Волна нахлынула на берег, а когда откатилась в родную стихию, на песке остался лежать человек.
Несколько полуголых мужчин, тянувших из моря невод, оставили свое занятие и сгрудились вокруг неподвижного тела.
- Он умер, - сказал один из них.
- Это ничего не значит, - возразил другой. - Надо доложить о нем, куда следует.
Артакс, - а это был он, - поднял голову, медленно сел и обвел окруживших его мужчин взглядом.
- Где я?
- Посторожите-ка его, ребята, а я быстренько сбегаю за меченосцами.
Рыбаки неприязненно посмотрели вслед убегавшему товарищу, и кто-то негромко, но отчетливо произнес:
- Стукач чертов...
Остальные благоразумно промолчали.
- Это Индия? - вновь спросил Артакс.
- Похоже, приятель, ты попал не совсем туда, куда собирался...
- Как называется эта страна?
- Счастливой, - ответил чей-то угрюмый голос.
- Что-то не очень похожи вы на счастливчиков...
- А на кого мы похожи? - с угрозой спросил самый рослый из рыбаков.
- На людей.
- Это только кажется, - недружелюбно прищурился рыбак. Остальные невесело рассмеялись.
Поднявшись, Артакс отряхнул прилипший к мокрой одежде песок.
- Прихорашиваешься? Валяй. Они это любят.
- Они - это кто? - полюбопытствовал Артакс.
- Узнаешь, - неопределенно ответил рыбак и, покосившись куда-то вбок, шепотом добавил. - А вот и легки на помине...
Артакс повернул голову и увидел трех мужчин, двигавшихся со стороны поселка.
Впереди, указывая дорогу, шагал стукач, за ним, вальяжно покачиваясь, важно выступали двое крутоплечих молодцов с короткими мечами у бедра.
Подойдя, верзила с двумя нашивками на рукаве с бесцеремонным видом осмотрел Артакса с ног до головы и голосом, лишенным какого-либо выражения, спросил:
- Имя, год и место рождения, родители, род занятий, племя?
- Не слишком ли много вопросов сразу? - усмехнулся Артакс.
Верзила с одной нашивкой без замаха ударил Артакса в живот и с шипением затряс кулаком.
- Великий Кацик! Да я чуть руку не сломал об его брюхо!
- Бить разучился? - презрительно спросил старший по званию.
- А ну, сам попробуй! - огрызнулся, дуя на разбитые пальцы, подчиненный.
В глазах рыбаков Артакс заметил какое-то угрюмое удовлетворение.
- Чего столпились, болваны?! - заорал старший. - Любому поводу рады, лишь бы побездельничать! А ну, живо за работу!
Рыбаки безропотно повиновались и гурьбой побрели к оставленному на песке неводу.
Меченосцы отконвоировали Артакса к развалинам древнего храма, на длинной лестнице которого, ведущей к алтарю, валялись груды разбитых черепов.
- Имя, год и место рождения, родители, род занятий и племя? - не глядя на Артакса, пробубнил главный меченосец.
- Я отказываюсь отвечать на какие-либо вопросы, пока мне не будет предъявлено обвинение.
- Ты будешь отвечать на мои вопросы с такой скоростью, что три писца не будут успевать записывать за тобой, - многообещающе усмехнулся главный меченосец и сделал знак своим подручным.
- Его бить - только кулаки сбивать, - недовольно проворчал младший по званию и, подойдя к Артаксу, нехотя ткнул его кулаком в подбородок. - Отвечай, когда спрашивают.
- Я требую присутствия адвоката.
- А это кто? Приятель твой?
- Мне нужен защитник.
- Не похоже, чтоб ты очень в нем нуждался.
- На каком основании меня здесь держат? Что вменяется мне в вину?
- Здесь вопросы задаем мы. Имя?
- Я требую соблюдения закона.
- Вот закон, - меченосец поднес жилистый, поросший густой короткой шерстью кулак к лицу Артакса и выразительно поводил им из стороны в сторону. - Видишь?
- Я вижу, что в этой стране у власти находится банда уголовников.
Кулак меченосца врезался в переносицу Артакса.
- А теперь что ты видишь?
- Я вижу, что единственное доказательство своей правоты, которым вы располагаете, - это кулак. Но ваше доказательство меня не убеждает.
- У нас имеются и более убедительные доказательства, - недобро прищурился главный меченосец. - Настолько убедительные, что ты вспомнишь подробности первой брачной ночи своей прабабки. Не заставляй нас прибегнуть к помощи этих доказательств и честно отвечай на наши вопросы. Этим ты сбережешь наше время и свое здоровье.
- Не заботьтесь о моем здоровье больше, чем о собственном. Я отказываюсь отвечать.
- Ну и хрен с тобой. Вся эта игра в вопросы и ответы - всего лишь уступка древним предрассудкам о справедливости и законности. Ты приговариваешься к десяти годам лагерей.
- По какой статье?
- Статью ему подавай! Знаешь пословицу: «Был бы человек, статья найдется»? Ну раз тебе так уж нужна статья, будет и статья. По какой статье у нас судят за мужеложство?
Меченосцы дружно заржали, и самый младший, сделав недвусмысленный жест рукой, спросил:
- Так, может, чтоб не зря страдал?..
- Давайте, ребята, подходите по очереди! - потемнев лицом от гнева, пригласил Артакс. - Только тогда в приговор придется внести небольшую поправочку: мужеложство со смертельным исходом. Устраивает?
Меченосцы переглянулись, однако желающих принять радушное приглашение не нашлось.


«Власть имеет онтологическую основу, и она восходит к первоисточнику всего, что имеет онтологическую реальность. Онтология власти исходит от Бога. Это поведал всему христианскому миру гений апостола Павла, когда он сказал, что «всякая власть от Бога» и «что начальствующий носит меч ненапрасно». Н. Бердяев
«Ослу нужны удары, и чернью надо управлять насилием, потому-то гневливый Бог и дал в руки властям не лисий хвост, а меч». М. Лютер
«Трусу представляется великим и значительным каждый, кто внушает страх». К. Тацит
«Покорность у нас на земле всегда считалась высшей добродетелью, ибо только в том случае, если все люди согласятся покориться одному началу, осуществима, по нашим представлениям, та «гармония», которая тоже считается высшим идеалом достижений». Л. Шестов
«Разум человека сильнее его кулаков». Ф. Рабле
«Когда расшатан любой из четырех столпов, коими держится правление, - религия, правосудие, совет и казна - людям надобно молиться, чтобы их миновала беда». Ф. Бэкон
«Задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигнуть какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный), от повреждений оберегать и ограждать». М. Салтыков-Щедрин
«Государство противится греховному хаосу, мешает окончательному распадению греховного мира, подчиняя его закону. Вл. Соловьев хорошо сказал, что государство существует не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад. Грешное человечество не может жить вне государства, вне онтологических основ власти. Оно должно быть подчинено закону, должно исполнять закон. Отмена государства для человечества, пораженного грехом, есть возвращение к звериному состоянию. Государство есть соединяющая, упорядочивающая и организующая онтологическая сила, преломленная во тьме и грехе. Принуждающая и насилующая природа государства сама по себе не есть зло, но она связана со злом, есть последствие зла и реакция на зло. Принуждение и насилие может быть добром, действующим в злой и темной стихии. Но это не значит, конечно, что всякое государственное принуждение и насилие хорошо, оно само может быть злом и тьмой». Н. Бердяев
«К чудовищному земному богу, вырастающему на груде человеческих трупов, на развалинах вечных ценностей, ведет тот дух, который отрицает значение личности и связь ее с абсолютным источником бытия, который плохую бесконечность будущего предпочитает хорошей бесконечности вечности. Ужасна по своей жестокости теория прогресса, доведенная марксизмом до крайнего выражения. Будущее общество, будущее человеческое поколение, совершенное и благое состояние, к которому ведет прогресс, это какое-то чудовище, пьющее кровь поколений былых и современных, истязающее каждую живую личность во имя свое, во имя своей отвлеченности. И происходит погоня за призраком, каждое новое поколение оказывается таким же средством для будущих, как и все предшествующие, все не являются счастливцы, для которых уготовано царство мира сего. Да и нет справедливости в том, чтобы когда-нибудь эти счастливцы явились, благополучие их не искупит былых страданий, былых несправедливостей. Пути плохой бесконечности прогресса можно противопоставить путь иной: для каждой данной человеческой личности, для каждого данного человеческого поколения должно быть осуществлено высшее благо, должна быть утолена жажда, ничто живое не может быть превращено в средство, должно рассматриваться и как цель. Тогда прекратятся человеческие жертвоприношения грядущему земному богу, сверхчеловеческому результату прогресса, все превращающему в средство и никогда не достигающему цели, конца. Марксистский социализм гордится своей эволюционностью, своей преданностью теории развития, но глубоко чужд настоящего историзма, так как отрицает накопление вневременных ценностей в истории и отрицает органичность развития, не видит в прошлом семени, из которого вырастает мировая жизнь, а лишь сплошное зло, подлежащее упразднению, не понимает прогресс как раскрытие ценностей, заложенных в глубине вечности. Марксистский социализм не дорожит людьми, хотя не знает ничего высшего, чем человечество, не дорожит и абсолютными ценностями культуры, которыми полно и прошлое человечество, марксизм враждебен всему, что для вечности, что вне будущего времени приобретает ценность, что связывает личность с абсолютным источником жизни в каждую данную минуту. Марксистский социализм хочет образования в будущем огромной силы, которой все должно служить и во имя которой все может быть терзаемо и уничтожено, и личность в ее внутреннем значении и все вневременные ценности. Эта грядущая сила все уравнивает и умаляет, но чувствуется в ней дух сверхчеловеческий. Богоподобные человеки грезятся марксистскому социализму, новая порода, но последний конечный есть одна богоподобная сила, единое воплощение земной власти, отвернувшейся от смысла мироздания. Скажут: социал-демократы прежде всего хотят сделать всех людей богоподобными, всех уравнять, а не одного возвеличить. Но это самообман. Тогда только равенство людей было бы справедливым и праведным, если бы установить равенство абсолютно всех людей, всех живых лиц, когда-либо существовавших на земле, а не только грядущих, всех человеческих поколений, если бы такое равное право на счастье и благо было установлено. Социал-демократия начинает с того, что признает преимущественное право на счастье за поколениями будущими, и этим устанавливает аристократизм. Затем устанавливает преимущества пролетариата перед остальным человечеством: только пролетариату открывается истина и только эта новая аристократия может быть носителем добра. Наконец, социал-демократия устанавливает преимущества общественно-полезных и приспособленных людей и обрекает на гибель бесполезных и неприспособленных. Словом, социал-демократия утверждает аристократический подбор грядущей силы, по роковому закону необходимости надвигающейся, которой приносится в жертву все остальное человечество, все былые и современные жизни. О вселенском братстве тут не может быть и речи. Социал-демократическое равенство оказывается призрачным, разбивается законом временности». Н. Бердяев
«Всемство захватило власть - нужно отбить ее, и, чтобы отбить, прежде всего нужно перестать верить в закономерность захвата и сказать себе, что противник держится не собственными силами, а нашей верой в его силы. «Законы природы» с их непреоборимостью, истины с их самоочевидностью, - может быть, только «наваждение»... А раз так, стало быть, с предпосылками научного знания нужно бороться уже не доказательствами, а совсем иными приемами. Доказательства годились лишь до того, пока в душе была еще вера в предпосылки, которыми они только и держались. Но раз веры нет, нужно другое. «Дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти: по крайней мере, человек всегда боялся этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь. Положим, что человек только то и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти, - ей-Богу, как-то боится... Но дважды два четыре - ведь это, по-моему, смешно, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре - превосходная вещь, но если уж все хвалить, то и дважды два пять тоже премилая вещица». Л. Шестов
«Дважды два современному человеку не убедительны». В. Бибихин
«Подпольный человек от имени разума объявлен лишенным покровительства законов. Законы, как мы знаем, покровительствуют только материи, энергии и принципам. Сократ, Джордано Бруно и какой хотите вы, великий и малый, человек - все оказываются ничем и никем не охраняемыми». Л. Шестов


Ставер, обнаженный до пояса, скрестив ноги, сидел на невысоком холмике среди ароматных курений и смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом идола.
Вокруг него копошились в траве маленькие человечки, с песнопениями складывая к его ногам разноцветные камешки и лепестки цветов, символизирующие жертвоприношения.
- О великий! О совершенный! О непогрешимый! О мудрейший! - восклицал время от времени, воздевая руки к небесам, крошечный человечек в одеянии жреца, и остальные крошечные человечки дружно простирались ниц и начинали отбивать поклоны.
Одурманенный хвалами и куреньями, Ставер улыбался бессмысленной улыбкой и милостиво кивал своим подданным, как вдруг заметил маленького человечка, который не пел и не кланялся.
Ставер нахмурил брови и уставил на смельчака грозный взор, но тот не шелохнулся и даже, как показалось Ставеру, улыбнулся слегка иронически.
- Ты почему не кланяешься, малявка? - пророкотал Ставер и пальцем указал на непокорного.
- А почему я должен кланяться? - в голосе коротышки прозвучал явный вызов.
- Хотя бы потому, что в одном моем мизинце больше силы, чем в тысяче таких, как ты! - гордо заявил Ставер и еще грознее взглянул на ослушника, ожидая, что тот не замедлит исправить свою оплошность, но малявка стоял прямо и, судя по всему, не спешил признавать превосходство Ставера. Несколько крошечных человечков подбежали к нему и стали убеждать его не упорствовать, однако он с презрением оттолкнул их и с гордым видом посмотрел на Ставера.
- Чем гордишься, малявка? - раздраженно повысил голос Ставер, и стоявшие поблизости человечки в ужасе зажали уши ладонями. - Какие такие достоинства не позволяют тебе склонить предо мною голову?
- Может, мне и нечем гордиться, но я - такой же человек, как и ты, и у меня тоже есть чувство собственного достоинства.
- Ты - такой же человек, как и я?! - расхохотался Ставер. - Не смеши!
- Да, ты больше и сильнее, но в этом нет твоей заслуги, как нет моей вины в том, что я слабее и меньше. Но скажи мне: если ты такой большой и сильный, зачем тебе поклонение такого маленького и слабого, как я? Ведь вот, взгляни, сколь многие поклоняются тебе, но этого недостаточно для тебя, потому что если хотя бы один не кланяется, это лишает тебя уверенности в том, что ты действительно самый великий! Так, может, ты не такой уж великий, если тебе для того, чтобы чувствовать себя великим, нужно поклонение маленьких и слабых? Мне, например, никто не кланяется и не превозносит меня до небес, но это не мешает мне чувствовать уверенность в своих силах.
- Да какая там у тебя сила? - пренебрежительно усмехнулся Ставер.
- Разумеется, мою силу с твоей не сравнить. Меня раздавит то, что ты поднимешь одним пальцем. Но я, по крайней мере, не нуждаюсь в подпорках для своего самолюбия, как ты.
- Значит, тебе никто не нужен, чтоб чувствовать себя равным любому и всякому? Даже тому, кому поклоняются многие? Тогда живи один. Моя защита больше не распространяется на тебя. Если ты выживешь в одиночку, это будет лично твоя заслуга и подтверждение твоей ценности. Если погибнешь, - в этом не будет ничьей вины, только твоя. А теперь - уходи.
Маленький человечек молча повернулся и зашагал прочь, а вслед ему неслось улюлюканье и злорадный смех таких же маленьких человечков, как он сам.
Когда он скрылся среди стеблей, Ставер закрыл глаза и стал слушать хвалебные песнопения маленьких людей, но почему-то они уже не доставляли ему прежнего удовольствия.


«Добро есть Бог». Л. Толстой
«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как оставшись свободным, сыскать поскорее, пред чем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не только в том состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтобы и все уверовали в него и преклонились пред ним и чтоб непременно все вместе. Вот эта потребность в общности преклонения есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого всего человечества с начала веков». Ф. Достоевский
«Почитание героя - это есть трансцендентное удивление перед великим человеком. Я говорю, что великие люди - удивительные люди до сих пор; я говорю, что, в сущности, нет ничего другого удивительного! В груди человека нет чувства более благородного, чем это удивление перед тем, что выше его. И в настоящий момент, как и вообще во все моменты, оно производит оживотворяющее влияние на жизнь человека. Религия, утверждаю я, держится на нем; не только языческая, но и гораздо более высокие и более истинные религии, все религии, известные до сих пор. Почитание героя, удивление, исходящее из самого сердца и повергающее человека ниц, горячая, беспредельная покорность перед идеально благородным, богоподобным человеком, - не таково ли именно зерно самого христианства?» Т. Карлейль
«Нас поражает поклонение Одину: повергаться и распростираться перед великим человеком в изнеможении от любви и удивления и чувствовать в своем сердце, что он - сын неба, бог!.. Это, конечно, довольно-таки несовершенно. Ну а такую встречу, например, какую мы оказали Бернсу, можем ли мы признать совершенной? Драгоценнейший дар, каким только небо могло одарить землю, человека-«гения», как выражаемся мы, душу человека, действительно посланного к нам небом с божественной миссией, - вот что расточали мы, как пустой фейерверк, пущенный для минутной забавы и затем превращенный нами в пепел, мусор и пустышку; такое отношение к великому человеку я тоже не могу признать слишком совершенным! Тот же, кто вникнет поглубже в суть дела, быть может, даже скажет, что случай с Бернсом представляет еще более безобразное явление, свидетельствующее о еще более печальных несовершенствах в путях человечества, чем скандинавский способ почитания героев! Беспомощное изнеможение, вызываемое любовью и удивлением, не представляло ничего хорошего; но такое нерассуждающее, нет, неразумное, надменное отсутствие всякой любви, быть может, еще хуже! Почитание героев представляет явление, постоянно изменяющее свою форму; в разные эпохи оно выражается различно, и во всякую данную эпоху нелегко бывает найти для него надлежащую форму. Действительно, суть всего дела известной эпохи, можно сказать, заключается в том, чтобы найти эту надлежащую форму». Т. Карлейль
«Да, от скандинавского Одина до английского Сэмюэла Джонсона, от божественного основателя христианства до высохшего первосвященника энциклопедизма во все времена и во всех местах героям всегда поклонялись. И так будет вечно. Мы все любим великих людей: любим, почитаем их и покорно преклоняемся перед ними. И можем ли мы честно преклоняться перед чем-нибудь другим? О! Разве не чувствует всякий правдивый человек, как он сам становится выше, воздавая должное уважение тому, что действительно выше его? В сердце человека нет чувства более благородного, более благословенного, чем это». Т. Карлейль
«Поистине, были люди более великие и более высокие по рождению, чем те, кого народ называет избавителями, эти увлекающие все за собой ураганы! И еще от более великих, чем были все избавители, должны вы, братья мои, избавиться, если хотите вы найти путь к свободе! Никогда еще не было сверхчеловека! Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека. Еще слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого великого из них находил я - слишком человеческим!». Ф. Ницше
«Почести меняют нравы, но редко к лучшему». Плутарх
«Что касается до меня, то я думаю, что, так как надо повиноваться, то лучше повиноваться породистому льву, который от рождения гораздо сильнее меня, чем двумстам крысам моего рода». Вольтер
«Быть надо львом, чтоб рядом сесть со львом,
Тем более, чтоб в драку лезть со львом.
Иль не слоном таким же надо быть,
Чтоб с хоботом слоновым хобот свить?
И муха хоботком наделена,
Но муха не соперница слона». А. Навои
«Могло быть благом для проповедника маленьких людей, что страдал и нес он грехи людей. Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему». Ф. Ницше
«Сострадание называется теперь добродетелью у всех маленьких людей: они не умеют уважать великое несчастье, великое безобразие, великую неудачу». Ф. Ницше
«Смиренный еврей Спиноза и столь же смиренный язычник Сократ, идеалист Платон и реалист Аристотель, основатели новейших, благороднейших и возвышеннейших систем - Кант, Фихте, Гегель, даже пессимист Шопенгауэр - все, как один человек, добиваются грамоты, грамоты и грамоты. Очевидно, без грамоты жизнь здесь, на земле, обращается для «лучших» людей в безумный кошмар и становится невыносимой пыткой. Даже основатель христианства, так легко отказавшийся от всех привилегий, эту привилегию счел возможным сохранить для своих учеников, а может быть, - кто знает? - и для самого себя... А между тем, если бы Ницше и другие названные философы могли бы решительно отвергнуть титулы, чины и почести, раздаваемые не только моралью, но и всеми другими поставленными над людьми действительными и воображаемыми синедрионами, если бы они испили до дна эту чашу, может быть, они узнали бы, увидели и услышали многое такое, чего никто и не подозревал до сих пор. Ведь путь к познанию - это уже давно известно - идет через великое самоотречение. Ни праведность, ни даже гений не дает тебе никаких преимуществ перед другими. Ты лишен, навсегда лишен покровительства земных законов. Да и никаких законов нет даже. Сегодня ты царь, завтра - раб, сегодня ты Бог, завтра - червяк, и червяк раздавленный; сегодня ты первый, завтра - последний. И раздавленный тобою сегодня червяк - завтра будет Богом, твоим Богом. Все деления и скалы, по которым отличались люди, стерты навсегда и нет уверенности, что однажды занятое тобою место навсегда останется за тобой». Л. Шестов
«Не может быть у личности никакой гордыни. Она не скажет: «Вот, я выше других!» - Нет «первой» и «последней» личности в нашем человеческом смысле. А главное: личность выше других потому, что другие ее актуализируют и возносят над собою, всецело ей себя возвращая. Всецело же возвращать себя ей они могут лишь потому, что она первая отдает себя им, не горделивая, а смиренная. Она выше их не своею, а их волею, тем, что их воле покорствует, т. е. тем, что не выше. Почему, как только появится в тебе гордыня, сейчас же говори: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу». Ибо все дает тебе Бог; и гордыня - грех твари. Но не страдаем ли и мы, рабы неключимые, когда возвышаемся над другими насилием? Не хотим ли так возвышаться, чтобы только уступать воле других? Не гордимся ли бескорыстием, самопожертвованием? Не чтим ли себя в других как благодетелей человечества? Вникни!» Л. Карсавин
«Быть непоправимо несчастным - постыдно. Непоправимо несчастный человек лишается покровительства земных законов. Всякая связь между ним и обществом порывается навсегда. И так как рано или поздно каждый человек осужден быть непоправимо несчастным, то, стало быть, последнее слово философии - одиночество». Л. Шестов
«Последние пределы гуманистического своеволия и самоутверждения – гибель человека в сверхчеловеке. В сверхчеловеке не сохраняется человек, он преодолевается, как стыд и позор, как бессилие и ничтожество. Человек есть лишь средство для появления сверхчеловека. Сверхчеловек есть кумир, идол, перед которым падает ниц человек, который пожирает человека и все человеческое. Для познавшего соблазн сверхчеловека не может быть уже соблазнительным гуманизм. Гуманизм есть царство середины». Н. Бердяев
«Все живое живет по-своему и имеет право на жизнь. Одни - лучше; другие - хуже; одни - маленькие, другие - крупные люди; но клеймить, отлучать от Бога никого не нужно». Л. Шестов

ГЛАВА 185
Варадат последний раз ударил кетменем в сухую, каменистую землю и по вырытому им арыку побежала мутная струйка воды.
Мария свернула с дороги и, остановившись возле старика, приветливо поздоровалась.
Варадат ответил на приветствие и с извиняющейся улыбкой произнес:
- Простите, уважаемая, что не могу принять вас, как требует обычай. Солдаты Саладдина сравняли мой дом с землей, сад - вырубили, поле - сожгли, арык - засыпали. Я не могу предложить вам даже черствой лепешки... Какой позор довелось пережить мне на старости лет! Ко мне пришел гость, а мне не только нечем его угостить, но даже некуда усадить!
- Не беспокойтесь, уважаемый! «Не тот податель, кто подает, а кто подать желает», - разве не так сказал великий поэт? Уверяю вас, что никто, нигде и никогда не принимал меня лучше, чем вы.
- Спасибо на добром слове, уважаемая... - Варадат растроганно улыбнулся. - В прежние времена я умел принять гостей! Никто не уходил от меня без подарка! Впрочем, нет... Припоминаю, что заходил ко мне однажды некий странный странник. Все выспрашивал о житье-бытье, дивился чему-то, от подарков отказался... А вскоре после его ухода солдаты Саладдина разрушили мой дом... Видно, прогневил я Аллаха, отпустив гостя без подарка.
- А тот странник... каков он был собой?
- Вам бы понравился, уважаемая! Уж такой красавец, что я, хоть и долго на свете живу, а таких красавцев и видом не видывал, и слыхом не слыхивал! И разумный такой, уважительный, речь ученая да учтивая, ну ни дать, ни взять, суфий!
- Не припомните, куда он пошел?
- На север, в страну багдадского халифа, будь он неладен, да простит меня Аллах!
- Тяжело в преклонные годы начинать все сначала...
- На все воля Аллаха... Так уж на роду написано: человек рождается для труда, а когда уже не может больше трудиться, Азраил забирает его в райские сады, где он вкусит отдохновение от земных трудов... Но я еще потружусь... Я еще успею отдохнуть в садах Аллаха... Мне сына надо на ноги поставить. Вот когда он сможет сам заработать свой хлеб, тогда и уйду я на покой... Там, в садах Аллаха, ко мне вернется молодость, и я буду проводить дни свои в окружении райских гурий. И если они хоть немного будут похожи на вас, уважаемая, то о большем я не смею и мечтать...


«Нужно жить так, как если бы мы находились постоянно накануне открытия великой истины; нужно быть всегда готовым принять ее как можно целостнее, задушевнее, пламеннее. И для того, чтобы быть в состоянии когда-нибудь принять ее наилучшим образом, в каком бы виде она нам не открылась, следует с нынешнего дня желать видеть ее столь возвышенной, всеобъемлющей, совершенной и облагораживающий, какой только нам дано ее вообразить. Нечего опасаться, что мы представим ее себе чрезмерно могущественной, прекрасной или величавой. Она несомненно превзойдет самые смелые наши надежды, ибо если бы она оказалась отличной от них или даже противоречащей им, то одним тем, что она даст нам верное знание, она принесет нам нечто более величественное, более возвышенное, более согласное с природой человека, чем все, чего мы могли ожидать. Если бы даже человек должен был потерять с нею все, перед чем он до сих пор преклонялся, то сокровенная истина мира сама будет для него предметом, по преимуществу достойным преклонения. Если даже допустить, что в тот день, когда истина обнаружится, рассеется пепел наших самых скромных надежд, то все же при нас останется наша готовность принять чудесное, и чудесное проникнет в нашу душу более или менее обильным потоком, смотря по ширине и глубине русла, вырытого нашим ожиданием». М. Метерлинк
«Все потерять, - и все начать сначала». Р. Киплинг
«Всякая работа, даже пряжа хлопка, благородна; только работа благородна, повторяю и утверждаю это еще раз. И, таким образом, всякое достижение - трудно». Т. Карлейль
«Единственное счастье, просьбами о котором утруждал себя достойный человек, было счастье от выполненной работы. Не «я не могу есть», а «я не могу работать» было наиболее частой жалобой среди мудрых людей. В сущности говоря, все-таки это единственное несчастье человека, когда он не может работать, когда он не может исполнить своего назначения, как человек. Смотрите, день быстро проходит и наступает ночь, когда никто не может трудиться». Т. Карлейль
«В третьей главе «Екклезиаста» вслед за местом, где говорится: «Всему свое время, и время всякой вещи под небесами: время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное», и так далее, до «время любить и время ненавидеть, время войне и время миру», подготовленное этим перечислением, стоит: «Но нет для человека времени собирать плоды своих трудов», т. е. никогда не наступает пора, когда человек может успокоиться от выполнения задачи своего пребывания на земле. Спросим, как же так, ведь было сказано: «время насаждать», разве человек не собирает плоды трудов в поле, на винограднике? И дальше: «время миру»; разве покой не итог трудов, разве человек его не добивается и не достигает? Екклезиаст хочет сказать, что время от времени человек, конечно, достигает многого, дожидается урожая, но уборка хлеба - снова труд, всякое собирание плодов относительно, только шаг к более далекой цели. Посмотреть, что в итоге всего, человек не может. Во всяком деле начало и конец, но в деле человека нет конца, когда можно сказать: я все исполнил, что был должен, теперь посмотрю, какие плоды всех моих дел как целого. Такого времени не бывает. Человек имеет дело с чем-то таким, чему конца нет. С бесконечностью». В. Бибихин
«Бесконечность только мгновенная есть противоречие нестерпимое для ума, блаженство только в прошедшем есть страдание для воли. Есть те проблески иного света, после которых
Еще темнее мрак жизни вседневной,
Как после яркой осенней зарницы.
Если они только обман, то и в воспоминании они могут вызывать только стыд и горечь разочарования; а если они не были обманом, если они открывали нам какую-то действительность, которая потом закрылась и исчезла для нас, то почему же мы должны мириться с их исчезновением? Если то, что потеряно, было истинным, тогда задача сознания и воли не в том, чтобы принять потерю за окончательную, а в том, чтобы понять и устранить ее причины. Ближайшая причина... состоит в извращении самого любовного отношения. Это начинается очень рано: едва только первоначальный пафос любви успеет показать нам край иной, лучшей действительности - с другим принципом и законом жизни, как мы сейчас же стараемся воспользоваться подъемом энергии вследствие этого откровения не для того, чтобы идти дальше, куда оно зовет нас, а только для того, чтобы покрепче укорениться и попрочнее устроиться в той прежней дурной действительности, над которой любовь только что приподняла нас; добрую весть из потерянного рая - весть о возможности его возвращения - мы принимаем за приглашение окончательно натурализоваться в земле изгнания, поскорее вступить в полное и потомственное владение своим маленьким участком со всеми его волчцами и терниями; тот разрыв личной ограниченности, который знаменует любовную страсть и составляет ее основной смысл, приводит на деле только к эгоизму вдвоем, потом втроем и т. д. Это, конечно, все-таки лучше, чем эгоизм в одиночку, но рассвет любви открывал совсем иные горизонты». В. Соловьев
«Здешняя жизнь есть только суета, призрак, но будущая жизнь есть лучшее благо для благочестивых». Коран
«Наука только отчасти справилась с суеверием старины. Она уничтожила рай, но ад принуждена была сохранить, да еще перевести его поближе к нам, сюда на землю, из потустороннего мира в посюсторонний». Л. Шестов



Когда Артакс вошел в узкий и длинный лагерный барак, со всех нар, в два яруса тянувшихся вдоль стен, на него уставились оценивающие взгляды.
Он втянул тяжелый, спертый воздух носом и брезгливо поморщился. Взяв стоявшее в углу пустое ведро, он спросил, ни к кому в особенности не обращаясь:
- Где можно набрать воды?
Со всех нар одновременно раздался взрыв хохота.
- Гляньте-ка, чистюля какой выискался!
- Ты бы еще зановесочки шелковые повесил!
- В таком хлеву и свиньи не живут! - резко произнес Артакс и вышел из барака.
- Без разрешения покидать барак запрещено!
Охранник силой попытался водворить Артакса обратно, но сразу понял, что эта задача ему не по зубам, и, не желая окончательно потерять лицо, небрежно указал на ржавый бак.
Набрав воды, Артакс вернулся в барак и, закатав штаны до колен, принялся мыть пол.
- Ну вот, братва, у нас и баба объявилась! - хохотнул кто-то с верхнего яруса. - Будет нас обстирывать, обшивать, ну и угождать всеми другими способами!
- Заткни фонтан! - оборвал шутника голос с противоположной стороны.
Закончив уборку, Артакс осмотрелся в поисках свободного места.
- Да не пялься, нет свободных! Будешь со всеми по очереди спать!
- А не нравится, так вон у параши есть свободное местечко!
- Эй, прыгай ко мне! Вдвоем веселее!
- Это мне вполне подходит, - невозмутимо ответил Артакс. - Я тут как раз за мужеложство со смертельным исходом нахожусь.
В бараке воцарилась гробовая тишина.
С нар, стоявших в самом теплом и светлом месте, не спеша слез здоровяк почти на полголовы выше Артакса и, небрежно раскачиваясь на длинных, сильных ногах, подошел к нему вплотную.
- Знаешь, что делают в лагере с крутыми ребятами вроде тебя? Ах, не знаешь? Ну ничего, сейчас узнаешь. Сейчас мы из тебя всем бараком бабу будем делать.
Артакс немного не рассчитал силу удара, и голова здоровяка, оторвавшись от шеи, пролетела через весь барак и упала возле стенки, а мощное тело рухнуло к ногам Артакса, заливая свежевымытый пол кровью из лопнувших жил.
Вопль ужаса раздался со всех нар одновременно.
Тотчас распахнулась дверь, и с мечами наголо в барак вбежали охранники.
Увидев обезглавленный труп, они попятились, но быстро опомнились, и старший отрывисто спросил:
- Что произошло?
- Несчастный случай, - ответили с нар. - Парень увидел свежевымытый пол и потерял голову от изумления.
- Убрать!
Несколько человек спрыгнули с нар, с привычной ловкостью ухватили труп за конечности и выволокли из барака.
Артакс улегся на освободившиеся нары и уставился в потолок.
- Да-а... - негромко протянул кто-то. - Кабы мне этакую силищу, так я бы на нарах не парился...
- Кабы бабушке член, была бы она дедушкой...
- У тебя не рот, а выгребная яма... Тебя самого-то не тошнит от собственных слов?
- Не тошнило бы, так я бы ими не плевался... Мы все тут понемногу превращаемся в скотов...
- Только не надо обобщать! Человека никто и ничто не может превратить в скота, если он - человек!
- Вот ты умный у нас какой! А сколько же времени ты у нас на нарах валяешься? Полгодика? А я десять раз по полгодика! Посмотрю я на тебя, когда ты столько же отмотаешь!
- И за что тебя?
- А будто не знаешь! За дом добротный, за жинку красивую...
- А что, жинка и впрямь красивая? - с вожделением спросил молодой голос.
- Если ты, падла, хоть одно поганое слово о моей жинке скажешь, я тебя!..
- Что, уже и спросить нельзя? - обиженно проворчал тот же голос и с внезапной яростью воскликнул. - Эх, как жил, дурак! Баб вокруг - тыщи, и одна краше другой, а я куда, дурак, смотрел! Хоть было бы, о чем вспомнить!..
- А он, как брюхо, - старого добра не помнит...
- Совсем без баб рехнулись... Только про это и можете говорить... Помолчите, а? И без ваших разговоров тошно...
- А у меня невеста была... - вступил в разговор новый голос. - Правда, она как узнала, что меня взяли, за другого вышла... Но я на нее не в обиде... Я же понимаю: время такое...
- Значит, не любила.
- Много ты понимаешь! Любила-не любила... Любовь любовью, да только одной любовью не проживешь... Человеку надо дом, семью, детей...
- Корову, овцу, курочек... - поддразнил говорившего кто-то.
- Зря смеешься! И корову, и овцу, и курочек! Человеку много чего нужно для жизни!
- А что ему нужно для смерти?.. - тихо и серьезно спросил из темноты новый голос.
- Типун тебе! Нашел, о чем спрашивать, на ночь глядя!
- Боишься?
- Будто ты не боишься!
- Когда как... Иной раз думаю: а чего бояться-то? Не будет же ни-че-го. Как можно бояться ни-че-го?.. А другой раз как обухом по башке ударит: господи, да ведь совсем ничего не будет! Ужас-то какой!
- Все будет, да только не будет нас...
- Вот этого-то я никак и не пойму! Вот я лежу, думаю, говорю, и вдруг - бац! - я по-прежнему лежу, но уже не думаю и не говорю... Меня нет... Но где же я?
- Верует кто-нибудь в Бога? - тихо спросил Артакс.
В бараке повисла напряженная тишина.
- Наседка квохчет, - предостерегающе произнес кто-то.
И тотчас отовсюду понеслось:
- Да враки это все! Нет никакого Бога!
- От темноты своей люди Бога выдумали!
- Вот потому-то вам и страшно... - еще тише произнес Артакс. - Еще бы не страшно было... Я так, кажется, все ночи бы не спал от ужаса... Исчезнуть навсегда, без следа, без покаяния, без надежды, - о, сколько мужества требуется, чтоб жить, думая, что все ошибки совершены однажды и навсегда, что нет надежды искупить грехи, и получить прощение, и воскреснуть для новой жизни!.. Один человек как-то сказал мне: «Если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать». Мне кажется, это одна из самых глубоких и мудрых мыслей за всю историю человечества. Воистину так! В чем еще способен почерпнуть мужество жить тот, кто знает, что обречен на смерть, как знает это преступник, приговоренный к казни, с единственной разницей - дата смерти, в отличие от даты казни, скрыта завесой тайны?.. Я думаю, это сделано для того, чтоб человек во всякий миг своего существования был готов предстать перед Создателем, чтоб дать отчет в своих деяниях, а не надеялся, что завтра загладит зло, причиненное сегодня, ибо ему не дано знать, есть ли у него завтра...
- Это что же получается? Земля вроде как лагерь, люди - зеки, а Бог - вроде как главный надсмотрщик? Тех, кто хорошо себя ведет, он выпускает на волю, а остальные должны отбывать свой срок до конца? Так что ли?
- Это очень упрощенное и приблизительное сравнение...
- Ты не увиливай! Так или не так?
- Бог не надсмотрщик. Бог - Учитель. А земля - это не лагерь, а школа.
- Ну тогда, раз ты такой умный, ответь, почему твой добрый Бог позволяет Великому Кацику и его прихлебалам доживать в довольстве и почете до глубокой старости, а таких, как Учитель, забирает молодыми и полными сил?
- Кто такой Великий Кацик и кто такой Учитель?
- Великий Кацик - это тот, под чьим мудрым руководством Счастливая Страна с каждым днем становится все более счастливой... А Учитель - это Учитель... Так называли его все мы, хотя он был моложе многих из нас... Какой-то гад донес, что на своих уроках, вместо того, чтобы прославлять Великого Кацика и рассказывать детям о его всепобеждающем учении, он говорил о добре и зле, о любви и ненависти, о правде и лжи... Его схватили во время занятий вместе с лучшими из его учеников... Они жили в нашем бараке почти месяц... Сначала мы затыкали уши и прятали головы под подушки, стоило ему заговорить, но он обладал таким удивительным даром убеждения, что мы стали слушать его, несмотря на все запреты и наш собственный страх... И снова кто-то донес... Однажды утром его вместе со всеми учениками вывели из барака... Ты видел печи там, где кончаются бараки?..
- Нет...
- Скоро увидишь... Их невозможно не заметить. Особенно, когда дует восточный ветер... Когда-то в них плавили руду... Учителя и детей подвели к печам и велели отречься от своих убеждений, обещая жизнь. Они говорили: «Мы отпустим тебя к семье. Только скажи своим ученикам, что все, чему ты их учил, - ложь от первого до последнего слова». А он отвечал: «Я не лгал своим ученикам никогда».
«Тогда ты сгоришь в печи вместе со своей правдой!»
«Вы можете сжечь меня, но правда не горит. Огонь, в котором я сгорю, лишь ярче осветит вашу неправду!»
«Твои ученики следуют тебе во всем? Тогда, наверное, они последуют за тобою и в печь?»
«При чем тут дети?»
«При том, что дети становятся взрослыми. Тридцать таких, как ты, - слишком много даже для такой большой страны, как наша!»
«Это не ваша страна! Насильник, в темном переулке надругавшийся над девушкой, не становится от этого ее мужем! Эта страна проклянет вас и выбросит из своей памяти!»
«Во всяком случае, ты этого не увидишь!»
В топку кинули уголь, и пламя, едва тлевшее под золой, стало разгораться. Дети теснее сгрудились вокруг Учителя, не в силах отвести взгляды от огня.
«Ты еще можешь спасти себя и детей! Отрекись от своих слов - и вы останетесь живы!»
«То, что вы предлагаете, - хуже смерти. Не страшно умереть за свои убеждения. Страшно - не иметь убеждений, за которые нестрашно умереть».
«Конечно, собственной жизнью каждый вправе распорядиться по своему усмотрению, но подумай о детях!»
«Отпустите их... Неужели в вас не осталось ничего человеческого?»
«Нет, Учитель, - закричали дети. - Не проси их ни о чем! Мы пойдем за тобой и в огонь!»
Говорят, он никогда не плакал, но я готов поклясться, что в ту минуту у него на глазах заблестели слезы. «Дети, - сказал он, - вы должны жить, чтоб мое дело не умерло вместе со мной!»
«То, за что умирают люди, умереть не может!»
Заслонку открыли, и от жара невозможно стало стоять и в двадцати шагах от печи.
«Ну, покажи нам, как умирают герои!» - глумливо хохотали палачи. Учитель пошел в печь, и дети последовали за ним. Они вошли в пламя, как в утренний лес, без криков боли и слез, с тихими ласковыми улыбками, и растворились в нем без следа... Некоторые из нас не выдержали и лишились сознания от ужаса, но я смотрел до конца... На какой-то миг, нет, даже на долю мига, в тучах появился просвет, и мне показалось, что оттуда засияли врата вечности, и светлый дым из печной трубы втянулся в этот просвет, и тучи вновь сошлись... Но, может быть, это мне только померещилось...
- Ты видел это своими глазами, и ты спрашиваешь - почему? - воскликнул Артакс. - Неужели ты этого не понял?
- Я не понял и боюсь, что не пойму никогда, почему Бог, которого называют милосердным и справедливым, послал такую страшную смерть Учителю и его ученикам, а Великому Кацику позволяет долгие годы наслаждаться всем благами жизни!
- О слепец! Да потому, что жизнь земная не награда, а испытание! Потому что все блага этого мира - ничто по сравнению с благами мира высшего! Потому что Учитель вместе с учениками сидит одесную Господа и беседует с Ним, а Великому Кацику уже готовят торжественный прием в преисподней! Люди слишком привязаны ко всему материальному и телесному, поэтому им невдомек, что земная жизнь - это еще не жизнь, а только подготовка к жизни истинной, которая начинается после смерти тела. И чем совершеннее и духовнее человек, тем скорее и легче отрешается он от своей материальной оболочки. Только ослеплением могу я объяснить то упорство, с каким люди цепляются за бренное бытие, наполненное горестями, страданиями и лишениями, считая его единственно возможной формой жизни! Ранняя смерть - это не кара за грехи, а награда за праведность, ибо достойных Бог отмечает своей милостью и дарует им освобождение от уз плоти...
- Ты говоришь так, словно Бог сам сказал тебе об этом сегодня утром за чашкой чая, - усмехнулся собеседник Артакса.
- А разве не твердит тебе об этом всечасно твоя собственная душа? Но ты предпочитаешь оставаться глухим к ее речам. Люди гораздо охотнее прислушиваются к голосу страстей или рассудка. А это - неважные советчики. Страстям ведь наплевать на бессмертие души, ибо они умирают вместе с телом. А рассудок в погоне за сиюминутной выгодой часто теряет из виду конечную цель...
Заскрипел засов и в дверях появились охранники с фонарем.
- Прекращайте болтовню! После отбоя разговаривать запрещено!
- А думать? - спросил Артакс.
- А думать запрещено круглосуточно! - рявкнул один из охранников, и за ними захлопнулась дверь.
- Спим, ребята... Завтра опять камни таскать. Кто упадет, - через минуту сподобится приема в небесной канцелярии. Но хоть оно и заманчиво, а лично я туда не спешу...
Через минуту в бараке установилась мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая стонами, скрежетом зубов и сонной бранью...


«Закон силы никогда не добивался мирового господства из-за своего нетерпения. Поэтому он спешит отграничить территорию, где собирается царствовать, и для этого готов обнести ее колючей проволокой и обставить сторожевыми вышками». А. Камю
«В наивном прошлом, когда тиран для укрепления своего могущества уничтожал целые города, пленников приковывали к колеснице, катящейся по чужой ликующей улице, или бросали на растерзание диким зверям на потеху толпы, в то время в осознании фактов обычных злодейств совесть могла сохранять спокойствие, а мысль - ясность. Но бараки для рабов под знаменами свободы, массовые убийства под девизом человеколюбия или идеи сверхчеловека, - все эти явления попросту парализуют суд нравственности. В наше время, когда злодейство надевает маску невинности, в силу извращенности нынешней эпохи, оправдывать себя приходится именно невинности». А. Камю
«Усвоив идею абсурда, разум признает возможность случайного убийства, убийства в состоянии аффекта, но рассудочное убийство им не принимается». А. Камю
«Только там, где, ища свободы от Бога и против Бога, люди впали в рабство, невиданное от начала мира, поймут они, что значат слова Данте: «Величайший дар Божий людям - свобода... ибо только в свободе мы уже здесь, на земле, счастливы, как люди, и будем на небе блаженны, как боги». Д. Мережковский
«Сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уже все сказать, ведь этот народ необыкновенный был народ... Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно». Ф. Достоевский
«К чему злые остаются жить, достигают старости в расцвете сил?» Книга Иова
«Всякое видел я в мои тщетные дни: есть праведник, гибнущий от праведности своей, и есть нечестивец, долговечный в своем нечестии: не очень будь праведным и не слишком мудрым - зачем тебе ужасаться? Не очень будь нечестивым и не будь глупцом - зачем тебе умирать до срока?» Экклезиаст, 7:15-17
«Что же касается той несправедливости, когда добрым платят злом, а дурные обретают благо, правильно сказать, что для доброго нет зла, а для дурного нет ничего доброго». Платон
«Я не думаю, чтобы дурному человеку было дано вредить человеку хорошему». Сократ
«Люди настолько слабы и наивны, что в каждом философе хотят во что бы то ни стало видеть учителя в обыкновенном смысле этого слова. Они хотят, иначе говоря, всецело перевалить на него ответственность за свои поступки, за свое настоящее, будущее, за всю свою судьбу. Ведь Сократа казнили не за его учение, а за то, что, по мнению греков, он был опасен для Афин. И во все времена с этим критерием подходили к истине. Точно и в самом деле вперед известно, что истина должна быть полезной и предохранять от опасностей. Одно из величайших учений - христианство, преследовалось тоже потому, что оно казалось непризванным охранителям опасным. Если угодно, оно даже на самом деле было очень опасно для римских идеалов. Конечно, ни смерть Сократа, ни смерти тысяч первохристиан не оберегли древнюю культуру и государственность от разложения, но этот урок ничему не научил. Люди думают, что это были случайные ошибки, от которых встарину никто не был застрахован, но которые уже более не повторятся, а потому по-прежнему продолжают из каждой истины делать «выводы» и по полученным выводам судить об истине. И несут достойное наказание: несмотря на то, что на земле было немало мудрецов, которые знали многое такое, что гораздо ценнее всех тех сокровищ, ради которых люди готовы идти даже на смерть, мудрость оказывается для нас книгой за семью печатями, недающимся в руки кладом». Л. Шестов
«Нечто может быть истинным, хотя бы оно было в высшей степени вредным и опасным». Ф. Ницше
«Небо и каторжные стены, идеалы и кандалы вовсе не противоположное, как хотелось ему, как думалось ему прежде, когда он хотел и думал, как все нормальные люди. Не противоположное, а одинаковое. Нет неба, нигде нет неба, есть только низкий, давящий «горизонт», нет идеалов, возносящих горе, есть только цепи, хотя и невидимые, но связывающие еще более прочно, чем тюремные кандалы. И никакими подвигами, никакими «добрыми делами» не дано человеку спастись из мест своего «бессрочного заключения». Л. Шестов
«Свободная жизнь все больше и больше начинает походить на каторжную, и то «все небо», которое прежде, когда он жил в заточении, казалось безграничным и в своей безграничности так много сулящим, так же теснит и давит, как низкие потолки острожной тюрьмы. И идеалы, - те идеалы, которыми он умиротворял свою изнемогшую душу в те дни, когда, сопричтенный к злодеям, он жил среди последних людей и делил с ними их участь, эти идеалы не возвышают, а сковывают и принижают, как арестантские кандалы. Небо давит, идеалы сковывают - и вся человеческая жизнь, как и жизнь обитателей мертвого дома, превращается в тяжелый, мучительный сон, в непрерывный кошмар». Л. Шестов
«Сладострастие: для отребья медленный огонь, на котором сгорает оно; для всякого червивого дерева, для всех зловонных лохмотьев готовая пылающая и клокочущая печь». Ф. Ницше
«И ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов». Матфей, 13:42
«Не трех ли мы бросили связанными в пещь? А я вижу четырех несвязанных, и четвертый видом подобен Сыну Божию». Даниил, 3
«Сравнится, когда пожелает Йездан,
С дыханьем весны огневой ураган». Фирдоуси
«Материя - диаметральная противоположность духу. Это подлинное гнездилище дьявола, чьи адские печи полыхают в недрах земли, тогда как светлый дух, освободившись от оков тяготения, воспаряет в эфир». К. Юнг
«По дымовой трубе стремится кверху дым:
Он в небеса летит, мы на землю летим». В. Гюго
«В XX веке, как раз в середине XX века, появляется Адольф Гитлер, появляются Иосиф Сталин, Бенито Муссолини и Мао Дзедун, и вы все еще считаете человека цивилизованным? Во второй мировой войне погибло 50 миллионов человек. Только Адольф Гитлер уничтожил шесть миллионов евреев, к тому же очень изощренным способом. Для этого он использовал науку и технику. 6 миллионов евреев он просто сжег в газовых камерах — за несколько минут тысячи людей превращались в дым, выходящий в трубы. Он убил столько людей, что их невозможно было похоронить в обычных могилах. Даже нищие имеют могилы, но он уничтожил столько людей, что для того, чтобы каждого похоронить в могиле, всю Германию пришлось бы превратить в кладбище. Поэтому людей сбрасывали в заранее вырытые канавы и засыпали землей. Но перед тем, как выбросить тела в ямы, происходили надругательства над умершими. Их раздевали, сбривали им волосы, так что их и узнать было нельзя. Потом в могилах находили отдельно головы, ноги и другие части тела, и так тысячи людей — невозможно было никого найти. Зачем он это сделал? Чтобы никого нельзя было узнать, даже если и находили. И вы утверждаете, что человек цивилизован?» Ошо
«Если бы вера в единого бога спасала от печей - кто молился бы идолам? Мы живем в суровый век, когда избранные Израиля были переработаны на мыло в лагерях. Никто не был избавлен, никто не смог остановить чудом огненную пещь крематориев Освенцима». Ш. Агнон
«До тех пор, пока страдают дети, в мире нет истинной любви». А. Дункан
«Там, в каторге и подполье, родилась и долго жила великая жажда Бога, там была великая борьба, борьба на жизнь и на смерть». Л. Шестов
«Как я буду под землей без Бога? Каторжному без Бога быть невозможно». Ф. Достоевский
«Величество Божие - в Трех Лицах... Всемогущество - в Отце... В Сыне - Премудрость... в Духе - Любовь», - объясняет сам Данте в Аду, а в другой книге, в «Пире», - как бы дает ключ к двери Ада. Но если бы, вспомнив эту надпись, подумал он о муке сынов человеческих и Сына Божия, то, может быть, услышал бы в вечных воплях ада три вечных вопроса; первый - к Отцу Всемогущему: «доколе будут страдать невинные?»; второй - к Сыну Премудрому: «зачем страдают?» и третий - к Духу Любящему: «за что страдают?» И на все эти три вопроса один ответ - молчание». Д. Мережковский
«На вопрос «откуда зло?» - он не может и не хочет ответить: «от Бога», и в этом бесконечно прав, потому что во зле не оправданный Бог хуже не-сущего; людям лучше сказать: «нет Бога», чем сказать «зло от Бога». Но не это ли именно и сказано в надписи на двери дантова ада:
«Создало меня Всемогущество Божие,
Высшая Мудрость и Первая Любовь». Д. Мережковский
«Социал-демократия провидит не только новые экономические формы, новую организацию производства и распределения, но и новую социалистическую культуру, которую целиком выводит из экономического коллективизма, подчиняет хлебу земному. Социал-демократия жаждет рая земного и ненавидит рай небесный. Она проповедует, что религия есть частное дело, что религия ее не касается, но это хитрость, это только чисто формальное утверждение свободы совести. В действительности социал-демократии есть очень большое дело до религии, так как она сама хочет быть религией. Для нее религия не частное дело, для нее всякая религия есть ложь и зло, мешающее устроить земной рай, дурманом поддерживающее эксплуатацию трудящихся классов». Н. Бердяев
«Религия есть частное дело - это экзотерическая часть социал-демократического учения, но есть еще часть эзотерическая, гораздо более важная, в которой религии объявляется непримиримая война, в которой Бог должен быть устранен во имя счастья людей, во имя освобождения пролетариата от всех ценностей, чтобы сделать его самого высшей ценностью». Н. Бердяев
«В своей ненависти к смерти и к Богу человек отчаялся в личном бессмертии и решил обрести свободу в бессмертии всего человечества. Однако пока над миром не воцарились коллектив и род людской, все еще приходится умирать. Времени катастрофически не хватает, а для дружеского убеждения его требуется так много! - из этого следует, что самым коротким путем к бессмертию является террор. Но и эти крайние перверсии не скрывают своей жестокой тоски по изначальным ценностям бунта. Современная революция стремится к отрицанию любой ценности и в силу этого сама становится ценностным суждением. Революция нужна человеку для обретения своего царства. Но кому оно нужно - это царство, если все на свете лишено смысла? Что толку в бессмертии, если сама жизнь чудовищна? Абсолютный нигилизм невозможен, кроме разве что суицида, так же как невозможен и абсолютный материализм. Уничтожение человека - это всего лишь один из способов его утверждения. А террор и концлагеря являются лишь крайними средствами, к которым человек прибегает, чтобы избавиться от одиночества. Идея единства должна обрести воплощение пусть даже в братской могиле. Люди уничтожают друг друга во имя отрицания самой смерти и во имя всеобщего бессмертия. Однако тем самым они как будто убивают самих себя, доказывая, что человек не может обойтись без человека». А. Камю
«Для завоевания абсолютной власти в обществе безбожников мало грозить пламенем мифического ада: приходится устраивать настоящий ад, концентрационный лагерь, где ломают бунтарей, чтобы запугать всех остальных; там должна служить специальная полиция, состоящая из людей, не отягощенных муками совести и полностью преданных существующей власти, «послушных машин», готовых на любую жестокость». Э. Ренан
«Ад - это другие». Ж.-П. Сартр
«Такой преждевременный ад грозил и еще до некоторой степени грозит человечеству с двух сторон. Так как нормальное, т. е. безопасно и достойно существующее общество обусловлено правильным равновесием личного и собирательного интереса, то пагубные для общества аномалии могут быть основаны или на перевесе силы у личных произволов, разрывающих общественную солидарность, или, напротив, на перевесе силы у общественной опеки, подавляющей личность, - первая аномалия грозит жгучим адом анархий, вторая - ледяным адом деспотизма, т. е. той же анархии, того же произвола, только сосредоточенного, стянутого и давящего извне». В. Соловьев
«Ад, конечно, есть и слишком знаком он нам еще на земле, но это не наказание и не страшная месть Божья, а лишь то, чего мы сами пожелали, что предпочли блаженству в силу трагической своей свободы. Ад - это когда мы Бога проклинаем, а не когда Бог нас проклинает, - Бог никогда не проклинает. Мука ада - имманентный результат нежелания человека соединиться с Богом, отсутствие любви и страдание от этого. Соединение же с Богом и любовь к Нему не может быть делом Божьего насилия над нами, и потому мы вольны прийти к имманентно-неизбежному страданию, как вольны и спастись от этого страдания. Сама идея спасения, столь для христианства центральная, совсем не совместимая со страхом вечной гибели и с ужасом вечной муки, должна быть понята имманентно, как внутреннее и свободное устремление к росту и обогащению, как сознание той истины, что лишь в слиянии с Богом достигается полнота и вечность бытия. Каждый волен быть меньше, уже, ограниченнее, беднее сознанием, уродливее, но этот уклон к небытию есть лишь соблазн, от которого можно освободиться, есть лишь падение, после которого можно подняться. Нет такого греха, после которого невозможно было бы уже спасение, так как никогда не закрывается возможность полюбить Божественную правду и красоту. Грех нужно понимать имманентно, сущность его - в недостижении бытия. Скажут: тогда все будут как можно больше грешить, а потом в как можно более короткий срок каяться и брать то же блаженство, которое уготовано тем, что были всю жизнь праведниками. Ничего не может быть возмутительнее этого торгашеского и утилитарного взгляда, применяющего к высшей правде Божьей ограниченные человеческие критерии. Религия не есть полицейская или педагогическая мера. Грех не потому плох, что он запрещен и что за него полагается наказание, а потому, что он имманентно отвратителен, что он есть продукт ограниченности, рабства, оторванности, грех слеп к божественной красоте правды, и потому всякое прозрение и освобождение вызывает отвращение к греху, влечет за собой имманентное сознание его уродства и бедности, грех - несчастие, а не противозаконное, украденное блаженство. Слияние с Богом не есть вовсе долг, за неисполнение которого нас жестоко карают, это имманентная неизбежность всякого нашего освобождения, обогащения и просветления. Кто хочет пребывать в состоянии рабства, темноты и оторванности от мировой гармонии, тот волен пребывать в тюремном заключении, сколько ему угодно, и грозит ему лишь то, что он будет рабом, будет темен и не познает сладость мировой гармонии, т. е. будет страдать, будет в аду. Отпадение от Бога и грех не наказание за собой влекут, а сами - наказание, добровольное страдание. Ответственность человека за свою жизнь вытекает из его свободы и достоинства: человек сам себе готовит кару, сам ее заслуживает. Таинственное учение об аде говорит только о трагическом и мучительном характере вселенского освобождения, о страдательном пути возвращения к Богу. Истина же о всеобщем спасении и окончательном преодолении духа небытия не раскрыта даже в апокалиптических пророчествах, не выводящих еще окончательно за грани здешнего мира, и может быть осознана лишь в конце мирового процесса, лишь в трансцендентном завершении мировой трагедии». Н. Бердяев
«Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки». (Лк, 12, 59) Значит, когда-нибудь будет отдано все и кончится заключение в темнице ада». Д. Мережковский
«Благость Божия... вернет всю тварь к началу и концу единому... ибо все падшие могут возвыситься - (не только во времени, но и в вечности) - от крайних ступеней зла до высших - добра», - учит Ориген. Церковь осудила это учение (545 г.): «кто говорит, что муки ада не вечны, и что произойдет Восстановление всего, ?????????????, - да будет анафема». Д. Мережковский
«При каждом убийстве в человеке потенциального художника революция раз за разом становится слабее. Даже если в итоге завоевателям удастся навязать миру свой закон, то этим они докажут вовсе не торжество количества, а то, что мир - это ад. Но и в аду место искусства не будет пустовать, так как в нем окажется поверженный бунт, луч наивной надежды во мраке безнадежности». А. Камю



Любовь вошла в пещеру и, расседлав Вихря, ощупью направилась в дальний ее конец, как вдруг услышала из темноты испуганный голос.
- Кто вы? Не приближайтесь! Предупреждаю: у меня есть оружие, и я буду защищаться!
- Простите, я не знала, что здесь кто-то есть, - стараясь говорить ровным и тихим голосом, чтоб еще больше не напугать своего незримого собеседника, промолвила Любовь и, чиркнув огнивом о кресало, увидела при мгновенной вспышке света забившегося в угол худенького, узкоплечего юношу в рваном и грязном хитоне. В руках он судорожно сжимал деревянную арфу, и, похоже, она-то и была тем самым оружием, которым он угрожал.
- Не бойтесь, я не причиню вам зла. Я просто переночую здесь, а утром отправлюсь дальше, - доброжелательным тоном произнесла Любовь.
- Вы хотите здесь переночевать?! - с ужасом переспросил юноша. - Да вы хоть знаете, где находитесь?!
- В общем-то, нет, да и мне это вполне безразлично.
- Здесь находится спуск в Аид... - дрожащим голосом произнес юноша, и даже в темноте Любовь увидела, как побелело от страха его лицо.
- Но если вы так боитесь, почему вы здесь остаетесь? Быть может, лучше вам отсюда уйти, пока еще не окончательно стемнело?
- Я не могу...
- Но что же вас удерживает? Вы не связаны, не ранены, вас никто не стережет, вы свободны и вольны идти, куда пожелаете! Ради чего вы остаетесь в этом месте, внушающем вам такой неописуемый страх?
Юноша молчал, но Любовь слышала, как стучат его зубы.
- Ну что ж, если вы не хотите отвечать, дело ваше. Тогда, с вашего позволения, я лягу спать, - нарочито небрежным тоном произнесла она и, расстелив на земле плащ, улеглась поверх него.
- Послушайте... - некоторое время спустя услышала она шепот юноши. - Не засыпайте, пожалуйста... Мне очень страшно...
- Почему же вы не уходите отсюда?
- Я даже думать об этом боюсь, не то что говорить... Понимаете, я хочу спуститься в Аид... То есть, я, конечно, этого совсем не хочу... Я бы все на свете отдал, чтоб этого не делать... Но мне придется... Если я наберусь мужества... Я уже третий день сижу здесь и набираюсь мужества... Но пока не очень получается... Я не герой... Ну, то есть, я, конечно, не трус... Но я не герой... Я просто бедный юноша, который зарабатывает на жизнь пением... Я довольно неплохо пою... То есть, мне так кажется... Правда, кажется мне одному... Понимаете, я больше совсем ничего не умею... Только немного играю на арфе и пою песенки, которые сам же и сочиняю... Потому что настоящие певцы отказываются их исполнять... Извините, я все время сбиваюсь... Вам, наверное, это совсем и не интересно... В общем, я люблю одну девушку... Она недавно умерла... А я не могу без нее жить... Вот я и решил... попросить Гадеса, чтобы он отпустил ее со мной... А если он откажет, остаться с нею... Все равно я без нее не существую... Но это оказалось не так просто... Я боюсь... Мне безумно страшно... Я не смерти боюсь, поймите меня правильно... Я боюсь того, что увижу, когда спущусь туда... У меня очень живое воображение... И когда я представляю себе все эти ужасы... мужество меня покидает, и я почти готов бежать сломя голову прочь... Я и убегал уже не раз... Но каждый раз возвращался... потому что она меня ждет... Она верит, что я за ней приду... Разве могу я не придти, если она меня ждет?.. Мне бы только набраться мужества... О боги, почему я не Геракл или еще какой-нибудь герой, не ведающий страха, почему я не умею драться?! - с отчаянием прошептал юноша и тихонько заплакал.
- Послушай, - сказала Любовь и, пересев поближе к юноше, взяла его ладонь в свою. - Хочешь, я пойду вместе с тобой? Вдвоем нам будет совсем не так уж и страшно...
- Ты правда согласна пойти со мной? - перестав всхлипывать, переспросил юноша и, вытерев слезы подолом хитона, громко в него высморкался. - Тогда идем скорее!
- Вот так сразу? - удивилась Любовь. - К чему вдруг такая спешка?
- А чего откладывать? Я тут уже достаточно долго сижу. Пора на что-то решиться... А если по правде, я просто боюсь, что ты передумаешь, и я снова останусь один...
- Я не передумаю.
- Тогда пошли...
Юноша подобрал свою арфу, Любовь зажгла сухую ветку, и, подбадривая друг друга, они осторожно и медленно двинулись по узкому проходу среди нагромождений камней.
- Знаешь что? - сказала Любовь. - Ты спой что-нибудь. Тогда нам будет не так страшно.
- Боюсь, от моего пения ты убежишь еще скорее, чем от ужасов Аида, - ответил певец и начал робко пощипывать струны арфы. - Я спою тебе одну песенку... Я сочинил ее в те времена, когда Эвридика была еще со мной...
Он нежно коснулся струн кончиками пальцев, и печальная мелодия зазвучала под тесными сводами пещеры.
- Когда истлею весь, до кончиков ногтей,
И мой усталый прах развеется по ветру,
Я буду жить в любви, сильнее всех смертей,
Сильнее лет, сильнее километров.
Как Феникс, возродившийся в крови,
Я буду жить не бальзамированной мумией
Под пирамидой собственной любви -
Что может быть страшнее и безумнее? -
Я буду жить, как отблеск дальних звезд,
Которые давно уже угасли,
Я буду жить, как отзвук давних гроз,
Как призрак сна, как ожиданье счастья.
Пройдут века, изменятся мечты,
Но ты поверь, наперекор злословью,
Что кто-нибудь, храня мои черты,
Полюбит женщину, такую же, как ты,
Моей шальной, доверчивой любовью...
Кончив петь, он снова высморкался в хитон и доверительным тоном сказал:
- Знаешь, она очень красивая... Правда, некоторые считают ее дурнушкой, но они ничего не понимают... Она прекрасней всех... Я просто не в силах выразить, как она прекрасна... Но ты поверь, другой такой нет на всем свете... Мы были очень счастливы вдвоем... Пока с ней не случилось это несчастье... Она заболела оспой... У нее все лицо покрылось такими дырочками, и волосы выпали... И тогда она решила, что я уже больше не буду ее любить, и умерла от горя... Зачем она сделала это?.. Ведь она же знала, что никакая девушка на свете никогда не сможет заменить ее в моем сердце... Я не видел выпавших волос, не видел оспинок, для меня она продолжала оставаться все той же Эвридикой, самой прекрасной девушкой на свете...
- Кажется, мы пришли, - остановившись, сказала Любовь. - Ты как?
- Я готов... - судорожно сглотнув, ответил юноша.
- Как тебя зовут?
- Орфей...
- Послушай моего совета, Орфей. Не смотри по сторонам. Даже зажмурься, пожалуй. Иди и представляй себе, что ты шагаешь не по Аиду, а по знакомой с детства улочке, в конце которой тебя ждет твоя Эвридика. И ни за что не оглядывайся назад.
- Я постараюсь... - не очень уверенно ответил Орфей. - А если кто-нибудь нападет на нас сзади?
- Не думай об этом. Не думай ни о чем, кроме своей Эвридики. Только так ты имеешь шанс вернуться назад.
Орфей молча кивнул и вслед за Любовью прошел через врата Аида.
У каменистого берега, на неподвижной, блестящей и гладкой поверхности подземной реки стояла небольшая ладья, и лежащий на корме бородатый старик, закинув руки за голову, что-то мурлыкал себе под нос.
- Перевези нас, Харон, - робко попросил Орфей, и, прекратив мурлыкать, старик сел и несколько озадаченно уставился на просителя.
- Но ведь ты не мертвый! Что ты здесь потерял?
- Мне нужно встретиться с Гадесом.
- Ну ты и нахал, парень! - ухмыльнулся перевозчик. - Да разве ты не знаешь, что живым нет доступа в царство мертвых? А уж об аудиенции у Гадеса и говорить не приходится. Я сам за все время существования Аида видел его лишь однажды, и то - случайно и издали... Немало народу перевез я через Стикс, и среди прочих - величайших героев, но ни разу не встречал я такого отчаянного смельчака, как ты! Хочешь бесплатный совет? Бери ноги в руки и беги отсюда что есть духу без оглядки, пока не остался здесь навсегда!
- В общем-то, я затем и пришел... Если мне не удастся уговорить Гадеса отпустить Эвридику, я останусь здесь навсегда...
- Парень, ты, часом, не спятил?! Чтоб Гадес отпустил кого-то из своих подданных обратно?! Да скорее Стикс обмелеет! Скорее Лета потечет вспять! Скорее весь Аид перевернется вверх дном! Но такому не бывать никогда! По крайней мере, на моей памяти такого не бывало, а я помню Зевса безусым мальчишкой!
- Все бывает когда-нибудь в первый раз, - сказала Любовь. - Сколько ты возьмешь за перевоз?
Харон запустил пальцы в клочковатую бороду, прищурился, на глазок прикидывая вес пассажиров, и наконец, с тяжелым вздохом произнес:
- Вы живые, весите много, возьму с вас как с двадцати покойников.
- Хорошо. А заодно скажи, какова будет плата за обратный перевоз троих?
- Уверен, что перевозить обратно мне никого не придется, но уж если придется, я, так и быть, перевезу вас бесплатно! Мне об этом можно будет до скончания времен своим пассажирам рассказывать! А это немалого стоит!
Они ударили по рукам, и Орфей со своей спутницей ступил на борт ладьи.
Едва нос ладьи ударился о твердь, Орфей резво перескочил на берег, не дожидаясь, когда Харон положит сходни, и спросил:
- Харон, а как насчет еще одного бесплатного совета?
- Бесплатные советы кончились. Остались только платные.
- Куда нам идти?
- Две драхмы.
Орфей растерянно взглянул на Любовь. Пошарив по карманам, она достала последний золотой и кинула перевозчику.
- Сдачи не надо. Отвечай.
- Ступайте туда, где вам всего страшнее, - ответил Харон и, оттолкнувшись веслом от берега, поплыл обратно.
- А мне везде страшно, - негромко пробормотал Орфей, с робким видом озираясь по сторонам, но ни стоглазых Аргусов, ни трехглавых Церберов в окрестностях не наблюдалось.
- Странный какой-то Аид... Я совсем иначе себе его представлял... А тут и ребенку бояться нечего...
- Наверное, именно это и хотел сказать Харон. Если здесь нам не страшно, значит, нам - в другую сторону.
- Возможно, ты и права... Во всяком случае, есть только один способ это проверить... - произнес Орфей и бодро зашагал по неширокой тропе, ведущей вглубь Аида.
Вскоре им на глаза попалась большая группа красивых девушек с полными ведрами. С тупой покорностью, тяжело и неизящно ступая, они выливали в огромные бочки воду, которая тотчас же вытекала через днище. Но, ничуть не смущаясь этим обстоятельством, девушки вновь спешили к источнику и, набрав полные ведра, несли их к бездонным бочкам.
- О боги, какая ужасная кара! - с состраданием и жалостью глядя на юных дев, воскликнул Орфей и остановился, но Любовь подтолкнула его в спину, напоминая, что следует торопиться.
Не прошли они и двух стадий, как увидели крепкого, мускулистого мужчину, катившего в гору огромный, тяжелый камень.
- Бедный Сизиф! Какая ужасная участь! - горестно вскричал Орфей и всплеснул руками, но Любовь сердито ткнула его в бок кулаком и напомнила об Эвридике.
- Я все время помню о ней, но муки этих людей наполняют мое сердце невыразимым ужасом, и я мечтаю хоть чем-нибудь облегчить их страдания!
- Ты не можешь ничем им помочь.
- Жаль, что я всего лишь плохой певец и никчемный рифмоплет... Если бы я был настоящим поэтом, я спел бы им песню, которая хоть на мгновение помогла бы им забыть о своей беспросветной доле... И все же я попытаюсь...
Пальцы Орфея трепетно и нежно коснулись натянутых струн деревянной арфы, и негромким голосом он начал напевать какую-то простую и незатейливую мелодию.
Тонкий ценитель музыки не нашел бы в его голосе и манере пения ни богатых обертонов, ни особенно изысканных фиоритур, ни очень широкого диапазона, но, как это ни странно, среди обитателей Аида не оказалось музыкальных критиков, и безыскусное, но идущее от сердца пение Орфея заставило их прервать свои занятия и задумчиво прислушаться к простой и бесхитростной песенке.
Данаиды забыли о бочках, Сизиф - о камне, и в наступившей тишине был слышен лишь голос Орфея.
- Кто посмел нарушить вечные законы Аида? - прогремел внезапно властный голос, и в сопровождении многочисленной свиты в подземелье появился Гадес.
- Юнец, как отважился ты на такое неслыханное дело? - разглядев как следует певца, вопросил властитель преисподней. - Ты, живой, из плоти и крови, спустился в царство призраков и теней, чтоб увеселять их своим искусством?! Неужто наверху не нашлось никого, кто захотел бы слушать твое пение? И не слишком ли ты тщеславен, если ради аплодисментов слушателей готов спуститься даже в Аид?
- Я спустился в Аид не ради славы... Я пришел за своей возлюбленной...
- Ты хочешь увидеть ее?
- Я... я хочу вызволить ее отсюда...
- Безумец! Разве ты не слыхал о неизменности законов Аида?
- Я, может быть, и безумец, но я не невежда...
- Тогда почему ты решил, что ради тебя Аид пойдет на уступки?
- Я так не думаю...
- Почему же ты здесь?
- Потому что я ее люблю... Я... я не то, что забыл о законах Аида, я о них и не вспоминал... Я помнил только о своей Эвридике и о том, что она меня ждет...
- О повелитель Аида! - сказал вдруг Сизиф. - Позволь обратиться к тебе с одной просьбой!
- Что?! И ты захотел поблажки?! - гневно нахмурился Гадес.
- Нет, повелитель, я прошу не за себя. Отпусти Эвридику, а я за это буду вкатывать в гору камень вдвое тяжелее!
- Да, повелитель, да! Мы тоже просим об этом! - воскликнули Данаиды. - Отпусти Эвридику, а мы за это будем таскать воду вдвое быстрее!
- Да здесь целый заговор! - усмехнулся владыка преисподней. - Эти несчастные просят за тебя, Орфей! А это значит, что они, несчастнейшие из несчастных, считают тебя еще более несчастным, чем они сами! И знаешь, пожалуй, я им уступлю! Что я теряю? Да ничего! Ты совершил невозможное: ты заставил Аид изменить свою неизменность. А это достойно награды. Ты получишь свою Эвридику и сможешь увести ее в мир живых. Но при одном-единственном условии: если, уходя, сможешь ни разу не оглянуться. Оглянешься - и ты, и твоя Эвридика останетесь здесь навсегда! Ты понял?
- Да...
- Ну что ж, тогда найди ее!
Любовь взглянула туда, куда указывал палец Гадеса, и увидела сотню одинаковых девушек, неотличимых друг от друга, как дождевые капли.
- Какая из них Эвридика? - усмехнулся Гадес.
Орфей подошел к одной из девушек и крепко взял ее за руку. Остальные исчезли.
На лице Гадеса отразилось неподдельное изумление.
- Но как смог ты узнать ее среди сотни точных ее подобий?
- Каких подобий? – в свою очередь удивился Орфей. - Я никого, кроме нее, не видел.
- В Аиде нет любви. Но, кажется, я понял, что это такое... - сказал владыка преисподней. - Ступай и помни: оглянешься - превратишься в камень и останешься здесь навсегда!
Гадес и его свита пропали, и влюбленные вместе с Любовью направились к переправе через Стикс.
Вдруг слабый женский голос прозвучал у них за спиной.
- Орфей! Это я, твоя мать! Забери меня отсюда!
- Не оглядывайся, Орфей! - предостерегающе воскликнула Любовь.
- Сын мой! Остановись! Неужели ты оставишь свою мать в царстве мертвых? Неужели ты настолько неблагодарен и жесток?
- Не оглядывайся! Это не твоя мать! Это Гадес хочет оставить тебя в своем царстве! - взмолилась Любовь, глядя в напряженную спину Орфея.
- Орфей! Это я, твой отец! Приказываю тебе - остановись! Дай мне свою руку! Мы так давно не виделись с тобой! Дай же обнять тебя, сынок!
Орфей остановился, и его голова начала медленно поворачиваться на негнущейся шее.
- Вперед, Орфей! Это не твой отец! Это Гадес пытается остановить тебя, не дать тебе уйти!
Орфей тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение, и сделал шаг вперед.
- Не останавливайся, Орфей! Пой, чтобы не слышать эти голоса!
Орфей попытался запеть, но голос его дрожал и ломался, как голос испуганного подростка, и непослушные пальцы неловко цеплялись за струны, извлекая из них не мелодию, а какой-то унылый трезвон.
Любовь увидела Стикс и стоящую на той стороне ладью Харона.
- Орфей, шагай быстрее! Стикс уже рядом! - сказала она и яростно замахала рукой, стараясь привлечь внимание перевозчика. Харон заметил ее знаки и взялся за весла.
- Орфей! Ты не можешь бросить нас здесь! Вернись! - неслось им вдогонку, и Любовь почти физически ощущала, как слабеет воля Орфея и как тает его решимость вернуться в мир живых.
- Не слушай, Орфей! Уходи и уводи Эвридику! Не оставляй ее здесь навсегда! Не предавай своей любви! Твои родители ни за что не захотели бы, чтоб ты остался с ними в царстве мертвых! Они не могут желать тебе зла! Голоса, которые ты слышишь, принадлежат не им! Идем, Орфей!
Юноша остановился и нерешительно покачал головой.
- Я не могу... Я не могу их бросить... Они хотят, чтоб я остался...
- Да нет же, Орфей! Не они этого хотят! Этого хочет Гадес! Этого хочет Аид! Они не отпустят тебя так просто! Они хотят, чтоб ты поверил, что настоящая жизнь - здесь, в царстве мертвых, а земная жизнь - призрак и обман! Но ты же знаешь, что это ложь! Ты не мог бы петь, если бы верил в это! Ну же, пой! Я приказываю тебе! Я умоляю тебя!
- Я не могу... Я забыл все слова и ноты... Я забыл, как играют на арфе и как поют... Я не знаю, зачем придумали люди пение...
- А Эвридику? Ее ты тоже забыл?
- Нет... Ее я помню...
- Так дай ей возможность снова видеть солнце, зелень садов и синеву неба! Дай ей дышать свежим ветром морских побережий, а не спертым воздухом подземелья! Дай ей жить!
- Я всего лишь маленький и слабый человек... не в моей власти сотворить такое чудо... - тихо произнес Орфей и оглянулся.
Любовь прошла мимо двух окаменевших изваяний и села в ладью Харона.
- Мне нечем заплатить тебе, перевозчик...
- Я всегда держу свои обещания. А я обещал, что с того, кто вернется живым из Аида, я плату за перевоз не возьму... Теперь мне будет о чем рассказывать моим пассажирам не одну тысячу лет...


«Бунт и искусство покинут этот мир только вслед за последним человеком». А. Камю
«Эти великие поэты - Байрон, Мюссе, По, Леопарди, Клейст, Гоголь (я не смею назвать более значительные имена, но я их имею в виду) - какими они были, может быть, должны были быть: люди мгновения, восторженные, чувственные, ребячески наивные, легкомысленные и непрочные в своей подозрительности и доверчивости; принужденные скрывать какую-нибудь брешь в своей душе; часто своими сочинениями ищущие отомстить за пережитый позор; в своем парении стремящиеся освободиться от напоминаний слишком хорошей памяти; топчущиеся в грязи, почти влюбленные в нее - до тех пор, пока они не уподобляются блуждающим у болота огонькам и не притворяются звездами - народ их тогда называет идеалистами; часто борющиеся с вечным отвращением к жизни, с постоянно возвращающимся к ним вновь привидением неверия, которое охлаждает человека и научает его желать «gloria» и жрать «веру в себя» из рук опьяненных льстецов: какое мучение эти великие художники и вообще эти великие люди для того, кто однажды их разгадал! Это так понятно, что они встречают именно у женщин - женщины ясновидящие в мире страданий и, к сожалению, сверх сил своих любят спасать и помогать, - те порывы беспредельного и преданного сочувствия, которого толпа, особенно поклоняющаяся толпа, не понимает и подвергает любопытствующему и самодовольному истолкованию. Это сострадание обыкновенно ошибается в своих силах: женщине хочется думать, что любовь все может - это ее специфический предрассудок. Увы! Знаток человеческого сердца угадывает, как бедна, беспомощна, притязательна даже лучшая, самая глубокая любовь: она скорее добивает, чем спасает». Ф. Ницше
«Из века в век трагические поэты обходят с факелом в руках лабиринт судьбы». М. Метерлинк
«Любовь - это факел, который должен светить вам на высших путях». Ф. Ницше
«Любовь - это факел, летящий в бездну, и лишь на это мгновение озаряющий всю глубину ее». Э. М. Ремарк
«Есть страна живых и страна мертвых, а мост между ними – любовь, наша единственная надежда, единственный смысл». Т. Уайлдер
«Любовь заклинает бури и умиротворяет духовный эфир вселенной; и даже врата адовы ей не препятствие». И. Ильин
«Орфей утверждал, что Эвридика есть Эвридика и всякая другая женщина не есть Эвридика. И, волей Орфея, в этом случае закон противоречия становится «непоколебимейшим принципом». Ни одна из миллионов женщин, живших до, во время и после Эвридики, не могла быть Эвридикой. Даже ад или врата адовы не могли преодолеть воли Орфея и сообщенной им закону противоречия силы. Но «Джордано Бруно сожгли на костре» - суждение, которое тоже до сих пор стояло под охраной закона противоречия и не давало пройти утверждению прямо противоположному: «Джордано Бруно не сожгли на костре», - может ли оно уверенно рассчитывать, что охрана будет у него до скончания веков и что врата адовы его тоже никогда не преодолеют? Или такое, еще более общее суждение: «однажды бывшее не может стать не бывшим»? Разве мы не вольны допустить, что кой-что из того, что однажды было, и точно никогда не станет небывшим, а другое станет небывшим, и что, стало быть, закон противоречия, во исполнение повелений какого-то над ним стоящего начала, обережет навсегда одни страницы прошлого и бесследно уничтожит другие. Мы, конечно, вольны сделать такое допущение, но не делаем его только потому, что «боимся» (наше мышление всегда чего-нибудь «боится»), что выйдет слишком хлопотно и сложно, что придется перестраивать всю логику нашу и даже (это кажется самым страшным) отказаться от услуг готовых критериев - «потерять почву под ногами». Вместо того, чтобы спрашивать, придется отвечать, вместо того, чтобы повиноваться - повелевать. Самим выбирать свою Эвридику и даже спускаться в ад, чтобы у ада вырвать признание своих прав. Для человека, простого, обыкновенного, смертного человека - не слишком ли это много?» Л. Шестов
«Что такое красота? Такой вопрос разрешают себе все - мы, очевидно, совершенно не подозреваем, что, задавши такой вопрос, мы закрываем себе доступ к лучшему из того, что есть в мире. Кажется, так естественно интересоваться «сущностью» красоты. Прекрасен был Алкивиад, прекрасна была Елена, из-за которой погибла Троя, прекрасна была Эвридика, из-за которой спускался в ад Орфей, прекрасна эта статуя, эта картина, небо надо мной, море, прекрасна соната Моцарта, есть много прекрасных вещей, сделанных даже ремесленниками, - переплет на старинной Библии и т. п. Раз так много прекрасных вещей, рассуждаем мы, значит, есть и красота, значит, постигнув «сущность» красоты, мы проникнем в некую вселенскую тайну, доберемся и овладеем источником, из которого течет в мир то, что мы считаем самым ценным. Это так очевидно, что никому и в голову не приходит мысль, что возможно обратное. Т. е. что, овладевши «источником» красоты, мы потеряем красоту, подобно тому как в сказке глупый и жадный нищий, зарезав курицу - тоже источник золотых яиц, остался при грязных потрохах. То, что мы считаем «источником», по своей природе не источник, а обманчивый блуждающий огонь. Это загадочно, но это - так. Приходится выбирать - либо прекрасные предметы, либо «красоту». Т. е. нужно признать, что хоть мы и называем и Елену, и Эвридику прекрасными, но «общего» между ними нет ничего. Или, лучше сказать, то, что есть между ними общего, - не есть их сущность. Из-за Елены Орфей не спустился бы в Ад, из-за Эвридики греки не пошли бы на Трою... Каждая прекрасная вещь есть нечто абсолютно незаменимое и, стало быть, не допускающее, не выносящее сравнения с чем-либо другим. Поэтому-то «красота» ничего ровно не говорит о прекрасных вещах. Из «понятия» красоты или из «идеи» красоты нельзя ничего «вывести» о прекрасных произведениях искусства или природы. «Удовольствие» при созерцании прекрасного - единственное общее, но оно - не в прекрасных предметах. И, если бы кто-нибудь нашел способ вызывать такое «удовольствие» путем искусственного возбуждения нервов - мы не поблагодарили бы его за подарок». Л. Шестов
«Любовь вечна - следовательно, обезображенная женщина будет так же мила нам, как если бы с ней ничего не приключилось. Это, конечно, ложь, но, благодаря такого рода лжи, можно сохранять старые вкусы и не видеть грозящей им опасности. Но ведь действительная опасность никогда не устранялась словами и теориями». Л. Шестов
«Чтобы оценить любовь - нужно, прежде всего, уметь любить. Скорее любовь обратит урода в божество, чем позволит скептицизму и опыту развенчать себя. Скептицизм там побеждает и властвует, где не встречает себе внутреннего сопротивления». Л. Шестов
«Он был певцом, поэтом, мыслителем - ему даже казалось, что он в этом смысле был необычайно одарен, - но его дарование ему не было нужно. Если бы он хоть обладал даром Орфея трогать камни! Но мы помним, что не только люди, но и камни его не слышали: когда он говорил, люди смеялись, а камни молчали, как они всегда молчат. Да и обладал ли Орфей таким даром? Жил ли когда-нибудь на земле человек, которому дано было преодолеть немоту того огромного мира, звеньями которого являемся, по учению мудрецов, все мы? И, стало быть, жил ли когда-нибудь человек, который бы имел смелость мыслить в тех категориях, в которых он живет, и, нарушив «вечные законы», решился бы спуститься в недоступный для смертных Аид?» Л. Шестов
«Скажут, что Орфей лицо несуществующее или, во всяком случае, облеченное в миф. Живой Орфей так же не посмел бы бороться с адом и стал бы «оправдывать» свою уступчивость возвышенными соображениями, т. е. размышлениями о жертве и т. п...» Л. Шестов
«Нельзя людям сказать, что из-за Серена Киркегарда и Регины Ольсен (т. е. из-за такого частного, значит, незначительного обстоятельства) ад должен нарушить вечные законы своего адского бытия. С людьми даже об аде разговаривать нельзя, особенно с современными культурными людьми: для них это слово не существует. Они знают, что есть твердые, непреложные принципы, определяющие собой строй бытия, что эти принципы не допускают никакого различия между боговдохновенным Орфеем и последним нищим». Л. Шестов
«И ад законом связан? Вот новости!» И.-В. Гете
«Читатель, - даже читатель христианин, как ты себя называешь, - имеешь ли ты представление о рае и об аде? Я думаю, что нет». Т. Карлейль
«Обыкновенно ад обозначает бесконечный страх, то, чего страшно боится и перед чем дрожит человек, который он старается избежать всеми силами своей души. Поэтому есть ад, если как следует об этом подумать, который сопровождает человека по всем ступеням его истории и религиозного или иного развития, но ад весьма различен у разных людей и народов. У христиан существует бесконечный страх перед тем, что справедливый Судья может найти их виновными. У древних римлян был, как я себе это представляю, страх не перед Плутоном, который их, вероятно, очень мало пугал, а страх перед недостойными, недобродетельными или что в основном означало у них - немужественными поступками. А теперь, если проникнуть сквозь ханжество и посмотреть на суть вещей, чего же современная душа бесконечно боится на деле и поистине? На что смотрит она с полнейшим отчаянием? Что составляет ее ад? Не торопясь и с удивлением выговариваю я это: Ее ад - это страх перед недостатком успеха; боясь, что не удастся приобрести славы, денег или иных земных благ, особенно же денег. Разве это не своеобразный ад? Да, он очень своеобразен. Если у нас нет «успеха», на что мы нужны? Тогда было бы лучше, если бы мы вообще не появлялись на свет Божий... В действительности же этот ад принадлежит евангелию маммонизма, который имеет и соответствующий рай. Ведь, в сущности, действительность представляется в виде различных призраков; на одну вещь мы смотрим вполне серьезно, а именно на наживание денег». Т. Карлейль
«К чему эта смертельная спешка заработать деньги? Я не попаду в ад, даже если я не заработаю денег. Мне говорили, что есть еще другой ад». Т. Карлейль
«Будь мужествен: теперь мы в бездны ада
Должны по страшной лестнице сойти». Данте Алигьери
«Жители Вероны, встречая Данте на улице, обыкновенно говорили: «Eccovi l'uom ch'e stato all'Inferno - Глядите, вот человек, побывавший в Аду!» О да, он был в Аду, в настоящем Аду; он в течение долгого времени выносил жестокую скорбь и боролся; и всякий человек, подобный ему, также бывал, конечно, там, в Аду. Комедии, которые становятся божественными, иначе не пишутся. Разве мысль, истинный труд, самая высочайшая добродетель - не порождение страдания? Истинная мысль возникает как бы из черного вихря. Действительное усилие, усилие пленника, борющегося за свое освобождение, - вот что такое мысль. Повсюду нам приходится достигать совершенства путем страдания». Т. Карлейль
«И чем прекраснее, мудрее и значительнее художник, тем глубже он познает тайну смерти, и в этом смысле «умирает»… И суеверные жители Вероны были правы, когда они, встречая на улицах Данте, кричали: «Eccovi l'uom ch'e stato all'Inferno». Великие художники нисходили во ад, видели бледные тени чистилища, слышали райский голос Беатриче». Г. Чулков
«Царь Иксион, вечно вращающийся в огненном колесе, бочка Данаид, муки Тантала, Сизифова работа - вот классические изображения бессмысленной жизни у греков. Аналогичные образы адских мук можно найти и у христиан. Например, Сведенборг видел в аду Кальвина, осужденного вечно писать книгу о предопределении. Каждый вновь написанный лист проваливается в бездну, вследствие чего Кальвин обречен без конца начинать работу сызнова. В аду все - вечное повторение, не достигающая конца и цели работа, поэтому даже самое разрушение там - призрачно и принимает форму дурной бесконечности, безысходного магического круга. Это - червь не умирающий и огонь не угасающий - две силы, вечно разрушающие и вместе с тем бессильные до конца разрушить. Змей, сам себя кусающий за хвост, - вот яркое символическое изображение этого символического круговращения. Круговращение это не есть что-то только воображаемое нами. Ад таится уже в той действительности, которую мы видим и наблюдаем, чуткие души в самой нашей повседневной жизни распознают его в несомненных явлениях. Недаром интуиция порочного круга, лежащего в основе мирового процесса, есть пафос всякого пессимизма, религиозного и философского. Возьмем ли мы пессимистическое мироощущение древней Индии, учение Гераклита и Платона о вечном круговращении вселенной или Ницше - о вечном возвращении, - всюду мы найдем варианты на одну и ту же тему: мировой процесс есть бесконечное круговращение, вечное повторение одного и того же, - стремление, бессильное создать что-либо новое в мире». Е. Трубецкой
«Тот, кто не сдружился с невидимым и с молчанием, никогда не создаст видимого и способного говорить. Ты должен спуститься к матерям, к теням усопших и, как Геркулес, терпеть и трудиться, если ты хочешь победоносно вернуться к солнечному сиянию. Как в бою, в сражении - потому что это действительно бой - должен ты презреть и страдания, и смерть; радостные голоса из утопических стран изобилия, как и рев жадного Ахерона, должны умолкнуть под твоими победоносными шагами. Твоя работа должна, как труд Данте, «заставить тебя похудеть на многие годы». Мир и его награда, его приговор, советы, поддержка, препятствия должны быть как дикий морской прилив, хаос, сквозь который тебе приходится пробираться и плыть. Не дикие волны и их смешанные с морской травой течения должны указывать тебе путь, а одна лишь звезда твоя должны руководить тобой - Se tu segui tua stella! Одной лишь звезде своей, то ярко сияющей над хаосом, то на миг угасающей или зловеще темнеющей, одной ей должен ты постараться следовать. Нелегкая, я думаю, задача таким образом прокладывать себе путь сквозь хаос и адскую тьму! Зеленоглазые драконы подстерегают тебя, трехглавые Церберы - не без своего рода сочувствия! «Eccovi l'uom ch'e stato all' Inferno». Ведь в сущности, как сказал поэт Драйден, ты действительно идешь всю дорогу с чистейшим безумием, которое никак нельзя назвать приятным спутником! Пристально вглядываешься ты в безумие, в его неисследованное, безграничное, бездонное, мраком ночи окутанное царство, и стараешься извлечь из него новую премудрость, как Эвридику из преисподней. Чем выше премудрость, тем теснее ее близость, ее родство с чистым безумием. Это верно в буквальном смысле слова; в немом удивлении и страхе придешь ты к заключению, что высшая премудрость, пробираясь на свет Божий, часто приносит приставшие к ней остатки безумия. Все творения, каждое в своем роде - превращение безумия в нечто осмысленное; это, несомненно, религиозное дело, немыслимое без участия религии. Иначе ты не создал ничего настоящего, а лишь заботился о том, что приятно для глаз, лишь жадно гонялся за наградой, за быстрейшим изготовлением мнимых ценностей, с целью получить вознаграждение». Т. Карлейль
«Если каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет; и если повести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битв и места казни; если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, и если напоследок дать ему взглянуть на башню голода Уголино, то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это за meiller des mondes possibles. Да и откуда взял Данте материал для своего ада, как не из нашего действительного мира? И тем не менее получился весьма порядочный ад. Когда же, наоборот, перед ним возникла задача изобразить небеса и их блаженство, то он оказался в неодолимом затруднении, именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного. Вот почему Данте не оставалось ничего другого, как воспроизвести перед нами вместо наслаждений рая те поучения, которые достались ему в удел от его прародителя, от Беатриче и разных святых. Это достаточно показывает, каков наш мир». А. Шопенгауэр
«Мир разделен, потому что разделен человек; а человек разделен, потому что разделен мир. Начните с любого конца; позвольте человечеству быть единым, и нации исчезнут, исчезнут линии на карте. Ведь это наш мир — единое человечество, одна земля, и мы можем превратить ее в рай. Сейчас даже нет нужды описывать, что такое ад. Достаточно посмотреть по сторонам; вот он. Мне рассказали шутку. Умер один человек. Он был вор, убийца, насильник — нет преступления, которого бы он не совершил, И когда ангелы прилетели за ним, он сказал: «Ну, конечно, вы меня потащите в ад». А они отвечают: "Нет". "Как так?" Они ему в ответ – «В аду ты уже был. Теперь мы понесем тебя в рай. Наш обычный ад сейчас совершенно пуст, ты создал гораздо лучший ад, и теперь всех грешников отправляют сюда, на землю». Эта шутка очень многозначительна. Взгляните на землю, человек живет в таких страданиях и боли, что нет необходимости в каком-либо дополнительном аде. Но мы можем все изменить. Эту землю можно превратить в рай. И тогда исчезнет всякая необходимость в рае на небесах, там он опустеет». Ошо
«Ты не верь измышленьям непьющих тихонь,
Будто пьяниц в аду ожидает огонь.
Если место в аду для влюбленных и пьяных, -
Рай окажется завтра пустым, как ладонь». О. Хайям
«Что есть ад?.. Страдание о том, что нельзя уже любить». Ф. Достоевский
«Сизиф был приговорен богами поднимать громадный камень на вершину горы, с которой глыба снова скатывалась вниз. Боги отлично понимали, что бесполезный и безнадежный труд является самой тяжелой карой». А. Камю
«Крест, ярмо, неотступное несение тяжести, камня в гору. Только под таким грузом человек становится способен к полету». В. Бибихин
«Подробности пребывания Сизифа в аду нам неизвестны. Мифы призваны лишь распалять наше воображение. Но мы можем себе представить напряженное тело, стремящееся поднять громадный камень, покатить его, взобраться с ним по склону; видим его лицо, искаженное судорогой, щеку, прижатую к камню, плечо, подставленное под тяжесть, покрытую глиной, скользящую ногу, испачканные руки, поднимающие камень снова и снова. После постоянных и долгих усилий, в мире без неба, во времени без прошлого и будущего, цель достигнута. Сизиф смотрит на то, как спустя несколько мгновений камень опять скатывается к подножию горы, откуда его вновь предстоит поднять на вершину. Он спускается вслед за камнем. Сизиф интересен именно во время этой паузы. Его почерневшее изнуренное лицо почти неотличимо от камня! Я вижу, как этот человек спускается тяжелым, но ровным шагом к бесконечным страданиям. Вместе с дыханием к нему неотвратимо, как и мучения, возвращается сознание. В каждом мгновении, спускаясь с вершины на уровень богов, он выше своей судьбы. Он крепче своего камня. Трагизм этого мифа состоит в том, что его герой наделен сознанием. О каком наказании шла бы речь, если бы его на каждом шагу поддерживала надежда на успех? Нынешний рабочий живет так всю свою жизнь, и в его судьбе трагизма не меньше. Однако сам он трагичен лишь в те нечастые минуты, когда к нему возвращается сознание. Сизиф, пролетарий богов, бунтующий и бессильный, знает о бесконечности своей незавидной судьбы, и именно о ней он думает, спускаясь с горы. Ясность видения, которая должна была стать его мукой, становится его победой. Презрение сильнее любой судьбы». А. Камю
«Пусть даже мы окажемся в аду - однако и там загадочные мелодии и беспощадные образы умершей красоты будут доносить до нас, невзирая на все злодеяния и безумства, эхо гармонии бунта, которая из века в век являет величие человека». А. Камю
«Не говори – пой!» Ф. Ницше
«Если человек говорит действительно то, что думает, то всегда найдутся слушатели, какие бы ни существовали препятствия». Т. Карлейль
«Если книга исходит из самого сердца человека, она найдет себе доступ к сердцам других людей; искусство и мастерство автора, как бы велики они ни были, в таком случае значат мало». Т. Карлейль
«В древности были убеждены, что живым людям нет доступа в царство теней. Но безграничная тоска Орфея и его чудный дар привели его к возлюбленной Эвридике и победили непобедимый Аид. Все, передает поэт старинное предание, замерло в подземном царстве, когда запел Орфей: Тантал перестал гнаться за убегающей волной, остановилось колесо Иксиона, Данаиды забыли о своих бездонных бочках, и даже Сизиф присел на своем камне. Великой любовью и вдохновением Орфей преодолел законы ада. Верно, он о себе, как Тереза о себе, думал, что он несчастнейший человек на всем свете, что он один несчастен, что на всем свете вообще нет ничего, кроме его Эвридики и его любви. Он заблуждался, конечно, - Анаксимандр это ясно бы увидел, а Аристотель мог бы доказать с очевидностью, которая не оставляла ничего более желать. Но боги решили иначе. Своей верховной волей, волей той potentia absoluta, которая ничем уже не отличается от произвола, они превратили его заблуждение в истину, в великую истину, которой прежде и не было, нигде не было, ни на небе, ни на земле, которая могла бы совсем и не появиться». Л. Шестов
«Меня отравила горечь утрат. Уже хочу того, что не погибает, вечного. Знаю цену его - смерть; но, кажется, оно способно заместить «мнимо» услаждающее меня временное... Однако скоро я понимаю, что моя «вечность» безжизненна и скучна. В ней живут - живут ли? - какие-то отвлеченные идеи. В ней вместо дорогих мне людей скользят в ровном сумеречном свете бескровные тени шеола... Говорят, «там» лучше. - Не надо мне лучшего: я хочу, чтоб не погибало хорошее, земное. Если любимая будет в вечности бесконечно красивее, умнее, совершеннее, чем здесь, а я не узнаю ее, - какая мне в том радость? Если на лице ее не будет этого милого недостатка - не скажу вам: какого - не надо мне такой вечности... Все, что говорят о вечности, все - лишь бледное отражение безмерно милой, родной земли». Л. Карсавин
«За бездною небытия ждут меня милые тени, не тени - они лишь отсюда тенями кажутся, - а живые, дорогие люди. Они без меня тоскуют и меня зовут... И не теми ли же самыми «потусторонними» голосами зовут меня к себе и живые как будто люди?» Л. Карсавин
«Для сознания нашего и для совести нашей нет большего препятствия, чем церковно-христианское учение об аде и наказании. Мы не можем вынести той мрачной, темной идеи, что гибель ждет слишком многих дорогих нам, великих творцов культуры, великих наших учителей, отпавших от церкви. Можно ли примириться с тем, что Гёте погиб, превращен в небытие или обречен на вечные муки? Выносимо ли, что Платон, живший до Христа и не знавший церкви ветхозаветной, не попал в мистический круг церкви и не занял в Царстве Божьем одно из первых мест? Захотим ли мы войти в Царство Божье, в котором не встретим своего Платона и своего Гёте? Тут что-то таинственное и неразгаданное, нераскрытое еще старому религиозному сознанию. Абсолютному разуму противоречит совмещение Царства Божьего, которое должно ведь воспринять в себя весь мир окончательно, с царством диавола, вечное существование которого постулируется идеей ада и вечных мук». Н. Бердяев
«Никто не минует ада. Если страдает хоть один грешник, со-страдают с ним все люди. Всякий страдает не только своею мукою, ибо все грешны, все до одного, но и мукою всех, ибо все во всем виноваты. И святые томятся лицезрением нашей адской муки, т. е. ею. Они мучаются тем, что не могут омочить палец и увлажнить наши засохшие уста, ибо утверждена между ими и нами великая бездна. Они томятся, ибо неполно, несовершенно блаженство их без нас. И готовы они за нас быть отлученными от Христа и дерзновенно требуют, чтобы Он или спас нас или и их вычеркнул из книги жизни. Мать Божия «ходит по мукам» - не скользит по ним бесстрастным лучом света, но - ходит, трудно и сострадательно, проливает слезы и сама нашей мукою томится. Не в насмешку же над нами нисходит она в наш ад, не для того, чтобы умножить наши скорби! Она молит за нас Бога, докучает ему. Бог же, ревнующий о лучшем даре Своем - о нашей свободе, воплощается и страдает с нами, не приемля вины, ибо вины в Нем нет, но приемля кару. Христос нисходит в ад, не в предверие ада, но в самый ад, дабы извести из него грешников. Христос всегда нисходит в ад, всегда и в аду сострадая всеединому адскому страданию и непостижимо его побеждая за нас и в нас». Л. Карсавин
«Все сущее и в аду, хотя адские муки бесконечно многообразны по качеству и мере. И все сущее в аду по своей вине, всеединой и всяким по-своему индивидуализируемой. Поэтому Христос преодолевает не только недостаточность эмпирии, но и адскую муку, разрушая «вереи адские». Преодолевает же Он адскую муку нисхождением в ад, хотя в Нем нет вины, и преодолевает именно потому, что вины в Нем нет. Победа Христа - умерщвление ада блистанием Божества. Если нет победы над адом, нет и усовершения эмпирии. Но для того, чтобы усовершение эмпирии и победа над адом были реальностью, необходимо, чтобы ад и эмпирия действительно, т. е. вечно, существовали. Вечность же преходящей эмпирии есть бытие ее в аду». Л. Карсавин
«В истории христианства произошла какая-то мрачная абберация: после явления Спасителя очень затрудняется спасение, так как слишком многие не примут Его и произнесут хулу на Него, слишком узок путь спасения; до явления Спасителя тоже затрудняется спасение, так как, по церковному учению, вся античная культура выпадает из религиозного пути. И получается чудовищный вывод: точно Спаситель явился в мир, чтобы подчеркнуть перед Богом всякое богоотступничество и богоборчество, чтобы исключить из Царства Божьего, а не ввести в него. Но ведь Христос пришел помочь человеческой свободе пройти по пути спасения, пришел открыть людям двери Царства Божьего. Он принес людям благую весть, и нельзя сделать из нее предмета запугивания и устрашения. Человечество вышло уже из варварского и младенческого состояния, и религия не может уже быть для него устрашением или педагогическим средством. Правда религиозная никогда не устрашает. И теряется связь Христа с тем, что в истории называют «христианством». Христос - космическая любовь, доброта, свобода, высшая мягкость, соединенная с твердостью, всепрощение, вечный ходатай за людей перед Отцом. Христос - Спаситель, а в «христианстве» есть что-то морально и эстетически нечистоплотное, какое-то вечное проклятие. Но Христос и проклятие несоединимы». Н. Бердяев
«Дионис и Гадес - одно и то же», - сказал глубочайший мыслитель древнего мира. Дионис, молодой и цветущий бог материальной жизни в полном напряжении ее кипящих сил, бог возбужденной и плодотворной природы, - то же самое, что Гадес, бледный владыка сумрачного и безмолвного царства отошедших теней. Бог жизни и бог смерти - один и тот же бог. Это есть истина, бесспорная для мира природных организмов. Закипающая в индивидуальном существе полнота жизненных сил не есть его собственная жизнь, это жизнь чужая, жизнь равнодушного и беспощадного к нему рода, которая для него есть смерть». В. Соловьев
«Не вправе ли мы, не обязаны ли мы хоть раз в жизни, хоть на мгновение усомниться не в своем существовании (в этом сомневаться сейчас нет надобности, может, тоже не было надобности и для Декарта), а в том, что наше мышление, то, что мы привыкли считать за единственно возможное мышление, точно приводит нас к источнику последних истин? Сказать себе, что мыслить - это не значит глядеть назад, как мы приучены думать, а глядеть вперед. Что даже вовсе и глядеть не надо, а, закрыв глаза, идти куда придется, ни о чем не загадывая, никого не спрашивая, ни о чем не тревожась, не тревожась даже о том, что, при вашем движении, вы не приспособились к тем «законам», большим и малым, в соблюдении которых люди и вы сами видели условия возможности истин и открываемых истинами реальностей. Вообще забыть о страхах, опасениях, тревогах...» Л. Шестов
«Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасен страх и остановка». Л. Шестов
«Наше мышление есть, по самому существу своему, оглядка - по-немецки Besinnung. Оно родилось из страха, что за нами, под нами, над нами есть что-то, что нам угрожает. И в самом деле, как только человек начинает оглядываться, он «видит» страшное, опасное, грозящее гибелью. Но если - согласятся сделать такое допущение? - страшное только тогда и тому страшно, кто оглядывается? Голова Медузы ничего не может сделать человеку, который идет вперед и не оглядывается, и превращает в камень всякого, кто повернется к ней лицом. Мыслить не оглядываясь, создать «логику» не оглядывающегося мышления - поймет ли когда-нибудь философия, поймут ли философы, что в этом первая и насущнейшая задача человека - путь к «единому на потребу»? Что инерция, закон инерции, лежащий в основе оглядывающегося мышления с его вечным страхами пред возможностью неожиданного, никогда не выведет нас из того полусонного, почти растительного существования, на которое мы обречены историей нашего духовного развития?» Л. Шестов
«Философия, мы видели, была, есть и хочет быть оглядкой. Оглядка же вовсе не сводится к простому поворачиванию головы. Когда третий сын Ноя оглянулся - он из Хама превратился в хама. Когда циники оглянулись - они превратились в собак. А бывает и еще хуже: оглянувшись, увидишь голову Медузы и обратишься в камень. Я знаю, что философы плохо верят в возможность таких чудесных превращений и не любят, когда о таком говорят». Л. Шестов
«Оглядка парализует человека. Кто оглядывается, кто оглянулся, тот должен увидеть то, что уже есть, т. е. голову Медузы, а кто увидит голову Медузы, неизбежно, как это было известно уже древним, превращается в камень. И его мышление, мышление камня, будет, конечно, соответствовать его каменному бытию». Л. Шестов
«Кто оглянулся, тот видит Необходимость, кто увидел Необходимость, тот превратился в камень, хотя и одаренный сознанием камень. Для того Кана Галилейская, воскрешение Лазаря, отравленный Сократ, отравленная собака - все превращается в случайное и конечное, для того не будет другого источника, кроме разума, и иной цели, кроме acquiescentia in se ipso, о ней же сказано, что она ex ratione oritur et summa est, quae dari potest». Л. Шестов
«?????????? ????????, ?????????? ????????????? (скованный, нудимый Парменид), Парменид, обращенный ??????? в одаренный сознанием камень, являет собой идеал философствующего человека, каким он является нашему «мышлению». Но окаменевшему Пармениду не дано вывести человека за пределы его ограниченности. И оглядывающееся мышление не приведет нас к истокам бытия. Аристотель оглянулся, Кант оглянулся, все, кто шел за Кантом и Аристотелем, оглядывались и стали вечными пленниками ???????. Чтобы вырваться из ее власти – нужно на все дерзнуть (????? ??????), нужно принять великую и последнюю борьбу, нужно идти вперед, не загадывая и не спрашивая, что ждет нас». Л. Шестов
«Бороться же с Медузой и ее змеями может только тот, кто найдет в себе смелость идти вперед не оглядываясь. И, стало быть, философия должна быть не оглядкой, не Besinnung, как мы приучены думать, - оглядка есть конец всякой философии, - а дерзновенной готовностью идти вперед ни с чем не считаясь и ни на что не оглядываясь». Л. Шестов
«Господи, избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия и окаменного нечувствия». Иоанн Златоуст
«Не дай, не дай душе поэта ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть в мертвящем упоеньи света». А. Пушкин
«Предположим нечто совершенно фантастическое, предположим, что какой-нибудь человек так усилил свой дух последовательным сосредоточением сознания и воли и так очистил свою телесную природу аскетическим подвигом, что действительно восстановил (для себя и для своего дополнительного «другого») истинную целость человеческой индивидуальности, достиг полного одухотворения и бессмертия. Будет ли эта возрожденная индивидуальность наслаждаться своим одиноким блаженством в той среде, где все по-прежнему страдает и гибнет? Но пойдем еще дальше. Пусть эта переродившаяся чета получила способность сообщать всем другим свое высшее состояние; это, конечно, невозможно, поскольку оно обусловлено личным нравственным подвигом, но пусть это будет что-нибудь вроде философского камня или жизненного эликсира. И вот, все живущие на земле исцелены от своих зол и болезней, все свободны и бессмертны. Но чтобы быть при этом счастливыми, им нужно еще одно условие: они должны забыть своих отцов, забыть настоящих виновников этого своего благополучия, потому что, какое бы фантастическое значение ни приписывалось личному подвигу, все-таки нужно было, чтобы тысячи и тысячи поколений своим совокупным собирательным трудом создали ту культуру, те нравственные и умственные построения, без которых задача индивидуального перерождения не могла бы быть не только исполнена, но и задумана. И эти миллиарды людей, положивших свою жизнь за других, будут тлеть в своих могилах, а их праздные потомки будут равнодушно наслаждаться своим даровым счастьем! Но это предполагало бы нравственное одичание и даже хуже, потому что и дикари чтут своих предков и сохраняют общение с ними. Каким же образом окончательное и высшее состояние человечества может быть основано на несправедливости, неблагодарности и забвении? Человек, достигший высшего совершенства, не может принять такого недостойного дара; если он не в состоянии вырвать у смерти всю ее добычу, он лучше откажется от бессмертия.
«Разбей этот кубок, в нем злая отрава таится».
К счастью, все это – только произвольная и праздная фантазия, и до такого трагического испытания нравственной солидарности в человечестве дело никогда не дойдет в силу естественной солидарности нашей с целым миром, - в силу физической невозможности частного решения жизненной задачи отдельным человеком или отдельным поколением. Наше перерождение неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени. Истинная жизнь индивидуальности в ее полном и безусловном значении осуществляется и увековечивается только в соответствующем развитии всемирной жизни, в котором мы можем и должны деятельно участвовать, но которое не нами создается». В. Соловьев
«Не может того быть, чтобы моя человеческая благость превышала Всеблагость. А я стыжусь того, что не всех люблю и не всем прощаю. И если самый ненавистный мне человек будет на глазах моих корчиться в невыносимых мучениях, я когда-нибудь скажу: «довольно!» Я не могу забыть слов Сына Божьего: «Да будьте сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему всходить над злыми и добрыми и дождит на праведных и неправедных». И не успокоиться мне сознанием моей спасенности, если гибнут братья мои». Л. Карсавин
«В мире же духа все по-иному. Здесь царствует вечно божественный порядок, здесь дождь не проливается равно на праведных и неправедных, здесь солнце не светит одинаково на добрых и злых; и только тот, кто трудится, получает здесь хлеб свой, и только тот, кто познал тревогу, находит покой, и только тот, кто спускается в подземный мир, спасает возлюбленную, и только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака. Тот же, кто не трудится, не получает хлеба, может лишь заблуждаться, подобно Орфею, которому боги показали воздушный мираж вместо возлюбленной; они обманули его, потому что он был робок сердцем, а не храбр, обманули, потому что он был кифаредом, а не настоящим мужчиной». С. Кьеркегор
«Когда он решился открыть свою «тайну», чтобы получить одобрение этического, - тайна потеряла свою волшебную силу, и из мира, где солнце светит и праведникам и грешникам, он вернулся в мир Сократа, в мир необходимых истин, где нет, правда, грешников, где есть одни только праведники, но где солнце никогда не восходило и не будет восходить». Л. Шестов
«Знание не освобождает, а порабощает человека, отдавая его во власть непреодолимых, как Стикс, но и мертвящих, как Стикс, истин; основанная на знании мудрость приучает людей любить и благословлять истины Стикса». Л. Шестов
«Где нельзя уже любить, там нужно - пройти мимо!» Ф. Ницше
«Надо выбирать: отказываться от очень многого ради сравнительно немногого; это немногое надо привлекать, беречь, ценить, копить, растить и совершенствовать. И этим строить свою личность. Выбирающая же сила есть любовь: это она «предпочитает», «приемлет», «прилепляется», ценит, бережет, домогается и блюдет верность. А воля есть лишь орудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, черства, жестка и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превратит жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. На свете есть уже целый ряд организаций, построенных по такому принципу». И. Ильин


Колонна заключенных в сопровождении горстки охранников двигалась по узкой просеке.
- Как ты думаешь, почему никто не пытается бежать? - спросил Артакс у шагавшего рядом зека. - Ведь лес всего в двух шагах...
- Куда? - безнадежно спросил тот.
- На свободу.
- В лагере я протяну еще несколько лет, а на свободе подохну через неделю, да и то в лучшем случае.
- Но разве один день на свободе не лучше, чем целая жизнь на каторге?
- Вот и бежал бы, раз такой умный! Чего же сам-то не бежишь?
- Всему свое время... А пока я пытаюсь понять, почему много сильных мужчин позволяют помыкать собой кучке негодяев?
- А тут и понимать нечего. Каждый умирает в одиночку, ясно?
- Рано или поздно тебя все равно убьют.
- А я и не целю в долгожители! Но если я могу прожить еще хоть один день, почему я должен отказываться от этого?!
- Если это - жизнь, то что - мученье?
- Мне не с чем сравнивать... Другой жизни я не знаю. До лагерей было то же самое: и работа от зари до зари, и вонючая баланда, и гнилая подстилка. И жизнь означает для меня, как и для всех, идущих в этой колонне, возможность дышать, двигаться, видеть, слышать, говорить... Вот ты говоришь: духовность, а я не понимаю этого слова... Должно быть, оно означает что-то хорошее, да только не про нас... Духовность - это для тех, кто не знает, куда себя девать от безделья. Он выспался на мягкой перине, вкусно поел, выпил винца, полежал с бабой и уже не знает, чем бы еще себя занять. И от нечего делать выдумывает всякую духовность. Так я это понимаю.
- Интересная точка зрения... Так это, значит, от безделья Учитель в печь полез? Занять себя нечем ему было? Ничего не скажешь, недурное развлечение выдумал он от скуки... А ты, значит, весь в делах, и тебе не до пустяков? Некогда, значит, тебе по печам лазить? Лучше ты строить их будешь? Ничего не скажешь, занятие почтенное...
- Чего ты хочешь от меня?! Чтобы и я в печь полез?!
- Боже упаси отвлекать занятого человека! Давай, строй печи, а горят в них пускай другие! Те, кому больше делать нечего! Кто от скуки выдумал эту самую духовность, да так поверил в собственную выдумку, что ради нее и жизни не пожалел! Вот ведь дурак! Ну что он хотел доказать? Ничего ведь не изменилось в мире! А самое-то смешное, что Учитель знал, что ничего не изменится, и все-таки для чего-то полез в эту печь! Для чего, как ты думаешь? Может, дымоход проверить хотел?
- Вот и спросил бы у него!
- Вопрос не по адресу, приношу свои извинения. Ну откуда же тебе знать? Ты ведь нормальный человек, к тому же по горло занятой! У тебя времени нет на пустяки... Только ты вот что мне скажи... Если бы Учитель пожалел себя или детей, да взял бы свои слова обратно, вернулся бы в барак, а то и вовсе освободился бы из лагеря, ведь ты первый плюнул бы ему в лицо, разве нет?
- А пошел ты!..
- Плюнул бы. Это точно. Я, мол, не герой, но с подлецами знаться не желаю... А признайся: иногда, особенно по ночам, ты в глубине души страшно ему завидуешь и хотел бы поменяться с ним участью... Скажешь: нашел, мол, чему завидовать! А все равно завидуешь... Ты очень хотел бы стать героем, но только как-нибудь так, чтобы для этого не пришлось идти в огонь, на битву или на плаху. Заманчиво увенчать лаврами высокое чело и принимать восторги толпы. Одна незадача: толпа хоть и глупа, да не восторгается всеми без разбора... А как бы хорошо было: на белом скакуне, в пурпурной мантии, с лавровым венком на золотых кудрях ехать среди рукоплещущей толпы, милостиво кланяясь и улыбаясь... Мечты, мечты... Чего не вымечтаешь!.. При достаточно богатом воображении нетрудно даже представить себя шагающим сквозь пламя к бессмертию... И так иной раз размечтаешься, что слышишь уже голоса ангелов, поющих осанну в твою честь... Но стоит открыть глаза - и видишь, что ты по-прежнему жалкий раб, ради вонючей баланды и лишнего часа жизни готовый стерпеть любое унижение... А кто-то другой идет в это время на костер и на плаху, на подвиг и жертву, крадя у тебя из-под самого носа и славу, и честь, и лавровый венок, и бессмертие... А ведь ты считаешь себя ничем не хуже, а то и лучше, чем эти баловни судьбы! У тебя и профиль прямо просится на медаль, и голова самой подходящей для венца формы, и плечи просто созданы для мантии... Но как-то так получается, что твой профиль выбивают не на медалях, а кулаком, и на голове красуется не венец, хотя бы и терновый, а в лучшем случае рога, и плечи подставляешь не под царственный пурпур, а под плеть надсмотрщика... А ведь требуется сущий пустяк: один-единственный шаг из жизни в смерть, и еще один - из смерти в бессмертие... Только почему-то подошвы в нужный момент прилипают к земле. И вот что я тебе скажу... Духовность - это не праздная выдумка бездельника. Духовность - это то, что заставляет человека шагнуть вперед, когда подошвы прилипают к земле...
- Да заткнись ты!..
- Ну, если тебе неприятно меня слушать, я умолкаю... Но сумеешь ли ты также легко заткнуть рот своей совести?
Какое-то время они шагали молча, но когда вдалеке показалась каменоломня, зек воровато огляделся по сторонам и быстрым шепотом спросил:
- Ну, побежишь со мной? Или кишка тонка?
- Когда?
- А прямо сейчас... На счет три... Раз... два... три!
Они рванулись из строя одновременно.
Артакс в невероятном прыжке сбил с ног охранника, целившего из лука в петлявшего, как заяц, зека. Еще несколько человек бросились к спасительному лесу, и им вдогонку засвистели стрелы.
Одна из стрел догнала зека, когда он был уже в двух шагах от спасения. Он вскрикнул и рухнул лицом в траву.
Артакс подбежал к нему и опустился рядом на колени.
- Прости... Это я во всем виноват... Не надо было мне тебя подзуживать.
- Не бери в голову... Жил я хуже скотины... Так хоть умираю как человек...


«Переделывая завершение истории, как ей угодно, революция не ограничивается репрессиями по отношению к любым проявлениям бунтарства. Она стремится к тому, чтобы любой человек, в том числе и последний раб, был ответствен за вечное существование бунтарского духа в мире. Когда вселенная судилища наконец-то завоевана и завершена, огромные массы виновных обречены вечно шагать в ней к несуществующей невиновности под пристальным и печальным взглядом великих инквизиторов, - а печален он потому, что в ХХ веке власть неразрывно связана с тоской». А. Камю
«Одиссей, вернувшись из подземного царства, передал нам слова Ахилла: лучше быть последним поденщиком на земле, чем царем над тенями. Тут, по-видимому, все правда - кроме разве того, что это мнение принадлежит мертвому Ахиллу. Вернее, так думал живой Одиссей, либо даже сам Гомер». Л. Шестов
«И для величайшего героя не ниже его достоинства стремиться продолжить жизнь, хотя бы и в качестве поденщика». Ф. Ницше
«Трудно, безмерно трудно отказаться от разума и сознания своей праведности: это ведь и значит «выпасть из общего». Пока человек идет со всеми, он чувствует прочность, крепость, опору - у него есть «почва под ногами». Он поддерживает всех - но в еще большей мере все его поддерживают: в этом последний и великий соблазн разумного и этического». Л. Шестов
«Если человек отказывается повиноваться императиву, то он «виновен», то он - преступник, то он - представитель зла на земле. В конце концов, учение Канта, если отбросить все философские украшения, может быть сформулировано... словами Мезьера: добрые добры потому, что хотят быть хорошими, преступники злы потому, что хотят быть дурными. Это наиболее простое и вместе с тем наиболее распространенное среди людей мнение. Кант - учено, а Мезьер - наивно - повторили то, что думают все люди, не занимающиеся философией и не изучающие Шекспира». Л. Шестов
«Погибай все каторжные и подземные люди, - не пересматривать же из-за них вновь приобретенные трудом десятков поколений аксиомы, не отказываться же от априорных суждений, только всего сто лет тому назад оправданных, наконец, благодаря великому гению кенигсбергского философа». Л. Шестов
«Может быть, обыденная жизнь среди обыденных людей дает и философию обыденности! А кто поручится, что именно такая философия нужна людям? Может быть, чтоб обрести истину, нужно прежде всего освободиться от всякой обыденности? Так что каторга не только не опровергает «убеждений», но оправдывает их, и настоящая, истинная философия есть философия каторги... Если все это так, то, значит, и гуманность, родившаяся среди вольных людей, не вправе тащить жестокость к позорному столбу и попрекать ее темным, каторжным происхождением, и должна уступить своей униженной противнице все несчетные права и преимущества, которыми она до сих пор пользовалась в мире, и прежде всего блестящую свиту поэтов, художников, философов и проповедников, которые в течение тысячелетий неустанно расточали ей высокие похвалы». Л. Шестов
«Все люди еще теперь, как и во все времена, распадаются на рабов и свободных; ибо кто не имеет двух третей своего дня для себя, тот - раб, будь он в остальном кем угодно: государственным деятелем, купцом, чиновником, ученым». Ф. Ницше
«Каждый человек есть раб, если он не философ». Ф. Ницше
«Кто небреженье вытерпел - тот слаб.
Кто униженье вытерпел - тот раб». Низами
«Это покладистое сознание позволяет рассматривать себя, как неодушевленный предмет. Однако сознание, готовое отказаться от независимости ради животного существования, может считаться сознанием раба. А другое - признанное и независимое, - это сознание господина. Разница между ними проявляется в их взаимодействии, когда одно подчиняется другому. На этом этапе на смену дилемме «жить свободным или умереть» приходит дилемма «убить или поработить», чьи отзвуки дают себя знать и в ходе истории, поэтому и тогда нет возможности для окончательного преодоления ее абсурда». А. Камю
«По отношению к рабу все допустимо». «Дигесты»
«Природы крепко держит меня в своих колодках, и власть ее могуча и непреложна. Я борюсь с нею при помощи данных утилитарной культуры и часто преодолеваю силу ее. Но каковы результаты такого преодоления? Стоит ли оно тех усилий, которые потрачены на борьбу? - Конечно, нет. Орудия мои здесь ничтожны по сравнению с гигантской силой природы. И после всех открытий девятнадцатого века я такой же раб законов тяготения, каким был в природе всегда. Но в моих средствах не одна только утилитарная культура. Область чистой науки и философии представляет более могущественное орудие для борьбы с природой. Здесь открываются у меня глаза на мир и на мое отношение к нему, здесь беспрестанно слышу я голос моего свободолюбивого духа: испытай, испытай... Повседневное мое состояние в природе - это зависимость от ее законов. Но я знаю, что иногда, мгновениями, зависимость эта прерывается. Облегчение, освобождение от уз природы бывает тогда, когда дух мой вступает в полосу интуитивных переживаний». К. Эрберг
«Весьма редки те, кто имел бы в жизни, хотя бы в слабой форме, некое духовное предназначение! Сколь мало тех, кто хотя бы пытается, а среди этих последних - сколь мало тех, кто не отказывается от своих попыток выйти к духовности! Пока они не узнали ни боязни, ни повеления, все остальное представляется им безразличным, бесконечно безразличным. Тогда они выносят только заботу о собственной душе и желание быть духом - некое противоречие в их глазах, которое становится еще более кричащим в зеркале их среды, - ибо для мира это лишь ненужная трата времени, непростительная трата, которая должна бы преследоваться по закону или, по крайней мере, вызывать повсюду презрение и сарказм как преступление против человечности, как абсурдный вызов, заполняющий время безумным отрицанием. В жизни их, бывает, приходит час - и увы! это, пожалуй, лучший час, - когда они все же поворачиваются к внутренней ориентации. Однако едва натолкнувшись на первые препятствия, они поворачивают назад, этот путь представляется им ведущим к заброшенной пустоши». С. Кьеркегор
«Из всех даров, какими одарил
Творец свои созданья, величайший
И драгоценнейший, - свобода воли,
Которая всем существам разумным,
И только им одним, была дана». Данте
«Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на человека; с нею не могут сравниться никакие сокровища. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий». М. Сервантес
«Свобода в действительности лучшее благо, а позор - высшее несчастье. Это не нечто условно необходимое, должное, выученное из прописей, молитвенников или философских книг, это то - из чего жизнь. И кто живет - тот не мирится с рабством, кто был свободен - тот не вынесет позора. Суббота для человека, а не человек для субботы. Только полная прибитость жизни могла породить чудовищную мысль, что свобода, честь, все то, что мы называем нравственностью, долгом, есть выдумка одного богоподобного разума, стремящегося назло нашей природе измышлять для нее суровые и трудные законы. Мы ищем лучшего и находим его, если не отступаем из трусости, т. е. нравственной лени. Если покой прельщает нас и заставляет мириться даже с рабством, то это лишь потому, что люди не знают свободной жизни». Л. Шестов
«Люди принимают и ярмо, и обиды, и бич, и... неправду... не потому, что их пугает неизвестность, ждущая за гробом, а потому, что они не знают иной жизни; им кажется, что та маленькая доля покоя и радостей, которая все же и при тиране, и при неправде остается для человека - это все, что может дать жизнь. Они не знают, зачем восставать, зачем искать лучшего». Л. Шестов
«Творя, человеческий дух сбрасывает временно иго природных законов необходимости. Сотворив, дав свое произведение, дух завораживает им толпу. Тупая и глухая, прозябает она в природе. И я, частица толпы, с нею вместе никну к земной пыли. Но иногда, во время неожиданного интуитивного восприятия, под влиянием совпадения моего данного настроения с настроением творца в момент творчества, вдруг познаю я что-то значительное. Странным обаянием притягивает к себе произведение творческого духа и заражает мой дух небывалыми ощущениями. Становится понятным и бессознательный протест творца, и дерзкое, свободное преодоление им косных законов природы; рождается уверенность в величии творческого духа человеческого, дерзнувшего вступить в бой с гигантом. И вот, я вижу, что мой пробудившийся дух не одинок. В душе толпы тоже вдруг мелькает что-то. Под влиянием произведения творчества одно-другое сознание просыпается, стряхивает с себя копоть будней. У толпы открываются глаза, отверзаются уши; у толпы бьется великое человеческое сердце. Это капля яду упала. Капля свободы. И смутный протест тлеет в недрах толпы. Во всех областях творческий дух человека проповедует освобождение. Он обращается к сознанию толпы с гениальными свободными философемами, и содержанием их заражает сознание, - и мечтает толпа о свободе. Но здесь лишь залог этой свободы, лишь обещание. Возможность освобождения лишь указывается. В осязательном виде эта возможность дается тогда, когда творческий дух воздействует на толпу в сфере ее интуитивных переживаний. В момент интуитивного восприятия произведения творческого духа, толпа, под его влиянием, сама переживает акт внутреннего творчества, который, как сказано выше, заключается в интенсивном припоминании человеческим духом его далеких, свободных переживаний, и который сопряжен с внутренним преодолением всех природных преград, стоящих на пути припоминания. А там, где чуется вольное дыхание творческого духа человеческого, освобождающегося от ига и рабства, там теряет природа свою силу, там ослабевают кандалы законов необходимости. Творческий дух человеческий - это Прометей, несущий из таинственного потустороннего мира, через хаос природы, среди враждебных ему вихрей - огонь, который дает познание человеческой силы, могущей побеждать законы природной неизбежности. Здесь - бессознательная гордость не только за себя, но и за все человечество, в потенции столь же сильное. И творец бессознательно указывает на это своим произведением. Сам того не ведая, он обращается к свободолюбивому духу человечества, напоминая о возможности освобождения. Произведения творческого духа человеческого - это бунтовские речи, направленные против ига природы, речи, рисующие широкие горизонты свободных переживаний». К. Эрберг
«Мы не слепые, которых насмешливая или бессильная судьба загнала в лес и оставила без проводника, а существа, сквозь мрак и страдания идущие к свету. Шекспир не утверждает это, а демонстрирует нам таким образом человеческую жизнь, что и мы вслед за ним начинаем видеть в ней школу, где мы растем и совершенствуемся, а не тюрьму, где нас подвергают пыткам. А если жизнь такова - то ?????? есть лишь необъясненый случай». Л. Шестов
«На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля.
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег». А. Пушкин
«Один из комментаторов Гегеля отмечал, что в своем реальном существовании господин должен был быть Богом. Гегель же называет реального Бога Господином мира. Описывая несчастное состояние, он показывает, как раб-христианин, отрицая то, что его угнетает, находит убежище в потустороннем мире, где возвышает над собой нового господина, то есть Бога. Хотя Гегель отождествляет верховного господина с абсолютной смертью. И борьба возобновляется на высшем уровне - между угнетенным человеком и жестоким Богом Авраама. Эту новую пропасть между всемогущим Богом и человеческой личностью заполняет Христос, объединяя в себе всеобщее и единичное. Однако Христос и сам в какой-то степени составляет часть земного мира. С ним возможно было общаться, он жил и умер. Поэтому он представляет собой лишь этап в движении ко всеобщему; он также подчиняется диалектическому отрицанию». А. Камю
«Если предположить осуществимость мятежа против природы, если допустить, что природа таким образом убита, то возникает вопрос: что же дальше? - Человеческий дух боролся с природой; тысячелетиями воспитывался дух миллионов отдельных индивидуумов в сознании необходимой солидарности всего человечества; миллионы достойных свободы погибали, веря в далекое освобождение человечества. Но вот ярмо разбито, природа убита. Что же дальше?» К. Эрберг
«Если быть святым значит быть духовным - бесплотным, то воскресение плоти не нужно; нужно только «бессмертие души». Плотское воскресение мертвых - только вспоминаемый догмат, а не переживаемый опыт святых. Люди помнят, что Христос воскрес, как слепые помнят солнце». Д. Мережковский
«Мы ничего не знаем о том, что будет с нами после смерти, - а что может быть постыднее, чем говорить о том, чего не знаешь? И Гераклит, и Исайя, и Павел были так же противны зачарованному знанием Сократу, как и прославивший произвол Протагор. Явно, что мудрость библейских людей, равно как и философов вроде Гераклита и Протагора, питалась из самого подозрительного источника... Они были не лучше, чем поэты, в порывах ничем не оправдываемого энтузиазма вещавшие о том, чего они не понимали. Без познания нет ни истины, ни добра. А стало быть, правильно и обратное: познание есть единственный источник всего, что нужно человеку, оно приносит, не может не принести «единое на потребу». Конечно, неплохо было бы, если бы познание привело нас к богам и открыло бессмертие души. Но если этого не случилось - и так обойдемся. Так понял свою задачу Сократ. Он не хуже Аристотеля видел, что знающий человек может быть порочным. Но ему открылось, что наша жизнь кончается со смертью. А раз так, значит, библейский змей был прав и Пифия тоже была права: добродетель только в знании». Л. Шестов
«Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф». Дж. Бруно
«Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть». Ф. Ницше
«Достойная смерть лучше постыдной жизни». К. Тацит
«Настоящая любовь есть связь духа с духом, а потом уже и в эту меру - все остальное: связь души с душой и тела с телом, но именно постольку это уже не просто связь душ и тел, а духовная связь одухотворенных душ и духом освященных тел. Настоящая любовь связывает любящего не со всем существующим и живущим, без различия, но только с Божественным во всем, что есть и живет, именно с искрою, с лучом, с прообразом и ликом. Это есть не слепая страсть, а зрячая, и движения ее не случайны, и не неразборчивы и не беспомощны. Она вступает в единение и отождествление только с живым добром, но это единение есть безусловное - на жизнь и на смерть. Она не объединяется с началом зла, но отходит от него и противопоставляет себя ему, и это противопоставление есть тоже безусловное - на жизнь и на смерть. Начало духа есть начало предметного выбора и религиозной преданности... Такая любовь перестраивает в душе все мировосприятие и все отношение к ценностям мира. Все грани проходят для нее по-новому и иначе, и все определяется Божественностью и ее освящающим присутствием. Так, обычное, религиозно слепое воззрение полагает, что полезное выше священного, что человек выше вещи и что «много людей» выше одного человека; оно «убеждено», что все люди «равны», что всякий человек имеет право на жизнь и что последнее слово всегда принадлежит «гуманности», оно считает, что самое ужасное - это голод и страдания и что жизнь на земле тем лучше, чем больше довольных и счастливых людей, оно не сомневается в том, что здоровье лучше болезни, что власть лучше подчинения, что богатство лучше бедности и что жизнь всегда лучше смерти. Совсем иначе видит и расценивает все это духовная любовь. Для нее священное всегда выше полезного, земной вред ей не безусловно страшен и слишком человеческая польза непривлекательна. Она знает «вещи», которые выше человека... В ее глазах множество людей как таковое не может ни составить, ни заменить истинного качества одного человека... Духовная любовь знает, что люди не равны и что они «разнствуют» друг от друга, как «звезда от звезды». Она знает также, что каждый человек должен заслужить и оправдать свое право на жизнь, что есть люди, которым лучше не родиться, и есть другие, которым лучше быть убитыми, чем злодействовать. Духовная любовь, владея источником истинного, боголюбивого человеколюбия, ведает цену и соблазны сентиментальной гуманности и не обольщается ею. Она понимает религиозный смысл страдания и духовно-очистительную силу неядения и всегда предвидит нечто более ужасное, чем страдания и голод. Она не измеряет усовершенствование человеческой жизни довольством отдельных людей или счастием человеческой массы, ей ведомы все духовные опасности, связанные с наличностью земного наслаждения, и все духовное значение его утраты. Ее видение давно открыло ей, почему болезнь может быть лучше здоровья, подчинение - лучше власти, бедность - лучше богатства. И именно сила этого видения укрепила ее в убеждении, что доблестная смерть всегда лучше позорной жизни и что каждый человек определяет себя перед лицом Божиим именно тем моментом, который заставляет его предпочесть смерть». И. Ильин


Любовь ехала пустынными и дикими местами и зорко посматривала по сторонам, но начинало уже смеркаться, и она не сразу заметила у подножия высокой скалы распростертого на земле человека. Он лежал, не двигаясь, и раскинутыми руками обнимал небольшой холмик.
В первый миг Любовь приняла его за мертвого, но человек вдруг поднял голову, и до слуха девушки донесся душераздирающий стон.
Она направила Вихря к скале, и в этот миг из-за гранитного уступа выбежали какие-то люди, чьи лица были скрыты черными повязками.
В мгновение ока незнакомец пружинисто вскочил на ноги и, прижавшись спиной к скале, встретил нападавших мечом.
Любовь восхитилась его мужеством и ловкостью и пришпорила Вихря.
Незнакомец мастерски парировал удар одного из противников и опустил сверкнувший, как молния, меч на его голову. Труп врага упал к его ногам, остальные в страхе попятились, и Любовь, неожиданно напавшая на разбойников с тыла, обратила их в постыдное бегство.
Незнакомец, чью фигуру скрывал длинный черный плащ, вложил меч в ножны и хрипловатым, но приятным голосом поблагодарил Любовь за помощь.
- Мне показалось, она не слишком вам требовалась, - ответила Любовь, спрыгивая с седла. - Вы не ранены?
- Нет.
- Могу я спросить, что вы делаете один в таком пустынном и неприветливом месте в столь поздний час?
Слабое подобие улыбки изобразилось на красивом и печальном лице незнакомца.
- Меня зовут Зумрад. Я дочь правителя здешних мест Шашпира.
- Простите, - смутилась Любовь.
- Принимая во внимание мой наряд и обстоятельства, при которых мы встретились, в вашей ошибке нет ничего удивительного. У отца нет сыновей, и я должна буду со временем унаследовать престол. В этих краях правителем может быть только тот, кто ведет за собою воинов в битве, поэтому мне пришлось овладеть искусством боя. Если вы согласны стать моей гостьей, по дороге в крепость я расскажу вам, почему оказалась в этом месте и почему эти люди напали на меня.
- Ваше предложение как нельзя более кстати. Я почти двое суток не слезала с седла и у меня нет иных желаний, кроме желания уснуть под гостеприимным кровом.
Любовь взяла Вихря под уздцы и зашагала по тропе бок о бок с Зумрад.
- Крепость, куда мы направляемся, считается одной из самых неприступных в этих краях. Еще ни разу не была она захвачена врагами. И все потому, что в ней есть неиссякающий источник воды. Тайна источника не давала покоя нашим врагам, и вот однажды в крепость под видом паломника проник сын вождя одного из враждебных нам племен. Собрав вокруг себя толпу слушателей, он стал проповедовать мусульманство. Мы - огнепоклонники, последователи Зороастра, но мы не испытываем ненависти к инаковерующим; мой отец и я тоже пришли послушать его проповедь, и когда мой взгляд встретился со взглядом проповедника, я навсегда утратила покой. Ни разу я не видела осанки величавей, лица - горделивей, стана - стройней. После проповеди я пожелала беседовать с юношей, и эта беседа довершила мою погибель. Мне еще не доводилось слышать голоса приятней, речи - учтивей, ученей и умней. В ту ночь я не смогла уснуть. Перед моими глазами стояло его прекрасное лицо, в ушах звучал дивный голос. Под жалкими лохмотьями дервиша я прозревала его совершенное тело - воплощение силы, мужества и красоты, и новые, неведомые прежде желания воспламеняли мою кровь и будоражили воображение. Вскоре он открылся мне, назвав свое настоящее имя и имя своего отца. Не сказал лишь, с какою тайною целью проник он в крепость. Его звали Умид. Минутная разлука с ним казалась мне горше смерти, и вот однажды, не выдержав этой пытки, я первая призналась ему в любви. Он ответил, что полюбил меня с первого взгляда, но не решался признаться из опасения, что застарелая вражда между нашими племенами не позволит нам соединиться. Мы вместе пошли к моему отцу и откровенно во всем ему признались. Шашпир собрал совет, и там было решено, что наш брак положит конец обоюдной ненависти и послужит объединению племен. Родственники Умида изъявили свое согласие, но после пышной свадьбы Умид, вопреки обычаю, пожелал остаться в доме жены... Он был великолепным любовником, и счастливее тех дней и ночей не было и не будет в моей жизни... Но однажды я проснулась среди ночи и не обнаружила мужа в супружеской постели. Заподозрив измену, я отправилась на поиски... Я заметила крадущуюся фигуру Умида на улице и сразу догадалась, что он выслеживает девушку, носившую еду хранителю источника... Судьба Умида была решена в тот же миг... Моя рука не дрогнула, когда я вонзила кинжал в сердце предателя, но Умид умер не сразу... Прежде чем смерть навсегда сомкнула его уста, он успел прошептать: «Ведь ты же любила меня, Зумрад...» А я ответила, что никакая любовь не способна оправдать измены своему народу... Но он уже не слышал меня... Я похоронила его там, возле скалы... Люди, напавшие на меня, - из племени Умида. Они давно охотятся за мной, и это нападение - не первое и не последнее... Но до тех пор, пока я жива, я не перестану приходить на его могилу...
Они вошли в крепость, чьи стены казались неприступными, как небо, и, переночевав под их защитой, утром Любовь поблагодарила Зумрад за гостеприимство и поехала дальше.


«Пусть в вашей любви будет храбрость! Своей любовью должны вы наступать на тех, кто внушает вам страх!» Ф. Ницше
«Любовь - это пространство и время, ставшие чувствуемыми». М. Пруст
«Как и всякая иная, верная форма сопротивления злу - понуждение и пресечение является делом именно любви и самой любви; и если любовь что-нибудь отвергает, то не понуждение как таковое, и не телесное понуждение, и не пресечение, а зложелательство в борьбе со злом, т. е. зложелательное понуждение и зложелательное пресечение. Но активное, наступающее на злодея сопротивление злу желает и другим людям, и самому злодею совсем не зла, а блага. И потому оно может быть и должно быть делом поборающей любви». И. Ильин
«Если вас спросят, что есть жизнь: добро или зло, вы принуждены сказать, что жизнь есть и добро, и зло, и нечто совершенно индифферентное, стоящее вне добра и зла, и смесь добра и зла, в которой больше добра, чем зла, и зла, чем добра и т. д. И, подчеркиваю, каждый из этих ответов, несмотря на то, что логически они друг друга совершенно исключают, вправе претендовать на титул истины, так как, если он и не обладает достаточной властью для того, чтобы заставить преклонится перед собой другие ответы, то во всяком случае найдет в себе силы, нужные для того, чтобы отбить нападение противников и отстоять свои суверенные права. Вместо единой и всевластной истины, пред которой трепещут слабые и беззащитные заблуждения, вы имеете пред собой целый ряд прекрасно вооруженных и защищенных, совершенно независимых истин. Вместо королевского режима - феодальный строй. И феодалы крепко засели в своих замках: опытный глаз сразу убеждается, что их укрепления неприступны». Л. Шестов
«В священной истории, так же как и в общей, половая любовь не является средством или орудием исторических целей; она не служит человеческому роду. Поэтому, когда субъективное чувство говорит нам, что любовь есть самостоятельное благо, что она имеет собственную безотносительную ценность для нашей личной жизни, то этому чувству соответствует и в объективной действительности тот факт, что сильная индивидуальная любовь никогда не бывает служебным орудием родовых целей, которые достигаются помимо нее. В общей, как и в священной, истории половая любовь (в собственном смысле) никакой роли не играет и прямого действия на исторический процесс не оказывает: ее положительное значение должно корениться в индивидуальной жизни». В. Соловьев
«На руинах любви не умирают». М. Метерлинк
«Любовь не могла бы длиться, если бы не становилась мукой». К. Чапек
«Может ли измена любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена». В. Шекспир
«Культивируя месть, пришлось бы отказаться и от благодарности, - но не от любви». Ф. Ницше
«Брачная любовь живых с мертвыми - сильнейший ожог полового радия... Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть, - вот в чем ожог радия». Д. Мережковский
«Истинная любовь похожа на привидение: все ней говорят, но мало кто ее видел». Ф. Ларошфуко
«Только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к Воскресению». Д. Мережковский
«Истинная любовь прощает все преступления, кроме преступления против любви». О. Уайльд
«Человека нужно наказывать не за вину его, не из ненависти к нему, порожденной тем или иным поступком, не из чувства мести, а лишь потому, «что иначе нельзя овладеть его духом». И тот, кто, как Брут, убил любя - тот совершил двойной подвиг. Он не унизился до равнодушия или злобы к жертве, т. е. остался самим собою и вместе с тем исполнил то, что от него, по его разумению, требовали обстоятельства и время». Л. Шестов
«Хотелось бы только, чтобы эстетика хоть раз попыталась начать с той точки, где она закончила много лет назад, то есть с иллюзорного великодушия. Как только она сделает это, она станет работать рука об руку с религией, ибо это единственная сила, способная освободить эстетику от ее сражения с этикой. Королева Елизавета приносит в жертву государству свою любовь к Эссексу, подписав ему смертный приговор. Это было героическим деянием, даже если к нему примешивалась и некоторая личная обида оттого, что он не послал ей кольца. Как известно, он на самом деле сделал это, но кольцо было задержано по злобе некой придворной дамы. Говорят, ni fallor, что Елизавете затем сообщили об этом, и она десять дней сидела, положив в рот палец и кусая его, не говоря ни слова, а потом она умерла. Это было бы настоящей задачей для поэта, который способен раскрывать рот в крике, иначе эта тема в лучшем случае пригодна для балетмейстера, с каковым в наше время поэт довольно часто склонен себя смешивать». С. Кьеркегор
«Грозная, прекрасная и печальная, великая в любви и ненависти, она кажется нам случайно занесенной в нашу бедную жизнь из иного мира. Да ведь иначе и быть не может. Все истинно прекрасное и истинно великое принадлежит не земле, а иному миру. И если попадает на землю, то обречено на вечную скорбь. Может, иначе и не должно быть. Недаром же с древних времен поэты и мудрецы находили истинную красоту только в страданиях, недаром же последнюю истину всегда открывала людям трагедия». Л. Шестов
«Слава безумцам и храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому настанет конец!» Е. Шварц
«У наиболее падшего из людей всегда остается в душе священное место, нечто вроде убежища, где он находит ключ чистой воды, где он черпает силы, необходимые для того, чтобы продолжать жить. И тут, как и повсюду, утешителем является не разум, который так же должен остановиться перед порогом последнего убежища вора или предателя, как он останавливается перед порогом жертвы Антигоны, покорности Иова или любви Марка Аврелия». М. Метерлинк
«Как ни велико расстояние между Марком Аврелием и предателем, они из одного и того же источника черпают мистическую воду, дающую жизнь их душе, и этот источник обретается не в разуме». М. Метерлинк
«Что догматики умней скептиков, об этом спорить не приходится. Всякое explicite по необходимости глуповато: нельзя же в самом деле все рассказывать, да и надобности нет. Как бы все расхохотались, если бы догматик, вместо того, чтоб скрывать и замалчивать о том, где течет «источник», из которого он свои истины черпает, стал бы всех водить к нему! Он знает, что его утверждения произвольны, может быть, дорожит своим правом на произвол больше всего на свете (напр., Платон или Плотин), но он тоже знает, что оберечь это право можно только в том случае, если самым тщательным образом скрывать от всех людей то, что для тебя наиболее важно, и никому об этом не рассказывать. «Самое важное» лежит за пределами понятного и объяснимого, т. е. за пределами допустимого языком или словом общения». Л. Шестов
«За последней истиной и Кант, и Гегель шли в одно и то же место. Они сделали огромные напряжения, чтобы возвыситься, чтобы подняться до тех областей, где текут источники бытия и жизни. Но они вперед были убеждены, что человек не может и шагу ступить, не оглянувшись назад, не вглядевшись перед собой, словом, не убедившись заранее, что путь, по которому он собирается идти, свободен. «Критика чистого разума» была оглядкой par excellence. Кант спросил - кого он спросил? - возможна ли метафизика. И, конечно, получил ответ: нет, невозможна. Но, повторяю, кого он спросил, за кем он признал право решать, что возможно и что невозможно? Опыт был отвергнут Кантом как источник метафизического познания. Уже в самом начале введения в «Критику чистого разума» Кант определенно заявил, что опыт показывает нам, что существует, но он не говорит, что оно «должно быть таким, а не иным». Опыт не дает нам «истинной всеобщности и необходимости, и разум, который так жадно стремится к такого рода познанию, опыт больше раздражает, чем удовлетворяет». Слова замечательные! Кант, как мы видим, сразу обратился со своими вопросами к разуму и совершенно чистосердечно был убежден, что он пишет «Критику чистого разума». Он даже не спросил себя, почему такое мы должны хлопотать о том, чтобы удовлетворить разум? Разум жадно ищет всеобщего и необходимого, мы должны на все пойти, всем пожертвовать, только бы была ему любезная его сердцу необходимость, только бы он не раздражался. Пред Кантом стоял вопрос, возможна ли метафизика, где тот источник, из которого страждущее человечество могло бы зачерпнуть воду жизни (не забудьте, что, по Канту, метафизика трактует о Боге, бессмертии души и свободе воле), а он только тем и озабочен, чтобы угодить разуму, которому ни до Бога, ни до души, ни до свободы нет никакого дела - только бы не обидели Необходимость». Л. Шестов
«Для разума теоретического истина имеет своим источником Необходимость, для разума практического - добродетель и послушание. Такому практическому разуму не страшно и примат уступить: он не возмутится, не предаст, и его «повеления» нисколько не грозят без него и не для него заведенному во вселенной порядку». Л. Шестов


Отталкивая пытавшихся задержать его стражников, Артакс быстрым шагом проследовал через лабиринт коридоров в покои Верховного Правителя Счастливой Страны.
В опочивальне, освещаемой несколькими яркими лампадами, на шелковых подушках, не подавая признаков жизни, возлежал Великий Кацик. Это был старик с дряблым и тучным телом, смердевшим, как разлагающийся труп.
Услышав шаги, он открыл узкие глаза, повернул безобразную голову и беззубо прошамкал:
- Хто... ждешь?..
Видимо, истощив свои силы этим подвигом, он тяжело задышал и закрыл глаза.
- Вы не знаете меня, - ответил Артакс и почувствовал невольную жалость к этому живому мертвецу.
- А?.. Шта?.. - встрепенулся старик. - Неужели они решили от меня ижбавитьшя?.. Нет, не может быть!.. Я еще нужен им! Да, я нужен им! Они не пошмеют меня убить!..
Он дернул шелковый шнур, привязанный к колокольчику, и на звонок вбежал в опочивальню маленький невзрачный человечек и натренированным движением влил в рот Великого Кацика ложку какой-то микстуры.
Минуту Кацик лежал без движения, и только тяжелое, шумное дыхание выдавало, что он еще жив. Потом его тело затряслось крупной дрожью, которая быстро прошла, и, сев на постели, он уставился в лицо Артакса насмерть перепуганными глазами.
- Так вы не убийца?.. Это не они ваш подошлали?.. - спросил он, наконец, дрожащим голосом.
- Нет, я не убийца, - ответил Артакс со смешанным выражением жалости, отвращения и брезгливости.
- Я так и жнал! - приободрившись, воскликнул Кацик. - Я еще нужен им! Они прекрашно жнают, шта и одним днем не переживут меня! И поэтому делают вше вожможное, штабы не дать мне умереть!
Глаза Великого Кацика засверкали торжеством и тут же помертвели снова, потому что в опочивальню бодрой поступью вошел мужчина лет пятидесяти на вид, высокого роста и крепкого телосложения.
- Мой первый помошник... - пробормотал Великий Кацик, кивая Артаксу на вошедшего. - Вот кому в дейштвительношти принадлежит вшя влашть в штране...
- Много болтаешь! - прикрикнул на старика его помощник и с любопытством взглянул на Артакса. - Что вы делаете здесь?
- Зашел навестить больного...
- Он здоров, как бык, если не считать одной веселой болезни, которая приключается от чрезмерной любви к молоденьким девочкам и ненависти к мылу и воде, - усмехнулся первый помощник вождя и, обернувшись к старику, небрежно процедил сквозь зубы. - Ну и вонят от тебя, старый хрыч! Вели хоть розовым маслом побрызгать, что ли, а то совсем дышать нечем!
- Вот и велел бы шам! - проворчал старик. - Будто кто-то тут шлушается моих повелений!..
- Ладно, не брюзжи! Эй, кто-нибудь!
На зов тотчас вбежали двое дюжих, обнаженных по пояс молодцов.
- Проветрить и освежить! - приказал первый помощник.
Открыв окна и закурив фимиам, слуги удалились.
- Меня продует! - жалобно проныл Великий Кацик.
- Велика важность! Залезь под одеяло и не высовывайся!
- А хто будет читать речь на праждновании годовщины ошнования Шчаштливой Штраны? - не сдавался старик.
- А, черт! Я и забыл совсем! Когда?
- Пошлежавтра...
- А речь-то уже готова?
- Пишут...
Первый помощник закрыл окна и задернул шторы.
- Черт с тобой, воняй, Пер Гюнт старый!
- Пер Гюнт-то я Пер Гюнт, да долго ли вы беж Пер Гюнта-то продержитешь? - злобно прошипел Великий Кацик.
- Продержаться-то продержимся, на этот счет не беспокойся, но с тобой оно как-то спокойнее. Скажешь этим болванам, что такова, мол, воля Великого Кацика, они и подожмут хвост, да и то все чаще норовят зубы показать. А мы их по зубам, по зубам! Чтоб знали свое место, канальи!.. - первый помощник весело рассмеялся, словно отпустив какую-то необыкновенно удачную шутку.
- Вели девку мне пришлать, да не такую, как в прошлый раж! - просипел старик.
- Ну ты ходок! - восхитился первый помощник. - А если сдохнешь прямо на девке?
- Не шдохну! Мне это дело жижнь продлевает лучше вшяких ваших микштур!
- Так ты, чего доброго, еще и меня переживешь! - хохотнул первый помощник.
- И переживу! Вшех ваш переживу! Я еще - ого-го!.. - крикнул старик, приподнимаясь на постели, и вдруг нелепо взмахнул рукой и рухнул на подушки, цепляясь пальцами за воздух, словно пытаясь не то схватить, не то оттолкнуть что-то невидимое, но страшное.
- Похоже, старик, что твою речь на торжествах придется читать мне, - сказал первый помощник и, обращаясь к Артаксу, добавил. - Пойдем, помянем покойничка...
В просторном зале, убранном с безвкусной роскошью, уже вовсю шла попойка.
За огромным столом сидела целая куча народа, а обслуживало их вдесятеро больше. Слуги не успевали подносить новые и новые блюда и откупоривать новые и новые бутылки с вином.
- Уже нажрались, подлецы! - стараясь перекричать стоявший в зале шум, рявкнул первый помощник Великого Кацика. Пирующие испуганно притихли.
- Сдох старый козел, да не ко времени! Нет бы пару деньков еще протянуть! - оповестил присутствующих о кончине главы государства спутник Артакса. - Кого теперь мы предъявим этим ослам на торжествах?
- А мы не станем сообщать о его смерти, пока торжества не закончатся, - находчиво предложил один из собравшихся за столом мужчин. - Объявим о болезни Великого Кацика - и дело с концом!
При этих словах все присутствующее дружно расхохотались, и лакей поднес первому помощнику кубок с вином. Первый помощник осушил его до дна и швырнул в стену.
- Многая лета нашему великому вождю, отцу народа, защитнику отечества! Слово его и дело будут жить в веках! А значит, и он сам!
- Замечательно! - подхватили его слова присутствующие. - Великий Кацик будет жить и после смерти! Подданные Счастливой Страны никогда не узнают о его кончине! Мы будем править ими от его имени!
- А куда же мы денем тело? - спросил кто- то, не совсем еще утративший способность мыслить трезво.
- Зароем где-нибудь ночью, и все концы в воду!
- Да, парни, в изобретательности вам не откажешь, - сказал Артакс. - Одного вы не учли: ваш Великий Кацик и при жизни-то вонял так, что хоть святых выноси, а уж после смерти его и вовсе в пять минут по запаху найдут...


«Лучше бедный мальчик, но умный, чем царь престарелый, но глупый, что уже не умеет понять предостережений, - ибо этот из темницы выйдет царить, ибо тот рожден даже в царственном сане нищим». Экклезиаст
«От подыхающих мух смердит и бродит елей умащения, немного глупости перевесит почет и мудрость». Экклезиаст
«Хотя большинство людей, дела и заботы которых еще более смертны, чем их тело, пренебрегают памятью о своем имени, видя в нем не более чем дым и ветер: ... и всех тех, чья душа не нуждается в славе великой, поскольку философия их и их строгость произрастают из следующего принципа: «Мы только тогда презрели похвалы, когда перестали совершать достойное похвалы», однако это не опровергает нашего мнения, ибо, как говорит Соломон, «да восславится память о человеке справедливом, имя же нечестивых сгниет»: первая вечно цветет, второе тотчас же приходит в забвение или, разлагаясь, издает отвратительное зловоние. И поэтому в тех же обычных формулах речи, которые вполне правильно применяются по отношению к умершим («счастливой памяти», «блаженной памяти», «доброй памяти»), мы узнаем, как мне кажется, то, что сказал Цицерон: «Добрая слава - это единственная собственность умерших». И я не могу не отметить, что это богатство в наше время, как правило, остается заброшенным и никем не используемым». Ф. Бэкон
«Нам все предлагают любить смрадное и уродливое, повинуясь отвлеченному долгу, сделать из заповеди любви мучение вместо блаженств, и мы ничего не любим, все для нас стало уродливым и смрадным, мы ищем в оторванных кусках достойных любви предметов и неспособны прозревать божественную красоту мира, соединенного с Эросом». Н. Бердяев
«Ничто не пахнет так отвратительно, как подпорченная праведность». Г. Торо
«Безумен, кто за два дня загадывает. «Завтра» - лишь звук пустой, пока благополучно не пережили нынешний мы день». Софокл
«Горе тебе, страна, чей царь - невольник и чьи князья пируют спозаранку». Экклезиаст
«Многочисленная знать несет стране разорение, ибо увеличивает расходы». Ф. Бэкон
«Сенат давно уже разросся и превратился в беспорядочную и безобразнуюю толпу - в нем было больше тысячи членов и среди них люди самые недостойные». Светоний
«Общая продажность, всевластие вольноотпущенников, жадность рабов, неожиданно вознесшихся и торопившихся, пока старик еще жив, обделать свои дела, - все эти пороки старого двора свирепствовали и при новом, но снисхождения они вызывали гораздо меньше. Даже возраст Гальбы вызывал смех и отвращение у черни». К. Тацит
«Власть над рабами скорее позорна, чем почетна, и не намного лучше власти тиранов над народом, доведенным до рабского состояния и утратившим мужество и благородство души. Отсюда всегда возникает убеждение, что почет приятнее в свободных монархиях и республиках, чем под властью тиранов, так как уважают больше ту власть, которая осуществляется над людьми, добровольно ее принимающими, а не вынужденными подчиняться вопреки своему желанию и воле». Ф. Бэкон
«Настоящее не порождало опасений, покуда Август, во цвете лет, деятельно заботился о поддержании своей власти, целостности своей семьи и гражданского мира. Когда же в преклонном возрасте его начали томить недуги и телесные немощи и стал приближаться его конец, пробудились надежды на перемены и некоторые принялись толковать впустую о благах свободы, весьма многие опасались гражданской войны, иные - желали ее». К. Тацит
«Праздность царей и блаженные царства часто губила». Катулл
«Социалистическая религия, покорная духу Великого Инквизитора, хочет осчастливить людей, презирая людей. Предвечно-сущего, небесного Бога подменить богом земным, последним сверх-человеческим воплощением мировой вражды к истинному Богу - вот окончательный пафос религии социализма, религии самодовольного человечества. Жалки и слабы надежды добрых людей, что все, наконец, станут земными богами, что к этому поведет социалистическое равенство, свобода и братство. Нет, земной бог в последнем конце будет один, как один Бог небесный, для него одного всякая человеческая личность и все человечество превращаются в средство, о нем мечтают, не ведая истины, земные мечтатели. К этому новому единобожию с диалектической неизбежностью ведет внутренняя логика религии социализма, да и вся позитивная теория прогресса. Перспектива плохой бесконечности прогресса, отрицая все самоценное в жизни, роковым образом ведет к обоготворению впереди какой-то земной точки». Н. Бердяев
«Ленин и теперь живее всех живых, наше знамя, сила и оружие». В. Маяковский
«Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи». В. Ленин
«Таков первый момент рождения убеждений: исчезла надежда на новую жизнь, о которой столько мечталось в каторге, и вместе с тем погибла вера в учение, казавшееся доселе незыблемым и вечно истинным. Сомнения быть не может: не надежда держалась учением, а наоборот, - учение держалось надеждой. С этим сознанием кончается для человека тысячелетнее царство «разума и совести»; начинается новая эра - «психологии»... Между прочим, прямой антогонизм между «разумом и совестью» с одной стороны и «психологией» - с другой, до сих пор мало кто решался признать открыто. Большинство предлагает возможным сохранить старую иерархию, при которой психологии приходится занимать подчиненное положение. Ее дело - лишь доносить о том, что происходит в человеческой душе, верховные же законодательные права по-прежнему остаются за совестью и разумом, которым дано решать, чему «должно быть» и чему быть не должно». Л. Шестов
«Смерть его скрывали, пока не обеспечили все для его преемника». Светоний
«Вдруг молва сообщила одновременно и о кончине Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление государством». К. Тацит
«Аристократия и демократия - два внутренне противоположных начала, метафизически враждебных и взаимоисключающих. Но в социальной действительности столкновение этих двух начал дает сложные результаты, и торжеству начала аристократического может способствовать начало демократическое, когда оно не имеет самодовлеющих притязаний. И перед обществом монархическим, и перед обществом демократическим одинаково стоит задача выделения и подбора руководящей аристократии. Чистая монархия есть абстракция, конкретная монархия осуществляет себя через аристократию. И ценность монархии прежде всего в способности подбирать руководящую аристократию и укрепить ее. Монархия падает, когда она подбирает вокруг себя худших... Царство демократической метафизики, демократической морали, демократической эстетики - царство худших, а не царство лучших. Царство демократии окончательно низвергает древний идеал доблести и благородства породы, оно подрывает биологические и духовные основы аристократизма. Торжество демократической метафизики представляет величайшую опасность для человеческого прогресса, для качественного повышения человеческой природы». Н. Бердяев


Идя берегом реки, Танаис увидела бритоголового старца с желтым бесстрастным лицом и узким разрезом глаз. Он стоял на мокром скользком камне посреди потока и делал руками какие-то загадочные движения. Со стороны казалось, будто он ловит и не может поймать летающую вокруг него муху. Движения старика были то плавными и медленными, как струящаяся вокруг него вода, то быстрыми и резкими, как взлетающие в небо языки пламени.
- Почтенный! - крикнула Танаис, пытаясь привлечь его внимание, но старик продолжал свои занятия, словно не видя и не слыша ее.
Присев на изогнутый ствол ивы, Танаис стала терпеливо ждать, пока старик закончит свои упражнения, но прошло не менее часа, прежде чем старик перепрыгнул с валуна на берег и молча встал перед Танаис.
- Не могли бы вы сказать, уважаемый, как называется эта удивительная страна, где даже старики подвижны, словно юноши?
- Мы называем свою страну Син, - ответил старик.
- А как зовут вашего правителя?
- Нами правит император из династии Сун.
- Я ищу человека по имени Вар.
- Я слыхал о человеке с похожим именем. Но я никому бы не советовал искать с ним встречи...
- Почему ?
Вместо ответа старик неожиданно нанес ей удар такой силы, что, не устояв на ногах, Танаис упала в воду.
Когда она выбралась на берег, старик с поклоном произнес:
- Извини, чужеземец. Я только хотел испытать тебя. Тот, кто ищет встречи с Ван Ли, должен быть непревзойденным мастером ушу.
- Что такое ушу?
- Искусство рукопашного боя.
Танаис быстро опустилась на колено и обрушила кулак на обросший мхом и водорослями валун. Камень распался на две половины.
Ни один мускул не дрогнул на лице старика. Он подошел к валуну вдвое крупнее и плавным, мягким, округлым движением опустил свою руку на его поверхность. Казалось, это движение не способно было даже примять траву, но огромный валун треснул, и множество мелких обломков разлетелось в разные стороны.
- Ли - ничто. Чи - все.
- Что это?
- Ли - это грубая сила мышц. Чи - это внутренняя сила, сила духа. Надо стать как вода, которая кажется мягкой и слабой, но разрушает твердое и крепкое. Надо стать как огонь, который неуловим и изменчив, но плавит самую прочную сталь и превращает в пепел самое крепкое дерево. Нет ничего, что способно устоять перед водой и огнем. Твой дух должен стать горячим, ярким, быстрым и сильным, как огонь, и в то же время холодным, тусклым, медленным и слабым, как вода. Сумей добиться этого, и только тогда ищи встречи с Ван Ли.
- Научите меня своему искусству, учитель!
- Ушу нельзя изучить за неделю, за месяц и даже за год. Я занимаюсь ушу всю жизнь, но не могу сказать, что постиг все его секреты. Пойдем со мной.
Старик привел Танаис к подножию горы, на вершине которой возвышался огромный храм. К воротам храма вела вырубленная в камне лестница со множеством истертых подошвами ступеней.
- Это Шаолинь, - сказал старик. - Буддийский монастырь, где ушу доведено до совершенства. Во времена династии Суй тринадцать монахов Шаолиня разбили несметное войско, что повлекло за собой крушение династии Суй и установление династии Тан.
Они поднимались по лестнице и старик продолжал свою лекцию.
- Есть разные типы культур. Для одних характерно стремление к накоплению материальных богатств и распространение вовне. Для других характерно накопление духовных богатств и распространение вовнутрь. Син стремится к объединению обоих типов культур. Познание человеческой природы и создание благоприятной среды - такова суть культуры Син. Но любая культура начинается и кончается человеком. Она умирает, если нет людей, способных ее воспринимать, поддерживать и развивать. Только гармоничный человек, чей разум находится в состоянии равновестия, способен быть носителем культурных ценностей и традиций. Человек достигает гармонии, закаляя свой дух и свое тело при помощи ушу. Ушу как боевая система делает человека неуязвимым, но это не цель, а только средство для достижения гармонии между ян и инь внутри человека. Ян - мужское начало, стремящееся вовне, сильное, жаркое, яркое, возбудимое. Символом ян является огонь. Инь - женское начало, мягкое, податливое, направленное вовнутрь, медлительное и холодное. Символом инь является вода. Если усиливается инь, ослабевает ян: вода тушит огонь. Если усиливается ян, ослабевает инь: огонь испаряет воду. Только человек, в котором оба начала находятся в устойчивом равновесии, не подавляя друг друга, может считаться гармоничным. Благодаря ушу человек учится высвобождать свою внутреннюю энергию чи, энергию Космоса. Овладев энергией чи, человек подчиняет себе Поднебесную. Подчинив себе Поднебесную, человек преобразует ее по законам Дао. Мир, основанный на законах Дао, совершенен. Поэтому заблуждаются те, кто думает, будто мир можно изменить, не меняя себя. Лишь изменив к лучшему себя, человек способен изменить к лучшему мир. Тот, кто овладеет своей внутренней энергией и станет господином своего духа и своего тела, овладеет миром и станет его господином. Познавший тайны духа - познает и преобразует весь мир.
Они поднялись по лестнице и вошли во внутренний двор храма.
Под руководством наставника молодые монахи многократно повторяли одно и то же движение, с криком выбрасывая вперед сжатый кулак.
- Этот удар называется чун цюань. Это один из самых простых базовых ударов. Вот грудь твоего врага, - пальцем левой руки старик постучал по ладони правой. - Нанеси по ней удар чун цюань.
Тело Танаис в мельчайших подробностях повторило движение монахов, и ее кулак молнией мелькнул в воздухе, но еще более молниеносным движением старик убрал ладонь и, не удержав равновесия, Танаис качнулась вслед за кулаком. В тот же миг старик перехватил ее запястье, легко потянул и, лишившись равновесия, Танаис упала лицом на твердые плиты двора.
- Очень плохо, - сказал старик. - Ты не обладаешь устойчивостью. Концентрируй внимание на тан-тьене.
Он ткнул пальцем в живот Танаис чуть ниже пупка и ушел.
Танаис посмотрела ему вслед, подумала и, встав в боевую стойку, стала отрабатывать удар чун цюань вместе с остальными монахами.


«Запад есть Запад, Восток есть Восток.
И с места они не сойдут,
Пока не предстанет земля с луной
На страшный Господень суд». Р. Киплинг
«Богу подвластен Восток, Богу подвластен Запад». И.-В. Гете
«Удивительное впечатление производит в сравнении с вечно мятущейся, вечно беспокойной мыслью Запада это величавое спокойствие Востока, это бессознательное убеждение, что все достижимое уже достигнуто, что стремиться дальше праздно, неразумно, грешно». Ф. Зелинский
«Если мы посмотрим честно и с настоящей симпатией на Восток, нам придется признаться, что там нет ничего хотя бы отдаленно похожего на вызов и переворот веры. Если бы классическое язычество дожило до наших дней, многое дожило бы вместе с ним и очень походило бы на то, что мы зовем восточными религиями. Пифагорейцы, как индуисты, толковали бы о перевоплощении, стоики, как конфуцианцы, учили бы разуму и добродетели. Неоплатоники, как буддисты, размышляли бы о потусторонних истинах, непонятных другим и спорных для них самих... Но если мы назовем религией обрывки пифагорейских истин или миф об Адонисе, нам надо найти другое название для веры Христовой». Г. К. Честертон
«Азия - это человечество в своей, человеческой судьбе. Величиной своей, множеством народов, высотой былых побед и глубиной темных раздумий она очень похожа на то, о чем мы думаем, когда говорим «весь мир». Она скорее космос, чем континент. Таков мир, созданный человеком, и в нем немало прекраснейших человеческих творений. Тем самым, Азия - полноправный представитель язычества и единственный соперник христианства. Там, где она перебралась на южные архипелаги дикарей, или там, где безымянные чудовища кишат в загадочном сердце Африки, или там, где остатки погибших рас ютятся на холодном вулкане доисторической Америки, повторяется одно и то же, разве что иногда до нас доходят только последние главы. Люди блуждают в зарослях своих мифологий, тонут в море своих философий. Политеистов утомили самые дикие фантазии, монотеистов - самые поразительные истины. Поклоники дьявола так ненавидят небо и землю, что пытаются укрыться в аду. Все это - грехопадение, падение человека». Г. К. Честертон
«Многим странным богам поклонялись люди, многим идеалам служили и многим идолам. Китай выбрал веру в разум. Он, может быть, единственный в мире, принял разум всерьез. В незапамятные времена он решил проблему власти и мудрости, сделав мудреца советником властелина». Г. К. Честертон
«Культура есть прежде всего содержание и интересует нас именно как таковое; но, будучи содержанием, она более или менее тесно связана с формой, в которую она влита в данную минуту. Во взглядах на важность этой связи и усматривается разница между востоком и западом. Запад проникнут уважением к ней; ему нужно содержание вместе с формой, т. е. с языком того народа, от которого он получает культуру. Восток же говорит своему народу-учителю - дай мне содержание, перелив его предварительно в мою форму, а свою оставь себе - она мне не нужна». Ф. Зелинский
«Сам будь как свет, чтоб мощь твоя росла,
Не замарайся от добра и зла.
Сам, как вода, любезен будь и нежен,
Сам, как вода, прозрачен и безбрежен». Низами
«Если бы мой народ жил так близко от другого народа, что между ними был бы слышен крик петуха и собачий лай, все-таки ни один человек из моего народа не захотел бы перейти границу и побывать у соседей». «Лао-Цзы», LXXX
«Руководители существовали всегда и решение построить стену - тоже. И тут не при чем северные народы, воображавшие, что они всему виной, и ни при чем достойный император, вообразивший, что это он приказал построить стену. Но мы, ее строители, знаем другое и помалкиваем». Ф. Кафка


Высокая, без единой трещины стена казалась такой же неприступной, как горы, и такой же вечной, как небо.
Артакс подошел к ней и высоко подпрыгнул, пытаясь заглянуть за край, но несколько вооруженных воинов, возникнув как из-под земли, стали гнать его прочь.
- Почему вы не позволяете мне заглянуть за стену? - возмутился Артакс. - Кто дал вам право препятствовать человеку в удовлетворении его любознательности?
Воины глумливо заржали.
- Вали, покуда цел! Нам дан приказ убивать всякого, кто подойдет к Стене ближе, чем на десять шагов!
- Почему?
- Приказы не обсуждаются, а выполняются!
- Но, может быть, за этой стеной вас ожидает счастье!
- Счастье солдата состоит в повиновении!
- И вы никогда не пытались заглянуть за Стену?
- Безумцев, которые пытались сделать это, хватает и без нас! Но еще никому из них это не принесло счастья.
- Откуда вам это известно?
- Эта стена называется Стеной Мрака. За ней, как учит Великий Кацик, лежит страна вечного холода и вечной тьмы. Если разрушить Стену, холод и тьма проникнут к нам, и мы погибнем. Поэтому всякий, кто покушается заглянуть за Стену, покушается тем самым на жизнь и спокойствие сограждан и становится государственным преступником. Он ставит себя вне закона, и защита закона не распространяется на него. Каждый может убить его, как бешеную собаку, и не понесет за это никакой ответственности.
- И никому не удавалось проникнуть за Стену?
- Кое-кому удавалось, - нехотя признался воин. - Одних отправляли туда по личному повелению Великого Кацика, другие ухитрялись сами перебраться через нее. Но и с теми, и с другими расправлялась Страна Мрака.
- Вы уверены в этом?
- Конечно! Ведь еще никто не вернулся обратно!
- И вы думаете, что все они не вернулись потому, что погибли?
- А по какой же еще причине? - искренно удивился воин.
- А что, если там, за Стеной, так хорошо, что просто-напросто никто не пожелал возвращаться обратно?
- Да что там может быть хорошего? - пренебрежетельно пожал плечами воин. - Там холод, тьма и смерть.
- Утверждать что-либо можно только на основании личного опыта, - возразил Артакс и подошел к Стене вплотную. Воины набросились на него, как свора голодных псов, но, не обращая внимания на удары, Артакс уперся в Стену плечом и надавил. По казавшейся нерушимой и незыблемой кладке пробежало несколько трещин, и воины отпрянули в ужасе. Артакс удвоил усилия, и под его напором часть Стены рухнула, и в проломе стал виден кусочек удивительного и прекрасного мира.
На поросших изумрудной травой лужайках играли здоровые и красивые дети. Среди кустов виднелись уютные домики, при взгляде на которые возникало чувство, что живущие за их стенами люди знают, что такое счастье.
Жители Счастливой Страны отовсюду спешили к пролому, словно их влекла к себе какая-то неодолимая сила, но никто не дерзнул первым шагнуть в ослепительный мир.
Мужчина, ближе всех стоявший к пролому, вдруг закрыл лицо руками и его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Словно желая отделиться от лица, запрыгали губы, затряслись щеки, задрожал подбородок, и из судорожно кривящегося рта, словно вырванные мучительной пыткой, вылетели слова:
- Боже... как... нас... обманули...
Кто-то отвернулся, кто-то вздохнул, кто-то яростно сжал кулаки. Старая женщина, утирая слезы, тихо прошептала:
- Зачем я это увидела?.. Ведь жизнь уже прошла...
- А кто вам виноват?! - зло крикнул молодой мужчина. - Сами позволяли водить себя за нос, вот и получите! Вы сознательно закрывали глаза на то, что ваши правители глупы и бездарны, что ваши чиновники вороваты и продажны! Каждый из вас вольно или невольно принес и положил камень в Стену Мрака! Хоть в одном ваши вожди вам не солгали! Стена действительно отделяла свет от мрака. Вот только мрак оказался не с той стороны!
Несколько жителей неведомой и прекрасной страны с удивленным и встревоженным видом стали приближаться к пролому. Красивые, стройные, белозубые, загорелые, в легких, свободных одеждах, они с состраданием, удивлением и жалостью смотрели на заглядывающих в пролом людей, прежде времени постаревших, сутулых, неулыбчивых, угрюмых, болезненно-бледных, словно даже солнце отказывалось им светить.
Один из полубогов вдруг снизошел со своих сияющих высот и что-то произнес на мелодичном, нежном языке, и протянул красивую руку.
Счастливцы смотрели на него с недоумением, не поняв ни слова, и Артакс перевел:
- Он сказал, что рад видеть своих братьев, живущих за Стеной, и желает познакомиться поближе. Он просит вас оставить предубеждения и предлагает свое гостеприимство.
Недоверчиво и враждебно смотрели жители Счастливой Страны на дружелюбно улыбающегося полубога, и под их взглядами улыбка медленно сошла с его лица.
Он что-то произнес, и Артакс перевел:
- Он спрашивает, почему вы так странно смотрите на него?
- Переведи, - отрывисто произнес молодой мужчина. - Потому что этот мир создан не нами и не для нас. Потому что у нас уже возникла мысль, что гораздо лучше придти в этот мир не бедными просителями, а гордыми завоевателями. Потому что мы стыдимся добрых чувств, но не стыдимся злых поступков. И, наконец, просто потому, что мы боимся всего и всех.
Когда Артакс перевел эти слова полубогу, тот болезненно поморщился, и выяснилось, что речь полубогов может звучать не только мелодично, но и грозно.
- Он сказал, - добросовестно перевел Артакс, - что им есть, за что умирать, и есть, что защищать, и есть, чем.
Потеряв к новоявленным соседям всякий интерес, полубоги повернулись к ним спиной и пошли назад, в свой мир, где играли на зеленых лужайках красивые и жизнерадостные дети, где дома казались обителями счастья, и все, кто смотрел им вслед ни на миг не усомнились в их словах. Им действительно было, что защищать, и было, за что умирать.
- Мужики! - крикнул вдруг из толпы молодой задорный голос. - Или мы из другого теста слеплены? Почему мы не можем жить, как они?
- Горизонт тоже близким кажется, а поди доберись!
- А ты пытался? - запальчиво возразил первый. - Ясно, ни за год, ни за два, ни даже за двадцать лет нам их не догнать! Но ведь на нас-то жизнь не кончается! Пусть хоть дети наши по-людски поживут!
- Хватит! По горло сыт! Сколько можно жить ради детей?! Разве я - не человек?! Я хочу жить сегодня, а не завтра и не вчера! Я не знаю, есть ли у меня завтра! Долой!
- Так и будете кричать? - спросил спокойный и вразумительный голос. - Криком еще никто ничего не создал. Хотите жить достойно, - займитесь делом.
- Я уже горб нажил, делом занимаясь, а жили другие - те, что о мозолях и по наслышке не знали! А ведь и я хочу жить достойно!
- Будто ты знаешь, что такое достойная жизнь! - насмешливо крикнул кто-то.
- Знаю!
- Сделай милость, просвети!
- Человек живет достойно тогда, когда он никого не должен благодарить за кусок хлеба, кроме себя и Господа! Когда он знает, что никто не отнимет у него плоды его трудов! Когда он уверен, что не будет наказан без вины и суда! Когда он волен идти, куда вздумается, не опасаясь быть убитым, униженным или ограбленным! Вот что я называю достойной жизнью!
- О чем ты говоришь?! Что могут знать о достойной жизни те, чьи предки в четырех поколениях были рабами?! Что может быть страшнее раба, дорвавшегося до свободы?! Не так опасен дикий зверь, вырвавшийся из клетки!
- Что ты предлагаешь? Заложить Стену и вернуться в клетку?
- Уж лучше жить в клетке, чем убивать друг друга на воле! Когда вы будете свободно подыхать с голоду, когда подонки будут свободно насиловать ваших жен и дочерей, когда вас будут свободно убивать на глазах у равнодушной или любопытной толпы, вы вспомните о рабстве, как о лучшем времени в своей жизни! В каждом из вас сидит зверь, и до сих пор только страх удерживал его в покорности! Исчезнет страх, - и уже ничем не загнать его в клетку! Он сожрет и того, в ком он прятался до поры, и тех, кто окажется рядом!
- А они? Почему они не истребили друг друга? Они свободны - и счастливы! А ведь они - такие же, как мы!
- Говорят, уголь и алмаз тоже родственны между собой, и однако еще никто не покупал уголь по цене алмаза!
- Это говорит только о человеческой глупости! Надо быть круглым дураком, чтоб оценивать бесполезное тысячекратно дороже полезного!
- Речь не об этом. Для того, чтоб уголь стал алмазом, должны пройти века. И они - это уголь, который день за днем подвергался воздействию пламени и давления, пока не стал алмазом. А мы - это уголь, который извлекли из земных недр и оставили под дождем. Снаружи такой уголь мокрый и холодный, но изнутри он нагревается, пока не воспламенится. Но даже воспламенившись, он становится не алмазом, а сажей и золой.
- Причем тут уголь и алмаз! Теперь, когда мы избавились от власти КПСС, кто помешает нам стать такими же, как они?!
- Мы сами, болван! - грубо произнес тот же голос, который говорил об угле и алмазе. - Кто тебе сказал, что мы избавились от власти КПСС? Разве мы выпустили всю кровь из своих жил? Ведь рабство у нас в крови! Покорность вбивали палками в наших отцов, и отцов наших отцов, и в отцов отцов наших отцов! И вот нате вам, - чудо какое: раб в четвертом колене увидел кусочек жизни свободных в четырех, пяти, шести, семи поколениях людей, и возомнил, что тоже может стать таким! Можно за день разрушить то, что создавалось веками, но нельзя за день восстановить то, что разрушалось десятилетиями! Три поколения должны хорошо питаться, трудиться без надрыва, отдыхать по желанию, не подвергаться унижениям и много размышлять, чтобы произвести на свет в четвертом колене здорового, красивого, сильного, гордого и свободного человека! А вы? Взгляните на себя! Свиньи отворачиваются от того, на что вы смотрите с вожделением! В тридцать лет ваши женщины выглядят старухами, а мужчины не способны быть ни мужьями, ни отцами! Редкие из вас доживают до пятидесяти, но им никто не завидует! День, когда вы не были пороты, вы считаете счастливым и помните его долгие годы! Труд для вас не средство достичь благополучия, а проклятие! И все потому, что вы не умеете и не хотите думать! И вы еще смеете равнять себя с теми, кто основал свою жизнь на правилах, подсказанных разумом и чувством справедливости! Да я бы смеялся над вами, если бы не был одним из вас!
Вдруг послышался слитный топот, и на прилегающую к Стене площадь вступили отборные войска.
Жители Куско смотрели на приближающихся солдат, обученных, не рассуждая, убивать всякого, кто дерзал противиться воле Касты Правителей Счастливой Страны, и впервые на их лицах не было страха.
Солдаты остановились в двух шагах от безоружных людей, и старший офицер громким голосом скомандовал:
- Всем разойтись! В случае неповиновения я отдам солдатам приказ убивать!
Никто не шелохнулся. Офицер махнул рукой, и солдаты цепью двинулись вперед.
- Остановитесь! Опомнитесь! - крикнула молодая женщина. - Ведь вы же люди! У каждого из вас есть мать, сестра, любимая! Наконец, у вас есть или будут дети! Неужели вы хотите, чтоб они выросли такими же, как вы, не зная ни настоящего счастья, ни настоящей жизни, ни настоящей любви? Посмотрите туда!
Толпа расступилась, и солдаты увидели играющих детей, и цветущую зелень садов, и дома, построенные для счастья, и высокое синее небо с белыми облаками, и вдруг опустили оружие. Даже офицер на миг забыл о долге и, как завороженный, уставился на дышавшую покоем, уютом, счастьем и красотой картину, но, быстро опомнившись, срывающимся от злобы голосом крикнул:
- Вперед!
И тут с жителями Счастливой Страны что-то случилось. Они принялись лихорадочно и неумело разрушать Стену Мрака, и солдаты, вместо того, чтоб выполнять приказ, стали им помогать.
- Нехорошо... Очень нехорошо... - прозвучал негромкий властный голос, и люди прекратили работу.
В окружении отряда отборных гвардейцев на площади появился первый помощник Великого Кацика, и каждый, на ком останавливался его холодный, острый взгляд, поспешно опускал глаза.
- Как прикажете это понимать? Разломали Стену, нанесли значительный ущерб государству и уже полдня не работаете, усугубляя вину...
- Зачем вы лгали нам?! - выкрикнул кто-то из задних рядов.
Взгляд первого помощника метнулся в направлении крика и стал шарить по толпе.
- Мы не лгали вам. Мы хотели уберечь вас от излишних потрясений и ненужных сравнений. То, что хорошо для них, не подходит для нас. Мы идем своим собственным путем и не намерены с кем-либо сверяться. Этот путь выбрали наши деды, и ради светлой памяти предков мы должны пройти по нему до конца!
- Это путь в тупик! Мы должны признать, что выбор предков был ошибочным, и вернуться на прежний путь!
- Это невозможно, - холодно ответил первый помощник. - Представьте, что вы состязаетесь с кем-то в том, кто быстрее дойдет до намеченной цели. Вы решаете, что выбранная вами дорога короче той, по которой идет ваш соперник, но, пройдя по ней какое-то время, понимаете, что ошиблись и решаете вернуться. Еще столько же времени уйдет у вас на возвращение в исходнуюю точку, а ваш противник тем временем уйдет далеко вперед, и, чтобы догнать его, вам необходимо шагать вдвое быстрее. Но вы уже измотаны и не в состоянии двигаться даже с первоначальной скоростью. Вы проиграли в тот момент, когда выбрали неправильный путь. И вам уже никогда не догнать вашего соперника. А нас разделяют не несколько километров, а десятки лет движения в диаметрально противоположные стороны. А гордость? А самолюбие? А желание поставить на своем? Это ведь не пустой звук! Поэтому у нас есть только один путь - вперед, и я убежден, что рано или поздно он выведет нас из тупика!
- Или приведет к пропасти! Из тупика еще можно выбраться, а вот со дна пропасти - едва ли!
- Мы выбрали более трудный, но и более короткий путь, который позволит нам в будущем далеко обогнать наших соседей! Уже сейчас мы далеко опережаем их по добыче руды, угля, меди, золота и алмазов на душу населения!
- Что-то тут не сходится! У меня в семье восемь душ, но никто из нас в руках не держал золота и в глаза не видел алмазов!
- Имеется в виду усредненная величина. Число добываемых алмазов делится на число жителей, и получается число алмазов, приходящихся на одного жителя,
- Очень удобно, - понимающе усмехнулся человек, никогда не видевший алмазов. - Складываем богача и бедняка, делим на два, и вот богач не так уж богат, а бедняк не так уж беден! Ловко придумано! Молодцы, ребята! Недаром хлеб едите!
- В Счастливой Стране нет богатых! За это боролись наши предки!
- Лучше бы они боролись за то, чтоб не было бедных!
- В Счастливой Стране нет бедных! Все равны!
- Мы уже слышали об этом! Сбылась вековая мечта трудящихся! Только одно неясно: сами вы догадались или трудящиеся вам об этом сказали?
- Великий Кацик, Отец отечества, является выразителем народных дум и чаяний! Он не спит ночей...
- ... развлекаясь с девками...
- ... размышляя о благе народа! Каждый час и каждую минуту он болеет...
- ... с похмелья...
- ... за интересы трудящихся! он не щадит жизни...
- ... безвинных людей...
- ... ради счастья подданных! Он неустанно обдумывает...
- ... что бы еще спереть из казны...
- ... как накормить народ!
- ... так это он кормит народ? А я-то, дурак, думал, что это народ кормит его...
- ... Он заглядывет глубоко...
- ... на дно каждой бутылки...
- ... в будущее, и видит, что еще можно...
- ... стибрить...
- ... сделать для процветания Отечества!
- ... если это процветание, то лучше поскорее сдохнуть, чтоб не дожить до плодоношения...
- ... он в неудержимом порыве обнажает...
- ... каждую потаскушку...
- ... скрытые язвы и пороки на здоровом теле...
- ... очередной подстилки...
- ... нашего общества! Благодаря неустанным заботам родного вождя, наш великий народ...
- ... вот-вот подохнет с голоду...
- ... живет все лучше день ото дня! Множатся наши победы...
-... над здравым смыслом...
-... над стихийными силами природы! Под мудрым руководством любимого вождя наш народ уверенно шагает...
- ... на ближайшее кладбище...
- ... к сияющим высотам...
- ... к зияющим безднам он шагает...
- ... и этот путь отмечен...
- ... кровью невинных жертв...
- ... новыми и новыми достижениями! Но у нас еще имеются отдельные недостатки...
- ... ума, совести и чести...
- ... кое-кто кое-где желает жить...
- ... вот наглец! да как он смеет!
- ... на нетрудовые доходы...
- ... то есть, ворует без вашего разрешения...
- ... у нас один закон...
- ... для своих, и другой - для всех остальных...
- ... для всех. Если человек оступился случайно...
- ... вы его подтолкнете...
- ... мы готовы его простить и забыть...
- ... о своем обещании...
- ... но если он преступил закон злонамеренно...
- ... без вашего согласия...
- ... он будет отвечать по всей строгости...
- ... беззакония...
- ...наших самых снисходительных, мудрых и справедливых законов! Еще не перевелись среди нас лицемеры, двуязычные...
- ... как ты...
- ... как змеи, которые за глаза клевещут на наш образ жизни...
- ... скорее уж, образ смерти...
- ... забыв о том, что только благодаря заботам КПСС и лично Великого Кацика...
- ... восходит солнце...
- ... мы живем так...
- ... что живые завидуют мертвым...
- ... как мы живем...
- ... вы-то живете, как дай Бог каждому...
- ... не слушайте тех, кто призывает вас сопротивляться...
- ... банде уголовников, захватившей власть над страной...
-... законной власти! Это ваша власть, власть трудящихся! Она представляет...
- ... вас круглыми дураками...
- ... ваши интересы и защищает...
- ... свои...
- ... ваши права..
- ... подохнуть в любое удобное время или сойти с ума...
- ... посеянные нами зерна...
- ... ненависти и страха...
- ... дадут добрые всходы...
- ... возмездия...
- А теперь прошу всех разойтись!
- Мы тебя выслушали, а теперь ты послушай нас, - сказал немолодой мужчина с усталым лицом. - Мы заслужили то, что вы сделали с нами. Надо быть полным идиотом, чтобы в течение десятилетий позволять дурачить себя набром пустых и двусмысленных фраз... Говорят, можно бесконечно долго обманывать одного человека и можно какое-то время обманывать всех. Но нельзя бесконечно долго обманывать всех. Вы должны уйти... Мы не будем мстить. И без того слишком много крови было пролито за последние десятилетия... Но вы должны уйти...
- Бунт против законной власти! Государственная измена!
- Это действительно государственная измена! Государство изменило своему долгу, превратившись из защитника граждан в их мучителя и палача!
- Солдаты! Разогнать весь этот сброд! При сопротивлении убивать на месте! Без суда и следствия!
- А что, бывали случаи, когда вы убивали иначе?
- Молчать!!!
- Мы и так слишком долго молчали. Так долго, что почти разучились говорить. Потому что для того, чтобы говорить, а не болтать, человек должен думать. А мы все время думали только о том, как бы не проболтаться. Вы преуспели в оболванивании людей, в этом вам не откажешь. С помощью страха, лжи и насилия вы сумели превратить нас в бессловесное и безмозглое быдло... Почти сумели... Только одного вы не учли: что желание остаться человеком может оказаться сильнее страха. Вы довели нас до того, что мы перестали бояться смерти, потому что у нас не осталось причин дорожить жизнью... Не принуждайте нас к насилию. Мы не хотим крови. Но на насилие мы ответим насилием. Мы больше не желаем быть баранами, молча умирающими под ножом мясника. Мы будем защищаться. Уходите.
Первый помощник вождя побледнел и растерянно оглянулся на гвардейцев.
Солдаты стояли, упершись глазами в землю, и их молодые, пышущие здоровьем лица выражали непривычную для них работу мысли.
- Парни, у меня есть сын. Такой же, как вы... - задумчиво произнес мужчина с усталым лицом. - Он тоже солдат и, может быть, сейчас ваш отец или ваша мать, совсем, как я, стоит перед ним без оружия и просит его вспомнить о том, что он - человек, а не живая машина для убийства... Я учил своего сына быть добрым, смелым, великодушным... Но этому нельзя научить на словах... Он слышал одно, а видел совсем другое... И я не знаю, какое решение он примет сейчас... Но если он выполнит приказ этих ублюдков, я буду считать, что у меня никогда не было сына... Лучше совсем не иметь сына, чем иметь сына-убийцу...
Рослый солдат, стоявший в задней шеренге, вдруг стал пробиваться вперед и, оказавшись рядом с мужчиной, негромко произнес:
- Почему ты усомнился во мне, отец?..
Мужчина вопросительно взглянул на его безусое, с детским припухлым ртом, лицо и, вдруг, обхватив его широкие плечи, прижал к себе.
- Значит, я не напрасно учил тебя добру?..
- Не знаю... Но меня так долго учили злу, что мне надоело быть злым...
- А если бы тебя долго учили добру, тебе надоело бы быть добрым?
- Смотря, как учили бы... Если сапогом в живот, наверное, надоело бы...
- Звери... боже мой, какие звери...
- Понимаешь, папа, когда тебя бьют, это еще не самое страшное... Через это можно пройти и остаться человеком... А вот когда тебя... любят всей казармой... кинув на грязный пол и накрыв голову подушкой... Я не знаю никого, кто прошел бы через это и не сломился...
- Боже... неужели и тебя?..
- Я им не дался... Я убил двоих... и убил бы всех, если бы они не разбежались... Наверное, теперь ты не захочешь меня знать... Ведь я стал настоящим убийцей...
- Присягу нарушать?! Канальи! - с пеной у рта заорал первый помощник.- Я вам покажу! На рудниках сгниете! Дерьмо жрать заставлю! Сукины дети! Слушай мою команду ! Взять изменника под арест!
- Ребята! - предостерегающе крикнул солдат. - Вы меня знаете! Я не дешевая шлюха, чтобы без разговоров ложиться на спину! Я буду защищаться!
- Не верещи! - грубо ответил хриплый бас. - Если бы у нас было желание тебя повязать, мы уже давно сделали бы это! Многим из нас осталось служить несколько месяцев, а потом мы станем такими же, как они! Что нас ждет? Дерьмовая работа за пайку хлеба! Какого хрена! Я не хочу подыхать, как пес, защищая чужое добро! Своего у меня - только член! Им я настрогаю кучу сопливых ребят, которые будут просить жратвы, и, чтобы прокормить эту ораву, я буду пахать с утра до ночи, засунув язык в задницу! Так жил мой отец и отец моего отца! Но я так жить не хочу! И тут все такие, как я! Потому что те, у кого папаши имеют не просто член, а член КПСС, не служат в армии! Их папаши отстегивают куш и нанимают своим сынкам лучших учителей, чтоб их балбесы никогда не узнали, что такое кровь, пот и мозоли! Они ходят в чистом и от них пахнет, как от цветочной клумбы! Они трахают девок вот с такими сиськами и плюют на сброд вроде нас! По их мнению, мы существуем только для того, чтоб они могли без помех трахать девок с сиськами! Но я-то не девка с сиськами и не позволю трахать меня всем желающим! К черту!
И вдруг, словно прорвало плотину; все заговорили разом, выплескивая накопившееся в душе за долгие годы страха, унижения, тоски и безнадежности.
- ... ничего не хочу прощать! Око за око!
- ... ночью тихонько поплачешь, чтоб соседи не слышали, а утром опять врешь, врешь, врешь!..
- ... прожил жизнь, а что имею? Ни кола, ни двора, ни родины, ни флага...
- А у меня чего только не было за мою жизнь! Не было счастья, здоровья, покоя, любви, семьи не было тоже... Денег не было... Хлеба вдосталь и то не было... Да и жизни-то не было...
- Да сколько же можно себя жалеть! Все плачем: ах, какие мы бедные и несчастные, всю-то жизнь нас обманывали! Да смешно слушать! Все взрослые люди, повидавшие всякого, не дети же малые! Ну одного обманули, двух... Но всех?!
- ... все всё знали, но каждый ждал, что первым заговорит кто-то другой...
- Только не надо лицемерить! Какого черта святых из себя корчить? Знаю по себе эту подлую радость, когда стучали в двери не ко мне, а к соседям! И подлецом сколько раз себя ругал, и каких только клятв не давал, а как пройдут мимо, так готов был от радости...
- ... не понимала и не понимаю, чего они добивались. Все порушили, разграбили, изгадили, словно пришли только напакостить и сбежать... А ведь у них у всех есть дети!..
- Для детей и старались... Урвать кус побольше да послаще, - вот и все, чего они хотели. Потому что знали, что пришли не навек, а на срок...
- ... Это ж надо! В одночасье все поумнели, прозрели, осознали! А еще вчера не видели, не слышали, не знали, не понимали, не замечали... Удивительный случай всеобщего прояснения рассудка!
- А бывает, чтоб целый народ сошел с ума?
- И вы еще сомневаетесь? Ну тогда простите! Более убедительными доказательствами я не располагаю!
- ... мне страшно, но это не прежний страх за жизнь и свободу, а страх, что это может кончиться, так и не начавшись...
- Я бы на вашем месте другого боялся: что это начнется, и никогда уже не кончится...
- Я не могу представить себе ничего хуже того, что было.
- Это говорит только о скудости вашего воображения. Может быть настолько плохо, что это время вы будете вспоминать с тоской...
- Пусть будет как угодно плохо, но я никогда ни о чем не пожалею!
- ... он во всем признался, и в том, что было, и в том, чего не было. Но я не могу его осуждать, потому что не знаю, как сам поступил бы на его месте...
- Он слыл храбрецом, а на поверку оказался трусом...
- Это не трусость... Он не боялся смерти. Но существуют вещи, перенести которые человек не может. И не должен. Именно потому, что он - человек...
- ... мы ничего изменить не можем! Всегда будут те, кто управляет, и те, кем управляют! И те, кто управляет, всегда будут использовать и обманывать тех, кем управляют!
- Управляют теми, кто позволяет собой управлять.
- А вы-то, конечно, никому ничего подобного не позволите! Всякая девственность похвальна, но я почти не встречал девственниц, которые не мечтали бы поскорее избавиться от этого важного достоинства!
- Здесь женщины! Хам!
- А ты отпрыск самого что ни на есть знатного рода! Тебе ежедневно и ежечасно говорили в лицо гораздо более оскорбительные вещи, а ты благодарил и кланялся, кланялся и благодарил... как низкий раб!
- Они убьют друг друга! Уйдем скорее! Это ужасно!
- Скорее, любопытно... Воистину, свобода сопряжена с известным риском. Еще вчера никому из них и в голову не пришло бы драться из-за не вполне учтивого слова. Определенно, рабство имеет свои преимущества.
- Интересно, какие?
- Ну хотя бы то, что раньше, называя раба рабом, вы не наносили ему никакого оскорбления.
- Ужас какой-то! Да разнимите же их кто-нибудь!
- Оставьте их в покое! Подерутся и помирятся! Ничего страшного! Будет гораздо хуже, если в драку вмешаются другие. Начнется общая потасовка, в которой пострадают все.
- ... вы такой свободы хотели?! Чтоб все разбивать, крушить, чтоб размахивать кулаками и молоть вздор?! Жалкая же у вас получилась свобода! Когда вы были рабами, в вас еще сохранялось некоторое достоинство, но свобода лишила вас и этой малости!
- Свобода не может быть лучше того, к кому она приходит...
- ... славили-славили, хвалили-хвалили, а что вышло? А вышло, что одни дураки оказались настолько дурными, что позволили управлять собой еще большим дуракам!
- Нет, кем угодно они были - подлецами, хитрецами, убийцами, но только не дураками...
- А кто, по-вашему, кроме дурака, не способен понять, что разоряя страну, не станешь богатым сам? В нищей стране нельзя быть богатым никому. Можно быть только более или менее нищим...
- Ох, да о чем вы все говорите?! Как жить-то будем? Кто же теперь нами будет управлять?!
- Не успел из одного ярма шею вытащить, - уже другое ищешь? Попробуй управлять собою сам!
- ... к черту вас и вашу болтовню! Разве от нее прибавится в житницах хоть одно зерно?! Или научитесь питаться воздухом или прекращайте болтать и займитесь делом, черт бы вас всех побрал!
- ... ух ты! Свобода! Ну и заживем!
- ... заживете, заживете... Дайте только срок...
Зажав уши, Артакс стал пробираться сквозь бурлящую толпу к пролому в Стене.
Беззвучно раскрывались рты, шевелились губы, кто-то хватал кого-то за грудки, страстная вера пылала в полубезумных взглядах, с видом пророка каждый пытался внушить окружающим какую-то куцую мыслишку, выдавая ее за конечную истину, ради которой можно пожертвовать многим и многими...
- Боже, какая несчастная Счастливая Страна... - прошептал Артакс и, переступив через груду обломков, шагнул в ослепительный, удивительный и прекрасный мир.


«Более 15 лет тому назад... мир был перекрыт «железными» или «бамбуковыми» занавесами - постыдными завесами, выход за которые был неизбежно сопряжен с реальной - физической - смертью. За последние несколько лет эти барьеры упразднились и стены, разделяющие мир, рухнули. Тем не менее сразу же стало очевидным, что не только материальные препятствия разделяют людей и народы. В силу естественного порядка вещей каждая человеческая община стремится к самоопределению через противопоставление ко всему тому, что не является ее частью. Однако для нашей эпохи характерно образование блоков, опирающихся не только на естественные факторы, но также и на идеологические установки. И нам представляется, что в этом случае противоборство со всеми чуждыми элементами становится еще более сильным. Идеологии разделяют мир еще более глубоко, нежели принадлежность к народу, родине, вере». «Символ» № 28, 1992
«Английское слово «hell» («ад») происходит от староанглийского глагола «hell», что значит «окружать себя стеной, отгораживаться», «быть в аду»; таким образом, означает «быть отрезанным от мира». Р. Трайн
«Там стена: ее воздвигли злодеянья поколений».К. Иммерман
«Пределы возможного опыта»... стоят китайской стеной перед человеческой пытливостью. Ни для кого не было сомнения, что есть некий «опыт», коллективный или даже соборный опыт человечества, и что нам дано постигнуть только то, что не выходит за его пределы, точно определенные нашим разумом... Страшны были стены прежней каторжной тюрьмы, но из-за них виднелся краешек неба. А за пределами возможного опыта не было ничего видно. Тут был последний конец, завершение, - дальше уже некуда было идти. Стена с дантовой надписью: Lasciate ogni speranza». Л. Шестов
«Мир не удовлетворяет человека, и он начинает искать лучшего. Всякие же серьезные искания приводят человека на одинокие пути, а одинокие пути, как известно, кончаются китайской стеной, роковым образом полагающей предел человеческой пытливости. И вот возникает задача: воспротивиться року и так или иначе перебраться через стену, преодолев либо закон непроницаемости, либо столь же непреодолимый закон тяготения. Иначе говоря, обратиться либо в бесконечно малую, либо в бесконечно большую величину. Первый способ и есть самоотречение: мне ничего не нужно, я сам ничтожество, я бесконечно мал, и, стало быть, могу пройти через бесконечно малые поры в стене. Второй способ - mania grandiosa. Я бесконечно силен, бесконечно велик, я все могу, могу разбросать стену, могу перешагнуть через нее, хотя бы она была выше всех гор земных и до сих пор отпугивала даже самых могучих и самых смелых. Таково, вероятно, начало двух загадочнейших и величайших душевных превращений. Нет ни одной религии, в которой бы с большей или меньшей ясностью не отмечались бы следы описанных выше приемов борьбы человека с ограниченностью его сил». Л. Шестов
«Невозможность, значит, каменная стена. Какая каменная стена? Стена, значит, и есть стена и т.д. и т.п. Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней только потому, что это каменная стена и у меня не хватило сил. Как будто бы такая каменная стена и вправду заключает в себе какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре». Ф. Достоевский
«Стену непонимания следует разбирать по кирпичу». Авессалом Подводный
«Твердо веруем, что справедливый и добрый Бог не станет требовать от людей невозможного». Блаженный Августин
«Бог требует невозможного. Бог требует только невозможного. Это «все вы» пасуете перед стеной и видите в стене что-то успокаивающее, окончательное, даже, как католики, мистическое. Но я вам заявляю, что ваши стены, ваше «невозможное» только предлог и отвод и ваш бог, тот бог, который не требует невозможного, есть не Бог, а гнусный идол - одна из тех больших или малых выгод, дальше которых вы никогда не шли и не пойдете». Л. Шестов
«Как бороться с материализмом? И можно ли его победить?.. Есть только одно средство борьбы, к которому прибегали уже древние пророки: колотиться головой о стену. Без грома, без пальбы, без набата, одиноко и молчаливо, вдали от своих и чужих, собрать все силы отчаяния для бессмысленной и давно осужденной наукой и здравым смыслом попытки». Л. Шестов
«Чтобы сделать невозможное, нужно прежде всего отказаться от рутинных приемов. Как бы упорно мы ни продолжали научные изыскания, они не дадут нам жизненного элексира. Ведь наука с того и начала, что отбросила, как принципиально недостижимое, стремление к человеческому всемогуществу: ее методы таковы, что успехи в одних областях исключают даже искания в других. Иначе говоря, научная методология отпределяется характером задач, поставляемых себе наукой. И действительно, ни одна из ее задач не может быть достигнута колочением головой о стену. Этот хотя и не новый метод (повторяю, его уже знали, им пользовались пророки)... обещает больше, чем индукции и дедукции (к слову сказать, тоже не выдуманные наукой, а существующие с сотворения мира). Он подсказывается человеку таинственным инстинктом и каждый раз, когда в нем является необходимость, он является на сцену. А что наука осуждает его, в этом нет ничего странного. Он в свою очередь осуждает науку». Л. Шестов
«Спокойно обдумывать, предугадывать будущее - нельзя! Нужно колотиться, без конца колотиться головой о стену». Л. Шестов
«Чтобы пробить стену лбом, нужен или большой разбег, или много лбов». А. Азольский
«Там, где рациональная философия с ее дважды два четыре, с ее каменными стенами и прочими вечными истинами находит источник мира, спокойствия и даже мистического удовлетворения (вечные истины не только принуждают, но и убеждают нас, как говорил Лейбниц), там он увидел начало смерти». Л. Шестов
«Что разум твой о тайне смерти знает?
Познанья путь завеса преграждает». Фирдоуси
«Видишь, никто не взял с собой своего достояния,
Видишь, никто из ушедших не вернулся назад».
«Отчего никто из умерших никогда не возвращался обратно? Потому что жизнь не умеет так убеждать, как смерть. Да, смерть так основательно убеждает, что никому не удалось придумать какое-нибудь возражение против ее доводов, что никто никогда не соблазнился теми приманками, которые ей может противопоставить жизнь». С. Кьеркегор
«У большей части людей, за исключением редких индивидуумов, наблюдается стремление одновременно к деспотизму и рабству. Люди, деспотически и тиранически обращающиеся с подчиненными, рабы по отношению к своему начальству. У военных часто подчинение непонятным приказам в то же время представляет собой раболепие по отношению к деспотическим людям. Если народ позволяет себя тиранить закону, то это ничем не лучше положения, при котором он позволяет поставить себя в зависимость от воли одного человека». А. Эйнзидель
«Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого небе». М. Сервантес
«Социалистическое государство не есть секулярное государство, как государство демократическое, это - сакральное государство. Оно в принципе не может быть веротерпимо и не может признавать никаких свобод. Оно признает лишь права за теми, которые исповедуют правую веру, веру социалистическую. Оно походит на авторитарное теократическое государство. Социалистическое государство есть сатанократия. Социализм исповедует мессианскую веру. Пролетариат есть класс-мессия. Хранителем мессианской «идеи» пролетариата является особенная иерархия - коммунистическая партия, крайне централизованная и обладающая диктаторской властью. Никакое волеизъявление народа не допускается. Необходимо насильственно подчинить народ «священной» воле пролетариата, а самый пролетариат подчинить «идее» пролетариата. Истину знают и истине подчиняются немногие - какой-нибудь центральный комитет коммунистической партии». Н. Бердяев
«Моим друзьям – все, моим врагам – закон». Б. Салазар
«Ложь лежит в самой основе нравственного пафоса социализма. Ложь эта соблазняет сентиментальных людей. Социалистические декламации о богатых и бедных в большинстве случаев лживы до самых основ. Нравственный пафос социализма есть смесь ложной чувствительности и аффектированной сострадательности с жестокостью и злобной мстительностью. Сентиментальность часто ведет к жестокости. Это - закон душевной жизни. Социализм, по нравственному своему складу, есть сентиментальная жестокость и жестокая сентиментальность. Субъективно-нравственная, эмоционально-страстная сторона социализма наиболее безобразна и лжива, она-то и грозит превратить жизнь человеческую в ад». Н. Бердяев
«Раз ложь так нужна для жизни, то не менее нужно людям думать, что эта ложь есть не ложь, а истина». Л. Шестов
«Законы относятся к исключениям нравственной стороны нравов, и суровейшие наказания касаются того, что сообразно нравам соседнего народа». Ф. Ницше.
«Каждый народ говорит на своем языке о добре и о зле - этого языка не понимает сосед». Ф. Ницше
«Это прекраснайшая земля из всех, какие когда-либо представали перед взором человека. Нет на свете лучшей земли и лучших людей. Они любят своих ближних, как самих себя, а когда говорят, то слова их кротки и мягки, а на лицах играют улыбки». Х. Колумб
«Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в том же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши несогрешившие предки». Ф. Достоевский
«Дети солнца, дети своего солнца, - о как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке!» Ф. Достоевский
«Так противостоят друг другу духовное и недуховное понимание человека в их последовательно продуманных основах и выводах. Два противоположных миросозерцания, две различные веры, два «человека», два способа жизни. Два противоположных отношения к частной собственности. Одно - начинающееся от Бога и духа и утверждающее начало частной собственности, идущее от веры и любви, чтущее свободу и совесть, строящее семью, родину и нацию, воспитывающее в человеке правосознание и здоровое чувство сверхклассовой государственности. Другое - идущее из рассудка и ненависти, презирающее свободу и совесть, сознательно разлагающее семью, родину и национальную жизнь, подрывающее в человеке все основы правосознания и сверхклассового государства... В каждом из этих воззрений вопрос о частной собственности решается не «случайно» и не «произвольно». И там и тут все предопределено заранее - исходным отправным пунктом. Куда же ведет каждый из этих путей?» И. Ильин
«Диалектическое саморазрушение радикальных форм мужества быть самим собой приобрело всемирный масштаб, оно развернулась как тотальная реакция ХХ века на революционный экзистенциализм XIX века. Экзистенциалистский бунт против дегуманизации и объективирования человека вместе с его мужеством быть самим собой создал такие разработанные и репрессивные формы коллективизма, каких не знала история. Великой трагедией нашего времени стала судьба марксизма: марксизм, задуманный как движение к всеобщему освобождению, превратился в систему всеобщего порабощения, которая порабощала и тех, кто порабощал других. Трудно вообразить размеры этой трагедии в ее психологически разрушительных последствиях, особенно для интеллигенции. Мужество огромного числа людей было подорвано, поскольку в основе своей это было то самое мужество быть, которое выработали революционные движения XIX века. С его крушением эти люди обратились к неоколлективизму, вследствие их фанатической и невротической реакции на причину своего трагического разочарования; или впали в циническо-невротическое равнодушие к любой системе и любому содержанию. Так же можно прокомментировать и историю превращения ницшеанского мужества быть самим собой в фашистско-нацистские формы коллективизма. Созданные ими тоталитарные машины воплотили в себе все, против чего восстает мужество быть самим собой. Они использовали все возможные средства, чтобы сделать такое мужество невозможным. Хотя, в отличие от коммунизма, эта система рухнула, она оставила после себя замешательство, равнодушие и цинизм. А это как раз та почва, на которой произрастает тяга к сильной власти и к новому коллективизму». П. Тиллих
«Где властвуют, там есть массы; где есть массы, там есть потребность в рабстве. Где есть рабство, там лишь немногие остаются индивидуумами, и против них оборачиваются стадные инстинкты и совесть». Ф. Ницше
«Есть нечто более жестокое, чем личная жестокость, это холодная жестокость ложной системы». Ламартин
«Вдумываясь в опыт тоталитаризма, доискиваясь его корней, мы уясняем, что речь идет не об очередной идеологии, а об идеологической псевдоморфозе самого разума, стремящегося к действию, - когда разум, оставив критическую тяжбу с самим собой, обращает философию в единое всеобъясняющее учение, монологически возвещаемое от лица самой единой истины. В таком уме только и может родиться замысел тотального переустройства или обустройства «неразумного» мира». А. Ахутин
«Тысячи лет едва достаточно, чтобы создать государство, одного часа довольно, чтобы оно развеялось в прах». Дж. Байрон
«Опыты создания Царства Христова на земле в ветхой природе, без преображения человека и преображения мира всегда были и всегда будут созданием земного ада, а не земного рая, страшной тиранией, истребляющей человеческую природу без остатка. Нельзя взять насилием Царство Христово, и нельзя вменить его в ветхую природу, в то время как пришествие этого Царства означает преображение ветхой природы и благодатный переход из царства насилия в царство свободы». Н. Бердяев
«Нет никакой необходимости жить в принуждении». Л.А. Сенека
«Нам, свободным, в наследство досталась
Заржавелая рабская кровь». В. Федоров
«Дан мир Рабов. Извлечь честность из их соединенного действия!» Это перегонка, раз навсегда невозможная. Пропускайте ее через реторту за ретортой, получаться будет все-таки Бесчестность в новом наряде, с новыми красками. «Пока мы продолжаем оставаться холопами, каким образом может явиться какой-нибудь герой, чтобы нами управлять?» Нами управляет, без всякого сомнения, только «лжегерой», имя которому Шарлатан, дело и приемы которого Угодничество, а также Лживость и Самодовольство, которому Природа отвечает, а также должна отвечать, когда он обращается к ней с речью, - вечным Нет! Народы перестают пользоваться дружеским расположением Законодателя, если они ходят путями, несогласными с Законами». Т. Карлейль
«Здесь приходит конец удивительным скитаниям Прометея. Он открыто заявлял о том, что ненавидит богов и с любовью относится к человеку, он презирает Зевса и приходит к смертным, чтобы побудить их к штурму небес. Однако людям присущи слабость и трусость, поэтому их необходимо сплотить. Они жаждут сиюминутных наслаждений и немедленного счастья, но не отказавшись от жизненных утех, они не смогут обрести величия. И в свою очередь господином и учителем становится сам Прометей, который сначала просвещает людей, а потом повелевает ими. Непрекращающаяся борьба становится все более жестокой. Люди начинают сомневаться в том, что Град будущего вообще достижим, да и в само его существование они уже с трудом верят. Необходимо уберечь их от опасности, которую они несут сами в себе. Герой заявляет, что этот Град известен ему одному. Те, кто не перестанет сомневаться, подлежат изгнанию в пустыню, они будут прикованы к скалам, их будут клевать жестокие стервятники. Остальные слепо потянутся за своим одиноким и печальным лидером. Прометей превращается в божество и единовластно управляет человеческим сообществом. От Зевса он унаследовал лишь его жестокость и одиночество; он более не Прометей, он - Цезарь. Подлинный, вечный Прометей преобразился в одну из своих жертв. Крик, долетевший до нас из глубины веков, и поныне не смолкает в скифской пустыне». А. Камю
«Я всю жизнь по капле выдавливал из себя раба». А. Чехов
«Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя. Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких немало, что потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства». Ф. Ницше
«Ты сокрушил ярмо деревянное, и сделаешь вместо него ярмо железное. Ибо так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: железное ярмо возложу на выю всех этих народов, чтобы они работали Навуходоносору, царю Вавилонскому, и они будут служить ему». Иеремия, 28:13-14
«Недостаточно человека освободить от внешнего насилия, как то думает социальная религия наших дней, нужно освободить человека от внутреннего зла, которое и рождает насильственную связанность природы и смертоносный ее распад. Человек должен стать внутренне свободным, достойным свободы и вечной жизни, действительно перестать быть рабом, а не надевать костюм свободного, не казаться могущественным: он должен осознать свой грех, в котором участвовал, и религиозную связь свою с искуплением. Освобождение зверя с бунтующим в нем хаосом не есть освобождение человека, так как подлинный человек есть часть божественной гармонии». Н. Бердяев
«По социал-демократическому учению бедность и угнетенность поднимают человека на привилегированную высоту, открывают ему истину и делают его носителем справедливости, всякое улучшение экономического положения пролетариата, всякое материальное довольство рабочих несет с собой опасность обуржуазивания. Целью же является как можно большее материальное довольство, окончательная буржуазная сытость. Тут двойная ошибка: бедность и слишком большая материальная угнетенность не облагораживают, а озлобляют и озверяют, и потому немедленно нужно улучшать материальное положение угнетенных классов, чтобы они не дичали и духовно развивались; и безобразен идеал окончательной сытости и земного довольства, взятый в предельной своей отвлеченности. Аскетизм есть такая же ложь, как и гедонизм». Н. Бердяев
«Люди невежественные и люди, пугающиеся всяких крайних учений, нередко смешивают и отождествляют анархизм и социализм. Но между этими двумя учениями существует глубокая противоположность и вражда, социалисты терпеть не могут анархистов, и наоборот. Пафос социализма - равенство, пафос анархизма - свобода; социализм исходит от общества, анархизм - от личности. Социалисты полагают, что равные люди будут людьми свободными, что справедливое общество создаст свободную личность; анархисты полагают, что свободные люди будут людьми равными, что свободная личность создаст справедливое общество. Мечта социализма есть всемирное соединение, мечта анархизма - всемирное освобождение. Социализм по-своему пытается преодолеть раздор и разъединение и устроить человеческую жизнь; анархизм прежде всего антигосударствен и отвергает всякую власть, хотя бы власть народа или пролетариата. Социализм поклоняется большинству, анархизм берет под свою защиту меньшинство. По учению социалистическому - сначала уравнять, потом освободить, по учению анархическому - сначала освободить, потом уравнять. Но ведь одинаково нелепо думать, как то, что отвлеченное начало равенства может привести к свободе, так и то, что отвлеченное начало свободы может привести к равенству. Ни общество само по себе взятое не может создать прекрасной личности, ни личность сама по себе взятая не может создать прекрасного общества. Правда, в идеях свободы и личности гораздо больше положительного содержания, чем в идеях равенства и общества. Равенство - довольно-таки бессодержательная и уж во всяком случае, отрицательная идея; в лучшем случае она обозначает, что свобода для всех должна быть завоевана, в худшем, - что для всех должно существовать рабство. Важно ведь, о равенстве кого и чего идет речь. Равенство нулей есть важная арифметическая истина, но вряд ли можно признать эту истину социальной и моральной правдой. Равенство должно быть подчинено идеям свободы и индивидуальности, т. е. допустимо и желательно только равенство свободных индивидуальностей, которые должны существовать прежде чем будут уравнены в своих правах. В этом - относительные преимущества анархической постановки проблемы перед социалистической, но анархическая свобода сама по себе так же мало может создать, как и социалистическое уравнение». Н. Бердяев
«Анархическая настроенность - рабья настроенность. И истинно стремящийся к освобождению не может быть анархистом: он прежде всего хочет освободить себя от своей собственной низшей природы, от власти над ним темных сил. Анархизм хочет абсолютно освободить человека, не изменив и не преобразив его природу, оставив его рабом греха и страстей. Он хочет царства свободы без искупления. Но, поистине, Христос - освободитель и свобода там, где Дух Господень. Вы же не хотите знать Христа и Духа Господня и мните себя свободными, оставаясь рабами. Свобода человека не достигается бунтами и восстаниями. Анархическая свобода - отрицательная свобода «от», а не свобода «для», свобода формальная, а не содержательная. Это - свобода детей, которые хотят иметь возможность делать все, что им вздумается, но не знают еще, что им вздумается. Задумывались ли вы когда-либо над тем, для чего вам свобода, как воспользуетесь вы своей свободой, каким положительным содержанием ее наполните? Сомневаюсь, чтобы вы глубоко задумывались над этим. Вы хотите иметь возможность делать все, что вам захочется. Но захотелось ли вам уже чего-то по существу? Избрали ли вы уже путь ваш? Полюбили ли вы что-либо так, чтобы предмет вашей любви наполнил жизнь вашу высшим содержанием? Об этом никто из вас ничего не говорит. Вы не имеете никакой цели. Ваши свободные анархические общины - идеалистические мещанские утопии, лишенные всякого глубокого содержания. Средства, к которым прибегаете вы в борьбе, бросают на все зловещий черно-красный свет и придают вам почти демонический характер. Но цели ваши жалки и ничтожны. Вы стремитесь страшными и преступными средствами к мещанской слащавой идиллии земного благоденствия, к естественному раю в маленьких домиках с садиками. Ваши страшные кровавые бунты и восстания должны окончиться ничем. Весь пафос ваш - в средствах, а не в целях борьбы. Анархическая свобода - пустая свобода, свобода от всех связей бытия, от Бога, от космоса, от всех человеческих общностей. Но что будете делать вы на другой день после того, как все положительные связи, наполнявшие жизнь человека, рухнут? Вы сами не будете знать, что вам делать. Вы ощутите смертельную тоску и скуку пустоты, ужас небытия. Вы сами предпочтете рабство этой пустой свободе. И рабство не заставит себя долго ждать. Пустая, бессодержательная свобода мгновенно переродится в рабство. Вы будете рабами самих себя и подобных себе, и всей непреображенной, непросветленной природы. Анархизм не знает истинной свободы, как социализм не знает братства». Н. Бердяев
«Правое право революции коренится в совершенном отсутствии правых прав у той омертвевшей государственности, против которой революция направлена. Опостылевшая, нежеланная, народной совести противная государственная власть не имеет права длить свое существование, нравственно обязана совершить акт самоотречения. Народ всегда имеет естественное право совершить революцию во имя своего идеала добра, если он внутренно созрел для этого. Но слишком часто в революциях новая человеческая ложь противопоставляется старой человеческой лжи, новая самоутверждающая воля - старой самоутверждающей воле. Революция как неограниченное право совершать какие угодно насилия во имя общественно-полезных целей не может, конечно, получить высшей санкции, но потому только, что вообще не должно совершать насилий, что ни во имя чего нельзя нарушать безусловное нарвственное начало, что всегда грешно обращаться с человеком как со средством; государственная власть не имеет тут особенных моральных преимуществ, жизнь первого в государстве имеет не большую ценность, чем жизнь последнего. Праведная, святая революция есть не право насилия, а право - обязанность не подчиняться насилию, силой организованного добра одолеть государственную неправду». Н. Бердяев
«Справедливое равенство, равенство прав всех человеческих поколений и всех живых личностей в мире не может быть установлено позитивно, а лишь религиозно. Только в религиозном порядке не забывается безбожно слезинка некогда замученного ребенка и признавается равное право этого ребенка с правом последнего счастливца в грядущем совершенстве. Для социал-демократической религии не существует проблемы замученного в прошлом ребенка, не знает она жажды искупления его страданий, и потому нет в этой религии окончательной справедливости, истинного равенства. Религия прогресса и религия социализма строят жизнь в перспективе временности, временного совершенствования, но ведь можно строить жизнь в перспективе вечности, обращающей каждый момент бытия к абсолютному благу, и это для каждой личности, а не для отвлеченности еще не рожденных людей. Тогда настанет настоящее и радикальное улучшение, прогрессирование, а не призрачное и поверхностное. Нужно увидеть в жизни побольше самоцельного и самоценного, нужно установить тождество между целями и средствами. А этот подбор силы для грядущего, это отрицание безусловного значения человеческого лица и какого бы то ни было блага и ценности прошлого и вечного ведет к постепенному выделению из мира высочайшей земной полезности и высочайшего земного могущества, т. е. к воплощению сверх-человеческого начала противоположной религии, враждебной вселенской истине. Жить для только человеческого в других людях, для других времен и для призрака временного будущего - вот жестокий завет религии грядущей земной силы. Жить для сверхчеловеческого в себе, для всего живущего в мире во все времена и для вечности - вот завет истинной вселенской религии. Религия прогресса, религия поклонения будущему социалистическому обществу есть продукт родового начала, подчинение природному порядку, рабство у временности с круговоротом рождения и смерти. Не будем ничего делать для будущего времени, не будем думать о будущем, о временном, будем все делать только для вечности, будем смотреть не вперед, а вверх и вглубь, в хорошую бесконечность, не плодящую без конца несовершенство в мире. Во времени должно время преодолеть и это и есть прогресс. Коренной враг, изначальное зло жизни - время, а религия социализма и прогресса на времени хочет воздвигнуть свое царство, создать справедливость в жизни». Н. Бердяев
«Душа марксистского социализма - в ожидании всемирной социальной катастрофы, великой, невиданной социальной революции, всеобщего zusammenbruch'a, после которого наступит социалистический земной рай. Теория социальной катастрофы, zusammenbruchtheorie - не наука и не философия, а религия, религиозное упование, это эсхатология, учение о социалистическом конце истории и о страшном социалистическом суде». Н. Бердяев
«Социалистическое общество для верующего социал-демократа есть как бы конец истории, пререход к процессу сверх-историческому, в котором все будет по-иному, наступит абсолютное доброе, совершенное земное состояние и совершится страшный суд над злом. Для социалистической религии, формулированной лучше всего марксизмом, до социальной катастрофы «мир во зле лежал», вся культура покоилась на грехопадении, на экономической эксплуатации трудящихся классов общества, вся история сводилась к злой борьбе классов. После социальной катастрофы мир делается добрым, эксплуатация прекращается, борьба классов и само их существование упраздняется и наступает царство правды. До социальной катастрофы не было человека, был только представитель того или иного класса, после социальной катастрофы рождается человек, пролетариат превращается в истинное человечество. Рождение социалистического общества в социальной катастрофе, в мировой революции не есть исторический факт, как и всякий другой, более или менее важный, это факт исключительный и единственный в истории мира, это почти мистический переворот в основе мировой истории. До этого переворота царствовала в мире лишь злая необходимость, после него в мире будет царствовать лишь добрая свобода. Это ли не мистика, это ли не чудо! Научно аргументировать против этой веры в «тысячелетнее царство» социализма, против этой религиозной жажды войти в Новый Иерусалим было бы бесполезно. О Царстве Божьем грезит человеческое сердце, снятся ему сны о золотом веке, в эсхатологии, в последнем конце и разрешении смысла мучительного мирового процесса неискоренимо нуждается человеческая природа. Но о царстве какого бога на земле грезят верующие социалисты, того ли Вечно-Сущего, что и на Небе? Эсхатология марксизма и религиозного социализма противоположна христианской, она провидит иной конец, хочет закрепления на веки этого испорченного мира и царства князя его, а не преображения этого мира, не свержения безбожного царства. По этой эсхатологии будут, после социальной катастрофы, царствовать на земле во веки веков богоподобные, обожествленные человеки, будет человечество окончательно замкнуто в своей человеческой субъективности, так как отвергнет, как призрак, мечту об иных мирах, о небе, о вселенском смысле и обоготворит лишь себя. Но обоготворившие себя человеки смерти все же не победят и останутся во власти закона тления. Христианская эсхатология провидит в конце страшную трагедию, последнее разделение мира и человечества, последнюю борьбу двух начал и окончательную победу Агнца. Эсхатология позитивно-социалистическая видит лишь одну половину, лишь победу врага Агнца, торжество «князя мира сего», который осчастливит человечество, и не видит той трагедии, которая должна привести к концу этого мира, к новому небу и новой земле, - но этим только подтверждается истинность эсхатологии христианской. Нарождение позитивной социалистической религии, с особой эсхатологией, с верой в «тысячелетнее царство» на земле новой правды, человеческой, а не божеской, обостряет проблему религиозного смысла всемирной истории и обнаруживает двойственность будущего, в котором не новое добро победит старое зло, а будет лишь расчищаться и освобождаться почва для окончательного выявления, как религиозно-доброго, так и религиозно-злого начала, будет готовиться окончательная трагическая борьба». Н. Бердяев
«Когда люди религиозного сознания стремятся к Царству Божьему, они предчувствуют, что пришествие Царства Божьего в мире есть новое откровение. В христианстве с самого начала была пророческая сторона, было устремление к неведомому грядущему, лишь в символах и знаках раскрытому в священных письменах. Но возможно ли допущение нового откровения для тех, которые остаются верными вечному христианскому откровению? Это - одна из антиномий христианского религиозного сознания. Христианство есть не только откровение, но и прикровение. Царство Духа остается прикровенным, оно открывается в творческой жизни духа, в свободном пророчестве. Творчество человека не могло быть открыто в Священном Писании, оно свободно открывается самим человеком. Но подлинное религиозное творчество возможно лишь для человека, укрепляющего свой дух через Христа и во Христе. Творчество против Христа, творчество восстающее против закона и искупления есть творчество небытия, творчество иллюзорное, призрачное. В нем не приходит Царство Божье... Духовно пережил революцию лишь тот, кто увидел в ней свою несчастную судьбу и несчастную судьбу своего народа, кто ощутил в ней расплату за грехи прошлого, кто прошел через покаяние, через обличение не только революционной, но и дореволюционной неправды, кто сознал необходимость просветления и преображения жизни... Антихристовой неправде коммунизма нельзя противопоставить правду «буржуазную», ибо в буржуазности так же нет Христа, как и в коммунизме, ибо одно безбожие порождает другое безбожие. Коммунизм есть только доведенная до конца безбожная неправда буржуазного мира».Н. Бердяев
«Несовершенный тварный мир отделен от совершенного тварного мира (но не обратно) неодолимым пределом. Несовершенство непреодолимо, абсолютно определено и замкнуто в себе самом, хотя совершенство и содержит его в себе - как свой усовершающийся до полноты и уже и не определенный, уже и всецело единый с ним, совершенством, момент». Л. Карсавин
«Религиозное творчество человека может быть лишь откровением человеческой любви к Богу, отвечающим на откровение Божьей любви к человеку. В таком лишь творчестве приходит Царство Божье, которое есть Царство Богочеловечества. Динамизм религиозной жизни определяет искание Царства Божьего... Религиозное творчество человека есть не право и не притязание, а религиозный долг человека, долг избыточной его любви... Царство Божье не может быть результатом ни эволюции, ни революции: оно есть чудесное преображение... Ищите Царства Божьего и все остальное приложится. Для христианина это является последней религиозной истиной, перед которой меркнут все остальные истины. Все неверно и непрочно, кроме Царства Божьего, все лишь для него должно быть исполнено и сотворено. Царству Божьему должны уступить место и государство, и хозяйство, и культура, и весь мир. В вечности, а не во времени может быть побеждено время и может наступить Царство Божье». Н. Бердяев
«Не будет ли делом, достойным «исполнения»: освобождать себя от шарлатанов, от лжегероев; все более и более освобождать от них целый мир? Они - единственная отрава мира. Раз мир от них свободен, он перестает быть миром Дьявола, во всех своих фибрах презренным, проклятым, - и начинает быть миром Бога, благословенным и ежечасно приближающимся к благословению. Ты, по крайней мере, не будешь снова подавать голоса за разных шарлатанов, оказывать почет разным раззолоченным пустотам в человеческом облике; ты будешь узнавать ханжество по его звуку, ты будешь бегать от ханжества с содроганием, дотоле никогда не испытанным, как от явного служения на Шабашах Колдунов, как от истинного современного поклонения Дьяволу, более ужасного, чем всякое другое богохульство, кощунство или самая настоящая мерзость, о которых когда-либо было слышно между людьми. Ужасно быть всему этому свидетелем в его настоящем пополненном виде! И Шарлатан, и Одураченный, и мы должны всегда держать это в уме, суть лицо и изнанка одной и той же материи: личности, взаимозаменяющиеся; переставьте вашего одураченного в соответствующую питательную среду, и он сам может сделаться шарлатаном: в нем есть потребная гнилостная неискренность, откровенная жадность до выгоды и чувство, закрытое для истины, а из этого-то шарлатаны, во всех их видах, и делаются. Увы, не герою, а лжегерою по праву необходимости принадлежит мир холопов». Т. Карлейль
«Почитание Героев», если вам угодно, - да, друзья; но для этого, прежде всего, надо самим обладать героическим духом. Целый мир Героев; не мир Холопов, в котором не может царствовать ни один Герой-король, - вот к чему мы стремимся. Отбросим со своей стороны от себя всякое Холопство, Низость, Неправду; и тогда будем надеяться, что над нами будет властвовать всякое Благородство и всякая Правда, но не ранее. Пусть Бобус и Компания насмехаются: «Так это - ваша Реформа!» Да, Бобус, это - наша Реформа; и кроме как в этом и в том, что из этого следует, у нас нет никакой надежды. Реформа, о Бобус, подобно Милосердию, должна начинаться изнутри. И раз она будет вполне достигнута изнутри, - то как воссияет она вовне, непобедимая во всем, чего мы ни коснемся, что ни возьмем в руки, что ни скажем и ни сделаем. Она будет возжигать все новый свет, неуловимым влиянием распространяясь в геометрической прогрессии широко и далеко, творя лишь благо, до каких бы пределов она не распространялась, а никак не зло». Т. Карлейль
«Цель человека и всего человечества есть выход из «состояния несчастного» - земного Ада, в «состояние блаженное» - Рай Земной, из вечной смерти в вечную жизнь - воскресение мертвых». Д. Мережковский