, Фету и жить было бы легче и в стихах меньше встречалось страданий, а чаще – про степь, родники и кувшинки, если б он, отложив Шопенгауэра, хоть чуть-чуть поинтересовался окружающим? Это вовсе не противоречит его теории выявления красоты, разлитой по мирозданию.

Поэзия – дело туманное. Может быть, и правда, что, грубо говоря, кругом навешены стихи и кому дано, тот их пересекает. Во всяком случае, в наше время не приходится начисто отрицать возможность экстрасенсорного познания, а тут уж поэзии первое слово. И, может быть, Фета впоследствии вспомнят несколько в ином качестве, чем сейчас?

«Гармонии таинственная власть» и личность Фета привлекли в Воробьёвку созвездие знаменитостей – Репина, Чайковского, критика и поэта Страхова, философа Соловьёва, Толстого, Полонского, Боткина. Сам Фет тоже много выезжал и, несмотря на трагизм несоответствия духу времени, вовсе не был отшельником, тем более злобствующим отшельником, как писал про него Тургенев.

В приложении к академическому изданию «Вечерних огней» я насчитал 75 композиторов, писавших на слова Фета, при этом вроде бы стихи всегда были первичны. Он легко изобретал новые стихотворные формы и зачастую пользовался ими только один раз. Похоже, что формальные трудности выражения искусства для него как бы не существовали. Он сразу – философ, музыкант, живописец и поэт в традиционных пониманиях, т. е. настоящий художник.

Действительно, поэзия Фета в Воробьёвке вновь расцвела после долгого молчания. Пять сборников стихов, Пушкинская премия, полученная в 1884 году... Но всё это не так просто.

Писал он практически до самого конца и умер, может быть, как подобает поэту. Перед смертью Фет потребовал шампанского, и, когда ему отказали, бросился с постели в соседнюю комнату, чтоб налить самому. Бокал отняли, но смерть не отошла. Я часто думаю: пусть бы он всё же успел его выпить...