ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



[Мой] мир болен РАКОМ - Эпизод IV: Больше не мёртвый

Автор:
Никогда не соглашайся на
посмертные памятники!
Будь умнее: не умирай.





Глава 18

Ощущая себя не в теле, ощущая, что нечто происходит уже не тут и не там – а где-то внутри некой полупрозрачной субстанции – ты перестаёшь думать, где Север, где Юг; где низ, где верх – потому что у тебя в этот момент есть вопросы и поинтереснее.
Как ты сюда попал? Ах да, операция…
Но если я нахожусь тут, значит, она прошла неудачно, значит, нет уже никакого Антона Земского? Значит я… умер?
У кого спросить? Да так, чтоб точно…
Но зачем мне это? Зачем мне узнавать где я, что я, почему всё это происходит? Я всю свою сознательную жизнь потратил на выяснение этих вопросов – и вот где я теперь после этого? Я нахожусь в чистейшем и приятнейшем месте – здесь точно не хочется говорить о причинах да последствиях.
Но чего-то всё-таки хочется!
Чего я хочу?
– Чего ты хочешь? – подоспел на подмогу Всемогущий голос.
Да, так намного легче.
– Я не знаю, – честно признался я. – А какие карты у меня на руках? – полюбопытствовал я в пустоту. – От чего мне отталкиваться?
– От земли, – протянул чудесный хор невидимых нимф, – от земли…
Я воспарил над мирской суетой – той, что царила в помещении, очень похожем на операционную; я улетел в облака – свинцовые грозовые тучи, сгустившиеся над Человеческим градом, в котором проживало срущее и жрущее невежественное человечество… Улетел с тем, чтобы самому стать грозой, чтобы убить то несовершенство, из-за которого благочестивый Зевс нагнал на людишек чёрное небесное предзнаменование.
Но убивать – и я забыл об этом, и лишь сейчас вспомнил! – это не человеческий удел. Нас наказывают за это – и не зря. О да, наказывают – не спорьте! Уж я-то знаю толк в наказаниях.
За что, почему, – спросите вы? Я не знаю. Могу только гадать. Видимо потому, что мы рождены для другого – всё, что приходит мне в голову. Банально? Да, но это увы так. Творить, плодить, умножать – всё это никак не связано с чернотой убийств и воровства – а ведь именно для творения и приумножения мы и слеплены. Кем? Неважно. Не вяжутся тут убийства. Никак. Даже убийства самих себя.
Чем я занимался в последние годы? Убивал себя. Поэтому всё и закончилось именно так. И поэтому я должен о чём-то жалеть. И поэтому вся окружающая обстановка пусть и легка, но всё же она гнетёт меня, стыдит меня…
Я пролетал мимо звёзд и слышал нескладно зарифмованный Восточный гимн:

Четыре реки текут с горы,
Что под небом подпирает облака.
Текут непохожие – но сёстры;
Журчат громко – но немы;
Льются тихо – но быстрей чем, мысль.
И имя им: Дан, Шуо, Ива и Май.
Дан чиста и непорочна;
Шуо дика и резва;
Ива зелена цветёт;
Май красна от крови сыновей пропавших…

Я слышал эти песни Темноты и преобразовывался, как чистая энергия. В моих мыслях пропал стер-жень – как пропала тяжесть тела и удел боли. Я вдруг понял, что не тело делало мысли твёрдыми; не боль придавала им резкости. Не тело правило ими.
И едва я осознал это, как смог заговорить:
– Я не хочу парить в небесах! – я крикнул это неожиданно для самого себя, но едва прокричав, тут же понял, что обдумывал эти слова всё это время. – Почему я должен повиноваться кому-то? Почему я должен следовать путём, который мне предначертан кем-то другим?! Неужели никто тут не задаётся вопросом о чёртовой свободе воли?!
– Она у тебя есть, – отвечали мне, – но всё равно концовка нам уже известна.
– И в чём тогда вся соль? – сомневался я.
– В том, что с этой самой минуты она уже неизвестна тебе, – просто отвечали мне.
Что всё это значило?
Я хорошо разбирался в своих трипах. Здесь всё было не так. Слишком много недомолвок и неприятных вопросов. Ответов было меньше – и чтобы «догнать» каждый из них, нужно было обладать мозгом хвалёного Эйнштейна. Мой сейчас был не таков. Я сейчас был другим.
– Я ничего не понимаю…
И меня оставили наедине с Тайной – которую я не в состоянии ни отгадать, ни передать другим. Делай с ней что хочешь, но только не дотрагивайся до неё, не описывай её словами, жестами, символами или даже мыслями, не слушай её, не говори с ней...

И спросили Май, что несла когда-то
Холод и силу, что жестоко
Камни лишь точила у брегов:
«О Май, откуда столько крови?»
«Откуда столько глупой воли
У ваших королей-отцов?» –
Журчала Май таинственно в ответ…
«Все те, кого на подвиг отправляли,
Теперь моё нутро и соль.
Отсюда кровь.
Уже не их: не сыновей и не отцов –
Моя»

И Тайна закрылась. Сундук захлопнулся; цветок розы скрыл свой бутон и поник во мраке тени. Едва песнь стихла, как Тишина и Тьма вновь воцарились вокруг, а я остался один, наедине с собой и своими мыслями. И мне стало страшно.
– Так что же мне делать-то тогда??!
И никто не подскажет! Всё молчит!
– Мы не можем говорить. Не имеем права.
– Почему? Это что – задание на оставшуюся жизнь? Миссия?
– Нет.
– Тогда что? Ну скажите, пожалуйста…
И холодок повеял с Запада. Запад… Вот он верх и низ, право и лево; вот он – свет Солнца и Тьма ночи… Теперь я различаю это.
Я что, умираю?
– О, – с иронией отвечали мне, – до этого ещё далеко.
– Отличная тайна, – с горечью ударил я по ритуальному камню.
– Разгадаешь со временем. У тебя его отныне много.
Нет!
– Нет! Только не так, пожалуйста!.. Не надо так.

– Ассистент! Зашивайте! Приготовьте палату…
– Лена… – только и выдохнул я.
И всё пропало. Силы, Тишина, Тьма, Свет, четыре бурные реки и заоблачной высота гора; голоса и гимны. Всё пропало.
А я – нет.
Я ещё тут… И всё время буду тут…
____

«СОЦИОПАТИЯ И КАК С НЕЙ БОРОТЬСЯ» (Продолжение)
Научно-практическое пособие по лоботомии ледоколом.
<Нобелевская премия, рай, 365 девственниц и благодать>

Месяц реабилитации.
Месяц, в течение которого я вначале брызгал слюной, произносил бессвязные звуки, учился ходить, подпирая левую ногу… Я был самой замечательной живой картинкой из учебников по психиатрии, под которыми обычно писалась краткая аннотация по Достоевскому: «идиот».
В зеркале отражался лысый, на левую половину обрюзгший кретин с огромным шрамом на правой половине лысой головы. Этому кретину очень тяжело было улыбаться, говорить, есть, двигаться. Эмоции? Его эмоции были заторможенными и тягучими – его пичкали препаратами, чтобы мозг пока не разгонялся до рабочих скоростей. Это всё равно, что поставить на гоночный болид «Формулы-1» ограничение скорости до сорока километров в час.
Энергию заставляли протекать очень медленно – за счёт чего в башке могли аккумулироваться только самые тупорылые мысли. Вроде как «чёрный и белый – это цвета; роза и гладиолус – это цветы; Ы-Ы-Ы-Ы». И в конце обязательно: «Блядь, убейте уже меня…»
Испражнения текли не по расписанию – и медсестра два раза в день с миной, намешавшей в себе от-вращение и переживание, меняла утку, из которой – как мне тогда казалось – пахло копчёной колбасой. А палата пахла лекарствами, врачами, Леной и мной. По большей части мной…
Я не познавал мир заново – всё мне было довольно-таки до боли известно. Картинка осталась прежней – мне только-то дел было, что научиться смотреть на неё под несколько иным углом, ведь прежний словно сместили куда-то в сторону на несколько десятков градусов.
Не было пока ни целей, ни планов, ни высших условных рефлексов: даже просто ссать «по желанию» (как все) у меня пока не удавалось. А впрочем, это просто потому, что подо мной утка, а сам я расслабленно и меланхолично валяюсь на койке, не нагружая себя мыслями и работой. Мыслило подсознание, работал только кишечник. Раньше ради такого состояния я напивался.
Теперь и без этого обошлись…
Волосы со временем отрастали, голос и способность говорить возвращались, ирония и сарказм вернулись ко мне, а желание носить своё дерьмо в руках из буквального постепенно превращалось в метафорическое.
– Зачем я, бля, согласился… – прохрипел я как-то.
Чем очень обидел Лену. И Платонова, который носился вокруг меня с рентгеновскими листками и со щенячьей нежностью в голосе уверял меня в том, что рака больше нет. Он тыкал пальцем в то место, в котором раньше было полмозга, а теперь – просто пустое серобурмалиновое пятнище, и как заклинание повторял: «Рака нет, опухоли нет, метастаз нет!» Ну конечно нет. А как же ещё.
Всё ведь в этом сраном мире заканчивается хорошо и очень розово, а как же… Пока есть писатель, пока есть сюжетная линия… да пока есть эти сраные несколько десятков страниц, герой обязательно будет жить: пусть он и сказал ну очень эпическую предсмертную речь, всё равно читатель по оставшимся листкам поймёт, что что-то тут нечисто и что «кто-то» явно оживит покойника на следующей странице. Автор, бедняга, ухищрялся, как мог, создавал интригу и слёзные драмы, а его раскрыли – ха! – оставшиеся непрочитанными листья бумаги. Вот так!
Никого не обманешь никакими словами: типография гарантирует это.
Лена плакала от счастья, когда я научился вставать, ходить, когда научился накладывать кучу и ссать когда я этого захочу. Она просто была моей мамой, а я был её проблемным ребёнком-переростком. Она рыдала, когда афазия ушла и я начал, наконец, связно говорить. А я не улыбался ей. Кретин смотрел на неё полуотстранённым лицом, не выражавшим ничего, кроме его собственно физического присутствия здесь, в палате.
Платонов и приведённый им за ручку невролог уверяли меня, что частичный паралич лицевой мимики со временем пройдёт.
– А если и нет? – с каменным лицом спросил я.
Теперь я обо всём говорил с таким лицом.
А если и нет, уверяли меня – то это всё равно самое лучшее из огромного списка возможных побочных эффектов, среди которых – вот тебе, пожалуйста – и жизнь на аппарате искусственного дыхания и вообще отсутствие всякой жизни. Странно, может что-то перевернулось в моей полупустой голове, но меня это совершенно не пугало.
То есть и раньше меня смерть, кажется не пугала. Хотя нет. Тогда я её ещё боялся. Вот сейчас я действительно чувствую, что я её не боюсь. Вот как можно назвать это чувство: пыхтящий паровоз на всей скорости пролетел мимо и теперь ты можешь вовсю тыкать факи в рожи уезжающих на нём пассажиров. Да вот только толку-то…
– Тебе очень повезло, – улыбался Платонов.
«Тебе очень повезло», – даже не пытался улыбнуться я, – «что рядом с моей рукой нету кирпича».
И Лена улыбается. Потому что она со всем согласна. «Тебе повезло», – говорит она своей улыбкой, повторяя за доктором. Уверяет меня в том, что всё прекрасно, что теперь мы заживём счастливой жизнью – насколько это вообще возможно. Хотя при этом она совершенно чётко видит свою перспективу, своё будущее. И я вижу своё. Даже не смотря на то, что лекарства заставляют не думать об этом. Я всё вижу, ничто не скроется с моих глаз…
Я выйду отсюда со свидетельством об инвалидности; доучусь на долбанной «психологии» (если интеллект не повредился), куда-нибудь устроюсь, может быть, напишу несколько книжек – а затем… буду тупо жить. Не два года, как раньше было – а целую вечность. Пока сердце не встанет или автобус не собьёт – а всего этого можно ждать, да ждать…
Это почти что бессмертие.
Это не то, чего я хотел. Не то, к чему привык. Приноравливаться теперь придётся к другому. Теперь все эмоции будут измеряться иными величинами, другим метром.
Это раньше как бы я ни прожил эти оставшиеся два года – в итоге все бы сказали про меня: «это были два года, полные жизни, желания жить и энергии». Даже если бы я тупо убивался героином в подворотнях – я всё равно бы выглядел при этом лучше всех тех уличных дебилов, которые занимаются этим же: потому что у меня-то жизнь уже тю-тю! А у них масса шансов исправиться.
А теперь и у меня есть масса таких вот чёртовых шансов. Вот только я не знаю, стоит ли этому радоваться, как ими пользоваться…
Глупо звучит, но без рака я перестал быть собой. Перестал быть – да, чёрт возьми! – перестал быть особенным, не таким, как вы все. А для меня это важно. Видимо, было важно. Потому что раньше я не подозревал этого, а если и подозревал, то не говорил вслух…
Благодаря Лене я недавно понял, что такое равновесие. Но теперь мне кажется, что всё это – полная чушь. Потому что – и тут я сравниваю всё с героином и подворотней – что бы я ни назвал «равновесием» – это опять-таки было бы «равновесием на два года жизни», а значит, со стороны может быть и выглядело бы прекрасным, но… со стороны! Ну хорошо, и изнутри тоже! Но нет, нет. Уже не изнутри.
Вот в чём соль: уже не изнутри.
И вот так вот легко: прощай, равновесие! –
Потому что ты не равновесие, потому что ты просто мираж. Истинная правда на другом конце улицы, которую можно переходить всю свою жизнь и так до конца и не перейти…
И теперь всё идёт кувырком, вещи теряют свои имена, и тебе приходится уже искать для них новые названия. И, значит, счастья больше нет, любви больше нет, смерти – больше нет! Есть бессмертие, которое мне на хуй не упало, которое всё – Я ТОЛЬКО ЧТО ЭТО ПОНЯЛ – всё испортило!
Теперь я уже не «Наблюдаемый Х». Я – один из вас, один из миллионов резвых сорвиголов-гонщиков до счастья…
Все мы любим его, но оно кратковременно. Мы любим то, что длится недолго, потому что оно незабываемо и повторяется нечасто. Мы живём ради мелочи и умираем по-крупному – как утонул Титаник, как взорвался Цеппелин. Мы непрактичны.
Доза счастья всегда может быть получена per oral: LSD, винт, героин или что угодно ещё.
Что легче: купить счастье, или добиться его? Что легче: достать LSD или сделать его по крупицам из дерьма?
Счастье – что это? Счастье – это «мне хорошо, я летаю, я парю, небо, земля и солнце – всё в моём распоряжении! Я везде и нигде. Я повсюду и меня нет. Я растворён, мне почему-то хорошо. Всё меняется и трансформируется – кроме меня. И это заставляет меня улыбаться».
Счастье = LSD.
Я убил человека. Это несчастье. Для кого? Для его семьи, любимых, родственников. Хорошо? Плохо... Он был убийцей. Хорошо? Плохо, но можно оправдаться. Он хотел убить меня. Хорошо? Чёрт, я счастлив: я всунул ему нож меж рёбер и я жив! Я счастлив. Хорошо? Да!
Всё в жопе – потому что относительно.
Свет – не тьма. Лезешь на свет – рискуешь получить пулю в лоб – и скрыться во тьме небытия. На тебя проливают свет – ты уже другой человек. Только тьма – твой истинный союзник; умеешь ходить в темноте – ты кот, не иначе. Про котов сочиняют рэп. Тёлки в экстазе визжат. На тебя светят – и от этого ты не меньше кот. Ты всё тот же кот. Тобой восхищаются.
Кот, наверное, счастлив.
Всё, что хорошо – быстро проходит. И наступает гнев, страх или пустота. Троица эта никуда не уходит, даже когда нам хорошо. Она прячется по ту сторону круга зрения, она в нашей Тени, она всегда внутри нас. Нам всегда плохо. Мы всегда гневливы, нам всегда страшно, мы постоянно чувствуем пустоту. Счастье обманчиво. Счастье – маскировка.
LSD, с другой стороны, реально. Порошок, марка, инъекция – можно потрогать, взвесить, получить срок. Счастье не измерить, за него не получить срок. Оно не реально. Его нет.
Другой – счастлив. Ты – нет. Ты – не другой.
Другой говорит: «другой - счастлив; я – нет». Кто же счастлив? Никто.
Жизнь кончается со смертью; счастье кончается само собой. Оно было – и его нет. Оно само по себе. Ты не можешь его контролировать. Следовательно, оно опасно. Не будь счастливым. Никогда.
– Хоть новую религию, блин создавай…
– О чём ты? Чем тебя не устраивает старая? – снисходительно улыбалась Лена.
– Ни о чём. Это я так…
Я вижу пропасть. Вижу, что между нами скоро выроется глубокое Ничто – и мы не сможем это преодолеть и пережить.
«Мы»? Нет, не ври Антон. Она-то как раз уже всё прекрасно преодолевает. Она наверняка узрела всё то, что я назвал ужасом бессмертия (то есть фактической жизни лет до шестидесяти) – и наверняка на-плевала на то, что я обрёл его, а она – нет. И никогда не обретёт. Если только её вдруг не скрутит эпилепсия на одно полушарие. Но я не врач, не могу говорить хоть с какой-либо точностью. Я могу говорить лишь о том, что вот она, тут. Со мной. Я тоже тут. Но не с ней. Уже не с ней. Я ни с кем. Я сам с собой – как Заратустра наедине со своим вновь обретённым среднечеловеческим бессмертием.
Я предвижу конец. И ничего уже не могу с этим поделать.
Как ей сказать об этом? Может вообще не стоит затевать таких разговоров – предоставить всё во власть могущественного Случая – а там посмотреть, как будет? Да, вполне в моём духе: либо остаться на иждивении собственных фантазий, либо дойти до идиотской крайности – и тупо молча уйти ото всего. И от Лены в первую очередь.
____

Всё в этой больнице пошло не так. Ещё месяц назад – ещё до операции – всё уже пошло не так!
И что же мне делать?
– Антон, – начала как-то Лена, – скоро тебя выпишут, вернёмся ко мне… Но я… я хочу тебя спросить. Я заметила, что с тобой что-то не так. Что ты переживаешь о чём-то. Тебя что-то тревожит?
Я смотрел ей в глаза и понимал, что она сама не без греха.
– А тебя? – перевёл я стрелки.
– А меня тревожишь ты, – неловко развела она руками.
– Я, – настолько вкрадчиво, насколько я мог, уточнил я, – или твоё отношение ко мне?
Лена гневно отвернулась.
– Зачем ты начинаешь?! Я же спокойно спросила тебя, а ты… ты… ты опять начинаешь эти свои загоны – как же я устала от них!
Я вздохнул – и не понял, чего во мне больше: сочувствия, любви или тихой злости.
– Ты думала, что без одной половины мозга это всё исчезнет?
– Что исчезнет? Раньше этого не было.
– Было, – непонятно, зачем заупрямился я.
– Ладно, – согласилась Лена, – было, но не так, как сейчас. Сейчас ты какой-то отстранённый, чужой. Я не ожидала, что что-то исчезнет. Я надеялась, что ничего не произойдёт.
– То есть я стал хуже?
И вопрос так и повис в этой комнате. Так и остался без ответа. Хотя и так многое стало понятно.
Мне, например, стал ясно, что напряжение, так вдруг навалившееся от её слов «зачем ты начина-ешь?!» на самом деле висело здесь весь этот месяц.
Не велико открытие, конечно – это и так было понятно. Но пока я лежал тут в соплях и под барбитурой, всё было как-то смутно понятно. А вот теперь уже слов нет: понятно, так понятно. На сто процентов, блин, понятно. Яснее и быть не может.
Я, Лена и её спина. Спина, которой она повернулась ко мне. Повернулась и беззвучно плачет.
А может, повернулся я?
Вслед за всем тем, что уже произошло и было сказано, мне захотелось бросить в воздух второй – и, видимо самый главный вопрос – который мучил не столько Лену, сколько меня самого:
– Ты уже чувствуешь, что теперь я здоров – и из-за этого мы больше не сможем быть вместе? – но этого у меня с губ так и не сорвалось.
И мы просто молчали.
Каждый о своём…
____

Торговцы религией и здоровьем схожи в одном: в своём желании пообещать тебе как можно больше блага – с тем, чтобы потом заставить тебя или очень сильно во имя этого блага страдать, либо и вовсе умереть за него – так и не достигнув его. Таким вот извращённым образом они норовят кинуть тебе в рожу очевидный до невероятности факт: всё в итоге обернётся по чьей-то неведомой Воле – и ни вы, чернокнижники Писаний Божиих, ни мы, современные алхимики не в состоянии своей службой прислужить этой Воле так, чтоб она нас чем-то поощрила.
Десять тысяч лет истории человечества, десять тысяч миллионов способов облизать задницу этой Воле – начиная от резанья игрушек-тотемиков, и заканчивая Большим адронным коллайдером – и всё впустую. Цивилизация вся – оказалась впустую. Потому что она начиналась-то с таких вот псевдородительских заверений – а заверяли каждого из нас, поодиночке, вроде как социологически опрашивали (только бессознательно) – в том, что всё будет хорошо, если все мы будем вместе. Если мы будем вместе добывать еду, убивать других и молиться одному богу. Мы объединились под флагом одной культуры, языка, группы божков и избранной богемы, и в итоге – что неудивительно – всё зашло в жопу.
И толпой и поодиночке – все мы одинаково заканчиваем там – в заднице. Судьба, наверное. Крест, я бы даже сказал.
Всё в этом круговороте жизни идёт в жопу: все цари, все великие гении, Аристотель с его «Метафизикой», Ньютон со своей «Механикой», даже Дарвин с Эйнштейном – ещё правда не до конца, но практически уже – доползли до того места, которое я иногда зову «задним выходом».
Всё закончится там. Вот такая вот новая «Метафизика» и «Механика»! Хотя и она рано или поздно окажется… ну вы уже поняли, где.
____

Весна перетекала в май.
Из зарешёченного окна неврологического отделения, я видел, как ранняя жара оккупировала город, заставляя его сперва зелено цвести, а затем подыхать от зноя и сухости, которая так рекламируется производителями памперсов и прокладок.
С Платоновым я не распрощался до конца. Сперва мне нужно было придти на осмотр через месяц, потом – через три месяца, потом – через полгода – всё это чтобы убедиться в том, что Антон Земский официально победил свой чёртов рак.
С рассветом нового – последнего апрельского – дня в мою палату зашла Лена с целой сумкой нормальной одежды. Улыбнувшись мне и не дождавшись ответной улыбки (мимика так и не работала), она начала раскидывать её по моей кровати.
Меня выписывали.
С трудом одевшись – тут мне помогла Лена – я медленно подошёл к зеркалу, висевшему в углу палаты, и посмотрел на себя. Грубая щетина, отросший на голове «ёжик», ещё не закрывающий чудовищных размеров поперечного шрама, и полная бессмысленность на каменном лице. Я сейчас смотрю в глаза своей новой жизни.
Наблюдаемый Х на самом деле не исчез и не умер. Его не вырезали у меня из мозга – как не вырезали совершенно ничего, кроме способности лыбиться. Просто Наблюдаемый выздоровел. Физически.
– Ты готов? – осторожно поинтересовалась Лена.
– Да, – вздохнул я.
Нас с наилучшими пожеланиями выпроводили из больницы в наилучший из миров. В мир, свободный от рака и врачебных процедур, в мир надежд на долгое существование и бытие без несчастных случаев, без господних проказ и наказаний.
Я выходил из больницы обновлённый – это точно, но как обновлённый, в какую сторону? Это ведь не компьютер и не телефон, который можно проапгрейдить, избавить от вирусов и «червей». Это человек на полбашки неработающий, но ещё умеющий думать и умозаключать. Тут ничего не выкинешь просто так, не оторвёшь и не отбросишь в сторону так, чтобы не было последствий. И я говорю про последствия более глубокие, чем отсутствие мимики или частично онемевшая левая нога и рука.
– Ты слишком много думаешь, – вдруг заметила Лена.
– О чём ты?
– Я по глазам вижу. Ты напряжён.
А ещё хреново то, что она знает, о чём я думаю. Она и сама думает о том же. Только молчит. Или я просто ни хера не вижу «по глазам». Но я знаю, что она думает об этом. Всё время. Даже сейчас.
На улице было достаточно тепло – если не учитывать довольно прохладного ветра. Вокруг мерно кипела жизнь современного среднего рабочего класса – ничем не примечательная и ничем не отличающаяся от жизни мелкого муравьишки в огромном муравейнике.
Во дворике диспансера я сразу же заприметил красный Audi Лены. Почему-то я вздрогнул, когда она отключила своим маленьким пультиком сигнализацию и машина приветливо запищала своей хозяйке.
– Куда ты? – Лена удивлённо обернулась, увидев, что я пошёл не за ней, а в другую сторону – к пешеходному переходу.
Я не знал, что делаю. Просто делал то, что велело что-то во мне…
– Антон! – она догнала меня и ухватила за плечо.
Я посмотрел в её глаза и вновь вздрогнул – точно так же, как и несколько секунд назад. Её взгляд был сумасшедшим, нечеловечески сильным и – я разглядел эту нотку – что-то осознавшим. Она, кажется, всё поняла. И сама захотела поступить так же, как и я. Но всё же она стояла рядом со мной – ждала моего движения, моего слова – хоть чего-нибудь моего.
А я не находил слов.
– Почему? – только и спросила она, и голос её был полон безумного отчаяния.
– Я не могу… я не знаю, – промямлил я. – Так нельзя…
И просто развернулся и пошёл…
Пошёл прочь – вдоль по Каширке – на север, к Центру.
Позади остались онкодиспансер, Платонов, Лена и её красный, помадного цвета Audi. Денег не было, проездного на метро не было, даже ключей от квартиры на «Речном» – не было. Ничего не было, кроме принесённой кожаной куртки, джинс да рубашки с ботинками.
Был телефон.
И я ожидал, что Лена вот-вот позвонит. Ожидал, что она сделает это, чтобы попросить меня вернуться, или хотя бы объясниться. Или просто попрощаться. Но она этого, конечно же, не сделала. И я её понимал.
Зато себя – нет. Не понимал. Просто шёл на север и шёл. Неловкой походкой новоиспечённого инвалида. У меня создалось впечатление, что я остался один в этом городе. Я не замечал никого вокруг себя: ни людей, ни машин – ничего и никого. Я был как раньше: один. Но я не знал: радоваться этому или нет.
Тупая бессознательная сила вела меня вперёд, а я не находил в себе сил понять её или постичь. Урывками до меня доносились её слова: «уйти», «Лена», «всё по-новому», «другая жизнь». Этого хватило, чтобы кое-что стало ясно: это действительно новая жизнь.
Когда я проснулся в своей палате – тогда, месяц назад – ещё лысый с огромным незажившим шрамом, афазийный и нелепый, я понял, что я проснулся в другом мире. И даже не в относительном бессмертии вся соль – нет! – а в том, что все остальные вокруг меня как-то резко перестали быть бессмертными. Раньше – когда я был наедине со своими болячками и коротким жизненным отрезком – люди вокруг, здоровые и озлобленные – казались мне практически неуязвимыми, вечноцветущими противными растениями. Прямо как в том самом отвратительном саду из трипа от бупранального отходняка. Завидовал ли я им? Презирал ли их? Или просто чувствовал себя иным, не таким как все (просто потому, что действительно был более, что ли, смертен)? Думаю, и то и другое и третье – всего понемножку.
Болезнь и скорая смерть – ужасные слова! – делали меня особенным. Вовсе не мой мозг, не мой ум и уж тем более не моя книжка, понимал теперь я. А просто маленький злокачественный искусственный отросток в башке – и всё. Потому что в мире – мире, созданном для здоровых и красивых – всем рулят те, кто сейчас ходит вокруг меня – эти самые «здоровые и красивые». Те, кто встаёт утром на работу, кто прокармливает своих неряшливых спиногрызов, кто – это уже уровнем повыше – управляет своим производством, кто тоже пишет книги, кто создаёт изобретения, кто придумывает теории, кто, наконец, избирается президентом и рулит всем этим уже официально, но столь же по-настоящему, что и все те, кто рангом пониже его…
Болезнь – это отличие. Мелкая черта – как точечки над Ё, превращающие её в совершенно иную букву, неинтересную и никем уже неиспользуемую. Все мы дифференцированы в границах наших болячек. Те, кто всё же остался посередине – те у власти; те, кто вне негласной черты – те аутсайдеры.
В этом мире – мире жестокости и инстинктивной быстроты – ты никогда не дождёшься ничего, кроме прямой агрессии и стремления занять твоё место, которое ты можешь очень просто проебать, едва ты замешкаешься или просто не поторопишься. Едва кто-то другой не замешкается подвинуть тебя. А вот с болезнью ты можешь рассчитывать на почтение и жалость. Или по крайней мере на напускную любезность со стороны этих самых «кого-то других». Ты становишься этакой старушкой-ветеранкой в метро: все тебе или уступят место или по крайней мере просто пощадят и не будут мочить – как это они делают обычно.
И поэтому я никому ничего не говорил. Не хотел, чтоб жалели, не хотел, чтоб уступали место, не хотел, чтобы думали, что я слаб.
Рассказал Бурдакову – и что вышло? Он меня пожалел! Слуга народа, милиционер при исполнении отпустил обычного наркомана просто потому, что все его наркотики, все его трипы оказались простительны. Просто потому, что культура научила жалеть таких людей, входить в их положение и многое разрешать им. Я не хотел таким быть.
И вот теперь я действительно не был таким, по-настоящему. Вот она, справочка: я здоров! И чего-то уже не хватает. И что-то уже идёт совершенно не так, как надо.
И человек, который ещё совсем недавно был дороже мне всего на свете – потому что был такой же, как я, потому что показал мне верную дорогу, потому что пролил свет на многие вещи – теперь уже был мне не нужен. Наша связь просто оборвалась – и всё. Причём я не могу чувствовать себя за это сволочью или безответственной скотиной – ведь с её стороны, я уверен, чувства оборвались точно так же.
Ведь она до сих пор больна, ведь она до сих пор умирает. Нет, не в этом дело… и всё-таки в то же время в этом.
Она не звонит, потому что понимает.
Она не пишет, потому что прекрасно всё чувствует. Чувствует то же самое.
Я уверен.
Это ужасно, это отвратительно, что двое людей могут вот так вот просто разойтись – не смотря на всё то, что ещё вчера их связывало. Но вот случается в жизни так, что великая Воля подкидывает нам разные варианты и факты, а мы уже отталкиваемся от них. Случается так, что Воля эта – в самом тебе. Она бессознательна, она непонятна, но она делает так, что все тёплые чувства, которые казались тебе вечными и нетленными, вдруг – хоп! – и исчезают.
Я остановился и в бессилье рухнул на скамейку у какого-то скверика, кажется, в районе «Коломен-ской». Рациональность принялась атаковать меня своими проникающими ударами и вместо возвышенных размышлений в меня принялись закрадываться банальные мыслишки вроде «как добраться до дома?» или просто «что теперь делать?»
Значит, я уже сливался с мелочной реальностью.
Со своей походкой я вряд ли дойду пешком до «Речного» – на другой конец Москвы, думал я. Да и до Центра-то хотя бы дай Боже дойти. Время два часа дня – самый разгар работы у всех тех, кто вокруг меня. Не у меня.
В кармане ни гроша. Даже ключей от дома – и тех нету («как же я тогда в него попаду?!»). Есть только документы, справки из больницы, да телефон.
Телефон, на который никто звонит и не позвонит.
Я сидел, тупо уставившись в него, на всё это время выбросив мысли из головы. Просто дал Пропасти охватить меня, стать частичкой моей души. Я лишь смотрел, как минуты на электронном циферблатике отсчитывали минуты: одну, две, три… Время, пока я сидел и беззвучно общался с Пустотой.
– Прадаёшь?
Ко мне откуда ни возьмись подбежал нелепый кавказец лет тридцати, представлявший из себя самый настоящий концентрат всех существующих стереотипов о народах Южных гор. Тут тебе и спортивные штаны с деловыми туфлями от «Дольчи и Каббанна» и полная разнообразных карманов дерматиновая куртка, надетая на серую майку, испод которой торчало волосатое пузо.
Он тыкал пальцем в мой телефон и настойчиво спрашивал:
– Пачём прадаёшь? Назави цену! – и говор у него был чисто из «Мимино».
Растерянным взглядом я посмотрел на свой недавно купленный Леной Samsung. Помимо всего того, что держало меня одной ногой в прошлой жизни, он был важнейшей её частью. Самым красноречивым напоминанием о вчерашнем раковом прошлом. О больном Наблюдаемом Х, о влюблённом Наблюдаемом Х. О боли и наркотиках, снимавших её…
Всё, что напоминало мне о жизни прошлой – было словно занозой.
Мне не с чем было начинать новую жизнь – по крайней мере, пока у меня оставались осколки старой.
– Две штуки, – отчётливо назвал я свою цену.
И главное: мне не на что было даже доехать до дома. Как тут говорить о целой новой жизни!
Уважаемый Азамат Асхарович, гордый сын народа Дагестана, купил мой телефон за две голубенькие помятые бумажки и уверенной походкой удалился куда-то в сторону метро – где уже минут через пять, наверно, принялся загонять его проходящим мимо него лохам.
«Коломенская» оказалась неподалёку.
Я начал замечать, что люди странно на меня поглядывают – я для них был этаким Гарри Поттером со шрамом на башке. Машинально потерев его, я в очередной раз ужаснулся, каких больших размеров он был (практически от виска до затылка). Я видел жалость и страх в их глазах. Раньше я этого не видел. Ну конечно: рак мозга ведь на лице не особо заметен. После Л-50 от меня шарахались, как от бомжа, но узнай, что я вполне уважаемый и успешный молодой человек, только с раком – как тут же их взгляд с брезгливого поменялся бы на умилительный. До щенячьей нежности.
Купив проездной на метро, я спустился по ступеням и сел в поезд, шедший в сторону «Речного». Людей было мало – ну и на том спасибо.
«Симку» от телефона я разломил на два куска и выкинул в мусорный бак у входа в метро – вот теперь уж точно прощай, старая жизнь! Ничего не осталось, кроме квартиры. Ну, она уж точно ни к чему не причастна, так что её выкидывать не будем. А остальное – к чертям, к чертям! Бежать, бежать… Да, тактика выжженной земли очень часто используется нами, людьми – особенно когда речь касается чего-то чересчур тонкого и чересчур уже обесцененного. Теперь-то уж точно: Антон Земский ничем не отличается ото всех остальных людей. Вот и отлично.
Раскачиваясь в ревущем вагоне, вышедшем вскоре на поверхность – к метромосту над Москвой-рекой – я сидел и тупо разглядывал свои ладони. Не знаю, почему они казались мне интересными. Наверное я просто хотел посмотреть на те самые руки, которые взращивали плоды всей моей жизни. Вот очередной урок позади, очередной урожай собран – и я вопросительно смотрю на руки, спрашиваю у них, что же будет дальше. А откуда им, бедным знать…
«Автозаводская», затем – «Павелецкая».
Инстинктивно я слез на ней – сам не понимаю, почему. Слишком много инстинктивных поступков за один день. Слишком много вопросов я задаю сам себе.
Почему я вышел?
Ах да. «Павелецкая» – Лена… Прямо надо мной – ну или почти надо мной, в пяти минутах от вестибюля станции – находилась её квартира, которая недавно была «нашей квартирой». Сейчас она, должно быть, уже была дома. Поставила машину, медленной, убитой походкой прошла мимо охранника подземной стоянки, поднялась к себе на шестой этаж, сидела у себя на кухне…
Что же это получается – я иду к тому, отчего бежал? Я вышел, чтобы вновь придти к ней? Моя сказка идёт к тому, с чего началась?
– Нет.
Я резко встал посреди станции.
Моя сказка пойдёт по другому пути. Далёкому от болезней и их несущих. Моя сказка пойдёт не к выходу – она пойдёт к переходу. А там – на Таганку. К самому главному сказочнику и кукловоду.
Уж если жить по-новому – то всё должно быть по-новому. И я тронулся с места, даже не взглянув в сторону поднимавшегося вверх – к Садовому кольцу – эскалатора. Там была Лена, я знал. Но меня там не будет. Не будет…
Делает ли это меня трусом? Ах, если бы это был вопрос смелости, если бы…
____

Я никогда не видел Гурова настолько шокированным. Я никогда не видел в его глазах столько чувств одновременно. Я никогда не задумывался – и теперь я поймал себя на этой мысли – о том, что я на самом деле значу для него. Возможно, я был для него не просто студентом, не просто рядовым сотрудником. И дело здесь вовсе не в том, почему это так, не в том что у самого него могут быть какие-то проблемы, проекции и прочие психологические штучки.
Дело в другом, чём-то тёплом и приятном; чём-то, что я так старательно разваливал всё это время. Не знаю, почему.
Но теперь пришло другое время.
Жить по-новому – так по-новому. Это значит, что я рассказал ему всё. В мельчайших деталях. Хотя не всё так просто. Сперва он вообще не захотел меня слушать:
– Зачем пришёл? – он даже не поднимал голову и не смотрел на меня: просто писал что-то в своих листочках. – Ты же вроде бы сказал мне, чтобы я заботился о других работниках.
Я кивнул на письменный стол.
– Ну и как, заботитесь?
В ответ он только недовольно хмыкнул и ничего не ответил.
– И неужели, – подначивал его я, – вам даже не интересно спросить, как моё здоровье, где я пропадал последний месяц, что делал?
Я знаю, так обычно спрашивают девчонки у своих бывших: «а разве тебе не интересно, как я жила после того, как ты меня бросил?» Но как-то не было времени размышлять о фигуре речи. Хватило и этого: Гуров после моего вопроса поднял голову – его задумка состояла в том, чтобы показать мне перекошенную от цинизма мину – но его планы не сбылись, стоило ему только рассмотреть меня. Мой прикид, мой взгляд, моё лицо, мою причёску и, самое главное – мой шрамище на голове.
Все его отрицательные эмоции как рукой сняло. Жаль, что я не могу нахально улыбаться.
Естественно, Вячеслав Александрович потерял дар речи. Застыв в неопределённой позе, он своим взглядом дал мне понять, что у него в голове сейчас слишком много вопросов.
Я мешком плюхнулся на кушетку, бесцеремонно закинув ноги с казёнными туфлями на изголовье. Зав.кафедры было не до таких назойливых мелочей.
– Что… что… – пытался уловить он главный свой вопрос, но у него этого так и не вышло.
И так было понятно, что ему стало очень интересно.
Так я, наконец, рассказал ему всё. Всё от А до Я, начиная с момента моей госпитализации и кончая разрывом с Леной. Рассказал про операцию и выздоровление; рассказал про болезнь, про «Наблюдаемого Х» (его истинную природу)…
Моя речь текла по гармоничной амплитуде: тембр голоса шёл то вверх, то вниз. Атаксичное мёртвое лицо не меняло расположения морщинок и бугорков, какие бы эмоции я ни изображал или ни испытывал. С каждым произнесённым словом я ловил себя на мысли, что я рассказываю чью-то историю, а не свою. Что это всё просто сказки из очередной бульварной книжонки, а не моё прошлое…
В какие-то моменты мне казалось, что Гуров готов был упасть в обморок. Его глаза были открыты столь широко, что вот-вот готовы были выползти из орбит.
Кто-то постучал в кабинет, но профессор раздражительно крикнул в дверь:
– Я занят! – и продолжил слушать мою историю.
Историю, с которой началась моя новая жизнь.
Хотя я обманываю себя. Всё это просто переходный период, а новое начинается только здесь. Только здесь и сейчас я сделаю такой выбор, который определит, по какой дороге я пойду дальше. Ибо я сейчас пустой сосуд, tabula rasa.
– Я не знаю, что мне делать дальше… – грустно закончил я.
Портрет Фрейда улыбнулся мне из дальнего угла комнаты.
Гуров обхватил руками голову – и мне показалось, что он почему-то пришёл в отчаянье. В общем оно могло быть понятно: столько информации сейчас свалилось на его голову! Настоящая лавина. Но – и вот за что его можно уважать! – он всегда уверен в себе, он всегда готов прыжку, он всегда готов оказать помощь и протянуть тебе свою руку. Это высший инстинкт психолога…
– Я очень тронут, что ты поделился этим со мной, – сипло бросил он.
– Да, – посмотрел я в потолок, – я тоже в шоке.
Несколько секунд Гуров словно боролся с самим собой, после чего всё-таки решился и сказал:
– Тебе нужна моя помощь.
Он не спрашивал, и не интересовался. Он настаивал. Нетвёрдо, не повелевающим голосом. Он просто ответил мне на мой вопрос, что же мне делать. Он предложил решение.
А я как раз пришёл сюда за этим. За решением.
– Я согласен.
Контракт был подписан.





Глава 19

Мне кажется, я ещё не понял, что я на самом деле проебал.
Со стороны я, наверное, был похож на маленькую четырнадцатилетнюю шмару, потерявшую девственность под каким-нибудь одиннадцатиклассником-наркоманом в засранном подъезде, и всё ещё по инерции гордящуюся этим фактом, но уже поостывшую и начинающую немного постигать всю глубину произошедшего.
Это была моя первая ночь без Лены.
С благословения Гурова я вернулся к себе домой. Профессор одолжил мне немного денег, чтобы мне было на что поесть и выпить. Я ещё надеялся, что Тёма заимел дубликат ключей от моей квартиры (кроме того, что он тогда демонстративно бросил на пол – он ведь у нас такой запасливый), но оказалось, что нет, и мне пришлось вызвать спасателя МЧС, чтобы вскрывать дверной замок.
– Две штуки?
– Да, – неумолимо кивнул «спасатель», показательно доставая свой набор отмычек: как спекуль едва приоткрывает внутреннюю сторону пиджака, «будешь, мол брать, или нет?».
– Круто, а если у меня там мама умирает или ещё что-то?
МЧСовец только пофигистически пожал плечами.
– Ну тогда могу бесплатно распилить дверь болгаркой. Идёт?
Всё, что оставалось, это убито помотать головой и дать служивому мародёру две тысячи.
Надо сказать, мне нужно менять замок: этот придурок в форме ловко вскрыл его всего за несколько минут, что вызвало у меня откровенное восхищение.
– Не задумывались дома обчищать? – ехидно спросил я.
Тот в ответ посмотрел на меня, как на Петросяна, сложил свой набор юного спасателя и громко потопал прочь, с хрустом припрятав две «честно» добытые штуки рублей.
Я же завороженным взглядом смотрел на безвольно повисшую дверную ручку
«Хватит ли мне денег на слесаря? Или может купить все инструменты и сделать самому…» – почему-то мысль о смене замка серьёзно загнала меня, причём я обжёвывал её у себя в мозгу достаточно долгое время: «А ну воры придут? А у меня и телевизор и ноутбук… Подъезд ведь никто не охраняет, зайти проще простого…» – эти мысли были прерваны лишь полчаса спустя щелчком микроволновой печи, известившим меня о том, что канцерогенная пицца-полуфабрикат готова к употреблению.
Стул легонько затрещал под моим весом – сразу видно, совсем от меня отвык.
Вся квартира словно заново привыкала ко мне, а я – к ней. Она была похожа на настороженного пса, впервые видящего своего хозяина после длительной разлуки. «Он – не он?» – не могла понять она, принюхиваясь к моей ноге, к моей заднице. «Укусить или завилять хвостом?» – она никак не решалась принять меня, заиграть цветами, осветлить комнату ярким уличным светом… Она была настороже, потому что чувствовала, что с хозяином что-то не так…
Хозяин устал… Он прошёл долгий путь – и так уж вышло, что это был путь от смерти к бессмертию. Путь, который многим не дано пройти. А я прошёл. И всё теперь было другим – даже сам мир.
Всё здесь словно покрылось слоем пыли, хотя я понимал, что это скорее игра моего воображения, чем правда. Но нет, кое-что здесь всё-таки скрывалось. Это моё прошлое – ещё совсем недавнее, но – такое далёкое, такое ненастоящее, такое призрачное…
Оно будет висеть на моей душе вечным памятником, и кто знает, к чему это приведёт, чему оно меня научит. Я стану высокоморальным старичком? Проповедником? Или шизофреником? Размышляю об этом так, словно это не мне, а кому-то другому выбирать, но скажите честно, разве кто-то на этом свете выбирал свою жизненную дорогу? Те, кто мечтал стать космонавтом, в итоге закончили жизнь за скучными станками оборонных заводов; те, кто хотел ходить по подиуму, продают своё влагалище на улице, а мечтавшие о карьере милиционера или пожарного или спят в подворотнях, или отбирают мобильники у прохожих (эти два варианта могут быть совместимы, почему бы и нет?)…
Я сейчас не могу ни на что повлиять. Не способен, не хватает сил.
На дороге к бессмертию у меня теперь открыто три полосы движения: либо вернуться к старому и превратиться в ничтожество, либо измениться и стать другим (о, на этом наверняка будет настаивать Гуров!), либо… всегда есть третий выход: дверь в другой мир, «кнопка Esc» ото всего этого…
Но с этим вариантом я не буду спешить, ибо он всегда будет при мне.
Среди раковых пациентов очень мало самоубийц. А я уже не пациент. Я уже такой, как все. А какова у нас статистика по располосанным венам среди «таких, как все»? Вот-вот…
____

– Опиши своё состояние, – первое занятие началось с одного моего открытия: оказывается у Гурова очень успокаивающий голос.
Раньше я придавал ему другой эпитет: «раздражающий». Как же я ошибался!
Едва я переступил порог его кабинета, как я тут же позабыл обо всех беспокоящих меня мыслях. А пока я шёл к нему, мысли эти были в основном такого плана: «ну всё к чёрту, зачем я сюда иду!?» Меня терзали великие сомнения, я словно оказался привязанным к тележке с углём, которая метафорически лучше всего изображала суть моего прошлого: тёмное и горючее. И тяжёлое.
Нужно ли мне здесь быть?
Нужна ли мне помощь?
Может, я правлюсь сам?
Но вот «опиши своё состояние» – и у меня сразу пропадают все сомнения. Да, я пришёл по адресу!
– Мне сесть или?.. – робко спросил я, направив взгляд в сторону чёрного кожаного диванчика.
Гуров уверенно кивнул.
– Конечно, садись поудобнее. Как ты себя чувствуешь?
Ну как сказать, я же не просто так тут!
– В общем нормально, – пожал я плечами. – На лицо не обращайте внимания, оно всё ещё парализовано, – как бы извинялся я за свой безэмоциональный лик.
– Ничего страшного, всё хорошо, я всё понимаю, – неловко отозвался Гуров. – Голос у тебя немного подавленный.
– Да, – согласился я. – В общем, чувствую я себя… не очень.
Вячеслав Александрович отреагировал на это понимающим киванием:
– Хорошо… ты непременно расскажешь мне об этом. Если ты готов, то давай перейдём к нашей работе, – он глубоко вздохнул, как перед погружением на глубину, – опиши своё состояние.
Я бросил куда-то в сторону сомневающийся взгляд:
– А мы не должны начать с правил или…
– Нет-нет, думаю, В этом нет необходимости, ведь ты и так всё сам знаешь, – снисходительно заверил меня профессор.
– Хорошо, – заупрямился я, – но вы словно делаете для меня исключение… а если я буду саботировать процесс, если я…
– А ты будешь это делать? – проницательно просканировал меня Гуров с головы до пят.
Неловкая пауза. Разве я могу за себя отвечать?
– Надеюсь, что нет.
– Нет, не так, – улыбнулся Гуров. – Давай договоримся: ты не будешь саботировать терапию, а я в ответ помогу тебе как можно быстрее, согласен?
Звучит, как несправедливая сделка. Мой товар явно хотят купить за бесценок, меня пытаются облапошить – вот что я чувствую. Но я подписался на всё это, я увидел протянутую руку помощи – оставалось только уцепиться за неё, чего бы это ни стоило.
– Согласен.
В ответ на лице Гурова застыла блаженная улыбка.
– Итак?.. – он не стал в третий раз повторять свой вопрос.
Я уткнулся взглядом в пол, пытаясь собраться с мыслями. Здесь, в этом храме мозготерапии я должен быть откровенным – или мне никто не поможет; я должен быть открытым – или всё пойдёт прахом. Обманешь Гурова – обманешь сам себя. С первым ты ещё сможешь смириться – сколько же раз я его обводил вокруг пальца! – а вот со вторым… С этим придётся жить.
– Ну… – неуверенно протянул я, – я не знаю… Я чувствую себя Ильёй Муромцем из анекдотов: вот словно я стою перед огромным камнем и не знаю, куда мне идти. «Направо пойдёшь – сам пропадёшь» и всё такое…
– Это связано с тем, что…
– С тем, – кивнул я, – что отныне я больше не умираю. Звучит, наверное, немного пафосно, но это так. Всё дело в этом. Отныне жизнь для меня – открытая бесконечная дорога. Понимаете, раньше были границы, и не было смысла. В общем, не было надобности в какой-то там цели или миссии: ну существовал – и существовал себе. Сейчас всё иначе. Знаю, меня может автобус сбить или кирпич на голову упасть – всё, что угодно может случиться, но мы же взрослые люди и знаем, что этого не про-изойдёт…
– Что тебя беспокоит? – напрямую спросил Гуров. – Ты хочешь себе смерти, я правильно понимаю? – в его голосе были слышны нотки обеспокоенности.
– Да нет, конечно, – устало махнул я рукой.
Здесь я впервые почувствовал разочарование. Гуров пошёл не в ту сторону, не понял, о чём я пытался ему сказать. Господи, да ведь он может просто не понимать, что именно происходит в моей голове – не представлять всей глубины этой проблемы!
Но если я сомневаюсь в нём, то стоит ли быть здесь? В таком случае всё напрасно и всё пойдёт не так, как надо.
Я могу уйти. О да. Отрезать вторую дорогу из трёх, устроить на ней завал, и оставить себя перед неза-видным выбором…
«Брось, Антон, ты же всегда сам себе помогал! Что изменилось сейчас?» – нашёптывал сладкий змеиный голосок.
«Это была не помощь. Жизнь мне могилу рыла, а я просто плавно и добровольно ложился в гроб».
«Ты заботился о себе».
«Я останусь тут. И точка. Мне. Нужна. Помощь!» – принял я решение за нас обоих: за меня и свою Тень.
– Ты о чём-то задумался? – проницательно поинтересовался Гуров, смотря на то, как я погрузился в себя.
– Да так… Небольшое…
– Что случилось? – без доли обеспокоенности в голосе спросил меня профессор.
– Небольшое сопротивление, – я подумал, что неловко улыбнулся, но отражение в стеклянном шкафу напротив напомнило мне, что я пока этого не могу.
«Я заботилась о тебе» – ещё громче сказала Тень.
– Всё хорошо, давайте продолжим, – не обратил я на неё внимания.
Профессор бодро закивал и деловито хлопнул в ладоши. Кажется, он понял, что процесс слишком рано начал стопориться и предпринял меры:
– Хорошо. Давай начнём с малого. Расскажи мне, что ты делал вчера. Ты вернулся в квартиру?
– Да.
– Без происшествий?
– Ну что ж я, магнит для приключений? – иронично бросил я.
Гуров хохотнул.
– Нет, конечно! Я другое имел ввиду. Может, ты опишешь свои ощущения, которые ты испытал по возвращению в родные стены? Это же была твоя первая ночь м-м-м в одиночестве, наедине лишь с собой, с новыми проблемами…
– Конечно, – охотно согласился я.
____

Квартира пуста. Она словно разговаривает со мной, словно пытается привести меня в чувство.
– Очнись, Антон, уже пора!
Отклики звуков с улицы, голоса из прошлого – всё сочетается в этом каменном грузе, подвешенном мне на шею крепким узлом. Всё это воплощено тут, в моей квартире.
Интересный факт. Наркоманам настоятельно не советуют возвращаться в те места, которые напрямую связаны с тем несчастьем, из-за которого они начали употреблять. На фоне этого я удивлён, что Гуров отпустил меня к себе, а не заставил, например, переночевать у Тёмы или на худой конец в его кабинете…
«Езжай домой, встретимся завтра. Вот тебе немного денег…» – никаких проблем, едь домой, Антон!
Говорят, что такое возвращение может побудить наркомана сорваться, вновь встать на тропу саморазрушения… По этой теории выходит, что окружение имеет память и хранит в себе паттерны всего того, что когда-либо происходило в его стенах. Нет-нет, это бред. Основная причина, как мне кажется, совсем в другом: возвращаться просто страшно. Страшно вновь попасть в свой старый дом, в котором ты раньше гнил и разлагался. Страшно вновь подумать о выживании, но не о жизни.
– Очнись, ничего этого нет, ты жив!
Я прибрался в квартире (скорее для того, чтобы просто занять себя чем-то). Набрал три огромных мусорных мешка, в которых оказались пустые бутылки, какие-то ненужные бумаги, обёртки испод всего на свете, использованные контрацептивы и шприцы (две штуки – откуда???). Мусоропровод в подъезде съел всю эту дрянь, даже не сказав «спасибо» – и так вот не стало следов моего прошлого.
Оказывается, моя «однушка» была огромна. Раньше она была маленькой, мне в ней всегда было тесно, а теперь так и припирало сравнить её с феодальным замком…
Здесь я пил, употреблял, здесь я галлюцинировал, здесь я прохлаждался и существовал.
А теперь мне нужно начать жить. И почему-то это кажется сложным…
– О господи, кажется, ты очнулся…
____

– Как-то многовато тёмных тонов, тебе не кажется? – прервал мой рассказ Гуров.
– Ну, – пожал я плечами, – я рассказываю, как есть. Было бы неплохо заиметь такой выключатель, который прибавил бы яркости, но, кажется, за этим я сюда и пришёл, – звучало немного жестковато, но ведь это была правда, разве не так?
Вячеслав Александрович сложил кончики указательных пальцев вместе и направил их в меня.
– Скажи мне… почему ты не чувствуешь облегчения?
– Облегчения? – недоумённо повторил я. – От чего?
– Облегчения, – начал перечислять Гуров, – воодушевления, счастья или возбуждённость в конце концов. Где всё это? Тебя же только что спасли от смертельного заболевания, но ты испытываешь всё, что угодно, кроме положительных эмоций. Я на твоём месте от счастья вприпрыжку бы ходил по улицам и орал гимны во всю глотку. Или я что-то не понимаю?
Ответ казался мне очевидным:
– Ну потому что… не испытываю ничего – вот и всё, – а сейчас он выглядел идиотским.
– Хм… – Гуров устало потёр лоб, – ладно, продолжай…
____

«Что делать?»
Слишком часто в моей голове всплывает этот вопрос. Тысячу с лишним раз одно и то же: «что…», «что…», «что…???» Да ничего.
Не знаю, что делать.
Нет поводов к счастью, потому что счастливый конец – ради которого живут люди – уже был позади, он остался за дверью операционной на Каширке. И теперь передо мной раскинулось уже постсчастливое будущее – будущее post scriptum, – окрашенное в необходимость заново искать это вселенское сокровище, этот новый хэппи энд, а, значит и новый смысл к жизни. Это просто киберпанк, каков он есть: жизнь в том будущем, которое ещё вчера было недостижимым – и потому не моим, и потому обратившимся во враждебную мне Систему…
Я сидел и ожидал встречи с Гуровым, ибо у него были ответы на мои вопросы… Просто сидел и ждал, потому что сам я мог придти только к одному…
В какой-то момент мне стало душно. Я даже не заметил, как я оделся и вылетел из квартиры.
Вылетел недалеко: на втором этаже я понял, что не закрыл дверь.
Отплевавшись и обматерив весь свет, я медленно вернулся назад, нашёл ключи и вновь выскочил на ту сторону порога – словно из квартиры меня выталкивала какая-то неведомая тёмная сила. Страшная сила – я боялся её. В пять лет я так же боялся настоящей темноты – ночную темень в своём доме. Я вновь ощутил это…
Следующая напасть – замок.
Щёлкнул его и минут пять тупо простоял у двери. О чём я думал? Не знаю. Не помню. Помню, что я ещё раз открыл его, на секунду вновь заглянул в квартиру – потом закрыл на максимум оборотов (три) и трусцой спустился вниз…
____

– А что у тебя с замком? – не понял Гуров.
– Да, – безразлично моргнул я, – ничего особого. Его вскрывать пришлось, вызывал специалиста… кстати, он так с ним разобрался, что, я аж удивился, как это у меня до сих пор ничего не вынесли из квартиры! Да любой шкет из подворотни с отвёрткой и руками, растущими не из жопы без проблем взломает мою дверь! Надо будет на досуге сменить замок или новый поставить, второй…
Разве это вообще важно??
– Но ты выбежал и забыл закрыть за собой, – с расстановкой ввернул профессор.
– Ну да, бывает, – оправдывался я.
Гуров что-то черкнул в блокноте. Увидев это, я ощутил лёгкий укол где-то в районе желудка.
– Продолжай.
– А нечего продолжать, – меланхолично бросил я. – На этом история вчерашнего вечера обрывается.
Гуров пришёл в смятение.
– М-м-м, но ты же куда-то пошёл, так?
– В магазин, – отрезал я. – Проветрился, пока шёл, купил поесть – и сразу вернулся домой. Весь вечер лежал в кровати и думал… ну в том же ключе, что я уже описал вам, ничего решительно нового.
– И всё?
– Ну… – что ему ещё рассказать?? – Ещё рядом с магазином был такой киоск, ну… в котором можно изготовить копии ключей и всё такое. Посмотрел, спросил, сколько примерно стоит поставить второй замок на дверь…
– Зачем тебе это?
«Да, вот так… ещё…»
Откуда это гадливое чувство?
– Ну как, зачем? От воров.
– Боишься воров? – провокационная улыбка пробежала по лицу Гурова.
Да, нужен довод поубедительнее:
– Не хочу, чтобы ко мне проникали посторонние лица, – на полном серьёзе уточнил я.
Гуров помолчал, а потом аккуратно предположил:
– Что-то прячешь в доме?
____

Продавец протянул мне поллитровину водки:
– С вас сто девяносто рублей.
– Угу.
И к ночи я был в говно…
____

– Ничего. Только ноутбук, записи и прочие ценности, – сарказм в стиле старого Антона Земского.
«Молодец».
Но стоп. Гуров лучезарно улыбнулся в ответ на это!
– Хорошо, «не хочешь, чтобы к тебе проникали посторонние лица» – так, да? Ты имеешь ввиду всех людей на Земле, или кого-то конкретно?
– Я не понимаю, какой смысл имеет эта… элементарная ситуация? – недоумевал я.
– Ответь, пожалуйста на вопрос, – любезно попросил Гуров.
– Да глупый вопрос! – огрызнулся я.
Профессор устало потёр свой лоб. В следующую секунду он зачем-то протягивает через весь стол свою руку и говорит:
– Можешь дать мне ключи от своей квартиры?
– Зачем? – изумлённо шарахнулся я.
А ответ был бесподобен:
– Хочу открыть ими дверь, которая разделяет меня и тебя, – подмигнул профессор. – Ну, дай же мне ключи.
Я вдруг почувствовал стыд. На моём лице этого, конечно же, не было видно, но вот галопом забегавшие по кабинету глаза было сложно не заметить.
Это же бессмысленный жест, бессмысленный метафорический вопрос – но почему я чувствую себя так?
«Не давай ему то, что он просит!»
Да что за бред, это же мелочь!
«Ага, мелочь, да??»
«Да-да, разве мелочь?? Что ты городишь??»
– Антон? – аукнул меня Гуров. – Тебе сложно это сделать? Это же простая просьба: дай мне, пожалуйста, свои ключи. Или ты хочешь оставаться по эту сторону, закрыв самого себя? Отсюда мне тебя не видно – дверь очень мешает. Дай мне ключи.
Я дал слово…
– Я бы сейчас улыбнулся, если бы мог, – заверил я профессора, достал из кармана джинсов одинокий медный ключик и бросил его тому на стол.
Звук удара о дерево оказался отчего-то слишком сильным и даже раздражающим.
– Извините, – буркнул я.
– О чём ты? – поднял брови Гуров, вертя ключ в руках. – Всё хорошо, ты молодец.
«Ты предал себя!»
«Заткнись, я хочу послушать!»
«Это не радио!»
«ЗАТКНИСЬ!»
– …преодолел это, – выплыл из бездны голос Гурова.
– М-м-м, простите, что? Не расслышал, я… отвлёкся, – извинился я.
Зав.кафедрой и бровью не повёл.
– Я говорю, что ты ещё продолжаешь сопротивляться – и это нормально, в особенности учитывая твой склад характера. Я рад, что ты всё же преодолеваешь это.
– А, понятно, – кивнул я.
– Знаешь, у меня в связи с этим появилась одна мысль, которая может показаться тебе интересной, – голос Гурова сделался интригующим, сам профессор всем корпусом подался вперёд, продолжая при этом играться с ключом от моей квартиры.
– Что за мысль? – навострил я уши.
– Ты знаешь, я внимательно слушал тебя и вдруг подумал, что это за… тупой загон с дверным замком, – неожиданно резко выразился профессор. – Многое слышал за всю свою жизнь, но чтобы люди зацикливались на таком – никогда.
– Да не то, чтобы я зациклился, я же не параноик… – стоп, я что, оправдываюсь??
Гуров посмотрел на меня многозначительным взглядом. Словно понял, что я только что поймал сам себя. Я замолчал.
– Твоя квартира – это ты. Вот моя интерпретация. Давай продолжать её, что тогда такое твоя дверь? Это путь во внешний мир, мир, полный людей и общения с ними. Дверь – это коммуникация, дверь – это твоя энергия, уходящая вовне. Все твои мысли – как твои вещи – остаются в твоей голове (квартире!). Но вдруг некто показывает, что в неё можно очень легко попасть: взломать за несколько секунд барьер и проникнуть внутрь. Этот некто – я. «Я не хочу никого пускать» – это реакция на нашу скорую встречу.
– То есть… – ловил я каждое слово, – выходит, я протестую против вашей помощи?
– Нет. Твой конфликт с собственным дверным замком – это конфликт не со мной, а с самим собой.
«Бред!»
– Ты, – продолжал Гуров, – не хочешь меня пускать к себе, боишься, что я украду что-то или перестрою против твоей воли – это, конечно, логично. Но суть не в этом, а в том, что ты слишком сильно боишься поступить неправильно.
– Ну конечно, все же этого боятся, – отрывисто произнёс я.
– Тебе нужно понять, что не бывает неправильных путей, – напутствовал профессор. – Правильно лишь то, что ты пришёл ко мне, не побоялся наступить на свою гордыню. Ведь основа твоей навязчивой конструкции – это крик «никто не должен владеть ключами кроме меня!»
«Навязчивой! Ты что, шизик???»
– Подсознательно ты хотел помощи, – продолжал Гуров, – ведь ты выскочил из квартиры, вообще не закрыв двери. Чувствуешь классическую ошибку по дяде Фрейду, да? Ты практически признался себе в том, что тебе нужна помощь, но дальше ты наткнулся на критику своей Тени, которая привыкла жить как раньше, которая не успевает за переменами в твоей жизни…
«Что он такое говорит?! Я всегда шла с тобой рука об руку, помнишь??»
– Вполне естественно, что она не хочет перемен…
«Да как он смеет?!»
– Вполне естественно, – упорно резал по живому Гуров, – что она хочет, чтобы ты держал дверь плотно запертой и, таким образом, просто «пошёл на право, и потерял коня», как в том анекдоте. Только «шутка» тут заключается в том, что это будет дорога саморазрушения. Поставишь второй дверной замок – а ключи от него будут принадлежать не тебе, а ей. И когда-нибудь ты сам не сможешь попасть в свой дом, потому что она упрётся, покажет тебе язык и наотрез откажется открывать.
«Ты веришь ему??»
– Хорошо, – остановил я профессора. – Звучит… правдоподобно.
Гуров, кажется, ожидал отклика покруче, чем простое и сухое «правдоподобно». Он сейчас наверняка ощущал себя снайпером, сильно смазавшим свой последний и решающий выстрел.
– То есть… – на первых порах он даже не знал, что сказать, – то есть мы всё же открыли эту дверь?
– Ну… вы мне скажите, – ехидно бросил я.
«Ай, красавец! Трёхочковый!»
«О чём ты?»
«Да ты посмотри на него!» – глумилась Тень, тыкая пальцами в профессора.
Тот нервно вздохнул.
– Ты сейчас похож на ребёнка, в первый раз в жизни держащего в руках лопату. В землю ты её воткнул по самый штык, а что делать дальше – не знаешь и вопросительно смотришь на меня: «что вы мне подскажете?»
– Я, кажется, должен о чём-то догадаться? – невинно спросил я.
«Так его!»
Тут Вячеслав Александрович понял, что близок к поражению. Его интерпретация ушла мимо цели, никак не задев меня (во всех смыслах). Было очевидно, что все свои дальнейшие смысловые конструкции он строил на фундаменте этой длинной и красивой метафоры – но вот я одним движением губ разрушил всё.
И он вынужден был вернуться к истокам:
– Хм… я уверен, что этот случай с замком кое-что значит, – размышлял он вслух. – Можешь привести мне какие-то ассоциации, связанные с этим?
– М-м-м, – нехотя протянул я.
Ну как сказать ему, что не вижу я ничего: никакой связи, никаких метафор – ни-че-го! Он-то ведь наверняка воспримет это на свой лад…
– Антон, ты поможешь мне с этим или нет? – требовательно гаркнул Гуров.
Это было несколько непрофессионально, и отреагировал я на это вполне предсказуемо:
– Мне кажется, я здесь этим и занимаюсь!
И кажется, на Гурова снизошло озарение…
– Хотя… Да, ты помогаешь мне… Ты пришёл ко мне – и, значит, уже оставил свою дверь приоткрытой. Метафорически выражаясь, конечно. Несмотря на внутреннее сопротивление до сих пор ты вёл себя м-м-м… более дружелюбно, чем я ожидал. Тогда закрытая дверь говорит нам о другом. Хм-м… – тут Гуров крепко призадумался, – кажется, я всё понял.
На его лице нарисовалось мрачное торжество.
– И что же? – непонятно, почему я насторожился?
«А вдруг попадёт в точку??»
Нет, не поэтому. Я же хочу, чтобы он помог мне. Разве не так? Ау?
– Нет-нет, – пространно улыбнулся профессор, уставившись в потолок, – это не протест против моей помощи. Будь это так, ты бы начал всё разрушать едва ты переступил бы порог моего кабинета. И колебался из-за ключей ты вовсе не потому, что боялся перемен и терапии. Символика не подходит. Твой страх был вполне конкретен – и как же я раньше не обратил на это внимания? – сам себя ткнул по лбу старик.
– Не понимаю…
– Ты не боялся впустить меня к себе в квартиру, фигурально выражаясь, – взгляд Гурова вновь во-ткнулся в меня. – Знаешь… прости меня. Я был слишком предвзят к тебе. Я искал ведьм там, где ожидал их увидеть, и ты сам должен понимать, почему я готовился к их появлению. Но вот смотри сам. То ты забываешь закрыть за собой дверь, то вдруг ловишь себя на мысли, что это не просто забывчивость, но забывчивость преступная – и так тебе уже нужно два замка вместо одного. Это сомнения. Чистого рода сомнения, но не в смысле, а в способах его претворения в жизнь. Ты не людей впускать к себе боишься…
«Вот тут пусть он и остановится».
– Э-э, знаете…
Но Гуров как не слышал меня. В его глазах пылал азарт, от которого начало веять ужасом.
– Бояться, что люди будут вмешиваться в твои дела – это слишком просто. И ты скормил мне эту рыбёшку, поздравляю. Но ведь подсознательно ты уже выбрал себе путь. Это путь облегчения, путь исправления, да?
– Да, – кивнул я, надеясь, что здесь можно будет заговорить о чём-то другом, – для этого я и здесь…
– Но в тебе что-то всё же есть, не правда ли? И ты очень-очень хочешь, чтобы это скрылось от анализа.
Я почувствовал, что потею.
«Ты выдаёшь себя! Не ёрзай на стуле, как дурачок!»
– Знаете, а по-моему ваша изначальная интерпретация вполне…
– «Вполне правдоподобна»? Да. Она тебя полностью устраивает, так? – он словно близился к раскрытию преступления, виновным в котором был я. – Так? Вижу, что так. А может, она устраивает не тебя? Может, она устраивает вас обоих: тебя и твою Тень?
Есть только один способ преодолеть это.
«Закрывайся! Закрывайся, пока не поздно!!»
– И? – холодно потребовал я пояснений.
– Ты хочешь излечиться в целом, при этом припрятав что-то в закромах своего сознания. А самое главное: ты ведь прекрасно знаешь, что это «что-то» очень важно. Подсознательно ты понимаешь, что невозможно одновременно измениться и сохранить «что-то» в себе неизменным. И потому ты выбежал из квартиры, забыв закрыть за собой – «пусть это станет явным!»
Я помялся и не нашёл, что ответить на это.
Гуров покрутил ключами на вытянутой руке, словно заигрывая со мной.
– Ты боялся, что я найду что-то у тебя в квартире, да? Ты прячешь это там?
– Фигурально выражаясь? – иронично уточнил я.
– Фигурально, – кивнул профессор. – Что ты прячешь в ней?
____

Я НАЖРАЛСЯ В ЩИ, И МНЕ БЫЛО ХОРОШО!
____

– Ничего, – понурил я голову.
– Это что, стыд? – Гуров кивнул в мою сторону, интерпретируя мой молчаливый жест. – Ты согласился принять помощь от меня, но случилось что-то, что заставляет тебя стыдиться.
– Я не стыжусь!!! НИЧЕГО!! – прокричал я на весь кабинет.
«О да, о да! Hasta la victoria siempre!» – нечто во мне куражилось и выплясывало сумасшедшие танцы.
Гуров замолчал.
От моего крика, показалось мне, всё вокруг зазвенело стеклянным звуком – словно я случайно обрушил огромную башню из аккуратно расставленных хрустальных рюмок.
Это был звоночек для профессора, звоночек для терапии. Это должен был быть и звоночек для меня.
Давно аффект не охватывал меня так внезапно и так мощно. Я не мог его контролировать, я не ощущал воли к тому, чтобы утихомирить эту враждебную стихию, она была выше и сильнее меня. Я отпустил её, и – чёрт… – стало только хуже. Словно я хотел наглядно показать, что наступить в своё «добро» – это очень просто и даже полезно, но вот наступил – и что я доказал?? Завоняло, хлюпнуло во все стороны, а дальше включайте фантазию: что от этого чувствуешь?..
– Я не хотел злить тебя, извини, – заверил меня Гуров.
И следом за этим шёл уже стыд. Настоящий стыд – даже не чета тому, что я испытывал, когда профессор попросил бросить ему ключи. То ощущение было мимолётным, скользящим и даже незначительным. А вот сейчас я чувствовал себя так, словно по мне палили ядрами изо всех стволов на свете.
– Если, – грустно охнул Гуров, – если ты гордишься тем, что случилось, тем, что ты… прячешь, чем бы оно ни было, то прости меня: я не собирался критиковать тебя. Наверное, я должен быть благодарным хотя бы за то, что ты пришёл сюда.
«Ну не надо, пожалуйста!»
– Я… – но я не смог выдавить из себя и слова.
– Антон… – доверительным тоном заговорил профессор. – Расскажи, что произошло. Что-то ведь произошло, да? Что ты прячешь от меня? Ты уцепился за что-то, так позволь мне помочь тебе! Позволь отцепить тебя…
«Всё, хватит».
Я машинально посмотрел на часы.
– Кажется, наш сеанс окончен, – стальным голосом констатировал я.
Гуров в бессилье откинулся на спинку кресла и разочарованно посмотрел на свой циферблат. Это была правда: пятьдесят минут, положенные на общение с пациентом ещё с истоков психоанализа, пролетели со скоростью пули. Вопросы, оставшиеся без ответа, так и не достигнут своей цели: они повиснут в воздухе на пару часов, а к следующему сеансу от них не останется и следа, потому что почва, на которой они должны были взрасти, будет уже совсем другой. Попытаешься быть упорным – попытаешься взрастить их не смотря ни на что – и потеряешь. Как почву, так и семена.
И я воспользовался этим – и я чувствовал слегка приторный вкус… победы.
– Антон, пожалуйста ответь на вопрос: что ты скрываешь?
Я встал со стула. Мне вдруг надо было куда-то спешить.
– Ничего.
– Угу, – буркнул Гуров, – и всё это «ничего», конечно, никак не связано с Леной, да?
О, это была попытка финального штурма – я понял это.
В ходе нашего разговора я так ни разу и не упомянул Лену даже вскользь и конечно, Вячеслав Александрович подумал, что в своём вытеснении я прячу именно её. Расчёт прост: если это так, то его вопрос бесконечно заденет меня, если же нет:
– Нет. Увидимся в понедельник, – ничего не случится, я и глазом не моргну.
– До понедельника, да. В это же время… – с этими словами он бросил мне обратно мой ключ.
Вот! Гуров признал своё поражение! Это был сигнал к окончанию схватки.
Да, чёрт возьми, я чувствовал, что это была именно схватка. А должно-то было быть иначе! Это был сеанс терапии, это был сеанс излечения (да, я болен!!), а во что всё обратилось? Мне протянули руку, а я плюнул в неё – вот что.
Захотелось повернуться и ещё раз извиниться перед профессором.
Повернулся…
А он сидел и... как всегда, улыбался! Начал уже копаться в своих документах, переворачивать листки, перемещать их с места на место…
– М-м-м, – я встал в нелепой позе, так и не осмеливаясь пересечь границу кабинета, коей был дверной проём. – До свидания!
– Да, Антон, пока! – добродушно бросил Гуров, даже и не посмотрев в мою сторону.
На меня вдруг напали вопросы. Тысяча вопросов, мириады слов… «Как вы оцениваете это занятие?», «Что вы скажете, со мной будет всё в порядке?», «Я излечусь?», «Что со мной происходит?» и всё в этом роде… Но произнести что либо из этого вслух у меня не хватило сил. Что-то словно свело гортань – так, что и звука не произнести…
Так я и ушёл…
И чем больше шагов я делал, чем дальше шёл – тем больше я понимал: чёрт, это был провал! Полный и безоговорочный провал. Вот так у меня и не стало сил думать обо всём этом: о терапии, о помощи… Она мне, конечно, нужна, но вот приму ли я её?
НУ ЧТО МНЕ СДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ЧТО-ТО ВО МНЕ НЕ ХОЧЕТ ЕЁ???
– Подави это «что-то»… расскажи о нём… – вот что сказал бы Гуров.
Что значит «бы»? Он и сказал, а я не ответил, запорол всё. Подыграл своей Тени, а она только этого и ждала. Значит, ответ прост: это «что-то» сильнее меня, и борьба с ним будет стоить мне слишком многого. И не факт, что всё закончится хорошо.
Это как согласие на гемисферэктомию: что будет за ней, после неё, что будет со мной??
Я бросил вызов самому себе, но оказался слишком слаб, чтобы даже просто взглянуть в глаза своему отражению (а Гуров прыгал вокруг меня с большущим зеркалом уже и так, и так – всё без толку!). Я, как пятилетний ребёнок закрыл глаза ладошками и «ничего не вижу, ничего не хочу знать!».
Поможет ли мне Гуров? Я уже не знаю…
– Антон Владимирович?? – чей-то знакомый женский голос окрикнул меня, пока я мирно спускался вниз к вестибюлю.
Обернувшись, я увидел эффектную блондинку в замечательном голубом топе и миниюбочке (совер-шенно не пошлой, но всё же мини, представьте себе!).
Красавица шла позади меня и признала во мне своего бывшего преподавателя только когда я завора-чивал за пролёт и повернулся к ней полубоком… Да уж, волосы у меня так и не отросли, да ещё и этот шрамще… Уголовник скорее, а не психолог-интеллигент.
– А ты у нас прямо цветёшь, – сдавленно бросил я ей, и отчего-то почувствовал себя неудобно.
– Давно мы вас не видели! – не поверю, но её голос звенит от… радости! – Как вы?
Чтобы одеть маску известного ей Антона Земского-преподавателя зубодробительной психологии, мне потребовалось глубоко вздохнуть и направить взгляд куда-то в сторону (в глазах-то всё равно видно всё):
– Ну, я бы обязательно рассказал тебе о том, как я плохо живу без вас, как я по вам скучаю, но вот беда: дал себе сегодня зарок не врать…
А Красавица не слушала меня. Конечно же, она рассматривала ещё не заросший волосами след от операции.
– Что с вами… – да она даже пальцем в него хотела ткнуть!
– Стоп! – одёрнул я её. – Со мной всё отлично, мир вокруг розовый и прекрасный, а я просто путешествовал на Тибет и нашёл там Шамбалу. И не смотри на меня так, я же говорил, что не могу врать. Пойди, разнеси новость среди смертных: Антон Земский достиг просветления и с искренней любовью в рот всех…
– Господи, а что с вашим лицом??
– Ты слышала когда-нибудь слово «непроницаемость»? – ядовито бросил я.
– Говорили, что вы сильно болеете, – Красавица оставалась на своей женской сострадальческой волне. – Это правда?
Ну что ей, правду, что ли, сказать?
– Да, – отрывисто кивнул я. – Теперь отстанешь?
Но в глазах впечатлительной девушки уже появился страх, и начали просматриваться первые слезинки сострадания.
– И вам помогли? Всё хорошо? Вас вылечили?
Ответ на этот вопрос я знал.
– Нет… – и предпочёл уйти.
Не от Красавицы, а так же, как и всегда – от самого себя.
____

Все люди на что-то надеются. А на что надеюсь я? На то, что всё пройдёт, на то, что всё заживёт само собой? Глупо.
Это волосы на голове отрастут; это мимика непременно вернётся; это пустая часть башки обязательно заполнится спинномозговой жидкостью, но прошлое – не залечится само собой. Отчасти потому, что оно уже прошло. Нету его больше, нечему заживать, нечего лечить.
Но и на его багаже я далеко не уеду. Я могу жить только так, как я могу – иначе не получается – но ведь дальше я так не хочу! Хочу по-другому.
«Хочу», – ухмыльнулся я своим собственным сопливым мыслям, – «И ничего не делаю…»
Это правда.
Не потому, что я ленюсь, а потому что… Не будет прошлого – не будет и меня. Что останется от Антона Земского, утратившего свои корни? Ничего! Пустая, неинтересная оболочка.
Я боюсь пустоты.
И я не хочу жить так… но и меняться – тоже не хочу. Вот тебе и выбор… Тупая, нелогичная, но дилемма…
____

Следующее занятие с Гуровым оказалось ещё хуже, чем первое.
Он затеял ролевую игру под названием «давай проанализируем наши отношения», пытаясь тем самым устранить те препятствия, которые мешали нормальным отношениям «пациент-терапевт». Иными словами, пытаясь по горячим следам выследить и вычислить мою Тень.
– Почему она управляет тобой?
– О чём вы?
– Ты уклоняешься от ответа, ты не хочешь...
– Нет, – упрямился я, – я хочу, чтобы вы проводили терапию, но просто вопросы иногда у вас получаются не очень.
– Твоя тень… – и дальше начинались интерпретации уставшим голосом.
Всё занятие он гонялся за моими обратными реакциями, а я неосознанно играл с ним в кошки-мышки, разводя демагогию и откровенно подрывая весь процесс в целом. Сейчас я легко рассуждаю об этом. Трезвое осознание всего этого пришло ко мне в тот же самый момент, что и в первый раз: к концу встречи, уже когда я шёл домой.
Сказал ли я об этих мыслях Гурову? Ну конечно, нет.
Как я мог сказать, ведь я и сам не мог понять, почему я так поступаю. Конечно, уж если согласился на помощь, громко сказав «да, она мне нужна», то надо принимать её, а не выпендриваться, пытаясь горделиво прицениться к принесённой коробке с грузом бесплатного анализа.
Что за нелогичность: когда я согласился посещать терапию, ничто во мне не протестовало, наоборот: «давай, Антон, тебе это нужно!» А теперь какое слово не оборони Гуров, моё сопротивление тут как тут!
Ладно, подойдём к вопросу с другой стороны: если мне эта помощь мне всё-таки не нужна (прислушаемся к внутренним протестам), то почему я не могу от неё прямо отказаться? Просто вот подойти к Гурову и заявить: «Знаете, это всё бред»?
Всё происходит так: я иду к Гурову – мне нужен Гуров. Я сижу у него – и я воюю с ним. Я ухожу от него – и он снова мне нужен! Господи, ну это же даже не смешно.
Я начал ловить себя на мысли, что я теряю контроль над собой. Я даже озвучил эту мысль, чем едва не взбесил профессора:
– Очень неплохая отговорка, – нервно задёргал он свои пальцы. – Ты что, душевнобольным решил сделаться или просто изображаешь из себя дурачка? Вот что: а ты не пытался поймать себя на мысли, что ты сюда приходишь просто чтобы поиздеваться надо мной?
Следующие пять минут после этой фразы я сидел, не смея произнести и слова, потому что кое в чём он был прав: издеваться-не издеваться – это уж не знаю, но садистское молчаливое удовольствие от того, что я обламываю все его интерпретации и взрываю его мосты ко мне, я всё же получал…
Чтобы включить меня в процесс, Гуров пытался найти отправную точку; он вновь и вновь задавал мне вопрос, зачем мне нужна его помощь, для чего я сюда прихожу:
– Антон, скажи мне, что ты хочешь от наших с тобой встреч?
– Я же говорил, – раздражался я раз за разом, – я хочу измениться. Не хочу больше жить так, как раньше.
– «Раньше» – это как? – Гуров просто выклянчивал из меня слова.
Ответ был прост:
– Хочу… хочу жить, как все нормальные люди…
Дальше – пауза.
– А что же тебе мешает? Давай проанализируем.
Вот я совсем близко подхожу к ответу, и… он так и не срывается с моих губ.
– Не знаю я, что мешает…
И дальше всё превращается в игру «Угадай мелодию», где Гуров усердно тычет пальцем в небо: «Это Лена?», «Это мама?», «Это наркотики?» – и на каждом из этих предположений мне даже хочется кивнуть (ведь вроде бы он прав), но что-то говорит мне:
«Это неправда, это неглубоко…» – и я лишь верчу головой, как молчаливый партизан…
И это действительно неправда – потому что неглубоко. Я не из тех людей, кто удовлетворится простым ответом, потому что всё ни хера не просто…
Было бы просто – сам бы всё понял.
В конце концов, кое к чему мы всё же пришли:
– Ты хочешь измениться, – устало продолжал профессор, – но при этом слишком сильно сопротивляешься каждому моему действию, любому моему слову! Скажи мне, Антон, ты хоть раз задавал себе вопрос: а нужно ли тебе вообще меняться? Не слишком ли глобальную цель ты себе поставил?
Сперва я не поверил, что он задал именно такой вопрос.
– То есть… думаете, мне нужно оставаться таким, каким я был несколько месяцев назад – каким я был всегда? Мне казалось, вы не любили меня-такого…
Старик всплеснул руками.
– Да при чём тут моя любовь-нелюбовь?? Ты прежде всего должен думать о том, чтобы помочь самому себе! Посмотри на последние события в своей жизни под таким углом: ты столкнулся с очень тяжёлыми испытаниями, с раком, с близкой смертью… Но затем произошли резкие перемены: ты выздоровел, ты больше не ощущаешь на себе дыхание мерзкой старухи в чёрном балахоне и с косой, ты свободен! Твоя жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов и ты… ты испугался – это вполне естественно. Ты бросил Лену, ты ушёл в себя, ты находишься в подавленном состоянии и так и не начал налаживать контакт с внешним миром – разве ты не понимаешь, что всё это просто реакция страха? Ты боишься – это нормально: все боятся неизвестности. Но переворачивать всё вверх дном только из-за того, что сменились жизненные обстоятельства (тем более сменились-то к лучшему!) – это уж слишком. Ты даёшь своему страху охватить тебя – и так он вскоре сожрёт тебя. Вот что происходит на мой взгляд! Тебе не нужны никакие перемены – да ты их и не хочешь!..
– Я точно не хочу жить, как прежде, – отрезал я.
– Как прежде уже и не будет! Почему ты не видишь очевидного? Ты излечён и теперь у тебя впереди вся жизнь!
– И?
– И ты должен понять природу своего страха – только так ты сможешь бороться с ним. Вот что тебе нужно!
– Что же это за страх у меня такой?? – возопил я.
– Страх бу-ду-ще-го! Ведь у тебя его – будущего-то – не было, когда ты болел, а сейчас…
К кромке сознания начало подкрадываться какое-то смутное чувство, но я ушёл в отрицание раньше, чем дал ему заговорить со мной:
– А вот что сейчас: Врач вылечили только моё тело, а всё остальное… – и на этом цепочка обрывалась.
Ещё пара-тройка этих встреч – и всё сойдёт на нет.
Дома я сидел и обдумывал слова Гурова, проворачивал их в голове снова и снова, вертел так и эдак. И что я понял? Немногое.
Я скучал по душевному равновесию; я хотел его, потому что когда-то совсем недавно трогал его, держал его своими собственными руками, а затем его просто отобрали у меня – и теперь всё на вкус совсем иначе. Первой жертвой этих перемен были наши с Леной отношения, а второй жертвой могу стать сам я. Как защититься от этого – я не знаю.
Почему я не говорю этого Гурову открытым текстом? Ну так само же собой разумеется, что я пришёл к нему, с тем, чтобы найти дорогу к счастью! Поможет ли мне он – тот ещё вопрос. Это не канцтовары продавать, тут никаких гарантий нет…
Скажу ему: «я ищу утерянное равновесие», – что он ответит? Наверняка спросит меня, а знаю ли я к нему дорогу – а это уже тупость: знал бы…
Нет, Антон, будь честен с самим собой: ты же знаешь правильный ответ, и тут даже Гуров не нужен, ведь тебе же известно, как достичь того, чего ты ищешь, где искать это…
Ты просто не хочешь верить, что отпустил это просто потому, что испугался…
Потому что любовь не гаснет от испуга – не бывает такого! А значит, были фундаментальные причины, значит, всё должно было так и закончиться. И выходит, что нет никакого толка убиваться, и думать о том, кто и что сделал не так. Просто это жизнь поставила нас в такие жёсткие условия, просто… я бессилен перед всем этим. Это просто фатум – против него не попрёшь.
Но если это всё правда, и я просто не способен как-то преодолеть или поменять то, что по сути не зависело от меня, ТО ЧТО ЖЕ ТОГДА НЕ ТАК???
____

Когда-нибудь мне надоест убиваться о внутреннюю стену, потому что вечно так жить нельзя. Душа уже требует определённости, требует ответов на вопросы.
Мне кажется, я уже сейчас ничего не хочу…
Что я делаю – так это медленно плыву по течению, не осознавая, что жизнь моя пуста и скудна. Не осознавая, что я просто гоняюсь за призраками. Целыми днями – днями между занятиями терапией – я лежал в кровати, играл в старые «стрелялки» и жрал «горькую». Всё, вроде бы, было по-старому (занятия-то из прошлой жизни!) – и, значит, с этим мне и нужно было бороться – со старым. Но… я уже плюнул и на борьбу и на всё остальное.
После первого сеанса я чётко понял, что мне придётся приложить огромные усилия, чтобы добиться перемен. После второго мне показалось, что никаких перемен не надо было.
«Не слишком ли глобальную цель ты себе поставил?» – хорошо, может, вы и правы, профессор… Может, я действительно просто испугался. А если так, то пропадает смысл и в вашей терапии: раз дело в страхе, то его надо тупо преодолеть и жить дальше. Вопрос о переменах снимается с повестки дня. Спасибо, Вячеслав Александрович!
____

Став таким, как и все, я занял свою нишу. Теперь я «никто». С маленькой буквы.
Я бросил штурвал и наплевал на курс, который держал мой корабль, однако тут вдруг появился Гуров…
Он позвонил мне в обед не помню, какого дня:
– Антон, – слышал я его деловитый голос, – с завтрашнего дня ты снова взят на должность преподавателя «соц.психологии». Пары в то же время, что и раньше.
Скажем так, не ждал я такого предложения.
– Э-э… я…
– И это не обсуждается, – настаивал Гуров. – У твоих студентов осталось три занятия и к сессии их должен подвести ты.
Я нервно засмеялся в трубку, чем немало удивил профессора.
– Вы просто мобилизуете все средства для того, чтобы вытащить меня! Похвально…
Он, видно, ожидал от меня слов поувесистее, так что, услышав этот бред, он просто пропустил его мимо ушей:
– Жду тебя завтра…
– Не ждите, – самодовольно отозвался я, – я отказываюсь.
Я ожидал длинную поучительную речь о том, что я не ценю его помощь, о том, что я трус и всё такое, но вместо этого услышал совсем другие слова:
– Хорошо. В таком случае больше ничем не могу тебе помочь. Няньчиться с тобой я не собираюсь. Если ты решил оставаться таким, какой ты есть – то это твой выбор, твоё дело. Удачи тебе в этом, счастливо! – это был первый раз, когда Гуров бросил трубку, не желая больше ничего слушать.
Ну вот и всё.
Мне нужен был волшебный переключатель, «чтобы жизнь стала яркой» – вот он и щёлкнул.
Я снова один, снова никому не нужен. Нет, я не драматизирую и вообще говорю это не со слезами на глазах, а скорее иронично и с интонацией «я так и знал». Я захотел пожить по-новому, измениться, но даже самый лучший психолог России не помог мне в этом. Значит, жизнь говно. Значит, ничего уже не попишешь: или продолжай хныкать об этом на подушке профессора Гурова, или пошли всё на хуй и живи уже так, как умеешь.
Кое в чём старик-психолог всё-таки был прав: не рак делал меня Антоном Земским. Я был самим собой всегда: каждую секунду своей жизни, начиная с рождения. Урод-интеллектуал, фанат красивых женщин и улётных стимуляторов. Может быть, я просто в глубине души своей надеялся на то, что всему виной только нехорошая онкологическая болячка? Может быть, именно в ней я находил объяснение тому, почему же я так херово живу, меланхолично сваливая всю вину на проделки судьбы?
А значит, страх – вполне логичная реакция.
Что ж, раз так – и раз жизнь удумала напугать меня до смерти тем фактом, что ткнула меня в это рожей – тогда остаётся признать лишь одно: я никогда не поменяюсь, а значит, буду страдать, что с опухолью в башке, что без неё. Болячки не при чём, я просто ублюдок – вот и живу, как ублюдок, вот и жизнь со мной, как с ублюдком…
Ну надо же – вот я и пришёл к единению с собой. Забавно, никаких спорящих со мной внутренних го-лосов, никаких загонов или ещё чего-то… Тень, кажется довольна. Что ж, выходит, для неё старался…
Гуров предупреждал, что я буду бессознательно стремиться к старому образу жизни чтобы-де подлизать своей Alter-Ego. Вот тебе и на один сбывшийся прогноз больше, очко в пользу глубинной психологии! Она снова никого не спасла, но как эффектно выступила!
Я словно на машине времени вернулся на полгода назад и оказался в своей старой жизни – в прежней заскорузлой оболочке, из панциря которой всё виделось в старом добром свете моей любимой «зубодробительной психологии». Только чёрное и белое. Противоположности и ничего более.
Ожило всё. Здравствуйте, алкоголик Антон Земский! Здравствуйте, наркоман Антон Земский! Здравствуйте, социопатичный ублюдок Антон Земский!
Он вернулся. На сей раз – навечно…
И вот что.
Я больше не плачу по утраченной целостности и равновесию, потому что это уже история не обо мне. Ты можешь всю свою жизнь безмерно переживать о том, что ты упустил – и так и закончить своё существование, толком не распробовав истинного букета вкуса бытия. Звучит красиво – ведь только говорить красиво мне сейчас и остаётся. Риторика смягчает боль. Как и мат, как и насилие, как и… наркотики…
Кажется, передо мной раскрылась старая дорога, только теперь она вела меня к другому концу. Я в последний раз окинул перекрёсток, находясь на котором у меня ещё оставался хоть какой-то выбор. Мне больше нечего было здесь делать, и я сделал шаг вперёд – туда, где обрывались мечты о нормальном Антоне Земском.
Нормальном – для кого? Для всех?
– Срал я на всех.
Никто не дал мне ничего – и я не стану слепо идти за чужими пожеланиями. Это моя жизнь – стало быть, и всё тут – моё. У меня от рождения есть право собственности на своё существование и его побочные продукты: говно, мочу, рвоту, слова и смерть. Попробуйте всё изменить – вырвите из моей руки шприц – и увидите, для чего я вновь разрушаю себя… Поймите: ничто мне в этом не помешает.
C`est la Antoine!
Кажется, вся моя жизнь – это кривая наклонная вниз. Там, где-то на самом дне меня поджидает ось Х и абсолютный ноль – а падения ниже нуля уже не будет. Ниже него – только кромка земли, которую разве что немного взрыхлят, чтобы закопать меня и больше не вспоминать ни о каком Антоне Земском.
Вот очень кстати вспомнил слова Гурова: «не бывает неправильных путей», а бывают-де неправильные решения. Нет, я не к тому веду, что зря я согласился принять его помощь. А к тому, что я просрал единственно верное решение, которое я мог принять: умереть на Каширке.
Молодым.
Любимым.
Счастливым.
Теперь уже поздно. Толкаю поршень шприца до упора – и пошло всё в жопу! Сейчас будет хорошо…
– Что это?
– Героин.
– Дурачок!
– Ага.
– Тебе не будет хорошо.
– Ага…
– Ты…
– Уйди, Лен, тебя здесь нет…
Нет – ну и плевать. «Накатило» – и стало легче.




Глава 20

Героин говно.
Первый раз, второй, третий – ты не чувствуешь ну практически ничего, кроме всяких мелких побочек, вроде странной «воздушности» груди, да небольшой дрёмы. Если хочешь получить удовольствие от героина – вмажься им раза три – вот тогда ты и полетаешь, и всё в этом мире будет только для тебя, всё будет супер, всё будет просто отлично…
А потом наступает четвёртый раз – и с этого самого момента ты повязан со шприцем надолго и ма-жешься в вену тупо для того, чтобы ощутить хоть какие-то положительные эмоции. Потому что после третьей иглы – всё! – всё твоё счастье переходит в шприц.
Плюс ломки – опять же некошерная штука…
В общем, нужно очень сильно неуважать себя, чтобы садиться на эту иглу.
А я не такой – нет. Может быть, я ублюдок, но я себя люблю. Я обожаю себя, и поэтому пусть я буду убивать себя – но только так, чтобы в этом непременно был смысл. И капелька удовольствия.
Капелька (в виде порошка, марки, в жидком виде) – и границы сознания раздвигаются и весь мир не имеет уже никакого значения, потому что он – просто очередная галлюцинация: галлюцинация трезвого непрокапанного человека. Наркотики расширяют картину и открывают новые грани…
Сейчас я очень хотел бы найти того, кто скажет мне, что реально, а что – нет. Даже смерть не так уж и страшна до тех пор, пока нам не скажут, что это именно она пришла и стучится к нам в дверь (уж не мне ли не знать!). Да, иногда вещи кажутся очень сложными, но многие из них – лишь хамелеоны, которые специально спрятались в защитный костюм, путая сознание и дурманя наш рассудок.
Краеугольный камень бытия – это вопрос любви. Нам всем нехуй делать – мы только над ним и убиваемся всю свою жизнь! А по мне, так всё же просто:
Мы идём за любовью, потому что хотим расшириться, увеличиться в размерах: наше тело плюс тело другого, любимого. Это наступление в стиле блицкриг: уходишь глубоко на территорию врага, а затем вдруг понимаешь, что или забрался слишком далеко, или вовсе окружён им.
Я знаю, что когда что-то способно тронуть твоё сердце до слёз, тебе нужно держаться за это всеми силами и не отпускать. Таких вещей очень мало – о них и нужно переживать, только о них. А остальное просто обман.
Всё, что могло сейчас заставить меня прослезиться – это только наблюдения за любовью окружающих меня. Сам же я сплёл кокон и отгородился ото всех.
Так не только я делаю. Вы все виновны в шелкопрядстве!
Кокон – это то, в чём мы живём, наше тело и душа. Природой мы обречены на то, чтобы существовать в его пределах, не вполне осознавая, что толкающие нас в бока люди – такие же, как мы. Никому не интересно слушать, что вы думаете, да и сами вы, будем откровенны, не очень-то слушаете окружающих. Ваши выводы и опыт обесценивается в схватке с выводами и опытом другого человека. Всё потому, что кем бы мы ни были, мы живём лишь для нашего собственного организма – и уже затем, благодаря культуре, науке и семье, вспоминаем, что должны любить и почитать окружающих. Если ничто из последних трёх не научило вас этому, значит вы покойник. Бедный, одинокий моральный труп. Сделайте одолжение, закопайте сами себя. Окружающие уж поверьте, с большим удовольствием сделают это за вас – но разве вы хотите доставлять им его? Видеть улыбки из могилы – не так весело, как улыбаться за её пределами. Хотя за последнее и можно получить по губам…
Если ещё вчера я и боялся чего-то, то, кажется, это уже прошло.
Пусть жизнь идёт так, как прежде. Не нужно выдумывать новых привычек, не нужно искать новые горизонты – пусть всё будет так, как и раньше. Раньше же это всё работало, почему вдруг перестало?
____

Я обращаюсь к автору моей ёбаной жизни – этой книги, которую, скорее всего, не прочтёт никто: что тут происходит?
Почему со мной вечно случается что-то плохое, почему моё сознание было превращено тобой, дешёвый бульварный ты писака-самозванец в непотребный детективчик, когда я явно чувствую, что без проблем мог бы потянуть главную роль в каком-нибудь гипер-мэйнстримном триллере?
Сюжет неровно, но стабильно складывается таким образом, чтобы воочию продемонстрировать вам, сторонние наблюдатели, лик главного злодея – убитого на голову психонафта, беспорядочно размахивающего во все стороны кровавым, с кусочками мозгов и кишок, топором. Он ржёт, как лихо кончающий в кобылу конь, от того, как острие, задуманное инженером «Топорового завода №2» для повала деревьев, врезается в окружающие его телеса и предметы; он машет и машет им, как зацикленный от плохого спидового прихода дебил, не в состоянии остановиться, не в состоянии уйти в сторону от постоянно создаваемой им горы трупов и разбитых в щепки предметов цивилизованной роскоши. Он не чует того, что эта куча, уже начавшая подгнивать у своего основания, скоро поглотит его. И он тоже станет кучей, её частью. Из главного злодея – да практически из Создателя! – он превратится в жертву. Неизбежно. Такова его карма.
Но это ещё только впереди. Этот расклад очень просто раскусить, потому что всё здесь подчинено заклишированным «Законам жанра»... Так что всё, что «впереди», точно будет именно так и именно в такой последовательности. Чем дальше – тем метафора становится ближе к действительности.
А пока он машет и машет, колет и лупит, не давая рукам покоя. Он не уйдёт, не сдвинется с места, чтобы таким образом избежать катастрофы погребения заживо. Просто потому, что даже предвидя эти похороны под кроваво-пластмассовым месивом из трупов и девайсов, он всё равно придумает себе теорию, суть которой будет в следующем: «на хера убегать, ведь куча эта будет названа моим именем!»
И ведь вы не обманите его ожиданий!
О да, все те, кого он не задел своим убийственным метафорическим Кунг-Фу, будут говорить «это он сделал!», кто-то даже прибавит:
Круто!
Вау!
Это ужасно, но это грандиозно! – всё большое для вас грандиозно. Неважно, что воняет, неважно, что кровь. Большое. БОЛЬ-ШО-Е – значит, грандиозно. А значит, показатель, как-никак!
На могиле остывшего героя, которая будет безо всякого намёка на глубокий смысл тупо походить на мрачноватую пародию верещагинского «Апофеоза войны», вы создадите общество анонимных интернетствующих словестных онанистов. Появятся группы «В Контакте» (сначала типа «Закупаем топоры! Давайте делать, как он!», а потом в противовес им соберётся что-то вроде «Топор – говно», и будет у них эпический holy war-междусобойчик) и прочее «бла-бла», в рамках которого вам разрешат мыслить своими бесконечно узкими по своей природе формами изложения: блогами ли, SMS-ками ли, статусами или надписями на «стенах»… Всё это – за или против героя – неважно, ведь один хер оно про героя, оно не изымает его из оборота, оно сохраняет его дух, а значит, и дело его будет живо. А значит, пройдёт эволюционный процесс копирования – и из народа выйдут новые «герои» и его более-менее точные клоны, будут написаны новые бульварные новеллы, на землю будет пролито несколько тонн крови и стимуляторов, прежде чем люди поймут, что к чему. Поймут ли? Поймут-поймут, да только их будет от силы человек сто. И восемьдесят процентов из них будут постоянными пишущими членами-корреспондентами групп «Топор-говно» и им подобных, а значит, толку от их просветления…
Но всё это ещё, конечно, только в том случае, если автор посчитает нужным рассказать обо мне…
– Да ты посмотри на себя…
В начале этой сумасшедшей недели я говорил о своём будущем, как о процессе мне в принципе не подконтрольном. И с тех пор я не поменял своего мнения. Я не опустил руки, нет: я ведь их по сути даже и не поднимал. Я вообще ничего не делал, потому что укоренился во мнении, что за меня всё делает кто-то другой.
С подачи автора – одним лёгким движением пера – я делаю то, делаю это. Ем ли, сплю ли, думаю ли – я в любом случае иду: иду к Концу.

ДА ЧТО ЗА СОПЛИ ТЫ РАЗВЁЛ??!! ЧТО ЗА БРЕД ГОРОДИШЬ??!!

– А вот и новый поворот событий, да? Слушай, пошёл-ка ты на хуй! Я больше не пойду за тобой и твоими прихотями, понял?! Я останусь тут, себе на уме и довольный всем на свете, а под твою дудку больше танцевать не буду!
Наверное, этот автор – это я. Часть меня. А сам я – не Антон Земский, а «Наблюдаемый Х» (это разные люди). Можно просто Икс для простоты. Осознавать себя героем собственной книги довольно непросто. Тут и картина складывается уж больно кислотная. Я чувствую, что некая доля меня каким-то мистическим образом вынесена вовне моего тела (именно она и пишет мою жизнь, находясь в своего рода даосско-буддийском Космосе) – вынесена для того, чтобы не прерывать повествование. Эта часть меня, имеющая право называться Антоном Земским, как будто непрерывно сидит за компом и творит жизнь своей второй лицемерной личины – как страничку в соц.сети. И вот эта вторая личность – Икс – она явно неполноценна, у неё есть проблемы, и нет пока путей их решения. А так как я всё-таки Икс, а не Антон, то всё, что мне нужно – это просто… покинуть этот порочный круг, оформленный в экран монитора, в обложку книги…
Всё это, наверное, стоило сказать Гурову на сеансе. Да только как, какими словами? Не думаю, что он что-то понял бы. Это всё равно, что рассказать о психотрипе типичному непосвящённому задроту, помешанному на попахивающем нацистской символикой в стиле «Триумфа воли» социальном идеале «здорового человека». Моя жизнь – такой же психотрип. Как тут что-то описать, как сделать первый шаг к пониманию?
«Ой, ля-ля-ля, моя жизнь – это книга!» – да это уже заявка на «Кащенко», а уж пытаться объяснить, да растолковать…
Ладно, хрен с ними, с задротами, объясни хоть самому себе, как это всё выходит! Или, эй, автор, рас-скажи-ка (уж коль ты часть меня, как мы порешили), где находится выход изо всего этого! Ты ведь не можешь писать, не имея представления об объективном благе, о Морали, о чём-то, может, даже божественном-сверхъестественном – потому что иначе как же можно рассчитывать на то, что тебя вообще прочитают (и уж тем более на то, что твой герой выживет, что, как показала статистика, напрямую влияет на рейтинги)! Молчишь? Ну ладно, молчи, я всё понял.
Ты написал книгу, в которой Икс должен был умереть от неприятной хвори, но затем вмешалась редколлегия, надавала тебе по ушам за твой банальный юношеский нуар, и заставила что есть силы крутануть сюжет. Переделать всё ради благой цели: у читателей ведь нельзя отбирать их право на ожидание сопливой поучающей концовки! По сути это ещё менее гуманно, чем принудительная кастрация умственно отсталых или политика повышения коммунальных платежей. Да что там читатель! Для героя, глядишь, тоже какая-то польза от этого поворота возьмёт, да и выгорит! Ну ладно, не буду привлекать я божеств и их силы на твою сторону: поверю даже в то, что это не редколлегия какая-нибудь вмешалась (метафора для бога, как уже ясно), а на самом деле ты заранее всё задумал именно так. Я, моя жизнь – лишь твой изначальный грандиозный замысел, твой Великий План…
– Ну а в чём тогда смысл Плана-то?
Молчание.
– Твою мать!!! То ты выходишь на сцену, то сваливаешь с неё, разве это честно???
А кто говорил о честности, а кто обещал, что будет честно??
– Ну как, кто? Автор… – нелепо, да ещё и вслух шепчу я сам себе под нос ответ. – Разве нет?
Да только этот самый автор обманом скрывал истинную личину Икса! Этот автор жульничал, лишь бы его история была услышана. Хе, а может, ему по сути было плевать на меня? Может Икс для него был лишь способом самовыражения – и не более? В таком случае я просто хобби. А хобби иногда надоедают и забрасываются; на них накидывают серое ХБэшное покрывало, чтоб больше не мозолили глаза и тихо пылились себе в тени следующего увлечения, чем бы оно ни было. Тихо умирали.
– Я понял. Я всё понял. Ничего страшного, н-нет…
Вот оно, значит, как: Икс не умрёт звонко и резко под рингтон вытянувшейся в линию кардиограммы, звуки капельницы и эхо медсестринской заботы в палате онкоклиники! Ему дали срок тихо сдохнуть! Где тут гуманность?? Эй, читатели, у вас спрашиваю! Это что, стоит ваших увлажнённых носовых платков?!
«Это не срок. Это возможность» – лопочут отовсюду неведомые голоса масс. Ах да, намекаете на то, что я могу (и должен) что-то изменить, чтобы придать ценность и себе, и вашему чтиву? Ну уж извините, сами же видели: пытался – и ничего не вышло! Значит, без толку меняться. Или, может и это автор предусмотрел? Нет, это уже похоже на охоту за макаронным монстром…
Так что возвращаемся к моей первой фразе:
– Пошёл ты, автор! Верни всё назад!

ДА ХВАТИТ УЖЕ ЖЕЛЕТЬ СЕБЯ, ВЕСЬ УЖЕ ОБЖАЛЕЛСЯ!!!

А любят ли авторы своих героев вообще, а? Желают ли им добра, хотят ли, чтобы они преодолели заранее расставленные ими препятствия, или для них важнее только лишь изощрённость этих преград? Или вот такой вопрос: они вообще понимают героев своих книг??
Варианты ответа прямо как в интеллектуальной игре на зомбоящике:
а. Да, прекрасно понимают (тогда я умываю руки, и наверное, нужно ждать счастливой развязки),
б. … –
Вся глубина истинной катастрофы заключается не в том, что у меня нет точного ответа на этот вопрос, а в том, что просто предположив, что правильный ответ – «б» (противоположный, то есть, «нет, не разбираются»), я начинаю терять почву под ногами и чувствовать, как потеют мои ладони. Потому что тогда всё оборачивается в сплошной хаос, а строки книги в таком случае по своему «весу» котируются не дороже, чем каракули филиппинской портовой шлюхи.

ПРЕОДОЛЕЙ СВОЙ С Т Р А Х!!!

– Ну так где же ты, автор? Покажи же своё лицо!! Твои-то руки на горле я прекрасно чувствую!..
Да зачем тебе вообще его слушать? – это уже голос потише, не такой властный в противовес грубому мужскому баритону.
Мой старый знакомый голос... Ровная интонация; чёткий, редко говорящий со мной напрямую, часто задающий неудобные вопросы и даже загадки… Это такая же старая добрая часть меня, как и все мои жизненные воспоминания или привычки. И такая же неотъемлемая
– А ты-то здесь причём? – недружелюбно бросаю я в пустоту.
Всё же сейчас я не очень рад встрече со «старыми добрыми…»
Просто не слушай его и всё…
– Ну как же не слушать, если это поможет разрешению проблем? Да он мне талдычит-талдычит, а я всё никак не врублюсь…
Да твои проблемы отсюда и берутся – от того, что ты ищешь их, как Дон Кихот!
– Так по-твоему, – насторожился я, – у меня всё хорошо?
По-моему, тебя водят за нос, убеждая, что всё зациклено на страхе, а решение проблемы в его ба-нальном… «преодолении»! Да миллионы людей чего-то боятся – и что? Им мешает что-то подобное тому, что мешает тебе? Нет.
Почему-то я услышал тут подвох. Голос звучал не так, как обычно. Неискренне. Он словно был… заинтересован в чём-то.
Почему-то ко мне начало подкрадываться чувство, что я сам себя обманул – тем, что всё это время, может быть, смотрел не в ту сторону. Я, как ошалевший солдат носился с тротилом вокруг вражеского бункера, пытаясь сообразить, как же его уничтожить, и даже не догадывался, что меня уже давным-давно взял на мушку хладнокровный терпеливый снайпер, «гнезда» которого мне не видать, да и о самом существовании которого мне даже невдомёк…
Может, бункер вовсе не вражеский? Может я просто придумал его, чтобы уйти от беды, визуализировав нечто крупное и заметное в качестве образной мишени? На такой большой кусок бетона и напасть-то проще – просто потому, что его видно со всех сторон и в любом состоянии.
– Но зачем, – размышлял я, – мне уходить от истинной причины всех проблем? Никто этого не делает, если у тебя есть выбор. Значит… – неумолимый вывод (чем бы он в итоге ни был) приближался с каждым моим словом: – значит, кто-то сделал это за меня.
Кхе, ясное дело, ты с этим «кем-то» беседовал только что про себя! Ну то есть он давил на тебя, а ты загонялся, не обращая внимания на его тон. Знаешь, зря ты его так гордо назвал – «автор»…
– По-твоему, автора нет? – ну вот, ярлык «шизофреник» в студию!
А что, если этот «автор», этот приказывающий зычный голос – это просто моя сила воли? Что если всё это время я дрался со своим внутренним стержнем, в то время как мои «союзники» просто стояли рядом и ржали надо мной, подтачивающим самоё себя??
Автора нет.
– Нет, – согласно кивнул я, – а проблемы есть.
Как и у любого че…
– Нет, я имел ввиду не это. Хотел сказать, что откуда-то они всё-таки берутся… – я бросил в пустоту многозначительный взгляд.
Пустота ответила мне:
Конечно, всегда проще свалить всё на другого! А может, проблема в тебе, а?
– Не надо навязывать мне чувство вины. Ты… Погоди, ты ведь не помогаешь мне, – неуверенным тоном рассудил я вслух. – Ты только делаешь вид, что поддерживаешь меня, но на самом деле… ты не на моей стороне. И никогда не была на ней! – последние слова вырвались более уверенно
Ну что ты такое говоришь…
– Ты хитра. Не нужно строить из себя обиженную. Ведь ты единственная, кто всё время была здесь…
Где – здесь??
– Тут, со мной, в моей голове, в моём мире. Для меня ты – Тень. Моя помощница, ты всегда ею была. А кем был я для тебя?
Другом!
– Правильный ответ – «домом». Ты питалась от меня, за мой счёт и существовала тут на льготных ус-ловиях. Метафора звучит, конечно, супер-реалистично для того, кого не существует, но…
Я существую! Только для тебя, но – существую!
– Ну тогда скажи, зачем ты мне? Ты не особо хороший помощник, понимаю я! Стоит мне, например, потерять человека, который был мне ближе всех на свете – как ты молчишь. Стоит мне начать саботировать отношения с тем, кто мог бы мне помочь – как ты бездействуешь. Я собственноручно топлю себя в вонючей выгребной яме, а ты стоишь рядом и ничего не делаешь! Послушай-ка, а может ты и стоишь за всем этим, м? Может, это всё не я и никакая не судьба, а просто моя извращённая Тень?
Ты сам не святоша! Наркоман, пьяница, мошенник!
Вот теперь-то всё ясно!
– Хреново, да, когда мы можем открыто разговаривать? Проекции-то куда круче: ты ими бросаешься во все стороны, а спрашивать меня разрешения на это, а уж тем более советоваться не надо!
Не слишком ли глупо и самонадеянно снимать всю ответственность за свою жизнь и особенно свои проблемы с себя и перекладывать на другого?
– Пожалуй, глупо оставить тебя в живых!
И что ты сделаешь – прогонишь меня? Убьёшь? Да ты ничего не знаешь!
И тут как прорвало:
– Теперь я знаю как минимум одно: что ты делала всё, чтобы отравить мою жизнь! Ты заставляла меня жрать говно, заставляла пресмыкаться или забираться на гору; говорила мне «не иди туда» – и я не шёл, «не делай этого» – я и не делал. И не просто «не шёл» и «не делал». Знаешь, что прячется за этими словами? За ними прячется страх перед тобой.

Б О Р И С Ь !!!

– Ты говоришь «не иди» – и я не просто остаюсь на месте, а убегаю в противоположную сторону; говоришь «не делай» – и я в паническом гневе разношу всё вокруг, чтобы никто и ничего не смог тут сделать. Я был твоей марионеткой, а нити были сплетены из страха. Отсюда и мой страх, личный. Он пришёл ко мне от тебя. Ты заставила меня верить в то, что он принадлежит мне. И теперь все мои действия так или иначе, но окрашены в его цвета. Теперь даже любое моё слово разит страхом, как тух-лое яйцо воняет аммиаком. Всё потому, что ты довела меня до предела, загнав в самый угол…
…Из самых лучших, заметь, побуждений!
– Не надо так. Невозможно, знаешь ли, навредить и оправдать это «самыми лучшими побуждениями!» Не строй из себя справедливую учительницу, ты ведь ни хера не смыслишь ни в справедливости ни в воспитании! Ты загоняла меня – и теперь я тут, в самом поганом и отхожем месте в моей Вселенной.
Я сделала это, чтобы…
– … чтобы обезопасить себя. Что логично, учитывая природу всего живого на земле и в особенности твою природу. Ты ведь не более, чем паразит, и поселилась ты во мне, как подобает паразиту: пока я копался в каком-то дерьме. Ты проникла, ассимилировала, укуталась в кисту и… Ты научилась управлять мной с помощью страха. И сейчас, и два, и десять лет назад – теперь-то я знаю! – всё было пропитано им: чувство вины за какой-то поступок, наркотики, алкоголь, все мои аффекты – фундаментом всему этому был страх. Защищая себя, ты заставляла меня избегать определённых, опасных для тебя ситуаций – через страх. Эй, а ты читала последние газеты? Вот тебе свежие новости в форме параллелей: «Страх перед эпическим постраковым бессмертием (это же ещё придумать надо было: «бессмертие»!) = расставание с Леной»; «Страх меняться = страх терапии Гурова». Сходится пазл, а?
Всё не так! Я делала…
– Заткнись, мне плевать. Мне плевать на твои мотивы, потому что вот что я тебе скажу сейчас. Отныне у тебя не будет никаких мотивов, не будет никакой роли в моей жизни. Да что там, у тебя даже голоса и рта больше не будет. Твои мотивы рождаются из меня. Ты паразитируешь на мне, используя мои ресурсы. А значит, я волен прекратить это, отодрав тебя от своей кожи, как пересосавшую пиявку. Я перехвачу все твои каналы, я оборву твои ниточки… я уничтожу тебя!
Зачем?
– Я избавлюсь от страха.
Ха, по чьей-то указке, заметь! Ну избавишься от меня – и? Сменишь шило на мыло…
– Я знаю, тебе бы очень хотелось заставить меня думать по-рабски, но я не вижу здесь ничьей указки. Я вижу прогнивший механизм в своей душе и хочу вылечить его. Избавиться от тебя. Избавиться от страха, который отравляет…
Так просто сделай то, чего ты сильно боишься – и всё! Вот и всё лечение от страха!
– Мудрый совет, – посмотрел я куда-то в сторону.
Ты правда так думаешь? Так делай! Делай, давай… – кажется, она подумала, что берёт ситуацию под контроль и вернулась к своей привычной модели поведения.
– И что ты хочешь, чтоб я сделал, м? – сверкнул я взглядом. – Нашёл Лену, вернулся к Гурову? Какой из этих вариантов? Или оба сразу?
М-м-м… – вряд ли они её устраивали.
– Молчи, я знаю, что ты скажешь. «Нет, Антон, это же слишком просто», да? Что, не ждала такой проницательности от глупого раба, да? «Это слишком просто» – самый крутой аргумент, какой ты знаешь, каким ты цепляешься за меня. И действительно, вот захочу я сделать что-то реально стоящее (а не то, что нужно тебе), как ты тут же начинаешь метаться из стороны в сторону, делать всё, что угодно, лишь бы я остался подконтролен тебе. Лишь бы я не сделал шаг к тому, что разрушит твою связь со мной и убьёт тебя! Ты начинаешь вопить, что это или слишком просто, или слишком сложно, или вообще не нужно мне… Не коси под дуру, я теперь всё знаю и всё прекрасно понимаю! Хочешь, чтобы я ещё раз доказал тебе, что хорошо знаю тебя?? Вот смотри. Ты говоришь «сделай то, чего ты боишься». Предположим, я не разоблачил тебя и остался собой; предположим, что я по привычке иду у тебя на поводу. И твои действия? Всё элементарно: «слишком простые» – но СЛИШКОМ, МАТЬ ИХ, ПРАВИЛЬНЫЕ – варианты ты методично и легонько исключишь из моего поля зрения, обесценив их любым доступным тебе способом, чтобы я ненароком не сделал что-то хорошее в своей жизни. А в замен ты дашь мне право выбора между… ну не знаю… Между прыжком из окна, шприцем с двойной дозой героина, или, скажем, женитьбой на картавой и тупой уродине.
А теперь Я скажу тебе, насколько хорошо я знаю ТЕБЯ…
– Зачем? Чтобы доказать, что я бесконечно неправ, а потом наградить меня за это каким-нибудь вытеснением или другим душевным страданием?
Да, я могу это сделать. И это доказывает, что я могу тобой управлять…
– Вот ты и поймана с поличным. «Я могу управлять!» – передразнил я её голос. – А где же польза для меня? А где же «я хорошо тебя знаю»? Ну, то есть да, ты отлично знаешь меня. Как диверсант знает тропы в минном поле: он умело проползёт по ним, проникнет куда надо и заложит взрывчатку. Если ему надо будет, сделает это ещё и ещё раз. Да ты и убить меня готова, лишь бы всё в этом мире закончилось на ноте твоей сраной гегемонии, и никак иначе!
Ты неправ.
– Хм. Хорошо, я неправ. Отсюда следует, что ты мой единственный верный советник, который всё ещё хочет помогать мне… ведь ты хочешь мне помочь?
Безусловно!

ГОСПОДИ, ТЫ ЧТО, ПОВЕРИШЬ ЕЙ И ВНОВЬ НАЧНЁШЬ НЫТЬ???

Не слушай, он же на самом деле не знает тебя…
– Но, кажется, что он хотя бы беспокоится.
Его нет. Его на самом деле нет…
– Он есть. Ты выкинула эту частичку меня, потому что она одна могла раскусить тебя! Ты рассекла меня пополам, ты… Это тебя нет! И знаешь, что? Я тебя не боюсь – так ты и проиграешь, испаришься без моей подпитки. Конечно, я не дурак и знаю, что одними словами страх не победить. Да, ты всё же дала мне полезный совет: я сделаю то, чего мне так не хочется делать. Заметь, только у меня так: я боюсь того, чего не хочу делать! Забавно, да? Не видишь на этом факте отпечатки своих пальцев? А я вижу. И я обвиняю тебя в своих мучениях…
Это автор виноват! Он! Он, а не я!
– Я – автор. Я написал эту книгу. Я продолжаю вести её! И пусть я врал, пусть я скрывал в ней часть себя – больше я этого делать не стану.
Значит, ты виноват!!!
– Ты жалкая! Посмотри на себя, если можешь, если у тебя там, в твоей каморке есть зеркало. Вглядись в своё лицо…
У МЕНЯ НЕТ ЛИЦА! Я многолика, у меня столько лиц, сколько я захочу!
– Ага, как хамелеон или богомол. Ты подстраиваешься под…
Я ТЕНЬ! Я! ТВОЯ! ТЕНЬ! Я всегда рядом, я всегда с тобой…
– Да, ты просто моя мать! – нанёс я по ней проникающий удар. – Ты просто Начало времён! – ещё удар! – Ты просто моё всё! – и последний удар поддых: – Но от мамочек рано или поздно уходят. Извини, мама, пришло время…
Не пущу!
– Тогда ты плохая мать.
Всё равно не пущу!
– Тогда попробуй не пустить меня обратно к Гурову! Попытайся не пустить меня к Лене! Давай, я по-смотрю на твои потуги, ну? Ну же, хочу посмотреть на то, как ты лопнешь! Ведь ты уже ничего не способна сделать! Молчишь? Да, ты бессильна! Ты мертва!
Ты думаешь, что тебе ничто не помешает быть счастливым?
– А так и будет: ничто не помешает. Я сам себе мешал. Теперь больше не буду.
Вот так я стряхнул ниточки со своих плеч и рук. Они лопнули подобно мыльному пузырю, раствори-лись в воздухе, едва я отвязал их. Больше не существовало никакого контроля, и я ощутил невероятную Целостность – чего не ощущал ещё никогда.
Это словно очиститься ото всей внутренней грязи: я теперь был чист, и я чувствовал себя чистым. Это примирение. Это осознание…
Отныне весь мир был открыт для меня. Я стоял на окраине гигантского зелёного луга, усеянного распустившимися цветками всех оттенков радуги. Дул лёгкий и приятный попутный ветер, который задавал мне направление: только вперёд – и больше никуда! Мои движения больше не были скованы, к ногам не был прицеплен бесконечно тяжёлый груз моих проблем. Впереди никаких барьеров. Вздохни полной грудью и иди, иди!
Но я не могу не оглянуться.
Там, на старом сожженном изгаженном лугу я оставляю труп своей старой попутчицы и бесчисленные воронки, оставшиеся от бесконечных взрывов страха: незаметных, маскировавшихся подо всю существующую палитру чувств, но одинаково изранивших эту мрачную поляну. Она теперь была мертва; непригодна ни для чего – её нужно было оставить в покое. Смотря в глубину её бесконечной чернеющей дали, мне казалось, что здесь творилась история всего человечества: жизнь и смерть каждого так или иначе побывали на этой поляне – я понял это.
И они дали мне такую мысль:
Мы боимся всего: смерти, жизни, счастья, горя. Всего и без разбору. Я не исключение. Я то боялся застоявшейся жизни, то вдруг издёргался при первой необходимости хоть каких-то перемен… Нормальные люди, не подчиняющиеся своему страху, держащие его в узде, не задерживаются при очередном комплексном страховзрыве. Ну, испугаются немного, но в конце концов возьмут себя в руки и обязательно покинут насиженные гнёзда, держа перед собой на вытянутых руках плакат, на котором отображается их слепая и безрассудная, но такая спасительная вера в то, что всё будет просто замечательно…
Значит, мне нужно сделать так же. Это будет мой первый шаг в новый мир. И так уж вышло, что одновременно и последний: левой-то ногой я всё ещё стою на выжженной земле, а труп предательницы-Тени уцепился своими побелевшими руками мне в стопы бульдожьей хваткой. Здесь люди и тени чем-то похожи. И те и другие, успев ну просто до сноса своего «чердака» свихнуться на власти и манипуляторстве, крайне тяжело переживают очередную утрату в армии своих марионеток. А вот тебе и пример летального исхода…
Труп не удержит меня здесь. Ничто не удержит.
– Отпусти же страх и иди, – шепнул я под нос заклинание.
Шепнул несколько раз – чтобы точно сработало.
Шагнул один раз и понял, что меня ничто не держит. Труп, валявшийся у моих ног исчез – и вместо вцепившихся в меня бледных кистей от подошв моих ботинок отходила обыкновенная здоровая тень. Молчаливая, покорная, зависимая только от меня. Так и должно быть.
– Знаешь, что, – улыбнувшись, заговорил я с ней, понимая, что она ничего не ответит, – ты действовала весьма мудро. У тебя была довольно-таки хорошая схема манипуляции мной. Вначале ты била меня страхом; потом поддерживала мои философствования, которые по сути были гигантской машиной вытеснения, а затем просто смотрела на то, как я ныл сам над собой (вроде как уравновешивал те крайности, что получались на второй стадии). Страх, агрессивные рационализации, нытьё – и цикл вновь повторялся сначала. Короткие мгновения осознания ты подавляла, провоцируя меня на кислоту и нигилизм. Но с появлением Лены ты начала проигрывать. Я начал постепенно отказываться от тебя, преображаться. Но ты, конечно, не могла выдержать этого, и поэтому я с твоей невидимой подачи согласился на операцию: умри я неподконтрольный тебе – это значило бы твой полный провал. Ладно, ты, небось, уже забыла обо всём этом, – улыбнулся я.
Передо мной возникло полупрозрачное зеркало, посмотрев в которое я понял, что я… я улыбнулся! А значит, всё было просто отлично…
Жизнерадостно расхохотавшись, я почувствовал, как всё вдруг ушло в другую сторону.
Стержень происходящего потихоньку отклонился и я поймал себя на мысли о том, что я упускаю это чувство эйфории, которое было побочным приложением к основной награде и бытию в эфемерном одуванчиковом поле, коего, видимо не существовало на самом деле.
Меня отпустило, как смыло в унитаз. Одним махом – и я в бурлящей центрифуге из пенящейся воды, говна, мочи и всего, чего угодно. По уши в отходосах – ни грамма радости или желания жить дальше.
Я стоял у своего книжного шкафа, опёршись на него ладонями так, чтобы не упасть. Забавно, но я улыбался! Именно свою улыбку я видел в своём отражении, смотрящим на меня убитыми глазами из стеклянной дверцы...
____

С моего последнего разговора с Гуровым прошло четыре дня, два бессмысленных героиновых шприца и один кислотный тур.
Что было между нами?
Он отказывался говорить со мной, а я все эти три дня вроде как и не собирался вступать в контакт с ним. Теперь же изменилась вторая часть уравнения наших отношений: он был нужен мне как никогда, он был единственным человеком, который мог положить окончательный конец моей борьбе с самим собой.
Осталось только убедить его самого в этом, а точнее, в моей искренности.
Ну, казалось бы, зачем мне всё это было нужно! Вроде как победа уже была одержана: галюциноген-ный сон отошёл за кулисы и потерял свою осязаемость, но результаты моего пребывания в нём остались на месте и никуда не исчезли. Зачем мне Гуров? Затем, что всё не так просто…
Любой более-менее психологи или хотя бы некретин, хоть раз читавший Фрейда, скажет вам, что нам иногда свойственно быть импульсивными и иррациональными. В такие мгновения проявления скрытых психических сил мы можем ненароком срубить под корень всё то хорошее, что творилось с нами до этого момента. А в моём случае это самое «всё хорошее» так же явилось плодом иррационального кислотного прихода – так что тупо полагаться на то, что вот теперь-то у меня уж точно всё будет замечательно было так же глупо, как и с куском мяса бегать перед голодными уличными псинами…
И всё это просто здорово, но как мне докопаться до гуру??
– И что ты хочешь, я так и не понял? – стальным тоном переспросил Тёма.
А я позвонил ему, чтобы тот замолвил за меня словечко у Гурова: сказал, что я теперь окончательно поменялся, что я точно хочу излечения, хочу пройти у него терапию и всё такое прочее.
– Ну разве тебе не ясно? – нетерпеливо бросил я.
– Нет, мне всё ясно, но… я тебе не верю.
Ну здрасте, понеслись сопли!
– Артём… – серьёзно начал я, – это правда. Хорошо, можешь мне не верить, но просто… просто уговори Гурова принять меня! Я хочу доказать, что я поменялся, я хочу, чтобы мне… помогли, – раньше я произнёс бы последнее слово с чувством неудобства или с нелепым пафосом, но сейчас – нет.
Но Волкова это не впечатлило.
– И когда ты это понял?
А я возьми и ляпни:
– Вчера у меня был приход…
– Понятно всё… – он хотел, наверное, бросить трубку, но я лихорадочно затараторил в трубку:
– Тёма! Тёма, стой! Погоди! Ты не так понял…
– Да тут и так всё ясно! Ты наркоман! Обратись за помощью к наркологу, а пока… ты ошибся номером.
– Да я на крови матери готов поклясться, что завяжу с этим делом, ты только скажи Гурову…
– Гуров не злится на тебя. Не знаю, что ты там себе напридумывал, мнительный ты наш, но он не присягал на Библии и не давал обетов молчания. Он тебя примет в любое время, я уверен.
Я впал в небольшой ступор.
– Тогда какого хера ты тут…
– Такого! – и Тёма бросил трубку.
А я не знал, радоваться мне или нет…
А потом ударил себя по лбу: это Тёма не хотел со мной разговаривать; это Тёма не хотел меня видеть и принимать! Это он был обижен и зол на меня. Пусть звучит сопливо, но он-то сперва ждал хоть каких-то извинений, а уж потом…
Хотя по-хорошему нужно было бы хотя бы сказать спасибо за то, что переживает за меня, но и до этого я не додумался…
Тёма, спасибо за…
1. за то, что вытащил из тюрьмы,
2. за то, что пытался быть рядом, пытался помочь
3. за то, что…

n. за то, что был моим другом. – вот за всё вот это надо было поблагодарить! И ещё за то, что взял сейчас трубку.
А я циник. Ублюдок. Наркоман. Я благодарил только за то, что доставляло мне удовольствие: «спасибо за наркотики!», «спасибо за то, что отстал от меня!»…
И вот тут у меня выросла идея.
Только бы Тёма взял трубку во второй раз!
Взял.
– Ну что тебе?? – жёстко завопил он.
– Я не хочу к Гурову. Хочу к тебе.
– Э-э, не понял… – не догнал Тёма.
Я бросил нервный смешок. Да, звучало, наверное, немного по-гейски.
– Я хочу, – пояснил я, – чтобы ты провёл терапию со мной.
____

Надо заметить, Волков был уже, не побоюсь сказать, состоявшимся профессионалом, что явилось для меня довольно-таки неожиданной новостью (ведь я же не зря всё это время подтрунивал над ним, сравнивая, например, с «биографом Фрейда»).
За неимением собственного кабинета он принимал меня у нас на кафедре в маленькой аудитории №70Б – она у нас ещё называлась «лабораторией»: в ней студентов учили консультировать и иногда тут происходили натуральные драмы в стиле историй о юнговской Сабине. По сути это была небольшая комнатушка типа «каморка-Гарри-Поттера», стены которой были разрисованы в тонах максимально расслабляющих возбуждённое сознание предполагаемого анализанда. Обставлена она была достаточно скромно, чтобы также не мозолить глаза играющему роль пациента студенту: тут стоял лишь драный столик, бутафорский советский диван, уже двадцать раз сожранный молью, фаянсовый стульчик из фильмов про совковую алкашню, да нелепый кактус у не менее нелепой полуметровой форточки, продолбленной аккурат напротив двери и скрипящей, как койка новобрачных при малейшем дуновении ветерка.
Тёма назначил мне встречу на следующий вечер после моего звонка и я на неё чуть не опоздал: сразу после того, как я, успокоенный, положил, наконец трубку, на меня накатили все прелести кислотных flashback`ов и не менее прелестные отбойные отходосы, от которых я чуть не примерил деревянный макинтош. В итоге нашу с Волковым встречу я едва не проспал, потому что дрых я часов пятнадцать.
В «лабораторию» я пришёл совершенно убитый.
Тёма ждал меня внутри. Он сидел за столом, окружённый блокнотиками и тетрадями («Наверное, все лекции по консультированию собрал», – зачем-то прокомментировал я про себя)
– Помню, как в первый раз я попал в эту каморку, – улыбнулся я, оглядев ничуть не изменившийся кабинет.
Волков неловко ухмыльнулся в ответ.
Мой паралич лица остался в прошлом, и теперь я ни много ни мало познавал все оттенки мимики за-ново (что привносило в жизнь забавных красок).
– Гуров говорил мне про твою жизненную ситуацию... рад, что с твоим лицом всё в порядке…
А почему он не отчитывает меня за опоздание, почему не пытается проанализировать мои подсозна-тельные установки, явно лежащие в этом моём поступке?
И почему он так неловко ухмыляется?! Ещё вчера он испытывал ко мне настоящую ненависть, вполне справедливо считая меня редкостным ублюдком. Но после моего звонка – вот что спровоцировало перемены и его глупое поведение! – он имел разговор с Гуровым на предмет «что делать?», и тот рассказал ему душещипательную историю больного урода Земского… И что это тогда за ухмылка на его лице? Что это за мямли про «жизненную ситуацию»? Тут всё предельно ясно:
– Это чувство вины, – буркнул я себе под нос, не сводя глаз с рук Волкова, которые, как в поговорке, усердно «умывали» одна другую.
– Что? – недопонял он.
Я уселся на диван.
– Ты испытываешь чувство вины за то, что накричал на меня вчера по телефону. Поэтому на тебе сейчас идиотская улыбка, за которой ты прячешь раскаянье, а язык твоего тела так и выдаёт желание вскочить с места, обнять меня и пожалеть, – нарисовал я саркастичную картину маслом.
Зачем?
– Ты это сейчас к чему? – недоумённо посмотрел на меня Тёма.
Господи, да это как кидаться камнями в полумёртвых старичков. Жалкое занятие, претящее совести.
– Да нет, – извинился я, – ничего, просто… отголоски старого, ну ты понимаешь… – я почувствовал себя крайне неловко, словно я только что очутился голый перед толпой людей.
Терапия началась со стандартных вопросов, на которые я ответил так же, как и неделю назад: «чувствую себя нормально», «ощущаю в себе перемены», но…
– Чего ты хочешь добиться в ходе терапии?
– Я хочу довести начатое до конца, – пространно бросил я в потолок.
Тёма заинтересованно осмотрел меня.
– И что же ты начал?
Я рассказал о своём галлюциногенном свидании с Тенью, её разоблачении и, наконец, победе над ней:
– …теперь она больше меня не тревожит, но ведь мы с тобой прекрасно знаем, что психика не статична. Она развивается и, глядишь, через некоторое время что-нибудь возьмёт да и всплывёт… У ментов, знаешь, есть такой термин – «подснежник»…
– Знаю, – мягко прервал меня Волков, – и что, как ты считаешь, может помешать… всплыть чему-то из глубин твоей души?
Я думал недолго.
– Мне нужно найти Лену. Мне нужно извиниться перед ней… мне… мне… – я задыхался в поиске слов.
– Смелее, – подбадривал меня Тёма.
– Мне нужно, чтобы она была рядом со мной.
Артём что-то несколько раз обвёл в своей тетрадке, после чего накинулся на эту важную тему:
– Расскажи мне о ней.
____

Ну разве скажешь всё в двух словах?
Лена. Моя Ева Браун.
Даже самому большому в мире ублюдку случалось полюбить. Да, это так. Любовь везде, она универ-сальна. Она способна тебя заразить. Среди слабовольных она распространяется через секс. Я заразился по-другому. Я даже не заражался. Любовь просто пришла. Познакомилась, отвесила поклон и в наглую прилегла ко мне на кровать. А я даже не воспользовался её беспомощностью. Она завоевала меня, и я был бессилен. Я не хотел сопротивляться, потому что тут было нечто возвышенное. Второй этаж. Даже третий. А на первом – свинарник, полный жизненного дерьма, которым мы все уже сыты по горло, от которого меня тошнило много лет.
А это… как принять таблетку, от которой вдруг – раз! – и всё вокруг становится розово и просто. Большинство окружающих нас красавиц (мы встречаем их каждый день) стремятся вселить нам, мужчинам, две великие истины. Первое – это то, что их красота уникальна и неповторима; второе: за эту красоту придётся платить. Видишь такую и первая трезвая мысль: «дорого!» – так и проходишь мимо.
На деле-то вся их красота – искусственно выращенный пшик из экстракта бычьей спермы и ещё тысячи химических ферментов, названия которых мне не хочется произносить, потому что мысль-то как бы и так ясна: они – «красавицы» – просто обыкновенные пользователи. Наркоманки от мира пудр, теней и кремов, они сплошной фэйк. У них ломка будет, если отберёшь косметику и разорвёшь в клочья все их журналы. Таких можно потрахать, но полюбить – нет. Дебилом надо быть, чтоб полюбить такую «кису».
А вот Лена действительно была уникальна. Она научила меня жить по-настоящему (то есть по-нормальному, как все люди живут), она научила меня равновесию, она научила меня дышать. И плевать, что оба мы умирали: да мы жили в сто раз лучше и полнее, чем все те, кто живёт вечно!
И я благодарю её за это.
Знаете, отношения заводятся ради красивых фраз, светлого будущего… кто-то заводит отношения ради того, чтобы в конце концов не остаться в гордом одиночестве. Наша проблема заключалась в том, что будущего у нас уже не было: мы по сути не смели заглянуть даже на мгновение вперёд. Всё, чем мы занимались, это просто пытались собрать воедино осколки того, что осталось нам в наследство от прошлой жизни. В добавок от старого-доброго «вчера» нам достались ещё и грязные следы на полу, которые уже давно засохли и которые мы тщетно пытались оттереть – так, чтобы не осталось ничего.
Да, у нас были проблемы…
____

– Что за проблемы? – вклинился Тёма в мой рассказ.
Я немного сбился с мысли.
– Ну как… рак и всё такое…
– Нет, не так, – совсем по-Гуровски улыбнулся мой друг: – ты говоришь «у нас были проблемы». Скажи, на что жаловалась она?
Я ответил, даже не задумываясь:
– Да не на что.
– Тогда, может быть, это у тебя были проблемы?
Логичный вывод, но я вернулся к первому вопросу:
– Она боялась остаться в одиночестве. Рак отобрал у неё мать, поссорил с отцом – точнее, показал его истинное лицо – потом отгородил её от друзей и подруг, оставив на их месте сухую и неинтересную работу… Она некоторое время была действительно одинока…
– «Но вот она встретила меня» – ты к этому хочешь подвести? – иронично опередил меня Тёма.
– Практически, – ответил я улыбкой проигравшего.
– Получается, ты хочешь сказать вот что, – начал он раскладывать по полочкам смысл: – она была человеком, мучавшимся от одиночества, ей часто было скучно и нечего делать, но вдруг появляешься ты, и она кровожадно цепляется за тебя, как за последний лучик счастья.
Я заёрзал:
– Ну как-то ты слишком жёстко.
Волков покачал головой и предложил другой вариант:
– Эгоистично, согласен. На неё это не похоже, да? – я рассеянно кивнул. – Но ты клонил именно к этому! А я вот хочу сказать про вас по-другому. Вот так: «рак свёл вас обоих» или «рак сблизил двух незнакомых людей»… Как тебе?
Я горько ухмыльнулся:
– Ты так говоришь, как будто онкология – это автобусная остановка, на которой можно случайно по-встречаться и завести романчик.
– Больные говорят о своей болезни намного проще, чем те, кто смотрит на неё со стороны, – мудро рассудил Тёма. – Будь по-другому, ты бы вряд ли серьёзно отнёсся к Лене, да и она к тебе – тоже. А почему, – перевёл стрелки Волков, – я, как ты говоришь, «уподобил рак остановке»? Потому что встретить «ту, единственную» можно где угодно – да хоть на тонущем корабле! Я хочу, чтобы ты посмотрел на ваши отношения с этой, более простой стороны, без подводных камней и надуманных контекстов. Потому что ты без конца всё усложняешь, ищешь какие-то громоздкие объяснения… Как насчёт просто: встретились – и влюбились, м?
– То есть… – следовал я за его мыслью, – моя основная проблема в том, что я всё усложняю?
– Всё, – терпеливо кивнул Тёма. – Все отношения, в том числе и отношения со мной, уж прости, ты очень и очень усложнял. А зная по себе, могу нескромно предположить, что с Леной было ещё хуже.
Я согласился и ничего не прибавил к этим словам. Вместо этого я вдруг вспомнил тот аргумент, который, я придумал себе для того, чтобы понять, что больше не могу быть с Леной рядом:
– Я сказал себе, – озвучил я его, а Тёма внимательно слушал меня, – сказал, что мы больше не будем вместе из-за того, что я после операции фактически приобрёл вечную жизнь, а она так и так умрёт через два года…
Тёма вцепился в эти слова:
– Ты ведь понимаешь их театральную наигранность, верно?
– Теперь, кажется, понимаю, – потёр я шею.
– Скажи, что на самом деле ты мог ощущать? Это могут быть весьма болезненные и неприятные сознанию мысли – потому ты и скрыл их за столь пафосной стеной. Скажи. Ты не хотел ухаживать за умирающей? Ты боялся смерти как таковой? Ты…
– Не знаю, – я как не слышал предположений Волкова (а они и вправду резали слух). – Может, вся проблема в том, что я слишком много ожиданий возложил на саму операцию? Я надеялся проснуться излечённым, но на деле очутился в том же сраном мире без надежды и солнечного света…
– Ты, по-моему, опять наигрываешь, – засомневался Тёма в моей искренности.
– Нет, я вот что хочу сказать… Она меня обманула, – это вырвалось из меня нечаянно, и я сразу попытался оговориться: – То есть я…
Но Тёма понял, что я, сам не поняв этого, капнул в нужном месте. Оставалось только помочь мне:
– Стоп-стоп-стоп, погоди! Что ты только что сказал? Лена обманула тебя? – последний и самый важ-ный вопрос он произнёс с чёткой расстановкой, чтобы каждое слово могло проникнуть достаточно глубоко в мою височную долю.
Я почувствовал себя крайне неуютно. Заёрзав в кресле, словно мне в жопу впились своими ядовитыми зубами десяток змей, я попытался сгладить острые углы моей случайной фразы, неслучайность которой была сейчас видна, наверное, всем, кроме меня:
– Да пустяк, оговорился… – ну разве это отговорка??
Тёма посмотрел на меня многозначительным взглядом:
– Мы же оба знаем, что это может значить.
И тонны мыслей заполнили моё сознание:
Наша с Леной жизнь… Это всё была борьба. Борьба за счастье. Каждый урывает его сам и для себя – так, как только может. Иногда получается, иногда ты уходишь ни с чем. Тот, кто любит, или думает, что любит, рано или поздно потеряет. Иногда бывает и так, что оба оказываются в проигрыше – и некому радоваться подобно победителю. Если посмотреть на жизнь с высоты сволочного эгоизма (а я на тот момент иной точки зрения и не знал вовсе), то можно сказать, что никто ни от чего не выигрывает. Есть только более или менее сладкое поражение, есть более или менее вонючее дерьмо, которое нам оставляют под столом или на самом видном месте. В выигрыше только Время – оно как текло себе секунда за секундой, так и продолжает течь и ничто ему не мешает отсчитывать ровные промежутки и дальше. Тик-так, тик-так…
– Она уговорила меня на эту операцию, – буркнул я. – Я согласился, опухоль из головы у меня вырезали и… мы с Леной поменялись ролями…
– А ты понял, что не готов к этому? – высказал догадку Волков.
– Нет, не думаю. Ты знаешь, – а дальше творческое отступление: – есть такие идиоты, которые говорят, что любовь нам посылает сам Бог. Что-де, любовь – и есть его божественные деяние на земле…
– Даже если это и так, – перехватил мою метафору Тёма, – то Бог этот слишком слаб по сравнению со своим противником – человеком.
– Точно, – восхитился я проворностью своего друга-психолога. – Человек портит всё с такой уверенной и постоянной поступью, что можно лишь диву даваться: как мы ещё вообще не окоченели в этом мире всеобщего холода и презрения! Нам шлют любовь, а мы на неё плюём. Он или она смотрят друг на друга сначала с искренностью, а в следующую секунду ничего нет, и ничего не было.
– Всё в мире исчезает не без причины, – веско заметил Тёма.
– Причина всегда она – страх и трусость, – бросил я.
– Выходит, ты признаёшь, что всё испортил именно ты, а не кто-то другой? – на этот вопрос я ничего не ответил, а лишь поджал губы. – И чего ты испугался? – продолжал «долбить» Волков.
– Думаю, испугался быть счастливым – так, по крайней мере я решил во время трипа, – пожал я пле-чами и понял, что одного только LSD-тура недостаточно для самопросветления. – Но наверняка есть и более глубокие причины. Вот только не могу их найти.
– А может и не надо искать? – предположил Волков.
– Не-ет, – протянул я, – одного лишь «испугался счастья» мне почему-то недостаточно.
– Так я говорю совсем про другое. Мы так и не раскрыли, в чём заключался обман Лены, – напомнил мне друг. – Мы как-то ушли в сторону. И у меня родился вот какой вопрос: ты вообще воспринимал эти отношения в качестве серьёзных или нет?
Я посмотрел на него, как на идиота:
– Это ты сейчас серьёзно спросил?
– Очень, – кивнул Тёма, как будто не понимая, почему это я сверлю его таким недобрым взглядом. – Потому что вся эта твоя теория любви, на мой взгляд, полная чушь. Ты назвал любовью то, от чего получал удовольствие в одностороннем порядке и когда выздоровел – то есть когда уже ты должен был вставать на место Лены…
– Прекрати, – у меня от этого разболелась голова.
– Твоё подсознание оберегало твой собственный эгоизм, – резюмировал Артём, – и не более того. Фраза «испугался счастья» звучит, конечно, здорово, но не просто же так не приносит удовлетворения и не даёт никаких ответов, да?
От этих слов во мне росло раздражение.
– Хорошо, то есть я встречался с ней для чего? Ради квартиры, ради секса, ради жалости к себе? – мой голос звучал сейчас как-то слишком придирчиво и неадекватно.
– Я ничего такого не говорил, – подобно пленному немцу вскинул руки Тёма. – Скажи мне, что творилось между вами в больнице в дни перед твоей операцией.
Я нервно зачесал бороду.
– Ну я не хотел соглашаться на неё. А Лена всё уговаривала и уговаривала. Ну как я мог ей отказать?
– Ты мог бы умереть за неё? – это был вопрос, которого я не ожидал.
____

Умереть за тебя?
Боже мой, я даже не уверен, могу ли умереть за себя, знаешь… Хотя никому ещё не известно, что важнее: умереть за кого-то, или жить ради него же. Это довольно сложно понять, а я не самый лучший в мире оратор и… Боюсь, когда люди подходят к точке невозврата, единственное, что им остаётся – это шагнуть в бездну, лишь оглянувшись на одну секунду на всё то, что осталось позади и уже неспособно тебе помочь. Я боюсь, что сам достиг этой самой точки, поэтому и рассуждаю об этом.
Знаешь, одна моя подруга верно сказала как-то: «Мы мечем банальностями, словно драгоценной крупой в тот момент, когда нас озарило нечто банальное донельзя, когда все песочные замки вдруг обрушились». Видимо, вот он, этот самый момент – поэтому и говорю я так и выгляжу так странно. Хотя прости, ты ведь не видишь моего лица… Привычка, знаешь… чёрт, я смеюсь, надо же…
Теперь серьёзно.
Может я тебя не любил? Нет, не так.
Может, я не отдавал тебе все силы? Да, вот так справедливее. Потому что это правда. Я брал и не отдавал. И мне стыдно. И мне я чувствую себя за это виноватым, чувствую себя в долгу перед тобой – хотя такое не измеряется денежными суммами.
И я знаю, что ты простишь.
Я знаю, ты никогда не устанешь от моей надоедливой прозаичной болтовни, потому что она тебе всегда нравилась, потому что я не был банален до безграничности – как все твои остальные дружки и семья, ты бежала от них, бежала от обыденности – обыкновенности! – и попала в мои объятия. Что ж, я сжал тебя покрепче, но, похоже раздавил…
Не притворяйся, что слышала это тысячу раз. Раньше всё то, что я пытался выразить – это то, что даже не смотря на то, что ты была рядом со мной, я всё равно обращал всё в себя и думал только о себе. Фр… нет, не буду говорить: ты и сама знаешь, как это называл Фрейд. Это банально.
Ты явилась в моём пространстве в трудную для себя минуту – с этого и начались наши отношения. Я знаю, что вас, девушек, бесят такие слова, но скажу, что все мои отношения с вами начинались с этого. Чёрт возьми, то ли у меня что-то не так с лицом, то ли просто у всех вас прямо так и чешется пожаловаться мне… Теперь тебе может показаться, что я хочу выглядеть жалким. Нет, просто… вышло так – и всегда так выходило – что доверие повлекло за собой привязанность, затем – дружбу, а затем у тебя в голове непременно вскакивает вопрос «а чувствует ли она что-нибудь ко мне, или я просто настолько одинок и мне нечего делать, что я начинаю задавать такие вопросы?» И понеслось-завертелось. Банально ведь, чёрт…
Но знаешь, может быть все важнейшие в мире вещи окрашены такой вот меткой банальности? Может действительно всё то, за что ты должен хвататься, обязательно выглядит предельно просто? Я знаю, что у нас с тобой всё было именно так: просто, незатейливо. А я чёртов психолог, я не могу, когда просто. Я везде ищу подтекст, сюжет, героев, тайные обманы… Моё credo – усложнять, вот и вышло так, что я отвернулся от тебя, когда ты попыталась отвернуть мой взгляд от зеркала самолюбования, – просто отвернулся и ушёл… Но знаешь, через пять метров я захотел обернуться, хоть ещё метром ранее знал, что оборачиваться ни в коем случае нельзя: проиграешь – кому?! что?! Это чёртова необъявленная игра! Ты ведь видела больных, которые постоянно судорожно оборачивались, потому что до смерти боялись, что сзади мог кто-нибудь быть? Видела, да – я сам немного боюсь – но только когда сижу в комнате один, отвернувшись от двери.
А когда я ушёл, у меня вновь возникло это чувство детского страха. Чего я боялся? Тебя, твоих слёз, твоего гнева? Нет, я боялся, что сотню метров спустя девушкой, быстро-быстро стучавшей каблуками позади меня, могла оказаться ты. Это значило бы, что ты много сильнее меня, но ты… Нет, ты просто человек, как и все мы.
Всё это просто и банально до невероятности, нечего и прибавить.
Не звони мне. И не бери трубку. Так будет лучше…
____

– О-о, ну это уже просто рыцарство, – ухмыльнулся Тёма, подавая мне одноразовый бумажный платок, каковых тут было с избытком: многие тут плакали, не я первый, не я последний.
– Смеяться над слёзами анализанда не очень-то профессионально, – я что есть силы сморкнулся в салфетку, отчего та разом стала непригодна для повторного использования. – В особенности если эти слёзы так редки.
– Редки – не значит «искренни», – подмигнул мне Тёма.
– Да ты просто фашист, – улыбнулся я, отмечая про себя что из Волкова выйдет отличный психолог.
Тёма продолжил, как только я пришёл в себя и настроился слушать его интерпретации.
– На основании того, что я услышал, тебе можно было бы дать два совета: или воспринять и переработать этот жизненный опыт и идти с ним дальше по жизни, или… вернуться к Лене. Ты всё ещё испытываешь к ней очень нежные чувства, но твой эгоизм всё смазывает. Это как будто вылить ведро дёгтя в бочку с мёдом. Не ложку, а именно ведро. Причина, по которой ты спонтанно ушёл от Лены – неудовлетворённость. В чём? В том, что твоё эго достаточно присытилось вашими отношениями, а как только вы, с твоих же слов, «поменялись местами», эго увидело в этом угрозу: ведь источник ресурса под названием «удовольствие» теперь был исчерпан…
– Ну или само «удовольствие» в этих старых копях было уже не столь высокой пробы, – вдумчиво согласился я.
– Да. Ты просто побоялся встретиться с настоящими чувствами, – закончил Тёма.
И я, чёрт… я раскис окончательно.
Волков караваном направил мне сотню этих чёртовых одноразовых сопливчиков, чтобы я не залил слюнями пол.
– Ты извини, – не своим голосом оправдывался я, – я просто…
– Всё нормально. Приведи себя в порядок и продолжим…
– Нет, я… я кое-что тебе не рассказал… я… чёрт… – я не мог произнести и слова, потому что едва я представлял то, о чём хотел заговорить, как плач и судороги охватывали меня ещё сильнее.
– Успокойся, для начала успокойся, – Тёму явно разрывало от интереса, что же я там такого скрыл от него, но он выглядел абсолютно незаинтересованным и спокойным.
Минуту спустя я привёл себя в порядок, и только лёгкое жжение глаз раздражало самосознание.
– Ладно, я в норме, – отрапортовал я Тёме.
Тот тут же вернул беседу в рабочую колею:
– Что же случилось? О чём ты не говорил мне?
– Ну… кхе… выбор, о котором ты говорил… Думаю, ты понимаешь, что я его уже сделал. И конечно, этот выбор – быть с Леной, но… Не знаю, получится ли…
– Что же тебе мешает?
– Объективные обстоятельства, – пространно улыбнулся я.
Тёма отреагировал на это непонятное выражение лица своим выпадом:
– Договаривай ради бога, – оборвал он всю мою драматичность. – Ты ведь явно что-то скрываешь, я прав?
– Прав-прав. Дело в том, что перед тем, как приехать к тебе сюда, я заехал ну… – и тут на моём лице расплылась дьявольская ухмылка.
– Не может быть! – всплеснул руками Волков. – И ты молчал?? Рассказывай, что было! Ты встретил её? Говорил с ней?
Я лишь покачал головой.
– Её не было дома. И не было её уже достаточно давно…
На двери её квартиры совершенно открыто – прикреплено скотчем – висела свёрнутая пополам записка, на которой красной ручкой было написано:

Антону, ведь я знаю, что ты придёшь…

Аккуратно сдёрнув, я развернул её и прочитал крупный размашистый почерк Лены:

Я знаю, что ты пришёл. Я ждала тебя, но не стала торо-пить. Я знала, что ты будешь меня искать.
Это не потому, что я романтична: ничего такого я не ду-маю. Сам, наверное, знаешь.
И что бы ты ни сказал, я знаю, зачем ты пришёл. И не осуждаю тебя за то, почему тебя так долго не было. Потому что сама хотела придти за тем же, но не знала, где ты живёшь. И вот теперь ты тут, а меня тут нет…
Я ни в чём тебя не виню. Я понимаю, что тебе тогда надо было уйти. Я сама чувствовала, что между нами возникла сте-на. Ты прав насчёт этого. Эта операция, твоё выздоровление – всё это вышло как-то подло и глупо. Но я сама думала точно так же, как и ты. И мы оба это знаем.
Но теперь – когда уже прошло какое-то время – я чувствую, что ты вернёшься. И что будет затем – я не знаю. И поэтому убегаю из города.
Я решила проведать отца. Спустя почти десять лет. Я не знаю, что меня ждёт, не знаю, что ты думаешь на сей счёт: на-верняка у тебя уже заготовлена какая-то супер-психологическая речь об этом :)
Но пока… я уезжаю.
Если ты захочешь вернуться, придти сюда вновь – знай, что рано или поздно, но я вернусь. И ты меня найдёшь.
Лена.

– Ну вот как-то так, – отложил я в сторону записку и уставился на Волкова в ожидании его комментариев.¬
– Я вижу, что ты злишься, – заметил он.
Я только отмахнулся:
– Да какая тут злость: всё же понятно! Она потеряла любимого мужчину, испытала боль и остальные неприятные душе и сердцу эмоции – эти мысли навели её на другого очень близкого мужчину, то есть на отца, которого она винит в смерти матери – и естественно она поехала к нему!
– Зачем ты психологизируешь? – покачал головой Тёма.
– Да ничего я не психо… – хотел было отмахнуться я, но тот не позволил:
– Нет, ты опять рационализируешь, усложняешь! – изобличительно, в стили Дяди Сэма тыкал он в меня пальцем: – Зачем? Ты хочешь оправдать что-то?
– Нет, – агрессивно замотал я головой, – тут же всё очевидно! Я хочу сказать, что она ушла, уехала из города! В независимости от того, какой выбор я сделаю, она уже сделала свой! Я не могу найти её, не могу позвонить, потому что выкинул старую симку, не могу…
– Это что, уловка для меня? – вкрадчиво спросил Волков. – Тут же русским языком написано, что она вернётся, что она ждёт тебя, она тебя не забыла! Что тебе ещё нужно?
Я понурил голову.
– Не знаю.
Тёма налил стакан воды и протянул его мне.
– Наберись терпения. Только так ты поборешь свой эгоизм и всё то, что разрушает тебя изнутри. Если она написала, что вернётся – значит так и будет. И ты найдёшь её. Ты же знаешь, что в этом мире есть масса способов найти того, с кем тебе хочется быть рядом, – подбодрил он меня. – Самая большая проблема: это пойти навстречу человеку. Когда интернет и сотовые операторы сделали жизнь настолько простой и беспроблемной, в людях удвоилось количество нереализованной злобы: то, что мы трусливо не могли высказать человеку в лицо, мы безо всяких проблем выливаем он-лайн или через SMS… Нам недурно раздули самомнение, и теперь мы не видим, как наши проблемы из он-лайна перекочевали в реальную жизнь…
– Да, – саркастически улыбнулся я, – «ЧСВ» и повальный «ФГМ» прогрессируют.
– Суть моих слов в том, – пояснил Тёма, – что ничто не решается по щелчку пальцев. Если уж ты действительно хочешь быть с Леной, то учти, что ей нужна только настоящая любовь; она заслуживает только реальных чувств, – на этих словах у меня вновь заслезились глаза.
– Да, ты прав.
Тёма встал и похлопал меня по плечу:
– Начни доказывать ей свою любовь прямо сейчас! Просто дождись её. На сегодня всё.
Я посмотрел на Волкова благодарным взглядом. Никогда не знаешь, где ты можешь найти помощь. Но эта фраза более-менее имеет смысл для того, кто реально её ищет. Для меня же правильнее будет сказать так: хуёво быть настолько слепым, чтоб в руке помощи, которую мне каждый день пытался протянуть мой лучший друг, каждый раз разглядывать иголку с ядом.
– Ты прости, что сомневался в тебе, – благодарил я его.
– Ничего, – неловко улыбнулся Тёма. – Тебе уже лучше, ты меняешься – и это самое главное. Я рад, что ты обратился ко мне… Кстати, как у тебя со средствами к существованию?
– Плачевно, – хмыкнул я.
– Может, мне поговорить с Гуровым, чтоб он вновь устроил тебя на кафедру?
Я немного потупился.
– Да, спасибо.
Улыбка на лице Волкова стала ещё шире.
Мы, как по команде, одновременно встали с мест, и вместе вышли в коридор. Пары были в самом разгаре, и народу вокруг не было совсем. Туда-сюда только ходили работники ВУЗа со всякими бумажками и папками. Им было совершенно пофиг на двух улыбающихся во все зубы друзей, появившихся из «лаборатории». Даже никаких шуток на тему гейского секса в каморке.
– Да, Тём, и вот ещё, – я стыдливо засунул руку в карман и протянул ему завёрнутый в несколько раз тетрадный лист: – это тебе.
Тёма повертел плюшкообразный завёртыш величиной с два больших пальца и вопросительно посмотрел на меня:
– Что это?
– Героин, – невинно ответил я. – Припас на тот случай, если б твои беседы не помогли…
Глаза Волкова округлились до размеров глобуса.
– Земский, ты… ты…
– Что?? – ещё более невинно пожал я плечами. – Помогло же, поэтому и отдаю…
Сделав несколько глубоких выдохов, Тёма успокоился:
– Думаю, я рано начал отвыкать от твоих способов отблагодарить человека…
– То есть, со мной всё хорошо? – подтрунил я над другом.
– Будет хорошо, будет… мы тебя вылечим! – выписал он мне подзатыльник, после чего мы оба заржали во весь голос.





Глава 21

Путь исцеления шёл смиренной тропой отсутствия наркотиков, алкоголя и претензий к людям, окружающим меня в своей массе. Нет, они, конечно, бесили меня всё так же, как и обычно, но отныне я зарёкся выражать это вслух, потому что Тёма всё твердил мне:
– Своими словами ты плодишь ненависть. Как следствие, всё твоё существование зациклено на ней и на способах её культивирования. Прекращай!
– Заставь собаку не лизать свой зад, – нервно отшутился я.
– Неужели это так важно для тебя – ненавидеть всех? – недоумевал Артём.
– Ну, так у них же всё хорошо – у всех-то, – обронил я и теперь ему было за что зацепиться.
И я молчал, слушал его интерпретации, и сдерживался, как поселившийся в ските монах.
Лечение проникало в мой мозг, меняя меня. Кто-то сказал бы, что это поражение. Я всегда говорил, что мы идём в психологию ради того, чтобы научиться управлять другими, и мало кто из нас (в особенности, если вы честолюбивый ублюдок) захочет поменять что-то в себе для обретения счастья. Такой человек скорее через горящий обруч прыгнет, чем подстроится под требования реальности, в самом определении которых он видит угрозу.
А счастье-то – вот в чём его фокус! – в том иногда и кроется, что приходится прогибаться. Не так часто, не так жёстко (и никто тебе ничего не сунет в зад), но приходится. Сравните счастье с исцелением от какой-нибудь неприятной болезни, за которым надо сходить к проктологу. Вы же не будете терпеть геморрой!
Вы же не будете терпеть несчастье!
Правда в том, что нету никакой угрозы. Всё самообман с целью питать свою мерзкую низинную лич-ность. Тебя убеждают в том, что вокруг сплошной швах и засады; тебя убеждают в том, что все люди – твои враги. Это «министерство правды» внутри тебя самого и тебе необходимо сражаться с ним.
Что касается меня, то теперь всё вокруг – это был уже совершенно новый мирок, сулящий мне равновесие и кошерное счастье. Соответственно, не было в моей жизни ничего важнее, чем защищать его от вторжений Зла. Он был розовым в немного другой пробе по сравнению с готичным миром ракового полесья двухмесячной давности. Это была жизнь, какой я никогда не жил. Это был новый Антон Земский безо всяких прикрас, рюшек и перевязанных узелком кондомов. Обычный человек – копия, снятая с окружающих. Может быть, немного разукрашенная и думающая, но копия. Увидь я себя в зеркало несколько месяцев назад – разбил бы зеркало, не иначе.
Если кто-то будет недоумевать по этому поводу – хотя всем, конечно, по хуй – то я вновь сравню счастье с геморроем и… ну, вы уже поняли. Это не я стал настолько туп, что не могу выдумать новые красочные метафоры, это вы тупые.
А у меня всё хорошо. Не смейтесь. Не мешайте.
Сейчас всё шло «по плану». А значит и всё то говно унылое, что плыло вокруг меня – всё идёт так, как и должно быть. И пусть нечто во мне ещё сопротивляется, и пусть тонкий внутренний голосок ещё пытается уговорить меня спрыгнуть вниз с обрыва – я не дамся ему, потому что он только этого и хочет: чтобы я проиграл, чтобы я вновь подпал под его власть…
Вместо этого я начал чаще выходить на улицу и всё чаще, оставаясь наедине с собой, принимался записывать всяческие сентиментальные мыслишки.
– Обращай свою Тень во что-нибудь полезное, – наставлял меня Волков.
Так тёмные мысли выливались в чёрные буковки и облегчали мающуюся душу. Облегчение было не таким крутым, как от стакана с вискарём, но хватало его на дольше и вредных последствий вроде похмелья и красных вампирских глаз не наблюдалось.
Я уходил в дебри самореализации с головой – просто потому, что так было поначалу нужно, а затем – так стало проще; так не замечалось отсутствие самого важного пазла в головоломке моей жизни…
– Тём, а как ты смотришь на то, чтобы мне написать книгу?
Волков немного растерялся.
– Что ты имеешь ввиду? У тебя же уже есть одна…
– Нет, я про другое. Не по психологии, как «Диагноз…», а что-нибудь другое. Художественное. Мне, знаешь, что-то захотелось написать про свою жизнь, рассказать всем о том, что со мной произошло…
Это был один из маячков, который сработал в голове Тёмы. Он заулыбался:
– Творческие порывы это хорошо. Но только я представляю эту книгу, и у меня в голове рисуется наркотрэш вроде… бреда Кастанеды или что похуже…
Я хохотнул.
– Знаешь, мне кажется, что не один зуб психоаналитика застрял в коже этого монстра-мескалинщика… Но я же не собираюсь писать про божественность кислоты и мистику приходов, а потом ещё собирать вокруг себя всяких астралодебилов и учить их метать файерболы. Просто хочется, знаешь… привести жизнь к какому-то знаменателю.
Тёма немного потупился, но всё же сказал:
– Этим знаменателем, наверное, должна быть Лена.
– Должна быть, – напряжённо кивнул я.
В последнее время я не любил затрагивать эту тему.
Ведь Лена так и не объявлялась на горизонте, мне ничего не было известно о ней: где она, что с ней, как она себя чувствует, когда вернётся… Вернётся ли вообще?
Но я терпеливо ждал её, потому что она была всем в моей будущей жизни. Да, это было недолгое будущее, ведь нужно смотреть правде в глаза: она неизлечимо больна и с ней не случится той сказки, что случилась со мной, да я и не желаю ей таких «сказочек»… Я желал одного: чтобы она была рядом. Это была бы окончательная победа. Победа над прошлым, победа над настоящим…
– Ты ещё пытаешься её найти? – заботливо поинтересовался Артём.
– Да.
– Оставил бы записку ей на двери, как это сделала она, – предложил он. – Может, она уже в Москве…
– Да я оставил…

Я думаю, ты уже поняла, что была абсолютно права насчёт меня. Самое прекрасное, что и я это понял.
Я раскаиваюсь. Я прошу прощения.
Я люблю тебя!
Антон

– И что? – но Волков уже знал ответ:
– Пока ничего, как видишь…
В сказках любимые находят друг друга… Но вот это, то что мы имеем на своих руках – это реальная жизнь. Сказки потому и рождаются, что в жизни мало что идёт по намеченному плану. Сказки потому и нужны, чтобы детишки не вырастали в законченных циников. В сказки потому так и хочется иногда пове-рить…
____

– Алло?
– Онкологическая клиника, слушаю вас, – знакомый голос регистраторши на том конце трубки.
– Мне бы хотелось узнать расписание доктора Платонова. Когда он принимает?
– По будням с десяти кроме сред, – механическим голосом отчеканила секретутка-медсестра. – Вас записать?
– Да, на завтрашний день, если можно…
____

– Так ты серьёзно насчёт книги? – живо интересовался Тёма, переводя тему разговора в более мирное русло.
– Да, – словно из глубокой пещеры отозвался я. – Я уже нарисовал приблизительные наброски, сюжет. И даже название придумал…

Как просрать своё счастье.
Автор: Антон Земский.
Каково?

– Не смешно.
– Ладно, – задорно хохотнул я, – просто шучу. Как тебе «Антисоциальный Ублюдок»? Звучит, да?
– Лучше, соглашусь. Но только чему же ты хочешь научить читателя? – засомневался Волков.
Я расставил руки в стороны:
– Как будто писатель хочет кого-то чему-то научить! Нет, серьёзно, ты сам подумай: книги пишутся в первую очередь для самих себя, и уже потом выносятся на солнечный свет, где всякая школота разбирает их, пролистывает и начинает копаться в смысле и «том, что автор хотел сказать». Книги поднимают серьёзные вопросы, иногда они даже вслух задают их, но в любом случае это скорее крик к самому себе, чем реальная попытка поменять что-то в людях. Да, поменять! Потому что любое реальное обращение к толпе – это уже попытка изменить её. Предполагается, что человек ответит на вопрос и задумается над ним. А я не хочу никого менять. Да плевал я на всех остальных с высокой горы! Я хочу почувствовать себя действительно автором своей жизни. Я тебе рассказывал, у меня во время приходов часто было ощущение, что я вижу этого писаку, держу его за руку, смотрю, как он водит пальцами по клавиатуре, а на экране в этот момент – моя жизнь. Он ставит мягкий знак – и в моей жизни случается мягкий знак. Так вот, я хочу так же. Хочу, чтобы эра Тени закончилась, и я взял всё под свой контроль.
– Ты уже сделал это, – серьёзным тоном бросил Тёма, опасаясь, видимо, как бы мой монолог не повлёк за собой какие-то самодеструктивные мысли и выводы.
– Знаю, что сделал. Но вокруг ещё слишком много неизвестности… слишком. И меня это бесит.
Волков не имел права возразить.
____

Аура больницы не изменилась с тех пор, как я в последний раз побывал в ней.
Всё тот же запах рака, смерти и какой-то штампованной фармакологии стоял в коридорах и вообще в каждом долбанном уголке этой клиники. От смерти было не уйти, а вот я как-то ушёл – и мне казалось, что больничные стены невзлюбили меня за это. Они встречали меня как чужака, осмелившегося нарушить вековые табу здешнего ракового племени.
Помимо этого я испытал и доселе незнакомое мне чувство… жалости. Вид больных, запах больных и в особенности их взгляд вызывали у меня внутренние взрывы, сравнимые со взрывами петард, оставленных в душе какими-то школьниками. Пройдя перерождение, я понял, что я отныне поселился в другой вселенной, из которой нет пути назад – разве что у меня найдут рак ещё в каком-нибудь органе – но мы знаем, что вероятность этого столь же мала, сколь и вероятность переспать с Джениффер Лопез или что мне на голову трахнется кирпич...
– Здрасте, дяденька, – лысенький мальчик с капельницей смотрел на меня таким взглядом, что мне стало как-то не по себе.
Пацан и не догадывался, что у изголовья кроватки, в которой он спит, висит история болезни и график – ежедневная смета его медленного угасания. Нет, он, может быть, и понимает это, но он – вот она, катастрофа! – он не знает, что это значит на самом деле.
И я шарахаюсь от бедного пацана, как от привидения, на что тот отвечает только звонким ребяческим смехом.
Меня затошнило.
Приступ рвоты героически принял на себя толчок напротив палат хосписа. Зеленоватая едкая гадость выходила из меня в два отвратительных, но непродолжительных этапа и к кабинету Платонова я подошёл уже относительно «свеженький».
Что это было? Это была судорога. Реакция обновленного организма на то, на что раньше я реагировал вполне определённым образом: ненавистью и желчью. Теперь ненависть ушла, как руководящий принцип, а остатки желчи уже отправились в плавание по канализационным трубам клиники.
Это были остатки Антисоциального ублюдка – Антона Земского…
Платонов встретил меня с распростёртыми объятиями и плохо скрываемой тревогой на лице. Я же, не смотря на внезапный приступ тошноты, отвечал ему бодрой улыбкой. Улыбка и бутылка «Джэка» наперевес.
– Антон, что ты тут делаешь?? Как ты? Как здоровье??
– Не забыли своего пациента, – крепко пожал я его руку и поставил бутылку на стол, – это приятно. Нынче врачи, знаете ли, не те пошли!
– Шутишь! Да ты у меня самый лучший пациент! Выздоровление при твоём диагнозе – это просто… нонсенс! Я по твоему случаю статью написал, прочитал её на конференции – все были… ну натурально в шоке! – он говорил с явной гордостью за свою работу и, может, даже за меня.
– Вот какая вам от меня польза, – пошутил я.
– Да, – помялся Платонов. – Слушай, с тобой что-то не так, или…
– Нет, со мной всё супер, – заверил я доктора. – Голова не болит, мозг уже привык работать наполо-винку, да и с лицом, как видите, уже всё в полном порядке… Это скорее дружеский визит. Зашёл поговорить с вами по важному делу. Надеюсь, вы можете уделить мне время?
Платонов скромно посмотрел на пузырь цвета плохо заваренного чая и затем оглянулся на висевшие на стене часы.
– Ну… времячко есть! Давай, рассказывай! – он уселся на кресло и начал доставать стаканчики, подозрительно похожие на колбы из школьного кабинета химии, а я тем временем откупорил бутыль. – Как жизнь? Как ты себя чувствуешь вообще?
Я рассказал ему свою короткую историю выздоровления, не посвящая, конечно, в личные подробности этой замечательной послераковой жизни. Платонов же врач, а с врачом сначала надо говорить на его языке: про болячки, реабилитацию и всё такое. Он слушал очень внимательно, мы дряпнули по первой и я понёсся рассказывать ему о своих студентах:
– …Короче я всем им поставил «автоматы», чтоб самому не мучиться и их не мучить…
– Я думаю, ты их всё равно хорошо обучил, – учтиво улыбнулся Платонов.
– Давайте, между первой и второй…
Рванули по второй и принялись рассуждать об экспериментальной программе Л-50. Оказывается, её результаты можно считать провальными: несколько пациентов внезапно впали в кому, один скончался от инсульта…
– …есть подозрения, – разглагольствовал Платонов, – что твоя эпилепсия тоже была неслучайна.
– То есть, думаете, что её вызвал не рак, а препарат?
Онколог пожал плечами:
– Нет никаких оснований быть уверенным в обратном. Экспериментальную программу свернули, па-циентов – каким, конечно, позволяла их карта, рассовали по другим экспериментам, в общем, кажется, с этой «пятидесяткой» покончено.
– М-да, – глубокомысленно цыкнул я, – препараты ушли, а крысы остались…
Платонов ответил неопределённым выражением лица.
А у меня в голове вдруг прозвенел звоночек, как будто я проехал мимо чего-то важного.
Выпили по третьей, после чего я посерьёзнел и спросил, наконец, то, ради чего я пришёл сюда:
– Вы что-нибудь слышали о Лене?
____

– Если и буду писать, то придумаю себе псевдоним. Герой пусть носит моё имя, а сам я, как автор, буду называться… ну не знаю, как-нибудь по-другому. Антон… да, имя я оставлю своё… Антон… Антон Малаховский, как тебе?
– Что-то среднее между Земским и Достоевским, – критическое выражение лица застыло на лице Тёмы. – Какая-то уж слишком завороченная фамилия.
– В самый раз, – махнул я рукой.
– И с чего начнёшь книгу?
– С правды, конечно. Лжи в моей книге не будет: я буду раскрывать все проекции, все недомолвки и всё то, что я умалчивал даже от самого себя. Я буду честен с самим собой – и читатель отблагодарит меня. А самым первым читателем буду я, а это невъебенный довод за то, чтоб писать чистую правду: не хочется же в вымысле копаться! И начну примерно так:
Здравствуйте, меня зовут Антон Земский.
Я психолог, наркоман в завязке, циник и сволочь. Излечился от рака и теперь размышляю над тем, почему я всех вас так ненавижу. Я желаю вам всем смерти чисто из принципа – никакой личной неприязни: хочется просто, чтобы вокруг меня было больше личного пространства, больше места для манёвра. Надоело толкаться локтями.
А так я очень люблю девушек, секс и одиночество в перерыве между знакомствами ради секса.
Я люблю удовольствие, я наркоман удовольствия – и поэтому жизнь моя сплошной геморрой. В современном обществе тот, кто живёт ради себя, не получает положительные отзывы в ЖЖ и «Контакте»: люди активно мочат таких людей, называют их козлами и все свои жизненные силы тратят на то, чтобы доказать таким личностям, что эгоизм это плохо.
Поэтому у меня только сто шестнадцать друзей «В Контакте» – сто шестнадцать не пишущих мне друзей. Педовки и задроты, помешанные на виртуальной жизни, завидя такие цифры, просто ахают и падают в обморок.
При этом они не умеют как я: жить не ради идеи. Все вы – атавизм совковского чертежа идейного человека, все вы бежите за какими-то далёкими оазисами; бежите, но не можете догнать. Именно поэтому у нас у власти партия-недоКПССина, именно поэтому ваши мозги беспардонно доятся зомбоящиком, именно поэтому вы все по сути жалки и несчастны.
– Молодой человек, а ну-ка, уступите место старушке!
– Нет, – отвечаю я, как всегда.
Потому что злость ваша идёт из неудовлетворения. Идиоты сразу подумают на сексуальную состав-ляющую удовольствия и тем лишь подчеркнут тот факт, что они идиоты. Пятидесятилетняя бабка не может быть неудовлетворена сексуально, если только она не Мадонна. Все её проблемы идут из сути нашего зловредного общества, которые лично я, вместо того, чтобы рассуждать, как их решить, предпочитаю просто не замечать.
– Ах ты малолетний… – матерный бла-бла-бла.
А она (и вы вместе с ней) всё решает самым простым образом: разрядкой. Что помогает до поры – пока не накопится ещё, а потом ещё…
Вы тоже наркоманы.
А я продолжаю жить, потому что – даже не смотря на то, что удовольствия становится всё меньше по причине того, что я завязал со способами его мгновенного обретения – несмотря на всё это я всё же знаю, что такое счастье.
– Антон, ты счастлив? – напрямую спрашивает меня Тёма.
– Кажется, да. Не совсем, – поправился я в конце.
– Так ты нашёл Лену? Что с ней?
____

Допитый стакан, всё ещё источающий зловонный запах этила, напряжённо встретился своей попкой-донышком со столом. Наступило недолгое молчание.
– Антон, – посерьёзнел Платонов, – я давно её не видел. Уже почти два месяца. С тех пор, как ты выписался, она тут больше не появлялась.
– Я знаю только, что она уехала из Москвы, – задумчиво вперился я в пустую точку перед собой.
– Она сказала, куда?
– Мы с ней… не говорили…
Платонов нервно налил нам обоим ещё по «Джеку». По его лицу было видно, что он хочет что-то сказать, но всё не может решиться…
– Михаил Алексеевич, говорите ради бога.
– Вообще-то у меня есть серьёзные подозрения насчёт её здоровья… дело в том, что она после твоей выписки больше не проходила никаких процедур…
– Не проходила процедур? – переспросил я. – Как это??
– Она даже не пришла на положенный курс Л-50, – развёл руки в стороны врач. – Ну, до того, как программу свернули, она должна была пройти ещё один этап, но… Но она не явилась на него. Я пытался дозвониться до Елены, но у меня ничего не получилось: в трубке «Абонент – не абонент»… Я даже хотел было у тебя спросить, не знаешь ли ты, где она… но кажется ты сам… Прости, но я ничем не могу по-мочь…
Всё это как-то в голову не лезло. Меня не особо волновали все эти пробирки-укольчики с врачебной точки зрения. Мой мозг уцепился в другие слова Платонова:
– А что вы имели ввиду под… подозрениями о её состоянии?
____

– И это будет печальный конец. Я не знаю, где она, я не знаю, что с ней… И с каждым днём я почему-то понимаю, что шансов быть вместе у нас всё меньше и меньше. Я бы хотел быть волшебником. Чтобы по мановению волшебной палочки она очутилась тут – но ведь это же насилие над ней, над её волей. В конце концов, что бы она обо мне ни думала – а я уверен, что она всё так же любит меня – она всё же сделала сознательный выбор, и, наверное, я должен уважать его, но… не получается. Не могу себя представить без неё, хотя, если уж говорить честно, я в своей теперешней ипостаси ни разу, ни секунды не был с ней. А значит, наверное, я чокнулся, я сбрендил…
– Не говори так, – поморщился Тёма. – Это ненависть и горе проходят после терапии; любовь же ни один Фрейд не излечит. Если ты всё ещё любишь её, то ты должен верить в то, что всё будет хорошо…
– Я хочу верить в это.
____

Платонов замялся.
– Понимаешь… мы скрывали это от тебя пока ты проходил реабилитацию… Не хотели беспокоить тебя, ведь тебе вредно было волноваться…
Так, кажется, я не уверен, что хочу слышать это… это же определённо не самые лучшие новости… Но Платонов неумолим. Я уже пожалел, что спросил его об этом.
– …у Елены… было ухудшение… серьёзное ухудшение здоровья. Когда она ухаживала за тобой, она замечала, что у неё усиливались боли, и наступало уж чересчур быстрое утомление. Она, конечно, не придавала этому значения: думала, что это просто стресс, да плюс она и так знала, что уже больна… Как-то я заметил её состояние и… знаешь в онкологии есть тесная связь между психическим состоянием человека и прогрессом его заболевания… У неё обнаружили новую опухоль и ей… и это ухудшало наши прогнозы… мы не говорили тебе…
А дальше всё как в замедленной съёмке плохого фильма…
____

– Вот зачем тебе твоя книга, – догадался Артём: – ты можешь сделать конец таким, каким хочешь.
– Да. Это не желание стать богом или попрать все законы природы… это просто естественное желание человека, чтобы всё шло именно так, как он сам того хочет. Разве это плохо?
Тёма понимающе кивнул, но всё же спросил:
– Почему бы тебе не направить силы на более тщательный поиск?
– Я уже перебрал все варианты, – отрешённо ответил я.
Но Волков не успокаивался:
– У моего отца есть связи, мы можем найти…
– Не надо.
– Я не понимаю тебя! – всплеснул руками мой друг. – То ты хочешь её найти, то…
– Знаешь, – я вдруг перешёл на свою волну, резко изменив тему разговора, точнее, вернувшись к тому, с чего мы начали: – Я придумал концовку! Я сделаю её примерно такой:
Мы с Леной пережили слишком много. Слишком много за три с лишним месяца жизни, обречённой на лихорадочное цепляние за дыхание и солнечный свет.
Она послала мне сообщение – и я принял его. И я летел к ней на всех порах: к счастью, я знал, где её искать. Она была моим спасением, всегда им была, не смотря ни на что. Даже тогда, когда её не было рядом, она спасала меня.
В этот солнечный жаркий день, когда улицы заливались кипящим солнечным светом, для меня существовал только один свет и только одно солнце – Лена. Моя Леночка, которая столько натерпелась… и которая всё же простила меня.
Пока я бежал, я лихорадочно придумывал, что же я ей скажу; что произнесу, вновь увидев её лицо. Это заставляло размножаться слишком большому количеству мыслей, отчего всё в моей голове окончательно спуталось. И теперь важны стали не слова: важны стали жесты, взгляд, дыхание… присутствие рядом. Кажется, это уже первобытный язык, и, уверен, немногие его поймут…
Но слова нужны. И вот я увижу её и начну с чего-то очень мнительного и глупого вроде:
Человеку не нужно делать вид, притворяться, что всё хорошо, потому что когда ему хорошо – он либо сильно пьян и всё закончится разговорами с унитазом; либо он просто занимается сексом, а партнёрша умело симулирует.
А потом более уверенно:
Мы будем тут и там – мы будем повсюду и везде.
Мы будем говорить правду тогда, когда к этому ничего не обязывает, трахаться, когда нам захочется и разводить маленьких колючих зверьков любви – если ты не против за ними ухаживать.
А вдруг она возразит:
– Но это у нас уже было!
– Нет-нет, всё было не так!
Терпеть тебя – я смогу, любить тебя – я буду. Что ты скажешь на это? Не принуждай меня менять своё мнение и говорить «нет», потому что всё уже сказано. «Обраток» не принимаем, мы не в магазине.
Тебе страшно слышать от меня «люблю» после того, как я сбежал?
Не «любить» – так дышать полной грудью; не «любить» – так слизывать пот с твоих ног. Грязь и плоть, мысль и действие – остро и чётко мы вновь и вновь будем вливаться друг в друга, забывая о том, что назавтра мы вновь будем задавать вопросы и вести себя как дети.
Свобода, может, в том и заключается, чтобы быть свободным? И никаких теорий, никаких слов «если» или «может быть». Не нужно ничего более.
Не отвечай.
Продолжай... просто продолжай быть со мной!
Я улыбался.
Я возвращался к ней налегке: без груза эмоциональной недозрелости за спиной. Я возвращался бесконечно любя её. Я возвращался не из чувства вины – не смотря на то, что я наделал месяцем раньше. Нет никакой вины – это уже позади. Я уже не в том здоровье, и не в том положении, чтобы всё объяснять через это сомнительное чувство…
Я просто знал, что так будет правильно. Так будет лучше для нас обоих. И это была надежда: великая надежда на любовь, на то, что она спасёт всё, а возможно и всех.
И вот, это её станция, это её улица, это её дом. Это её дверь.
Я нервничаю и трясусь, как пацан, впервые берущий в руки «косяк». Но два резких звонка в дверь… приглушённые звуки шагов. О, она меня ждала. Как сладко сознавать это… – и больше никаких нервов; и я спокоен, потому что я тут. А она там, за дверью.
Сейчас она откроет её.
Открыла…
– Привет… – стесняясь чего-то, скажу я неловким голосом.
А в её глазах в ответ – счастье.
И моя счастливая улыбка. А от чувства вины останется только моё:
– Прости меня! – и самые крепкие в моей жизни объятия.
– Я никуда тебя не отпущу! – расплакалась она.
Мы не питали глупых надежд, как делают это все наивные влюблённые пары: мы не ждали, что будем жить вечно. Мы оба знали, что разъединит нас только одно… и в будущем это непременно случится… Но сейчас… нет, сейчас мы не думали об этом…
– Пусть конец будет таким, Тём…
– Просто не всё зависит от нас, Антох…
____

– Её болезнь усугубилась, – Платонов бросил на меня свой печальный взор, – а без процедур и лече-ния… Прости, она уже мертва, Антон…
Она просто ушла…
Ушла, чтобы я не знал, чтобы я не убивал себя и не тратил эмоции впустую, понимая, что я не могу ей помочь, находясь так далеко от неё. Даже записка – и та была написана так, чтобы моя любовь к ней осталась, чтобы не было бесконечных сожалений и груза вины, от которых никогда и никому не будет легче жить.
Она любила меня. Я знаю.
Но она просто ушла…
____

– Всё, Тём.
Тот заботливо хлопнул меня по плечу.
– Заканчивай сеанс, – вытер я слёзы со своих глаз.
Будущее не остановить и оно ждёт меня за дверью «лаборатории»…
Со мной всё будет хорошо.
Так и запишите: «Антисоциальный Ублюдок вылечился на кушетке». Ещё одна победа Фрейда…



Читатели (1084) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы