По узкой улочке лавиной неслась визжащая толпа женщин, мужчин и детей.
Пропуская мчавшихся ей навстречу людей, Любовь остановила Вихря у стены дома и с высоты седла раньше других увидела причину переполоха.
В конце улочки появился разъяренный бык. Выставив вперед острые рога, он мчался вслед за удиравшими без оглядки горожанами, и казалось, что только смерть способна остановить его неукотимый бег.
Вдруг наперерез чудовищу из дверей дома легко выпорхнула тонкая стройная красавица с алой розой в смоляных кудрях, и бык встал как вкопанный.
Смотревшие из окон зрители закричали в один голос:
- Кармен! Сумасшедшая! Спасайся! Он растопчет тебя!
Но красавица только презрительно расхохоталась в ответ и дерзко взмахнула подолом ярко-красной юбки перед самой мордой быка.
Зрители застонали от ужаса и восторга.
Красавица звонко прищелкнула кастаньетами и закружилась на одном месте, отбивая четкую дробь каблучками своих изящных туфелек.
- Фанданго! - задорно крикнула она, и несколько мужчин, вынеся гитары на балкон, резко ударили по струнам.
От мелодии, зазвучавшей над островерхими крышами, кровь заструилась по жилам, как раскаленная лава.
Красавица кокетливо вздернула подбородок, обнажила в ослепительной улыбке ровный ряд жемчужных зубов и прошлась перед быком, вызывающе покачивая гибким станом и дерзко взмахивая подолом пышной юбки.
Опустив огромную голову с острыми, крутыми рогами, бык не двигался и только следил за отчаянной танцовщицей налившимися кровью глазами.
- Браво, Кармен! - раздались одобрительные возгласы, и к ногам красавицы посыпались c балконов красные, как кровь, цветы.
Кармен на миг застыла, как изваяние, и вдруг завертелась юлой. Пышная юбка поднялась, обнажив стройные ноги выше колен.
- Браво, Кармен!!! - взревели зрители.
Потряхивая плечиками, красавица откинулась назад, почти коснувшись земли концами черных кудрей, и ее гибкие руки, взметнувшись вверх перед грудью, принялись извиваться со сладострастием змей.
Бык ударил копытом в мостовую и, еще ниже наклонив лобастую голову, шагнул вперед.
- Берегись, Кармен!!!
Но, словно не слыша предостережений, красавица еще стремительней закружилась в безудержном танце.
Обмирая от ужаса и восхищения, зрители наблюдали с балконов за игрой красавицы со смертью.
Бык перешел с шага на легкую трусцу, и, тронув поводья, Любовь поставила Вихря между красавицей и чудовищем, но бык увернулся и, наращивая скорость, устремился на танцовщицу.
Кармен танцевала, словно не замечая мчащуюся на нее смерть, и каждое ее движение было исполнено гордости танцующей королевы и страсти влюбленной женщины, отдающей себя возлюбленному.
Вихрь поравнялся с бегущим быком, и, прянув с седла на крутой хребет разъяренного зверя, Любовь ухватила его за рога и, напрягая все силы, задрала покрытую пеной морду к небесам за миг до того, как рога коснулись тела танцовщицы.
Бык взревел и подпрыгнул.
От сильного толчка Любовь едва не свалилась на мостовую, но каким-то чудом удержалась на спине чудовища, не выпуская рогов из рук.
Оглушительные вопли зрителей подcтегнули пыл быка, и он принялся неистово мотать головой и взбрыкивать задними ногами.
Не останавливаясь ни на миг, кружилась в бешеном танце Кармен, не останавливаясь ни на миг, звенели с балконов гитары и визжали зрители, и, не останавливаясь ни на миг, метался по узкой улочке разъяренный бык с Любовью на спине.
Наконец, Любовь изловчилась и, выпустив один рог, выдернула из ножен кинжал.
Клинок вошел в загривок зверя по самую рукоять, и бык тяжело рухнул на колени.
Раскрасневшаяся, потная, дрожащая от возбуждения, девушка спрыгнула со спины поверженного чудовища на мостовую и едва не упала от изнеможения. В тот же миг Кармен оказалась рядом с нею и, обвив шею своей спасительницы одной рукой, поцеловала Любовь в губы.
Из дома вышел высокий красивый мужчина в нарядном, усыпанном блестками костюме и, грубо схватив красавицу за руку, ударил ее по щеке.
- Шлюха! Ты опозорила меня перед всем городом! Дрянь!
Он замахнулся для нового удара, но Кармен перехватила его руку и с насмешливым презрением во взгляде и голосе воскликнула:
- О, грозный убийца быков! А где же ты был, когда бык едва не растоптал меня?
Гневно сверкнув черными очами, Кармен обернулась к своей спасительнице.
- Он ударил меня. Если ты мужчина, убей его, - и все мои дни и ночи будут принадлежать отныне лишь тебе!
- Я не мужчина...
- Ну, если ты не мужчина, тогда в этом вонючем городишке вообще нет мужчин! - рассмеялась Кармен и впилась в губы девушки страстным поцелуем, от которого голова Любви закружилась сильнее, чем от бешеной скачки на спине быка. Ей показалось, что время остановилось и весь мир куда-то исчез, как вдруг Кармен вздрогнула всем телом, застонала и бессильно поникла в объятиях Любви.
По рукам девушки потекла горячая влага.
За спиной Кармен стоял мужчина в блестящем костюме, и с кинжала, который он сжимал в правой руке, на мостовую капала кровь.
На побледневших губах Кармен проступила мучительная усмешка.
- Он убил меня... Глупец... Меня можно убить, но удержать меня нельзя... Я умираю, как и жила, - свободной... Прощай, моя любовь...
Она потянулась губами к губам девушки, но вдруг тело ее выгнулось, словно красавица пыталась окончить прерванный танец, прекрасные глаза закрылись, и Любовь осторожно опустила мертвое тело танцовщицы на растоптанные быком ярко-красные розы...


«И самое прекрасное похоже на приключение. Там, где любовь перестает быть приключением, она становится мукой». К. Чапек
«Человек - самое жестокое из всех животных. Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор лучше всего чувствовал себя на земле, и когда он нашел себе ад, то ад сделался его небом на земле». Ф. Ницше
«Мы говорим о диких животных, но ведь человек - дикое и вольное животное. Все остальные звери следуют жесткой морали племени или вида, только человек выломился из своих рамок. Все звери - домашние, только человек всегда бездомен, как распутник или как монах». Г. К. Честертон
«Фанданго» - ритмическое внушение страсти, страстного и странного торжества. Вероятнее всего, что он - транскрипция соловьиной трели, возведенной в высшую степень музыкальной отчетливости». А. Грин
«В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой общины: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в воздушные выси. Его телодвижениями говорит колдовство. Как звери получили теперь дар слова и земля истекает молоком и медом, так и в человеке звучит нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он сам шествует теперь восторженный и возвышенный; такими он видел во сне шествовавших богов». Ф. Ницше
«Я стал бы верить только в бога, который умеет танцевать». Ф. Ницше
«Я говорю вам: нужно еще носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду». Ф. Ницше
«Говорить - прекрасное неразумие. Словами человек танцует по поверхности всех вещей». Ф. Ницше
«Не жира, но величайшей гибкости и силы хочет танцор от своего питания, - я не знаю, чем бы еще желал быть ум философа, как не хорошим танцором. Именно танец и есть его идеал, его искусство, в конце концов и его единственное благочестие, его «богослужение». Ф. Ницше
«Лучше всего Дамокл танцует под нависшим над ним мечом». А. Камю
«Но, черт возьми, что же такое правда? Ведь все эти разоблачения и обманы, все эти мучительные истины, разрушенные иллюзии и горький опыт - это ведь лишь частица правды; а правда - она больше; правда заключается в том, что любовь - великое чувство, безумие, гордыня, страсть, тщеславие, а любая жертва - подвиг, и любящий человек величествен в своем чувстве. Вот в чем состоит другая и самая значительная доля правды; но нужно быть поэтом, чтобы уметь увидеть и выразить это». К. Чапек
«Зрителей требует дух поэта - хотя бы то были буйволы!» Ф. Ницше
«Мы поставили наш стул посередине, - так говорит мне ухмылка их, - одинаково далеко от умирающего гладиатора и довольных свиней». Но это - посредственность; хотя бы и называлась она умеренностью». Ф. Ницше
«Страсть лучше стоицизма и лицемерия, быть честным, даже во зле, лучше, чем утратить себя, подчиняясь традиционной морали, свободный человек равно может быть и добрым и злым, но человек несвободный - позор для природы и для него нет ни земного, ни небесного утешения, наконец, каждый, кто хочет быть свободным, должен достигнуть этого сам, и свобода никому не падает в руки, как чудесный дар». Р. Вагнер
«Принципом, стремящимся свободно урегулировать взаимные отношения между людьми, обыкновенно считают любовь. Я не принимаю ее именно как принцип, прежде всего по той причине, что она посягает на мою свободу несомненно в более сильной степени, чем гордость. Основывая свои поступки по отношению к соседнему индивидууму на гордости, я так же волен причинить ему добро, как и зло, - буде захочу. Руководствуясь гордостью, я также свободно могу поднять свой нож против врага, как и подставить добровольно свою грудь под его нож. Ни в том, ни в другом случае свобода моих действий не будет нарушена. Основывая же свои поступки на принципе любви, я, несмотря часто на все мое желание, уже не имею права совершить зло. Иначе я или пошатну принятый принцип, или же нарушу свою свободу». К. Эрберг
«Женщина любит только свою любовь и любит мужчину лишь насколько мужчина любит любимую ею любовь». В. Ключевский
«Ты только никого не подпускай к себе близко. Подпустишь, - захочешь удержать, а удержать ничего нельзя». Э. М. Ремарк
«Есть два рода любви к ближнему. Если мы любим самое наше чувство любви к другому, это любовь. Если мы любим любовь другого к нам, это - дружба. Любовь разрушается взаимностью, а дружба ею питается». В. Ключевский
«Любовь - это первое слово Создателя, первая осиявшая его мысль. Когда он сказал: «Да будет свет!» - родилась Любовь. Все, что он сотворил, было прекрасно, ни одно свое творение не хотел бы он вернуть в небытие. И любовь стала источником всего земного и владычицей всего земного, но на всем ее пути - цветы и кровь, цветы и кровь». К. Гамсун
«Любовь, переведенная обратно на язык природы любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая - и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельною ненавистью полов! - Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:
Да! я убил ее,
я - мою обожаемую Кармен!
Такое понимание любви (единственно достойное философа - ) редко: оно выдвигает художественное произведение из тысячи других. Ибо в среднем художники поступают как все, даже хуже - они превратно понимают любовь... Они считают себя бескорыстными в любви, потому что хотят выгод для другого существа, часто наперекор собственным выгодам. Но взамен они хотят владеть этим другим существом... Даже Бог не является тут исключением. Он далек от того, чтобы думать: «что тебе до того, что я люблю тебя?» - он становится ужасен, если ему не платят взаимностью». Ф. Ницше



Танаис взошла на вершину горы, и в царстве вечного льда перед ней предстал величественный замок, сверкающий и воздушный, словно сделанный из серебра.
- Есть кто живой? - крикнула она, но ей ответило только эхо.
Она направилась на обход замка и, переходя из зала в зал, не уставала восторгаться искусством неведомых мастеров, воздвигнувших среди заоблачных высей это чудо из чудес.
- Если бы Бог обитал на земле, он избрал бы этот замок местом своего пребывания, - сказала она, за долгие годы странствий незаметно усвоив привычку всех одиноких разговаривать вслух с собой. - Неужели никогда не суждено людям узреть это дивное диво? Чья причуда вознесла его в стране нетающих снегов?
Обойдя весь замок, но так и не обнаружив хозяев, она опустилась на трон в одном из залов и задумалась, но вскоре из состояния задумчивости ее вывело ощущение, что за ней наблюдают. Она обвела взглядом зал, и за одной из колонн, поддерживавших свод зала, увидела человека, чьи глаза излучали высшую мудрость и неземное спокойствие.
- Кто ты? - спросила она, с любопытством разглядывая незнакомца. О нем нельзя было сказать, стар он или молод, ибо он был вне возраста. О нем нельзя было сказать, красив ли он, ибо он был выше земных понятий о красоте. О нем нельзя было даже с уверенностью сказать, мужчина это или женщина, ибо пол не имел для него значения.
- Мы ждали тебя, - просто сказал незнакомец и улыбнулся.
- Но где ты скрывался все это время?
- Нас нельзя увидеть, если мы не хотим быть увиденными, - ответил он, и зала стала наполняться подобными ему существами, возникавшими как бы из воздуха.
- Кто вы?
- Твои братья, - последовал ответ.
- У меня нет братьев, как, впрочем, и сестер, - возразила Танаис.
- Ты - член великого братства бессмертных, и ты нашла, наконец, свою настоящую родину - Шамбалу, страну бессмертных.
- Я ее не искала.
- Мы знаем это. Но не всегда находят те, кто ищет. Ты не могла не придти сюда. Твои странствия окончены. Оставайся с нами и постигай основы высшего знания, накопленного нами за тысячелетнюю историю Шамбалы и недоступного для смертных.
- Я не могу остаться. У меня есть долг.
- Забудь об этом. Люди, живущие там, внизу, погрязшие в суете и пороках, в невежестве и лени, не заслуживают такой жертвы. Они сами виновны в своих несчастьях и сами должны себе помочь... Здесь, в Шамбале, собран лучший цвет человечества. Поэты, художники, ученые, философы, словом, все, кто обессмертил себя своим умом и талантом, обитают здесь, в недоступном для простых смертных месте, все глубже проникая в тайны материи, пространства и времени и наслаждаясь утонченными радостями духа. Этот дворец построен мыслью из мысли, но это лишь ничтожный пример нашего могущества, основой которого является Знание. Мы овладели пространством и временем. Со скоростью мысли, быстрее которой нет ничего, мы путешествуем по звездам и эпохам, сами оставаясь невидимыми. Мы еще не можем, по примеру Бога, словом создавать новые миры, но уже недалек тот день, когда мы овладеем тайной Слова и сравняемся в могуществе с Творцом... Если ты захочешь уйти, мы не станем тебя удерживать. Но прежде чем ты примешь окончательное решение, подумай о том, что ты стоишь сейчас на низшей ступени познания, и для того, чтобы подняться на ту ступень, на которой находимся мы, тебе предстоит потратить многие тысячелетия, а мы тем временем уйдем так далеко, что у тебя не останется ни одного шанса когда-нибудь нас догнать. Ведь один разум, как бы ни был он могуч, не в состоянии соперничать с шестью сотнями лучших умов человечества. Тем более, что наша численность из века в век возрастает. Решай.
- Я желаю вам успеха на вашем пути, но пойду своим. Я не хочу вечно блаженствовать в обществе немногих избранных, достигших почти божественного могущества и совершенства, я не смогу блаженствовать, зная, что в это время люди продолжают гибнуть от голода, войн и болезней. И вы заблуждаетесь, полагая, что я пойду по пути могущества и совершенства одна. Вместе со мной пойдет все человечество. И вы ошибаетесь, думая, что нам никогда вас не догнать. Ведь шесть сотен умов, как бы могучи они ни были, не в состоянии соперничать с коллективным разумом всего человечества.
- Это достойный ответ, и нам остается лишь пожалеть, что ты не хочешь остаться с нами. Прощай и знай, что первый и последний раз видела ты жителей счастливой Шамбалы. Второго раза не будет, даже если на поиски ты потратишь вечность, - сказал бессмертный, и ослепительный замок исчез вместе со всеми его обитателями.
Танаис осталась одна под звездным небом.
Она печально улыбнулась и начала спускаться вниз, к людям.


«Я стою теперь перед последней вершиной своей и перед тем, что давно предназначено мне. Ах, я должен вступить на самый трудный путь свой! Ах, я начал самое одинокое странствование свое! Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа - часа, который говорит ему: «Только теперь ты идешь своим путем величия! Вершина и пропасть - слились теперь воедино!» Ф. Ницше
«Ты должен подниматься над самим собою, все выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под тобой! Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды - лишь это назвал бы я вершиной, лишь это осталось для меня последней вершиной!» Ф. Ницше
«Не показывает ли нам вся история человечества и весь опыт нашей собственной жизни, что правда всегда на стороне самой высокой вершины, что на нее волей-неволей приходится наконец взобраться, напрасно потеряв время на средних выступах гор? Что такое мудрец, герой, великий человек, как не тот, кто один, впереди всех других, взобрался на пустынную вершину, которую все более-менее ясно видели снизу?» М. Метерлинк
«Полагают, что хорошо устремлять взоры выше жизни; но, быть может, еще лучше приучить свою душу глядеть прямо перед собой и лишь на те вершины, которые ясно виднеются среди озаряющих горизонт облаков, для того, чтобы дать пристанище на этих вершинах своим желаньям и мечтам». М. Метерлинк
«Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!» А. Пушкин
«Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся. Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко? Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни». Ф. Ницше
«Именно там, где кажется, что человек кончается, он только начинается. И все существенное и неисчерпаемое находится в невидимом, где он вечно должен сторожить себя. Только на этих вершинах живут мысли, которые душа может признать за свои; только там возникают идеи, похожие на нее и столь же властные, как она сама. Там на мгновение царствует человечество, и эти слабо освещенные острия гор, быть может, единственные светочи земли, обозначающиеся в духовных пространствах. Их отблеск верно передает цвет нашей души. Мы чувствуем, что страсти разума и сердца показались бы чужому взору жалким раздором двух приходов. Но люди, о которых я говорил, покинули в своих делах маленькие селения страстей и сказали нечто, что может заинтересовать всех и не принадлежит к приходу земли. Человечество не должно волноваться исключительно в глубине самого себя, подобно стаду кротов. Необходимо, чтобы оно жило так, как будто ему предстоит со временем дать отчет в своей жизни старшим братьям». М. Метерлинк
«Так же, как движется тело человека в трех измерениях пространственных, - движется и душа его в трех измерениях Божественных; так же, как действует закон мирового тяготения физического на тело человека, действует и на душу его закон мирового тяготения духовного; вот почему те, кто двигается только в двух измерениях, как будто нет ни глубин, ни высот, - раздавливаются тяжестью или проваливаются в пустоту. Это и происходит с людьми наших дней». Д. Мережковский
«Откуда берутся высочайшие горы? - так спрашивал я однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря. Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине». Ф. Ницше
«Не богатством, не знатностью происхождения, не внешними вещами и не родовыми свойствами, а силой духа, внутренним правом личности должна создаваться реальная иерархия. Не ложное, мистически не реальное призвание знатного барина и правителя, землевладельца и капиталиста, а истинное и мистическое призвание поэта и мыслителя, пророка и мудреца, должно охранять от нивелирующей тенденции революционного социализма, враждебного всему качественному и индивидуальному. Для пользы бескачественной человеческой массы безбожно было бы истребить великие памятники, книги и картины, принести в жертву мыслителей, художников и пророков. Человечество потому только и делается достойным существования, что высокие горы поднимаются в творимой им культуре. В религии социализма является в мир какая-то злобная ненависть к слишком высоким качествам, и религия эта хотела бы истребить все слишком гениальное, творческое, слишком прекрасное и ослепительное своим духовным богатством во имя призрачного равенства пустоты и небытия. Это Великий Инквизитор хочет осчастливить миллионы младенцев и вырывает корни, из которых растут цветы вечной красоты. А для нее стоило жить. Пределом этого бескачественного уравнения будет не равенство личностей, а равенство во всеобщем небытии, равное небытие. И говорят уже: пусть лучше ничего не будет, ни единой личности, ни глубоких вод, ни высоких гор, лишь бы была механическая однородность». Н. Бердяев
«Высокие горы встречаются на земле. Но очень высоких гор нет. До 8 верст доходит, а вершин в 10 или 12 верст уже не бывает. И великие люди на земле встречаются. Но их росту тоже положен предел: не выше восьми верст. Случайный это предел, т. е. естественно объяснимый, или кто-то, чья воля диктует законы человеческому существованию, не хочет терпеть на земле слишком великих людей?» Л. Шестов
«Бог противится высоким деревьям». М. Лютер
«Es ist dafur gesorgt, das die Baume nicht den Himmel wacgsen». I.-W. Goete («Предустановлено, чтобы деревья не врастали в небо». И.-В. Гете)
«Высокие горы ждут новой Софии:
Прекрасен ее проницательный мозг!
Она - вся в огне, укрощая стихии,
Ей больно, что мир до любви не дорос». М. Нострадамус
«Достигнув предельной высоты подъема над суетой, мысль наша не только чувствует свою от нее свободу, но и как бы некоторую власть над этой текучей, изменчивой действительностью. - Я могу в любой момент остановить мыслью этот временный процесс, воскресить отдаленное прошедшее со всеми его живыми, яркими подробностями. Где Цезарь, Наполеон, Платон или Кант? Для суеты они канули в небытие, унесены в бесконечную, ушедшую даль. Но, поднимаясь на сверхвременную высоту мысли, мы их видим, для мысли они есть. Вопреки повседневному опыту, где все кончается ежесекундно, мысль дерзает сказать - есть бесконечное прошедшее: в этом - ее право, в этом же ее сила. Также и будущее: в той жизни, что под нами, его нет, оно еще не наступило. Но для мысли оно есть всегда, неизменно; в любую минуту я могу его предвосхитить и представить». Е. Трубецкой
«Я не удивился бы, если бы природа, увидев Шопенгауэра, забыла бы о своем первоначальном решении, пошла бы на уступки и согласилась, хотя бы в виде исключения, не воздавать ему за грех существования, только бы не пришлось истребить его. И вот тут является вопрос необычайного значения. Если природа вовсе не так уж верна своим вечным заданиям, если она может каяться и отрекаться от принятых решений, как раскаялся и библейский Бог в том, что он изгнал Адама из рая, если она пожалела Шопенгауэра и охранила его от гибели и, только чтоб не посвящать нас в свои тайны, подвергла его общей, видимой участи - он ведь и состарился и умер, как все остальные люди, - если природа, далее, не для одного только Шопенгауэра сделала исключения, если она где-нибудь в своих беспредельных владениях хранит и Александра Македонского, и Моцарта, и еще других, то правы ли люди, следующие в своей философии Анаксимандру? Не поторопился ли греческий мудрец с заключением, приписав первоначалу ту неизменность, которую мы привыкли чтить на земле?» Л. Шестов
«Какие бы здания мысли мы не возводили бы, в них не окажется достаточно места обывателю, чтобы вместить все, что ищет себе пристанища». Л. Шестов
«Сегодня перед рассветом я взошел на вершину холма
и увидел усыпанное звездами небо,
И сказал своей душе:
«Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной,
и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»
И моя душа сказала:
«Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо - и дальше». У. Уитмен
«Это почти неподвижности мука
Мчаться куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно, что есть уже где-то
Некто, летящий со скоростью света». Л. Мартынов
«Верховный долг нашей души - быть насколько возможно полной, счастливой, независимой и великой». М. Метерлинк
«Есть гении, для которых не существует ни время, ни пространство и которые мечтою могут проникать во все эпохи человеческой истории». Л. Шестов
«Народ есть окольный путь природы, чтобы прийти к шести-семи великим людям. - Да, - и чтобы потом их обойти». Ф. Ницше
«Люди Шамбалы приходят в этот мир, но их не узнают. Они выполняют свои работы не для себя, а для Шамбалы». Н. Рерих
«По мере творческого восхождения к чаемой свободе видит художник, как узкая и трудная тропа его личного творчества постепенно расширяется, давая место и для всякого, кто хочет быть ему спутником в этом сладком крестном восхождении к далеким вершинам. И чует он, что там, вдали, путь его пойдет уже не тесною тропою личного творчества, но широкою долиной коллективного творчества народного. Он чует великого творца, имя которому - Человечество. Он чует, он прозревает, он видит, как этот небывалый творец, достигнув льдистых вершин искусства, низвергается оттуда снежной лавиной своего могучего и победного творчества, как обрушивается в долину рабского бытия, как погребает его под снегами своей Красоты-Ненависти». К. Эрберг
«Мыслить движение именно и значит - найти покой в движении: мир мысли есть всегда покой. И не одна мысль, восходя к смыслу, испытывает эту радость покоя: с нею вместе взлетает ввысь и воля. Там, внизу, в мире, погрязшем в неправде, царствует всеобщий раздор, льются потоки крови. Но воля моя всею силою утверждает открывшуюся в мысли сверхвременную правду, единство всеобщей цели и смысла над всеобщей борьбой». Е. Трубецкой
«В пределах своей данной действительности человек есть только часть природы, но он постоянно и последовательно нарушает эти пределы; в своих духовных порождениях - религии и науке, нравственности и художестве - он обнаруживается как центр всеобщего сознания природы, как душа мира, как осуществляющаяся потенция абсолютного всеединства, и, следовательно, выше его может быть только это самое абсолютное в своем совершенном акте, или вечном бытии, т. е. Бог». В. Соловьев
«Отвратителен путь политических страстей, политического властолюбия, политического озверения. Берегитесь будить зверя политики, не знающего Бога, страшно обоготворение и самодовление политики. Мы ждем освобождения от неограниченной власти политики над нами, все превращающей в средство, отрицающей самоценность всех благ культуры. Мы не хотим и не должны признать государственное устроение самым важным и значительным делом жизни, есть в мире вещи более священные. Блеск и шум царств, все внешнее строительство, вся эта суета, за которую получают власть и славу, не кажутся нам пленительными, есть в мире слаще вещи, соблазнительнее и мучительнее. В тишине и кажущемся уединении совершаются великие мировые перевороты, определяется ход истории. Мудрецы и поэты, мыслители и художники, и те, что накопляют новый мистический опыт, и те, что открывают смысл вещей, все одинокие в жизни, как бы оторванные от того, что признается «жизнью», участвуют в осуществлении Смысла мировой истории не меньше шумных политиков, творцов царств, обладателей власти и славы. Только «кесареву», земному устроению человечества, государственному строительству, полезному для жизни, поклоняются в наши дни, но позволительно предпочитать «Божье», не устроение мира вне Смысла, а открытие Смысла и служение этому Смыслу хотя бы против пользы людской, против крепости земной. Если вечность не звук пустой, не призрак, нами создаваемый, то должно о ней заботиться более, чем о временности. И все творчество наше должно быть отдано не «кесареву», а «Божьему», т. е. сверх-мировому призванию людей. Наступят времена, когда «Божье», что было интимным и затаенным в нас, выйдет наружу и сразится на сцене мировой истории с «кесаревым», когда вечный смысл, открытый и пережитый в кажущемся уединении, одолеет злое могущество царств земных, когда «мудрецы и поэты» будут править миром, а не отвлеченные политики». Н. Бердяев
«Это будет такое время, когда люди станут благоразумно воздерживаться от всяких конструктивных предположений насчет мирового процесса и даже истории человечества, - такое время, когда в центре внимания будут уже не массы, а снова отдельные личности, образующие род моста через необозримый поток становления. И эти личности не представляют собой звеньев какого-либо процесса, но живут как бы одновременно и вне времени благодаря истории, которая делает возможным такое сотрудничество; они составляют как бы республику гениальных людей: один великан окликает другого через пустынные промежутки времени, и эти беседы исполинов духа продолжаются, не нарушаемые резвой суетой поколения карликов, которое копошится у их ног». Ф. Ницше
«Часто говорят о республике ученых, но не о республике гениев. В последней дело обстоит следующим образом: один великан кличет другому через пустое пространство веков; а мир карликов, проползающих под ними, не слышит ничего кроме гула, и ничего не понимает, кроме того, что вообще что-то происходит. А с другой стороны, - этот мир карликов занимается там, внизу, непрерывными дурачествами и производит много шуму, носится с тем, что намеренно обронили великаны, провозглашает героев, которые сами - карлики и т. п.; но все это не мешает тем духовным великанам, и они продолжают свою высокую беседу духов». А. Шопенгауэр



Ставер шагал по дремучему лесу и вдруг услышал слабый писк, доносившийся откуда-то из травы.
Он остановился и, наклонившись, внимательно посмотрел себе под ноги. По земле катался от боли крошечный человечек размером с мизинец Ставера.
Ставер осторожно взял его двумя пальцами и посадил на свою ладонь.
- Ты кто?
Человечек в ужасе зажмурился и заткнул уши.
- Ты кто? - повторил Ставер, но уже шепотом.
Человечек что-то пропищал в ответ, но так тихо, что Ставер не разобрал ни слова.
- Эй! Эй! - донеслось снизу и, опустив глаза, Ставер разглядел у своих ног еще с десяток крошечных существ. Они были явно чем-то встревожены, оживленно жестикулируя и переговариваясь между собою тоненькими писклявыми голосами.
Ставер осмотрелся и осторожно опустился на колени.
- Кто вы?
- Люди, - важно заявил один из человечков и привстал на цыпочки, чтобы казаться выше. - А ты кто?
- Человек.
- Нет. Ты не человек. Ты не похож ни на кого из нас.
- По-вашему, человеком является только тот, кто похож на вас? Но если я не человек, то кто же я? - усмехнулся Ставер.
- Наверное, ты - Бог, - с сомнением произнес человечек и уже увереннее повторил. - Да, скорее всего, ты - Бог... Скажи, зачем ты взял нашего товарища?
- Я наступил на него, - сказал Ставер и, заметив ужас крошечных существ, поспешно добавил. - Нечаянно.
- Ты раздавил его?! - гневно запищали человечки.
- Нет. К счастью, нет. Но я сильно его помял. Ему очень больно. Он плачет и ругается. Правда, я не понимаю ни слова.
- Тогда ты не Бог, - авторитетным тоном заявил все тот же человечек. - Бог добрый. Он не причиняет людям зла.
- Но я же не нарочно! Я просто не заметил его в траве, - стал оправдываться Ставер.
- Ну конечно! Раз ты такой большой и сильный, ты можешь безнаказанно давить всех, кто слабее и меньше! - возмущенно запищали человечки в один голос. - Смотри под ноги, когда идешь!
- Если все время смотреть под ноги, не будешь знать, куда идешь.
- Ну тогда давай, дави всех подряд на пути к своей цели! Ты злой и жестокий! Ты готов шагать по трупам!
- Да нет же! Поймите, я даже не подозревал о вашем существовании! Я просто шел себе и вдруг услышал какой-то писк!
- Писк он услышал! Только послушайте его! С каким пренебрежением он относится к людям! Человеческая жизнь ничего для него не значит! Как это он еще не передавил нас всех до единого!
- Да говорю же вам, я никого не хотел давить! Так получилось!
- Не ори! Здесь нет глухих! И откуда ты только взялся на нашу голову?! Жили себе - не тужили, и вот на тебе! - явился и чуть всех не передавил! А за что?
- Ну во-первых, я никого еще не раздавил...
- Так что же нам - дожидаться, когда ты кого-нибудь раздавишь?!
- Я уйду. Очень осторожно.
- А кто возместит причиненный тобою ущерб?
- И какой же ущерб я вам причинил?
- Моральный - вот какой! Мы спокойно жили и считали в порядке вещей свой рост! А теперь каждый из нас будет страдать от своей неполноценности и мечтать о том, чтобы сравняться с тобой! Но мы уже не можем вырасти! Как нам жить теперь?!
- Как раньше. Ничего ведь не изменилось.
- Для тебя! Но не для нас! У нас были свои силачи и свои великаны, но по сравненью с тобой они столь же ничтожны, как и самый маленький и слабый из нас! Ты разрушил нашу шкалу ценностей! Мы уже не хотим быть такими, какие мы есть, но мы не можем стать другими!
- Но я не вижу, чем мог бы вам помочь, - пожал плечами Ставер.
- Ты должен возместить нанесенный тобою вред!
- Каким образом?
- Ты станешь нашим богом и будешь работать на нас!
- Но я должен идти дальше. Да и вообще, - какой из меня бог?
- Ты не имеешь права нас бросить!
- Это почему же?
- У тебя, что, совести нет?
Ставер тяжело вздохнул и, помолчав, спросил:
- И что я должен буду делать?
- Для начала отнеси нас в наш город!
Ставер осторожно собрал человечков с земли, усадил их себе на плечи и, внимательно глядя под ноги, зашагал туда, куда указывали маленькие человечки.


«К герою уже не относятся теперь как к богу среди подобных ему людей, но как к Богом вдохновленному человеку, как к пророку. Это вторая фаза культа героев; первая и древнейшая, мы можем сказать, прошла безвозвратно: в истории мира не будет никогда более человека, которого, как бы велик он ни был, остальные люди признавали бы за бога. Мало того, мы имеем сейчас полное основание спросить: действительно ли считала когда-либо известная группа человеческих существ богом, творцом мира, человека, существовавшего бок о бок с ними, всеми видимого? Вероятно, нет: обыкновенно это был человек, о котором они вспоминали, которого они некогда видели. Но и этого никогда более не повторится: в великом человеке никогда уже более не будут видеть бога. Грубой и большой ошибкой было бы считать великого человека богом. Но да позволено будет нам сказать вместе с тем, что вообще трудно бывает узнать, что он такое, кем следует считать его и как относиться к нему! В истории всякой великой эпохи самый важный факт представляет то, каким образом люди относятся к появлению среди них великого человека. Инстинкт всегда подсказывал, что в нем есть что-то божественное. Но должно ли считать его богом или пророком или кем вообще должно считать его? Это всегда вопрос громадной важности; ответ, который люди дают на него, является как бы маленьким окном, позволяющим нам заглянуть в самую суть умственного состояния данных людей. Ибо, в сущности, все великие люди, как они выходят из рук природы, представляют всегда одно и то же: Один, Лютер, Джонсон, Бернс; я надеюсь показать, что, по существу, все они вылеплены из одной и той же глины; что благодаря лишь отношению, встречаемому ими со стороны людей, и формам, принимаемым им, они оказываются столь неизмеримо различны». Т. Карлейль
«Великаны, попирающие лес, как траву, - плод смирения. Башни, уходящие головой выше звезд, - плод смирения. Ибо башни не высоки, если мы не смотрим на них, и великаны не велики, если их не сравнивать с нами». Г. К. Честертон
«Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали, и все еще мельчают - и делает это их учение о счастье и добродетели. Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с довольством может мириться только скромная добродетель. Правда, они учатся шагать по-своему и шагать вперед; но я называю это ковылянием. - И этим мешают они всякому, кто спешит». Ф. Ницше
«Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их. Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, - ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были нужны». Ф. Ницше
«Величайшие гении не презирают того, кто ниже их, тогда как остальные люди обычно пренебрегают даже теми, кто выше их». В. Фонтенель
«Когда мы смотрим на кого-нибудь сверху вниз, единственное возможное оправдание – это то, что мы хотим поднять этого человека». Д. Джексон
«Склоняющийся над павшим распрямляется во весь рост, поднимающий других возвышает себя». Р. Ингерсолл
«Отдельная личность не обязана быть мудрее целой нации». О. Бальзак
«Идеалистическая, как и материалистическая философия всегда старалась возвыситься над Богом. И даже... теология, которая... даже в средние века, в пору своего величайшего расцвета и торжества, была всегда прислужницей философии, - и она непременно хотела быть выше Бога, над Богом. Вся potestas audiendi философов и теологов выражалась, главным образом, в стремлении подчинить Бога человеку». Л. Шестов
«Бог умышленно подменяется добром, а добро - братской любовью людей. Такая вера не исключает, вообще говоря, совершенного атеизма, совершенного безверия и ведет обязательно к стремлению уничтожать, душить, давить других людей во имя какого-нибудь принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей или меньшей мере чужд и не нужен ни его защитнику, ни людям». Л. Шестов
«Насколько велика или насколько мала опасность для общества, опасность для равенства, заключающаяся в каком-нибудь мнении, в каком-нибудь состоянии и аффекте, в какой-нибудь воле, в каком-нибудь даровании, - вот какова теперь моральная перспектива; и здесь опять боязнь есть мать морали. От высших и сильнейших инстинктов, когда они, прорываясь в страстях, увлекают отдельную личность далеко за пределы и далеко выше средней и низменной стадной совести, гибнет чувство собственного достоинства общины, гибнет ее вера в себя, как бы переламывается ее хребет - следовательно, именно эти инстинкты люди будут сильнее всего клеймить и поносить. Великий независимый дух, желание оставаться одиноким, великий разум кажутся уже опасными; все, что возвышает отдельную человеческую личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне злым; умеренный, скромный, приспосабливающийся, нивелирующий образ мыслей, посредственность вожделений получают моральное значение и прославляются». Ф. Ницше
«Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «невиновны они в своем маленьком существовании». - Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование». Ф. Ницше
«Великанов следует убивать просто потому, что они велики». Г. К. Честертон
«Повсюду вы видите маленьких людей, крайне деятельных, полезных, вся энергия которых держится на известных убеждениях, на ваш взгляд, несомненно ограниченных, несовершенных, держится на том, что вы называете заблуждением. Но верно ли, что долг предписывает человеку постоянно тревожить маленьких людей, их убеждения, если бы это представлялось даже всегда добрым делом? Многие люди совершают громкие дела, опираясь лишь на тощие традиции и условности, для них несомненные, а для вас невероятные; разбейте, отнимите у них точку опоры, и они погрузятся в бездонные глубины! «Если бы я имел полную горсть истины, - сказал Фонтенель, - я раскрыл бы только свой мизинец». Т. Карлейль
«Слишком давно признано за ними право на существование, за этими маленькими людьми; а теперь дана им наконец и власть - и вот учат они: «добро - это только то, что признают добром маленькие люди». Ф. Ницше
«Они неустанно спрашивают: «Как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?» И потому - они господа сегодняшнего дня. Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, - этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека! Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишение муравьев, жалкое довольство собой, «счастье большинства»! - И лучше уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь!» Ф. Ницше
«О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться - нагибаться перед маленькими!» Ф. Ницше
«Титаническое стремление стать как бы Атлантом всех отдельных существ и на сильных плечах нести их все выше и выше, все дальше и дальше и есть то, что объединяет прометеевское начало с дионисическим». Ф. Ницше
«Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов». И. Ньютон
«Насекомое блаженствует в капле воды, - она кажется ему царством небесным, - наслаждается и блаженствует до тех пор, пока ему не расскажут об океане, где ходят караваны судов и плещутся киты». Ф. Шиллер


Артакс плыл над океанским дном, удивленно рассматривая диковинных жителей морских глубин. Мимо него беззвучно скользили стайками и поодиночке рыбы самых причудливых форм и расцветок, каких не видывал еще ни один человеческий глаз.
Интерес исследователя гнал его в глубь океана, туда, где в вечном мраке, холоде и давлении страшной толщи воды казалась немыслимой никакая жизнь.
Океанское дно пошло под уклон и, следуя всем неровностям рельефа, Артакс стал погружаться в эту кромешную тьму, как вдруг непередаваемый, невыносимый ужас сковал его тело.
Из океанской бездны надвигалось на него что-то невыразимо ужасное, и первым его побуждением было устремиться вверх, к солнечному сиянию, но огромным усилием воли он подавил свой страх и медленно поплыл навстречу неведомой опасности, и вскоре смог различить всплывающую со дна океанской впадины гигантскую, бесформенную тушу.
Ужасный Левиафан, раздвигая тупой мордой плотную массу воды, плавно двигался в поисках пищи и жадно поглощал все, что попадалось ему на пути.
Артакс почувствовал, как мощный поток подхватил его и повлек по направлению к пасти Левиафана, и, напрягая все силы, поплыл прочь. С огромным трудом удалось ему вырваться из крутящегося водоворота, который засасывал в себя все, от живых существ до камней и водорослей, но внезапно Левиафан остановился, прекратив процесс потребления, и замер в полной неподвижности.
Артакс осмотрелся по сторонам, пытаясь понять причину внезапной перемены в поведении морского монстра, и увидел другого Левиафана, замершего в полусотне локтей от первого.
Для двух таких чудовищ океан был слишком тесен, и, судя по всему, они готовились к смертельной схватке, которой предстояло решить, кому из двоих владеть океанской пучиной.
Какое-то время они выжидали, присматриваясь друг к другу и выискивая слабые места противника, и вдруг почти одновременно ринулись друг другу навстречу и сшиблись лбами совсем близко от того места, где затаился Артакс.
Вновь и вновь они расходились, чтоб опять устремиться на таран, и весь океан замер и затаился, ожидая исхода сражения. От крови чудовищ помутнела вода, и Артакс не мог уже видеть всех подробностей схватки, но сотрясение океанской толщи при каждом столкновении Левиафанов не оставляло сомнений, что битва идет на жизнь и смерть, и в ней не будет побежденных, а только победитель останется в живых.
Один из Левиафанов обратился в бегство, но его противник не согласился на сомнительную победу и кинулся в погоню за врагом. Настигнув его, он разинул огромную пасть и впился зубами в истерзанный бок соперника. Тот, в свою очередь, запустил клыки в бок врага, и, истекая кровью, оба монстра стали медленно погружаться в бездонную пучину, но так и не разомкнули челюстей.
Артакс проводил их взглядом и начал всплывать наверх.


«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между Хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьей острогою? клади на него руку свою и помни о борьбе: вперед не будешь. Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем? Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему? под всем небом все Мое. Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их. Кто может открыть верх одежды его, кто подойдет к двойным челюстям его? Кто может отворить двери лица его? круг зубов его - ужас; крепкие щиты его - великолепие; они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежит плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь - за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеется. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собой светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; он царь над всеми сынами гордости». Книга Иова, 40:20-27, 41:1-26
«...искусством создан тот великий Левиафан, который назвается государством, и который является лишь искусственным человеком». Т. Гоббс
«Множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называется государством... Таково рождение того великого Левиафана или, вернее, того смертного бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой». Т. Гоббс
«Я обрисовал... природу человека... и одновременно и огромную власть его властителя, которого я сравнил с Левиафаном, взяв это сравнение из последних двух стихов сорок первой книги Иова, где Бог, рисуя великую силу Левиафана, называет его царем над всеми силами земными. Нет на земле, говорит Бог, подобного ему, он сотворен бесстрашным. На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости». Т. Гоббс
«Биологизм, доведенный до последней, предельной своей черты, незаметно и естественно переходит в сатанизм. Когда царящее в мире зло одухотворяется, когда закон борьбы за существование утверждается не только как факт, но как норма, которой все человеческое должно подчиняться, наша человеческая действительность становится чрезвычайно похожею на ад. Посмотрите на эти вооруженные с ног до головы государства, ощетинившиеся друг против друга и периодически заливающие мир кровью! Разве они не представляют собою жуткое напоминание о допотопных, давно исчезнувших чудовищах! И разве эти демонические фигуры борющихся между собою великих Левиафанов не говорят нам, в сущности, о том же, что фигуры чертей в аду? Нет в мире человека, есть усовершенствованные ихтиозавры и орангутанги с их вечно повторяющейся отвратительной свистопляской! Простое возвращение в животный мир для человека невозможно». Е. Трубецкой
«Гад пожрет гадину». Ф. Достоевский

ГЛАВА
Артакс увидел среди водорослей какое-то странное сооружение, но сколько ни кружил вокруг него, не сумел обнаружить вход. То, что сооружение было творением рук человеческих, не вызывало сомнений, и, не желая расстаться с надеждой проникнуть в его тайну, Артакс предпринял еще несколько безуспешных попыток, но наконец, вынужден был признать свое поражение и собрался плыть уже дальше, когда заметил слабый блеск, пробивавшийся сквозь переплетения кораллов.
Он протянул руку и провел ладонью по шершавой поверхности стены. Под наслоением кораллов оказалось застекленное отверстие, и в тот же миг в неприступной каменной толще образовался узкий проем, в который, к немалому удивлению Артакса, не хлынула, как следовало ожидать, вода.
Артакс шагнул в проем, края которого в ту же минуту сошлись у него за спиной.
Он оказался в длинном прямом коридоре, стены которого испускали слабое свечение. Дойдя до его конца, Артакс уперся в глухую стену, которая внезапно и бесшумно поднялась вверх, и взгляду Артакса предстал овальный зал, в центре которого стояло кресло.
Он сел, и находившаяся перед ним стена замерцала мягким приглушенным светом, и на ней появилось лицо мужчины. Его губы задвигались, но за шумом и треском слов было не разобрать.
Артакс терпеливо ждал, когда помехи прекратятся, пытаясь по артикуляции губ угадать хотя бы общий смысл произносимого, но вскоре понял, что этот язык совершенно ему незнаком.
Внезапно треск прекратился, и в наступившей тишине зазвучал негромкий спокойный голос. Еще несколько минут потребовалось Артаксу на то, чтобы расшифровать строй незнакомой речи.
- ... нам удалось достичь почти божественного могущества. Мы проникли в тайны материи, пространства и времени, мы научились управлять внутриатомными процессами, мы возгордились настолько, что решились бросить вызов Богу. Разве могли мы представить, сколь ничтожно наше знание и сколь безмерно наше невежество? И потому сейчас некогда могущественная и процветающая Атлантида погружается в морскую пучину, а я - последний из атлантов, который остался в живых, по-видимому, лишь для того, чтобы предостеречь идущих следом от повторения наших ошибок. Когда вы, наши неведомые потомки, достигнете такого могущества и знания, что сможете проникнуть в этот зал, расшифровать мертвый язык и услышать мою повесть, задумайтесь о том, что сколь ни огромно ваше могущество, оно ничтожно по сравнению с могуществом Бога, сколь ни глубоки ваши познания, ваше невежество еще глубже... Я не призываю вас отказаться от дальнейшего проникновения в тайны Вселенной. Я только прошу - не повторяйте ошибку атлантов, не направляйте свое могущество на разрушительные цели. Ибо ваша ошибка может стать последней ошибкой человечества...
Лицо атланта исчезло, и свечение стены потускнело.
- Не знаю, Лумо, удалось ли тебе пройти через обряд посвящения, но я только что выслушал тайну, охраняемую старейшинами твоего племени, из уст отдаленного предка гуанчей... Как знать, Лумо, не соверши атланты эту ошибку, ты летел бы сейчас к звездам или исследовал океанское дно... А может быть, ты просто не родился бы в том, другом мире, в мире, который мог бы быть, если бы не ошибка атлантов...
Артакс покинул мнемотеку атлантов, и каменные блоки плотно сомкнулись у него за спиной, чтоб донести хранящуюся в ней запись до тех, кому она была предназначена.
Он оттолкнулся ногами от океанского дна и стал всплывать вверх, к солнцу...


«Я искал Тебя, Господи, как только мог, я хотел понять веру мою... и очень устал». Блаженный Августин
«Дошел ли ты до родника пучин
и ходил ли ты по дну морей?
Врата смерти отверзлись ли для тебя,
врата мрака видел ли ты?» Экклезиаст
«Пытливость и дерзость низводят дух во мрак неисследимых глубин, возносят его в туманы заповедных высот. Пытливость учит: стремись разгадать тайну мира, разгадав, познаешь, быть может, истину. - Дерзость говорит: нарушай своею волею запреты мировых тайн, нарушая, познаешь, быть может, свободу. - И кидается разгадчик тайн во тьму глубин и в туманы высот, пытаясь преодолеть мировые преграды; но тщетно: мир в целом ускользает от него, и смеется мир над ним многоцветными радугами своих неразгаданных граней. Истина остается непознанной». К. Эрберг
«По существу мы ничего не знаем, ибо истина - в глубинах». Демокрит
«Нам знания не принесли спасенья,
Ум не помог нам веру обрести». Камаладдин Исфахани


Проезжая мимо прекрасного замка, Мария залюбовалась его донжоном, башенками и зубцами, и не заметила, откуда взялся на ее пути крестьянин в добротной одежде.
- Прекрасная госпожа! Если вы устали и хотите отдохнуть, хозяйка этого замка с удовольствием окажет вам свое гостеприимство! - произнес он с поклоном и снявши шапку.
- Это было бы весьма любезно с ее стороны. Я действительно нуждаюсь в отдыхе и совсем не прочь поужинать.
- В таком случае, следуйте, пожалуйста, за мной.
Крестьянин проводил Марию в просторный зал и, сообщив, что ужин будет подан через полчаса, удалился.
Послышались шаги, и в зал вошла владелица замка.
Мария не могла поверить своим глазам. Это была Танаис, немного постаревшая, но по-прежнему прекрасная.
- Ты?! Что ты делаешь здесь?! Что все это значит? - воскликнула она, вставая с места.
- Мы удивительно похожи, не правда ли? - тихим голосом спросила хозяйка замка. - Десять лет назад я сама была потрясена нашим сходством.
Слуги накрыли на стол, и женщины сели ужинать, исподволь разглядывая друг друга.
- Я имею обыкновение приглашать к столу одиноких путников, и в благодарность за гостеприимство они часто рассказывают много интересного. Сама я слишком боюсь того мира, который находится по другую сторону стен моего замка. Он кажется мне таким загадочным, пугающим и опасным... И я с огромным уважением отношусь к людям, которые имеют мужество жить вне крепостных стен, которые путешествуют, видят разные страны, общаются с разными людьми, далеко не всегда благожелательно настроенными... Скажите, как вы, такая юная, хрупкая, прекрасная, не боитесь путешествовать в одиночестве?
- Я совсем не храбрая. Скорее, напротив. Но я уверена, что со мной не может случиться ничего дурного и страшного, куда бы я ни направлялась. Надо просто верить в себя, в свою звезду, в свою удачу. Вера - это очень надежный щит...
- А как быть тем, кто не имеет такой счастливой веры? Наверное, им лучше запереться в четырех стенах, чтоб не накликать на себя беды?
- А может быть, для них лучше всего сразу лечь в гроб? Все равно ведь когда-нибудь умрешь.
- Возможно, вы и правы... Моя жизнь и впрямь весьма мало отличается от смерти... Я только ем, сплю, иногда мечтаю... Какая же это жизнь?
- И о чем вы мечтаете чаще всего?
- Наверное, о любви... Или о подвигах... Еще я люблю мечтать о том, как хорошо было бы уехать куда-нибудь очень далеко, преодолеть множество преград и опасностей и там встретить свою судьбу...
- А вы не мечтаете о богатстве и славе?
- Я родилась богатой, поэтому богатство для меня нечто само собою разумеющееся. Я не хотела бы его лишиться, потому что тогда я уже не смогла бы беспрепятственно предаваться своим мечтам, но и к большему богатству я не стремлюсь, так как тогда у меня появились бы новые хлопоты, как им распорядиться... А слава... Прижизненная слава утомительна, а посмертная - бессмысленна... Нет, о славе я не мечтаю...
- Неужели вы никогда не любили?
- Почему же? В мечтах я создала некий образ, бестелесный, туманный, призрачный и прекрасный... Я знала, что этой любви никогда не суждено осуществиться, зато в ней никогда нельзя было бы и разочароваться... Она была неподвластна времени и внешним обстоятельствам... Плотская сторона любви всегда внушала мне непреодолимое отвращение. Я никогда не смогла бы полюбить человека из плоти и крови, - только бестелесный призрак. Страсть, желание - это не для меня...
- А вы никогда не думали о том, что обкрадываете себя, добровольно отказываясь от того наслаждения, которое дарует любовь?
- Нет. Я знаю, что в этой жизни за все приходится платить. И плата, которую судьба взимает за любовь, намного превышает то наслаждение, которое она способна подарить...
- Вы верно заметили, что в этой жизни за все приходится платить. И за то, от чего отказался, - тоже. Когда-нибудь вы горько пожалеете о том, что растратили свою жизнь на бесплодные мечтания... Одинокая старость - это ли не самая жестокая расплата за презрение к любви?
- К одиночеству я привыкла. А старость меня не пугает, потому что я до нее не доживу... Я умру в тот день, когда мне исполнится сорок лет. Я так решила уже давно, и знаю, что не передумаю... Мне осталось жить еще несколько лет. Как много и как мало...
- А вы уверены в том, что в тот день, когда вам исполнится сорок лет, вы ни о чем не пожалеете?
- Уверена... Ну, может быть, самую малость...
- О чем же?
- О том, что такая женщина, как вы, любит не меня, а моего двойника.
- Как вы догадались об этом?
- Это было совсем несложно. Одиночество сделало меня наблюдательной.
- Ну что ж... Благодарю вас за гостеприимство и не хочу мешать вашему уединению. Прощайте.
- Не уходите! Прошу вас! - умоляюще воскликнула Долорес. - Побудьте у меня хотя бы несколько дней!
- Очень сожалею, но мне действительно нужно спешить.
- Если вы уйдете сейчас, я умру!
- Какие глупости! - покачала головою Мария.
- Я люблю вас!
- Это пройдет...
- А если я не хочу, чтоб это проходило?! У меня ничего не было в жизни до встречи с вами, и ничего не будет после... Вы похожи на тот неуловимый, изменчивый и прекрасный образ, который я создала в своем воображении... Я не могу вас потерять!
- «И это пройдет...»
- Если это пройдет, то и жить не стоит!
- Жизнь вмещает больше, чем любовь...
- Поцелуйте меня на прощание... Я не слишком много прошу?
- Нет...
Они поцеловались.
- Прощайте... - хрипло прошептала Долорес. - И не оглядывайтесь, когда будете уходить. Я этого не перенесу...
Мария села верхом на лошадь и не оглядываясь поехала к воротам замка.
Долорес смотрела ей вслед, пока ворота не закрылись за нею, потом вернулась в опустевший замок, сняла со стены в парадном зале рыцарский меч и, держась одной рукой за перила, стала медленно подниматься вверх по лестнице...


«Если я сегодня постучусь в дверь дома и должен встретить там первую улыбку печали, которая никогда не окончится, то возможно, что я завершаю действие, начатое мною гораздо раньше, чем я думаю. К чему тогда воспитывать свое «я», на которое мы не имеем никакого влияния? Мы должны были бы только следить за своей звездой. Она бывает добрая или злая, бледная или могущественная, и все силы океана не могли бы в ней ничего изменить. Иные, верующие в свою звезду, играют ею, как стеклянным шаром. Подвергая ее опасности, они бросают ее, куда хотят: верная, она все равно возвратится в их руки. Они хорошо знают, что она не может разбиться. Но есть много таких, которым стоит только поднять взор на свою звезду, как она немедленно отрывается от тверди небес и падает, рассыпаясь, к их ногам». М. Метерлинк
«И суеверней странник и покорней
Проходит опустелою кумирней,
Минувших роз ища средь новых терний». В. Иванов
«О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной». Е. Баратынский
«Смолоду смотреть на все с тупым равнодушием и отказываться от земных радостей потому лишь, что они преходящи, так же нелепо, как желать от рождения быть старухой - дескать, когда-нибудь все равно состаришься». У. Конгрив
«Ничто так не противоположно мудрости, как мелкое благоразумие. Лучше бесполезно суетиться вокруг какого-нибудь счастия, чем сонливо, сидя у камелька, ожидать идеального счастья, которое никогда не придет. На кровлю того, кто никогда не выходит из дому, спускаются лишь радости, никому не желанные. Поэтому мы не назовем мудрым того человека, который в области чувств, например, не идет бесконечно дальше того, что ему разрешает разум, или того, что ему советует ожидать опыт. Равным образом мы не назовем мудрым друга, который не отдается вполне дружбе, предвидя конец, или влюбленного, который не отдает всего себя из опасения уничтожиться в своей любви». М. Метерлинк
«Любовь, подобно небесам, открывающимся для святых, даже самому скучному человеку являет на мгновение все лучшие возможности рода человеческого. Тот, кому она явилась, обретает веру, надежду и милосердие к другому живому существу, пусть даже оно будет созданием его собственного воображения, но, если человек любит всей душой, пусть даже и плод своего воображения, любовь возвеличивает его». А. Хелпс
«Правда, что для любви, как и для всего прочего, необходим возможно более возвышенный идеал; но всякий идеал, не отвечающий сильной внутренней реальности, есть не что иное, как праздная, бесплодная и приторная ложь. Достаточно двух-трех недостижимых идеалов, чтобы парализовать целую жизнь. Ошибочно думать, будто высота души измеряется высотою ее стремлений и мечтаний. У слабых обыкновенно более прекрасные и многочисленные мечты, чем у сильных, ибо вся их энергия, вся их деятельность испаряется в этих мечтах. Высота обычной мечты, когда надо определить нашу нравственную высоту, может быть принята в расчет лишь настолько, насколько она является тенью, отброшенной предшествующей жизнью и уже твердою, испытанною человеческою волею». М. Метерлинк
«У нас есть некоторая вероятность отыскать вне себя свой идеал лишь после того, как мы, по возможности, воплотили его в самих себе. Вправе ли вы надеяться, что вы узнаете и удержите душу честную, глубокую, любящую, верную, неистощимую, душу всеобъемлющую, самобытную, независимую, мужественную, благожелательную и благородную, если вы так же хорошо, как она, не узнали, что такое честность, любовь, верность, мысль, жизнь, самобытность, независимость, мужество, благожелательность и благородство? И как знать вам все эти душевные качества, если вы их не любили и долго не жили среди них, как она любила их и как она среди них жила?»М. Метерлинк
«Даже в своей любви к другому человеку важно быть достаточным для себя самого». С. Кьеркегор
«Наши поступки и мысли определяются верой, особенно когда мы ни во что не верим. Именно поэтому все первоначальное и простое представляется нам дурным». Г. К. Честертон
«Европа, когда ей пришлось выбирать между верой, пришедшей из чуждых стран, и разумом, который она вырастила у себя, недолго колебалась. Если она и приняла веру, то лишь подвергши ее предварительно самому строгому испытанию». Л. Шестов
«Пусть атеисты выберут себе Бога по вкусу - они найдут только одного, кто был покинут, как они; только одну веру, где Бог хоть на мгновение стал безбожником». Г. К. Честертон
«Не слушает и Платона отдельная человеческая душа. Она рвется на простор, прочь от домашних пенатов, изготовленных искусными руками знаменитых философов. Ей часто об этом некогда и думать. Она не умеет дать себе отчета в том, что разум, превративший свой бедный опыт в учение о жизни, обманул ее. Ей вдруг дары разума - покой, тишина, приятство - становятся противны. Она хочет того, что разуму и не снилось. По общему, выработанному для всех шаблону она жить уже не может. Всякое знание ее тяготит - именно потому, что оно есть знание, т. е. обобщенная скудость. Она не хочет знать, не хочет понимать, чтобы не связывать себя. Разум - сирена: он умеет о себе и своих так рассказать, будто его учения не связывают, а освобождают. Он только и говорит о свободе. И обещает, обещает, обещает. Обещает все, кроме того, что ему не дано постичь, даже заподозрить. Но мы уже знаем, что он может постичь и предвидеть. Он сулит нам все постулаты - и те, о которых говорил Кант, и те, о которых говорил Платон, если только, падши, вы ему поклонитесь. Но посулами все и окончится. Если с вас этого достаточно - примите разум в руководители, обобщайте и предвосхищайте опыт и продолжайте верить, что это необыкновенно важное и нужное дело. Если нет, - бросьте всякие расчеты и обобщения и идите смело, без оглядки, в неизвестность, куда Бог поведет, и что будет, то будет. Не пойдете? Дело ваше». Л. Шестов
«Верить можно лишь в то, чего нет и что невозможно». М. Мамардашвили
«Если мы мечтаем, чтобы Европа была рыцарственной и романтичной, мы должны твердить, что нашим душам грозит гибель, а не отрицать возможность гибели». Г. К. Честертон
«Больше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет - отвечайте искренне, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут!» Ф. Достоевский
«Если к сорока годам комната человека не наполняется детскими голосами, то она наполняется кошмарами». Сен-Бев
«Идею «смертельной болезни» следует понимать в определенном смысле. Буквально она означает несчастье, границей и исходом которого является смерть, и потому служит синонимом болезни, от которой умирают. Однако отнюдь не в этом смысле отчаяние действительно может быть названо так, ибо для христианина сама смерть есть переход к жизни. В этом смысле ни один физический недуг не представляет для него «смертельную болезнь». Смерть прекращает болезни, однако сама по себе она не является конечной границей. Но «смертельная болезнь» в строгом смысле слова означает недуг, который приводит к смерти, причем за нею больше не следует ничего. Именно таково отчаяние». С. Кьеркегор
«Ошибкой, хотя и иначе причастной к отчаянию, будет верить в то, что отчаяние это исключительно удел юных. И если судить вообще, то, помимо того, что это означает непонимание природы духовного и притом несознавание того, что человек - это не просто живое существо, но также и дух, - как глупо думать, будто вера и мудрость могут придти к нам так естественно и небрежно, - не сложнее, чем с годами появляются зубы, борода и прочее. Нет, откуда бы не появлялись с фатальной неизбежностью люди и что бы с ними ни приключалось, - единственное, что ускользает от власти неизбежности, - это вера и мудрость. Ибо никогда, если уж речь идет о духе, простая неизбежность ничего не приносит человеку, у духа нет как раз более жестокого врага, чем она. Однако потерять веру и мудрость, напротив, легче всего с годами. С ними может безвозвратно теряться та немногая толика страсти, чувства, воображения, та немногая толика внутреннего, которое было у человека, и столь же безвозвратно (ибо все это всегда происходит безвозвратно) человек встает под знамена пошлости, которая полагает, будто понимает жизнь». С. Кьеркегор
«Суицид - это бегство от мира, отказ от него». А. Камю
«Мир - не пансион в Брайтоне, откуда мы можем уехать, если он нам не понравился. Он - наша фамильная крепость с флагом на башне, и чем хуже в нем дела, тем меньше у нас прав уйти. Суть не в том, что мир слишком плох для любви или слишком хорош для ненависти. Суть в ином: когда вы кого-то любите, счастье его, тем паче несчастье умножают вашу любовь». Г. К. Честертон
«Самоубийство - не просто грех, это грех грехов. Это предательство, дезертирство, абсолютное зло. Убийца убивает человека, самоубийца - всех людей». Г. К. Честертон
«Очень трудно уловить мгновенное движение души, которая делает выбор в пользу смерти, но зато вполне под силу сделать заключение из самого акта суицида. В жизни, как и в мелодраме, самоубийство означает признание. Свести счеты с жизнью - означает признаться, что бытие больше не поддается пониманию: явственно осознается только его конец». А. Камю
«Самоубийство само по себе есть факт, ценность которого зависит от тех мотивов, которые его создали. Если таким мотивом является мое малодушие, то самоубийство - лишь доказательство окончательной победы надо мною природы, лишний раз подтверждающей на мне свои неумолимые законы. Если же я разбиваю себе голову о стену ради протеста, ради того мгновения освобождения, которое несет с собой этот протест, то в это мгновение побеждает не природа, а я; в это мгновение совершается акт нарушения основного закона природы: закона самосохранения каждой ее крупинки в пределах рабского бытия; в это мгновение совершается чудо». К. Эрберг
«Самоубийство при потере идеи о бессмертии является совершенной и неизбежной необходимостью для каждого человека, чуть-чуть приподнявшегося в своем уровне над скотами». Ф. Достоевский
«Когда кончают жизнь самоубийством, с ясным сознанием того, что самоубийство причастно отчаянию, то есть с истинной идеей самоубийства, отчаяние более сильно, чем когда кончают с собой, не сознавая по-настоящему, что самоубийство причастно отчаянию; напротив, когда кончают с собой с ложной идеей самоубийства, отчаяние менее напряженно. С другой стороны, чем более ясной идеей о самом себе (осознание Я) обладают, кончая самоубийством, тем более напряженно отчаяние, - по сравнению с тем, кто убивает себя в смутном и беспокойном состоянии души». С. Кьеркегор
«Противоположное отчаянию - это вера». С. Кьеркегор
«Вера есть знание смысла жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни». Л. Толстой
«Если человек настолько захочет отделаться от своего присутствия, что покончит с собой, его присутствие не кончится: покончивший с собой будет продолжать присутствовать как уже не живой человек, но как именно он, этот вот человек, не кто-то другой. Присутствие длится дольше, чем жизнь». В. Бибихин
«Когда мы теряем любимое существо, воспоминание о минутах, когда мы недостаточно его любили, заставляет нас плакать слезами, которые не приносят облегчения. Если же мы постоянно улыбались покинувшему нас существу, мы не найдем в своей печали ничего умаляющего, и мы будем плакать слезами, которые отчасти сохранят нежность вспоминаемых ласк и добродетелей. Ибо воспоминание об истинной любви, которая есть один из актов добродетели, заключающий в себе все остальные, извлекает из наших глаз такие же благодетельные слезы, как те прекрасные часы, которыми порождены эти воспоминания. Ничто так не справедливо, как страдание. И вся наша жизнь ждет, чтобы пробил его час, как форма ожидает расплавленной бронзы для того, чтобы выплатить нам заслуженную нами плату». М. Метерлинк
«Как мое наслаждение, так и мое страдание - я сам. Следовательно, отрицая мое страдание, я сам себя отрицаю. Я словно стараюсь в себе убить и без того умирающее, вольно довершаю начавшуюся без меня и вопреки мне мою смерть. - Потому не суди самоубийц: ты тоже самоубийца. Я преодолеваю страдание - страданием, смерть - смертью, страдание роковое и нежеланное - вольным. Оно часто и страданием-то мне не кажется - до того я уже «сморщился», себя самого искалечил и убил! Столь же охотно расстаюсь я и с моим наслаждением, т. е. убиваю его в себе и себя в нем, когда им «пресытился». Л. Карсавин
«Любить и погибнуть - это согласуется от вечности. Хотеть любви - это значит хотеть также смерти. Так говорю я вам, малодушные». Ф. Ницше


Любовь рассеяно бродила по кладбищу среди мраморных надгробий, читала надписи на памятниках, пытаясь представить себе людей, чей прах покоился в земле, и вдруг услышала шум, доносившийся из ближайшего склепа.
Она потянула на себя тяжелую дверь и вошла в фамильную усыпальницу.
Прекрасная, совсем юная девушка с рассыпавшимися по плечам и груди черными локонами склонилась над распростертым возле открытого пустого саркофага юношей и, осторожно касаясь пальцами его бледного лица, восклицала горестно и нежно:
- О мой Ромео! Почему не дышишь ты? Где твой румянец нежный и улыбка? Зачем не открываешь ты очей, чтоб на меня взглянуть?.. Ты спишь?.. О, нет! Ты умер!.. Я вижу кровь!.. О, как же ты жесток! Зачем ушел, со мной не попрощавшись? О, нет - зачем не взял меня с собой? Что делать мне с моим ненужным телом? Ведь ты лишил его души! Верни ее - или возьми впридачу к ней и тело!.. Ты умер, потому что ты любил... Твоя любовь была так беспредельна, что ты за мной последовал и в смерть, ведь ты не знал, что смерть моя поддельна! Ты, для кого пошла я на обман, сам оказался жертвою обмана!.. Так знай же, мой возлюбленный: никто не скажет, что Джульетта Капулетти по малодушию осталась жить, когда ее любовь сошла в могилу!.. Ах, в этом мире вечная любовь не проживет и дня - не то, что вечность! Смерть сторожит ее и не дает расцвесть. Любовь - лишь гость случайный, из Вечности забредший в этот мир, где все мгновенно, тленно, преходяще. Для вечного лишь Вечность даст приют! Мы снова будем вместе, мой Ромео, там, где невластны Смерть, Судьба и Случай, и то, что нас сегодня разлучило, сейчас навеки нас соединит!.. О мой возлюбленный, встречай свою Джульетту!
С этими словами девушка вынула стилет из груди возлюбленного и недрогнувшей рукой вонзила в свою.
Опустив голову, печальная и задумчивая, вышла Любовь из склепа и осторожно, словно боясь потревожить слившихся в последнем объятии юных любовников, прикрыла за собою дверь.
Погладив Вихря по мягкой гриве, она заглянула в его умные глаза и тихо спросила:
- Ты, наверное, осуждаешь меня?.. Тебе непонятно, почему я не остановила ее?.. Ах ты, мой красавец... Ты видишь красивую кобылицу, и ты уже влюблен в нее, просто потому что ты - жеребец, а она - кобылица. И если заменить ее другой, ты едва ли заметишь разницу... Тебе не дано понять, что существует любовь, не допускающая даже мысли о возможности замены, потому что любят не тела, а души, встретившие и узнавшие друг друга... Я не знаю, существует ли лошадиный рай, но если существует, в нем, должно быть, обитают прекрасные крылатые кони, которые любят однажды и навсегда... Когда ты попадешь туда, Вихрь, ты, возможно, поймешь, почему я не остановила ее...
Любовь села в седло и медленным шагом покинула город мертвых.


«Он тех людей узрит гробницы,
Их эпитафии прочтет,
Времен минувших небылицы
За речи истины почтет,
Не мысля, что в сем месте сгнили
Сердца, которые любили!» М. Лермонтов
«Каждый человек – это мир, который с ним рождается и с ним умирает; под всякой могильной плитой лежит всемирная история». Г. Гейне
«Преодоление фетишизма есть путь к индивидуальному бессмертию, к реально-мистическому ощущению и утверждению личности. Трагически страшна эта уединенность человека от человека, эта пустая бездна между любящими и близкими». Н. Бердяев
«За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!» М. Булгаков
«Мелкие горести и неглубокая любовь живучи. Великая любовь и великое горе гибнут от избытка своей силы». О. Уайльд
«Между «капризом» и «вечной любовью» разница только та, что каприз длится несколько дольше». О. Уайльд
«Вечная любовь живет едва ли три недели». А. Пушкин
«Любовь - это то, чего нет и не бывает». И. Бунин
«Разве не ужасно, что любовь, которая так часто ускользает и в жизни, теперь оказывается лишенной и небесной поддержки? И разве не посрамляется тут старое присловье, согласно которому браки заключаются на небесах? Обычно именно утеснения и трудности конечного, как злые духи, пытаются разлучить любящих, однако на стороне любви - небо, и потому этот священный альянс побеждает всех врагов. Здесь же само небо разделяет то, что небо и соединило. Кто бы мог подумать о чем-то подобном?» С. Кьеркегор
«Особенно сильная любовь большею частью бывает несчастна, а несчастная любовь весьма обыкновенно ведет к самоубийству в той или другой форме; и каждое из этих многочисленных самоубийств от несчастной любви явно опровергает ту теорию, по которой сильная любовь только затем и возбуждается, чтобы во что бы то ни стало произвести требуемое потомство, которого важность знаменуется силою этой любви, тогда как на самом деле во всех этих случаях сила любви именно исключает самую возможность не только важного, но и какого бы то ни было потомства. Случаи неразделенной любви слишком обычны, чтобы видеть в них только исключение, которое можно оставить без внимания. Да если бы и так, это мало помогло бы делу, ибо именно в тех случаях, где особенно сильно любовь является с обеих сторон, она не приводит к тому, что требуется теорией. По теории Ромео и Джульетта должны были бы соответственно своей великой взаимной страсти породить какого-нибудь очень великого человека, по крайней мере Шекспира, но на самом деле, как известно, наоборот, не они создали Шекспира, а он их, и притом без всякой страсти - путем бесполого творчества. Ромео и Джульетта, как и большинство страстных любовников, умерли, не породив никого, а породивший их Шекспир, как и прочие великие люди, родился не от безумно влюбленной пары, а от заурядного житейского брака (и сам он хотя испытывал сильную любовную страсть, как видно, между прочим, из его сонетов, но никакого замечательного потомства отнюдь не произошло)». В. Соловьев
«Он умер от любви ко мне - и вот
Мне верность доказать настал черед». А. Навои
«Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». М. Булгаков
«Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте». В. Шекспир
«Эта любовная повесть будет читаться сквозь слезы любви, пока в мире будет любовь». Д. Мережковский
«Смерть - брачное ложе влюбленных». Новалис
«Только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к Воскресению». Д. Мережковский
«Вечный страх любящего - смерть любимого». Д. Мережковский
«Можно совсем отвергнуть загробную жизнь, но, приняв ее, нельзя не принять и того, что начатое здесь, во времени, продолжается в вечности. Если в жизни земной величайшее блаженство - любить, а потеря любви - страдание величайшее, то тем более в жизни вечной, когда мы увидим начало всякой жизни - Любовь, уже лицом к лицу. Это и значит: кто любит, тот знает, что любовь есть блаженство величайшее - рай, а потеря любви - мука величайшая - ад». Д. Мережковский
«Кто умирает, любя, тот вечно живет». Г. Новелло
«Любовь... находит своих священников в поэтах, и порой можно слышать голос, который умеет поддержать честь любви; но о вере не слышно ни единого слова; кто же будет обращаться к чести этой страсти?» С. Кьеркегор
«Величайшие трагические мотивы остались до сих пор неиспользованными: ибо что знает какой-нибудь поэт о сотне трагедий совести?» Ф. Ницше



Шесть воинов, рослых и плечистых, как наподбор, смотрели в лицо Глеба голубыми и холодными, как небо их родины, глазами.
Глеб протянул к ним открытые ладони и сказал:
- Я пришел с миром.
Воины обменялись короткими взглядами, и один из них сделал Глебу знак следовать за собой.
Викинг проводил Глеба до дверей добротного сруба и постучал.
Из дома вышел голубоглазый исполин с белокурыми прямыми волосами и без любопытства взглянул на пришельца.
- Зачем пожаловал?
- Я ищу мальчика по имени Мир. Пятнадцать лет назад он был похищен мужчиной по прозвищу Вар.
- Здесь их нет, - холодно ответил исполин.
- Вы уверены?
- Уверен. За последние пятнадцать лет здесь не было чужаков.
Глеб повернулся и пошел обратно.
- Постой, чужеземец, - негромко окликнул его исполин.
Глеб остановился и оглянулся назад.
- У нас скупая земля, и мы привыкли добывать себе пропитание мечом, а не плугом. Никто не радуется, когда мы заявляемся в гости, никто не приходит к нам как гость. Викинги внушают ужас своим соседям. Ты не побоялся придти к нам один и без оружия. Выше всего мы ценим отвагу. Будь нашим гостем.
Под открытым небом был накрыт пиршественный стол, и все мужчины племени расселись по своим местам согласно возрасту, положению и заслугам, после чего на свободные места сели женщины.
Пища была простой и грубой, но сытной и здоровой, вина и меда было в изобилии, но никто не напивался допьяна, блюдя свое достоинство.
- Почему не слышно славного барда Сигурда? - слегка захмелев, спросил ярл, и в круг вышел певец.
Среди рослых, широкоплечих, мускулистых соплеменников он казался беззащитным и слабым, как ребенок, но, когда он начал сказание, мужественная красота его голоса заставила Глеба забыть о его неказистой внешности.
Он воспевал походы и подвиги, удаль и силу героев, военную удачу и мужскую дружбу, и задумчиво внимали его пению викинги, и в отблесках костра их лица казались отлитыми из меди.
Скальд спел о мудром Одине и могучем Торе, о нежной Майе и коварном Локи, о кольце Нибелунгов, о Гудрун и Сигурде, а когда закончил сказание, к нему подошла прекрасная девушка и, крепко обняв, поцеловала.
В тот же миг из-за стола вскочил высокий, плечистый красавец и, схватив девушку за руку, отшвырнул ее в снег.
Не помня себя от ярости, скальд кинулся на обидчика с кулаками, но красавец с презрительным смехом оттолкнул его от себя, сказав:
- Если ты способен воспевать подвиги, это совсем не значит, что ты способен их совершать.
Несколько викингов встали со своих мест, с недвусмысленной угрозой глядя на красавца, но скальд остановил их движением руки.
- Мы оба - мужчины, и сами решим свой спор.
И оба противника начали готовиться к поединку.
- Останови их, - сказал Глеб, обращаясь к конунгу.
Исполин отрицательно покачал головой.
- В делах чести я невластен. Они должны и будут сражаться. Таков закон.
- Это убийство! Силы неравны!
- Бесчестье страшнее, чем смерть. А запятнанную честь можно отмыть только кровью. Своей. Или своего врага.
Противники сошлись в центре круга, и первым же ударом красавец поверг певца на снег. Певец попытался приподняться, но противник, оскалив зубы в жестокой усмешке, вонзил клинок в его незащищенную грудь.
На лице скальда не отразилось ни боли, ни страха, - лишь безмерное удивление перед могуществом и несправедливостью рока.
Красавец рывком извлек свой меч из груди певца, и струя крови, забив из открывшейся раны, забрызгала его с ног до головы.
Глеб встал. Ни ярости, ни гнева, ни ненависти, ни злобы не выражали его глаза.
- Если ты способен убить человека, никогда не державшего в руках оружия, это совсем не значит, что ты способен сразиться с мужчиной. Защищайся.
Викинг угрюмо расправил плечи и взялся за рукоять меча обеими руками.
Глеб вышел в круг и, сняв кафтан, кинул его на снег, оставшись в нательной рубахе.
Викинг резко взмахнул мечом, но Глеб нырком ушел из-под удара и кулаком нанес ответный удар. Викинг переломился пополам от боли. Глеб отступил назад и терпеливо ждал, пока противник опомнится.
Красавец отдышался и, выставив меч перед собой, пошел на Глеба, но в его движениях уже не было прежней легкости и уверенности. Он сделал выпад, однако Глеб увернулся и ударил кулаком в красивое лицо.
Викинг выронил меч из рук и, закрывая ладонями лицо, рухнул на снег. Его пальцы окрасились кровью, и он уже не смог подняться.
- Ты - прекрасный боец, - сказал ярл. - Оставайся с нами.
- Я должен идти дальше на север, - сказал Глеб.
- Там ничего нет. Только лед и снег.
- Я должен.
- Как знаешь, - с сожалением сказал конунг и встал. - Кто из мужчин хочет отправиться на север вместе с этим человеком?
Двенадцать викингов молча поднялись со своих мест.
- Приготовьте ладью к отплытию, - сказал конунг, и вместе со своими новыми спутниками Глеб направился к стоявшим на берегу ладьям.


«Кто узнал тех «добрых» лишь в качестве врагов, тот узнал их не иначе как злых врагов, и те же самые люди, которые inter pares столь строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, еще более взаимным контролем и ревностью, которые, с другой стороны, выказывают в отношениях друг с другом такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять. В основе всех этих благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от времени потребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом». Ф. Ницше
«Человек, много странствовавший, следовательно много видевший, много знающий, всегда и везде пользовался большим уважением, являлся существом необыкновенным, героем, потому что дерзал преодолевать страшные препятствия, соединенные тогда с путешествием, - удача в этом преодолении была знаком особенной милости богов; бояться одинокого странника было нечего, научиться от него можно было многому, оскорбить любимца богов было страшно». С. Соловьев
«Оскорбить странника значило оскорбить божество». С. Соловьев
«Камень определяет собой судьбу единого человека. Много камней - и определена судьба целого народа. Почва данной страны камениста: этим одним уже заранее определена судьба заселяющего ее народа. Он будет силен или слаб, даровит или туп, труслив или храбр, добродетелен или порочен, глубокомыслен или поверхностен - в зависимости от того, под каким небом жил он, какая земля была у него, каким воздухом дышал он, какая пища, какое питье употреблялось им. И храбрость, сила, даровитость, благородство, глубокомыслие - все это будет лишь случайным выражением чисто внешних условий. Все это придаток, дополнение, все это - форма, в которой выражается природа страны. Отсюда - естественный вывод, что, подобно тому, как всякий климат, всякая пища, всякое небо, всякий воздух сами по себе взятые одинаково хороши - то и все формы их выражения: трусливый и храбрый, умный и глупый, даровитый и бездарный, подлый и благородный человек - также равны между собою, и всякое качественное разделение людей противоречит здравому смыслу, как всякое качественное разделение объективных явлений». Л. Шестов
«В большинстве случаев вырождение, уродство, даже порок и вообще физический или нравственный ущерб связаны с выгодой в каком-либо ином отношении. Болезненный человек будет, например, среди воинствующего и беспокойного племени иметь больше повода оставаться с самим собой и оттого станет спокойнее и мудрее, одноглазый лучше разовьет зрение одним глазом, слепой будет глубже смотреть внутрь и во всяком случае будет иметь более острый слух». Ф. Ницше
«Я родился скальдом - нет завидней доли!» Г. Ибсен
«И снова скальд чужую песню сложит и, как свою, ее произнесет». О. Мандельштам
«Все переживания, самые тяжелые и мучительные, претворяются в широкую и могучую песню – словно оправдываются загадочные слова слепого старца: затем посылают боги людям горе и скорбь, чтоб было о чем поведать певцам». Л. Шестов
«Ego versiculos feci, tulit alter honores». Vergilius
«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света он малодушно погружен.
Молчит его святая лира, душа вкушает сладкий сон,
И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». А. Пушкин
«Поэт, с одной стороны, - избранник, с другой - ничтожнейший из людей. Отсюда, если угодно, можно сделать очень утешительный вывод: ничтожнейшие люди вовсе не так уж ни на что не нужны, как это принято думать. Они не годятся в чиновники или профессора, но на Парнасе и других возвышенных местах их встречают с распростертыми объятиями. Порок награждается Аполлоном, добродетель, как известно, настолько довольна собой, что ни в какой награде не нуждается. Чего воюют пессимисты? Лейбниц был совершенно прав: мы живем в лучшем из возможных миров. Я предложил бы даже опустить ограничивающее слово «возможных»... Л. Шестов
«Оптимист заявляет, что мы живем в лучшем из возможных миров; пессимист опасается, что это правда». Б. Кейбл
«Нужно заметить, что не только поэты, но и вообще все писатели, артисты и художники большей частью ведут очень дурную жизнь». Л. Шестов
«Некий Гомер не сочинил бы Ахилла, некий Гете Фауста, если бы Гомер был неким Ахиллом, а Гете неким Фаустом». Ф. Ницше
«Подобно тому, как Господь сотворил мужчину и женщину, он создал героя, а с ним - поэта или писателя. Последний не может делать того, что первый, он способен лишь восхищаться героем, любить его, радоваться ему. Однако он так же счастлив, и не менее, чем тот, первый, ибо герой - это как бы его собственная лучшая сущность, в которую он влюблен; при этом он радуется, что это все же не он сам, и его любовь может быть поистине восхищением. Он сам - гений воспоминаний, он не может ничего сделать, не восхитившись тем, что сделано; он ничего не считает своим, но он ревнует к тому, что ему доверено. Он следует выбору своего сердца, однако стоит ему найти искомое, как он снова начинает бродить возле всех ворот со своими песнями и речами, чтобы все могли восхищаться героем так же, как он, чтобы все могли гордиться героем, как он. Это и есть его достояние, его скромное достижение, в этом и состоит его верная служба в доме героя. Если он остается верен своей любви, если дни и ночи напролет он сражается с тяжестью забвения, которое пытается лишить его своего героя, значит, его служение достигло совершенства и он оказывается соединенным с героем, который столь же верно отвечает ему взаимной любовью, ибо поэт - это как бы лучшая сущность героя, и пусть она бессильна, подобно всякому воспоминанию, но она разъясняет все, как это делает воспоминание. Потому не будет забыт никто из тех, кто был велик; и как бы долго это ни длилось, даже если тучи непонимания унесут героя прочь, его почитатель все же приходит к нему, и чем больше пройдет времени, тем вернее он будет оставаться при нем». С. Кьеркегор
«Воспеваю военные подвиги героя». Вергилий
«Герой может быть поэтом, пророком, королем, пастырем или чем вам угодно, в зависимости от того, в каких условиях он рождается. Скажу прямо, я не могу вовсе представить себе, чтобы истинно великий человек в одном отношении не мог быть таким же великим и во всяком другом. Поэт, который может только сидеть в кресле и слагать стансы, никогда не создаст ни одной ценной строфы. Поэт не может воспевать героя-воина, если он сам, по меньшей мере, также не воин-герой». Т. Карлейль
«Даже самая нравственность, то, что мы называем нравственной стороной человека, разве это не другая лишь сторона той же единой жизненной силы, благодаря которой человек существует и действует? Все, что человек делает, представляет выражение его единого внутреннего облика. Вы можете судить о том, как человек станет сражаться, по тому, как он поет; смелость или недостаток смелости обнаруживаются в слове, которое он произносит, в мнении, которого он придерживается, не в меньшей степени, чем в ударе, который он наносит. Они – единое целое, - и он осуществляет вовне свое цельное я всевозможными путями». Т. Карлейль
«Он стал петь о богатырских подвигах, о тайнах, о жизни и смерти, о радости и печали, о красоте Севера и северных женщин. Древние викинги словно оживают перед нами и преображают нашу бедную, серую жизнь. Нам начинает казаться, что наши маленькие, повседневные тревоги и огорчения, наши забавы и радости - еще не вся жизнь, и даже не начало жизни. Что главное, самое важное и значительное, еще впереди, еще не испытано и не изведано нами». Л. Шестов
«Поэт произносил epea pteroenta, способные лететь в неизведанное грядущее и нести туда имена предков-героев, отважных, мудрых и добрых». Дж. Лоуэлл
«Древнескандинавские песни заключают в себе истину, сущую, вечную истину и величие, как неизбежно должно заключать их в себе то, что может сохраняться в течение целого ряда веков благодаря одной лишь традиции. И это не только величие физического тела, гигантской массивности, но и грубое величие души. В сердцах древних скандинавов можно подметить возвышенную грусть без всякой слезливости; смелый, свободный взгляд, обращенный в самые глубины мысли. Они, эти отважные древние люди Севера, казалось, понимали то, к чему размышление приводит всех людей во все века, а именно, что наш мир есть только внешность, феномен или явление, а отнюдь не действительность. Все глубокие умы признают это, - индусский мифолог, германский философ, Шекспир и всякий серьезный мыслитель, кто бы он ни был: «Мы из той же материи, из которой созданы и мечты!» Т. Карлейль
«Итак, довольно странным кажется это древнескандинавское воззрение на природу; довольно значительно отличается оно от того, какого придерживаемся мы. Каким же образом оно сложилось? Одно мы можем сказать: оно возникло в головах скандинавов; в голове прежде всего первого скандинава, который отличался оригинальной силой мышления; первого скандинавского «гениального человека», как нам следует его называть! Бесчисленное множество людей прошло, совершая путь во вселенной со смутным, немым удивлением, какое могут испытывать даже животные, или же с мучительным, бесплодно вопрошающим удивлением, какое чувствуют только люди, пока не появился великий мыслитель, самобытный человек, прорицатель, - оформленная и высказанная мысль пробудила дремавшие способности всех людей и вызвала у них также мысль. Таков всегда образ воздействия мыслителя, духовного героя. Все люди были недалеки от того, чтобы сказать то, что сказал он; все желали сказать это. У всякого пробуждается мысль как бы от мучительного заколдованного сна и стремится к его мысли и отвечает ей: да, именно так! Великая радость для людей, точно наступление дня после ночи. Такого человека мы до сих пор чтим, называем его поэтом, гением и т. п.; но для диких людей он был настоящим магом, творцом неслыханного, чудесного блага, пророком, богом! Раз пробудившись, мысль уже не засыпает более, она развивается в известную систему мыслей, растет от человека к человеку, пока не достигает своего полного развития, после чего эта система мысли не может уже более расти и уступает место другой. Для древнескандинавского народа таким человеком, как мы представляем это себе, был человек, называемый теперь Одином; главный скандинавский бог; учитель и вождь души и тела; герой с заслугами неизмеримыми, удивление перед которым, перейдя все известные границы, превратилось в обожание. Разве он не обладает способностью отчеканивать свою мысль и многими другими, до сих пор еще вызывающими удивление способностями? Так именно, с беспредельной благодарностью должно было чувствовать грубое скандинавское сердце. Разве не разрешает он загадку сфинкса этой вселенной, не внушает им уверенности в их собственной судьбе здесь, на земле? Благодаря ему они знают теперь, что должны делать здесь и чего должны ожидать впоследствии. Благодаря ему существование их стало явственным, мелодичным, он первый сделал их жизнь живою! Мы можем называть этого Одина, прародителя скандинавской мифологии, Одином или каким-либо другим именем, которое носил первый скандинавский мыслитель, пока он был человеком среди людей. Высказывая свое воззрение на вселенную, он тем самым вызывает подобное же воззрение в умах всех; оно растет, постоянно развиваясь, и его придерживаются до тех пор, пока считают достойным веры. Оно начертано в умах всех, но невидимо, как бы симпатическими чернилами, и при его слове проявляется с полной ясностью. Не составляет ли во всякую мировую эпоху пришествие в мир мыслителя великого события, порождающего все прочие?» Т. Карлейль
«Человек Один, обладавший словом и сердцем героя и силой производить впечатление, ниспосланной ему с неба, раскрыл своему народу бесконечное значение отваги, указал, как благодаря ей человек становится богом, и народ его, чувствуя в сердце своем отклик на эту проповедь, поверил в его миссию и признал ее тем, что послано небом, а его самого, принесшего эту весть, божеством. Вот что, по моему мнению, составляет первоначальный зародыш древнескандинавской религии, из которого естественным путем выросли всякого рода мифы, символические обряды, умозрения, аллегории, песни и саги». Т. Карлейль
«Как странники, заброшенные в безвестный край, мы бродим в дебрях чувств, ощупью продвигаясь в небольшом кругу, и если кто-нибудь из нас при свете внезапно вспыхнувшего сердца проглянет вдаль, как дивится он необъятности и грозной красоте духа! Это его личный дух и вместе с тем общий; пусть он расскажет нам свое новое знание, потому что оно нужно нам, как хлеб. Ведь все, что терпит и создает человек, его радость и горе, его подвиги и победы, все - только деятельность духа; что же может быть важнее для нас, нежели знание о духовной силе? Когда же приходит один из тех, в ком дух горит долго и сильно, сам освещая себя, нам надо столпиться вокруг него и жадно слушать, что он видел в незнакомой стране, где мы живем. Как странно и невероятно! Мы, сидя на месте, думаем, что наш дух необширен и ровен, а он повествует о высотах и райских кущах, о пропастях и пустынях духа. Но будем слушать, потому что он действительно был там, сам падал в бездны и восходил на вершины. За это порукою убежденность и отчетливость его рассказа, даже звук его голоса. Так может повествовать только очевидец. И воздадим ему высшую почесть, потому что он купил это знание дорогой ценой». М. Гершензон
«Поэт и связан тишиной мира, и говорит, и, говоря, не нарушает мира, - не только не нарушает, но как бы впервые дает ему быть. В слове мир имеет место, поэт дает слово миру так, словно говорит уже не сам поэт, а мир. Так называемый «поэтический мир» - не другой, чем наш, которому поэт дает присутствовать. И еще более того: мир, которому поэт дает слово, только и дает поэту сказать свое слово». В. Бибихин
«Спросим: поэт дает слово миру, потому что в покое мира начинается то «соглашение», то со-гласие, когда поэт может стать самим голосом мира, т. е. одновременно и одним из голосов мира и голосом целого мира; а мысль? Возможно ли такое для мысли, - чтобы мысль была хранением, не отражением мира, не отталкивалась от него?» В. Бибихин
«После сражения при Клонтарфе, где норвежцы были разбиты, Великий Король обратился к поэту и сказал ему:
- Самые славные подвиги меркнут, если они не запечатлены в словах. Я хочу, чтобы ты воспел мне хвалу и прославил мою победу. Я буду Энеем, ты станешь моим Вергилием. В силах ли ты справиться с моим замыслом, который даст нам бессмертие?
- Да, Король, - ответил поэт. - Я оллам. Двенадцать зим я изучал искусство метрики. Я знаю на память триста шестьдесят сюжетов, которые лежат в основе истинной поэзии. В струнах моей арфы заключены ольстерский и мунстерский циклы саг. Мне известны способы, как употреблять самые древние слова и развернутые метафоры. Я познал сложные структуры, которые хранят наше искусство от посягательств черни. Я могу воспеть любовь, похищение коней, морские плавания, битвы. Мне ведомы легендарные предки всех королевских домов Ирландии. Мне открыты свойства трав, астрология, математика и каноническое право. При стечении народа я одержал победу над своими соперниками. Я искушен в заклятьях, которые наводят на кожу болезни, вплоть до проказы. Я владею мечом и доказал это в твоем сражении. Лишь одного я не испытал: радости получить от тебя дар.
Король, которого долгие речи утомляли, сказал с облегчением:
- Она предстоит тебе. Сегодня мне сказали, что в Англии уже слышны соловьиные песни. Когда пройдут дожди и снега, когда вновь прилетит соловей из южных земель, ты прочитаешь мне свою хвалебную песнь в присутствии двора и Коллегии Поэтов. Я даю тебе целый год. Ты можешь довести до совершенства каждую букву и каждое слово. Награда, как я уже сказал, будет достойна и моих королевских обычаев, и твоих вдохновенных трудов.
- Король, лучшая награда - лицезреть тебя, - ответил поэт, который не переставал быть царедворцем.
Он поклонился и вышел, уже начиная смутно предчувствовать стих.
Прошел год, ознаменованный мором и бунтами, и поэт представил свою хвалебную песнь. Он читал ее твердо и размеренно, не заглядывая в рукопись.
Король одобрительно кивал головой. Все повторяли его жест, даже те, кто толпился в дверях и не мог разобрать ни слова.
Наконец Король заговорил:
- Я принимаю твой труд. Это еще одна победа. Ты сообщил каждому слову его истинное значение, а каждое существительное сопроводил эпитетом, который ему придавали первые поэты. Во всей песни нет ни одного образа, который бы не использовали древние. Битва - великолепный ковер из воинов, а кровь - вода меча. У моря - свой бог, а по облакам видно будущее. Ты мастерски справился с рифмами, аллитерациями, ассонансами, долгими и краткими звуками, хитросплетениями ученой риторики, искусным чередованием размеров. Если бы вдруг - omen absit (да не случится такого!) - вся ирландская литература погибла, ее можно было бы восстановить без потерь по твоей песни. Тридцати писцам будет приказано переписать ее по двенадцать раз. - Он помолчал и продолжил: - Все прекрасно, однако ничего не произошло. Кровь не побежала по жилам быстрее. Рука не потянулась к луку. Не сбежал румянец со щек. Не раздался боевой клич, не сомкнулись ряды, чтобы противостоять викингам. Через год мы станем рукоплескать твоей новой песни, поэт. В знак нашего одобрения прими это серебряное зеркало.
- Я понял и благодарю, - ответил поэт.
Светила прошли по небу свой круг. Вновь запел соловей в саксонских лесах, и опять появился поэт со своей рукописью, на этот раз меньшей, чем прежняя. Он читал написанное неуверенно, опуская некоторые строфы, как будто не вполне понимая или не желая делать их всеобщим достоянием. Страницы были битвой. В их ратном беспорядке мелькал Бог, единый в Троице, одержимые ирландские язычники и воины, сражавшиеся спустя столетия в начале Великой Эпохи. Язык поэмы был не менее необычен. Существительное в единственном числе управляло глаголом во множественном. Предлоги были не похожи на общепринятые. Грубость сменялась нежностью. Метафоры были случайны или казались такими.
Король обменялся словами со знатоками литературы, окружавшими его, и произнес:
- О твоей первой песне можно было сказать, что она счастливый итог всех тех времен, когда в Ирландии слагались легенды. Эта - превосходит все существовавшее ранее и уничтожает его. Она потрясает, изумляет, слепит. Невежды недостойны ее, а знатоки - еще меньше. Единственный экземпляр будет храниться в мраморном ларце. Но от поэта, создавшего столь великий труд, можно ждать еще большего. - Он добавил с улыбкой: - Мы герои легенды, а в легендах, помнится, главное число - три.
Поэт пробормотал:
- Три волшебных дара, троекратные повторы и, разумеется, Троица.
Король продолжал:
- В залог моего расположения возьми эту золотую маску.
- Принимаю и благодарю, - ответил поэт.
Прошел год. Стража у ворот дворца заметила, что поэт не принес рукописи. В изумлении разглядывал его Король: он был совсем другим. Нечто иное, не время, оставило след на его лице, изменило черты. Взгляд казался устремленным вдаль либо невидящим. Поэт обратился к Королю с просьбой о разговоре наедине. Придворные покинули зал.
- Написал ли ты песнь? - спросил Король.
- Написал, - горестно ответил поэт. - Лучше бы Господь наш Иисус Христос не дал мне на это сил.
- Можешь прочесть?
- Не смею.
- Соберись с духом, - подбодрил его Король.
Поэт прочел стихотворение. Оно состояло из одной строки. Поэт читал без воодушевления, однако и для него самого, и для Короля стих прозвучал то ли молитвой, то ли богохульством. Король был поражен не меньше поэта. Они взглянули друг на друга, лица их покрыла бледность.
- В молодые годы, - сказал Король, - я совершил плавание на закат. На одном из островов я видел серебряных борзых, которые загоняли насмерть золотых кабанов. На другом мы утоляли голод благоуханьем чудесных яблок. Еще на одном я видел огненные стены. А на самом дальнем с неба изогнутой аркой стекала река, по водам которой плыли рыбы и корабли. Это были чудеса, но они несравнимы с твоим стихотворением, которое удивительным образом заключает чудеса в себе. Каким колдовством удалось тебе добиться этого?
- Однажды я проснулся на заре, - ответил поэт, - повторяя слова, которые не сразу понял. Это и было стихотворение. Я чувствовал, что совершаю грех, которому нет прощения.
- То, что мы с тобой оба испытали, - тихо сказал Король, - известно как Прекрасное и запретно для людей. Настала пора расплаты. Я подарил тебе зеркало и золотую маску; вот третий, последний, дар.
И он вложил поэту в правую руку кинжал.
О поэте известно, что он лишил себя жизни, как только покинул дворец, о Короле - что он оставил свое царство и стал нищим, скитавшимся по дорогам Ирландии, и что он ни разу не повторил стихотворения». Х.Л. Борхес
«Ныне нет уже ни таких Королей, ни таких Поэтов». С. Абанеева
«Именно в том время, когда Толстой радостно отдавался своей высокой учительской миссии, - открывал людям Евангелие, - в его жизни произошло нечто неслыханно тяжелое, отвратительное и постыдное. Если бы Толстого в это время кто-нибудь ударил по щеке, он бы спокойно и легко, даже с радостью подставил бы другую. Но тут был, очевидно, такой удар, такое ужасное осквернение души, на которое для Толстого был возможен один ответ: кинжалом. Подчеркиваю, для Тостого, верующего в Евангелие и непротивление злу, не было другого выхода... Но Толстой не убил, а смыл оскорбление, написав новое гениальное произведение. Пусть специалисты в делах чести разрешают вопрос, можно ли и должно ли таким способом смывать оскорбления. Мне кажется, что если существует загробная жизнь, такой вопрос будет поставлен не только по поводу «Крейцеровой сонаты», но также по поводу многих других гениальных произведений. Как он будет решен, сказать не берусь, и здесь мы его касаться не будем: в силу своей всеобъемлемости он может быть разрешен только на страшном суде, ибо в нашем эмпирическом мире мы не найдем достаточных данных для его освещения». Л. Шестов
«Все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения». Апостол Павел, Евреям, 9:22
«Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв!» А. Пушкин
«Бедный Пушкин, со своими сладкими звуками и молитвами! Он пел и молился, а Дантес прицеливался и, разумеется, подстрелил певца. Разумная философия должна, конечно, взять сторону Дантеса, предпослав, как всегда, своему волеизъявлению легионы благородных слов. Ибо философия, как Дантес, хочет бить наверняка, без промаха, ориентируясь по неподвижным звездам». Л. Шестов
«Неумолимая судьба, которую бесполезно было бы пытаться преклонить или смягчить, решала, кто должен быть убит; это составляло основной пункт для верующего скандинава, как и для всякого серьезного человека повсюду, для Магомета, Лютера, Наполеона. Для всякого такого человека верование в судьбу лежит у самого основания жизни; это ткань, из которой вырабатывается вся система его мысли... Скандинавы в глубине своего сердца понимали, что необходимо быть храбрым, что Один не обнаружит к ним ни малейшей благосклонности, что, напротив, он будет их презирать и отвергнет, если они не будут храбры. Подумайте также, не заключают ли эти мысли в себе чего-нибудь ценного? Это - вечная обязанность, имеющая силу в наши дни, как и в те времена, обязанность быть храбрым». Т. Карлейль
«Несомненно, отвага древних скандинавов носила крайне дикий характер. Снорри говорит, что они считали позором и несчастьем умереть не на поле битвы, и, когда приближалась естественная смерть, они вскрывали свои раны, дабы Один мог признать в них воинов, павших в борьбе с врагом». Т. Карлейль
«И пал поэт, невольник чести...» М. Лермонтов
«Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден,
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Высокая ждала ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Умолк животворящий глас». А. Пушкин
«И он убит - и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой». М. Лермонтов
«Пушкин ни за что не согласился бы сам стать седым мудрецом - предметом почитания и даже преклонения. И боги оберегли своего любимца, пославши ему своевременно Дантеса, который спокойно, как бы в сознании возложенной на него высокой миссии, выполнил роль палача судьбы. И Лермонтова они пощадили. И Ницше». Л. Шестов
«Нет поэтов более несчастных, чем те, кому суждено прозябать в условиях широчайшей гласности, ибо когда всякий может говорить о чем угодно, поэту остается только молчать. Видения, аллегории, иносказания - вот средства выражения поэтической истины. Режим гласности убивает эту истину грубой реальностью, не оставляющей никакого места полету фантазии». Маркиз де Кюстин
«Кто без мании, внушаемой музами, приходит к вратам поэзии, думая, что искусством сделается из него хороший поэт, тот никогда не достигнет совершенства, и поэзия его, как поэзия благоразумного, будет отличаться от поэзии безумствующих». Платон
«Безумие поэта есть метафора, которая в точном смысле значит только, что в самом процессе творчества поэт, свободный от рассудочной ограниченности, испытывает необычайное повышение интуитивной сверхрассудочной деятельности ума». В. Соловьев
«В самом деле, не искусством, но энтузиазмом и вдохновением великие эпические поэты сочиняют свои... произведения. Славные лирики тоже, подобно людям, волнуемым безумием корибантов (жрецов фригийской Кибелы), пляшущих вне себя, не остаются в уме своем, когда творят изящные песнопения: как скоро вошли они в лад гармонии и ритма, то преисполняются безумием, объемлются восторгом, подобным восторгу вакханок, которые во время упоения черпают в реках млеко и мед, чего не бывает с ними во время покоя. В душе поэтов лирических на самом деле совершается то, чем они хвалятся. Они говорят, что черпают в медовых источниках, что подобно пчелам летают они по садам и долинам муз и в них собирают песни, которые поют нам. Они говорят правду. Поэт в самом деле есть существо легкое, крылатое и святое; он может творить только тогда, когда восторг его обымет, когда он выйдет из себя и рассудок покинет его. Но покамест он с ним, человек неспособен творить вовсе и произносить пророчества... «Каждый из них, по жребию божию, успевает только в том роде, к которому муза его призывает (в дифирамбе, похвальной оде, плясовой песне, эпосе, ямбах), и все будут слабы во всяком другом роде, потому что не искусство, а сила божественная внушает их. Если бы искусством они умели творить, то могли бы успеть в разных родах. А конец, на какой бог, отъемля у них смысл, употребляет их как служителей своих наравне с пророками и гадателями, есть тот, что мы, внимая им, познавали, что не сами собою они говорят нам вещи дивные, ибо они вне своего разума, но что сам бог нам через них глаголет». «И для того, чтобы судить о поэте», для критика нужно, по Платону, вдохновенное сообщение с поэтом». А. Потебня
«Герои-боги, герои-пророки суть продукты древних веков; эти формы героизма не могут более иметь места в последующие времена. Они существуют при известной примитивности человеческого понимания, но прогресс чистого научного знания делает их невозможными. Необходим мир, так сказать, свободный от всяких научных форм, для того, чтобы люди в своем восхищенном удивлении могли представить подобного себе человека в виде бога или в виде человека, устами которого говорит сам Бог. Бог и пророк - это достояние прошлого. Теперь герои являются перед нами в менее притязательной, но вместе с тем и менее спорной, непреходящей форме: в виде поэта. Поэт как героическая фигура принадлежит всем векам; все века владеют им, раз он появится. Новейшее время может породить своего героя, подобно древнейшему, и порождает всякий раз, когда то угодно природе. Пусть только природа пошлет героическую душу, и она может воплотиться в образе поэта ныне, как и во всякое другое время». Т. Карлейль
«Если мы хотим точнее определить различие между поэтами и пророками, то мы говорим: оба проникнуты и воодушевлены богом, но поэт использует предоставленное ему дарование в радости, чтобы порождать радость, добиваясь тем самым почестей или по крайней мере лучшей жизни. Не принимая во внимание все остальные цели, ищет он многообразия, возможности показать себя неограниченно в образе мыслей и изображениях. Пророк, наоборот, стремится только к единственной определенной цели; требуя последней, обходится он простейшими средствами. Он только хочет провозгласить свое учение как образец и посредством него и вокруг него сплотить народ. К тому же он только требует, чтобы мир верил; он должен стать, следовательно, и оставаться одномысленным, ибо разнообразию не верят, его познают». И.-В. Гете
«Поэт и пророк, при нашем современном опошленном понимании их, представляются весьма различными. Но в некоторых древних языках эти два титула составляют синонимы: vates означает и пророка и поэта. И действительно, во все времена пророк и поэт, надлежащим образом понимаемые, имеют много родственного по своему значению. В основе они действительно и до сих пор одно и то же: оба они проникают в священную тайну природы, проникают в то, что Гете называет «открыто лежащим на виду у всех секретом», а это и есть самое главное. В чем же, спросят, состоит этот великий секрет? Это - «лежащий на виду у всех секрет» - открыто лежащий для всех, но почти никем не видимый, - божественная тайна, которою проникнуто все, все существа, «божественная идея мира, лежащая в основе всей видимости», как выражается Фихте; идея, для которой всякого рода внешние проявления, начиная от звездного неба и до полевой былинки, и в особенности человек и его работа, составляют только обличие, воплощение, делающее ее видимой. Эта божественная тайна существует во все времена и во всяком месте. Конечно, существует! Но чаще всего ее грубым образом не замечают, и мир, определяемый всегда в тех или иных выражениях, как реализованная мысль Господа, принимается за какую-то плоскую, банальную, инертную материю, все равно как если бы, говорит сатирик, он был мертвою вещью, которую обладил какой-то меблировщик!» Т. Карлейль
«О, пророки поважнее патриархов! Самый молодой пророк гораздо больше значит, чем самый древний патриарх! Так и знай - даже Адам должен шагать позади Шекспира». М. Твен
«Может быть, во всех великих случаях до сих пор происходило одно и то же: толпа молилась на бога, а этот бог и сам был только бедным жертвенным животным». Ф. Ницше
«Лебеди, когда чувствуют приближение смерти, поют в этот день лучше, чем когда бы то ни было, радуясь, что они найдут Бога, которому они служат». Платон
«К концу нити Парок прикреплена какая-то круглая пластинка (или медальон), на котором написано имя умершего. Время поджидает удара ножа Атропы, и, как только нить обрывается, оно подхватывает пластинку и, унося ее, некоторое время спустя выбрасывает в Лету. Над рекой носится множество птиц, которые подхватывают эти пластинки и носят их повсюду некоторое время в своих клювах, а потом, забыв о них, роняют в реку. Но среди этих птиц есть несколько лебедей: если они схватывают какую-то пластинку с именем, то сейчас же относят ее в некий храм, посвященный Бессмертию. В наше же время эти лебеди почти совсем исчезли». Ф. Бэкон
«Мягкое сияние света, распространяемое поэтом, должно уступить место порывистому, подобно молнии, сверканию реформатора; к сожалению, реформатор также представляет собою лицо, без которого не может обойтись история! Действительно, что такое поэт с его спокойствием, как не продукт, как не последнее слово реформаторской пророческой деятельности со всей ее жестокой горячностью? Не будь диких святых Домиников и фиваидских отшельников, не было бы и сладкозвучного Данте; грубая практическая борьба скандинавов и других народов, начиная от Одина до Уолтера Рэли, от Ульфилы до Кранмера, дала возможность заговорить Шекспиру. Да, появление совершенного поэта... служит признаком того, что эпоха, породившая его, достигла своего полного развития и завершается; что в скором времени наступит новая эпоха, понадобятся новые реформаторы». Т. Карлейль
«Гений, поэт, - знаем ли мы, что означают эти слова? Подаренная нам вдохновенная душа, непосредственно из великого горнила природы присланная, чтобы видеть правду, вещать ее и совершать. Это - священный голос природы, раздающийся снова сквозь бесплодную, бесконечную чащу слухов, болтовни и трусости, в которой заблудился доведенный до края погибели мир». Т. Карлейль