Ненавидеть самого себя ничего
не стоит.
Любить всех на свете стоит
ещё дешевле.





Глава 12

– Вы кто такой?
Мужик в сером пиджаке, собиравшийся уже начать занудную речь у доски, замер и удивлённо посмотрел на меня:
– Я – Олег Михайлович, вообще-то, я заменяю…
– … меня! – дерзко закончил я за него. – Как видите, я тут, поэтому, задавая вопрос «кто вы такой?» я хотел деликатно сказать, что в ваших услугах здесь больше не нуждаются, спасибо!
Препод хватал воздух ртом, как бешенная рыба и сверлил меня взглядом, говорящим о его желании заняться со мной жёстким словесным сексом. Прямо при студентах. Студенты, впрочем, сразу заступились за меня – их истинного рыцаря психоанализа и злословия:
– Олег Михайлович, он действительно наш преподаватель, – извиняющимся тоном встряла Подлиза. – Антон Зем…
– Нет-нет, – остановил я её, – с недавних пор я понял, что процесс оскорбления становится ничем не обязывающим, если никто не произносит имён. Потому что если не знать имени – то как тогда пойти к Гурову и нажаловаться ему? – смеющимся взглядом смотрел я на препода. – Ну так что, будем задерживать всех, или…
Ничего не говоря, тот резким движением взял свою сумку, сорвал со спинки сидения пальто и быстрыми шагами удалился из аудитории. Я вальяжной походкой направился к своему привычному месту, бросил на стол свои вещи и обернулся к студентам лицом. Красавица и Идиот, сидящие вместе, Подлиза и все остальные – все зачарованно смотрели на меня.
Возможно мне показалось, но взгляд Красавицы был каким-то отрешённым. Она словно была не здесь. Но это, впрочем, никак не относилось к занятию.
– Итак, – начал я, – за последнюю неделю, что меня тут не было, я успел чуть не сломать себе жизнь, побывать в наркушке, на меня завели уголовное дело, а затем полностью оправдали. Всё это заставило меня коренным образом пересмотреть все свои идеи и взгляды на мир. К каким выводам я пришёл взамен? В точности к тем же, что я исповедовал неделю назад. М-да, нас ебут – а мы крепчаем. И не меняемся. Хорошо ли это для вас? Хм, не знаю, какое это вообще имеет отношение к вам… Так что закончим с этим и-и… начнём занятие! – я перевёл дух и начал ту самую лекцию, что я им обещал – «по новому типу»: – Молодой человек, двадцати лет пришёл на приём к психологу. Жалуется на депрессию, хроническую склонность к употреблению алкоголя и суицидальные настроения. Ах да, забыл: у него рак мозга и жить ему осталось самую малость. Ну что, психологи, интересно?
Сам Наблюдаемый Х снизошёл до них со страниц моей книги…
Все до единого закивали головами. Я увидел блеск в их глазах – ну, конечно, вкупе с удивлением и лёгким намёком на шок.
– М-да, всем нам интересно смотреть на потрошение трупа, – ехидно улыбнулся я. – Именно так развивалась медицина и криминология – наши передовые науки просвещения!
– В каком смысле – труп? – вяло спросила Красавица. – Он умер?
– Кто?
– Ну этот, который пришёл к психологу…
– В некотором смысле – да, – уклончиво ответил я. – Это неважно, ведь к нему – то есть к вам – он пришёл живым и с полным кошельком наличности. Для нас с вами важен тот терапевтический процесс, через который он прошёл с психологом и который мы постараемся с вами разобрать. Рановато вам конечно всё это, но я считаю так: лучше бросить молодняк на середину реки сразу – и таким образом выявить прирождённых пловцов, чем постепенно подгонять неумёх всё дальше и дальше на глубину – к тому моменту, когда все – даже самые бездарности – уже научатся бить рекорды в баттерфляе. Итак, давайте представим себя в роли терапевтов – уважаемых людей, имеющих свой офис или на худой конец кабинетик, к которым приходит вот такой вот человек. Назовём его Х. Вам пойдёт? Хорошо. Скажите мне, наверняка у каждого найдётся душещипательная история о раковых заболеваниях в семье, ведь так? – кто-то закивал. – Замечательно. Давайте я введу незнающих в курс дела. Рак – это отвратительная такая штука, от которой умирают. Современная психология буквально наводнена книгами и пособиями о том, как смерть и её близость влияет на человека. Возможно, вы даже после введения в профессию почитали пару книжек Ялома или других популизаторов художественного психоанализа – из которых узнали, что существуют целые кружки при онкоклиниках, на которых психологи вроде нас, которые называются ещё «социальными работниками» стараются помочь неизлечимо больным пережить эти последние годы или месяцы их жизни с как можно более положительным настроем. Девяносто девять процентов раковых с удовольствием посещают эти кружки – они на них плачут, смеются, признаются в том, о чём жалеют и тому подобное. Но вот один такой пациент – Х – также неизлечимый, также неизбежно умирающий – не ходит на такие кружки, считает их ненужными, не хочет открываться окружающим и предпочитает этому алкоголь и фривольные мыслишки о самоубийстве. Итак, мне нужны ваши мысли. Помните: психоанализ – это творческий процесс, скорее сравнимый с написанием книги. Поэтому не стесняйтесь высказывать свои мысли. Ведь творчески мыслить, надеюсь, умеют все? И ещё. Наш предмет ведь называется «социальная психология» – помните об этом, когда будете думать. Ведь я был бы безответственным преподавателем, если бы дал вам заштатный медицинский случай, никак не относящийся к предмету! Давайте, по очереди. Итак, что вы о нём можете сказать? Начали!
Руку подняла Подлиза:
– Возможно, он боится?
– Чего? – резонно спросил я.
Господи, ну ничего не слушают же!
– Ну… – протянула она, – может быть, страх приближающейся смерти заставил его понять, что вся его жизнь не очень… ну… в общем не та, какою бы он хотел её видеть. Он разочаровался, может быть, разозлился на самого себя – отсюда и алкоголь, и… мысли о суициде?
– Полный идиотизм. Вы, девчонки, должны отбросить от себя свою убеждённость в том, что алкоголики напиваются из-за того, что жестоко ненавидят самих себя! Вы переносите свою жалость на других и называете это «психоанализом» – хотя на самом деле это просто ваши собственные девчачьи сопли, ничего общего не имеющие ни с личностью пациента, ни с его мыслями. Наỳчитесь думать как они – будет вам счастье; нет – останетесь при своём девчачьем идиотическом романтизме. Вот вам истина: алкаши пьют для того, чтобы улучшить свою жизнь; наркоманы употребляют потому, что им скучно в нынешней жизни; патологические убийцы убивают потому, что видят мироустройство несколько иначе и стремятся воплотить его в жизнь: они прямо как революционеры. Ничего общего с Эдиповым комплексом и желанием переспать со своей мамой – и уж тем более с чувствами вины или страха тут нет. Страх? У ракового больного? Хочешь я тебе приведу целый список тех сумасшествий, на которые решаются эти люди после того, как узнают свой диагноз? О, вы сильно удивитесь. Короче, плохо, Подлизочка, плохо! Следующий!
Идиот подался вперёд:
– Возможно, он хочет получать от жизни больше удовольствия?
– Ну да, сказал он с моей подачи, – саркастически резюмировал я. – Давай, развивай свою мысль, ты-то у нас наверняка многое знаешь об удовольствии, ты же с Красавицей тусишь.
Та ядовито улыбнулась, а Идиот небрежно ухмыльнулся:
– Я имел ввиду, что – кроме всего того, что вы сказали – ощущение близкой смерти может дать толчок ранее вытесненным желаниям и эмоциям. То, что раньше было недопустимо и просто неправильно теперь перестало быть таковым – ведь чего уже бояться, когда смерть-то рядом?
Я пожал плечами.
– Иными словами, если тебе вынесут приговор «ретинобластома на третьей стадии», то ты тут же пустишься гулять по барам, трахаться со шлюхами, нюхать кокс и нарушать общественный порядок? Потом – когда останется совсем чуть-чуть, ты преодолеешь последние преграды Super-Ego, и переспишь с мамой, убьёшь отца и выколешь себе глаза? – посмеялся я. – И выражайся менее умными словечками: так ты не выглядишь ещё большим идиотом. Никто не находит, что я не просто так называю его…
– Послушайте, – упёрся он, – я имел ввиду, что ощущение близкой смерти…
– Да поняли мы, что ты имеешь ввиду, – резко парировал я. – Ты неправ, проехали! Я же дал вам подсказку! Мы что, сидим на предмете под названием «психология страха, ощущения близкой смерти и чувства вины»? Нет, мы на «социалке» – вот и думайте! Конкретно по твоим словам, – повернулся я к Идиоту, –если бы речь была именно о смерти и расстоянии до неё, то на бессознательном уровне мы все бы так или иначе варили в себе котёл из готовящихся убийств и антисоциальных буйств – потому что на подсознательном уровне всё в нас ожидает смерти. Но скажите, много ли вы видите стариков, которые к своим семидесяти годам спариваются с дошколятами?
– Ну, если бы они могли… – улыбнулся Идиот.
– Со всеми этими «голубыми таблеточками» они и не такое могут – но всё-таки они этого не делают.
– Культура, воспитание, – начала перечислять Подлиза, защищая Идиота.
– …совершенно ни на что не влияют! – закончил я за неё. – Вся их функция заключается лишь в том, чтобы выделить нас из класса животных и дать нам общий язык для коммуникации – для того, чтобы в нужный момент мы смогли объединиться под флагом войны за территорию и еду с другими животными. Инстинкты неуничтожимы, и тем не менее они не проявляются в нас ни в юности, ни в зрелости, ни тем более в старости – так, чтобы мы трахали скамейки и пели рок-н-ролл просто «потому, что вдруг хочется». Их сдерживает не культура и этика, а банальное желание выжить, которое со всеми этими приобретениями человечества – вроде уголовного кодекса, тюрем и судов Линча – было бы невозможно, дай мы выход инстинкту. Близость смерти, конечно, может активировать в человеке некоторые весьма противные и опасные для общества вещи – но только лишь в том случае, если это может послужить с целью сохранения жизни, желанием обратить на себя внимание или просто благодаря скрытой антисоциальности. Проще говоря, в том случае, если в человеке всё это уже подсознательно заложено, если почва для этих плодов уже готова. Давайте вернёмся к раковому больному, мы ушли от темы! Идиот, ты в пролёте, извини: садись на ту же скамейку, что и Подлиза. Вы оба неправы. Хотя меня уже радует, что мы потихоньку возвращаемся к нашему предмету…
– Но если, – подытожила Красавица, – если всё дело не в страхе смерти, не в скрытых желаниях и не в гневе на… на что-то там – то тогда в чём?
Я почесал подбородок.
– Ну давай, предполагай, в чём! Ты же сама всё сказала.
– Не понимаю!
– Краса-а-авица! Ты меня разочаровываешь. Похоже, что на пару с Идиотом ты не просто занимаешься подростковым сексом, но ещё и решила тайно взять у него его фамилию – чтобы стать миссис Идиоткой. Я не поощряю такие отношения, – хмыкнул я.
– Очень смешно! – огрызнулась она.
Все замолчали, у всех кончились идеи.
– Ну же! – рявкнул я. – Неужели это всё?! Человек болеет раком, он скоро умрёт – и так и не дождётся вашей консультации?! Мы исключили страх, мы исключили гнев, мы исключили подсознательное желание заняться сексом с матерью – что осталось?
Подлиза робко предложила:
– Может, неудавшаяся любовь?
– Нет! Что у вас, тёлок, как что – так сразу любовь?! Ещё раз: у человека рак, он…
– Он социопат? – вдруг спросил кто-то слева от меня.
Я обернулся.
В дверях стоял Гуров, как всегда источающий своё мерзкое психотерапевтическое миролюбие и любезность.
– Итак, детишки, – повернулся я к студентам, – поздоровайтесь с нашим уважаемым заведющим ка-федрой. И давайте спросим у него, каким же замечательным фрейдовским ветерком его занесло к нам на занятие!
Гуров улыбнулся и сел за ту парту, которая была ближе всех к выходу из аудитории:
– Вы не ответили на мой вопрос, товарищ преподаватель, – мягко сказал он. – Так ваш пациент – со-циопат?
Помявшись, я обратился к аудитории:
– Только никогда не советую вам сразу говорить вашему пациенту такое. В этом случае велик шанс того, что вы не заработаете на нем никаких денег. Да, наш гуру психоанализа оказался прав: Х – социопат. Констатирую факт: все вы утонули на середине реки, а мастер спорта, как всегда финишировал первым!
Все возмутились:
– Но что мы сделали не так?!
– Мы же пытались угадать…
– Предполагали…
– Делали выводы…
– А что такое «социопатия»?
Я поднял вверху руку, призывая к тишине.
– Да тут нечего гадать! Итак, давайте вновь перейдём на аналогию с трупом. Патологоанатом никогда не ищет элементарных объяснений смерти – иначе он бы давным-давно сдох со скуки на своей работе. Любовь, ненависть к самому себе, близость неизбежной кончины, бессознательные интересы и эмоции – всё это также слишком просто и неинтересно. Да, доказали, что подсознание кое на что влияет, но – опять же: – мы ведь не видим массовых убийств на улице! Да, любовь хороша – но, как и всё хорошее, она конечна, и по окончании она мало чего оставляет позади. Так, выжженная земля. Это, знаете, в идеале она уходит, когда мы этого хотим и приходит, когда мы к ней готовы. Ненависть к самому себе? Господи, вот это действительно смешно! Да узнав о скорой смерти, человек влюбляется в себя настолько, что даже повеситься из-за карточных долгов ему уже не захочется! – я притормозил и продолжил более спокойным голосом: – Нет, я не хочу ничего говорить: конечно, у вас будут сопливые пациентики, которые будут плакать о неразделённой любви; конечно, у вас будут те, которые режут себе руки и будут признаваться в том, что повесятся после сеанса на первом же столбе; естественно у вас будут те, кто признается, что он мастурбировал на свою маму. Вообще-то, статистически таких у вас будет гораздо больше, чем тех, кто похож на нашего Х. Всё, что вам нужно было сейчас – так это понять из моих недвусмысленных фраз, что он – особенный пациент. Не такой, как все!
– Ага, – скептически отозвался Идиот, – и что, такие «особенные» будут приходить к нам с большой табличкой, на которой написано, что они особенные? Что они – один процент из ста?
– Нет, – ответил я, – они будут приходить и говорить, что у них рак и что они не ходят в хоспис и не болтают там с прыщавыми волонтёрами о скорой кончине. И ещё один важный критерий: терапия с ним будет проходить довольно агрессивно. Да, нелепая такая табличка получается – но для вас это должно было бы стать сигналом: либо перед вами человек с патологическими отклонениями в психике, либо лечащий врач у него был идиот и не смог до конца донести до него сущность поставленного диагноза. Суть – она всегда так легко схватывается – если смотреть не на общие вещи, а так, на мелкие частички-частности. А учитывая то, что я за свой спиной практически нёс огромнейший транспарант, на котором жирными буквами было написано «мы на «социальной психологии»», я даже и не знаю, что с вами и делать…
Всё это время Гуров сидел и смотрел на меня своим сверлящим взглядом, словно вновь хотел загипнотизировать. Или у меня началась паранойя по этому поводу, или нет, но я на всякий случай представил перед собой кирпичную стену – первый совет для дошкольников по отклонению гипноза. Вроде, сработало – не чувствую ничего фантастичного, необычного; полностью контролирую своё тело…
– Антон, – вдруг произнёс он, – думаю, наши первокурсники не имеют довольно чёткого представления о том, что такое социопатия. Может быть, ты просветишь их?
– Хорошо. Итак, посмотрите друг на друга. Вы являетесь, как и всё в округе, продуктом творения этого замечательного социума. Этот предполагаемый творец не только порождает нас на свет, но также и печётся о том, чтобы соблюдали его весьма странные правила. «Одевайся, как все», «Живи, как все», «Чувствуй, как все», «Веруй в Иисуса, как все», и так далее. Это помещает эго в невероятно жёсткие границы, которые – в случае если мы являемся послушными детишками и не шалим – лишают нас всяческого индивидуального роста. Думаю, об этом мы уже говорили. Социопатия же – это замечательный мир, в котором нет ни розовых пушистых щенят, ни глянцевых обложек, ни всего того прочего, что лично у меня вызывает только тошноту. Социопат не обращает внимания на навязываемые обществом правила – которые непонятно кто и зачем написал! – и живёт только лишь так, как ему захочется. Он не считается со мнением большинства, потому что оно по сути своей не несёт ничего, кроме императива: подчинять, прогибать, искоренять. Мораль для него книга – книга, которую можно просто не читать, не доставать с пыльной полки. И действительно, зачем следовать за следами, протоптанными нашими предками, когда новые горизонты уже давным-давно требуют новых троп и новых методов их прокладывания!
Гуров мило улыбался.
– А ещё, Антон, ты забыл сказать, что это – опасная болезнь.
– Психическое отклонение, – поправил я его. – Что это вообще такое? Что такое «отклонение от нормы», что такое «норма»? Установленные правила, которым иногда суждено ошибаться или устаревать. Если заболевание значит быть на голову выше остальных – значит я хочу заболеть! Если заболевание значит не соблюдать правил общества просто потому, что ты их не чувствуешь – значит я дважды хочу заболеть! Да и потом вы говорите «опасная». Для кого? Для всех остальных идиотов, которым не хватает ума раскрепоститься и жить жизнью собственного Эго.
– Социопатия, – встрял Гуров, – это отклонение, которое на самой крайней своей стадии проявля-ется в полном отсутствии коммуникативных навыков, желания общаться с людьми, соблюдения моральных норм… Почти что все преступники – в той или иной мере социопаты. При самой крайней степени социопатии у больных отмечаются склонности к насилию. Понятен намёк, почему это заболевание опасно?
– Хорошо, спасибо, Вячеслав Александрович, – угодливо кивнул я в его сторону. – Итак, наш Х, конечно, не на крайней ступени социопатии – иначе он вряд ли бы пришёл к нам на сеанс, верно? Он, скажем так, на самой её приятной ступени – на той, при которой он в полной мере и с удовольствием пожинает плоды своей социо-атрофированности. Он говорит, чувствует, кушает, спит и трахается в количестве нормальном для каждого из нас. На внешность он совершенно не отличается от обычного человека. Но в отличие от нас он говорит, что хочет, чувствует, что хочет, кушает и спит, как пожелает и спит с девушками, не мучая себя мыслями о том, что они там про него думают. Его желания в принципе совпадают с нашими, но он, как я уже говорил, отличается от нас в одной решающей вещи: он наплевал на вас всех, и ему от этого хо-ро-шо.
– И с этим нам нужно бороться? – спросила Подлиза. – Ему же вроде как хорошо.
– Консультация – не борьба. Это помощь, – поправил я её.
– Так значит, ему не так хорошо, – заметила она.
– Да, я же сказал: он хочет себя убить. Даже для него это нехорошо…
____

С тех пор, как я отвязался от ментов и вновь успешно почивал на своей кровати в окружении пустых бутылок «Дэниелса» и постоянно работающего компьютера, я всё больше уставал от желания Тёмы узнать, кто же такой этот доктор Платонов и что я от него – Тёмы – скрываю.
Вначале он пытался поставить мне условие в виде ограничения дозы LSD, но это, как уже понятно, было для него проигрышным ходом. Далее он начал бомбить меня своими отточенными психологическими штучками, которые, естественно, также имели мало шансов пробить мою оборону. Сначала он допрашивал меня на тему, кто же из моих родственников мог умереть или в данный момент умирать от рака. Правда после этих вопросов он понял, что на родственников-то мне в общем наплевать. Потом он перешёл к более логичной теме:
– А это не ты ли случайно…
– Нет.
– Хм, – настаивал он на своём, – а это очень даже многое бы объяснило… И твоя книга… и твоё поведение… – и капнул он, сам наверное того не зная, довольно глубоко…
– Ты же знаешь, я всегда был таким.
– Ну-у…
– Всё, проехали.
Всякий раз, когда он заходил ко мне – а заходить он стал гораздо чаще, чем раньше – у меня возникало непреодолимое желание прогнать его, потому что я знал, что о чём бы мы ни начали разговаривать – о его студентах, о занятиях, о Гурове – так или иначе, но мы всё равно переходили на этого чёртового онколога Платонова.
– У нас должны быть тайны, – как-то обронил я.
И действительно, открываться всем и каждому, даже если он – твой друг, это значит не быть достаточно самостоятельным для того, чтобы поддерживать свои мыслишки хоть в сколь-нибудь хиленьком балансе. Мы не акробаты на канате – наша жизнь даже не канат! – мы ходим по плоской земле, про которую только космонавты говорят, что она круглая – и на этой поверхности мы можем встретиться со всем, даже с астероидом, но чаще всего мы встречаемся с безбожным вмешательством в свои дела, а затем – вполне логичным предательством.
Жизнь так уж устроена. Нам нравится обсуждать других и говорить с ними о них же. Меня даже потрясает, что профессия психолога довольно молода по отношению ко всей нашей истории: неужели люди раньше не доматывались до своих знакомых с вопросами о том, как они себя чувствуют, что скрывают?! Неужели любопытство – этот огонь, похищенный Прометеем – только с изобретением гипноза, психоанализа и доступной домашней порнушки стало столь разрушительным? Оно ведь было всегда. Существует такая особенность: «это было всегда» для нас стало критерием истинного. Хотя по логике огонь неизбежно берётся лишь у дьявола.
О нет и нет: люди всё-таки меняются. Но только филогенетически – не поперёк, а вдоль. Не в единичном случае, а в своей массовости. Раньше им нужна была религия, потом – доказательство того, что бога нет, теперь им нужен пульт от телевизора и дешёвые контрацептивы. И обязательно плоский стол – за которым можно собраться, выпить и поболтать о том, как в соседнем окне трахаются девушки-студентки.
Мы с Тёмой, конечно, не только о моих тайнах говорили.
– Ну что, как там твои сопливые посиделки в тёмном кружке избранных? – спрашивал я его, скорее чтобы обратить разговор уж в совсем безопасное русло.
– Кстати, хорошо. Знаешь, странно, но после твоего триумфального на нём появления у нас всё как-то расшевелилось.
Я состроил мину «ну я же говорил тебе!».
– Вот видишь, я дал им общего…
– Ты не дал нам общего врага, – иронично прервал меня Тёма. – Знаешь, хоть ты и корчишь из себя профессионала, но всё-таки тебе бы стоило иногда, знаешь, походить на пары и тренинги, послушать преподавателей, перенять у них опыта. Потому что ты придумал себе идеал какой-то человекоубийственной терапии, в которой все объединяются против или за кого-то! Знаешь, шёл бы ты в дипломаты!
– Ой, шёл бы ты на хер, – протянул я в ответ. – У тебя девушка есть?
Тёма вскинул брови от такого вопроса.
– Ты… м-м-м, что, спрашиваешь меня про мою личную жизнь? То есть… ты же никогда… ну…
– Господи, ты похож на идиота, ей-богу! Я же не прошу тебя высказать твоё мнение о ядерной проблеме Ирана. Мне просто интересно, у тебя вообще есть подруга или друг – то есть ты натурал вообще или как?
Волков посмотрел на меня с укоризной, а я скорчил рожу молодого дебила.
– Очень смешно.
– Что, – продолжил подкалывать я, – забыл, как тебя у меня на глазах избила толпа эмо-боев?
– Да, забыл, в твоём воображении оставил, просил напомнить, – махнул он рукой. – Ты вообще способен разговаривать на серьёзные темы?
– Кажется, я задал тебе серьёзный вопрос – и как раз ты не смог на него серьёзно ответить.
– Нет, я просто…
– Просто включил свою психо-херню, знаю. Прекрати ты уже копировать Гурова, я тебе говорю! И почему, скажи мне, у всех психологов даже при самом обычном разговоре включается их манера оценивать, трактовать и интерпретировать? Вас что, натаскали на это, что ли?
Тёма схватился за голову, словно она готова была взорваться.
– Господи, да с тобой невозможно нормально разговаривать!
Я усмехнулся в ответ.
– Так что, есть у тебя вторая половинка?
Тёма помялся.
– Нет, расстались недавно.
– Печально, – притворно взгрустнул я. – Она хоть была симпотной?
– Это не главное…
– Да, это совсем не главное для того, кто не может толком ухаживать за тёлками. Представь себе девушку, у которой вместо груди доска, вместо жопы – сдутый надувной матрасик «сладкое детство», а по лицу словно пробежал табун прыщавых лошадей. Знаешь, мне бы не хотелось тратить на такую своё время и силы просто ради того, что у неё, видишь ли, «богатый внутренний мир». А потом ещё на всех вечеринках в клубе или просто на встрече с друзьями разговаривать не о том, что меня действительно интересует, а отвечать на вопросы типа «чувак, что ты нашёл в этой вобле страшной?!» Знаешь что – и это очень глубокая мысль, запиши! – пусть тухлятин с «глубоким внутренним миром» трахают задроты с не менее глубоким мирком. Так, наверное, господь задумал, – хихикнул я.
Выражение лица Тёмы превратилось в оглушённое:
– М-да, ты у нас просто закоренелый циник, ничего не скажешь.
– Ага, значит, страшненькая была, – догадался я. – А что? – уставился я на его недовольное лицо. – Ты думал, что можно вот так вот просто доставать меня в моей же квартире?
– Понятно, это – просто месть, – буркнул Тёма.
Да, каждому – своё. У всех своих проблемы. У меня – рак, у Тёмы – бабы. Хорошо установить границы в общении. С этой минуты он не будет спрашивать меня о моей проблеме, я – о его. И дальше не нужно заниматься возведением словесных редутов против вторжения в твой персональный шкафчик с тайнами.
Тёма не был тем человеком, который сильно выделялся из толпы. Он был обычной его частью. Может даже слишком обычной. И всё же он умудрялся светиться. Все эти его социальные проекты, «Селигеры» и прочая популярная ныне хрень делали из него практически супермена. Он позабыл о мечте стать Фрейдом и стал жалким подобием какого-нибудь второсортного автобиографиста – человека, следующего за другим, лидером.
Был ли я лидером? Вычислять, кто – лидер, а кто – нет – это утомительное занятие. Не буду говорить прямо: иногда я был слишком пьян, чтобы думать об этом, иногда мне не хватало лени, чтобы наоборот, не думать о том, как бы мне использовать Тёму в очередной раз. Но теперь он вдруг сам захотел взять меня за жабры этой своей милой улыбочкой и желанием выпотрошить из меня все мои секреты.
На этой вот волне я подошёл к своей первой лекции после недельных странствий по стране приключений. Я помнил своё обещание начать всё по-новому, но теперь я начинал жалеть об этом. Что им говорить, чему учить? Какой, к чёрту, «новый тип»?! Вот я и оказался в заложниках своих слов.
Они испугались страха – ну да, на то он и нужен – но что же я повёлся на их поросячьи глаза? Теперь уже поздно. Повёлся раз – поведёшься ещё раз, если, конечно не сделаешь правильных выводов, или не подкупишь их таким пряником, при вкушении которого им уже будет наплевать на то, как я его им подаю и чем фарширую.
А пряник у меня был. Спасибо Тёме, он подал мне мысль.
Из своих закромов – из са-амой дальней полки своего книжного шкафа – я достал потрёпанный исписанный мной самим экземплярчик «Диагноза: жизнь». Пролистав его страницы, я скромно улыбнулся. Теперь, думаю, у нас есть «новый тип»!
– Что ты улыбаешься? – удивился Тёма.
– По голове ею хочу тебя огреть! – шутливо ответил я, и кинул книжку себе в сумку.
«Вот видишь! Ты уже думаешь об этом» – проносился в моей голове голос звезды моего Flashback`а. И он говорил о другом. Совсем о другом… Не знаю, о чём…
____

Подлиза с вызовом бросила мне:
– Вы так говорите, как будто быть социопатом – это хорошо.
Я пожал плечами.
– Судя по тому, как я его охарактеризовал – да, вполне даже хорошо. Плохо быть социопатом, больным раком и помышляющим о самоубийстве.
– Извините, – спросила Красавица, – но если он всё-таки социопат – да, пусть не на самой запущенной стадии, но всё же – почему он тогда обратился за помощью к человеку, работа которого осуществляется путём близкого, тесного общения, коммуникации?
Я улыбнулся.
– Я же говорил, тебе не идёт быть миссис Идиоткой! Резонный вопрос, согласен! Но более резонен другой: почему он не обратился за помощью к своим близким, родным – к тем, кто уж точно посидел бы возле его кровати и подержал его за ручку – причём совершенно бесплатно?
– Потому что у него их нет? – утвердительно спросил кто-то из студентов.
– Есть. У социопата что, не может быть родителей? У него есть мать и отец – с которым он, правда, не общается. Почему же он не пошёл к ним? Ведь рак – это такой крутой способ помириться, привести в порядок старые контакты…
Тишина.
– Может быть, – предположила Подлиза, – потому, что психолог как раз таки не близкий ему человек? Ему не нужно излагать ему больше того, чего он потребует и за что попросит гонорар – как за всякую другую работу…
– Видимо, ты заглянула в основные правила проведения психотерапии по Фрейду – молодец. Да, верный ответ: социопат – он социопат везде, кроме одного места. Когда он выходит за круг своего ежедневного окружения, он становится более инстинктивным и подсознательным – а это ведёт его за ручку к нашему любимому – и нелюбимому им – общению. Но он всё же остаётся патологичным. И поэтому общение это не станет нормальным в полной мере, оно театрально, наиграно и неискренно. Ему приходится врать, разыгрывать эмоции – чтобы строить из себя «такого же, как все». Это правило – быть таким, как все – единственное правило, которое социопаты иногда принимают. Итак, в обществе незнакомых они все становятся общительными, но это не панацея. Иначе бы все социопаты лечились посредством их переселения куда-нибудь на другой конец планеты. Он начинает стремиться к общению – но это стремление повреждённое и работающее столь же гипостазированно и компульсивно, сколь и его зажатость в самом себе. Если в поезд посадить машиниста с синдромом навязчивого состояния, который не может останавливаться на станциях, начинающихся с буквы «Б», то изменится что-то если вы пересадите его на другое железнодорожное направление? Нет. Так же и с нашим Х. Всё это значит, что с кем он будет искать контакта?
– С психологом, – выдохнули все.
– Потому что?..
– Потому что, – предложил Идиот, – психолог самодостаточен в той же мере, что и сам этот Х и сам понимает все правила и причины человеческого поведения.
– Отлично… Давайте-ка прервёмся. Идиот, ты можешь полапать Красавицу. Вижу, ты уже всю пару об этому думаешь. Подлиза – не приставай к мальчикам. Остальным… мне наплевать, только не пока-лечьтесь ради бога.
Все занялись своим делом, а я подошёл к Гурову. Тот как сидел в застывшей позе, так и не выходил из неё. Если бы он не дышал и не моргал, могло бы показаться, что он вошёл в транс.
– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, что я знаком с этим твоим Х.
– Да, – кивнул я и сел рядом с ним, – или вы – гениальный психоаналитик, или просто умеете читать чужие книги.
– Тебе не кажется, что рановато давать первокурсникам такой материал?
– То, что мне реально кажется, так это что психология обросла совершенно никому не нужными формулами и задачками. Думаю, если научить их творческому – свободному – подходу, то многое у них начнёт получаться уже на начальном этапе. Психологами в классическом смысле они вряд ли станут – зато по жизни им это несказанно поможет.
– Ты их словно готовишь к ядерной войне, – хмыкнул Гуров.
– По статистике, – гнул я свою линию, – больше половины выпускников психологических кафедр так и не находят удовольствия в работе по профессии. Нет удовольствия – нет работы. Много вы видели бизнесменов, милиционеров и пожарных с дипломами «психологического»? Я – да.
– Или ты просто увидел одного бизнесмена, милиционера и пожарного – и раздул из этого свою липовую статистику. Ладно, не об этом я хотел поговорить. Как твои дела?
Я нацепил саркастическую мину.
– Вы имеете ввиду, «как моя наркотическая зависимость»? А я думал, что гестапо уже доложило вам. Ну, если нет – то говорю вам: со мной всё в порядке.
– «Гестапо» доложило мне, что ты едва не сел в тюрьму из-за своих фокусов, – уточнил Гуров.
– Что плохого в том, чтобы накачаться транквилизаторами для того, чтобы переспать ломку? – невинно спросил я. – Спасибо вам, конечно, за то, что побеспокоились обо мне и послали ко мне на квартиру нашего верного Тёмочку, который накликал на меня и ментов и докторов-светил наркушки. Хотя – и вот тут не нужно мне говорить, что это не так – это не беспокойство было. Вы мне не доверяли. Думали, что я положу на всё хер и буду дальше жрать бупранал.
Гуров укоризненно посмотрел на меня.
– Как-то у тебя в жизни всё просто…
– Ничего-ничего, извинения приняты.
____

Но хватит об одном и том же!
Да, жизнь проста – по большей части в ней нет ничего такого, что могло бы её осложнить до такой степени, чтобы её суть вдруг невозможно было бы изложить в двух-трёх словах. Хотя сложности, конечно существуют – как крайняя степень развития простоты. Легче всего это прослеживается в человеческих отношениях.
Вот, они начинаются – парень, в меру честолюбивый симпатяжка встречает типичную девчонку – идейную по поводу одного из традиционных девичьих загонов: на свадьбе, на деньгах, на гламуре, на «Tokio Hotel» или «Ранетках»… И вначале всё между ними предельно просто. Даже до ужаса просто. Один инстинкт на двоих, одна идея, одно увлечение, одно, может быть, пристрастие или желание – трахаться или просто гулять по парку. Но чем дальше, тем больше появляется общего и, наоборот, различного. Мелочи укрупняются, приобретают размер полноценного слона, а то, что и до этого было заметно, оттеняется на задний план, постепенно превращаясь в сложный фундамент. Возникает сперва едва различимая, а затем уже очевидная постройка – которая в идеале вырастает в дом полноценных отношений. И вот тут уже всё до предела сложно и запутанно. Чем дальше всё заходит, тем глубже комплексы и вирусы подозрений и взаимных – скрытых или открытых – упрёков. В конце они либо расстаются, либо умирают вместе и в один день. И вот сравнишь конец с началом и поймёшь, что вначале всё просто; близость концовки усложняет всё. Жизнь, иным словом, усложняет всё – при этом сама она остаётся всё такой же простой штукой.
Давайте посмотрим на это вот под каким углом, под углом Наблюдаемого Х: разве мне есть дело до того, что где-то умирают люди, что бедные живут по сто лет – но не в состоянии прокормить ни себя ни своих детей (нахера они их рожают?!) – а богатые или просто обеспеченные люди живут сравнительно недолго, но так, как им хочется? Разве мне есть дело до терактов, взрывов, расстрелов и заложников? Нет.
Блаженство же…
И всё в моём мире просто, потому что я не даю сложностям развиться.
Может показаться, что я – просто продукт моего нежелания смотреть «Новости» по утрам. А вы сами попробуйте месячишко не пялиться в этот ящик по накачке и сами удивитесь, как только заметите, что в вас вдруг проснулось непонятное доселе чувство суждения, своя точка зрения, здоровый скепсис, самомнение… Это называется индивидуальность, товарищи. Дорастёте до этого – оторвёте пальцы от пультов – и я вам расскажу, каково это: искренне полагать, что все те жертвы, про которых мы читаем в газетах и трупы которых нам так нещадно показывают по телику – это просто неудачники, которым тупо не подфартило оказаться именно в этом месте, именно в этот час.
Нас призывают жалеть их, плакать о них, молиться за них, а я считаю, что в тот секундный момент – от предпоследнего вздоха до развязки – они сами намолились за себя на тысячу лет вперёд. Так что я не отвлекаюсь на ненужные и надоедливые чувства и просто смеюсь над тем, как человек может встать с утра с абсолютным и непоколебимым ощущением своей безнаказанности – а затем по своей нефартовости сесть рядом с обливающейся от нервов пóтом шахидкой. Ну только не говорите, что это не смешно. Бог-то по любому смеётся. Мы же не можем представить себе плачущего Спасителя… Ему определённо должно быть весело – в ином случае… ребят, хана нам всем, ведь посмотрите, что делает-ся-то! Нет-нет… он шутит, он шутит…
Что ж, жёстковато, но жизнь такова: без лузеров не было бы определений «счастья», «удачи», «лотереи» и того незабываемого ощущения, которое испытываешь, когда нехилый пиздорез проходит мимо, не задевая тебя – которое мы зовём словом «пронесло». И которое делает жизнь краше и приятнее. Иногда даже заставляет «уверовать во Христа» или в какую-нибудь другую ересь.
Жизнь без здоровой доли гедонизма – деньги на ветер: «родите меня обратно, пожалуйста!» Радость – это когда пристрелили, но не тебя. Ты, конечно, тоже умрёшь – и это непременное условие сделки с жизнью – и твоя смерть уже для кого-то другого будет удачей и счастьем. Но пока этого не случилось… чёрт, нещадно мочи неудачников и улыбайся!
Так что, да: всё в жизни просто. В моей – уж точно. А зачем усложнять? Ещё же Солженицын со своим опытом литературной проституции учил «не подмахивать» – вот я и не высовываюсь.
Но иногда приходится, конечно, признавать, что нечто в нашей жизни сплетено так сложно, что и не разберёшься с первого раза. Иногда в ней происходят такие вещи, что последствия их окончательно сбивают тебя с панталыку – и ты сидишь на заднице посреди всё так же вращающегося мира в позе озадаченного Вани и не знаешь: пресловутый ли господь тебя покарал, или всего лишь смешной чёртик выписал пинка под зад.
Как такая сволочь, как я ещё и верит в бога? По опыту своему знаю, что те, кто живёт в четырёх стенах, а в мир выбираются только лишь для того, чтобы поприкалываться над остальными или поругаться с бабульками в метро, существуют более в вымышленном, чем в реальном мире. Нет, Антон Земский не хочет сказать, что он нелепый фантазёр вроде гоголевского Манилова. Я хочу лишь отдать свой решающий голос в пользу жизни, наполненной красочной работой психики – иначе как фантазией её не назовёшь (привет Юнгу!). А если представить, что эгоизм, вроде моего, не может существовать вне идеи «мира, как представления», то убеждённость в придуманности и фантастичности всего происходящего начинает выглядеть прямо-таки навязчивой. Плюс такого существования в том, что учёные уже давно изобрели замечательные средства, которые способны подстегнуть твоё воображение – чтобы сделать жизнь ещё разнообразнее.
Что уж там, если я разговариваю с воображаемыми личностями – от чего, кстати, получаю особенное удовольствие – то значит, я сразу и псих? С другой стороны, я не убеждаю самого себя в обратном – и вы не убедите меня в том же. Скорее вы поведёте указательным пальцем у виска, да и махнёте рукой; найдёте тысячи профессиональных терминов, чтобы описать моё положение – а я отвечу вам, что рационализмами вы прикрываете лишь особенно сильные чувства и эмоции. Не скрывай-те: вы хотите жить, как я.
Адлер, да и многие после него писали, что вся человеческая жизнь – борьба за власть и внимание к своей персоне. Она для него была шахматным полем: чёрная клетка, белая. Роли разыгрывались бессознательно и невротики всегда воображали себя ферзями и королями, хотя на деле были пешками в этой гениальной постановке, а истинные хозяева партии занимали место не на поле, а над ним.
Чувство собственного достоинства, с которым мы ассоциируем личность, на самом деле сильно преувеличено – как и его значимость. Потому что любое достоинство меркнет перед голодом, большими бабками и официальным статусом. Последнее, казалось, бы наоборот, должно питать гипертрофированное чувство собственного Я, но что хорошего, согласитесь, в том, что те, кого мы привыкли называть «селебритис», отмахиваются от фотокамер, которые разве что им в прямую кишку не залезают?
Если человек навязчиво мастурбирует на какую-нибудь разукрашенную голливудскую красавицу, то это не значит, что он дефективен – вероятно его руки кажутся ему более доступным средством удовлетворить себя, чем питать норовящую присосаться к твоему кошельку тёлку. Однако и в этом случае – о каком достоинстве мы можем говорить? Ладно тёлки – они отродясь были такими, но парни… Доступное порно и секс-культура привели к тому, что мы теперь всё чаще встречаем неуверенных в себе задротов, вотчина которых в социальных сетях и «демотиваторах». Бедные ребята не уверены ни в чём – а о чувствах они узнают в лучшем случае по сюжетам очередных компьютерных бестселлеров. Тёлки в этом плане получше будут – они хотя бы читают Коэльо и Ахерн, кем бы те ни были.
Всё это – я имею ввиду натренированность тёлок на поразительно лёгкое приспособление к этому миру – прямое доказательство того, что тренировка мозга никогда и никому не шла во вред, даже если накачивать его подобной сентиментальной дурью. Романтика романтике рознь, знаете ли; и если девушка считает офигительно прелестным букет из драных ромашек в пачке зелёных баксов – то почему бы и нет? Почему бы не писать романы об этом?
____

Итак, мы здесь. В здании ГосАрхива, в котором мы ищем ответ на вопрос: «хорошо или нет быть со-циопатом?»
Документы, валящиеся со стеллажей, которые уходят в бесконечные дали, свидетельствуют о страшных убийствах, заговорах, успехах или неудачах реформ… Где-то здесь даже завалялся указ Ельцина «о развитии психоанализа в России» благодаря которому мы теперь можем читать Фрейда в открытую и произносить по телевизору слова «мастурбация» и «влагалище».
Документы не стареют. Они здесь, но в то же время они остались там, в своём времени. Для нас они – молчаливые памятники той эпохи, когда чья-нибудь лихая воля указывала своим подельникам по власти убивать, воровать или строить. В их почерках никогда ничего не менялось. История вообще идёт по спирали. Власть – она власть над инстинктами, построенная на инстинктах, которые для нашего биологического вида универсальны. Универсальны на века. Во веки веков она – власть – та же, что и тысячи лет назад. Как Гитлер когда-то спалил Рейхстаг, Буш – подорвал башни Торгового центра, так и наши нерадивые политиканы наверняка организовали пару взрывчиков с целью малой кровью заставить сексуализированное быдло подняться на борьбу за кому-то нужные цели.
Хреново всё это: хреново, что вы все так зажрались и задрочились у компьютеров, что вас можно поднять на правое дело только шоковой терапией из разорванных на части трупов посреди метро…
Так что власти не виноваты. Воистину: будь я на месте Правительства, и знай я о том, что наш тупой народ можно заставить усиленно работать года два путём убийства двух-трёх тысяч невинных – тут же бы отдал приказ расстрелять пять тысяч человек. Чтобы впрок, чтобы заработали наконец…
Документы – они таят в себе всё. Вот представьте, что вспылил как-то Хрущёв на нерадивых колхозников – вот вам и бумажка, пожалуйте: «по статье такой-то… приговорено столько-то… на пожизненное лишение свободы… к высшей мере – столько-то». Всё – ради того, чтобы сделать невозможное: законспектировать эмоции и оставить их след не только на никому не приметной гранитной памятной доске, но и в этом храме истории, куда некоторые ходят помолиться, а кто-то – лишь за очередной «сенсацией».
Ну вот посмотрите: Пётр Первый – ну чем вам не социопат? Сбежал в юном возрасте в далёкую Европу, имел манию переодеваться, а по приезду перестроил всю страну, поджал церковь – так, что попы аж взвыли – да велел всем бороды сбривать. Комплексы, комплексы – вот они! Что, неужели царь-батюшка не может страдать от фобии кастрации?!
А как вам Александр Третий? Ну просто гора проблем – и алкоголизм в придачу. Тут-то он хотя бы честно – пусть и подспудно – признавался в том, что всё у него хреново: бутылка тому самый лучший свидетель, а люди и тогда это знали. Вот вам, ещё бумажка!
И так мы идём вверх по цепочке и находим, что социопатия – в тех её аспектах, в которых она означает не соответствие идеалам общества – это практически золотая кладезь, у которой можно домогаться и таланта и положения, и места в истории – а там, может быть, и в том же ГосАрхиве! Социопатия, как бунтарство – это вчерашний день, шкодничество на заднем дворе, скажу я вам. Истинные гении своих заболеваний болеют и играют только по-крупному!
Страну эту – куда ни глянь, что ни читай – построили идиоты и неврастеники. Но как гениально они всё организовали! Тогда какие ж они идиоты? Нестыковка получается!
Да просто в слове «социопатия» нужно убрать вот эту последнюю «-патию» – и будет тебе налицо просто полноценное положительное качество – не без минусов, конечно (но что сейчас без минусов?!) – положительное качество для вождя, царя, президента и может быть, просто рядового гражданина. Бояться её распространения в массы не нужно. Тут действует что-то вроде теории элит: сколько не продавай в магазине книгу по трансперсональным когнитивным возможностям какого-нибудь Филькенштейнлиха по дешёвке – их всё равно будут покупать от силы по пять штук в год. Так же и пресловутая «социопатия»: не-идиот её не вынесет. Только человек с мозгами и со страстью к познанию докопается до такого состояния, когда он наконец воскликнет: «А на хрена мне, собственно говоря, люди?!» – и начнёт жить по настоящему: для себя.
Тут на таких – малоизвестных личностей – тоже картотека ведётся. Ой, ошибка: эта полка уже давно, как переехала в «Кащенко»…
____

– Вообще странно, – размышлял вслух Тёма, когда он вновь пришёл ко мне домой, – Гуров сказал, что ты начал себя по-другому вести со студентами. Что с тобой происходит, я тебя просто не узнаю! – притворно удивлялся он.
Я с мрачным видком добивал «-дцатый» стакан вискаря.
– Да я смотрю, вы с ним нехреново спелись. Может, уже и план выдумали по спасению бессмертной души бедного уголовника Антона Земского?
– Сколько ты уже выпил? – кивнул тёма на почти пустую бутылку «Дэниелса».
– Достаточно.
– Достаточно для кого – для слона? – ехидно улыбнулся он. – Ты что-то зачастил с этим делом.
Я неровно посмотрел на него:
– А ты что-то зачастил ходить ко мне в гости. Когда ты успел сделать свои ключи? А, плевать. Тут, знаешь, относительность точек зрения: если бы ты начал заглядывать ко мне, например, месяца два назад, то нашёл бы, что с тех пор в потреблении алкоголя дозировка не изменилась.
– Это, – продолжал Тёма, не прислушиваясь к моим словам, – как с наркотиками, это заменяет их. Ты как будто бы постоянно под кайфом. Не удивлюсь, если ты встаёшь и вместо чая хлещешь пиво, а потом опять…
– В народе, – хмыкнул я, – это называется «неверный опохмел ведёт к запою». Кстати о запое, я тебе никогда не рассказывал интересную историю? У моей матери был один хороший знакомый. Интересный случай: прилежным был работником, семьянином, заботливым отцом, весельчаком и всё такое… Но каждую зиму – вот едва на календаре стукнуло первое декабря – он уходил в жестокий запой. Ну просто по чёткому биологическому графику! Хоть привязывай его – а всё равно никак! И пил он, не выходя из дома ровно до первого марта. Ты представь себе: с первого декабря до первого марта – не было человека! Потом он выходил на работу, как ни в чём ни бывало! Он был хорошим работником, да и директор его жалел – так что оформлял ему на всю зиму неоплачиваемый отпуск. Потом его, правда всё равно уволили. Ну вот чем тебе не любопытный случай для психоанализа? Может, возьмёшься за него, а не за меня?
Тёма глубоко вздохнул и спрятал лицо в ладони. Я улыбнулся и налил ещё. Видимо, я выводил его из себя. Стакан за стаканом, глоток за глотком, слово за словом…
– Господи, да с тобой разговаривать – всё равно что с религиозным фанатиком…
– Это как?
– Ты ему – факты, а он тебе – всё о своём боге и его провидении…
– Ты пересидел на «демотиваторах», – посмеялся я. – Что ты от меня вообще хочешь?
Тёма махнул рукой.
– Да ничего я от тебя не хочу. Просто захожу проведать тебя, как ты тут.
– Проведал?
– Да, – саркастически кивнул он.
– Тебя Гуров надоумил, или ты сам додумался?
– Ой да хватит уже! Ты как параноик, тебя на одной и той же кассете заело и ты всё «жуёшь» её: «Гу-ров-Гуров»! Ты на улицу хотя бы выбираешься?
– Ну естественно, – нацепил я оскорблённую мину, – а где же я по-твоему достаю бухло? И в универе я, если ты не заметил, бываю иногда. Ну знаешь, чтобы заработать денег, чтобы потом… ну ты догнал? – провёл я весёлую логическую последовательность, взяв полупустой бутыль вискаря и налив пятьдесят капель в новый стакан: – Будешь?
Тёма удивлённо посмотрел на меня:
– Предлагаешь человеку выпить? Неужели я дожил до этого…
– А что в этом такого? – пожал я плечами и потянул ему рюмку.
Волков отказался:
– Нет, я за рулём. Может, выйдем хотя бы на улицу? Пройдёмся, поболтаем?
– Ой, нет, что-то я «в говно», – вяло отмахнулся я, выплеснув содержимое тёминой рюмки в свой стакан. – Не созрел я для душещипательных бесед под открытым небом… Плюс не хочу, чтобы мои кореша с района увидали нас – ещё подумают, что я педик…
Тёма посмотрел на меня с несколько секунд.
– Да ну тебя! – и развернулся, чтобы уйти.
– Стой, – окрикнул я его. – Ты волшебство с собой принёс?
– Какое ещё в…
– Как мы уговаривались, – намекнул я ему.
Тёма понурил голову и руки его опустились – словно он надеялся, что я не вспомню. А теперь ему только и оставалось, что сдался на милость беспощадному врагу.
– Ты посмотри на себя: шифруешься, придумываешь ласкательные имена наркоте, выпиваешь, да ещё до кучи – алло! – у тебя паранойя! Может, не надо?
– Было б не надо, разве я бы просил?
Покачав немного головой, он достал из бокового кармана маленький пакетик, в котором была закупорена цветная бумажка.
– Ну хоть одно радует, – он положил пакет мне на стол, – ты теперь со студентами ведёшь себя, как человек.
– Ты думаешь, – резонно спросил я, – что это что-то значит?
Тёма пожал плечами, а затем укоризненно кивнул на пакетик:
– Ты хоть с бухлом это не мешай!
– Да знаю-знаю, научен горьким опытом…
____

Знаете такую старую русскую поговорку – о том, что «новое – это хорошо забытое старое»? Так вот, замечательная фраза! Окутывает сразу всю нашу жизнь и на всех её уровнях.
Вот был у нас, например, такой вождь, как Сталин – нету его, все его ругают, а по соцопросам почему-то всё равно хотят видеть у власти! Или, например, жили мы всю жизнь в дерьме, но вот пришли все эти западные дизайнерские решения – и теперь у токаря Иванова квартира обставлена в стиле артхаус – а он всё равно меняет трусы раз в две недели и иногда не подтирает задницу.
Или вот, перед вами Антон Земский. Преподаватель, наркоман, раковый больной. Оденьте его в одежду смиренного «едва-не-заключённого», как вам тут же покажется, что и жизнь его изменилась и глаза его стали добрее. Даже покажется, что и на его лекциях что-то поменялось, что и к студентам он начал иначе относиться… Но стоит какому-то его другу пожаловать к нему домой, как тут же вскроется страшная тайна: он и пьёт, как прежде, и ещё нагло требует подавать ему LSD к столу…
Это можно осуждать как угодно: можно называть это и паранойей и регрессом (стремлением бежать от перемен) – но какие к чёрту перемены, когда нет надобности нести что-то новое в свою жизнь? Зачем – ведь и так всё предрешено! Главное – верно расставить приоритеты в речи: ты родился человеком – ты умрёшь человеком. С точки зрения этого силлогизма ничто не меняется, хотя в своей вот этой вот чёрточке посередине он явно пропускает такие важные вещи, как взросление, мастурбацию, первую влюблённость, первый «косяк»…
Но вот у вас, например, болит голова. Страшно так болит – ни цитрамон, ни ибупрофен, ни какие-либо иные ненаркотические невкусности вам не помогают. И что вы будете делать? Терпеть? Но ведь даже добрые врачи говорят, что головную боль терпеть нельзя! Да, вы вспомните эту рекомендацию – и понесётесь во все тягости святого русского самолечения. У нас так всегда: все прямо так и мнят себя врачами – ну или на худой конец уверены, что соседка баба Дуся – уж точно врач. Так тебе насоветуют и капусту к голове прикладывать, и водку мешать с картофельным отваром, и биться головой об стену…
Только потом вы идёте в больницу. Врач, получающий – шутка ли! – чуть ли не столько же, сколько и я, с усталым видом скажет вам, что вам нужно расслабиться и отказаться от стресса. Но как от него откажешься-то, когда у нас в метро рвутся бомбы, а по помойкам шныряют бабушки-ветераны труда, которым пенсии едва хватает на то, чтобы оплатить ЖКХ?!
– Нет-нет, батенька, вам нужно прекратить эти мизантропские размышления и переходить на режим умеренной работы мозга!
Да какая тут мизантропия – тут просто обратная реакция на мерзость жизни! Вот если вам, доктор, наложат перед лицом кучу говна – то вы ведь точно не будете молчать, а сразу же станете мягко говоря, поносить того придурка, что сделал это. И что, это тоже мизантропия?..
Да я с детства, знаете ли, уже начинал задаваться подобными вопросами, и что-то тогда у меня ничего не болело!
И вот только после того, как вы показали свои замечательные философские способности – как вам тут же скажут, что мол, да, что-то у вас явно не так. С философами у нас всегда нежно обращались: комната три на три, обитые стены, смирительная рубашка, смена утки два раза в день…
А потом томография и – о горе! – вы больны раком! Или чумой! Или какой-нибудь энцефалопатией – плевать какой, главное, чтоб была фатальна и неизлечима. Вот так и получилось: обвиняли в мизантропии, да чрезмерной заботе о благе общества, а оказалось-то – банальный диагноз! Оказалось-то, что все ваши мысли об общественном благе, lapis philosophorum и наилучшем мировом порядке – это лишь болезнь. Может, тогда все мыслящие люди больны – может, давайте всем таким «мыслителям» будем прописывать курс Л-50 раз в десять месяцев?
– Доктор, у меня всё ещё болит голова!
Для таких случаев – когда не помогает решительно ничего, даже верно поставленный фатальный диагноз (ничто так не успокаивает, как спокойная фраза вашего врача: «вы умрёте!»), даже шунт в башке и ведро жидкого ибупрофена прямо в мозг – для этого придуманы наркотики и такие хитрозавихрённые диагнозы, как, например «кластерные головные боли», к которым в виде лечения вроде как можно приложить припрятанную во врачебной аптечке заначку грибов. Замечательное оправдание для наркомана! – главное: обе вещи (и диагноз и «кислоту») можно совмещать.
– LSD?!
Да что же вы все такие зануды – я ведь умираю!
– Ах, умираешь? Ну тогда ладно, тогда прости, мы не будем мешать… – вот точно то же самое сказал и Бурдаков, и сделал Тёма.
Мы виним самих себя за смерти других – видимо недостаточно часто и сильно. Видно, мало молимся, видно, неискренне верим в господа нашего – точнее в то, что он нас наверняка покарает. Но это не страшно – ведь мы верим, что всегда существует вероятность сказать последнее «прости» – пусть уже и не живому человеку, а его мёртвой серой оболочке, лежащей в гробу.
Почему так случается? К сожалению, мы – лицемеры. Этика и культура освобождает нас от необходимости говорить правду, а смерть лишает нас такой возможности вообще. Тянем до последнего, а потом плачем и убиваемся: «как же такое могло произойти?!»
Доктор, ну и что мне делать с моей головой?
– Ответ прост, – отвечает добрый доктор, – но он, увы, незаконен, – и достаёт из бокового кармана пакетик с маркой LSD.
Действительно, зачем ругать наркотики, если они и вправду помогают?! Вон, даже менты не берут тебя за задницу. Не потому, что ты так умён и ловко избегаешь их ловушек. Просто ты больной – а зачем мучить больного? Ему нужно помогать. Пусть даже если помощь – это более лёгкий путь в преисподнюю…
Вот что я предлагаю: может ему просто лучше не мешать?
Вот в чём беда: только тот, кому оказывают помощь, реально понимает её ценность. Те же, кто протягивают руку помощи, в полной мере не осознают её надобности или адекватности. Эти люди могут говорить тебе, что это самоубийство, а ты сам-то ты молчишь, потому что знаешь, что суицид – не единственный способ для тебя придти на званый ужин к смерти. Поэтому ты улыбаешься и небрежно говоришь им, что тебе это и вправду нужно. Они всё же помогают тебе, но у них остаются внутренние сомнения – может, ты просто наркоман, может, ты дохнешь со скуки, может, тебе просто делать нечего? – и из-за них с каждым разом тебе всё сложнее и сложнее вновь напроситься на помощь.
И вот финал: ты наконец умираешь – и что происходит с теми, кто тебе помогал? Для них это настоящая агония. Нет, они не по тебе скорбят – они убиваются от мысли, что это именно их помощь доконала тебя, что этими своими просьбами ты на самом деле подавал незримые сигналы о помощи… Эгоизм людей здесь достигает невероятной величины: они так зацикливаются на своей личности, что начинают верить в то, что они реально могли отвести от тебя лапы смерти. Всего лишь один или два акта помощи – и они уже верят в своё божественное происхождение!
Спасибо, Тёма! Нет, правда: спасибо, что не задаёшь слишком много вопросов!..
Потому что все мои слова, все эти заумненькие, весёленькие, ирончненькие фразочки – вот как я могу описать боль в голове. Которая что-то зачастила…
Спасибо, Тёма, за лекарство!
У слова «торчать» есть множество определений. Так, например, торчать может гвоздь из стены, член из не застёгнутой ширинки; заумный ботаник может совершенно напрасно торчать в Чертаново, или Антон Земский может торчать от LSD…
Но принесённая Тёмой марка не отправилась в рот, а была заныкана в дали моей новой чудо-аптечки (DVD-диска с документальными фильмами). Зачем? Зачем брать петарды, но не устраивать фейерверка? Задайте этот вопрос ребёнку и он без раздумий ответит вам, что лучше подкопить петард побольше, чтобы потом… Знаю, что после таких слов я могу выглядеть совсем глупо, но нет, я не ребёнок. Я не люблю большие фейерверки – потому что от них ты рискуешь лишиться пальца, или, того и гляди – получить первый вызов в милицию.
Когда человек что-то просит – хочет ли он это в полной мере? Ведь есть потребности безусловные – такие, как голод – и есть все остальные: искусственно взращенные, которые, по сути нам не нужны. К ним смело относите курение, алкоголизм, и любую другую потребность в ненормальном количестве чего-либо. Именно для этого нам нужны культура и воспитание. Ведь родись у меня, например, ребёнок – стал бы я ему говорить, что в наркотиках нет ничего плохого и поить его киселем из пейота, до тех пор пока его мозги совсем не гикнутся? То, чем мы травим свою жизнь – это вещи вполне индивидуальные, у каждого свои.
Мы вернулись к началу.
Приключения отошли на второй план, и на передний вышла земная обыденность. Я не из тех фанатов экстрима, которые прыгают с башен и мостов. С другой стороны, может быть, всё то, что произошло – это и есть моя башня, мой мост – с которого я сиганул чуть ли не с криком «кий-яя!»? И вновь и вновь: всё индивидуально, всё пропорционально и эквивалентно.
Моя квартира начала мне надоедать. С поздними февральскими ледяными ветрами мне в окно задуло какую-то тоску и печаль – не то, чтобы я готов был рыдая вести какой-нибудь дневник вроде тетрадочки Анны Франк, скорее это что-то вроде сезонного помешательства, вроде периода случки у собак и кошек или периода буйности у шизофреников. Я не пеняю на гормоны: возможно, это просто человечность или какой-то рубильник под запылившейся табличкой «чувства» перешёл в состояние «вкл». Ни разговорами, ни прогулками, ни сопливыми размышлениями отключить его было невозможно.
Интересно, а неандертальцы или австралопитеки страдали от депрессии? Я имею ввиду, что многими учёными, конечно, утверждается, что даже кошки и крысы подвержены спутанности настроения (сколько мяукающих тварей бросается под колёса!), но ведь мы понимаем, что это совершенно не то! Кошка ведь не думает о том, как ей наладить отношения с растолстевшим самцом, не смотрит телевизор в поиске новых веяний моды, вряд ли она хочет перекраситься в сиамскую, или нарастить шерсть подобно персидской богеме. Крысы и прочие животные недалеко отсюда ушли. Они – не мы.
А что человек? Собака может впасть в кататонию от того, что у неё на глазах освежевали хозяина – но это будут не человекообразные эмоции: скорее несамостоятельное, прирученное животное просто задумается наперёд и осознает, что скоро может умереть с голоду. Что же получается: каждому виду – различные чувства? Или дедушка Фрейд всё-таки был прав и мы отошли от тварей ровно настолько, чтобы просто обозвать завуалированное желание переспать с матерью «тоской»? Наверное, психология – не самая плохая в мире наука, пусть в ней нет измерений и «под расписку» ей выдали только лишь искусство слова, которое многих бесит.
Я смотрел в окно и не видел ничего интересного. То есть, и раньше там было мало чего такого, что заставило бы меня поднять свою задницу со стула, но сегодня… Сегодня всё было то же самое. И завтра будет так же. И послезавтра. И через два года…
Я вдруг сравнил себя со смертником: приговорённым к казни преступником, томящемся в бетонной коробке «одиночки» и ожидающим исполнения наказания.
Вообще говоря, все мы такие: жизнью мы приговорены смертью, начало обусловливает конец. Но кто и как «мотает этот срок» – это тоже индивидуально. Мы находим себе кампанию: любимых и врагов – и существуем, сообщаясь с ними по очереди, создавая тем самым некоторое подобие динамизма. «Жизненный цикл» и размышления о нём – это наш способ перебрасывать энергию с одного дела на другое. В конце – приговор будет исполнен и не останется более ничего, поэтому не о чем и думать.
Но даже не смотря на все эти сходства, я более походил на настоящих смертников – там, в камерах – чем все остальные люди. Во-первых, мне и вправду был вынесен приговор, во-вторых, я знал, какой срок мотаю, в-третьих, я был абсолютно уверен в том, что заслужил всё это. Я не пытаюсь таким образом вызвать жалость, но посмотрите на таких, как я. Даже вспомните слова Платонова: «среди раковых слишком мало суицидников» – и это не потому, что у них вдруг просыпается «жажда жить» (посмотрите на меня: какая тут жажда!), а просто потому… потому что незачем напрягаться: в конце всё сделают за нас.
То же и с настоящими смертниками: они продолжают существовать, потому что чувствуют справедливость наказания. Даже если они психопаты или маньяки, всё равно: тот факт, что это происходит с тобой, вселяет ощущение справедливости и даже некого фатума. «Если это реально – значит я это заслужил». Наверное, из этой пыли родились все религии на свете, ведь реальность никогда нас не устраивала.
У меня есть ученики, но я не хотел бы им рекламировать всё это. Каждому – лишь своё, и ничего более. Я уже говорил им, что хочу научить их лишь читать людей, а затем – и выживать в этом мире. Не знаю, хорошо ли у меня это получилось – но мне точно не хотелось бы, чтобы кто-нибудь из них самостоятельно пришёл к тому же мировоззрению, что и я. Почему? Казалось бы, нет ничего плохого в желании человека размножаться и быть размноженным – но нет: находя единомышленника, ты просто находишь человека, который согласен сосуществовать с тобой; но создавая его, ты просто клонируешь в него самого себя, делая уродливую копию, которая будет говорить и думать не обусловленными жизненным опытом словами.
Я смертник. Как же пережить это? Этот чёртов февраль, который не дал мне ничего кроме…
А есть несколько выходов – выходов, позволивших бы обойти это состояние: родиться в хорошей семье и получить сообразное с идеалами обществом воспитание – чтобы потом мягко влиться в него, стать очередным его кирпичиком; или быть взращенным в дефективной по сути среде – чтобы затем статься гопником, гением, маньяком или просто идиотом. Но это вновь возвращает меня к мыслям о своего рода фатуме и предрешённости…
Дальше уже ничего не исправить. «Live your life» – говорят американцы. Но они-то знают в этом толк: их общество отвечает всем идеалам крайнего эгоизма: у них есть и психологи на каждой улице, и новостные выпуски которые правят сознанием и вбиваемая с детства философия «добейся успеха». Может быть, конечно, именно поэтому у них каждый день стрельба в супермаркетах и школах, а также невероятное количество суицидников, живших в относительном достатке – но, видимо, это лишь справедливая цена за менее болезненное существование. За существование, не обременённое каждодневным выживанием.
Мы, увы, другие.
И я вынужден смотреть в окно… только смотреть в окно.
Не нужно придираться: нормальная жизнь нормальна для всех, нужно только захотеть ею жить.
– Перемены, перемены… к чему бы это…
С чем-то всегда приходится мириться. Итак, марка LSD мне не нужна.
Пока. Говорю «пока» просто для того, чтобы доказать самому себе, что мало чего изменилось, что всё ещё по-прежнему. В моём положении меняться как-то не с руки. Обманываться, говорить что-то вслух – это всегда пожалуйста.
Попадая в нормальные условия, все мы, увы, склонны становиться нормальными – и тут ничего не поделаешь. Тепличные условия, которые создаются законами и уставами для девяноста пяти процентов людей хороши для них, а для всех остальных – ну… они неплохая площадка для подготовки к прыжку во внетепличное пространство – будь то лидерство или порезанные вены. И все счастливы.
Если я человек, то всегда найдётся нечто, что заставит меня в себе сомневаться – это справедливо абсолютно для всех. Но если ты не знаешь, что делать, растерян или просто напуган – то тут всегда есть выход: ты можешь обратиться к кому-то за помощью, или помочь себе сам.
И я вновь поглядываю на принесённую марку. И вновь говорю себе «не нужно». Потому что ничего ещё не болит…




Глава 13

Всё надоело.
Прошла неделя после моих приключений и отмены опиатов, в город ворвалась календарная весна, ничуть не сулящая ещё потепления или дождей – и жизнь вдруг начала казаться до боли банальной, скучной, тесной. Тёма не уставал доставать меня дома, а сам я всё время думал о моей последней беседе со своей Тенью.
Я мог поговорить с ней ещё раз – к этому времени моя чудодейственная аптечка пополнилась ровно в два раза, однако что-то внутри меня говорило мне, что не стоит трогать ключи от замка, если уже знаешь, с каким драконом тебе придётся в нём бороться, и если знаешь, что никакой награды за победу в виде спящей красавицы ты там не найдёшь. Так, напылишь в своём подсознании, натопчешься там своими грязными ногами – да и уйдёшь ни с чем, не убрав за собой. Возможно, потычешь писькой в подушку.
Вместе с календарной «недовесной» пришло ещё кое-что: пришло головные боли. Опять. Но они были не очень сильными, и пока что их удавалось контролировать «Джеком».
Внезапно – подобно вдруг выскочившему из засады тигру – мне пришла в голову мысль о том, что возможно вот он, конец моего срока. Все эти боли, все эти меланхоличные мыслишки, весь этот долбанный депресняк – всё это пришло ко мне не извне, а изнутри.
Хотя знаете, что прекрасно борется со всем этим? Да-да, вискарь!
Дело вовсе не в переменах и не в том, что всё вокруг меняется. Просто в один прекрасный день к тебе в дверь стучится что-то, чему ты не в силах отказать в гостеприимстве. Так ко мне три раза стучалась Подлиза – но в итоге я её послал; так ко мне стучится Тёма – и я его посылаю; так ко мне рано или поздно постучит смерть – и сколько её не посылай…
Скука, наверное, самый действенный двигатель прогресса (наряду с Эдиповым и прочими комплексами). От неё мы очень часто совершаем такие поступки, от которых в иной день мы могли бы придти в ужас, ну или просто разочароваться в самих себе.
Вот и я не отстал ото всего остального человечества.
– М-м-м, Антон, – слышал я сомневающийся голос Платонова из трубки, – а ты точно уверен в том, что ты… Ну нет, я, конечно, запишу тебя в программу… Просто я как-то удивлён. Не думал, что ты обратишься ко мне за такой просьбой.
– Времена меняются, – ехидно отвечал я.
– Так ты хочешь записаться в программу от скуки, – проницательно интересовался он, – или тебе и вправду нужна... помощь?
Немного помедлив, я ответил:
– И то и другое.
– Ну… я не имею права тебе отказывать. Первая встреча…
Короче, меня записали в программу психологической помощи умирающим больным. По моим меркам занятия унизительнее придумать было сложно. С другой стороны, я уверен, что это должно было быть достаточно весело: сидеть в кружке помирающих идиотов, сопливо ноющих о том, как они не успели сделать то-то и то-то в жизни. Будто бы если у них был бы шанс вернуться назад во времени, они бы тут же всё изменили и сделали то, о чём сейчас говорят! Да хрена с два: жили бы они так же, и сдохли бы с теми же словами «ах, если бы у меня было время…»
Чем я отличаюсь от них? Тем, что я прямо заявляю: я бы совершенно ничего не изменил бы, даже если бы эти перемены означали предотвращение рака. Как раз наоборот: вырастить бы мне эту опухоль годка так на два-три пораньше, чтоб мучиться поменьше…
Вся эта предвесенняя сырость, все эти размышления… Всё как-то слилось в одном едином помойном потоке: и эмоции и эта чёртова природа. Но даже если и так, то это много приятнее, чем зависеть от прихотей похотливого божка, или от каких-нибудь гормональных срывов…
Одеваюсь, прихлёбываю из стакана – и на улицу.
Почему в Москве – открытом для всего городе – так мало лесбиянок?! Они что, спрятались все, или просто договорились меж собой в общей группе «В контакте» не открывать своего сверхсексуального естества? Нет, по правде: если наша шлюшная псевдокультура допустила столь неестественный разгул «естественной сексуальности», то почему же некоторые – да почти все! – её представители всё равно забиваются в норы, хотя их сознание сверху до низу базируется на эпотаже и желании мастурбировать сидя на памятнике Пушкину?
Природу не обманешь: и поэтому рядом с неприкрытой жопой всегда окажется злая консервативная личность с ведром краски – для того, чтобы закрасить это торжество прекрасных выпуклостей. Гомо боятся гетеро, гетеро – гомо. Всё это больше походит на забавный танец в клубе, когда парень думает о том, даст ли ему очередная трясущаяся в экстатической эклиптике танца партнёрша, а она сама в это время мечтает о розовых пони.
Лично я обеими руками за «естественные надобности». Они ведь делают нашу жизнь не просто приятной, а вообще возможной. Гомо? Ребята, они были ещё в Древней Греции и даже Египте – так что нечего размышлять на тему, зародилось ли это сейчас или чуть раньше. Сейчас они просто одеваются поярче, да трахаются чуть ли не в каждом новостном выпуске. А так всё по-старому, всё по-прежнему.
Вот в Питере хорошо: там и неформалов полно, и просто гомиков, да и мескалин там достать подчас проще, чем дешёвый батон хлеба. Скажете, моральное разложение «культурной столицы»? А я скажу вам, что это просто вполне логичное её развитие. Ничего иного просто в голову не приходит – в особенности когда видишь, как те, кто говорит об этом самом «моральном разложении», сами машут членами в саунах, да покупают бунгало в Куршавеле. Да и чёрт с ней, с этой пресловутой «элитой». Даже среднестатистическая чикса (хоть в Воронеже, хоть в центре Москвы) не видит ничего плохого в том, чтобы продолжать жить так, как все живут сейчас – то есть жрать всё, что жрётся и не задумываться над тем, откуда всё это берётся, не задумываться о том, что ветераны умирают от голода, а половина промышленности встанет через лет десять (просто потому, что токарем быть не гламурно).
Плевать мне на культуру и её издержки. Главное, что теперь мы повышаем свои показатели сексуальной активности – и теперь вместо того, чтобы у девушки самый первый секс состоятся с тем, кто на ней женился (по любви конечно!), теперь мы имеем среднестатистический показатель «пять-семь партнёров до того, как найти одного-единственного». До западных «десять-двадцать» далековато, конечно, но догонять и обгонять Америку нам не привыкать.
Парням пора прекратить серьёзно размышлять о тонкостях женского сознания и наоборот. Если ты находишься в кругу друзей и им подобных, и во всеуслышанье рассуждаешь об извилинах противоположного пола, то немедля предъяви мне лицензию психоаналитика или справку о том, что ты перенёс операцию по смене пола! Что? Ты думаешь, что имеешь право на своё мнение, потому что тёлки (или парни) перед тобой прямо штабелями падают? Дружище, это не аргумент. Ну может быть, ты болтать умеешь, или сочинять стихи, или член у тебя большой (или в случае с девушкой – большие груди). Так или иначе, но ни одно из этих качеств не даёт тебе право называться экспертом по женским или мужским завихрениям.
Да и вообще, зачем нам всё это? Зачем нам залезать в мозги другим, зачем строить проекции, пытаться разгадать обратную реакцию? Психология зарождалась в качестве медицинской науки с целью помогать душевнобольным, а теперь она превращается в способ обмануть, проникнуть другому человеку в мозг, заработать на толпе и её желаниях…
Нет-нет, я против этого! Сам я занимаюсь слегка другим занятием: выйду на улицу, повыношу мозги окружающим, посмеюсь над ними про себя – и обратно в норку. Это относительно безвредно. Во всяком случае, кажется, ещё ни одного гражданина я не довёл до самоубийства. Да и если бы довёл? Какая мне разница?
Вот с такими посредственно-романтическими мыслишками я и доехал до Каширки. Группа по психо-логической помощи располагалась в той же онкоклинике, только в другом её крыле. Мне не нужно было доходить до хосписа, а надо было прямо с главного входа свернуть направо, подняться на четвёртый этаж, побродить по лабиринтам, смердящим лекарствами и смертью, и оказаться наконец в зале, который больше походил на те комнатушки, в которых проводили бизнес-презентации.
– Здравствуйте, как вас зовут? – приветливо обратилась ко мне темноволосая девушка в голубом врачебном халате с папкой в руках.
– Антон Земский. Меня записали вчера.
– Ах да, – возвышенным голосом пропела она, – пациент доктора Платонова?
– Да, – сдержанно кивнул я, пытаясь не показывать, что она меня раздражает.
– Хорошо, – она что-то пометила в своей папке и показала мне на центр комнаты, – присаживайтесь, мы уже скоро начинаем.
Я и не заметил, что сопливый круг уже был практически в полном составе. Он был очень похож на тот, который Тёма проводил со своими второкурсниками, только если там атмосфера была тёмной и располагающей скорее к рассказу какой-нибудь детской страшилки, то здесь было много света, радостные голубые стены и лёгкое бурление – которое создавалось за счёт того, что сидевшие в круге вовсю разговаривали меж собой. Они, видимо, уже не в первый раз посещают это убогое мероприятие, и потому давно были друг с другом знакомы.
– Ну что, все у нас тут умирать собрались? – бодро поприветствовал я толпу.
На меня уставилось с десяток ошалелых взглядов.
Девушка-эльф в голубом халате, которая, похоже, не только приветствовала и записывала всех входивших, но ещё и была ведущим всего это мероприятия, тут же мягко осадила меня. Едва я в своём стиле бросил вызов толпе, как она своей чёртовой летучей походкой подлетела ко мне, приобняла за плечо и засюсюкала, как с ребёнком:
– Ну-ну, давайте не будем проявлять агрессию! Мы тут все собрались с тем, чтобы обсудить наши проблемы, потому, я думаю, нам очень важно сохранить атмосферу взаимного доверия, так, Антон? Итак, группа, познакомьтесь: это наш новый член – Антон Земский.
Я вяло кивнул всем собравшимся, которые ещё не решили, рады ли они были меня видеть.
– Антон, садись, пожалуйста со всеми.
Я выполнил её просьбу. Чёрт, да таким голосом можно даже убедить минотавра не жрать людей. Этот факт, правда, не придавал ей симпатичности. Раздражительности – сколько угодно.
В кругу сидело восемь человек.
1. Толстоватый черноволосый мужичок лет сорока; достаточно стройный и опрятный, скорее всего бизнесмен. Представился Анатолием. Диагноз: злокачественная опухоль простаты, третья стадия.
2. Татьяна. Светленькая девушка, по десятибалльной шкале симпатичности сойдёт примерно на пятёрочку. Одета в ужасное хипповское цветастое платье. Диагноз: многоклеточный рак лёгких. Единственная, кто сидит здесь с капельницей. Осталось жить считанные месяцы…
3. Лысый от химиотерапии мужик тридцати лет. Сергей. Опухоль левой височной доли мозга, проросшая в гиппокамп. Год.
4. Юноша, где-то моего возраста. Выглядит протухшим, умирающим. Лимфома. Финальная стадия. Зовут Андреем. До «времени Ч» меньше полугода.
5. Женщина лет пятидесяти. Нервная, подёргивающаяся, взгляд недоверчивый и даже злой. Сидела она как-то странно: вроде бы в кругу, но всё-таки её стул был вытолкан за пределы идеальной окружности – так, что она даже видела спины сидевших слева и справа от неё. «Аутсайдер», – понял я. Звали её Юлия Владимировна. Только к ней все обращались по отчеству. Лейкемия.
6. Жизнерадостная, улыбающаяся Маша. Одета в молодёжную, ни к чему кроме развязного секса не обязывающую джинсовую одежду. Довольно симпатичная. Редкие рыжие волосы. Лейкемия. Год.
7. Старый, профессорской внешности мужчина в очках. Добродушный взгляд. Аркадий Иванович (правда все его звали просто «Иваныч»). Опухоль поджелудочной, метастазировавшая в другие органы. Терминальная стадия. Полгода, возможно, меньше.
8. Лена?!
– Привет, – подмигнула она мне.
Я уже совсем забыл, как выглядит наша чокнутая мисс бизнесвумен. Собственно говоря, и о ней самой я давным-давно забыл. В последний раз я видел её в деловом костюмчике при серой болезненной внешности и грустном взгляде на терапии Л-50. Сейчас она выглядела довольно живенькой, весёлой. Она лихо сбросила с себя оковы феминизма и теперь выглядела больше похожей на женщину, чем на счётную ежеквартальную машину жестокой бухгалтерии.
– М-да, привет, не ожидал тебя увидеть, – растерянно ответил я, ставя свой стул рядом с ней. – А что ты тут делаешь?
– Ну, вот, обратилась за помощью после разговора с тобой. А то ты мне так и не позвонил потом, – притворно улыбнулась она. – Почему, кстати?
– Долгая история, – отмахнулся я. – Но я уже готов загладить свою вину.
Мы немного похихикали, а затем внимание на себя обратила ведущая-эльф:
– Итак, группа! Я очень рада, что мы вновь здесь собрались и познакомились с новым нашим членом! Итак, Антон, – повернулась она ко мне, – может быть, ты поподробнее расскажешь о себе?
Я недовольно крякнул.
– Не бойся, – подбадривала меня эльфиха, – здесь все мы соединены одной общей тайной, одной общей бедой. Нам всем есть о чём поговорить, потому что если не говорить – то множество проблем останется внутри тебя, и в одиночку ты можешь с ними не справиться, – напевала она.
«Общая тайна»! Если бы я не знал, куда иду, то мог бы подумать, что попал в какую-нибудь христиан-скую секту. У этих ребят так же горят глаза, они так же говорят (нараспев), так же мыслят. Вот только в конце нашего ракового собрания, думаю, ни у кого из нас не отберут деньги и паспорта, и не попросят привести сюда ещё родственников, друзей, друзей их друзей…
Мрачноватым взглядом я посмотрел на Лену. Та ответила мне пожатыми плечами и улыбкой типа «ну, все через это проходили».
«Не справиться в одиночку!» Да они даже не догадываются, как я замечательно со всем справлялся в одиночку…
– Не обманывай себя, – шепнуло что-то в душе.
Ну хорошо, не в одиночку! С «кислой» маркой, с тенями и духами – с кем угодно, только не с людьми, довольны? Вот только, кажется, это и есть официальное определение одиночества…
Так или иначе, но вот он, я. Тут. А раз тут – то нужно отдать дань здешним правилам.
Охарактеризовать себя…
Я вспомнил, как я совсем недавно – в кругу тёминых студентов – кратко описал себя, хоть по правде говоря, они не просили. Ту пафосную речь лучше не повторять, сколь бы правды она в себе ни несла. Откровенно скажу: да, мне уже не нравится всё, что тут происходит, но у меня пока ещё не появилось желание саботировать то, что тут происходит.
– Ну, – неуверенно начал я, – меня зовут, как вы уже слышали, Антон Земский… э-э-э… подробнее о себе? Ну, мне скоро будет двадцать два года, я психолог. Вернее, учусь на психолога – сейчас я на четвёртом курсе. Параллельно с этим я уже читаю свои лекции по социальной психологии. Написал книгу. Вторую писать пока не собираюсь.
– Твой диагноз? – «мило» поинтересовалась эльфиха-ведущая, обрывая мою автобиографию.
Об этом не спрашивают люди на улице, но тут эта информация заменяет тебе пропуск в приватный клуб сомнительной направленности.
– Глиобластома в правой лобной доле мозга. Вторая стадия, плавно перетекающая в небытие третьей. Участвую в экспериментальном лечении и вот, теперь в вашей группе.
И ещё я уже пожалел, что пришёл сюда – об этом я пока предпочёл умолчать.
Интересно, а обрадовалась ли эльфиха тому, что теперь в круг пустых надежд затесался революционер-психолог? Теперь не только она была ведущей. Теперь здесь находился ещё один человек, который не просто почитывал книжонки Фрейда на досуге, а получил полноценное образование, да ещё и написал книгу (которую она сама наверняка читала). Как она поступит, как себя поведёт? Будет ли опасаться меня, будет ли пользоваться моей помощью, или просто превратит в очередного участника терапии?
Скорее она должна сделать меня своим союзником. Так кажется учили…
– Ну что ж, Антон, отлично, молодец! – её положительная мотивация едва не заставила мой глаз ти-козно конвульсировать. – Скажи нам, какую ты себе поставил цель, перед тем, как влиться в нашу группу?
Ах да…
– Цель? Я пока не уверен…
– Скажи, почему ты присоединился к нам? Что тебя гложет?
– М-м-м, скажем так… У меня определённые проблемы с тем, чтобы жить среди людей. Это никак не связано с диагнозом, но, однако же, нельзя однозначно сказать, что на что влияет. Я… у меня есть опыт употребления наркотиков и откровенного антисоциального поведения – в чём, кажется, вы все убедились – и боюсь, что мой диагноз оказал какое-то воздействие на всё это. Как психолог и просто как человек я знаю, что смертельные заболевания могут… развязать человека, – я мельком взглянул на Лену. – И я хочу узнать… Ну, во всяком случае наркотики-то я пробовал и раньше, но раньше… Раньше это было всё от раздолбайства, но теперь я делаю это потому что я болен. Вот, – тупо закончил я.
Группа смотрела на меня и я видел различные эмоции с их стороны. «Бизнесмен» Анатолий и Юлия Владимировна не скрывали презрения в своих взглядах; «хипповщица» Татьяна, Маша и Иваныч смотрели на меня с жалостью; Андрей и лысый Сергей выглядели лишь отчасти заинтересованными. Их проблемы для них были всё же важнее.
Лена вслушивалась в каждое моё слово.
Я же, сидел и обдумывал то, что только что сказал.
– Забавно, и вправду работает! – неожиданно для всех прибавил я.
Едва я произнёс всё это вслух, как в голову нахлынуло осознание того, что ни хрена со мной не в порядке. И все слова Тёмы, и все заботы Гурова, и все эти видения и flashback`и – всё это связывается в единую цепь. Анализировать это, подвергать тупому голому рассмотрению бесполезно. Прочувствовать – это совсем другое дело. Но и тут не всё просто. Можно прочувствовать и махнуть на всё рукой, а можно…
– Итак, сформулируй свою цель и скажи нам…
– М-м-м…
Вот так. Даже у психолога нету никакого ответа.
Прискорбно.
Господи, Антон, не превращайся в нытика! Да посмотри ты на них! Они пришли сюда не жизнь дожи-вать, а плакать и стонать о том, как мало им осталось! Они пришли за индульгенцией за все их плохие мысли, развратные эмоции и прочее сентиментальное дерьмо! Зачем пришёл сюда ты? Изливать им душу? «Поправляться»? Но ведь ты до сих пор не уверен в том, что ты вообще болен.
Ты… да, ты не знаешь, зачем пришёл. Значит, тебе нужна помощь? Не обязательно. Обычно это означает, что тебе просто нужно занятие.
– Ну ничего, уверена, ты сможешь сформулировать свою цель по окончании нашего общения, договорились? – игриво бросила эльфиха.
– Угу, – кивнул я, развалившись на стуле.
Цирк уродов продолжался. Вот, вот ради чего я сюда пришёл!
____

– Я так и не понимаю, зачем ты на всё это решилась?
– Не знаю… после разговора с тобой что-то во мне вдруг начало изменяться, – говорила Лена по окончании групповой терапии.
Я махнул рукой.
– Чушь всё это. Люди не меняются.
– Да, но ведь ты зачем-то пришёл сюда, – лукаво заметила она. – Неужели ты понял, что тебе нужна помощь?
– Не делай вид, будто знаешь меня, – поморщился я.
– А я и не делаю. Я просто всё вижу…
____

Странные люди, странные!
Хипповатая и Иваныч сразу видно: приняли меня, как своего, потому что им осталось жить-то самую малость. Чёрт, да они всех принимают, как своих. Они доживают – и «стреляют» своей психической энергией во все стороны. Хотя нет, чем-то я их всё-таки привлёк. Видимо они по ходу болезни сами нагрешили по самое не балуйся и вот теперь видят во мне не собрата – нет! – а ангела-избавителя ото всех их грехов. Это и рождает сожаление в их взглядах. Сожаление, которое – как и все человеческие чувства – прячет в себе жёсткий беспринципный замкнутый на себе самом эгоизм.
Мария – Маша – ну она, понятное дело, не сожаление изображала, а похоть. Желание переспать со мной. Что польстило бы мне, находись я в другой кампании, в другом состоянии… Ну и будь у неё волос побольше, чем сейчас. Эти редкие помилованные химиотерапией пряди сухих рыжих волос – они ассоциировались у меня с лёгкой замысловатой паутиной, оплетённой вокруг её лысой головы. Брр…
«Бизнесмен» был человеком, который имел своё маленькое дельце в Московской области. Я так и не понял, в чём заключалась его суть, но кажется, что он владел несколькими десятками каких-то там киосков. Может быть, вибраторы продавал – не знаю. Суть в том, что было вполне очевидно, что он был из тех людей, которые думают, что они что-то в этой жизни значат, что они просто короли положения и ничто не способно сместить их с высоты фаллического пьедестала.
– Анатолий, мне кажется, вы слегка холодно относитесь к некоторым участникам этой группы, – напевала ведущая, читая мои собственные мысли, – скажите, я права?
– Мне кажется, я сюда пришёл ради себя, а не ради всех остальных, – проворчал он.
Пора и мне выходить на сцену!
– Да неужели? – встрепенулся я. – Да ты у нас такой хороший, сверкать да сиять, наверное, должен! Скажи-ка мне по правде, как такой успешный человек, как ты…
– Антон… – попыталась прервать меня эльфиха, но бесполезно.
– …или скажу иначе: как такой мужик смог на деле оказаться поломанным, повреждённым? Рак простаты… да, печальный диагноз. Я его в шутку называю «висячим диагнозом». Что, страшно? Жена изменяет? Или она вообще ушла от тебя? Хреново без письки живётся, да? Ну ничего, это же всё не ты, а боженька виноват – конечно-конечно! – подначивал его я.
– Ты… – прошипел было он, но ведущая оборвала нас.
– Давайте будем спокойны! – она повернулась ко мне лицом: – Антон! Почему ты вдруг так агрессивно среагировал на слова Анатолия?
Все с интересом смотрели на меня. С таким интересом, с которым обычно смотрят на гремучую змею.
– Да потому что он…
– Давай без экспрессивных оценок, – предугадала мои слова ведущая, – ведь ты, как психолог, должен это понимать, что это ни к чему хорошему не приведёт. Мы же все хотим, чтобы наш процесс шёл мирно, эффективно и конструктивно, ведь так? – обратилась она уже ко всей группе.
И все естественно закивали. Я продолжил, но уже не так пылко, как хотелось вначале:
– Хорошо. Как ты думаешь, Толя, – нарочито сфамильярничал я, – сколько людей в год умирают от твоего заболевания? Думаю, много. От многих ли уходят семьи? Такой статистики, увы, нет, однако есть другая, которая вполне проста: если ты козёл – жена от тебя уйдёт в любом случае, едва только закончится то, ради чего она ещё была рядом с тобой. Ну, тебе повезло: она ушла от тебя, когда у тебя перестал стоять – значит была она с тобой по любви, а не из-за денег. Да и сам задумайся: какие деньги-то на продаже резиновых влагалищ…
– У меня продуктовый бизнес, – проскрежетал он зубами.
– Неважно. Что я хочу сказать? Ты пришёл сюда жаловаться на болезнь, а на самом деле она ни в чём не виновата. По сути виновато, конечно, твоё тело, но если бы в нашу компетенцию входило решать, размножаться раковым клеткам, или нет…
– Этот рак отобрал у меня всё, кроме бизнеса, – задумчиво произнёс он.
– Ну а другие-то что, виноваты? Ты сюда за помощью пришёл, так и получай её, – веско закончил я. – Нечего на других злиться.
Бизнесмен-неудачник – как ни странно оказался тем, у кого со всем херово, кроме его бизнеса. Да, вялый член – это просто проблема двадцать первого века, в особенности в том случае, если вашу семью или любые иные отношения скрепляло лишь его умение твердеть по ночам.
– Да… – буркнул Анатолий. – Извините меня. Все.
– Замечательно! – хлопнула в ладоши эльфиха. – Мы ведь принимаем извинения Анатолия?
Все закивали.
– Давайте похлопаем друг другу! И Анатолию, и Антону! – закудахтала она.
Больные энтузиасты тут же захлопали в ладоши, Анатолий пролил скупую мужскую слезу; «хипповщица похлопала его по плечу.
Боже, я готов вскрыться от этой ёбаной идиллии…
Лена посмотрела на меня ободряющим взглядом, от которого у меня пропало желание встать и уйти отсюда.
Ну да ладно, всё ещё было впереди…
____

Эльфиха подошла ко мне после всего этого собрания лунатиков, чтобы поговорить со мной тет-а-тет:
– Мне очень приятно, что вы сегодня присоединились к нам, Антон! Сказать честно, я не хотела при-нимать в группу новых членов, потому что восемь человек – это и так много для меня-то одной… Но как только Михаил Алексеевич сказал, кто вы, я ни минуты не колебалась! Я читала вашу книгу, – сверкнула она глазами.
Я сморщился.
– Да, вот она, популярность! Как же долго я её ждал! – саркастически ответил я.
– Я правда, воображала себе, что вы выглядите несколько иначе… ну и характер ваш мне представлялся другим… Но все мы ошибаемся, да? – весело лепетала она.
В душе с вибратором что ли она воображала обо мне? Я сдержался, чтобы не произнести это вслух.
– М-м-м ну да, – вот и всё, что я промямлил.
– Кстати, о вашей книге. Как же вы смогли провести такой подробный анализ?
– Ну как же, – ни грамма неуверенности в моём голосе, – всё, как по учебникам: приватность, доверие, обстановка взаимной вежливости и всё такое. Я, кажется, не претендовал на открытие нового слова в психологии, – просто закончил я.
– И что же, неужели никакого сопротивления, неужели все ответы так уж верны? Я спрашиваю, как психолог, вы же понимаете… Для студенческой работы книга составлена очень и очень…
– Да. Ну как вам сказать… – а действительно, как ей сказать-то?
– Я гарантирую приватность, если что.
Эта засранка до чего-то докопалась, говорю я вам! Что значит «приватность», что значит «если что»? «Если» я захочу поплакаться ей в жилетку и сказать «о господи, это всё враньё! Вся книга – враньё! Это не наблюдаемый Х, это всё я, я, Я!!!»?
У меня паранойя, успокойся…
– Спасибо вам, но я не понимаю, о чём вы. Впрочем, мне неинтересно. Надеюсь, вам понравилось, – скомкано ответил я.
– Конечно, но… вы знаете, я нахожу удивительную схожесть между… между вами и вашим наблюдае-мым.
– Вы намекаете на проблему переноса? – быстро и нервно спросил я. – Уверяю вас, она исключена.
Эльфиха только пожала плечами:
– Или так, или материал вашей книги просто неверен, сами понимаете… – доброжелательно подмиг-нула мне и ушла по своим делам…
Ненавижу психологов…
____

– Знаете куда нас заводит жизнь? В никуда – вот куда. А что вы на меня так смотрите? Вы что, думаете, что ваши болезни посланы нам неким Высшим разумом в наказание или в качестве креста? Не знаю, как вам, но лично мне совсем не хочется жить во вселенной, в которой всё происходит по законам мести или высшего замысла, которого мне не понять. Мне кажется, что в этой группе мы учимся преодолевать проблему, так? Нас учат доживать – я ничего против этого не имею. Но вот поверить ради этого в божество – нет, нет, нет!
Меня учили, что критерии выздоровления психически неполноценного человека – это его способность участвовать в полноценной жизни общества: любить, работать, кооперироваться с другими, мыслить в рамках правил, заведенных культурой.
Но постойте, разве это не загон личности в тупое стадо?! Да и что такое культура сейчас? Если она и есть, то только лишь в облике рекламных роликов и прочих продуктов СМИ, цель которых состоит в том, чтобы заставить нас жрать. Нас превращают – если уже не превратили – в общество потребления, оформляют в рамки толпы, призывают размножаться, работать на чьё-то благо и хотят, чтобы мы хорошо себя чувствовали. Что? Вам плохо? Пожалуйста – вот вам больницы, вот спецучреждения – там вас полечат, и вам станет хорошо, и вы вновь вернётесь в благостное лоно сосущего большой член об-щества.
Нет, мне этого не нужно. Если право спокойно умереть покупается только в обмен на продажу своей души, то остановите поезд – я лучше умру таким, какой есть. И буду горд за это – пусть от гордости со временем мало что останется.
Что касается до остальных, то они ожидали чего угодно, но только не смерти. В смысле они, конечно, знали, что она скоро придёт за ними, но всё равно смириться с этим не могли.
Именно поэтому первое правило групповой терапии – признать неотвратимость конца. Да, поэтому все вначале произносят свой диагноз. Это вроде бы похоже на признание. Но я сам только-только понял, что произнести и почувствовать, как известно…
Плюс: вот что такое «лейкемия» или «ретинобластома»? Сложносочинённые умные словечки, за которыми, конечно, прячется очень много нехорошего и страшного – но вот разве какой-нибудь бабушке есть до этого дело? Ретино-, не ретино-, а всё равно это лишь докторский язык. Красивый и немного циничный способ сказать вам: «вы умрёте раньше, чем другие и вам, возможно, ещё и будет очень больно». Ну как тут что-то прочувствуешь?
– Юлия Владимировна, – щебетала эльфиха, – почему вы опять молчите? Не хотите ничего нам ска-зать? Как вы себя чувствуете?
– Отлично, – словно сделала всем одолжение она.
– Вы ходите на наши занятия уже почти месяц, приходите раньше всех, однако так ни с кем и не заговорили о своей проблеме, – тактично произнесла ведущая.
– У меня нет проблем, – отрывисто произнесла бабулька. – Доктор сказал: «вам надо ходить» – вот я и прихожу сюда. Всё это тупая говорильня, а вы все – слабаки! Свои проблемы при себе держать надо, а не ныть о них на каждом углу!
Ну прямо призрак моей мамы…
– Юлия Владимировна, это не каждый угол, – встрял Иваныч. – Мы собираемся здесь можно сказать конфиденциально, и никому не известно, что тут происходит. Это только наша тайна – ну, всё, что происходит здесь.
– Да хорош тебе! – агрессивно парировала бабка. – Ничего тут не происходит! Болтаете-болтаете – а зачем? Будто бы другим своих проблем не хватает! Нет, вам надо ещё и о чужих послушать!
– Да, но вы же тоже слушаете, – по-ленински прищурился Иваныч.
– Ну а что, доктор же сказал приходить… – тупо ответила она.
– Как поживает твоя семья? – не удержался я.
Вся группа затаила дыхание. Видимо мой разговор с бизнесменом произвёл на них впечатление – и они ждали, что вот и сейчас я обязательно сокрушу очередную скалу. Был ли я лучшим психологом по сравнению с эльфихой? Да.
И вот почему:
а. Я сказал «твоя» – не на «вы» (сократил дистанцию, ворвался сразу же в сферу личной защиты, обойдя главную линию обороны).
б. Семья – вот он, корень проблемы! (не хочет ни с кем общаться – значит все её связи такие, значит, точно есть проблемы в семье)
в. Грубость и замкнутость выводятся с помощью наглости. Их угодливый полушепот её только подстёгивал. И: её грубость – это не просто защита, а элементарный крик о помощи.
Просто же всё…
– Какая семья, – смутилась она, – причём она вообще тут?!
– Да при том, что такой дрянью…
– Антон, мы не оскорбляем участников, – мирно поправила меня эльфиха.
– Серьёзно? – бросил я. – А чем она здесь занималась весь этот месяц? Сидела на своей заднице и делала вид, что всё это выше её достоинства! Её величество, видите ли, побеспокоили, заставили общаться с придворными! – едко констатировал я. – По-моему, она тоже нарушила пару правил, так что ничего страшного, что и я понарушаю немножко…
– Антон, почему вы так агрессивны? – вдруг спросила хипповатая Татьяна.
– Я нормален.
– Вы беситесь, – ужасно мило возразила она.
– Меня в жизни бесит только три вещи, – я начал загибать пальцы: – то, что все девушки постоянно ноют о том, что парней заботит только секс, хотя сами они при этом всё время ходят с голыми задницами напоказ; то, что люди стали больше мастурбировать у экрана компьютера и то, что кто-то наивно думает, что сможет залезть мне в душу и выйти из неё, не получив ни одного удара по морде. Теперь ты понимаешь, под какой из этих трёх пунктов ты подходишь?
Лена молча посмотрела на меня. Отчего-то я не смог понять, что означает её взгляд.
– Антон, – сказала она, – ты замечательный психолог. Но ты не можешь разобраться со своими про-блемами в одиночку.
Да почему мы ушли от бабки?!
– Да, теперь я вспомнил, почему не перезвонил тебе, – в шутку съязвил я.
Лена улыбнулась, а в разговор встряла ведущая:
– Вы защищаетесь, Антон! Посмотрите, всякий раз, как речь заходит о вас, вы надеваете защиту, вы дистанцируетесь с помощью своего чувства юмора, или язвительных подколок. Ваш разговор с Анатолием, ваша перепалка с Юлией Владимировной – на мой взгляд они говорят о многом. Понимаете, каждый человеческий организм характеризуется тем, что он пытается помочь сам себе – излечить самого себя от болезни. Вы ничем не отличаетесь от других с вашими проблемами. Вы тоже пытаетесь помочь себе, но в то же время подсознательно боитесь этого – и поэтому проецируете свои проблемы на тех, кто наиболее похож на вас, и «помогаете» своими словами уже им, а не себе. Как вам это: вы были так жестоки к Анатолию и Юлии Владимировне потому что, видя в них самого себя, выражали таким образом свои истинные эмоции по отношению к себе. То есть – ненависть. Вы ненавидите самого себя.
– Да, – язвительно отозвался я, – просто «идеальная» интерпретация.
– И снова защита! – воодушевилась эльфиха.
– Это уже не смешно, мы словно на мечах дерёмся, а не делом занимаемся.
– А что в вашем понятии – «дело»? Вы пришли сюда, вы изложили суть своей проблемы, сказали, что у вас отсутствует равновесие в жизни, что…
Я легонько подался вперёд.
– Да. Но я не сказал, что мне нужна помощь, – и нацепил дьявольскую ухмылку.
Эльфиха ещё несколько секунд не могла сказать ни слова. Она точно не ожидала такого ошарашивающего аргумента: ну ведь как же так, пришёл – значит нужна! Значит нуждается! Она забыла, или просто не знала, что истинно нуждающиеся не могут ходить. Они лежат посреди огромного Ничто и вопят о помощи – и им либо помогают, либо нет.
– Тогда… – опомнилась ведущая, – тогда зачем вы здесь?
– Посмотреть, прицениться, – простодушно ответил я и оглядел всех находящихся в кругу.
Хипповатая явно обиделась на мои слова:
– Мы же не товар, чтобы к нам прицениваться!
– О нет, радость моя, – поправил я её, – вы ещё какой товар. Вот для неё например, – предательски показал я на эльфиху. – Для врачей, для психологов все вы – товар. Такая вот у нас, извините, профессио-нальная этика, ничего не попишешь.
Та покашляла.
– Я думаю, подрывать терапию – это не самый лучший выход…
– Да? А что вы мне скажете, что это в свою очередь уже какая-то моя гипер-оборонительная реакция? Супер-пупер-оборонительная?
Меня вдруг оборвала Лена. Она нежно положила свою руку мне на плечо и тихо произнесла – так, что пошедший было по кругу недовольный шепоток тут же стих:
– Антон. Мы… Я знаю, что тебе тоже плохо. Не отгораживайся от мира своим дипломом, своим званием психолога, своими знаниями людей! Ты пришёл сюда, чтобы тебе помогли. Если ты и говоришь, что всё иначе – то это ты просто придуриваешься, потому что я вижу, что ты очень гордый. Что ж, я сама была такой, помнишь? Да буквально несколько недель назад! Помнишь, я пришла на терапию с ноутбуком, вся такая умненькая, вся такая успешная? Это ведь было смешно, потому что на самом деле я вся так и кричала о помощи. И кто это увидел? Ты! Но теперь ты не способен увидеть это в самом себе! Я догадываюсь, что дар – а у тебя дар, я верю! – видеть, слышать эти крики вокруг себя – это большой крест. Я не представляю, каково тебе. Но не разрушай свою жизнь! Не разрушай то, что происходит рядом! Быть настолько брезгливым, чтобы оттолкнуть руку помощи – это уже безумие. Ты теряешь свой ум? – нелепо спросила она в конце.
Я опустил голову и немного подумал.
Я лучший психолог по сравнению с эльфихой, а уж Лена – так и вовсе мелкий бухгалтер, которая если что-то и знает, так это как высчитать процент, да НДС. И ни хера она не знает, зачем я сюда пришёл, с какими целями! Я пришёл сюда – да! – посмотреть! Посмеяться, повеселиться. Я пришёл в цирк! Но вот пришло время, когда клоуны выбирают добровольцев среди зрителей для того, чтобы поднять их под купол – и их выбор пал на меня…
Что ты городишь?! Какой выбор? Ты знал, куда идёшь! Ты изначально был подставным зрителем!
– Какая твоя цель, Антон? – требовательно спросила эльфиха.
И ничего не щёлкнуло у меня в голове!
– Жить дальше.
Ничего…
____

Было уже довольно поздно. Не для меня, а вообще с общелюдской так сказать точки зрения. Восемь вечера. «Темнота друг молодёжи» – так кажется говорят. Да, знаю я ту молодёжь, чей она друг!
– Нет же, ты не неисправим! – спорила со мной Лена по выходу из онкоцентра. – Я вот, если честно, тоже не на первом же сеансе открылась им. Сначала мне вообще хотелось этой Юлии Владимировне врезать, да посильнее.
– Почему же это? – хотя можно было и самому догадаться…
– Она сказала, что я – маленькая девочка. Ну ты представь!
– Да, просто тяжелейшая травма! – театральным голосом отозвался я. – С твоими умершей матерью и никудышным отцом ну просто ни в какое сравнение не идёт!
– Смысл в том, – подняла Лена руку, ничуть не задетая моим ответом, – что ты должен перебороть себя, перебороть желание быть дальше от людей, быть вне их. Оксана…
– Кто? – не понял я.
– Ну… ведущая. Её зовут Оксана, – растерялась было Лена. – Ну так вот, она говорила, что наша группа – это настоящая модель общества в миниатюре. Все наши проблемы коренятся в том, что мы боимся выйти на контакт с людьми, что мы потеряли из-за болезни ощущение своей… как бы так сказать… социальности что ли. Преодолевая себя, общаясь с группой, доверяя ей, мы восстанавливаемся и вновь…
Ага!
– Да, вот что – вновь? – поймал я её. – Что? Ты выздоровеешь, опухоль в твоей или моей голове станет меньше? Расплачется от всех этих соплей и утечёт?!
– Почему ты такой агрессивный? – повторила Лена вопрос хипповщицы Тани. – Я же спокойно гово-рила…
– Не знаю, почему, – честно ответил я.
Морозы вернулись в Москву, несмотря на то, что на дворе уже были первые дни марта.
Ветер подхватывал пласты грязного снега с тротуара и дороги и разносил их по разным концам города, заставлял уворачиваться от его потоков, дышать им… В свете оранжевых фонарей эта бесноватая метель казалась обрывками гигантского червя, располосанного кем-то на части и подхваченного ветром.
Почему я такой агрессивный? Что вообще такое агрессия? Когда ты бьёшь посуду, когда ты ломаешь мебель, когда ты ударяешь человека, когда ты просто сидишь и рвёшь на себе волосы – всё это бессмысленный выход энергии. Той, что мы копим в себе, которая оседает на дне нашего организма и которая вот точно так же, как и этот снег выходит затем из равновесия и начинает летать, летать… Но кто же здесь, в этом сравнении ветер, что выступает в его роли? Ведь мы забыли про одного очень важного актёра!
Слишком много неизвестных. Меня всегда это бесит. Я должен знать всё. Меня обвиняют в защите – не в той, которая нужна для разумного выживания, а в той, которая это самое выживание превращает в жизнь. В жизнь, полную стёбом над остальными. Поэтому и обвиняют. Тоже так хотят. Завидуют.
– Куда ты сейчас? – спросила Лена, когда мы уже перешли шоссе и подошли к «Каширской».
– Домой, куда же ещё? – пожал я плечами.
– Ну тогда ответь мне на последний вопрос.
– Какой?
– Почему же ты мне тогда не позвонил? – остановилась она.
– О-о, – присвистнул я, – там была весёлая история с избиением, травмпунктом и потерей всего нажитого имущества. Кроме квартиры, – улыбнулся я.
Дальше сценарий очень даже простой. Мы возвращаемся к полунемой сцене на терапии Л-50 и вос-крешаем в себе все те вопросы, которые мы не смогли друг другу задать просто потому, что выглядели оба так же плохо, как и чувствовали себя.
И вот теперь мы оба в отличной форме – за исключением конечно остаточного явления от прочищенных «групповухой» мозгов – и готовы играть ожидаемую роль мужчины и женщины. Может, я слишком просто смотрю на мир, но да, сейчас мы разыграем не много ни мало – секс. Я уверен в этом.
– А где ты живёшь?
– На «Речном вокзале». Мне сейчас по прямой и…
– Ой, да поздно уже. Может, поехали ко мне? До меня тут недалеко.
– Ну… – деланно призадумался было я.
– Брось, всего лишь одна чашка чая. Ты мне должен, – подмигнула мне Лена. – Не отмажешься! Идём?
Я, улыбнувшись, кивнул.
Конечно, я мог состроить тупорылого девственника, и спросить: «ой, а как же тогда я так поздно домой поеду?», а потом типа догадаться: «а, да я у тебя останусь?!»; или сыграть типичного такого мачо-шутника и перефразировать её слова: «что ты сказала: на палку чая?» Смешно говорить, но ведь есть люди, готовые всерьёз произносить эти заклишированные фразочки. Бог ещё не настолько пьян, чтобы отключать убогость…
А такие люди, как я иногда просто молчат. Да, научитесь молчать! Иногда. Увидите: дивиденды придут к вам!
Возвращаемся обратно к Лене.
К слову, она была не просто бухгалтером. Она работала не где-нибудь, а в структуре «Газпрома», причём довольно близко к «верхушке» нашего большого отечественного газо-доильного аппарата. С самими газовыми вышками дел, она, конечно, не имела, но всё равно зарабатывала достаточно для того, чтобы позволить себе Audi A8 помадно-бардового цвета и квартиру у живописной набережной в районе «Садового» – возле «Павелецкой».
– Такой ты мне больше нравишься, чем деловой, напыщенной, – прокомментировал я её последние перемены в образе.
Не только, как оказывается, в нём.
– Спасибо. Я, кстати, уволилась с работы.
– Серьёзно? – удивился я. – То есть с газовиками покончено? И что это ты так вдруг решила?
– Не вдруг, – пояснила Лена, – а после нашей первой беседы. Ну и после того, как я записалась на групповую терапию.
– Хм, – задумался я, – резковато ты отреагировала на наш с тобой разговор, тебе не кажется? А «групповуха» так вообще того не стоит…
– Осуждаешь? – с лёгким намёком на вызов спросила она.
– Да нет, с чего бы? – искренне ответил я.
Мы встали у перекрёстка. Красный свет. Туча машин вокруг. Вечер пятницы, что ж поделаешь. Пробки, ритм движения в десять километров в час – это ритм биения здешнего чёрного полумёртвого сердца.
– Ты ведь понимаешь, – продолжала Лена, – что ты не первый, кто пытался заговорить со мной на эту тему. Да-да, в тот самый первый раз, на терапии – про то, что жизнь моя сущий фарс, что пора что-то менять… Но только из твоих уст это звучало более убедительно, может у тебя дар какой-то убеждать – не знаю... Ведь те, кто беседовали со мной до тебя – им было либо наплевать, либо на самом деле это они сами хотели поменяться, но проецировали…
– Слушай, – замахал я руками, – ты прекращай ходить на эту психо-групповуху. А слова мои показа-лись тебе какими-то особенными не потому что у меня дар или что-то ещё, а потому что я был и являюсь таким же больным, как и ты сама.
– То есть, всё так просто?
– Ну а зачем усложнять-то? Это ни в коем разе не ставит сказанные слова на другую полку и не меняет их смысл. Просто я говорю тебе: иногда, чтобы прочувствовать его – смысл-то! – нужно либо хорошенько подумать башкой, либо услышать эти слова в какое-то определённое время, либо просто услышать их от соратника – то есть в данном случае от меня.
– М-да, – хохотнула Лена, – и кому из нас пора завязывать с психологией?
– Эй-эй, я вообще-то этим деньги зарабатываю! – улыбнулся я. – Да и не нужно быть психологом, чтобы понимать эту жизненную чушь.
Мы проехали было сотню метров – и опять пробка. Лена, надо сказать, очень неплохо водила машину. Нагло проныривала во всевозможные пустоты, материла «чайников», открыто ненавидела ДПС-ников…
– Ну а всё-таки, почему же ты ушла с работы-то?
– Не знаю, – задумчиво ответила она. – Просто я призадумалась: а действительно, зачем мне доживать эти чёртовы годы в офисной волоките, зачем делать вид, что ничего нет?
– Здрасте! Не делала ты никакого вида! Ведь если бы это было так, то ты бы и на лечение не записа-лась, а нашла бы сотню причин для того, чтобы вместо Л-50 попивать кофе из офисного аппарата, – весомо заметил я.
– А вот теперь уже ты сам всё усложняешь! – ткнула в меня пальцем Лена. – Сам же только что говорил…
– Ну… да, – оправдывался я, – говорил, но говорил про другое.
– А тут что?
– Ну а тут… совсем другое, – тупо повторил я.
– Что – другое? Выходит, есть вещи простые и есть сложные?
– Да, есть кирка, а есть бензопила. Хорошая метафора? Понимаешь, эта твоя ситуация видится мне вот как: ты мечешься из крайности в крайность. Твой уход с работы, твоя смена стиля – всё это из той же оперы, что и мысль о том, что ни в коем случае нельзя меняться.
Лена, недолго думая, ответила просто:
– И что с того?
– Как – что? На глубинном уровне ты ни капли не изменилась – вот что. Одна потребность просто сменила другую, одела другую одежду, накрасила личико покрасивее, но смысл-то один и тот же.
– Да, но… что с того? – иронично спросила она. – Я хожу на групповую терапию, я пытаюсь понять себя, исправить что-то в себе. Оксана…
Я поморщился.
– Не нравится она мне.
– Почему? Милая девушка…
– Нет, скорее она – эльфиха с синдромом чрезмерной милости.
– Умная…
– Ну конечно, – ядовито кивнул я, – не смогла этого идиота-бизнесмена продуктового раскусить. Я уж про ту старуху молчу. Дала бы она мне время, я…
– …продолжал бы бесцельно что-то изучать, интерпретировать, – закончила за меня Лена. – Зачем тебе всё это? Ты постоянно то и делаешь, что что-то оцениваешь, взвешиваешь. Прямо как учёный со своей передвижной лабораторией! Оксана, по-моему, правильно тебе сказала, что ты таким образом защищаешься, – рассуждала она, – подпитываешь свою собственную агрессию.
– Да, она меня просто мастерски раскусила, – съязвил я.
– Не знаю, раскусила или нет, но чай я с тобой буду пить только если ты пообещаешь отключить своего Фрейда, – хохотнула Лена.
Я не стал ей говорить про рефлекс психолога и тонкости его бытия. Реагировать на говно, на мясо, на слова о говне или мясе – это словно мелкое-мелкое лакейство перед чем-то крупным. Выискиваешь маленькие крупинки чего-то и собираешь по ним целую картину. Получается не всегда. Например, ты никогда не поймёшь самого себя – как ни старайся.
– Твои слова на самом деле зачастую мешают переменам в людях, – сказала вдруг Лена. – Ты резок, иногда груб, бестактен. Не знаю, я конечно же не разбираюсь в тонкостях твоей науки, но думаю, что это тебе очень сильно мешает.
– Крест того, кто изучает говно, – ответил я, – заключается в том, чтобы пахнуть, как говно.
– Люди вокруг – не говно.
– Да, они просто мелкие-мелкие засранцы, – отшутился я. – Не всё ли равно, что и как я говорю? Ну хорошо, ты придерживаешься того мнения, что мои слова мешают переменам в людях. Но ведь мы говорим с другими людьми не для того, чтобы поменять их. Да и психология зациклена не на этом.
– А на чём же?
– На другом, – не найдя внятного ответа, буркнул я.
– А ты хотел бы поменять самого себя? – вдруг спросила Лена.
– Нет, – недолго думая, ответил я.
Она улыбнулась:
– Да я знаю, что ты сейчас скажешь: что люди не меняются, что ты пришёл на терапию поприкалы-ваться над остальными, понаблюдать за шоу идиотов и всё такое. Но ведь это неправда! Мне кажется, ты очень хочешь измениться, ты жаждешь этого. Но просто не знаешь, с чего начать. И уж точно никому не хочешь говорить.
– Хорошо, – кивнул я, – может быть маленькая часть меня и вправду этого хочет. Но, – и я заговорил о ней, – ты ведь сама не знаешь, каким я был раньше, какой я сейчас, что я замыслил…
– Ты это к чему?
– Ты не узнаешь, что со мной будет потом, а если и узнаешь, то не найдёшь отличия между мной-прошлым и мной-будущим, согласись. Я для тебя – эфемерное, нечёткое образование. Если во мне перемены и пройдут – то к чему они приведут? Давай скажем откровенно: либо я тебе понравлюсь, либо оттолкну от себя. У нас с тобой был всего лишь один разговор. Вот сейчас – второй. И я в силу своей профессии знаю тебя как облупленную, а ты меня – не знаешь совсем. Зачем тебе говорить о переменах во мне? Ты говоришь о том, чтобы я как-то поменялся для тебя, для него, для всех! Тебе во мне что-то не нравится? Ну, по крайней мере, я знаю одно: да, тебе не нравится моя манера общения. Но тем не менее я тут, в твоей машине, а скоро буду и в твоей квартире. К чему тебе говорить о моих переменах?
Лена пожала плечами.
– К тому, что отсутствие перемен – стагнация – это тоже провал, это отсутствие развития.
– Это в тебе бухгалтер говорит, – махнул я рукой, – всё это дерьмо посредственное про развитие, не-развитие… Человек развивается всегда. Независимо от того, что про это говорят люди со стороны.
– А наркотики – это тоже развитие? – ковырнула Лена.
– Во времени – да, – уклончиво ответил я. – Слушай. К чему нам говорить о развитии, если мы с тобой под конец всё равно умрём от одной и той же хвори?!
– Ага, значит задай себе такой вопрос: зачем тогда вообще организуются эти психологические группы, эта терапия?
– Ну как зачем? Это всё для идиотов, которые боятся смерти – вот зачем, – для меня это было как «дважды два – четыре».
– А ты не боишься? – сомневающимся тоном спросила меня Лена.
– Это ты боишься, – парировал я.
Та тяжело сглотнула.
– Если я чего-то и боюсь – так это умереть одной, в одиночестве. Те люди, в группе – они все думают о том же самом…
– И ты думаешь, что проблема разрешится, если создать кружочек с фиктивными семейными такими связями, который будет постепенно распадаться – по мере смерти его членов? Вот он лозунг: «давайте умирать вместе!» По мне, так лучше жить в одиночестве. Жить, а не умирать.
– Но если смертный приговор уже вынесен?!
– И что? – с вызовом ответил я. – Жизнь в камере смертников – тоже жизнь. По мне, так она даже намного интереснее.
Лена вздохнула.
– Вот представь. Я ушла с работы… и оказалось, что у меня нет никаких друзей. Были две подружки, и им я сказала, почему я на самом деле ухожу – рассказала о своём диагнозе. И что ты думаешь? Ну поплакали мы вместе, ну попили водочку у меня на квартире – и всё! Больше я им не нужна! Никому не нужна!
– Никто не хочет смотреть на то, как ты увядаешь. Даже не потому, что не хочет проливать лишнее ведро слёз, а потому что он обязательно увидит в твоей смерти самого себя. И испугается.
– Да, но страх обычно быстро проходит! И вот он уже по идее должен был пройти – но никто не воз-вращается ко мне! Никому не хочется общаться со мной как раньше!
– Может, это потому, что любой разговор с тобой упирается в рак? – осторожно спросил я.
– А, то есть со мной им просто скучно, так что ли? – зло переспросила Лена.
– Нет. То есть, может быть да, – запнулся я, – но причина в другом. Страх – он, может быть и быстро проходит, но столь же быстро и возвращается. Он цикличен, как переменный ток в розетке. В том, что никто не хочет возиться с умирающей нет ничего странного. Слишком большой груз для совести.
– Ага, а бросить умирающую – тут с совестью всё в порядке? – огрызнулась она.
– Нет. Тут она просто вообще не имеет значения. Тут она ещё не вступила в бой. Человек сначала поступает рационально, а включится ли совесть или нет – это уже зависит от того, насколько тяжёлый выбор пришлось принять, и каковы оказались последствия. И если, например, в результате тебе на душу не упал камень в виде умирающей подруги, если жизнь продолжила идти легко и просто – то значит, ты сделал правильный выбор. И совесть просто не проснётся.
– Неправильно всё это, – тихо ответила Лена. – Просто неправильно.
– Да, вот оно: жизнь меняется вокруг нас, а мы не поспеваем. Ведь вот он, истинный вопрос о переменах: вначале меняется мир – затем ты замечаешь, что член у тебя, например, стоит уже не так крепко, как раньше – и вот перед тобой встаёт проблема: меняться, или нет? Ты можешь смириться с тем, что тебе более не вкусить женского плода, или можешь закупиться «Виагрой» и радоваться бодреньким, но искусственным стоячком.
– Послушай, – раздражённо отозвалась Лена, – тебе обязательно говорить обо всём именно так?
– Как?
– Обесценивающе – вот как.
Я ничего не ответил.
Мы наконец приехали. Лена лихо перестроилась в крайний ряд, а затем юркнула в освещённый переулок. Высотный жёлтоватый дом сверкал зажжёнными в квартирах лампами и отражённым от приклеенной к стенам наледи блеском. Машин рядом не было: все ставились в подземную стоянку, куда, собственно, мы и заехали.
Припарковывались молча. Наконец, выйдя из машины, я бросил Лене отдающимся гулким эхо голо-сом:
– Послушай. Я понял, почему тебе так важно говорить о переменах. Если тебе так много во мне не нравится, то что я здесь делаю? Одиночество заставляет тебя идти уже на такие крайности?
Лена удивлённо сдвинула брови.
– Это не крайность. Просто ты мне нравишься.
____

Тёма пришёл ко мне следующим вечером, когда я уже был подвыпивший и аморфный.
Мерзость вернулась с наступлением нового дня и усугубилась с первым глотком алкоголя. Я не был любителем переживать о вчерашнем дне – ни об одном из всех моих вчерашних днях за всю жизнь. Такой уж я человек. В этом моя защита, моё существо.
– Где ты вчера был?
– Неважно, – буркнул я.
Я вытолкнул всё из своей памяти, как мы иногда выкидываем непонравившиеся нам игрушки; как иногда мы выбрасываем из жизни друзей; как иногда мы напиваемся просто для того, чтобы забыть.
По привычке я сделал это с особым цинизмом и апломбом, присущим, наверное, только мне, отли-чающим меня от остальных людей. Это давало мне повод, сказать, что я «не такой, как все», да только что возьмёшь с этого звания?
Только его плоды: ты вновь всё выбросил, ты вновь всё забыл.
И ведь не потому, что всё ужасно. А потому что… потому что…
– Да, – вызывающе закивал Тёма, – совершенно неважно знать, где был и что делал человек, в недавнем прошлом наркоман и почти уголовник!
Я устало поморщился. И не устал же он повторять одно и то же!
– Да… там да сям… Важно другое…
– Что?
Мне привиделись коридоры онкоцентра…
– То, что туда я точно не вернусь… Бесполезная затея…
И никаких больше пояснений. Ни ему, ни самому себе.





Глава 14

– Почему ты ушёл из группы? – Лена позвонила мне через несколько дней.
– «Битлы» предложили мне сумму больше и персональную гитару, – отшутился я.
– Очень смешно, – слышал я её укоризненный тон. – Но всё-таки, почему?
– Я не готов пока говорить на эту тему.
Лена немного помолчала.
– А на какую готов?
Я был сух и непреклонен:
– Пока – ни на какую.
Я был Колумбом, вернувшимся из новой Индии, которую потом – хрен поймёшь почему – в честь какого-то заштатного макаронника вообще назвали Америкой. Я должен быть возмущён этим фактом – точнее должен был бы быть возмущённым, ведь возвращаясь к параллели с Колумбом, чтобы узнать о том, что Америку назвали Америкой, мне нужно было бы умереть и проваляться в земле лет этак двести, а затем восстать…
А пока что я валялся в своей кровати не в силах приготовить пожрать или сходить за пивом. Посредственные времена взывают к посредственным метафорам. Бездна взывает к бездне…
Я пропускал лекцию. Подлиза звонила мне столь активно, что я вовсе отключил телефон.
– Вы придёте? Мы вас тут всей группой ждём! – возмущалась она.
– Можете идти домой, – сквозь пьяный сон отвечал я, и раз за разом бросал трубку.
Нет, я был наполовину Колумбом. Тот всё-таки сумел привезти с собой в Испанию тучу награбленного золота, а я лежал тут в полунебытии, в резервуаре, до краёв полном самоуничижения.
Это не признак расширения болезни или какой-нибудь очередной сезонной нездоровости. Это даже не похмелье, ведь с похмура размышляется, честно говоря, даже как-то лучше… Хотя и больно.
Неужели это всё пресловутые перемены? Весь мир так достал меня с ними, так достал навязывать мне их, что я готов был уже орать об этом на центральной улице, но оказалось, что всё-таки нечто изменилось. Видимо, один из сотни товаров психиатрической ярмарки всё же проник в щель моего сознания. Хреново, когда тебе в дом проносят новую – весьма пакостную – вещицу без твоего спроса. Всё равно, что поселить у себя в прихожей бомжа из метро, чтобы он своим видом тупо давил на твою совесть.
Жаловаться на это не стоит. Разбитость, которую я сейчас чувствую – не более чем результат вчерашней пьянки с самим собой. Так это обычно делают алкоголики и наркоманы: убегают от общества с помощью своей вредной привычки. Причём не за счёт именно глюков, опьянения и прочих приятных последствий приёма, а именно за счёт похмелья и того, что весь следующий день ты будешь блевать, стонать, хрипеть и ходить по дому, словно приведение.
Сколько я уже сталкивался и с жалостью и с праведным гневом по этому поводу! Обращать на них внимание – значит действительно принять на себя все обвинения в том, что ты-де и «ненавидишь себя» и «хочешь убежать от жизни», и прочее и прочее. А стоит принять их, как вокруг тебя тут же возникнет толпа молящихся уродов, которые так и будут нудить о спасении души. Хотя в них есть одна очень хорошая черта: они позволяют сбежать от ответственности. Любой.
А как же ответственность перед самим собой, скажите вы? Да какая к чертям ответственность?! Если у тебя болит душа – найди проститутку, если болит голова – достань таблетку экстази. Их ведь для того и придумали – чтобы тебе херово не было.
Чем лучше семья, чем лучше ибупрофен или цитрамон? Чем это всё лучше шлюх и наркоты?! Ничем. Название лучше, рекламируют их – лучше. А так – одни только минусы! На семью тратится больше времени, чем на шлюху, больше денег, больше нервов. На любую семью – даже если она состоит только из тебя и твоей мамы.
Мама… Давно она мне не звонила…
Я вспомнил о том, что так ничего ей и не сказал. Почему вспомнил? Чёртова группа, чёртова эльфиха – они что, сумели на меня повлиять?!
Я знаю, что сейчас я очень похож на посредственного полуромантического дебила современности – ничем не лучше какого-нибудь эмо-боя из подъезда. Я теперь понимаю, почему у нас так много самоубийц. В современном обществе стало непопулярно хранить свои тайны в чужих мозгах. Всё теперь кипит в твоём собственном мозго-котле. Хорошо ли это, плохо ли – не знаю. Лично я – за. Я за общение с самим собой. Но ладно я – меня ведь учили этому объективному в-себе-общению. А других – нет. Мы постепенно становимся американцами – я не про частые сексуальные контакты и раннюю мастурбацию, я про эгоистичность. Но у них-то для этого есть доступный психоанализ. А у нас – всё ещё только разговор с мамочкой на кухне. При этих разговорах не обсудишь ни проблемы переноса, ни травмы детства, ни тайные желания. Ну разве что мамашка предъявит тебе, что ты такой, потому что тебя роняли пару раз.
Может нам стоит внести законопроект о преподавании психоанализа в седьмых-восьмых классах, чтобы затем навоспитать – да! – уродов-одиночек, но не самоубийц и нариков-маньяков?
А что же Лена?
Почему я рассуждаю о чём угодно, только не о ней?
Чёрт, Лена стала чем-то новым в моей жизни. Первая с ней встреча в онкоцентре – во время «ширя-ния» капельницей Л-50 – была, что называется, из разряда типичных, ничем не запоминающихся. При-шёл, лёг, получил капельницу, поиздевался над человеком (или «залез ей в душу») и со спокойным сердцем ушёл. Да, не позвонил. Ну а кто же в наше время звонит? Телефоны – это прекрасная вещица, но я предпочитаю общение личное. Или полное отсутствие такового. Потому что трубку можно бросить в любой момент – едва тебе что-нибудь не понравится – а вот тет-а-тет, уж будьте добры, слушайте всё и до конца! Бросить трубку – это из того же разряда невротичного арсенала, что и желание «нажать Esc» у детишек, повёрнутых на компьютерных играх, или желание «выйти из Матрицы» у мескалинщиков. Зачем нам вообще общение, если мы его то и дело желаем оборвать?
И вот, вторая наша с Леной встреча. Случайная? Да пусть и так. Да пусть и «уготованная судьбой» – что от этого меняется?
Что меняется от того, что молодой человек, подыхающий от скуки и рака не находит ничего веселее того, чтобы придти на эту мозговую «групповуху»? Он просит о помощи? Ой, давайте не будем влезать в его мозги!
Она? Она – да. Она пришла, сложила руки на груди и прямо сказала: «мне нужна помощь». Возможно, к третьему сеансу, после которого она бросила работу и разорвала все контакты с окружающм её человечеством, она рассказала эльфихе всё то же, что она сказала тогда, во время первой встречи мне. Возможно, теперь группа знает о её проблеме и её страхах. Поможет ей это?
Бабки, сидящие у подъездов, тоже знают всё и обо всех. Помогает это кому-то?
У хипповатой, бизнесмена (даже у него!) и остальных ещё есть близкие и родня. Они помогут – это точно. Вокруг онкологии и прочей смертной дряни всегда сбегается два или три родственничка, норовящих помочь и смягчить последние дни. В одиночестве мало кто остаётся.
Но всё же остаётся. Лена. Я.
Вот он, вроде бы, объединяющий момент! Но нет… что-то не то…
Вот ведь коллизии жизни: мы оба умираем (от одной болезни, кстати), мы живём практически одинаковой жизнью. И вот теперь, когда я, наконец, узнал всё это… я говорю «пока – ни на какую!» – и нажимаю «сброс». Esc. «Выхожу из Матрицы»…
М-да, не суди, как говорится…
____

Я понял, что мне нужно во что бы то ни стало встретиться с Платоновым. Повод был.
Вы знаете, вам всем известно, что конец имеет особенность приходить внезапно. Вот ты вроде бы подводишь к нему, подводишь, а он всё равно – бац! – да и наступит раньше. Всё равно – раньше.
Что, как – конец?! А где же два года, а как же Л-50?! В прошлом. Всё в прошлом. И кажется, это всё. Сейчас я ещё в состоянии мыслить и говорить эти слова, а потом…
– Михаил Алексеевич, спасибо, что смогли меня принять, – мямля поприветствовал я его.
Он взглянул в моё лицо и забеспокоился:
– С тобой всё в порядке?
– Нет, – выдохнул я.
Он предложил мне сесть.
– Что, болит? – он смотрел на меня внимательно, будто бы какая-нибудь морщинка или пятнышко на лице могли сказать ему о том, что со мной происходит.
Я потёр лоб.
– Бывает, да. Очень сильно. Иногда бывает так сильно, что даже…
– Даже что?
– Даже LSD не помогает… Не так, как раньше…
Платонов недовольно хлопнул по столу.
– Так ты продолжаешь…
– Нет-нет! – уверил я его. – Я употребляю не чаще двух раз в неделю. И только… – тут я соврал: – только когда голова ну очень сильно болит. Я… я читал, что это помогает…
– Ага, – отстранённо произнёс Платонов, – ну… ну вообще-то да, помогает. Но такое лечение нелегально. Ладно, к чёрту. Теперь… теперь помогать перестало?
– Не то чтобы перестало… иногда помогает, иногда боль всё равно пробивается сквозь наркотик… и… боли… боли – это ещё не самое страшное.
– Что ещё? – заинтересовался он.
– Мне кажется, что я схожу с ума.
После этих слов мы немного помолчали. Платонов смотрел на меня взглядом, который можно описать, как смесь недоверия с сожалением. Я чувствовал себя потерянным, выброшенным. Соображают ли шизофреники, что они больны? Я понимал, что нечто не так – значит, всё ещё было не так уж плохо.
«Неплохая самозащита», – подумал я про себя.
Ты не сходишь с ума.
– Что конкретно с тобой происходит? – с расстановкой спросил врач, достав бумагу и ручку.
– Вы знаете, – начал я, собравшись с духом, – жизнь – она словно книга, да? Я своим студентам всегда говорил, что человек – это книга. Сплошное повествование, пробегая взглядом по которому мы идём вслед за ним – за главным героем – до самого его конца. Моя жизнь – она тоже словно книга. Но я заметил, что я повествую уж слишком отрывисто, обрывисто я бы сказал. В последнее время в рассказе потерялся порядок и я иногда откровенно теряю нить…
Платонов посмотрел на меня, как на и впрямь сумасшедшего:
– Не понял…
Я вдруг почувствовал азарт:
– Ну как же вам объяснить… это словно говорить вслух, произносить всё то, что происходит с тобой – как будто бы тебя слушают – и внезапно обрываться и говорить совсем о другом. О будущем, о прошлом. То есть мысль воображаемого писателя как бы скачет с эпизода на эпизод и временная граница совершенно стирается, потому что этот писака, видите ли, не принимает время за важную конструкцию! Вот сейчас, например, я сижу с вами, и сюжет этой воображаемой книги говорит именно об этом моменте – о настоящем, о том, что происходит сейчас, о нашем разговоре. Но в следующем абзаце всё неожиданно обрывается, посредине ставится чёрточка – и всё переходит на те события, которые хронологически произошли позже…
____

Тяжёлое пробуждение – и я понимаю, что я всё ещё жив, что жизнь всё так же плоха, и что я не убирался в квартире уже около месяца. Фактически всё здесь осталось в точности таким же, как и во время памятного совместного визита Тёмы и вызванных им спасателей. Здесь история словно остановилось, время упёрлось рогами в стену и по инерции продолжало пытаться идти вперёд.
Сколько у меня было таких поганых пробуждений, таких поганых «восемь-ноль-ноль» на часах? Множество. Сколько ещё будет? Столько же – будь уверен. Выходит, считать свою жизнь вот такими вот мгновениями, использовать их вместо стандартной единицы отсчёта?..
То, о чём мы говорили с Леной – вот о чём я сейчас точно думаю – всё это правда. Всё это о том, что на самом деле творилось со мной. Я раньше никогда этого не замечал: даже эту самую неубранную квартиру – не замечал! Точно так же собаки не замечают оставленное ими на тротуаре дерьмо – просто потому, что оно – непосредственная и вроде бы сама собой разумеющаяся часть жизни. Херовой жизни.
Да, вот наконец в ней появился тот человек, который позволил мне это разглядеть. Человек-зеркало. Все люди – зеркала. Мы видим в них то, что боимся разглядеть в самих себе. Мы всегда рассчитываем на то, что это они – такие-то и такие-то, а уж мы-то – не-ет, мы совсем другие, мы не такие.
Только сейчас я понял: что плохого в том, чтобы два человека помогали друг другу? И дело вовсе не в медленном совместном угасании, а в том… чёрт, да пусть и в угасании! Почему я так быстро отпрыгнул от неё, словно от огня? Ответ предельно прост: я испугался. Как собаки пугаются отражения в зеркале. Мы были такими разными и такими одинаковыми...
Это не «бабочки в желудке». Эти бабочки и прочая сопливость – это всё херня по сравнению с тем, что было у нас двоих.
Я сейчас краснею? Да. Иногда это случается. Антисоциальные ублюдки влюбляются. В самих себя. Но если они увидят себя в другом… Вот ведь любопытно: даже великий нарциссизм способен творить вокруг себя прекрасные вещи.
Не зря, наверное, нарцисс – это также и цветок…
____

– …или наоборот, – уверял я Платонова, – вдруг появляются сцены из прошлого, из того, что уже было со мной, но я вижу это словно в первый раз… То есть это как будто какая-то лихо закрученная сюжетная линия! Читатель узнаёт о моей жизни вместе со мной!
– М-м-м, читатель?
____

Ещё час назад я сидел в раздражающем кружке групповой терапии, а теперь я был в квартире Лены. На нас не было одежды, мы прикрывались только одеялом – от кого, от чего? – от стен её квартиры, от московского неба, видимого из окна.
Мы лежали друг напротив друга. В полной темноте. Лишь легонькая полоска света едва касалась уголка кровати.
Квартира у Лены была очень просторная; «Слишком просторная для одного человека», – думал я. Если бы я жил в ней один, я бы со временем точно сошёл с ума от своего рода агарофобной клаустрофобии, если можно так выразиться. Каждое твоё движение сопровождается эхом – очень символично, надо сказать. Очень похоже на жизнь – в которой каждое действие всегда влечёт последствия. Ну просто не квартира а демонстрационная модель!
– О чём ты сейчас думаешь? – нежно спросила меня Лена.
– О твоей квартире, – честно ответил я.
Она хихикнула, перевернулась и положила свою руку мне на грудь.
– А ты… ты можешь быть несерьёзным. Таким ты мне больше нравишься.
Я сдавленно улыбнулся. Какой-то не совсем приятный комок вдруг возник в горле. Я впервые чувствовал себя неудобно в постели с абсолютно голой девушкой! Ну просто как на экзамене, к которому я оказался не готов.
– Да… – отвечал я на её слова, – даже психологам свойственно иногда брать перерывчик.
За окном начиналась ночь.
Для меня же сном даже не пахло. Лену тоже пробило на разговоры. Это очень важный момент. Я могу отказать ему в важности для себя; но для неё – он уж точно такой. Самый, быть может, важный за последнее время.
Но стоп! «Отказать в важности для себя…» Зачем? Зачем мне что-то портить себе? Может, уже хватит? Что, тебе не хватает, что ли?!
– Послушай, – начала вдруг она, – Ты такой не для всех, правда?
– Не нужно переоценивать то, что нас сейчас, в этот самый момент объединяет.
Идиот!
Страсть к разрушению – та страсть, которая скорее является просто-напросто привычным для меня инструментом – вновь взяла верх. Однако я смотрел в глаза Лене и начал задаваться вопросом: а может, это не страсть вовсе? Может, это просто маскировка?
– Ведь ты несчастлив, – озвучила она мои собственные мысли.
– Неужели это так заметно? – небрежно ответил я.
Она медленно провела рукой по моему животу.
– Нет, конечно. Никто этого не показывает. Что бы ты там ни говорил, но никто и никогда не покажет такого. Это слишком интимно. Это слишком больно. Мы ведь все так защищаемся, да? За что тут винить? У тебя масса поводов скрываться, быть ненастоящим, я вижу это. То… то, что ты говорил… насчёт наркотиков… это правда?
Я неуклюже потёр лоб.
– Что именно?
– Зачем тебе они?
– Не стоит судить об этом понаслышке, – загадочным голосом ответил я. – Тут всё не так просто, как тебе кажется…
– Когда я видела свою мать, – тут Лена прижалась ко мне ещё сильнее, – то всё как раз казалось мне предельно простым. Я была ещё ребёнком, но и сейчас – даже по прошествии многих лет – ничего для меня в этом деле не усложнилось. Ты говорил мне сегодня: «не усложняй», и знаешь, да, тут нечего усложнять. «Тут не всё так просто?» Ты же знаешь: меня не устраивает этот ответ. И тебя самого он не устраивает.
– Здесь нет правильного ответа. Хотя многие считают иначе. Для меня правда заключается лишь в том, что иногда наркотики помогают.
– От чего?
– Головные боли, – начал перечислять я и запнулся. – И… и…
– Одиночество?
Я криво улыбнулся.
– Не все наркоманы одиночки.
– А я не сказала, что ты наркоман, – просто ответила Лена. – Да ты и сам так не считаешь: так, просто пользуешься этим словечком для красоты или прикола – не более. На самом деле ты просто боишься. Я чувствую.
Сознаться в этом самому себе невозможно. Даже стоя наедине с зеркалом, зная, что никто тебя не услышит – ты не произнесёшь это вслух. Когда дело касается страха, всё покрывается в его оболочку – даже слова о нём. Поэтому они никогда не сорвутся с твоих дрожащих губ. Тут ты не можешь обойтись без помощи, как ни пытайся убедить себя в обратном.
Я не знал, что ей ответить. Поняв, что я нахожусь в смятении от её слов, Лена прижалась ко мне и ласково лизнула мои губы.
– Ты… – ответил я, – ты хочешь, чтобы я бросил?
О чём я говорю?!
Она изобразила возмущение:
– Да не в этом же дело! Героин, кокаин, Л-50 – не всё ли равно, что в итоге делает нам лишь больно?
– Твоя мать… – осторожно было начал я, но она не позволила мне договорить:
– Нет, не нужно о ней! С ней – всё совсем иначе. Она – это прошлое, а у нас с тобой сейчас – это на-стоящее.
Я вспомнил о том, почему на самом деле мы были здесь, почему мы находились вместе – и ком застрял в моём горле. Нас свела онкология – как ужасно это звучит! Именно поэтому у нас с ней есть настоящее…
– Но только у нас нету будущего… Год, может два – и всё.
И горечь в моём голосе, и её грустный взгляд. У нас ведь действительно было только Сейчас – и больше ничего. Ну и что? У меня со многими девушками было только Сейчас: вспомни и Подлизу, вспомни эту девушку Катю с Лубянки, вспомни шлюх с Ленинградки и всех тех девушек, которые вообще когда-либо были у меня. И я не особо убивался по поводу того, что у нас с ними не могло быть Завтра, потому что его не должно было быть. А сейчас? А сейчас – должно? Я смотрю Лене в глаза и понимаю, что да… Хотя год-два – это не самое лучшее будущее.
Да, любовь обычно длится три года – это та самая шоколадно-конфетно-розовая любовь, о которой все говорят вокруг, и которую мало кто видел в глаза. Но у нас с Леной даже нет времени на то, чтобы по-настоящему проглотить её, съесть до конца, исчерпать!
Вот, я уже в открытую говорю о любви. Это всё как-то странно. И внезапно. Но это не порыв, нет, и это не самообман. Ведь мне было с чем сравнить, как бы цинично это ни звучало. Я могу отличить желание трахнуть от желания трахать всю жизнь только Её и никого более.
Вот список всех девушек, которые у меня когда-либо были:
1. Олеся – моя самая первая. Ей было шестнадцать, мне – пятнадцать. Она была такая симпатичная (на шестёрочку), темноволосая с хорошенькой фигурой. Ухаживал я за ней целый месяц. Потом ещё немного потрахались и разошлись. Позже я узнал, что она вышла за военного – значит дура.
2. Маша – познакомились в Туапсе, когда я там отдыхал с друзьями. Ну что тут ещё прибавить… Блондиночка, много косметики, много принципов, много амбиций. Неплохо делала минет. Что с ней стало, где она, откуда она вообще – мне неизвестно.
3. Оля (или Женя?!). Нам по шестнадцать. Влюбилась в меня. Бегала она за мной где-то с полгода. Секс был неплохой, хоть я у неё и был первым.
4. Полина, кажется. Ей – двадцать три, мне – семнадцать. Жил у неё несколько месяцев – в то время, когда я не ладил с матерью. Я, кажется, говорил, что работать членом, зарабатывать им деньги – это неплохая перспектива для любого мужчины. Что ж, на самом деле есть в этом и противное. Например у Полины был трёхлетний ребёнок. Сколько раз он недовольно кричал из своей комнаты, звал маму, пока я делал ей виртуозный куннилингус… Кошмар. Сколько раз потом (в течении нескольких лет) она ещё звонила мне, предлагала вернуться к ней. И деньги естественно, предлагала…
5. Настя. Анастасия Павловна. Учительница-практикантка по физкультуре. Что ж, её хотел весь наш одиннадцатый класс, а умудрился завалить её только я. Было средненько. На пятёрочку. После неё я зарёкся спать со спортсменками. Агрессивные они слишком. Секс для них действительно – что спорт: надо придти до финиша первым, не стесняться толкаться локтями и всё такое… Образно, конечно, говоря.
6. Аня. Моя бывшая одноклассница. Она была из разряда тех, кого, что называется, хотел каждый па-рень в классе – начиная от ботаников-задротов и кончая последними мачо-идиотами, среди которых были и мои друзья. Я? Не то чтобы я её уж сильно хотел. Просто друзья взяли меня на понт, сказав, что она мне никогда не даст. Короче говоря, я выиграл этот спор. Спор и несколько ночей с Аней. Уникальность Ани перед всеми остальными девушками в этом списке заключалась в том, что у неё была какая-то врождённая аномалия сердечного клапана, из-за которого она могла трахаться не уставая целыми ночами. А может, она всё просто придумала, и тупа жрала спиды перед сексом? Неизвестно.
7. Валерия. Студентка-первокурсница, до сих пор учится на юриста. Очень красивая девушка. Модель. Да, юрист-модель. Говорят же, что все они должны уметь торговать своим лицом… По внешности – одна из самых красивых девушек, с которыми я когда-либо занимался сексом. Но слишком уж заносчива.
8. Алина или Зарина – как-то так. Всегда мечтал переспать со знойной армяночкой. Вышло на деле ужаснее, чем я думал. Нет, на утро меня не поджидал табун её злобных волосатых братьев, но массу неприятных эмоций в виде её тупорылой ревности я на себе ощутил. Навсегда вынес главный для себя урок: никогда не спи с восточными красавицами. К приятной и интригующей внешности у них всегда прибавлена туева туча тараканов в голове насчёт… всего. Всего на свете.
9. Оля. Красивая грудь, тело. На лицо – так себе. Было скучно, вот я с ней и сошёлся ненадолго.
10. Под этой цифрой я хотел бы описать всё то невообразимое количество девушек, которые ненадолго задержались в моей жизни и столь же ненадолго – в моей памяти: Маргарита, Анфиса, Юля, Маша (30 лет, бизнесвумен), Карина, Катя, была даже Эльвира, Александра, несколько Евгений, Настя из моей группы, Вика, Надя, Яна (или Аня?). Может быть, кого-то забыл. А, ну и конечно же сюда включается бесконечное множество проституток с вымышленными именами, которых я уже не помню, но чья платная любовь согревала моё сердце время от времени.
11. Подлиза.
12. Катя с Лубянки.
13. Лена…
Да, мне было, с чем сравнить. Но сейчас мы лежим вместе. Позади – свежие впечатления от посещения чёртовой «групповухи» на Каширке, впереди – … Что – впереди? Очередной – уже наверное сотый! – ком встал в моём горле. Я вдруг увидел – причём так явно, так живо и красочно – что на следующий день я буду валяться посреди своей неубранной комнаты, пьяный, беспомощный… одинокий. Картина, писанная смесью фекалий с соплями, но она яркая. Потому что так всё и будет…
Потому что я выберу самое лёгкое…
– О чём опять думаешь? – тихо спросила она.
– Не знаю. Такое ощущение, будто всё проплывает перед глазами.
– Всё прошлое?
– Всё, что было давно, – отстранённо уточнил я.
Да, давно. Давно и совсем в другом мире. Мире До. А вот теперь… теперь наступило После. И что-то поменялось?
____

И снова мыслями возвращаюсь в больницу.
– Хм-м, – задумался Платонов, – это довольно странно. Похоже на амнезию, но тут ещё потеря ориентации во временном пространстве… И давно это у тебя?
Честный ответ вскочил на подножку сознания одновременно с вопросом:
– Знаете, что самое интересное? Вот только что я понял, что достаточно давно. Может быть больше месяца, – развёл я руками. – Жизнь словно нарезка; один эпизод сменяет другой, затем – третий. Словно этот чокнутый писатель ведёт меня за руку сквозь причудливые заросли жизни и своей фантазии… Причём совершенно, ну совершенно нагло избегая законов времени!
Тут перед глазами промелькнул лес из плотоядных цветов-гигантов, в котором я когда-то гулял со своей невидимой тенью… Ну чем не очередной забавный сюжет?
Платонов выглядел озадаченным.
– Давай-ка вернёмся к LSD…
– А что с ним? – невинно спросил я.
– Знаешь, эти твои странные ощущения… они вполне могут быть результатом…
– Но я же говорил, – раздражённо прервал я его, – что не чаще двух раз в неделю! Я же понимаю, что это не пилюлки от кашля.
– То же самое было с бупраналом, помнишь? Всего одна неделя – и ты совсем слетел с катушек…
– Да, потому что это была одна неделя. Тут совсем другое. Это не LSD. Вы же врач, вы должны знать, что кислота действует на организм иначе.
– Со стороны так выглядит, словно ты защищаешь наркотик…
– Что ж его не защищать, если он работает, если он помогает? Да, не всегда, да, иногда осечка, но ведь бывает и работает! Как вы думаете, – тревожным голосом сменил я тему, – может быть мне становится хуже? В смысле быстрее, чем мы думали.
Что тут можно ещё сказать? В конце концов, все мы начинаем переживать за свою жизнь – в особенности это касается тех, кто ещё совсем недавно обрёл смысл для хоть какого-нибудь существования, или только лишь намёк на него. Может быть, мне не стоит бросаться словами о том, что в жизни нет никакого смысла? Может быть, стоит признаться Платонову, что он был прав в том, что раковые больные – все до единого – не способны умирать в одиночку?
Почему перемены вдруг пришли так быстро?
«Болезнь прогрессирует» – я не нахожу иного ответа. Да, это мой окончательный вариант! Кто угодно может сказать, что я «становлюсь лучше», что я «духовно выздоравливаю», но это не так. Просто подлая свинья, называвшая себя человеком по имени Антон Земский, наконец подошла к чёткому зеркалу и узрела свою истинную хрюкающую сущность.
Всё остальное – лишь игры подсознания. И непонятный порыв пойти на терапию, и тот самый – самый первый – крик о помощи, который раздался в тёминой аудитории для групповых занятий… Да даже все приходы, все глюки – всё, похоже, направлено на одно… Вот так вот. Твой теневой соперник всегда тебя обыгрывает, он не смотря ни на какие твои усилия оказывается выше тебя. Он продолжает плести линию судьбы, несмотря на все твои ухищрения, он продолжает вести тебя за ручку по одному ему известному маршруту.
А самое «замечательное» – это то, что он и есть ты.
– LSD может вызывать спутанность сознания, выходящую далеко за рамки только одного «трипа», – заметил Платонов. – Оно очень даже способно вызвать расстройство личности.
Тут я вспомнил про Сашку, который вполне вероятно будет доживать свои годы по адресу «улица 8-го марта, дом 1». Что же, и мне так же? И меня ожидает подобная судьба? Не-ет, я ещё не хочу уйти в воображаемый театр теней, я не хочу, чтобы он претендовал на роль новой реальности.
Я хочу остаться здесь.
– Мне кажется, – неуверенно отвечал я, – что я бы это заметил.
– Хорошо, – быстро согласился врач. – Или так, или вернёмся к теме «одного трипа». Ведь если ты уверен в том, что ты бы точно заметил перемены в своей личности…
Вот чёрт, а может быть, всё, что со мной происходит – это…
– … то, – продолжал Платонов, – выходит, что твой трип ещё не окончен. Ты сейчас случайно не под кайфом? – ехидно обратился он ко мне.
Мои довольно глубокие размышления были весьма грубо прерваны. Я должен был чувствовать себя оскорблённым.
– Очень смешно, – сделал я кислую мину.
– Да нет же, посмотри на себя, – начал мне доказывать врач, – ты краток, рационален, видны нотки паранойи – и это уже не говоря о том, что вся твоя жизнь «поделена кем-то на отрезки». Может быть, ты перестанешь скрывать от нас обоих, что ты только что вскрыл свой тайный DVD-диск и захавал всю заначку? – тут я озадаченно посмотрел на доктора. – Вот видишь: я знаю то, что знаешь ты, так что или я обладаю гипнозом, или я – это ты. Ещё доказательства нужны? – я отрицательно покачал головой. – Цвета вокруг слишком ярки и контрастны, а еда вкуснее, чем обычно. Ты смакуешь каждое произнесённое тобой слово, ты словно поедаешь свои слова, они – как великая шоколадно-ванильно-сахарная вата для твоего мозга… Да, вижу, у тебя больше нет сомнений насчёт того, кто я, – улыбнулся врач. – Зачем ты принял так много? Что ты хотел этим доказать? Кому? Ума не приложу… Да тебе действительно нужна помощь!
И тут кабинет Платонова начал расплываться – так же, как и когда-то кабинет Гурова. Я понял, что времени в обрез.
– Только никому не говорите, – умалял я его, – никому не говорите, что это было самоубийство. Потому что я не пытался, я не хотел… я хотел… не это!
– Да знаю я, что не хотел, – отмахнулся Платонов. – Но зачем-то ты всё-таки так убился! И не надо мне про голову больную! Зачем?
– М-да, зачем… – повторил я и мой взгляд упал в пол.
– Хватит уже упираться! – неожиданно рявкнул он. – Причина в чём-то другом.
– Или в ком-то, – шепнул я.
И Платонов улыбнулся.
Я поднял на него взгляд и уже не увидел ни его самого, ни его кабинета. Калейдоскоп прелестных разноцветных фигур застилал моё зрение. Я попытался отморгаться, но этот спектакль геометрического безумства не проходил даже с закрытыми веками. Я уже не мог понять, когда я закрываю глаза, а когда – открываю. Где сон, а где – реальность.
Голова моя безвольно лежала на чём-то твёрдом. У меня не было ни сил, ни желания её поднимать. Веки постепенно становились тяжёлыми. Всё моё тело испытывало странные ощущения. То я его чувствовал, то оно вдруг куда-то бесследно исчезало.
Стояла тишина. Только какое-то тиканье доносилось откуда-то издалека. Каждый «тик» был таким отчётливым и правильным, что я было подумал, что сойду с ума, если эта тикающая трель не утихнет. Я вдруг захотел думать о тиканьи, размышлять о нём, делать выводы. Точно так же, как я обычно делаю выводы о чём-то крупном, выискивая мелочи. Эй, уважаемый тик! Откуда ты? Кем ты рождён, кто твои родители?
Тик не отвечал. Только продолжал так: «тик-тик-тик…»
В один прекрасный момент всё прекратилось.
Ненадолго наступила тишина, затем накатила абсолютная Тьма, а после всего это безобразия меня вырвало, и я очнулся…
Рядом не было никого и ничего. Только открытая коробка испод того самого DVD диска, да желтоватая лужа блевотины на древнем ковре. Это был один из тех моментов, которые я просто ненавижу: пробуждение, отходняк, отход, «Возвращение в Матрицу» – называй как хочешь.
Зашёл в ванну, посмотрел на себя в зеркало и понял, как же всё-таки хорошо, что рядом никого нет.
Я бревном разлёгся в ванне и включил душ, который тёплой струёй принялся бить меня в живот. Спустя пару секунд ногам стало холодно, и по лицу то и дело ударяли отскакивающие от груди капли. Полный дискомфорт снаружи и внутри. Но у меня не было сил встать, потянуть кран, переключить его на другой режим, чтоб просто заполнить ванну водой. Безвольное плаванье в жидкости мне было противопоказано: велик шанс утонуть. Да-да, вы наверняка слышали истории о том, как пьяные бомжи захлёбывались, падая лицом в лужу. Вот тут то же самое: даже если бы я понял, что умираю, вряд ли бы я приложил хоть какие-нибудь усилия для того, чтобы спастись.
Слишком сильна ненависть к себе и своему телу. Это такая ненависть, которую ты не контролируешь. Она просто есть и всё тут. Она не постоянна, что бы вы там себе ни подумали. Она родилась прямо сейчас. Перешла ко мне по наследству от моей замечательной галлюцинации.
Я сейчас просто ненавидел себя. Заплакал бы, если б был женщиной.
Но я к этому привык. Так что плевать на то, что мёрзнут ноги, плевать на всё остальное, плевать на то, что мне жутко хочется молока.
Лёжа в таком вот незавидном положении я и начал думать. Вспоминать о том, что со мной происходило буквально несколько минут назад, когда, как мне казалось, я находился в совсем другом мире, когда реальность для меня творилась за стенами этой квартиры, когда я вновь был у Лены, когда я вновь пришёл к Платонову… Когда время и пространство исказились – и казалось, что это будет уже навсегда – и я скакал по последним дням своей жизни так, словно они происходят заново, словно этот трюк со временем писатель сделал как бы нарочно: чтобы усилить драматический эффект, чтобы через этот литературный приём научить меня чему-то (ведь обычная последовательность времени меня, кажется, ничему не учит)…
Я прыгал от воспоминания к воспоминания, как маленький зайчик скачет по полям от стаи набросившихся на него волков.
О боже, я сравниваю эти несколько дней с волками! Вновь всё обесцениваю… И совсем вот не слежу за собой. Меня же учили: выслеживай свои реакции, высматривай бессознательные мотивы. Думай!
Вот я и придумал. Стая волков. А я – зайчик. Беспомощный, трясущийся зайчик.
Наркотический спектакль в нескольких действиях вышел на загляденье: хоть сценарии пиши и отсылай их Тарантино. Кстати, может и сам великий мастер кино выдумывает свои фантасмагоричные этюды именно таким же образом? Может, у него есть точно такая же ванная с точно таким же допотопным устройством душа, в которой он так же, как и я сейчас валяется «на вольтах» с желанием выблевать свои внутренности – и параллельно с этим придумывает киноновинку похлеще «Криминального чтива»?
Я услышал, как в квартиру кто-то зашёл. Наверняка это был Тёма.
– Антоха? Ты тут? – мои опасения подтвердились.
Я не хотел отзываться. Пусть подумает, что меня здесь нет, что я ушёл по делам.
Идиот, ты же забыл про шум воды из душа!
– Та-ак, – послышался его напряжённый голос, видимо он увидел остатки блевотины на полу – понятно всё… – он подошёл к двери душа: – Мне стоит заходить?
– Не думаю, – прохрипел я в ответ.
Не знаю, слышал ли он.
Да конечно слышал!
И, конечно же, он зашёл.
Передо мной стоял нащеголенный молодой человек, гладко выбритый, с новой сумочкой от «Lacoste» средней вместимости, которая скорее предназначалась для демонстрации зелёного крокодильчика в правом нижнем уголочке, чем для того, чтобы таскать в ней что-то тяжелее гей-календаря и смазки для анального секса. Джинсики, футболка, чёрная куртка – ну всё с иголочки. Всё чисто-выглажено…
А вокруг хаос небытия и пустоты. Вокруг помойка, а прямо в ванной – бомж.
Антон Земский, здрасте, monsieur!
Несколько секунд Артём измерял меня оценивающим взглядом, а я прикидывал, что будь я каким-нибудь смиренным монахом, ну или просто среднестатистическим «культурным» человеком, то самым большим желанием бы у меня сейчас было желание провалиться сквозь землю.
– А ты настоящий или это всё ещё глюк? – первым прервал я тишину.
По лицу Тёмы было видно, что ему хотелось заржать тремя способами: саркастически, гомерически или просто нервно, неровно, скрывая все те нецензурные слова, которые сейчас лезли из него.
– Идиот, – только и ответил он.
– Эй-эй, – деланно обиделся я и попытался поднять руку, чтобы изобразить какой-нибудь жест, означающий искреннее непонимание, – я тебя не оскорблял.
Тёма нервно затопал ногой.
– Давно… очень давно хотел я посмотреть на это! Так вот значит, что такое «раз в неделю», да? Вот как это выглядит…
– Молодец, о, всезнающий, ты открыл священный Грааль! – я придал своему голосу столько язвительности, сколько смог. – Можешь сделать одолжение, и через меня оповестить страждущую публику о том, когда ты планируешь изобрести колесо и открыть закон Архимеда?
Тёма одной рукой опёрся об облупленный дверной косяк и посмотрел на меня взглядом человека, превосходящего меня во всём.
А разве это не так?
– Слушай, – он начинал выходить из себя, – больше меня в это дерьмо не втягивай, понял? Всё, хва-тит, я отказываюсь от этого. Больше ничего от меня не получишь. Отныне так: хочешь поговорить – я рядом. Хочешь заторчать – делай что угодно, но от меня помощи не жди.
– Что, – вяло улыбнулся я, – чувствуешь вину?
– Чувствую себя идиотом – да, – раздражённо кивнул он.
– Ну вот, сэкономил для меня время… – подчеркнул я истинный на мой взгляд смысл его ответа.
– Ты совершенно не знаешь никаких границ! – буйствовал мой приятель в стиле мамаши-домоправительницы Карлссонского розлива. – Я не знаю, что у тебя происходит в твоей личной жизни, я не знаю, зачем тебе всё это, но я хочу хотя бы верить в то, что на это имеется какая-либо причина, и что всё это не просто из твоего желания «тупо покуролесить»!
– Хочешь, чтобы я был несчастным? – ехидно уточнил я.
– Нет, – дёрнулся Тёма, – хочу знать, что делает тебя несчастным! Поразительно: я являюсь твоим каким-никаким, но другом, но при этом совершенно не знаю, что у тебя творится в твоей долбанной жизни! Да Железный занавес открыть было проще, чем узнать, из-за чего ты убегаешь ото всего и ото всех! Всё, – вернулся он к теме наркоты, – больше не дождёшься от меня никакой помощи…
– То есть ты признаёшь, что это всё-таки была помощь? – подкараулил я его слова.
– Нет. Я признаю, что она тебе нужна. Точнее, я понимаю это. А когда поймёшь и ты, вернее, когда поймёшь, в чём заключается истинная помощь – звони, ты знаешь мой номер. Мне наплевать, через сколько принципов тебе придётся переступить. Я просто хочу понять, что с тобой, потому что мне… не всё равно, – он неожиданно развернулся и направился прочь из ванной.
– Ты что, – окрикнул я его, – хочешь проверить, нужен ли ты всё это время мне был для наркотиков, или у нас с тобой действительно дружба? – последние слова я произнёс так, чтобы они звучали максимально по-пидорски.
Тёма ответил мгновенно:
– Да хоть бы и так!!! – и ушёл.
– Тогда оставь ключи от квартиры, – гадливо бросил я ему в спину.
Он ничего не ответил. Я только услышал лёгкий звон брошенного на деревянный пол металла – по поводу истинной природы которого не могло быть сомнений.
Тёма стремительно выбежал. Не хлопнул ни дверью, ни чем-нибудь другим. Хотя наверняка хотел. Но он не актёр и не любит (или не умеет?) ломать комедии, уж я-то его знаю…
А он? Он меня знает? Нет, ему известна лишь маленькая крупица головоломки, имя которой – доктор Платонов, и всё. Всё.
Многие люди на этом свете пытались дать своё определение дружбе. Что это? Это когда человек досконально знает каждую крупицу твоей жизни? Или когда он просто является твоей опорой – независимо от того, кем ты на самом деле являешься?
Почему я повёл себя с Тёмой именно так, хотя рассуждаю тут о высоких идеалах взаимопомощи и прочем дерьме?
Хорошо, представим, что наш с ним разговор состоялся в другом ключе:
– А ты настоящий, или это всё ещё глюк?
– Идиот, – только и ответил он.
И вот я пристыжен.
Я понимаю, что передо мной стоит единственный друг, единственный человек, способный придти мне на помощь в любую минуту…
А я веду себя с ним, как с говном. Я превратил его в банальный источник пополнения «волшебной аптечки», заставил его рисковать собой… А эта история с Бурдаковым и бупраналом?! Разве это не должно было быть своего рода «достоевским надломом», который показал бы нам всю сущность того, что лежит на глубине, что прячется и отравляет красивую надстройку…
– Тёма, я… – промямлил я, не найдя слов.
И в его глазах промелькнула искорка. Это была надежда. Это был взгляд, пронзающий трещину «надлома» и всматривающийся в самую суть того, что было Под, что было Вне, что было Вокруг нас, как бы по-гейски это ни звучало.
Он не мог, конечно, разглядеть в деталях, что со мной не так – до тех пор, пока я сам ему не расскажу.
– Тём, я… – и вновь: что – «я»??
Нет, даже в той вымышленной вселенной, в которой я более подвержен укорам совести и прочим импульсивным побуждениям, я не могу сказать своему другу, что со мной, я не могу попросить помощи. Истинной помощи, а не этих дурацких марок…
Я просто не могу себе этого представить, потому что я таков, какой я есть.
Легко всё сваливать на аффекты, но вся фишка в том, что человек всегда крайне рационален. Даже когда он зол – он всё равно рационален. Есть два стремления в человеке: стремление убегать и стремление прятаться на месте. Убегаем мы из толпы, в чистое поле; прячемся – наоборот, в гуще людей, как можно ближе к их центру. Те, кто убегают, искренне считают, что общество – это на самом деле такая вот куча в одно и то же время спрятавшихся от чего-то человечков. Те же, кто отвечает им из гущи толпы, говорят, что они – бегуны – просто неприспособленные к жизни люди-звери.
А хоть бы и так.
Проблема – не в LSD, не в работе, не в жизни и уж тем более не в подсознании. Проблема в наших с вами друзьях и близких родственниках. Они ведут себя так, как мы им позволяем. Тёме я позволил заглянуть одним глазком в мою жизнь – и что он почувствовал? Думаю, он испугался.
Как же хреново, когда отношения между друзьями можно свети лишь к обычной головоломке! Свести так, чтобы всё потом определялось поиском ответа на вопрос: «будет ли он приниматься за её разгадывание, или предпочтёт не вмешиваться?» (и что бы он ни выбрал, в конце обязательно прибавить: «как настоящий друг»).
Они – друзья – кроме всего прочего должны уважать наш выбор. Ну так с этим проблем вроде бы никаких нет. Вот только что это за дружба без власти влиять, без власти менять? Власть отказаться от дружбы – это не власть. Потому что говорить «нет» может даже пятилетний ребёнок.
Я звучу ужасно, я понимаю. Да и выгляжу сейчас уж точно не лучше.
Я подумал про свою мать, про Лену, про Тёму… Наверное некоторым со временем просто уготовано убежать так далеко, где никого уже не будет. Где никто уже не встретит… В Самое Чистое Поле. Только вот ночью оно всегда будет превращаться в Самое Страшное…
Всё в моей власти. Власти не убегать далеко, власти согласиться с тем, что мне нужно остановиться и признаться… Уже не Тёме, а самому себе во всём – как я признался при Лене. Но сейчас её нет – и вот я уже говорю совсем другими словами. Более привычными словами…
Власть позвонить матери и сказать «привет!»
Власть позвонить Лене и сказать «привет, извини!»
Власть позвонить Тёме и сказать «привет, извини, помоги!»
Самые простые действия иногда очень сложны. Потому что они легко могут упереться в нас… Во что-то в нас.




Глава 15

Преодолев силу всей той мерзости, что свалилась на меня в последние дни, я всё-таки продолжал существовать. Такие слова для кого-то могут показаться ужасными, но учитывая то, что произошло недавно, даже просто существовать для меня – это уже неплохо.
Да, вот так вот: встать, сделать вид, что ничего не было – а что было-то?! – и идти дальше. Не делать вид, что тебе есть дело до трупов и сожжённых земель, оставленных позади тебя.
____

Что такое декаденс? Что это за жизнь такая, в этом самом стиле? Да это то же самое пробуждение по утрам, завтрак, сопровождающийся опохмелом, а затем передвижение тела по планете в поисках еды, секса и приключений. Ничего нового в последние дни я для себя не открыл. И никакие приключения или уроки жизни, боюсь, уже не изменят моего больного взгляда на мир.
Я вспоминал, что произошло со мной в последние дни. Ха, происходили вещи и похуже! Эй, эй! Вы ведь разговариваете с человеком, у которого рак! Конечно, бывали дни и хуже.
Верно, первая стадия самоуспокоения – это обесценить объект. Это нам на втором курсе психологии говорили. Затем объект загоняют в подсознание – это второй этап – так, чтобы он стал похож на какую-нибудь чёрную неприглядную кляксу, а третий этап – это когда ты страдаешь от его весёлых инцестуозных эдиповых происков.
Третий этап все всегда отрицают. Чем я хуже их?
У меня не было времени прозябать в тундре самоуничижения. У меня были обязательства и их, чёрт возьми, нужно было исполнять…
Хотя всё это было не к месту.
– Итак, – неделю спустя, когда второй десяток мартовских дней уже засобирался подарить нам всем весну, я стоял у доски перед своими студентами, – не будем задаваться вопросами о том, где я был на прошлой неделе, потому что это не ваше дело. Перейдём к нашему предмету. Помнится, я давал вам полную характеристику моего бывшего, а теперь нашего общего наблюдаемого. Надеюсь, вы её записали и подробно разобрали.
Первые ряды закивали.
– Рад это слышать, – сдавленно улыбнулся я. – Давайте продолжать работу с этим персонажем. Наш предмет называется «социальная психология», и потому, повторяю для сомневающихся, вам будет очень полезно узнать о тонкостях души этого человека. С тем, чтобы потом разобраться в тонкостях социальных связей. Да, – резко кивнул я, – я, подобно Фрейду и его пасынкам превращаю невротика в учебник по человеку. Что ж, такая у нас херовая наука. Итак, о наблюдаемом. Мы уже определили, что он страдает социопатией…
– Страдает? – озадаченно переспросила Красавица.
Странно, но они с Идиотом сидели на разных рядах.
– Что? – не понимая её вопроса, удивился я. – Что тебе тут не понятно?
Она переглянулась с какой-то соседкой по парте.
– М-м-м, ну вы вроде бы говорили, что социопатия – это не болезнь, а… ну… очень вроде как полезное для психики…
– Извиняюсь, – любезно прервал её я. – Я заглянул в официальные учебники и прочитал, что это всё-таки болезнь. А от болезни, как известно, страдают. Ещё глупые вопросы будут?
Все молчат. Я присел за стол, задним числом подумав о том, что через две недели после моего первого упоминания о «Наблюдаемом Х» в этих стенах он из радующегося социопата превратился в страдающего психа…
– Отлично. Не будем возвращаться к тому, что мы уже и так обсудили. Давайте подумаем о том, как этот человек мог приобрести это заболевание. Мы с вами знаем – а кто не знает, слушайте меня внимательно! – что болезнь может быть либо врождённой, либо приобретённой. Скажу вам сразу: никаких повреждений мозга… хм… за исключением, конечно, рака, у наблюдаемого не было. Также его не роняла акушерка, и мамаша не курила траву на третьем триместре. Стало быть, социопатия приобретена в течение жизни. Итак, давайте подумаем, откуда. Для этого нам нужно окунуться в мир его прошлого, и особенно детства. Известно, что почти все травмы приобретаются нами именно в этом беззаботном периоде жизни. Поразмышляем над этим. И давайте избежим размышлений об инцесте с мамочкой и желанием переспать с сестрой…
– У него есть сестра? – спросил Идиот.
– Нет. Так что размышлений об этом избегайте в первую очередь. Но сначала… – я не мог не упомя-нуть об этом, или я был бы не я: – Всем, я думаю, очень интересно, почему это ты не сидишь рядом с нашей Красавицей. Можно узнать, что у вас случилось?
Красавица нервно замялась, а Идиот наоборот расправил плечи.
– Ничего, – буркнула она.
– А вот Идиот так уж точно не считает, – в противовес заметил я. – Может быть, ты ничего и не хочешь с нами обсуждать – это вполне понятно, всё-таки тайна отношений и всё такое… Но в таком случае, почему Идиот вдруг воспрял духом после моих слов и теперь сидит прямо как Александр Македонский? Он-то как раз не прочь обсудить это со всеми. Почему? Видимо, он хочет поговорить об этом. Значит вы так и не поговорили. Значит, ты от него ушла и даже ничего не объяснила. А значит, – взгляд мой ушёл в небо, – тут либо измена, либо тупой поступок, который тебя просто взбесил (а значит, раньше ты просто искала повода с ним покончить), либо просто виновата личность самого Идиота. Ведь он у нас, для тех, кто не заметил – всё-таки Идиот…
– Гадайте дальше, мне плевать, – безразлично махнула рукой Красавица.
– Будет сделано, – по-мефистофелевски улыбнулся я и продолжил: – Если он не прочь поговорить об этом вслух и перед всеми, значит, он не считает себя виноватым, и поэтому измена тут, наверное, не при чём…
– Ну и что дальше? – взорвалась наконец Красавица. – Придёте к выводу, что всему бедой моя травма детства?
– Влезать в твою недевичью душу, – как ни в чём ни бывало продолжал я, – Красавица ты моя, я счи-таю делом преждевременным: это всё равно, что вскрывать переспелый плод. На самом деле, – вдруг безвольно опустил я голову вниз и сменил тему: – отношения… странная эта штука! Они измеряются по-разному: кто-то в качестве стандартного метра использует время, кто-то меланхолично подумывает о том, кто больше в кого влюблён, а кто-то – более прагматичный – просто считает потраченные деньги. Самое хреновое – то, что в отношениях всё чертовски сложно; даже тупо разорвать их – и то бывает подчас ой как нелегко. А уж поддерживать их на должном уровне… Вот он, мой голос в пользу одноразового секса! Всё просто, грязно, но, чёрт возьми, так приятно! Ну и кто со мной не согласен?
Все заулыбались, а Красавица скривила губы в воинственной улыбке.
– Так значит, всё-таки секс? – хулиганским тоном подзадорил её я. – Вот в чём наш Идиот не преуспел, да?
– Просто мы больше не вместе, вам ясно? Всё, точка. Больше это никого не касается. И вас, Антон Владимирович, тоже!
…
– Ты жалок! Твои проекции снуют повсюду! Они под твоим носом, а ты их не видишь! Ты цепляешься к остальным, но больно не им, а тебе!
…
– Да я и не хотел дальше продолжать, – меланхолично ответил я. – Если тут не измена, а тем более не измена с Подлизой, – я как-то машинально надавил на последнее слово, – то меня это просто не интересует. Вернёмся к нашей теме. Забудем про два наших несчастных разбитых сердца. Итак, социопатия…
Я направил вопросительный взгляд на средние ряды, побуждая студентов к действию.
– Что, ни у кого нет идей? Мы ведь говорим о детстве – кто ж не прочь в нём покопаться?
– Но ведь нам нужен сам человек, чтобы спросить у него о его проблемах, – заметил кто-то с задних рядов, как бы отвечая на выражение моего лица.
– Понятно, насмотрелись фильмов заморских, книжек начитались – и теперь давай, подавай вам живого человека, да чтоб на кушеточке, – ухмыльнулся я. – А я что, не сойду за него?
– Ну… просто я подумал…
– Жопой ты подумал! – наотмашь бросил я, – Всё, что знает пациент, знаю и я. Так что не бойтесь, спрашивайте. Представьте, что он – это я. Ну?
Думали не долго.
– А может быть, как раз разбитое сердце? – совершенно спокойно предложила Красавица. – Ну, я имею ввиду причину. Пациента.
Я хмыкнул в ответ:
– Не все мы такие же ранимые, как ты, солнышко ты наше, – странным голосом ответил я.
– А причём здесь все? Мы же про наблюдаемого, – резонно заметила она.
Я посмотрел на неё каким-то странным взглядом. Что она имела ввиду?
– Что ты хотела сказать?
– Просто ваша интонация, ну… Извините, просто вы так говорите, как будто я вас оскорбила… Нет, я поняла: вы для погружения полностью ассоциируете себя с ним, я просто… а, неважно. Туплю…
«Умная, дрянь» – шевельнулось у меня в мозгу. Хотя она точно не могла знать, как глубоко капнула. Это тебе не пустыня, а ты – не арабский шейх с буровой вышкой. Даже если до чего-то докопаешься – не поймёшь, до чего. У этого секрета, у этой подсознательной кляксы тоже чёрный цвет, вот только она не горит, не пахнет и не продаётся в бочках-баррелях.
– Просто представьте, что я – это он, – нервно отчеканил я. – Прямо как в театре! А уж искусство погружения – этому учиться недолго.
Я и не заметил, как встал и начал измерять шагами аудиторию.
…
– Что, страшно? Нервничаешь, обливаешься потом? Ты никогда не думал, что рано или поздно, но мы дойдём до истины? Ты думал, что все такие идиоты? Ты пойман, не отнекивайся!
…
Они ухватились, наконец, за дело и принялись гадать. Да, гадать. А что же ещё ждать от них? Профес-сионалами становятся – мы же здесь именно для этого собрались…
– Так значит, разбитое сердце не подходит? – повторила свой вопрос Красавица.
– Нет, – максимально спокойно ответил я. – На момент начала терапии у наблюдаемого не было ни с кем никаких отношений. Только… только периодические и, как правило, случайные связи. Любовью здесь уж точно не пахло.
– Ну а первая любовь-то у него была?
– Почему все делают такой упор на эту «первую любовь»? – нетерпеливо бросил я.
– Ведь говорят же, что у мужчины есть только одна девушка, а все последующие – это просто её копии, – философски отчеканила Красавица.
Я едко ухмыльнулся:
– Ты этого дерьма от нашего Идиота нахваталась? Нет, серьёзно: вы что, все так считаете? Что эта первая любовь что-то определяет, что удача или неудача в ней складывает большую часть характера человека? Вот что: если первая любовь не заканчивается первым сексом, то она не имеет никакого отношения к жизненной необходимости и действительности. Для парня во всяком случае. И это я говорю про обыкновенного, среднего homo недоsapiens`а пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста, а наш-то – э-эй! – наш-то наблюдаемый – социопат! Какая тут к чёрту любовь?!
Тут выскочила Подлиза:
– Хорошо, пусть не так. Но ведь эти частые и случайные связи могут что-то значить?
– Что же? – с интересом спросил её я.
Да ничего! Это же просто связь! Секс, трах – зови как хочешь. Механическое движение, направленное на удовлетворение потребности к подражанию тому, что увидел по телику после двенадцати ночи, и отчего твой волшебный жезл любви встал и не захотел опускаться просто так. Какие тут могут быть связи?!
…
– Чувствуешь??? Чувствуешь, что за любым словом может крыться разоблачение? Что они, может быть, знают больше, чем ты? Что они отыгрываются, играют с тобой? Ты чувствуешь это. Чувствуешь их взгляд. Они следят за тобой… А ты потеешь и нервничаешь.
…
Я смахнул накатившую испарину. Тут что, так жарко?
– Ну… – протянула Подлиза, – не знаю… можно предположить, что если парень склонен к случайным связям, то…
– … то – он просто парень, – хмыкнул я.
– Нет, я хотела сказать… почему вообще все считают, что для парня это нормально? – искренне возмутилась она. – Может, это всё-таки что-то значит?
По аудитории прошёл весёлый шумок.
– Да, давайте-ка обсудим это, а не наблюдаемого, готового того и гляди сверзнуться с крыши или убить случайного прохожего! – лениво протянул я. – Нет, действительно: к вам приходит человек, говорит, что он перетрахал, возможно, целую кучу проституток, и вы тут же пускаетесь в анализ того, «а почему это он такой гиперактивный?», а затем: «ну почему все парни такие?» – и приходите к мнению, что в детстве он – ну а заодно с ним и все парни на Земле – например… не знаю… например, просто играли со слишком большим количеством разноцветных игрушек. С возрастом они сублимировались в шлюх, а жажда играть так никуда и не ушла – потому что пол-то никуда не поменялся. Отсюда и вывод: покупайте детям плюшевых медведей, по одному на каждого спиногрыза, и не будет вам ни желаний трахаться со всем, что напоминает влагалище и – «нет спроса – нет и предложения»! – не будет и «ночных бабочек» на Ленинградке! – все в аудитории засмеялись, улыбнулся и я. – А что? Звучит, как социальная программа! Так, глядишь, и общественную жизнь в порядок приведём! Ладно… Отвечая на твой вопрос, Подлизочка, – через несколько секунд продолжил я, – скажу, что в этом нет ничего ненормального. Парни просто позднее взрослеют, смирись с этим. Хрен с ней, с моей теорией разноцветных игрушек! Эту забавную полигамию, кажется, даже наука доказала, так что… не знаю, это балл в пользу или балл в минус феминисткам?
– Я не феминистка, – буркнула Подлиза.
– Ну тогда развивай свою тему. Что ты там хотела вывести из случайных связей? О чём это по-твоему говорит?
– Плохое воспитание – а значит, конфликт в семье, – начала она загибать пальцы в моём стиле. – Чрезмерное сексуальное желание – то есть это может быть какая-то патология... Не знаю больше…
Я высокомерно ухмыльнулся.
– «Чрезмерное сексуальное желание» – это откуда, из фолиантов дяди Зигмунда? Наш герой…
– Герой? – переспросила Подлиза.
Я смутился и одновременно разозлился.
– Наш наблюдаемый, – с выражением и расстановкой продолжил я, – совершенно нормальный молодой человек, довольно симпатичный – а значит, популярный среди девушек. Слишком частые связи – это не проблема его воспитания и не следствие какого-нибудь конфликта. Просто девушки доставались ему всегда очень легко, мало кого из них ему нужно было завоёвывать. Его половая жизнь может показаться нам активной или даже гиперактивной, но это лишь следствие того, что она для него по сути обесценена. Она – это рутина. Как почистить зубы или поссать.
…
– Ты знаешь, что это неизбежно. Вспоминаешь те времена, и начинаешь грустить? Это страх, знакомься с ним. Скоро он станет каждодневной частью твоей жизни. Жизни, которая скоро… просто закончится.
…
Я тяжело присел на стул и сжал виски, в которых мерно постукивала кровь. Непонятно, откуда взялась головная боль, потом лёгкая тошнота. Что-то во мне говорило, что пора к этому привыкать.
Будь передо мной большущее зеркало вместо аудитории, я бы посмотрелся в него, сделал бы печальный вид, но ничуть не пожалел бы себя. Просто посмотрел бы себе в глаза, от души плюнул – и пошёл бы дальше. Доживать жизнь.
Пусть семидесятилетние, никому не нужные старики себя жалеют.
– Ещё мысли! – требовательно рявкнул я.
– А что с его семьёй? – откликнулся Идиот.
– А что с его семьёй? – тупо переспросил я его.
– Ну вы нам вскользь говорили про его мать. А что с его отцом?
– Он с ним не общается.
– С каких пор?
Я зажмурился – типа «принялся вспоминать».
– Кажется, его папашка лишь поучаствовал в зачатии своего сына – после чего мама, как истинная плотоядная самка, съела его, – саркастически закончил я. – Ой, нет, кажется, так делают пауки, а не люди – начал я паясничать, – ну, в общем, вы меня поняли…
…
– И этого ты не видишь?
– ОТСТАНЬ!!!
…
– Значит, воспитывала его мать, – заключил Идиот.
– Да.
– Тогда определённо проблема в семье. Знаете, есть же статистика, по которой в неполных семьях чаще воспитываются дети с различными психическими отклонениями, ну или просто пьющие, с малым культурным развитием, уровнем IQ и всё такое.
Я скривился в улыбке.
– Поднимите руки все те, кто воспитывался в неполных семьях, только честно.
Значительная часть аудитории, и в том числе Красавица подняли руки. Идиот повертел головой, словно стараясь сосчитать количество рук, а затем обернулся и обречённо взглянул на меня.
– Отлично, – удовлетворительно кивнул я. – Можете считать, что Идиот считает вас всех тупыми алкоголиками, да в добавок с психическими отклонениями. Забавно, что не смотря на весь этот пёстрый девиантный букет, вы всё равно сидите здесь и стараетесь получить знания! Да, – сменил я тему, – неполные семьи – это бич современной России безо всякого преувеличения. Но так уж вышло, что в нашей стране и без того много бичей и прочей дряни, так что скидывать вину за четыре миллиона беспризорных детей на одни только семьи без папаш или мамаш – это слишком просто. С другой стороны, мне понятно, почему вы вообще ушли в эту степь. Едва я выдал вам набор начинающих психологов, как вы тут же принялись копаться в семьях. Хотя я про них ничего не говорил: я дал вам ориентир на детство… Задумайтесь, почему вы пошли этим путём. Может быть, в ваших семьях не всё в порядке – но это же не повод проецировать. Будьте объективными! Проблемы поведения лучше всего отслеживать в более позднем – подскажу! – возрасте, когда кроме семьи появляются и другие приоритеты. Лет так… в тринадцать-пятнадцать. И это, кстати, дельная заметка по нашему предмету.
– То есть… – задумалась Подлиза, – вы говорите о порочном круге «школа-улица»?
– И дом. Не забудьте про дом, – добавил я.
– Ну какой дом, вы же только что сказали забыть про семью!
– Да я не семью имею ввиду, а именно дом. Четыре стены, да потолок с полом! Подросток же не живёт на улице, он всё-таки больше времени проводит дома. На это тоже стоит обратить внимание. Что он там делает: спит, читает книги, играет в компьютер, трахает девок из подъезда – всё важно! Да и просто замечу на будущее: я не имел ввиду прямо так: «забудьте про семью»! Психолог никогда не должен про неё забывать. Вернее он в самую первую очередь должен вспоминать о ней. Но просто в этом конкретном случае она не важна.
– Школа, улица, дом… – медленно повторила Подлиза. – Так с чего нам начать?
– А может он выбрал что-то одно? – предложила Красавица.
– Начните уже с чего-нибудь одного, – безразлично бросил я.
– Хорошо. Он может быть, наплевал на школу и в основном его воспитала улица?
– Слишком просто, – мой скучающий взгляд поднялся к небу, – Таких детей у нас по стране десять миллионов, и сколько среди них социопатов? Короче, это неверная догадка. Дальше.
Отбойный молоток в моей голове усиливал свою работу и вновь ослабевал на какое-то время. Затем вновь оживал, и с неподдельной страстью продолжал сверлить стенку моего черепа. Вновь и вновь, вновь и вновь…
– У него ведь однозначно были друзья. В детстве, – начала Красавица. – В таком возрасте ведь все ещё не становятся отпетыми психами… то есть, социопатами. Мне кажется, что весь ответ кроется именно в его друзьях, в его тогдашней компании, с которой он гулял, пил, веселился и всё такое…
…
– Вот-вот, ещё чуть-чуть и ты потерпишь крах…
…
– А что не так могло быть с его компанией? – спросил я, параллельно прислушиваясь к чужому голосу из Тени.
– Не знаю… может, его не уважали, может он был изгоем…
– То есть, ты хочешь сказать нам, что на самом деле у него не было никакой компании, – неубедительно хохотнул я.
– Нет, я хочу сказать, – упорствовала Красавица, – что изгои могут быть только там, где есть толпа людей, которая их принижает и издевается над ними. Или, может быть, даже объединяется против них. Изгоев. По-моему – это и есть прямая дорога в социопатию.
– Пациент… не был таким. Над ним не издевались.
Красавица развела руками:
– Ну тогда ничего не остаётся. Вы сами-то хоть знаете, что с ним на самом деле не так?!
Я замер с оскорблённым выражением на лице. Тень тоже замолчала, хотя я был готов к очередному колкому замечанию с её стороны…
Кто-то говорил, что иногда хватает одного человека, одного мгновения, чтобы что-то понять. Целый град шаловливых, назойливых но подозрительно верных мыслей пробивает твою голову и тебя постигает некое прозрение. Проблема такого понимания – а точнее, его жульничество – кроется совсем в другом: всё то, что ты произнесёшь вслух как будто бы под влиянием «просветления» – ты всё это уже знал. И минуту назад, и позавчера, и год назад – ты всё время всё это знал…
Но по каким-то причинам всё равно прятал это от себя. Вот почему Тень сейчас молчала: Я говорил:
– У него были ужасные отношения с матерью, – тяжелым голосом отвечал я, зажав голову ладонью, – которая давила на него и относилась, как к дерьму – во всяком случае, он был свято убеждён именно в такой трактовке. Он уже тогда научился жить двойной жизнью: в школу и на улицу он ходил к своим друзьям, вернее к тем, кого он считал своими друзьями, с ними он вёл свою активную сторону жизни; дом же для него был чем-то вроде концлагеря. Он приходил туда с неохотой и с ужасным облегчением уходил из него. Если он оставался в нём, то запирался в своей комнате, юзал комп, читал книги и втихаря курил траву и нюхал спиды – всё, что попадётся; всё, что могло облегчить, затемнить рутину. Вся его жизнь была поделена на чёрное и белое. В общем-то ему и казалось, что мир – это комбинация чёрного и белого, но это даже вам теперь понятно, почему. А вот он как раз и не знал, почему всё шло именно так, почему он жил таким образом. Да, умных книг, да просветлённых от «пороха» мыслей хватало для того, чтобы понять, что что-то всё-таки идёт не так, как надо, но что именно? Он не понимал, и не хотел ничего менять. Говорил сам себе, что у него не было сил. Всё это – вся это юношеская негативистская идеальная картинка – конечно, отличается от того, что было на самом деле. А на самом деле мать его очень любила, просто у неё не было времени заботиться о нём – в конце концов ей даже повезло, что её сын не стал уличным насильником или каким-нибудь гопником. Когда всё стало не так? Когда всё окончательно съехало с катушек? Это произошло тогда, когда друзья оказались не совсем друзьями, когда мать не успела или не сумела увидеть, что сыну было плохо, когда сын, в конце концов окончательно повзрослел… Когда он подумал, что от него отвернулся весь мир. И теперь… – на этих словах я почувствовал этот самообманный привкус «откровения», – теперь он стал человеком, который не способен оказать помощь или даже просто принять её от кого-то. Он живёт против течения, думает не так, как все, и все его мысли и поступки так или иначе деструктивны. Для общества по сути хорошо только одно: скоро его не станет и он больше не сможет отравлять жизнь. Свою или чужую.
От этой жалости к себе я очнулся и прервал свою речь.
Всё это время я говорил максимально отрешённо, как бы не замечая больше никого вокруг. Только сейчас я бросил взгляд в аудиторию. Все недоумённо молчали.
– У вас кровь идёт из носа, – со страхом в голосе ткнула в меня пальцем Подлиза.
Я небрежно вытер её своим рукавом, размазав всё по своему лицу.
– Занятие окончено…
…
– Шах и мат, неандерталец…
…
Стоя в университетском туалете, мутным взглядом смотря на своё перекошенное от боли лицо, я понял, что всё идёт не так. Не так, как надо. И тогда – когда мне было совсем немного лет и я ещё не подозревал, что стану Наблюдаемым Х, и сейчас, когда я говорю о себе в третьем лице – всё по-прежнему и до жути стабильно идёт не так.
Белоснежная казённая раковина запачкана капельками крови, холодная вода то и дело обливает лицо, но навязчивые умывания не помогут. Руки трясутся. Всё вокруг мутное. Мимо меня проходят люди, спрашивают, что не так – хотя на самом деле им просто интересно, мне разбили морду, или нет. Видят, что нет – и проходят мимо. Им не хочется знать, потому что им не хочется помогать.
Перестань так говорить!
Тебе легче от самого факта, что все люди сволочи?! Что ж, ты воздвиг очень неплохой мирок, браво! Ты – создатель, ты – само божество. Что же тогда ты сейчас стоишь тут, в этом полудохлом сортире, что же ты не исцелишь себя одним только взглядом?!
Я, мать вашу, подыхаю, а всем насрать!!!
Не-ет, ты больше ничего не испортишь! Перестань!
– Перестань так говорить!!! – закричал я на весь туалет.
Неожиданно для всех. Даже для самого себя. Впрочем, у пассивных наркоманов вроде меня чувство реальности и ожидаемости – самая стёртая в мире вещь…
Пара кабинок зашевелилось. Из одной из них вышел какой-то парень.
– Что орёшь? – грубо подкатил он.
– Как тебя зовут? – медленно оглянулся и спросил я.
Медленно – потому что мозг совершенно не планировал ускоряться. Руки всё ещё тряслись, а кровь не переставала капать.
– Какая тебе разница, ты чего кричишь?
– Максим, Саша, Паша, – презрительным тоном перебирал я вслух, – какая разница? Просто я сейчас не произносил твоё имя! И это значит, что я тебя не звал. Пошёл вон… – отмахнулся я.
– Мудак, – прокряхтел он и ушёл.
Так было много раз. А совсем скоро я буду готов клясться в том, что так было всегда. Как там поживает мой выдуманный мирок? Хреново. Как и всё на этом свете, он умрёт. Вот только люди ни за что не пройдутся по его улочкам, не приценятся к его достопримечательностям, не походят по его – пусть и загаженным, но – садам.
Как там твой мирок? Плод индивидуальности – ужасное творение испорченной фантазии. Весь мир – фантазия. Вся психика – фантазия. Но фантазия до такой степени реальная, что иногда становится жутко. А когда мы практически без чувств лежим на кровати, а у изголовья уже стоит Смерть, мы боимся потерять и это. И этот хлипкий, но всё равно – мирок. Потому что по сути-то: а чем мы ещё обладаем??? А что у нас ещё есть-то???
Ничего…
Свобода умереть красиво; свобода приближать смерть. Больше ничего.
Весь жизненный путь, весь путь этой грандиозной фантазии – это просто извилистая дорога. Много кто встречается нам на пути, но самый важный вопрос: рискнёшь ли ты взять кого-то за руку – так, чтоб вместе с ним пройти весь этот чёртов путь? Знаете, кому-то всё это кажется очень простым, но для меня… Посмотрите на меня. Что для меня просто?
– Вот тут сдохнуть – просто…
Я услышал быстрые шаги.
– Антон Владимирович, вы тут? – знакомый юношеский голос послышался из-за спины.
– Да, – надорванным голосом ответил я.
Я склонился над раковиной – так, как это обычно делают алкаши после перепойки. Это смотрелось жалко, унизительно. Даже самому себе в зеркале я казался противным… Но им… им, людям, которых я обучаю, для которых я не просто преподаватель… им каково видеть это?
Забавно? Печально? Отвратительно?
– Вы куртку в аудитории забыли… Эй, у вас ещё кровь идёт! Может вызвать «скорую»? – обеспокоился Идиот.
Я повернулся к нему. Кровь закапала на мою рубашку.
– Как тебя зовут?
Тот был в шоке.
– Вы… вы что, забыли?
– Я и не знал, – просто прокряхтел я.
– Максим, – помялся Идиот.
Я повернулся к зеркалу. Голова взрывалась на мелкие кусочки. Но никакая боль не способна сделать человека дураком. В том смысле, что все мы остаёмся крайне рациональны – даже когда нас режут бензопилой. Даже сейчас я – рационален.
Из зазеркалья на меня смотрел Я. Alter-Ego. Грязноватые волосы позавчерашней помывки, безнадёжно запачканная рубашка, потёртые джинсы, трясущиеся руки и неровный бегающий взгляд… Жалкий…
– Макс… ты ничего не видел, – бросил я через плечо.
Противно!
Резкий и неприятный грохот бьющегося стекла заполнил глухую кафельную коробку туалета. Разжав кулак, я ощутил сильную боль в руке – достаточную для того, чтобы почувствовать себя немного лучше. Осколки зеркала посматривали на меня из смоченной кровью раковины, а самые мелкие из них торчали у меня в костяшках.
Alter-Ego бесследно исчез… Резким и импульсивным выпадом я убил его и заодно тот мир отражений, из которого он явился.
Я резко развернулся и посмотрел на Идиота. Тот стоял с таким выражением лица, словно прямо перед ним взорвалась граната. Из кабинок послышались панические нотки от тех, кто до этого момента благополучно испражнялся внутри них.
– А теперь уходим, – подмигнул я Максу.
И мы спешно удалились с места преступления.
В главном холле, который был размером с мою квартирку, народу было как всегда очень много. Вид окровавленного человека, естественно, никого не смутил и не сбил с толку. Всем наплевать. Идиот шёл впереди меня – по нему сразу было видно, что он видел что-то нехорошее: так он выпрямил спину и так он шёл к выходу. Но мало кто вокруг может определить это – и поэтому мы спокойно дошли до выхода.
Я смотрел в стеклянные двери и ловил солнечных зайчиков. Блики света перемежались с головами снующих туда-сюда студентов. Они и не видели, как наступали на капельки моей драгоценной крови. Эта дрянь так и не собиралась останавливаться…
Идиот протянул мне куртку, которую я с трудом натянул на себя. Мы вышли на улицу. Резкий холод-ный ветер вдарил мне по лицу.
– С вами всё в порядке? – обеспокоился Идиот и попытался по-дружески приобнять меня за плечо.
Я увернулся от этих пидорских эмоций.
– Да ты со мной, как будто я сейчас блевать собираюсь, – брезгливо ответил я.
– У вас кровь не останавливается.
– Давление, – отмахнулся я. – Ничего страшного, пройдёт. Где ты живёшь?
Идиот пришёл в смятение от вопроса. Сейчас я для него просто открывался с неизвестной стороны!
– М-м-м, на «Планерной», а что?
– Хм-м, жопа мира, – вслух размышлял я, – отлично. До меня оттуда, кажется, автобус ходит…
– А вы… собираетесь ехать ко мне?
– Нет, твою мать, свои знания географии показываю! – съёрничал я. – Я у тебя вот что хочу спросить, только ты отвечай мне, как будто я не твой преподаватель, а просто очередной знакомый, хорошо? Скажи, ты что-нибудь употребляешь?
Смущение прямо готово было брызнуть у него из ушей.
– Я… а…
– Слушай, у меня нет времени на то, чтобы ты признавался мне, как тебе неудобно, стыдно и так далее. Я тебе не мама – вот перед ней лучше извиниться, она-то, бедняжка, думает, что ты тратишь карманные деньги на шоколадки! – издевательски отвечал я. – Но! – тут голову вновь полоснула боль. – Слушай… нет времени проводить логические цепочки. Короче: ты – современный кид и всё такое… Если употребляешь, значит знаешь, где достать… Дальше сам догонишь?
– То есть… вам надо… достать?
– Аллилуйя, твою мать! И не спрашивай, зачем. Мой дилер в отпуске. Так знаешь рыбные места?
Идиот немного помялся.
– Ну да… Вообще-то, – он убедился, что никто его не услышит и чуть громко прошептал: – у меня даже есть немного с собой.
– Что? – с надеждой спросил я.
Он, оглянувшись, достал из кармана пакетик с розоватыми таблетками.
– Спидуха…
Я посмотрел на него, как на… в общем, я правильное прозвище для него выдумал.
– Ты что, хочешь, чтобы у меня кровь из глаз прыснула? – менторским тоном спросил я.
– Ладно-ладно, я же не знаю, что и как! – вспылил он. – Тогда что делать?
– Что-что… едем к тебе на район. Бери телефон, буди своих барыг, а то бьюсь об заклад, что они сейчас все спят.
– Я… но…
– О господи, – взмолился я, – слушай, вот мой тебе совет: никогда не организовывай свой бизнес, хо-рошо? Пойдём, не то я тебя под ручки поведу.
Идиот нацепил оскорблённую мину.
– Я вообще-то хотел вам салфетку дать… Заткните нос, а то так и не перестанет.
Он протянул мне сухую бумажную тряпочку.
– Спасибо, а то я уж думал… – нет, пора с этим прекращать, будь любезен к парню! – Ладно… – глубоко вздохнул я, – просто спасибо. Пойдём, пока у меня башка не взорвалась.
Внимание, внимание! Рак наступает!
Теперь улица, метро, автобусы – всё воспринимается с таким трудом, что становится страшно. Помню, как мы с Платоновым говорили о моих самых последних днях. Куча аппаратуры, палата в онкодиспансере, полный покой… я и смерть – только мы, и больше никого рядом… Прямо романтика в готичном стиле, мать её…
Идя практически под ручку с Идиотом, я уже было начал мечтать об этих тепличных условиях. Ну просто бесплатный санаторий по сравнению с этой бездушной толкучкой в метро!
Хорошо, когда ты болеешь так, что это ясно проявляется на твоём лице! В смысле, это, конечно, очень плохо, но зато смотрите, какие дивиденды: и люди тебе в метро место уступают, и отсаживаются от тебя – так, чтобы тебе было поудобнее сидеть, и смотрят на тебя как-то совершенно иначе. Не так, как обычно, не по-хищнически. Хотя к чему обманывать себя: они встают с мест, потому что их мучает совесть; они отсаживаются, потому что боятся заразиться, они смотрят…
Прекрати уже, кому сказал!!!
Всю дорогу Идиот следил за мной, как за фамильным украшением, доставшимся от дедушки. Парням ведь не пристало смотреть за бабкиным добром: ведь бабки оставляют после себя всякий девический хлам – неинтересный, глупый. А дед непременно оставит ружьё, или ещё что-то. Вот это и будет предметом настоящей пацанской гордости! Все же мы мечтали в детстве подержать настоящее оружие. Вот и Идиот сейчас выглядел в точности так же, как десятилетний пацан, которому дедуля подарил гранату времён войны. И ведь неважно: а ну она бабахнет!
– Я скинул SMS знакомому, – значительно надавил на последнее слово Идиот. – Он спрашивает, что конкретно нужно.
Я мутным взглядом посмотрел на него.
– Спроси, есть ли у него грибы из рода Psilocybe, – произнёс я с видом финалиста «Что? Где? Когда?».
– М-м-м, то есть вам нужны грибы?
– Да.
Кажется, девушка, сидевшая напротив нас и старавшаяся как можно глубже и лучше отгородиться от меня книжкой Стефани Майер, прекрасно слышала наш разговор. Я понял это по тому, как она недовольно скривила свои губы. Хотя взгляд её налился тоской и жалостью. У девушек всегда так. Они не устают жалеть, они всегда готовы любить и ухаживать…
– Есть контакт, – сообщил мне Идиот спустя несколько минут. – Он пишет, что всё есть. Сколько нужно?
Я отвлёкся от фанатки Майер.
– А сколько можно купить на две штуки?
Идиот округлил глаза и тут же принялся строчить новую SMS. А я вновь бросил взгляд на сиденье на-против меня… и никого не увидел. Девушка исчезла.
Я невольно улыбнулся. Такими внезапными исчезновениями меня не удивишь. Видал я трюки и по-круче. Вот как, например, из моей жизни исчезают друзья, Тёма, Лена… мама… И вместо того, чтобы проводить время как все нормальные люди со своими близкими, я еду со своим студентом за наркотиками… Это сейчас он сидит рядом со мной – он практически мой самый лучший друг, а через два-три часа – он уже никто (а как иначе?!), он пыль. Вот она, высота мастерства истинного фокусника-иллюзиониста. Вся его жизнь – иллюзия. Поэтому и людей вокруг него, и вещей – их не существует. Их на самом деле нет.
До «Планерной» ехать очень долго. Даже когда вам хорошо и никакая мелочь вроде опухоли мозга вам не мешает, вы всё равно рискуете или сдохнуть со скуки или надиктовать в уме новую «Войну и Мир», пока едете до этой задницы Москвы.
Наконец, приехали.
– Вот мой район, – с намёком на гордость декламировал Идиот.
Я окинул всю эту спальную дребедень саркастическим взглядом.
– Знаешь, и не надейся: я не собираюсь проводить экскурсию по моему месту обитания, так что к себе не приглашу. Давай, куда нам идти?
«Только бизнес» – так, кажется, говорят в современном среднем классе.
– О, у вас кровь вроде перестала идти, – заметил Максим.
Я с трудом вытащил из ноздри ссохшуюся и затвердевшую уже салфетку, которая окрасилась в бурый цвет. Пару раз пошмыгав носом, я убедился, что открытие нового багрового водопада не предвидится.
Головная боль – от толкучки ли, от трясучки ли в вагоне – немного поубавилась. Но я знал, что это просто временное отступление перед очередным генеральным сражением за мою лобную долю. За память, за волю, за всю мою чёртову жизнь.
Поэтому отступать было нельзя.
Штаб-квартира барыги оказалась в обыкновенном шестнадцатиэтажном бело-красном панельном доме. Обыкновенный, ничем не примечательный двор: такие же машины, такие же бабульки у подъездов, такие же бомжи возле дверей в подвалы…
Десятый этаж.
Обосранный подъезд, исписанный маркером и дешёвой аэрографией. Картина из американских фильмов про наркоторговцев. Впрочем, я уверен, что подавляющее большинство жителей этого подъезда вовсе не знали, что в одной из квартир жил замечательный волшебник-торговец уличной магией. Как, наверняка, все эти папашки и мамашки не знали, что их драгоценные чада уже вовсю путешествовали в воображаемых психоделических мирах, наполненных наркотическими фантазиями и непременно лужами блевотины после каждого прихода…
Специальный «дозвон» в нужную дверь: два коротких звонка, три длинных. Сдавленный крик «пого-дите, сейчас!», послышавшийся с той стороны закрытой двери, и секунду спустя проход в мир чудес местного значения с недоверчивым скрипом приоткрылся.
– Это вы? – хрипло осведомился барыга, взглянув на Идиота.
Барыгой оказался чувак лет двадцати пяти, может тридцати. Опрятный, бритый, даже приятно выглядящий и пахнущий. Я незаметно оглядел изнутри его квартиру – насколько это позволял едва приоткрытый дверной проём. Что я ожидал увидеть? Кучу обдолбанных нариков, лежащих на полу? Нет, конечно. На меня изнутри поглядывала обычная обустроенная квартира типичного представителя современного среднего класса.
– Кто там, папа, кто там? – вдруг послышался весёлый детский голосок из квартиры.
Непонятно, откуда в дверь шмыгнул мальчуган лет четырёх. Он ухватил папашку за ногу и принялся расспрашивать, что это за гости такие пришли к ним.
– Артур, иди на кухню, папа сейчас придёт, – цыкнул на него отец.
Громко вереща, ребёнок убежал. Я смотрел на эту картину словно зачарованный, не в состоянии выразить те эмоции, которые она у меня вызвала.
– Ну, чего стоите-то? – жёстко оторвал меня от моих размышлений барыга. – Брать будете, или нет?
Идиот вопросительно посмотрел на меня. Я, кряхтя достал кошелёк из кармана и принялся отсчитывать бумажки.
– И сколько надо?
– Вроде на два косаря договоривались, – шмыгнул носом хозяин квартиры.
– Чек дашь? – подстегнул я его, просовывая деньги (две голубенькие бумажки).
Тот посмотрел на меня, как на Чубайса.
– Ты мне этого шутника больше не приводи, – шикнул барыга на Идиота. – А то мне ещё ментов на свою душу не хватало! Додумались, блин, средь бела дня заваливаться! Да и вообще, что-то я этого типа в первый раз вижу…
Он быстро протянул мне пакетик, забитый зеленоватыми и серыми иссохшими грибочками, больше похожими на колонии плесени-переростка.
– Не бойся: в первый и последний, – я аккуратно вскрыл пакетик и достал одну маленькую мумию грибка: – Может глотнёшь одну штучку, чтобы таким нервным не быть? – дьявольски улыбнулся я.
– Пошёл вон отсюда, – замахнулся на меня барыга.
Я стоял, не дёргаясь.
– Значит, штука и впрямь хорошая, – заключил я. – Ну бывай, друган, – махнул я ему рукой на прощание.
– Ага, – желчно заключил тот, – гробовщик – твой друган. Ты смотри не закидывайся прямо тут, в подъезде. Не то нас тут менты точно зае…
– Не суди по внешности, – бросил я ему через плечо. – Хотя… если бы я судил тебя по твоей, то я бы определённо решил, что ты – не козёл. Обманчивая штука, да? Ребёнка своего, на смену себе готовишь, или как? А то барыги – это ж прямо вымирающий вид…
Барыга только зло оскалился и ткнул пальцем в Идиота:
– Чтобы тебя я тут вообще больше не видел, понял меня?! – и захлопнул дверь.
Идиот посмотрел на меня умаляющим взглядом, полным желания трахнуть мне по башке.
– А что? – искренне удивился я. – Я же твой преподаватель! Считай, что я выполнил свой моральный долг. Хватит всякую дрянь хавать! Смотри на вещи позитивнее, – потряс я перед ним пакетиком, – зато теперь маме ни в чём признаваться не надо.
Тот вяло улыбнулся и только сокрушённо помотал головой.
Спрятав грибы в скрытый карман куртки, я вышел из подъезда и пошёл к метро. Испод пелены зимних туч выглянуло солнце. Мороз защекотал щёки.
До дома ехать полчаса… Ещё полчаса и боль, наконец, пройдёт.
____

Что я тут делаю?
Квартира показалась мне ещё более загаженной, ещё более неприятной, чем обычно. Весь мир кажется тебе отвратительным – едва тебе стоит близко познакомиться с настоящей болью. Священники и прочие повёрнутые на религии идиоты советуют в таком случае смириться и ждать помощи божией, но лично меня уже начинали бесить эти божественные выкрутасы. Нет – о сколько раз я вынужден это повторять! – нет ничего плохого в том, чтобы искать самых простых путей облегчения боли!
Я достал свой фармакологический справочник – у каждого знающего своё дело наркомана должен быть такой! – и уткнулся в слово «Псилоцибин». Ага… «фармакокинетика» – не то; «клиническое дейст…» – не то… Вот! «Применение в медицине»!
Да-да, я из тех, кто занюхав дорожку «пороха», начинает беспокойно мерить свой пульс, отмечать соматические симптомы и произносить вслух все приходящие в голову мысли. Для меня вся эта стимулирующая херня всё ещё эксперимент, всё ещё лекарство. Прямо как Л-50. Экспериментальное лечение…
Четыре стены квартиры – мой единственный слушатель и подельник…
Кое-что во мне всё-таки изменилось. Я не хотел уйти в страну чудес, не хотел обрасти целой ёлочкой разноцветных глюков. Я хотел облегчить боль. А для этого нужна совсем другая дозировка.
Так, читаем… «развести… десять-двадцать миллиграммов… (20-30 шт) per oral…» ага, всё проще простого…
Отвратительный мутный отвар, который был готов несколько минут спустя, чуть не прожёг весь пищевод… медленно я направился в туалет – накатила ужасная тошнота.
Из моего зеркала на меня вновь смотрел Alter-Ego. Ни грамма презрения в его глазах, ни грамма сочувствия. Нейтральная морда второго Я. Ничем не довольная, ни от чего не расстроенная.
– Ты можешь разбить сколько угодно зеркал, но ты не уйдёшь от себя, – библейским голосом отозвалось что-то в моей голове.
Так жить нельзя…
Так и умереть можно…
____

– Я встретил девушку… – я сидел на кресле в кабинете Гурова.
Профессор выглядел не так, как всегда. Его обычно доброжелательные глаза теперь превратились в острые колючие иголки, впивавшиеся в меня подобно индейским стрелам. Поза готовности была сродни засаде хищника на беззащитного зверя. Впрочем, я не считал себя беззащитным. Я сам оставался хищником. Просто настала пора спрятать когти и раскрыть некоторые старые раны…
Я опустил взгляд в землю, скрестил руки в ладонях…
– Она тебе нравится?
– Очень, – тяжело сглотнул я.
– Почему ты говоришь об этом так скованно? Она тебя отвергла?
– Нет, конечно. Скорее это я её отверг. Точнее не так: у нас ещё может что-то получиться. Я верю, что стоит только позвонить ей, как всё тут же наладится. Не подумайте, это я не из бахвальства говорю, мол я такой жеребец, и кто угодно ко мне прибежит по первому моему звонку. Я… потому что я просто знаю, что у нас с ней возникла особенная связь…
– Тогда почему не позвонишь? – просто спросил Гуров.
Я пожал плечами.
– Тут-то и проблема. Вернее я знаю, что она намного глубже. Мне мешает какая-то стена. Я практически уверен в том, что едва мне стоит сойтись с ней, как мой прежний мир… рухнет…
Гуров что-то пометил в своём блокноте.
Как психолог, я примерно догадываюсь, что. «Особенно сильное сопротивление» – что-то в этом роде. И к этому обязательно прибавьте явно возникшую в нём мысль: «терапия будет или очень долгой, или очень недолгой…»
– Ты боишься потерять себя? Ты боишься именно эту девушку? – предложил мне Гуров такую интерпретацию.
– С матерью тоже всё не очень… – рассуждал я вслух, – да и с Тёмой. Хотя это он вам наверняка говорил, – кисло добавил я.
– Слышу нотки озлобленности, – беззаботно кивнул Гуров.
– И что это значит?
– Я вижу в тебе ревность. Вот что я думаю по этому поводу. Как это ни странно, но ты смотришь на то, как другие люди строят отношения и, прекрасно осознавая, что сам на это не способен, ты начинаешь им завидовать. Посмотри на своё поведение во время занятий! Ты прав: когда ты начал бестактно обсуждать разрыв пары студентов, ты просто проецировал свои собственные проблемы с Тёмой. И с этой девушкой в том числе. Ты, по всей видимости, не способен на проявление нормального сострадания, потому что ты слишком зажал самого себя в рамках своей социальной роли, полной нарциссизма. Потому твоё «сострадание» и проявилось в такой жёсткой форме, совсем… совсем, надо сказать, не похожей на сострадание.
– Да, – резко прервал я его, – все-то обычно говорят «ой, мне так жаль» или «Господи, как же тебе не везёт!»
– И что же в этом плохого?
– Не знаю. Меня это просто бесит. Нужны ассоциации на эту тему? – небрежно спросил я.
– Нет, не нужно. Ну а что с твоей матерью? – перевёл тему Гуров.
Я поёрзал на кресле.
Он вертел мной и так и эдак, прямо как с лабораторной крысой, ей-богу!
– Скажем так, существует определённая тайна, которую я ей не поведал. У нас с ней и так пропасть в отношениях – так уж вышло, тайна на самом деле тут не при чём – и мне кажется, что теперь я только намеренно углубляю эту пропасть. То есть, – я сам запутался, – чёрт… короче: у нас с ней хреновые отношения, а тайна, которую я от неё скрываю, только ухудшает их. Вот.
– Эта… тайна. Ты можешь меня в неё посвятить?
Ну конечно, он этого хочет…
Это граница, в за которой он уже перестаёт быть моим ситуационным терапевтом и превращается в очередного склонного к патологическим сплетням сострадающего.
– Нет, – твёрдо ответил я.
– Хорошо, – вновь что-то пометил профессор, – тогда скажи… Эта же проблема стала причиной твоей ссоры с Артёмом и с той девушкой?
– Леной, – подсказал я.
– Да, Леной.
– Эта… тайна, – надавил я именно на это слово (не «проблема», а: «тайна»), – к Лене она не имеет никакого отношения, потому что она в ней полностью осведомлена. Она о ней знает в деталях.
Гуров свёл указательные пальцы у губ и задумался. Я понял, что он до чего-то там догадался и ждал, пока он посвятит меня в свои мысли:
– Хм-м… ну вот смотри… Ей ты признался… а затем отверг. Ты впустил её в личное пространство, посвятил её в нечто крайне для тебя важное, но затем не смог быть с ней, оттолкнул её от себя. Мне кажется, что дело вовсе не в боязни потерять самого себя, как ты мне сказал, а в том, что ты не хочешь открываться другим людям. Посмотри: я уверен, что тебе стоило великого труда посвятить её в эту тайну. И насколько велик труд – настолько велико и вытеснение.
– Если честно, нет, тут вы не правы. Рассказать ей было проще простого.
– Хорошо, – Гуров пошёл по другому пути, – но тогда если ты рассказал ей, то почему не расскажешь мне, или Артёму, или матери?
– По-моему, мы здесь не для этого, – вкрадчивым тоном заметил я.
– Артём? Мама? – Гуров упрямо добивал не тронутую мной часть вопроса.
– Им я не говорю… ну просто потому, что это слишком личное, – сказал, и понял, как по-детски это звучало.
Гуров притворно задумался.
– Ну ладно, предположим, Тёма ещё может не входить в круг тех людей, которым ты раскрываешь своё «личное». Но уж мать-то…
– Она тоже не в этом кругу, – учтиво улыбнулся я. – Мы идём не по тому следу.
– Ну а по какому мне прикажешь идти? – искренне удивился Гуров. – Я пытаюсь подойти к твоей проблеме и так и эдак, но твоё сопротивление слишком мощно! Ты не расслаблен, мне кажется, ты вообще пришёл сюда не ради того, чтобы я тебе помог, а просто «для галочки». И не обижайся, просто я имею право так думать! Что я ещё должен говорить, если вижу, что мой пациент что-то упрямо скрывает от меня – что-то, очевидно, очень важное?
– Для анализа это неважно, – я продолжал хладнокровно придерживаться своей линии. – Пусть то, что я от вас скрываю называется «тайной» и дальше… И вы зря спекулируете на доверии к вам, потому что… это просто выглядит не по-терапевтически.
Гуров пожал плечами и что-то зачеркнул в тетради.
– Хорошо, извини. Значит, ты считаешь, что твоя тайна просто неважна?
– Да, – просто кивнул я.
– Хорошо… Тогда скажи мне, что ты думаешь насчёт неё?
– Опять вы…
– Нет, Антон. Я не прошу, чтобы ты рассказывал о ней. Я прошу, чтобы ты – насколько ты считаешь это возможным – рассказал мне о том, как она влияет на твою жизнь. Мне кажется, ты скорее убеждаешь себя в том, что она не является важной, хотя на самом деле всё совсем наоборот. Давай, просто расскажи, какое место в твоей жизни она занимает, как ты к ней относишься…
О, если бы это можно было описать словами – как. Но Гуров не просто терапевт, не просто работодатель. Он прежде всего хищник. Людям вроде него нельзя давать такие зацепки – догадается. Догадается и сожрёт.
– Она – это некий поворотный пункт. Не знаю, на девяносто градусов ли, или на все сто восемьдесят, или вообще градусов так на пять-шесть… Это очень важная часть моей жизни. Возвращаясь к нашей теме… Я не думаю, что с Леной дело именно в ней, в этой тайне… – всё-таки свернул я с намеченной Гуровы линии. – То есть я уверен, что это тут совершенно не при чём. Думаю, что всё намного глубже: в самом стиле жизни что ли, – задумался я. – Вот почему я убеждён, что тайна никак ни на что не влияет.
– То есть главная проблема всё-таки с Леной, – уточнил Гуров.
– На данный момент – да, – раздражённо ответил я, – она – это то, что меня интересует больше всего. Так что вы думаете насчёт неё и меня?
Вячеслав Александрович таинственно улыбнулся.
– Я бы предпочёл пока не говорить об этом, – уверенным голосом ответил он, – давай вернёмся к Артёму и твоей матери. Смотри, с ними всё совсем иначе, чем с Леной. Они стоят абсолютно по ту сторону твоей личной жизни, в то время как Лену ты всё-таки пустил за занавес. А значит, мы можем сравнить их с остальными людьми…
– А что с остальными? – как будто не догадываясь, о чём идёт речь, спросил я.
– В жизни ты играешь весьма самоуверенную роль, я бы даже сказал, что ты склонен к своего рода эпатажу. Но при этом ты очень закрыт. Ото всех. И я уверен, что те причины, по которым ты отвернулся от Артёма и матери, лежат и в основе твоей повседневной установки. Ты и сам только что сказал: что «скорее всего дело в стиле жизни». Чем бы ни была эта твоя тайна, но она, я согласен, вероятно, не такая уж большая проблема по сравнению с твоим характером, как таковым. С твоим «Я». Она, очевидно, или усугубила твои самые худшие качества, или просто поставила тебя перед неудобным вопросом, на который ты не можешь найти ответ. Но она – повторюсь – ничто по сравнению с самим тобой, с твоим Эго. Поэтому говорим ли мы о Лене, об Артёме или о твоей матери – мы должны говорить обо всех окружающих тебя людях. Обо всём. Твоём. Я, – с расстановкой закончил он.
– Логично. И это значит, что мне нужно полностью поменяться, чтобы искоренить проблему?
– Не знаю. Ты мне скажи, нужно ли. И в чём конкретно проблема.
Я чуть не вышел из себя.
– Я же сказал вам проблема в том, что я полностью отдалился от них! От матери, от Тёмы, от Лены! У меня есть стена, которую нужно пробить!
– Так всё-таки нужно? Или ты всё равно боишься себя потерять? – лукаво спросил Гуров. – Что для тебя важнее? Что ждёт тебя по ту сторону этой стены?
Я серьёзно задумался.
– Не знаю…
Гуров развалился на своём кресле.
– Значит, тебе стоит решить, нужно ли тебе рушить эту стену. Тут только один человек знает точный ответ – это ты сам. Понимаешь, ты слишком далеко зашёл в своих размышлениях о жизни и, не побоюсь этого слова бытии. Разум твой убежал за твоими мыслями, но тело осталось там – в начале пути. И отсюда самые большие твои противоречия: с одной стороны ты заявляешь мне, что боишься потерять себя, с другой – что стену всё-таки надо пробить.
– Намекаете на то, что нужно найти золотую середину?
– Нет. Я намекаю на то, что тебе нужно определиться с приоритетом. И после этого, соответственно, или вернуть разум на то же место, что и тело, или дать команду телу догнать твой разум. На двух стульях не усидеть, сам понимаешь.
Я помолчал некоторое время, после чего достал свой телефон, посмотрел на часы.
– Ты хочешь кому-то позвонить? – поинтересовался Гуров.
– Нет. Сколько у нас осталось времени?
– Ещё достаточно. Хочешь уйти, прекратить наш разговор?
Я резко встал с кресла, взял куртку, начал одеваться.
– Да. С меня на сегодня хватит, уж извините.
Профессор искренне улыбаясь – хотя по другому он улыбаться не умел – смотрел на то, как я двигался к выходу из кабинета. Под конец он сказал только:
– Ну, сегодня, думаю, ты всё-таки начал разрушать стену.
Да… вот только к чему это приведёт?
– Главное, – последнее слово Гурова, пока я не захлопнул за собой дверь, – не останавливайся. Иди до конца!
Сомнительная прелесть перемен заключается в том, что ты не знаешь, стоит ли идти им навстречу. Единственное, что может прельщать тебя – это небольшой огонёк в конце тоннеля, который ты выбрал в качестве своего ориентира.
И можно говорить сколь угодно долго о том, кто больше прав: тот, кто стоит на месте, усиливая свой фундамент, или тот, кто постоянно гонится за новым. Прав в итоге окажется тот, кто дольше проживёт и сможет пройтись победным шагом по гробам всех тех, кто умер раньше него. Ведь, в конце концов, это не просто победный шаг. Это и право писать учебники, книги, наставления будущим поколениям…
Но чёрт…
Можно долго говорить о том, да сём… Даже с Гуровым говорить можно очень долго. Может, стоит поговорить с кем-то другим? Вот и телефон в моей руке как раз кстати.
Длинные гудки, как тот длинный тоннель…
– Алло?
– Привет, Лен…





Глава 16

Мы не любили – мы дышали. Жили полной жизнью, дышали полной грудью и не оглядывались ни на что. Ни на то, что я – по сути неизлечимый ублюдок, а она – по сути была… обычной. Просто и коротко: о-быч-ной, ничем не выделяющейся. Симпатичной. Умной (не умнее меня). Классной партнёршей в сексе. Вы каждый день видите их на улице, проходите мимо них, бросаете на такую девушку свой косой взгляд, втуне желая трахнуть её – и в следующую секунду она проходит мимо, и вы о ней забываете.
Мы не любили – мы совершали ошибки, не боясь. Мы стремились говорить такие слова, которые на самом деле были на языке – так, чтобы не сбиваться ни на ложь, ни на лицемерие. Мы думали вслух, мы смеялись так, чтобы все слышали, мы трахались так, чтоб все завидовали…
Моя любовь, как и любовь любого другого человека по сути своей кроется в том, что вот сейчас ты сидишь и посасываешь свой крепкий напиток цвета недозаваренного чая, а в следующую секунду ты вдруг подхвачен внезапным порывом и словно плывёшь по течению, которое внезапно уносит тебя к нему или к ней. И тут уже ни бухло, ничто другое не нужно.
Кому-то хватает ума осознать глупость подобного положения – и такие люди заканчивают свои дни в компании маленького пушистого зверька, которому они старательно покупают сухую разрекламированную пищу и который никогда не сможет заговорить с ними или попытаться вникнуть в печальную глубину их одиночества. К счастью, большинство из нас настолько глупы, что мы никогда не уходим от любви – мы остаёмся с ней до самого конца. Горького или счастливого. Ведь вся её глупость – это в конце концов, её прелесть.
Чем я лучше или хуже всех остальных?..
Время шло. Дни, недели, а затем и месяцы отрывались с виртуального календаря… Я начал смотреть назад и задаваться лишь одним вопросом: «как я пришёл ко всему этому? Как мы пришли ко всему этому?»
Мне всегда мешало одно чувство. Гордость. Это когда ты никому не нужен и пытаешься поверить при этом в то, что тебе это нравится. Конечно, на людях демонстрировать это намного легче, чем самому себе, в одиночестве. Когда ты остаёшься совершенно один, это чувство съедает тебя заживо. Детские страхи воскресают и нападают на тебя из-за угла твоей тёмной комнаты. В конце концов, гордость рождает абсолютный страх – который способен даже менять людей, или убивать их. Эмоции правят всем. Но я преодолел их и вот теперь мы с Леной вместе.
Наглядевшись на свои старые следы, я вновь и вновь поворачивал голову, чтобы посмотреть вперёд и видел надвигающуюся темноту… Ничего, кроме неё.
Но она меня совсем не пугала.
Вот ведь загадка жизни: людям всегда свойственно объединяться вокруг одной и той же цели. Вот, даже раковые смертники соединились – ради того, чтобы в любви или в банальном бесшабашном трахе дойти до конца. Вместе. Чтобы не было страшно.
Да, чтобы не было страшно!!!
И не нужно ничего говорить. Не нужно никому ничего объяснять. Это была особенная связь.
Лена не разделяла мои радикальные мысли, а я не хотел её портить. Я тайком варил грибной отвар и глотал малые дозы LSD (четверть таблеточки – достаточно для обезболивания), когда особо сильная боль атаковала мою голову. Из-за частого употребления «кислая» совсем перестала дарить мне глюки, а несла чистое обезболивание, хотя, может быть, часть моего мира и была искусственна, может, была такая долька, которая была лишь наваждением… Но какая разница, Лена-то была реальна!
Я не хотел, чтобы она видела всё это: все те моменты когда я, унижаясь, принимал отраву. Хотя в те моменты, когда я позорно сидел на толчке и глотал приготовленную дрянь, я подспудно понимал, что она умирает в точности от такой же проблемы, что и я; что она-то точно должна меня понять. Понять и простить... Но тут я вспоминал её рассказ о своей матери, и на меня тут же налетали орды жгучей совести…
Я сидел или лежал рядом с ней и делал вид, что я устал и утомился, хотя на самом деле всё мое тело просто безвольно обмякало под действием «кислоты»… или боли. Что из предложенного лучший нарко-тик??
Да-да, я не оговорился вначале: мы говорили друг другу только правду, а в мелочах просто имели свои тайны. Это лучше, чем наоборот. Потому что и в первом и во втором крылись наши великие чувства: правда – как столп искренности; маленькая ложь – как проявление заботы…
Впрочем, в часы жестокой меланхолии я мучил себя мыслишками о том, что я её недостоин.
Так продолжалось достаточно долгое время. Подозревала ли она, что у меня в голове созревал гремучий котёл нехороших мыслей? Конечно. Она меня прекрасно понимала – и потому, уверен, что прощала. Я в ответ пускался в мир праздных и посредственных поэтических фигур. Что ещё оставалось делать мне? Нам. Нам, умирающим?
Наша с Леной жизнь – это… это словно попасть на бал, по окончании которого все присутствующие ритуально кончают с собой. Мы вступили на похожую тропу.
Время шло…
Весна, наконец, своим мечом поразила зиму в самое её ледяное сердце и по переулкам и автострадам бодрыми шагами прошло тепло и зелёное настроение…
Мы жили дальше, мы шли вместе. И чем дальше, тем меньше времени нам оставалось, тем глубже была пропасть внутри меня.
На пути, который, как нам казалось, приведёт нас в страну сказочных грёз и моря вина – мы как-то умудрились заблудиться и под конец совершенно растерялись в своих чувствах. Инстинкт убийцы приказывал ей взять меня за руку и вести меня дальше – к тому, что мы зовём величайшим Ничто; мой инстинкт призывал меня свалить поскорее на хрен оттуда – в далёкие дали, более похожие с высоты нашего ничтожного пресмыкания на море настоящего спокойствия.
Странно, как это: посреди того крестового похода, на который ты решился после стольких часов, месяцев или лет размышлений ты всё-таки решаешься оглянуться и начинаешь задумываться о том, чтобы всё прекратить; или ещё лучше: вернуть всё обратно и жить-поживать, всего наживать – всего, что было в прошлой жизни. Жизни до шага вперёд.
Ты не рыцарь, а она – не прекрасная принцесса. Вы оба люди. Метаморфозы ближних наших начина-ются сразу после того, как мы каким-то мистическим образом умудряемся отсоединиться от груза повседневности и пускаемся в свободное плавание. Сначала они становятся такими, потом другими. И вот теперь та, с которой ты хотел провести всю жизнь становится страшной ведьмой, а дурнушка из офиса напротив вдруг начинает казаться тебе чертовски привлекательной. Это не сумерки среднего возраста и приближающейся вялой эрекции – это игра витамина Г: Говна в твоём среднестатистическом мужском мозге.
Так всегда случается: мать говорит тебе, что твоя мечта всегда осуществима, отец – если он есть – лет в восемнадцать слегка корректирует её слова, говоря, что необходимо мечтать о чём-то более приземлённом, а затем матушка-жизнь, словно надсмехаясь над тобой, обрубает тебе ноги и заставляет ползать по грязи. Теперь тебе не упасть с высоты – но и не узнать ощущения полёта.
Лидерами и творцами становятся те, кто презирает свои корни, пьёт в отрочестве всё, что горит и трахает всё, что движется. Они самоутверждаются так рано, что к двадцати ни к чему не обязывающим годам вдруг ощущают себя старцами в душе и начинают размышлять о чём-то вроде всего этого. И что с того? Я побывал в школе такого лидерства. Говно это, а не жизнь! Херня, а не школа!
Мы с ней более не принадлежали к касте лидеров и потому влачили своё существование в гнилой яме андеграунда – в то время, как истинные звёзды зажигались там, на небе. Было ли нам до этого дело? Отнюдь. Как крот радуется каждому перепавшему ему корешку, так и мы были счастливы тому, что ещё не теряли возбуждения от того, что в тысячный раз сближались губами и трогали друг друга за неприличные места. Мы были счастливы – потому что умирали и были полностью осведомлены в этом.
И плевать, что кто-то может сказать, что мы заблудились. И плевать, что неделями мы не выходили из квартиры и просто разговаривали друг с другом. Мы не постигали истины в этих бесполезных и иногда безнадёжно романтических толках, мы не были сатанинской сектой по поеданию отведённого нам времени. Мы были вместе. И всё.
– Жизнь проста, – улыбаясь, начал говорить я самому себе и Лене.
– Жизнь андеграунда проста и банальна, – говорила мне Истина.
Чёрт, мы в своих формулировках разошлись с ней совсем чуть-чуть!
____

Лена видела, что иногда мне было очень больно. В эти моменты она плакала, она лежала рядом со мной и гладила меня, целовала, облизывала – делала что угодно, лишь бы я вышел из состояния этого болевого транса, в которое я входил в эти моменты… Мы были вместе.
– Ну и что ты теперь думаешь? – интересовался Гуров. – Я давно тебя не видел, что у тебя нового?
– Много чего, – уклончиво отвечал я. – В целом… одну стену я точно проломил.
– Лена?
– Да.
– И как? Ощущения, мысли? Нет чувства, что ты… теряешь себя? – подначивал он.
Я пожал плечами.
– Нет вроде. Вы были правы, это всё надуманно…
– Я-то конечно был прав, – самоуверенно бросил профессор, – но жизнь не меняется в зависимости от того, кто и в чём был прав. Скажи мне, как ты чувствуешь: ты теряешь себя? Ты теряешь что-то?
Я только меланхолично улыбнулся:
– Я теряю время здесь, с вами.
Оделся, и пошёл.
– Антон, стой!
Медленно развернувшись на каблуках, я стал самим вниманием:
– Что?
– А что же с Артёмом? А с матерью?
Прикусив нижнюю губу, я взглядом поискал ответ на полу, потом на потолке, затем где-то рядом с Гуровым, но так и не нашёл его:
– Об этом я подумаю завтра, – и ушел окончательно.
Но ни завтра, ни послезавтра ни о чём таком я не думал.
Ничего удивительного нет в том, что мы прекращаем поиски прекрасного сразу после того, как жизнь наша приходит к определённому равновесию. Как только ты вслух можешь искренне произнести «да у меня всё охренительно», ты сразу же теряешь статус ищущего правду, счастья и прочего дерьма, потому как всё это вроде как у тебя уже имеется.
И знаете, нет, наверное, ничего лучше, чем наконец потерять этот статус. Это не то же самое, что поставить «В контакте» заголовок «у меня всё хорошо» (а в последнее время многие начали путать), нет.
Это – по-настоящему.
____

Мы лежали на кровати, укутавшись в одеяло, было утро.
Городские звуки влетели в форточку лениной квартиры; едва слышимый гул Садового кольца доносился до нас своими ушлыми урбанистическими нотками.
В Москву ворвалась весна. Надрав всем задницу внезапной и резкой оттепелью, грязью и лужами, глубиной по колено, она заставила всех поснимать тёплые пальто и шубы, снять шипованную резину с колёс и натянуть ничем не мотивированную улыбку на загруженные лица. Пресловутый «запах весны» веял в воздухе, захватывая даже самые скептические и агрессивные умы, и заражая их какой-то псевдосексуальной влюблённостью во всё.
Помешательство, одним словом, по-ме-ша-тельст-во.
– Пойдёшь сегодня на лекцию? – встречала моё пробуждение Лена.
– А как же «привет» и прочие приятные вопросы по утрам? – сквозь сон улыбался я.
– Я всё поняла, – чмокнула она меня в нос. – Ты уже пропустил одну лекцию, почему не идёшь на сегодняшнюю?
– Я пойду, если ты со мной пойдёшь, – пошутил я.
Лена, однако, восприняла шутку вполне серьёзно. Положив голову мне на грудь, она так целеустрем-лённо-подкалывающим взглядом вперилась в меня и ответила:
– А почему бы и нет, я же теперь безработная. У меня ж куча свободного времени!
Я вяло улыбнулся.
– Не-ет, тебе не стоит видеть этот кошмар, слушать все эти высокомерные фразы, формулы, это так ужасно… Может, лучше сходим куда-нибудь?
– Куда? Ты в окно смотрел? Тем более ты же сам мне говорил, что начало весны – твой самый нелюбимый период, так что не ври мне: никуда ты гулять не хотел идти. Ты просто не хочешь, чтобы я смотрела на то, как ты учишь своих студентов! – Лена притворилась, что обиделась на меня.
Я приобнял её.
– Что, хочешь побыть моей студенткой?
– А что в этом плохого? – радостно ответила она. – Тем более после занятий в той группе при клинике мне никакая ментальная атака не страшна! Ну пойдём, а?
Ну как тут устоять…
Спустя несколько минут мы вышли из её подъезда – теперь я чаще ночевал у неё в квартире, перевезя с собой самое необходимое: ноутбук, полотенца, зубную щётку и конечно заначку с грибами и LSD.
– Эй, куда ты? – бросил я Лене, когда она, было, направилась в сторону подземной парковки.
– Ну а что мы, пешком пойдём, что ли? – улыбнулась она.
– Не-ет, мы поедем моим любимым способом: на метро.
Она только пожала плечами и спрятала ключи от машины в сумочку.
Странные весенние метаморфозы: всё вокруг стало каким-то солнечным и уже не вызывало у меня такого же рвотного рефлекса, что раньше. Старики и прочие закомплексованные недовольные всем массы людей всё так же шли по улицам полусгорбясь; всё так же смотрели на окружающих, как на вонючий комок фекалий; всё так же сеяли злобу и ненависть своими жестами и взглядами.
И – о чудо! – я стал таким же, как все! Нет, не все старики, а все остальные – остальные восемьдесят процентов обычных людей! Мне так же стало абсолютно насрать на всё это! Я шёл под руку с Леной и меня совершенно не волновали ни реакции, ни позы, ни слова! Я встал как бы на иную ступень.
Мне стало ясно: на самом деле я всегда был на одном уровне с этой гнусной толпой. Правда, раньше я говорил, я уверял самого себя, что это не так. Я самовозвышался – да! – но всё же, как ни старался прыгнуть выше головы – я всё равно произрастал из неё. Мои корни – и, видимо, самая отвратительная часть меня – брали начало во всём окружающем. Я ненавидел всех – а на самом деле был увлечён ненавистью к самому себе. Я не разрушал основы – покажите пальцем, кому дано их хотя бы подточить! – я разрушал себя.
Посмотрев на Лену, беззаботно шедшую рядом со мной, я вдруг понял, как всё-таки прекрасно, что на свете существуют такие комбинации, которые в состоянии вскрыть замок нашей души, преодолеть сопротивление и вытащить нас из болота, в которое мы сами себя загоняем. Ибо что бы ты там ни говорил, но самоанализ невозможен. Невозможно самокопанием завести себя дальше, чем в пропасть; невозможно помочь самому себе. Зеркало – наш наихудший компаньон в борьбе за лучшую жизнь. Зачем отказываться от самой приятной компании – компании человека?
И метро изнутри уже не такое ужасное, не такое интересное. Мне безразлично всё, что вокруг – и это прекрасно. Эх, если бы раньше можно было заплатить хоть какую-нибудь цену за то, чтобы сделаться вот таким!
Люди вокруг, их друзья, их собачки – которые шли за своими хозяевами – всё это действительно стало мизансценой – той, о которой я всегда говорил, но о которой на самом деле не имел ни малейшего понятия. Я всегда думал, что сам управляю спектаклем, сам подбираю актёров и выгоняю самых бездарных и неинтересных среди них. Но вот сейчас, когда я понимаю, что такое на самом деле этот жизненный театр, я понимаю и остальные правила, по которым он живёт. Ибо ты сам – это театр. Кресел и зрителей тут нет. И чем ты по сути управляешь? Только собой. Своей собственной импровизацией.
– Давненько я в метро не каталась, – жизнерадостно произнесла Лена.
– Ты ничего не пропустила, – подмигнул ей я.
Почему я раньше не мог быть таким же?
Два человека, один диагноз. Плевать на то, что жизни разные, плевать на мамочек и папочек! Почему один находит место радости, а другой делает всё, что бы обесценить её, девальвировать и прогнать из своей жизни? C`est la vie…
____

Я как всегда слегка опаздывал на лекцию. Студенты в общем-то к этому привыкли – и поэтому обычно они сами давали себе волю немного подольше поспать, зная что вовремя я никогда не приеду.
Всё, одним словом, как обычно.
Я шёл по коридорам универа спешным шагом, подгоняя Лену, зачем-то одевшую туфли на каблуках. Мы спешили и улыбались непонятно, чему. Словно мы – это студенты, а в аудитории нас ждёт злющий преподаватель…
И вот, наконец, я открываю искомую дверь, а на моём месте кто-то стоит и уже вовсю распинается. Некоторые ситуации имеют одну особенность: они повторяются… Но на этот раз я узнал самозваного лектора со спины. Это был Артём…
Засунув голову в дверной проём, я окинул взглядом всё внутреннее пространство и увидел ещё и Гурова, восседавшего на первом ряду в позе Цезаря. Я – вернее старая, неизменённая и неизменяемая половинка меня – сразу же почувствовала заговор, переворот.
Лена стояла позади меня, и ей уже не терпелось попасть в аудиторию, потому она начала меня игриво толкать в зад, чтобы я уже открыл дверь и зашёл, как подобается.
– Ну что ты, как подросток, ей-богу! – весёлым голосом шептала она.
– Погоди тут, – оборвал я её, и вошёл.
Все взгляды – которые ещё не успели этого сделать – тут же устремились на меня. Студенты едва заметно улыбнулись, Гуров как всегда настроил свою мину крайней степени доброжелательности, а Тё-ма… Тёма меня ещё не заметил.
– Кхм, здравствуйте, – деланно возмутился я, – можно мне украсть моих студентов?
Вот. Теперь Тёма заметил. И на его лице отразилось само Безразличие. Что ж, и на этом спасибо, господин преподаватель-драгдиллер!
– Не хочу прерывать эту идиллию, – обратился я к Гурову, – и, кажется, я в последнее время не прибавил в гонке ваших любимчиков, но… можно я уже взойду на кафедру и исполню возложенную на меня работу?
Тёма застыл с мелом в руке и уставился на профессора вопросительным взглядом. Тот улыбнулся, встал и добродушно бросил ему:
– Артём, договаривай свою мысль студентам, а я пока поговорю с нашим опоздавшим недисциплини-рованным преподавателем наедине! – и резво направился в мою сторону.
Мы вышли из аудитории. Лена всё ещё стояла в коридоре, прислонившись к стене, и теперь удивлённо смотрела на нас обоих. Гуров ответил ей тем же взглядом.
– Это Лена, знакомьтесь, – рассеянно ткнул я в неё пальцем, – Лена – профессор, профессор – Лена, – бегло представил я их друг другу. – Лена, – повернулся я к ней, – перед тобой человек, который постоянно пытается влезть в мою жизнь, разгадать великую загадку Антона Земского, ну и всё такое прочее.
– Да, своему такту он точно не «Войне и Миру» обязан, – улыбнулся Гуров. – А вы та самая Лена?
– Какая такая – «та самая»? – вскинула она брови.
– Луч надежды в жизни Антона, – любезно пояснил он.
– У нас с ним, – добавил я, – заходила речь о тебе, когда я пытался разобраться в себе с помощью этого человека. Профессор, я надеюсь, вы не будете против, если дама поприсутствует на лекции в качестве вольного слушателя?
Гуров ответил любезным жестом:
– Нет, конечно, не буду. Но мог бы я поговорить с тобой м-м-м… тет-а-тет? Елена, вы не возражаете?
– А, да нет, конечно. Может, я пока потихоньку зайду туда, сяду?
– Да постой ты, зайдём вместе, – попытался урезонить я её. – Мы тут ненадолго, я чувствую.
– Что, Антон, девушка не может сама зайти и тихо сесть? – подколол меня Гуров.
Я ответил ему металлическим голосом:
– Вы, кажется, что-то говорили про такт…
Разрядила обстановку Лена:
– Ладно, мужчины, не ссорьтесь. Антош, я зайду, а вы тут поговорите. Я буду на первом ряду, – она нежно приобняла меня за плечо и юркнула в аудиторию.
Мы с Гуровым медленно подошли к окну напротив.
– Хотел пройтись с ней под ручку перед всеми, как со своего рода трофеем? – поинтересовался он.
– Ваш психоанализ аж до мурашек пробивает, – огрызнулся я. – Можно у вас спросить, что тут делает Волков? И: что тут делаете вы? У вас же, как у заведующего целой кафедры должно быть много дел! Тупо сидеть с первокурсниками вряд ли отнесёшь к таковым.
– Ты не появлялся на нескольких занятиях…
– Так увольте меня, – в который раз предъявляю я свой козырь: безразличие.
– Хочешь уволиться? – он проницательно посмотрел в мои глаза.
Кажется, у нас уже была подобная сцена. И, кажется, мой ответ сейчас будет таким же, как и в прошлый раз:
– Нет. Хочу сказать, что вы предприняли замечательную попытку столкнуть меня и Тёму вместе. Отличная идея: напрямую ни я, ни, скорее всего, он не согласились бы на это, но вот осуществить случку через студентов – о, это поистине гениальный ход! – брызгал я саркастической слюной. – Может быть… давайте, вместо этого я предложу вам поиграть в одну очень живенькую игру-квест, которая называется «работник и работодатель»? Очень жизненная игра. И правила весьма и весьма просты. Значит так, я – работник и я не делаю свою работу. Вы – работодатель и должны меня – что? Ну? Правильный ответ на букву «уволить»… – подсказал» я.
– Прекрати уже корчить из себя шута. Ты же знаешь, что просто так я тебя не уволю.
Я деланно почесал подбородок.
– Хм-м, кажется это не очень хорошая стратегия: косвенным образом говорить мне, что я могу делать всё, что угодно, потому что вы меня всё равно не тронете – по крайней мере, до тех пор, пока не перекопаете моё Эго вдоль и поперёк. Про Эго вы не говорили ни слова, это я от себя добавил, – продолжал я играть свою роль.
– Есть в моей работе и более приятные и радующие моё сердце вещи, чем гоняться за анализом всего, что движется, – усталым голосом ответил Гуров. – Я понимаю, что у тебя сейчас нелёгкий период в жизни – и поэтому с моей стороны лишать тебя работы, достатка – это не самый человечный шаг. А Артём, – сместил акцент беседы профессор, – он просто любезно согласился подменить тебя в твоё отсутствие… Никаких зловещих планов тут нет. Я же не мог точно знать, что ты придёшь сегодня.
Я немного поубавил спесь.
– Ага… значит, он прямо вот так – и любезно согласился?
– А почему ты думаешь, что нет?
– Не знаю… он при этом – ну, пока вы его просили меня заменить – не называл меня столь же любезно наркоманом, конченным торчком или ещё как-нибудь так? Не спрашивал, почему меня не будет на занятии? Не спрашивал, что у меня за проблемы?
Гуров внимательно посмотрел на меня:
– А что, у тебя снова проблемы с наркотиками?
– Нет, – быстро ответил я.
____

Моя голова раскалывалась так сильно, что я хотел орать, метать, ломать всё вокруг – лишь бы прекратить эту чёртову боль. Не знаю, через что там проходят женщины во время рождения ребёнка, но кажется, что сейчас я сам вот-вот рожу уродливого дитятю через свой лоб!
Лены не было дома, она ушла по каким-то делам, скорее всего в больницу. Скорее всего в группу. Да и чёрт бы с ней. Плевать, куда она пошла!
Прости, Лен, я никогда тебе этого не говорил, но даже самые твои крепкие объятия ничуть не облегчают боль. Конечно, я не скажу тебе этого. Потому что я хочу, чтобы ты была рядом… Но сейчас тебя нет.
И это даже хорошо, потому что у меня есть то, что поможет мне…
Спрятано за сливным бочком, в пакетике…
Разрубаем желатиновую таблетку пополам… потом на четвертиночки… Чёрт, это не так просто, как кажется! И наконец один маленький красненький кусочек в рот…
– А-а-а-х-х, – полуоблегчённо, полуобречённо вздохнул я.
Легче всё равно станет только через полчаса…
Чёрт, это была последняя таблетка… Последние три четвертиночки… Пакет, приобретённый на «Планёрной» при содействии Идиота уже давным-давно закончился: боль не советовалась со мной насчёт своего расписания.
И она ещё будет, она ещё обязательно придёт…
Нужно будет искать ещё… Нужно будет ещё прятать, ещё обманывать…
На что только нас не толкает боль…
____

Тогда профессор перевёл тему обратно на Артёма:
– Значит, ты хочешь, чтобы он интересовался, как у тебя дела, есть ли у тебя пробл… – предположил было он, но мне надоели эти его гадания.
– Да ничего я не хочу! Если я прошу сказать мне, не называют ли люди за моей спиной меня наркоманом, то я – что? Сам боюсь вернуться к наркотикам? – проскрежетал я. – По-моему, это вполне естественная человеческая реакция: хотеть знать, что о тебе говорят за твоей спиной.
– Ага, когда это ты в последний раз причислял себя к нормальным людям? – задал Гуров провокаци-онный вопрос.
– Я не понимаю, о чём вы, – отмахнулся я. – Сейчас я чувствую себя лучше – и я больше не хочу, чтобы в мою жизнь кто-либо вмешивался. Это, кстати, тоже вполне естественное желание.
Гуров сделал несколько шагов и, неловко опёршись на руку, присел на подоконник.
– Я не уверен, что у тебя всё хорошо, – грустно проговорил он.
– А я и не говорил, что у меня всё хорошо, – парировал я. – Я сказал, что чувствую себя лучше. Ни на что другое я пока не претендую.
– Почему ты до сих пор отвергаешь попытки людей помочь тебе? – не терял своих попыток раскусить меня Гуров. – Не нужно мне говорить, что сейчас у тебя что-то улучшилось, ведь ты до сих пор исходишь из своей старой человеконенавистнической установки, что «никому нельзя доверять»! Вот только что ты обвинил меня и Артёма в сговоре против тебя. На пустом месте обвинил! Люди – не шпионы. Посмотри на примере Лены. У вас с ней, кажется, очень неплохие отношения. Почему бы не попробовать помириться с Артёмом?
– То есть… через отношения с Леной – полюбить весь мир? Кажется, Шекспир писал что-то об этом… – я сделал вид, что задумался. – А может, и не писал… По-моему, это всё чушь собачья, – однозначно заключил я.
– Ну тогда не юли, и не говори, что чувствуешь себя лучше.
– Мне что, нужно до телячьей ссанины втрескаться во всё окружающее – и только тогда я почувствую себя «на самом деле» лучше? – со скепсисом спросил я. – По-моему, даже полюбить одного человека – это уже достаточное для того условие.
Гуров свысока посмотрел на меня.
– Так ты её любишь?
– Это уже не ваше дело, – отрезал я.
– Любил бы – не боялся бы признаться, – тот как не слышал меня.
– Ещё раз, – более агрессивным голосом отвечал я, – это не ваше дело!
Несколько секунд длилась неловкая пауза, которую отважился прервать именно я:
– Значит, вы оставляете меня на работе?
– М-м-м, – растерялся Гуров, который, кажется, ждал другого развития нашего разговора, – Ну конечно, только…
– Отлично.
Я резко развернулся, прошагал к двери, распахнул её – так, чтобы все на этом этаже слышали звук её удара о стену и крикнул Артёму:
– Эй, Волков! Пошёл вон, хватит их своей науке учить!
Тот обалдевшими глазами посмотрел сначала на меня, а затем – на сидевшего за моей спиной на подоконнике Гурова, который выглядел так, словно спроектированная им ракета только что взорвалась на полпути. Я резко повернулся к нему и бросил через плечо:
– Вот видите, контакт-то с миром налаживается!
Тёма пулей выскочил из аудитории, не сказав ни мне, ни Гурову ни слова. Профессор лишь покачал головой и молча закрыл дверь с другой стороны…
– Ну что, смертные, – переключил я, наконец, внимание на студентов, – рады моему появлению?
Ответ был неопределённым. Они, помимо всего прочего, привыкли и к моим бесшабашным театральным появлениям, так что требовать от них аплодисментов с каждым разом было всё сложнее и сложнее. Даже улыбка – и та была лишь на беззаботном лице Идиота, которого я недавно вдрызг рассорил с его районным барыгой.
Многие в этот момент с интересом поглядывали на Лену, которая от этого внимания зарделась и ещё больше повеселела. Я уверенно подмигнул ей, и та в ответ в шутку приняла строгую позу первоклассника: ручки смирненько на парте, взгляд только на учителя… Я едва сдержался, чтобы не засмеяться.
Беззаботно засмеяться…
При виде такой милой невербальной коммуникации студенты тут же повернулись ко мне: объясните, мол, кто это вообще такая и что она тут делает!
– Знакомьтесь, – в стиле конферансье декламировал я, – это – тот человек, о котором мы так долго говорили!
Подлиза изумилась:
– То есть… это… это – Наблюдаемый… то есть Наблюдаемая из вашей…
– Да нет, конечно, – махнул я рукой. – Это я просто вас обманул, хотел проверить вашу реакцию. На самом деле, кто это, как её зовут и остальные тридцать три вопроса, что вы захотели бы мне задать по этому поводу – всё это для вас неважно. Вы же сюда учиться пришли, а не сплетни распускать о личной жизни преподавателя! Упс, – деланно прикрыл я свой рот, – кажется, я проговорился. И вот, как я и ожидал, – отреагировал я на массовую реакцию, – у вас теперь есть масса вопросов не по предмету, так что давайте уже переключаться на учёбу – мне тут именно за неё деньги платят.
Все посмотрели на меня взглядом типа «вы так часто и беззастенчиво вмешивались в наши дела! Что, мы не можем влезть в ваши?»
Я пожал плечами.
– Ладно, разрешаю задать два вопроса. Вперёд.
Руку подняла Подлиза. Ну а как же…
– Вы встречаетесь? – кивнула она в сторону Лены.
– Встречаемся, спим в одной кровати и даже держимся за руки в этот момент, – я постарался вложить в голос как можно больше дьявольского обаяния. – Следующий вопрос.
Но в ответ – только оглушённое молчание.
– Да, – пояснял я, – вам трудно поверить, что всё-таки есть на этом свете такое человеческое существо, которое способно не только испытывать ко мне положительные эмоции – просто что-тоиспытывать могут все, вы хотя бы на Подлизу посмотрите! – но и желать находиться рядом со мной достаточно длительное время. Но, вот, парадоксальное опровержение сидит и мило улыбается прямо перед вами.
Лена действительно искренне улыбалась, слушая мой эпатажный бред.
– Ну, – вопросительным взглядом уставился на всех я, – второй вопрос будет? А то мы как-то должны уже лекцию начинать… Ну, кто-нибудь? Ладно, вопрос сгорает. Продолжаем… а вернее, начинаем лекцию. Прошу вас забыть всё то, что только что так старательно вдалбливал вам в голову mes amie мсье Ар-ртём, – нарочно скартавил я его фамилию. – Начнём курс истинной зубодробительной психологии! – псевдотерминаторским голосом закончил я.
«Хотел пройтись с ней под ручку перед всеми, как со своего рода трофеем?» – пролетел в моей голове незваный голосок Гурова, хорошенько сдобренный моим собственным акцентом.
Мне от этого даже стало немного неловко, я покраснел. Нет, никто не слышал – это понятно. Но меня вдруг наполнило такое нехорошее чувство…
– С вами всё в порядке? – чуть что, сразу беспокоится Подлиза.
Лена обернулась и странно посмотрела на неё.
– Да. Вспомнил одну свою очень грубую сексуальную фантазию, и сразу что-то так неуютно стало…
«А ведь ты сейчас разбил своей студентке сердце. Что у вас было? Секс? Сколько раз она потом прибегала к тебе? А ты? А сейчас ты привёл Лену – и что по-твоему творится в душе Жени?»
«Жени?», – недоумённо спросил я свою Тень.
«Остроумная партийная кличка – «Подлиза». Не уходи от ответа и не делай виду, что она тебе абсолютно безразлична».
Да я и не делаю никакого вида – причём здесь это? Почему если она мне действительно безразлична – так сразу и «делаю вид»? Вот если бы то же самое про меня сказала сама Подлиза – то я бы рассмеялся и сказал, что она занимается самовнушением, но почему, чёрт возьми, нечто внутри меня начинает говорить мне о том, чего нет?
«Я всё слышу» – произнесла Тень голосом, которым наверняка говорили бы кошки во время своей игры с мышами – если бы умели говорить, конечно.
«Погоди», – оборвал я самого себя.
– Я хочу, – быстро заговорил я вслух, – чтобы вы проделали сейчас кое-какое самостоятельное задание. А именно: составьте социологический тест. Опросник, элементарный опросник, с которым иногда к вам подходят на улице. Тема любая, желательно позлободневнее. И я хочу, чтобы вы попробовали составить систему определения личности на основании данных респондентами ответов… Ну не всей личности, конечно – это ведь невозможно, а, например… не знаю, какие-нибудь черты характера, мелкие особенности…
– А об этом нам и читал лекцию Артём! – заметил Идиот.
Пижон! Он всегда говорит своим студентам, чтобы они звали его по имени. Мол, «я такой же, как и вы» или «мы учимся друг у друга» и всё такое прочее. Моральная эмпатия, книжки по отношениям «учитель-ученик» и прочая сопливая дребедень. Знакомьтесь, Артём Волков!
– Да, я прочитал написанное на доске, – снисходительно ответил я. – Хочу посмотреть, как вы усвоили чуждый мне, хотя и небесполезный материал. Попробуйте поиграться с дихотомиями Юнга или темпераментами по Айзенку – в общем, дайте волю своей фантазии. Сегодня я поощряю инициативу. Работайте.
Все зашуршали тетрадными листами и погрузились в выполнение задания. Я поспешил не отставать от своих учеников и тоже достал листочек бумаги – но с совсем иной целью. Лихорадочно взглянув на Лену, я достал ручку и написал на листе:
«Что ты хочешь мне сказать?»
«Брось для начала менее беспокойный взгляд на Елену и улыбнись ей. Она, кажется, начала волно-ваться за тебя…»
Я выполнил этот приказ. Лена кивнула мне, поняв, что я занят чем-то важным и не стала показывать на своём лице лишних эмоций.
«И только не говори, что сам это заметил. И не убеждай меня, что ты реален и всё такое. Давай просто поговорим, как взрослые люди, без эмоций», – выдавил я ручкой.
«Ты – наркоман, у тебя плохи дела с тактом и эмоциями. И по-моему совсем не по-взрослому отри-цать существования того, с кем говоришь», – ехидничала Тень.
«Послушай, что ты хочешь мне сказать?» – терпеливо водил я ручкой по листу.
Тень водила моей рукой:
«Я не верю в то, что ты поменялся. Посмотри на своё поведение, посмотри на свои действия, по-слушай свои слова! Сколько в тебе сейчас LSD? Что ты натворил с Женей? Почему ты до сих пор разго-вариваешь со всеми, как с ничтожествами?»
«Да! Где этот Антон Земский, который влюблён в ромашки и пушистых котят?!», – ёрничал я.
«Ты слишком жесток с Женей. Ты ведь был её первым парнем, не забыл?»
«Да уж, прямо договор на всю жизнь! Первым – но уж точно не последним. Уверен, она нашла себе кого-то…», – размышлял я.
«Откуда ты знаешь? Ты ведь на самом деле так не думаешь…», – подметила Тень.
«Ой, а вот тебе откуда знать??», – не удержался я.
«Брось. Я знаю всё, что знаешь ты. Ты же всегда любил на глазок определять, например, трахается ли девушка с кем-то или нет; даёт ли она или нет; стерва она или нет. Вот так вот навскидочку оценить личность рядом идущего с тобой человека. Тебе всегда это доставляло удовольствие. Все твои истории начинаются с того, как ты понял, кто кем является – а ты-де понял это из какого-то мимолётного жеста, взгляда, случайно брошенного слова. Оно и понятно: ты же у нас психолог».
«Я могу и ошибаться».
«Да ты сам в это веришь?» – многозначительно спросил потусторонний голос.
«А ты что, хочешь придумать мне любовный треугольник?», – уличил я свою Тень. – «С чего это ты вообще взялась размышлять об этом? Почему вообще заговорила о Подлизе? При чём она вообще тут? Она – это перевёрнутая страница моей жизни; точно так же, как и я – наверняка её перевёрнутая страница. Не нужно нагнетать лишнего давления там, где его нет! Я понял! Ты специально давишь на меня! Ты специально создаёшь проблемы! Хватит с меня этого…», – гневно черкал я.
«Ну вот, а обещал слушать меня…»
«Если уж на то пошло, я вообще воспринимаю тебя только благодаря «кислоте»! Ну и на тренинге помню, нас учили автописьму… Мне надоели эти мистические откровения! Да и что это ещё за откровения? «Ты не поменялся» или «Она тебе небезразлична»! Бабка-цыганка и то бы больше интересного сказала! Договаривай и уходи!».
«Хорошо. Я умолкаю. Если хочешь поменяться – меняйся по-настоящему. Не жульничай. Это всё», – и тут же в голове всё стихло.
Целую минуту я сидел, потупившись, не моргая, думая только о своём. О том, что сейчас произошло. Мне действительно надоели эти сценические снисхождения внутреннего голоса, который то нагловато ходит передо мной в голом виде, то вдруг скромно просовывает свою голову в форточку сознания. Эти пророчества, эти предостережения – всё это богатый материал для идиотов с «Сонниками» подмышкой, а не для меня. Для меня всё очевидно: когда жизнь начинает налаживаться, в твоих внутренних резервах обязательно найдётся что-то, что постарается подгадить тебе всё, нашептать под ушко, что «что-то всё-таки не так». Господи, да мне ли об этом не знать??
И что же теперь, каждую секунду своей жизни сомневаться в себе? Искать подвох, подсознательный мотив в каждом своём жесте? Нет, вот так вот и становятся параноиками и заиками. Я никому не доставлю такого удовольствия. Даже самому себе. Даже чему-то в самом себе.
Я и так уже занял первое место на конкурсе по бесполезному вытягиванию самого себя за волосы из болота – болота, в которое с таким упорством сам же и залезал. Нет, не будет больше этого!
Поразмыслив обо всём этом, я, наконец, поднял свой взгляд и вновь посмотрел на Лену. Она ждала того момента, когда я это сделаю и – я благодарен ей за это! – она… улыбнулась мне. Той улыбкой, которая заставила меня перестать думать обо всякой фигне, о Тёме, о Подлизе – обо всём. И плевать на всё!
Вот только не болела бы голова…
– Ну как работа, получается? – громко спросил я у студентов.
Те, непривыкшие к моей любезности, подняли на меня свои взгляды, полные изумления.
– Что? – удивился я, – Давайте, работайте, я никуда вас не тороплю! Только не халтурьте у меня!
Чёртова бумажка, исписанная моим лихорадочным почерком, отправилась в мусорную корзину. Кое в чём перемены всё же есть…
Но не в голове. На этом фронте – уныние и поражения…
____

– И в чём же смысл? – любопытствовала Лена по окончании занятия.
Мы стояли у двери аудитории, из которой уже выходили последние студенты (Подлиза выскочила первой, что я наверняка должен был бы воспринять как своего рода звоночек).
– Смысл чего?
– Твоего предмета. Называется вроде «социальная психология», но я что-то мало поняла и ничего об обществе так и не узнала.
– Ну… тогда я тебе зачёт не поставлю, – пошутил я.
Лена мило засмеялась.
– Ладно… ну что сейчас делать собираешься? Поехали домой или исполним твою мечту – и сходим куда-нибудь в эту мерзкую погодку?
Я помялся.
– Вообще-то мне нужно к заведующему кафедры. У меня с ним будет долгая беседа…
Лжец поневоле…
– В коридоре так и не наговорились обо мне? – нахально подмигнула Лена.
– Ну, ты себя в зеркало видела, женщина? Тебя за пять минут не обсудишь: надо сосредоточиться на тебе, потом мысленно снять с тебя колготки…
Она засмущалась и хлопнула меня по груди.
– Ну хватит, я поняла! Ладно, я тогда поеду. Тоже дела себе какие-нибудь придумаю…
– Давай, – чмокнул я её, – до вечера.
Медленной походкой она удалилась по коридору, а я сделал вид, что направляюсь прямиком к Гурову, как будто Лена знала, где находится его кабинет...
Как только она исчезла из моего поля зрения, я прошёл обратно в пустую аудиторию, в которой только что вёл занятия и, дойдя до преподавательского стола, в бессилье рухнул на жёсткий фаянсовый стул…
Голова вновь болела…
Я не хотел, не хотел больше, чтобы Лена видела это. Плевать, как это называется: нарциссизм, или альтруизм. Просто люди, испытывающие те чувства, которые можно назвать искренними, не должны – что бы там ни было! – не должны мучить друг друга своими болячками!
Я знал, я видел, что Лена стальной лом готова была разорвать пополам, когда видела, как мне плохо. И от этого мне становилось ещё хуже. Чёрт. Я же обуза…
Медленными движениями рук я достал из кармана вторую четвертинку LSD – остатки последней разкромсанной таблетки – и лениво заглотил её. План простой: прождать, пока отпустит – и во что бы то ни стало доползти до дома. Хотя и у этого облегчения уже была своя теневая сторона в виде назойливой и тупой совести, так некстати заговорившей со мной во время лекции, и которая наверняка ещё раз зайдёт ко мне «в гости». Ничто теперь не несло стопроцентного расслабления. Вот оно, официальное и самое точное определение времени, определение угасания.
Можно было закончить со всем, как Фрейд: засадить себе убойную дозу какой-нибудь дряни – и спо-койно заснуть навсегда. У такого исхода много противников: кто-то говорит, что это слишком просто, кто-то – что слишком сложно. И те и другие неправы. У первых нужно спросить, что же это за Бог такой, которому доставляет удовольствие смотреть на то, как мы страдаем (ведь они будут непременно кивать в сторону всемогущего бога); а вторым – многозначительно подмигнуть, мол, а вдруг кто-то там, на небесах, всё-таки есть (ведь они забывают, что кирпичи на голову не просто так падают)… Где же правильный ответ? Его знаешь только ты. Произнеси его вслух:
– Я этого делать не буду, – сжал я кулак, в котором только что была таблетка.
Вот и всё. И не нужно никаких объяснений. Просто ждём облегчения – и идём домой…
Мой телефон неожиданно затрезвонил. Сыграв короткую штампованную мелодию, он тут же заткнулся. Я достал его и прочитал присланную SMS-ку, которая состояла всего из одного слова:

Симпатичная…

Ну просто шпионский сериал! Интрига, хитроумные девайсы, коды и шифрованные послания-пароли, дающие тебе разрешение на массовые расстрелы! И главное: многоточие («…»)!!! Догадайся, мол сам, что я чувствую, что я прячу за этим многоточием!
Тут и подписи адресата не надо. Ясно, что это Подлиза…
Мысленно я пнул собственную Тень. От всей души пнул. Нет, это не она виновата, конечно – не она же сказала Подлизе: «ревнуй, требуй своего, у тебя же есть право!» Я за то её пнул, что она никак не помешала мне привести сюда Лену. Надуманное обвинение, скажете вы? О нет. Уж в чём-чём, а в шаловливых тычках и болезненных ударах эта подсознательная дрянь разбирается. Она подбила меня на то, чтобы я привёл её сюда, а затем сама же и засовестила меня – как, мол, я так мог!
И высшим выражением этой совести был Гуров: «привёл, мол, как трофей»… Показать. По-ка-зать. А кому? «Ну Подлизе, конечно!» – менторским голосом подмечает Тень. А я киваю: разгадала ты меня, чертовка…
С этой теневой штукой не поспоришь: она владеет всеми твоими секретами, всеми твоими воспоминаниями – так что лучше молчать, иначе она может и ударить. Очень, причём больно.
– Тьфу! – от души плюнул я на казённый пол.
Сколько не старайся, а приходится совмещать в себе эти два мира. Сознание и Тень. Практически то же самое, что и чертёнок с ангелом у противоположных плеч в мультиках. Только тут, в реальности, связь скорее похожа на учительскую: ты что-то делаешь, а твой невидимый наставник – очень, кстати, помешанный на сексе – даёт тебе подзатыльники. А к мамочке тут не убежишь! – мамочка-то сама засела в этой Тени, мамочка оставила в ней свой след, свой отпечаток и – чего уж там! – свою личину. Пусть Тень и говорит мужским голосом, но это она, я её ни с чем не спутаю.
Вот сижу я тут, конфликтую с самим собой – и люди говорят: надуманные проблемы! Как же они тупы! Они не представляют, что лучше уж в лицо знать того, кого не видно, чем жить в дерьме, совершать тупые, необдуманные поступки (не догадываясь, откуда это они вообще берутся), а потом сидеть в углу дома/суда/тюрьмы и кусать локти. Нет, я тоже ошибаюсь. Но в отличие от вас, делающих это абсолютно сознательно и с полной уверенностью в себе, я всё же могу сказать «стоп!», встать на месте и приняться искать виновников в самом себе. А вы нет. Не можете. Ха!
Вы говорите, что психология – тупая наука, а я отвечаю, что тот человек, который не видит своей Тени – по всей видимости, просто не отбрасывает её. Следовательно, либо нет Солнца – но оно, конечно, есть! – либо нечему её отбрасывать, потому что такой человек насмерть склеен со своей тенью, не подозревая, как она влияет на него и даже управляет им.
То есть вы – тот, кто хулит психологию – просто безтеневой, без-сознательный, одним словом, безмозглый идиот.
Восемьдесят процентов идиотов. Закон Парета. Действует безотказно…

80% пыли оседает на 20% поверхности

И вот, пока я размышлял обо всём этом, следом пришла вторая SMS, ну просто праздник!

Антон, если ты в университете,
зайди в мой кабинет. Срочно.

Гуров…
Тут не нужно иметь дедуктивный дар. Сделайте простое действие: первая SMS («Симпатичная…») плюс вторая равняется… Равняется «зайди в мой кабинет».
Почему девушки – это такой динамит?! Такой тупорылый динамит, в котором взрыватель может не подавать искру в течение восьмидесяти лет, или может полыхнуть по какой-нибудь идиотской причине. Чаще всего идиотской причине. Ну как можно ещё назвать это правило «первого парня»? Или безумное множество других правил? Ну да, вот я первый, кто побывал в тебе – дальше-то что? Алло, я был пьяный, я оказал тебе услугу, которую ты согласилась принять – и выполнил свою часть сделки очень даже профессионально и приятно для тебя – зачем же всё так усложнять?! Ты что, твою мать, так благодаришь меня? Спасибо, в следующий раз возьму деньгами или буду держать ширинку застёгнутой!
Хлам. Вот что у них – едва вскрытых девственниц – вместо мозгов. Да и большинства остальных – тоже. Закон, мать его, Парета.
– Вызывали? – как можно более деловитым голосом попросился я в кабинет.
Я направился к зав.кафедры сразу же, не медля.
Было заметно, что тут как-то изменилась аура. Оттого ли это, что вид Гурова был таков, словно он готов был разорвать меня на тысячу частей, или просто потому, что я уже заранее догадывался, зачем меня вызвали? Неважно.
– Садись, – приказал мне профессор.
Я, однако, не послушался.
– Я постою. Не обстою сегодня к длинным беседам.
Гуров, очевидно, сдержался, чтобы не осадить меня прямо тут, на месте. Он медленно уселся в своё кресло и принялся сверлить меня своим дурным взглядом.
– Ну и? – нагло спросил я.
– Ты знаешь, – с ноткой агрессивности в голосе начал он, – что в твоей группе первокурсников обучается моя родственница?
Браво, мистер Шерлок Земский!
– Хм-м, – когда я защищаюсь, я атакую: – эта та, которая ваша племянница? Нет, не знал, а что?
Профессор сжал кулаки.
– Я вижу, ты уже понял, к чему я веду, не так ли? И скажи-ка мне. Просто поясни, как долго ты соби-рался это скрывать? – многозначительное «это». – Нет, ты, конечно, скрываешь от меня практически всё, но это… это… это уже чересчур! Это… позор!
– Позор – это то, что ваша племяшка настолько «хорошо» воспитана, что она без зазрения совести отлавливает в кабаке пьяного, обдолбанного кислотой милашку-препода, соблазняет его на секс в его собственной квартире, а потом начинает угрожать, что всё расскажет дядечке. По-моему – ну это только по-моему – это скорее камень в сторону вашего семейного воспитания.
Гуров хлопнул по столу.
– Да плевать мне!
– На неё? – подколол его я. – На свою племянницу?
– Я вообще не общаюсь с её семьёй! Я с сестрой, то есть с её матерью в плохих отношениях; согласился устроить её дочь в ВУЗ – и только, – Гуров отвлёкся, уйдя в другую сторону, но тут же взял себя в руки и продолжил агрессивную линию: – Короче, это неважно! Ты вообще башкой своей думал, что ты делаешь?!
Я кисло улыбнулся.
– Мне кажется, я говорил вам: я был пья-ный! – с особой интонацией произнёс я последние слова: так, словно Гуров был глухим или идиотом.
– Спать со студенткой! – как не слышал меня Гуров. – А ведь я предупреждал!
– Господи, вы перегибаете…
– Это позор!! Безответственность! Где я тут перегибаю?!
– То есть, – я решил, что если буду на своей волне, то он успокоится, – она пришла к вам минут десять назад, расплакалась, сказала «Дядь Слав!..» и дальше поведала о половом гиганте-совратителе, который отказался идти с ней на второе свидание?
– Ты вообще меня слушаешь? – почти угрожающе прогремел Гуров.
– Представьте, – издевался я над ним, – у нас даже первого-то свидания не было! Ну, если не считать кофе в постель в обстановке моей вонючей квартиры…
Кажется, я перегнул палку…
– ХВАТИТ! – профессор отдышался, а затем продолжил очень тихо и вкрадчиво: – Я так понимаю, ты вообще меня не слушаешь. Ты совершенно неуправляем. Я до поры закрывал глаза на то, в какой манере ты ведёшь занятия, как ты общаешься с людьми, со студентами, с другими преподавателями… я думал, что мне нужно дать тебе возможность раскрыться, возможность проявить себя – чтобы ты показал свой истинный потенциал, но вместо этого… Вместо этого я вижу, что ты откровенно плюёшь на работу, на студентов, на свои обязательства и, значит, на меня самого!
– Вы снова перегибаете, – спокойным голосом заметил я.
– Я готов терпеть неуважение, – он поднял вверх руку, показав, чтобы я его не прерывал, – если я вижу, что в конце концов человек поймёт, что он не прав и извинится или исправится. А в тебе… я не вижу, чтобы ты даже допускал такую вероятность! Ты опоздал на первое занятие – я не обратил на это внимание; ты превращал пары в балаган – я закрывал на это глаза; ты не приходил на работу – я сдерживался; ты, чёрт возьми, ты употреблял наркотики! – и я дал тебе возможность исправиться! Женя стала последней каплей. И где. Я тут. Перегибаю?!
Ну не могу я держать себя в руках в такие моменты!
– Вообще-то, если смотреть с точки зрения хронологии, ваша племянница была почти что самой первой каплей… – зачем я это сказал?..
Гуров устало спрятал лицо в ладоши.
– Преподаватели жалуются на тебя. Студенты жалуются. Что потом? Их родители будут приходить ко мне? Или сразу следователи? Ты попрал этику – этику учителя, этику психолога – вот что меня больше всего убивает! И… ты не видишь своей вины! Ты даже не понимаешь, почему это на тебя сейчас орёт этот безумный старикан! Нет, ты посмотри на себя! Тебе же наплевать!.. Я думал… думал, когда ты начал ходить ко мне на консультации… я подумал, что вот оно! – вот, Антон наконец решил исправиться, решил встать на путь нормального человека! Я убедил себя в том, что всё то негативное, что ты делал до этого – ты делал потому, что у тебя были проблемы, и я хотел тебе помочь! Но что в итоге? Это был маскарад, да? Это было враньё, показуха? Плевать, были у меня пациенты, которые обманывали меня – но ты, ты… Что ты за человек, Земский??
На этот вопрос у меня не было ответа. Меня всё заебало. Впервые за всё время этой беседы мне захотелось замолчать и встать в позе нашкодившего ребёнка. И не говорить ни слова, потому что люди, если ты достаточно сильно довёл их своим существованием, сами за тебя всё скажут.
Даже если поначалу они и не знают, с чего начать.
Гуров замолчал. Видимо, он переваривал всё то, что сам только что сказал. Может быть, он ждал каких-то слов от меня… Так или иначе, но, лихорадочно потрогав чуть ли не каждый предмет на своём столе, он закончил всё на громкой ноте:
– Пошёл вон отсюда… – он не крикнул, не взвизгнул, а просто разочаровано взглянул на меня, а затем на свою дверь.
Я пал для него. Просто пал. Очень низко. И дело не в сексе, не в его родственных отношениях с Подлизой – которую он, наверное, вообще не знает, как близкого человека. Дело… просто в последней капле. В том, что я не думал, что она вообще может вот так вот сформироваться на кончике водостока нашего общения, вздрогнуть, звонко упасть и… и всё.
Ничего не отвечая, я направился к двери кабинета. Приоткрыв её, я всё-таки обернулся:
– Так я уволен?
– Напишешь заявление и отработаешь последние две недели, – отрешённым голосом бросил Гуров.
И больше мы ни сказали друг другу ни слова.
Он даже не хотел меня увольнять: даже тут, в этой ситуации – он всё равно совершил благородный поступок. Заслужил ли я такого отношения?
Я вышел из его кабинета, не закрывая двери, и быстрым шагом направился к выходу. Несколько лестничных пролётов я прошёл словно в прострации. Едва страсти от разговора улеглись, как голова вновь напомнила о себе – но не как обычно, а легонечко, совсем чуть-чуть постукивая изнутри.
Серая сырая улица, серые сырые люди навстречу мне…
Лены не было сейчас рядом со мной – и без неё я вновь смотрел на всё, как раньше. Как обычно…
На душе отложился тяжелейший и мерзко пахнущий груз от слов Гурова. Всё же всё было не так, как раньше. Его слова задели слишком много моего нутра – хотя раньше бы они даже не пробили мою кожу. Я шёл по улице и сам чувствовал себя дерьмом. Дерьмом в окружении тех, кого я сам считал большущей фекальной массой…
Ничто меня больше не уравновешивало: я шёл один и по старинке перевешивал сам себя; оставаясь на одном блюдечке воображаемых весов, я провисал сильно вниз, был в самом ужасном положении, но делал вид, что из него мне видно всё и всех. Да, действительно видно всё: но только лишь всё, что, собственно, низко само по себе. Будь я наоборот, выше – «перевешенным» кем-то или чем-то – я бы, наверное, был религиозным пророком-фанатиком, прославляющим всё самое лучшее в людях. Но этого не случилось – и я оказался в низине. Я жил в низине.
Теперь, побывав считанное время в равновесии – с Леной – я понял, что больше не хочу так жить… Я понял ценность этого самого равновесия.
Почему же я тогда так поступил с Гуровым? Не знаю. Может быть, я просто решил избавиться ото всего того, что напоминало мне о прошлой жизни? Да, лишь те, кто бежит от самого себя, всю жизнь находятся в движении, всю жизнь куда-то бегут. Но я не такой. Я всю довожу до крайности, потому что я сам есть крайность…
– Что же ты за человек, Земский?? – вновь услышал я до боли, мать его, знакомый голос.
Вновь он говорил как бы из меня, но одновременно с этим он вроде как был рядом со мной. Чёрт, мне не объяснить этого…
– Надо полагать, LSD подействовал, – спокойно буркнул я. – На этот раз я чувствую тебя сильнее. Странно, дозировка вроде бы та же, – размышлял я вслух.
Окинув взглядом проспект, я уныло приметил про себя, что всё вдруг стало ярче и насыщеннее. Чёртов обман! Всё глюк.
– Ну и что? В чём теперь хочешь меня обвинить? – будничным голосом спросил я.
– Ни в чём. Ты сам меня вызвал – вот и говори, что хотел…
– Не вызывал я тебя. А, ты про таблетку… Пойми, я облегчал боль, тебя я видеть не хотел... Хотя… раз уж мне ещё ехать до дома… одно могу спросить. Как это ты узнал про Подлизу? Как ты узнал, что в её душонке созревает этот чёртов бабий взрывной коктейль? Как ты узнал, что она сейчас будет действовать? Потому что уж я точно ничего в ней не заметил. Никаких перемен. Что странно, потому что я… ну… чёрт возьми, я всегда это замечаю! А тут – ничего такого не могу вспомнить. Ни жестов, ни взгляда какого-то особенного…
– Видимо, ты недостаточно внимателен, – дельно заметила Тень. – Лично я наблюдал за ней много больше, чем ты. И как же ты ничего не заметил – при твоей-то наблюдательности! – ума не приложу.
– Наблюдательность избирательна, – поправил я собеседника. – А ты не отвечаешь на вопрос.
– Извини. Твоя наблюдательность ещё и очень извращённая. Ну, ладно, отвечу. Ты разве не замечал, как Женя смотрит на тебя, как она посылала тебе сигналы?
Я ухмыльнулся.
– Что я – антенна что ли, сигналы какие-то принимать?
– Хорошо… это можно не замечать, согласен. Ну а её приходы к тебе домой? Сколько их было? Ты что, не мог сложить их, и понять, что что-то неспокойно всё в Датском королевстве?
– Я сейчас понимаю, что тот факт, что ты знаешь об этом, говорит о том, что я вытеснял все мысли о ней – соответственно так ты их и принял. Точнее – нет, не так: – не «вытеснял», а «не воспринимал». Не обращал внимания. Да. Так лучше.
– Говори, приукрашивай – форма от этого не поменяется.
– То есть, я так безвозвратно в неё влюблён, что вытеснил все мысли о ней – лишь бы не думать об этих сильных чувствах, – измываясь над каждым словом, спросил я. – Это бред.
– Я ничего не хочу сказать. Просто говорю тебе: ты не особо удивляйся, что так произошло.
– Да я и не удивляюсь, если честно. Говорят же, что каждое действие имеет последствие. Она пригрозила рассказать – вот и рассказала. Это как золотое правило театра: если ружьё висит на стене… Если предположить, что какой-то там чокнутый писатель и вправду работает над описанием моей жизни – то это вполне ожидаемый поворот сюжета: как это он мог не взорвать бомбу, фитиль, которой так предусмотрительно поджог! С литературной точки зрения всё законно. Концы сюжета связались…
– Но жизнь – не литература, – резонно заметила невидимая Тень.
– Да… в жизни всё проще, – вздохнул я.
– Что будешь делать?
– С чем – с этим? – переспросил я. – Думаю, ты лучше меня самого знаешь, что я ничего делать не собираюсь. Доработаю две недели. А там… у меня не так уж и много времени…
Люди вокруг странно посматривали на то, как я разговаривал сам с собой…




Глава 17

Я очнулся в аудитории, сидя за преподавательским столом. На меня обыденным ученическим взгля-дом смотрели мои студенты. Судя по всему, я только что что-то им объяснял.

Как я тут оказался?!
КАК Я ТУТ ОКАЗАЛСЯ?!
Как я тут оказался?!?!

Самый главный вопрос открыл по мне перекрёстный огонь изо всех мыслимых и немыслимых углов пространства. Я вдруг понял, что ещё чуть-чуть, и я свалюсь со стула.
– М-м-м, – скрыл я свой шок, – а так о чём это я сейчас… говорил? – разыграл я лёгкую профессорскую забывчивость.
– О психологических типах…
М-да уж, подсказали, блин – ни рыба ни мясо!
– Э-э-э, – замялся я, – давайте-ка прервёмся. Идите, покурите. Вы не против?
Все дружно пожали плечами, не заметив никакого подвоха, и потихоньку потянулись к выходу. Все, кроме… кого-то здесь не хватало.
– А где же наша Подлизочка? – с многозначительной подколкой спросил я.
Недоумённая тишина в ответ. Все, те, кто двигались к выходу, замерли, словно перед ними вырос ог-ромный монстр, реагирующий на их движение.
– Вы же её выгнали.
– Вы что… не помните? – странным тоном спросила Красавица.
Отшутиться. Надо отшутиться…
– Видимо, я до такой степени подавил воспоминания об этом, что они тут же вылетели из моей памяти. Я же у нас такой ранимый!
Все расслабленно засмеялись. Кажется, пронесло…
– Ну так, – сделал шаг вперёд Идиот, – нам сказать ей, чтобы она вернулась сюда?
– Что, уже скучаешь по ней? – подколол я его. – Нет. Если я её и выгнал, то на это наверняка была веская причина, которую вам не понять. Идите уже, отдыхайте!
В аудитории как всегда никого не осталось: кто пошёл вниз, к главному входу покурить, кто – перекусить в столовую…
Я впал в настоящее оцепенение.
Я не помнил, как тут оказался, что здесь делал, о чём говорил… Вернее, одно я теперь знаю точно: я выгнал Подлизу. Зачем я это сделал?! Какими мотивами руководствовался? Вот, например, если бы сейчас она сидела здесь, я выставил бы её за дверь? Она, конечно, стерва, но я же не мальчик, чтобы так поступать. Я не из тех, кто не разговаривает с теми, кто на меня обижается, кто удаляет меня из списка друзей «В Контакте» за какие-то нелепые провинности, или строит заговоры за моей спиной…
С другой стороны, терпеть её тоже не было смысла. Память одна из определяющих сторон личности, но вовсе не решающая. Так что – положа руку на сердце – выгнал ли бы я её сейчас, в полном уме и твёрдой памяти? Да. Пусть переживает, пусть несёт ответственность, пусть убивается. Она это заслужила.
С другой стороны, что заслужил я? Наверное, я заслужил сидеть тут и упиваться наблюдением за угасанием своих когнитивных функций и лихорадочно измерять свой пульс…
Последнее, что помню: мы с Леной сидели дома, болтали о том, да сём (не помню точно, о чём), а затем потрахались и легли спать… Ни снов, ни уж тем более того, как я тут очутился, я не припоминаю. Только какая-то тёмная пелена неоформленного, несобранного в события пространства времени.
Я взял листок бумаги.
«По всей видимости», – начал я быстро-быстро писать на нём, – «у меня наступила амнезия. Кусок времени примерно в…», – я посмотрел на часы. На циферблате было одиннадцать часов ровно. – «…в десять-двенадцать часов вылетел из памяти. Я прекрасно помню, кто я, как меня зовут, когда я родился… Антон Земский… двенадцатое мая восемьдесят восьмого года… Только что мне сказали, что я выгнал с занятий Подлизу – значит или она вела себя по-скотски, либо я всё то время, которое вылетело у меня из головы, был в бессознательном состоянии. В любом случае после пробуждения я очень удивился тому, что я так сделал», – на этом я хотел было поставить точку, но вдруг ощутил беспокойство и чуть ниже в качестве постскриптума приписал: «Ещё одно доказательство в пользу моего бессознательного (а значит, нетипичного, нехарактерного для меня) поведения – вопрос Красавицы «Вы что, не помните?» Чёрт, она как будто заподозрила что-то (может, наблюдала за мной в ходе всей пары?)» – на этом я засунул листок себе в боковой карман. Если потеря памяти повторится, я наверняка найду его и смогу добавить или найти ещё какие-то симптомы, чтобы самостоятельно определить, насколько всё плохо…
Никому нельзя об этом говорить! Даже Лене. Видимо, конец пришёл моей лобной доле… Платонов предупреждал о возможности амнезии – он-то и подсказал мне про листок…
– Земский!
В дверь вошёл Гуров. Его лицо выражало отрешённость, обеспокоенность и озлобленность одновре-менно. Прямо-таки «ООО Гуров». Что за тупая шутка?
Уверенной походкой он направился ко мне. Он явно что-то задумал. Может, Подлиза вновь нажаловалась на меня? Не удивлюсь, если так.
– Да, Вячеслав Александрович, что такое? – невинно спросил я.
Вместо ответа тот подошёл ко мне вплотную и принялся рассматривать мои глаза; грубо ощупывать веки…
– Что вы делаете??? – прокричал я и отскочил от него, едва не свалившись с кресла.
– Ты под чем-то? Ты употреблял сегодня? – зло спросил он.
– Я… С чего вы взяли?
Сам я поймал себя на мысли, что я не могу дать честного ответа на этот вопрос. А может… а может он знал, что у меня потеря памяти? Нет… этого не могло быть. Но что-то я определённо натворил. Что-то, что навело его на мысль о том, что я был обдолбан.
Либо это выставленная за дверь Подлиза, либо что-то покруче.
– Отвечай: да или нет! – грозно крикнул зав.кафедры.
Я немного замешкал.
– Нет! – скорее не ответил, а предположил я.
При этом я машинально потёр боковой карман, в котором лежал мой паспорт и тот самый листок бумаги. Гуров не упустил этот жест и истолковал его по-своему:
– Наркотик там, да?? – ткнул он пальцем в мою грудь. – А ну, вытаскивай всё из кармана!
– Да пожалуйста! – рявкнул я и вывернул его наизнанку, показав всё его содержимое. – Вот, – показал я ему свой паспорт, – супер-крутой наркотик, только что в УВД отпечатали. Сказали: кайфуй, Антоша на здоровье! Только и стоит, что лизнуть печать с пропиской и…
Гуров мельком глянул на бумажку.
– А это что?
– Бумага с текстом, – быстро ответил я.
Зав.кафедры не думал ни секунды.
– Дай-ка посмотреть… – и протянул к ней руку.
Я одёрнул лист.
– Это… моё заявление, которое вы попросили написать. Об увольнении, – нескладно соврал я.
– Твоё заявление уже лежит у меня столе, ты передал его с Артёмом, что, забыл? – стальным тоном обескуражил меня он.
Да, забыл!!! А следом:
«Передал с Артёмом»??? Ну ладно, лобная доля, молодец… Налаживаешь, значит, контакты с обиженными на меня друзьями, пока моя память спит? Вот ты и поймана!
– Он сказал, – продолжал Гуров, дополняя картину утерянного мной дня, – что ты вёл себя как-то странно. Зная тебя, я сразу предположил, что ты снова пришёл сюда «под кайфом». Дай мне листок!
Я развернул лист, показал его с обеих сторон – так чтобы Гуров не смог прочитать написанное – и повышенным тоном поинтересовался:
– Ну и где тут наркотики??
– Дай. Мне. Листок, – вкрадчиво повторил Гуров.
– Нет, – агрессивно ответил я и спрятал его обратно в карман.
Тут как раз начали подтягиваться студенты. Увидев заведующего кафедрой, они раскланялись перед ним, и ему пришлось натягивать свою обыденную положительную маску, чтобы показать, что между ним и мной не было никакого агрессивного разговора.
– Не возражаешь, – повернулся он обратно ко мне лицом, – если я посижу здесь, понаблюдаю за занятием?
– Не возражаю, – отчеканил я.
Гуров, как всегда уселся на первом ряду и мёртвой хваткой вцепился в меня своими глазами.
Пока все неспешно рассаживались по своим местам, я решил проверить, не употреблял ли я чего-нибудь на самом деле. Двенадцать часов жизни к херам – и я уже не могу сам себе доверять.
Так… цвета вроде обычные, ничего не плывёт. Голова болит – ну, это как всегда. Я внимательно изучил свою ладонь: линии на ней вроде бы не менялись… сосчитать до десяти… раз, два, три, четыре, пять… короче нормально всё. Не-ет, стой, ну-ка досчитай до конца! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять и десять. Не заржал, не отвлёкся, не загнался. Не загнался.
Все эти мысли не в счёт. Это не загон – это беспокойство.
Я – так чтобы зав.кафедры не понял, что я именно это делаю – незаметно обыскал свои карманы. Ничего кроме телефона в них не оказалось. Никаких наркотиков, или пустых пакетов. Значит, не употреблял. Или просто ловко не оставил следов?
Интересно, что Тёма назвал «странным поведением»? Ну, может, удивился, что я выглядел не свежо, или наоборот, хорошо. Или в бессознанке я сделал ему комплимент, от которого он чуть не свалился в обморок, как тёлка… Чёрт его знает!
Хотя вот сейчас я очень надеюсь, что я просто вмазал ему по морде. Просто так. Чтоб не «стучал».
Я достал телефон и принялся изучать его на «SMS по амнезийной незнанке». Из того, что я вижу впервые было только входящее сообщение от Лены:

Ну как ты себя чувствуешь? Ты ещё жив? :)

На которую я ответил:

Нормально, не переживай!

Значит, мне уже с утра было плохо. Лена, наверняка не пускала меня, или хотела пойти со мной, но по какой-то причине я пошёл один. Очень похоже на меня. А что, если я пошёл на улицу за наркотой, засадился, а подсознание спрятало воспоминание об этом за занавеской амнезии? В учебниках по неврологии и не о таком пишут.
Я почувствовал, как мои ладони потеют.
Эх, вот мне бы сейчас Гуров со своим гипнозом – узнать, что же всё-таки случилось! Но, судя по его виду, если он что-то и собирался сделать со мной своим взглядом – так это взорвать, испепелить, стереть в мелкую стружку…
– Все здесь? – осведомился я, глядя на студентов.
«Да», – лёгкий гул в ответ.
Их «да» каким-то странным образом отразилось от стен. Раскатистое эхо наполнило зал, сконцентрировалось в одной точке и слилось с природой и её шумом.
Я привстал, чтобы начать – точнее, продолжить, лекцию. «Психологические типы, ага», – почти параноидально повторял я про себя, тщась найти слова для студентов.
Вдруг мои ноги налились свинцом. Дальние ряды аудитории поплыли.
– Я…
Ком подошёл к горлу, мне не хватало воздуха… Это конец…
Всё, что я увидел – это лишь гневный взгляд Гурова.
– «Скорую»… – только и успел я прошипеть, прежде чем увидел быстро-быстро приближающийся пол…
Глухой удар – и меня нет…
____

– Лен? – гнусаво выдохнул я. – Лен, ты тут?
– Тут-тут, не разговаривай! Я везу тебя на Каширку, скоро приедем…
Я чувствовал, что лежу в очень неудобной позе и что кровать подо мной точно двигалась. В следующую секунду я понял, что меня запихнули на заднее сиденье авто.
Моя голова раскалывалась – не так как обычно. Боль была не прыгающей, не колющей, не бьющей. Она была какой-то вязкой, тягучей, как желе. Вообще всё было тягучим: мои слова, мысли…
Ноги затекли, но выпрямиться я не мог. Было очень неудобно.
Лена заботливо накрыла меня одеялом и подложила под голову подушку. Она положила меня так, чтобы с заднего сиденья я мог видеть её лицо. Я видел, как она с уверенным видом вела машину и периодически оборачивалась и поглядывала на меня. Я – как только мог – старался ответить ей улыбкой.
– Всё будет хорошо, – шмыгнула она носом – и я понял, что она держится, чтоб не заплакать.
– Что случилось? – хриплым голосом спросил я.
– Не знаю… тебе стало плохо на занятии, тебя отвезли в «скорую». Они позвонили мне и я приехала, как только смогла. Там врач сказал, что это скорее всего эпилепсия… у тебя был припадок. Я тут же позвонила Платонову, он сказал, что надо госпитализировать…
Мне эта идея не понравилась.
– Лен… не надо меня в больницу…
– Тихо-тихо, – ласково шикнула она, – лучше молчи… ОЙ!
Машина попала колесом в какую-то колдоёбину и нехило тряхнулась. Я каждой клеточкой своего тела пожалел об этом.
– Ну как же это так, – старался я сохранять чувство юмора, – столица, мать её, а дороги, блин… как по ним в сорок первом танки прошли, так и…
Лена улыбнулась – и тут уж окончательно разревелась.
– Давай уже помолчи, а то рот скотчем заклею! – в шутку осадила она меня. – Врач сказал, чтоб ты поменьше напрягался и разговаривал.
– Ну, видимо, он плохо меня знал, – бросил я через боль.
Лена ничего не ответила, а только засмеялась сквозь слёзы. Нет, не над шуткой, понял я. Это был скорее такой смех – для самоуспокоения. Я видел колоссальное напряжение у неё на лице и решил замолчать: она и так уже испереживалась сегодня за нас обоих. Я никогда особо о себе не заботился, но это не значит, что нужно обесценивать заботу другого человека. Это не значит, что не нужно её уважать.
Береги её…
Я отключился…
– Антон? Антон, ты меня слышишь?
Очнулся я уже в клинике. Здесь были Платонов, медсестра и общая атмосфера света, смешанная с запахом заболеваний. В углу палаты была Лена. Свернувшись клубочком на пустой кровати, она, кажется, ненадолго задремала.
Чёрт, должно быть, прошло много времени! Я ощупал своё лицо. Грубая щетина, лоснящаяся кожа… и непонятно откуда взявшийся шрам у правого виска. Глубокий и очень болезненный. Видимо, результат падения. Я ведь определённо помню, что я падал – но куда, зачем?.. Зачем мне вообще было ни с того, ни с сего падать? Ах, да – вспомнил я слова Лены (её, или кого-то другого??): эпилепсия…
Палата слегка плыла перед глазами. Тело кружилось в экстатике лёгкого пьяного «вертолёта», отчего меня немного подташнивало.
– Сколько пальцев? – продолжал диагностировать меня Платонов.
– Три, – правильно ответил я. – Так у меня что, эпи…
– Следи за моим пальцем, не двигай головой, – прервал меня врач. – Та-ак… та-ак…
– Что…
– Не разговаривай! Так… та-ак… Хорошо, ты вроде бы в порядке… – он повесил стетоскоп на шею и кивком головы дал знать медсестре, что она может идти по своим делам.
– Хорошие у вас шутки, – буркнул я.
Лена не проснулась от нашего разговора – видимо, сильно устала, ожидаля моего пробуждения… Я бездумно попытался встать, чтобы подойти к ней, но Платонов тут же задержал меня.
– Эй-эй, лежи спокойно! Ты у нас ещё не «ходячий», – отшутился он.
– Да уж, а скоро вообще буду лежачим, – обречённо понурил я голову.
Тут я понял, что она обволочена какими-то проводами, прикреплёнными своими концами к разным точкам: на лбу, затылке, виске… Вопросительным взглядом я посмотрел на врача.
– Мы делаем энцефалографию твоего мозга, – пояснил он, – следим за его активностью. Фельдшер из «скорой» сказал, что у тебя мог быть эпилептический припадок, но… как говорится, что нам до этого «может быть»! Пока ты был в отключке, приступов не было, поэтому для подтверждения диагноза мне придётся вызвать его специально. Не возражаешь? – бодро похлопал он меня по плечу, словно предлагая мне вместе выпить или сходить в кино.
– Это вы про ту штуку, которая как в фильмах мигает светом и всё такое?
– Да.
– Э-э, – глянул я в ту сторону, где лажала дремавшая Лена, – что-то мне это не нравится…
– Да не беспокойся, – вновь панибратски бросил Платонов, – это не так опасно, как тебе кажется. Я буду контролировать твоё состояние и не дам случиться… плохому.
Ах, ещё может случиться что-то плохое? Ну-ну.
– Ну тогда валяйте! – безразлично кивнул я. – Только один вопрос. Если это эпилепсия, то… это из-за рака?
Онколог глубоко вздохнул.
– Скорее всего, да. Видишь ли, опухоль могла…
– Всё… не надо, – вдруг прервал я Платонова, собиравшегося начать описания всего этого цикла смерти. – Когда поедем на тест?
Врач слега смутился.
– Ты не хочешь говорить о…
– О чём? Вы же сказали: «да, из-за рака». О чём ещё говорить-то? – озлобился я.
– Не знаю, – развёл тот руками, – просто раньше ты любил обсуждать все эти подробности…
Я в очередной – последний за сегодняшний день раз – посмотрел на Лену, дивно посапывавшую на кровати.
– «Раньше» было раньше…
По сигналу Платонова в палату вновь вернулась медсестра, и они отвезли меня в специальное затем-нённое помещение, где должен был проходить тест. Мы не стали будить Лену – она так и осталась в палате.
Комната оставляла о себе неприятное впечатление. Она пахла какой-то сыростью, если даже не сказать – плесенью. Посредине на стене находился большой экран, который в данный момент выдавал лишь белые помехи. Платонов закрепил меня на каталке и подбодрил меня лёгким шлепком по плечу. Легче что-то совсем не стало.
– Та-ак, – корпел он над приборами рядом со мной, – сейчас я тебя подключу к аппарату… ага, готово! Хм, Антон, у тебя слишком высокое сердцебиение. Не волнуйся, тест обыкновенный – ничего страшного. Если у тебя будет припадок – я буду наготове с противосудорожным, хорошо? Только постарайся расслабиться.
– Постараюсь, – зло прокряхтел я.
Платонов ушёл в специальную комнатку, из которой он мог наблюдать за мной. Там за стеклом я увидел ещё одного мужичка, которого я не знал. Его взгляд был абсолютно безразличным – как будто он был работником на конвейере, а я был лишь очередной деталью, которую нужно было проверить на брак.
Онколог махнул мне рукой, мол, тест начинается, и я нехотя перевёл взгляд на экран.
Он начал выдавать фантасмагоричный чёрно-белый калейдоскоп сменяющихся друг за другом картинок – было похоже на тремор на коже зебры. Через секунду начало мигать освещение в комнате. Всё это было похоже на то, словно вместо освещения строители повесили на стене оголённый провод, который каждую секунду неслышно заземлялся с полом, выдавая яркую искру.
– Так, Антон, смотри в экран и не отрывайся, – проинструктировал меня врач.
Секунда за секундой, я вглядывался в самую середину этого искусственно созданного LSD-трипа на большом настенном телевизоре, который не показывал ничего кроме него – кроме того, о чём вам может поведать каждый кислотный нарик на районе.
Меня начало подташнивать, но ведь отвернуться от экрана никак нельзя… а если я захлебнусь? А если мне станет уж совсем плохо, а Платонов не успеет?
Дальше, за этими паническими размышлениями – лишь хорошо знакомые ощущения: ладони нача-ли потеть, к горлу подошёл ком…
– Это оно, – шепнул я.
И отрубился…
Я вспоминаю своё пробуждение в наркушке, отходняк от барбитуры и понимаю, что сейчас мне намного хуже. Голова как у Гарри Поттера, мать его. Мозг так и норовил вылезти через лоб, выскочить и сказать всем «Привет, не ждали?».
– Он просыпается, – это голос Лены, я узнал его.
Узнаю из миллиона.
Она всё ещё тут…
– Ле-ен, – протянул я и услышал, что мой голос звучит так, как будто меня ранили на поле боя.
Спустя несколько секунд подоспел Платонов со своими диагностическими трюками, от которых мне уже захотелось заехать ему промеж глаз.
Всё это время Лена не отходила ни на шаг от меня и всё норовила подойти ко мне поближе, обнять, расцеловать – и только Платонов всё отталкивал её, говоря, что он ещё не закончил свою работу. Я улыбался – настолько широко, насколько был способен – только так я мог показать ей свои чувства. Ру-ки, ноги и всё остальное пока больше болели, чем действительно слушались меня.
– Елена, ещё чуть-чуть погодите, мне нужно погодить с Антоном, – шикнул на Лену Платонов.
– Мне уйти? – обиженным голосом спросила она.
– Нет, останься, – шепнул я.
– Конечно, оставайтесь, – рассеянно бросил врач. – Итак, Антон, – повернулся он ко мне лицом, – припадок, как ты наверное понял, подтверждён. У тебя выраженный очаг в лобной коре, очень высокой интенсивности. Короче говоря, всё это не очень хорошо. Я пропишу тебе курс антиконвульсантов. Ламиктал. Это новое средство, очень эффективное…
– Оно вылечит меня от припадков? – прервал я его.
Лицо Платонова исказила лёгкая гримаса. Он любил поучать, любил швыряться медицинскими тер-минами. Да только он не получал от этого истинного удовольствия, потому что тут, в центральном штабе по борьбе с раком, все вокруг только и думали, как о последних годах своей никчёмной жизни. Никого не волновали подробности, излагавшиеся циничным языком механики тела. Пациенты обрывали его академические речи просто потому, что они были им неинтересны. «Просто потому, что они боялись» – так трактовал это Платонов.
Я же был другим. Я для него стоял на несколько ином уровне.
Только я был единственным его пациентом, который действительно смотрел ему в рот, когда он произносил волшебные медицинские формулы, а не беспокоился о смерти или тайнах мироздания. Всё потому, что я был таким же больным, как и он: на голову. Всё потому, что уходить от жизни путём выстраивания стен из формул и статистических таблиц было моим хобби, и даже способом выжить…
Но теперь всё изменилось. Что бы я ни говорил, но несколько месяцев назад я был всё ещё уверен в том, что я бессмертен. А теперь – только теперь! – я понял, что пришёл конец. Не я к нему, а он ко мне.
– Так вылечит или нет? – требовательно повторил я.
– Не совсем так. Антиконвульсанты борются с симптомами, а не с самой болезнью. Они позволят легче переносить приступы…
– То есть, – угрюмо хмыкнул я, – я теперь не только «раковый», но ещё и законченный эпилептик?
Лена стрельнула в меня глазами, как бы говоря, чтобы я больше не шутил так.
– Не обязательно, – ответил Платонов. – В большинстве случаях положительный прогноз на исход эпилепсии весьма велик. Даже если мы не преодолеем симптомы, мы заметно облегчим их воздействие. Я пропишу тебе недельный курс лекарства, будешь принимать убойные дозы от ста миллиграмм – посмотрим, как твой организм отреагирует.
– И всю эту неделю я буду лежать тут? – умаляющим голосом спросил я.
– Да.
– Но ты будешь не один, – вышла из-за спины врача Лена. – Я буду тут, с тобой.
– Хорошо…
____

Неделя на антикновульсантах и барбитуре сделала меня идиотом.
Всё было замедленно, заторможено… всё было ужасно. Депрессия и уныние подкатывали в виде побочного действия, многозначительно намекая на то, что в мире существуют лекарства не только для того, чтобы почувствовать себя счастливым, но и для того, чтобы ощущать себя куском говна.
День первый – я словно сомнамбула лежу на кровати и пускаю слюни. Читать нельзя, писать нельзя, разговаривать можно, но мало. Лена то и дело носится вокруг меня, разговаривает со мной – только это и облегчает все тяготы этого кукольного существования. Сплю по десять часов, остальное время думаю, что сплю. Мысли притуплены, нескладны и топорны…
День второй – ещё один приступ. Препарат действительно работает: на этот раз я просто мягко и протяжно уснул и проснулся спустя несколько минут. Без ломоты, без повреждений и боли. Стрелка энцефалографа выписала невероятные пики активности – жаль только, что нельзя расшифровать, что они значат. Может быть, за этой кривой чёрной линией прячутся потаённые мысли, ощущения, откровения? Говорили же, что Достоевский во время приступов общался с Богом. Может и я тоже? Весьма странный способ «позвонить» рабу своему – заставить его башку разряжаться электричеством в никуда, а тело – падать, трястись, ломаться… В момент приступа Лены, слава богу, не было рядом. Я так и не сказал ей.
День третий – и я начинаю сходить с ума! Перед сном – приступ.
День четвёртый – Лена начала меня раздражать. Мне её жаль, я понимаю, что она хочет заботиться обо мне, но, чёрт возьми, у неё же есть жизнь! Два года жизни, или чуть больше: практически столько же, сколько и у меня, но посмотрите: она ещё чувствует себя нормально, а я… я уже лежу тут, накаченный дерьмом и извергающий дерьмо! Что если я… что если я просто умру раньше неё?! Одинаковые сроки, разные части мозга – разные смерти. Она, может, все эти два года будет бодро ходить по земле, а потом вдруг – бац! – и свалиться замертво, а я, похоже, буду подыхать вот в этой вот обстановке. Всё решено: приборы, капельницы, доброжелательный врач и медленно тикающие часы…
– Не говори так!
– А ты что, веришь, что мы «умрём в один день», как в чёртовой сказке?? – огрызался я.
– Зачем, зачем об этом? – плакала Лена.
– Потому что мы с тобой, твою мать, подыхаем!!! Ты, я – мы оба умираем!! Или ты забыла об этом?! Или ты забыла о том, почему мы вместе?! – орал я, не понимая, что говорю. – Посмотри на меня! Всё, я обуза! О-бу-за! Я сдохну раньше тебя! Не бывает так, чтобы «в один день», не будет такого!
– Ты думаешь… – сама не своя отвечала она, – что… я… что я рядом с тобой только из-за этого? – она окинула взглядом палату. – Ты действительно так думаешь?
Ненавижу себя. Ненавижу.
И не нужно пенять на медицину – просто ты слаб. Ты ослаб, отпустил хватку – и твоё говно, лицом которого является твоя чёртова Тень, вновь полезло наружу. Никуда оно не уходило. Не транквилизаторы дали ему ход – а ты сам. Не пеняй на лекарства, которые тебя лечат.
День пятый – приступ с утра. По крайней мере, так сказали врачи. Приступ случился в то время, пока я спал, так что я ничего не заметил. Лена осталась рядом со мной, но теперь мы оба молчим. Я только смотрю на неё. Я не знаю, какой у меня сейчас взгляд: добрый, злой – я не знаю! Барбитура снесла крышу, и я теперь мало чего контролирую. Обдумывая вчерашнюю ссору я то хочу извиниться за неё, то хочу ещё добавить к ней пару гневных слов…
Это ужасно, нужно бежать отсюда! Воли нет, нет желания бороться, трудиться, как-то противостоять. Чему противостоять-то?! Всё уже проиграно, исход всех сражений предопределён!
На шестой день – ещё два приступа.
Наступает озарение. Платонов сказал, что организм усвоил лекарство. Каждый приступ – словно резкое желание лечь спать. У тебя есть пять секунд, чтобы перехватить его, понять, что к чему, устроиться поудобнее и отключиться. Прямо как кнопка «вкл/выкл», которую ты не контролируешь – которая живёт в тебе сама по себе, не заботясь о том, что происходит вокруг.
Эффект от лекарств отступает – и я наконец смог извиниться перед Леной.
– Прости меня, ты же знаешь…
– Я всё понимаю, – улыбалась она.
Стало ли ей легче?
– Ты же знаешь, что я тебя люблю.
И вот оно!!! Первый раз при слове «люблю» я почувствовал какое-то неудобство. Как будто денег попросил.
Ничего-ничего, это просто лекарства…
Седьмой, последний день – без приступов, зато с интересным событием.
Днём позвонил ни кто иной, как Гуров.
– Антон, что с тобой? Как твоё здоровье?
– Спасибо, что позвонили, – сухо отвечал я, – но что-то поздновато. Дайте-ка угадаю, наверное, хотите узнать, не от наркотиков ли со мной случилось всё это, так вот уверяю: нет.
– Нет-нет, – я почувствовал, что ему неудобно, – я хотел… просто хотел спросить, что с тобой…
– Да, вот именно: «что», а не «я желаю скорейшего выздоровления» и всё такое, – метко попал я.
– Нет, я желаю тебе здоровья, ты же понимаешь, я просто… М-м-м, ты всё ещё в больнице? Я хочу навестить тебя, – настаивал он.
Я посмотрел на Лену и жёстко ответил:
– Я уже больше не работаю у вас, так что займитесь другими своими работниками, – и сбросил.
Это был призрак. Призрак из той жизни, которая была помечена крестом работы, профессии и «Диагнозом: жизнь». Тогда я ещё мало чего понимал – не смотря на то, что понимал достаточно много. Тогда я не знал Лены, зато знал, как выглядит моя обнажённая Тень, как трахается Подлиза… Прошлая жизнь – всего лишь уродливый суррогат жизни будущей.
Теперь от меня мало что осталось. Мысленно я оглянулся на этот суррогат и сравнил его с тем, что имею сейчас. А я имею лишь одного-единственного человека рядом со мной, да идиотскую книжку за плечами. Мечта «Наблюдаемого Х» сбылась: он неизбежно остаётся один. Вот только теперь – когда эта мечта так невероятно близка – я начинаю её бояться. Она не такая, какой я её видел тогда. Отвалился Тёма, отвалилась группа студентов – пусть они и не были моими друзьями никогда – отвалился, наконец, Гуров. Отвалится ли Лена?
Я всегда с чувством поразительной лёгкости смотрел на то, как один за другим от меня отсекаются люди. Стоит ли мне наконец остановиться и задержать рядом с собой хотя бы одного человека?..
Я больше не «Наблюдаемый Х». Я его боюсь…
Завтра я уйду отсюда – уйду с тем, чтобы доживать своё. С Леной.
– Ты так мало улыбаешься, – вдруг заметила она.
Я действительно стал меньше улыбаться. Ей в том числе.
Это лекарства, это лекарства…
Дурачок! Сам же говорил, что никакие лекарства не в силах…
ЭТО ЛЕКАРСТВА! ЭТО ВСЁ ЛЕКАРСТВА!
На восьмой день меня со скрежетом выписали.
– Антон, результаты меня не совсем обнадёживают, – с великим сомнением в голосе констатировал Платонов. – Я бы на твоём месте не торопился с выпиской.
Но в этот момент я уже одевался и собирал свой скудный скарб.
– Я чувствую себя отлично. Немного подташнивает – но это всё от вашей больничной стряпни, уверен, что к вечеру этот симптом исчезнет. Да и припадков ни вчера, ни сегодня не было, так что не вижу причин задерживаться…
– Ты же не думаешь, что излечился от крайне тяжёлого неврологического заболевания за одну неделю? – весомо спросил Платонов.
– Насколько я знаю, – ершисто отвечал я, – если его причина в опухоли, то я так и не излечусь от него, верно?
Платонов вздохнул.
– Видимо, да.
– Тогда зачем мне проводить оставшееся время тут?
____

Март шёл к своему концу. Всю его первую – мою самую нелюбимую – часть я благодаря болезни и больнице проспал и просрал.
Снег на улицах решил, наконец, окончательно растаять – и вода текла по улицам рекой. Люди начинали переодеваться в весеннее; тёлки получили возможность пестрить перед всеми в тех нарядах, которыми они закупились зимой. Самые торопливые водители уже поснимали «шиповки» и начали вовсю попадать в глупые аварии, о чём так скрупулезно и дотошно говорилось по телевизору.
Лена стала грустной. Да я и не подавал ей поводов для веселья.
Месяц совместной жизни, неделя нервов в больнице – и вся эта розовая оболочка слетела с покрова нашего дома. Серая, как небо реальность добралась и до нас. Это словно вернуться из мира снов, в котором всё легко и просто, в настоящий мир – затем, чтобы, например, пойти на нелюбимую работу или учёбу.
– Антон, – решительно спросила она у меня, – я хочу поговорить с тобой. О том… о том, что ты сказал мне в больнице.
– О чём именно? – я притворился, что не понимаю, о чём она.
Рано или поздно, но она, конечно, спросила бы…
– Ты действительно считаешь, что мы с тобой вместе только из-за рака? Только из-за того, что врачи выделили нам обоим короткий срок на жизнь? Скажи, ты действительно считаешь, что между нами больше нет ничего общего?
Почему девушки такие? Почему они всегда возвращаются к самому неудобному моменту и тычут нам им в лицо? Они по-своему все садистки – в этом их различие от нас, мужчин, которые пытаются загладить острые углы прошлого или тупо не вспоминать о них. У девушек просто такая вот нелепая защита от нас. Поэтому ещё иногда и кажется, что мы не просто с разных планет, а вообще из совершенно разных миров, в каждом из которых своя совершенно отличающаяся от нашей метрическая система и летоисчисление.
Ну как она может говорить «ничего общего»? Если посмотреть в природу всех отношений, то реши-тельно про каждое мы можем сказать, что вначале перед обоими людьми не было вообще «ничего общего», но затем – время шло – у них появились общие интересы, темы для разговора – и пошло-поехало. Может быть, они объединились вокруг работы, или они просто пересеклись в кафешке, или – как мы – в раковом диспансере. И тогда почему одному из них грех будет сказать «нас объединила работа» или «кафе» или даже «рак», если потом – после «объединения» – между ними также возникло и нечто другое?
Не уходи от темы, эти твои слова – просто силлогизм, уловка…
– Почему ты так сказал?
Я не могу описать ей все те эмоции, что я испытал за прошедшую неделю – как я не опишу ей, каково мне было, когда я сидел на бупранале, лежал в наркушке, как меня допрашивал следователь. Я не смогу рассказать ей о том, что я такое – хотя ещё несколько дней назад я думал, что она прекрасно знает ответ на этот вопрос, возможно, даже лучше меня самого. Погодите, даже самый опытный русский психолог в чувствах воскликнул, что не понимает меня – что же говорить о хрупкой девушке!
– Лен, – старался я замять тему, – всё очень сложно. Я…
– А по-моему всё очень просто! – взорвалась она.
Она, наверняка, не один день вынашивала в себе этот разговор. И когда смотрела на меня, аморфного, и когда держала за руку пока я сплю – всё это время она переживала и не находила себе места. А теперь – вот, не удержалась…
Я не виню её.
– Я не могу тебе этого объяснить, – понурил я голову.
– Почему?? Почему?? Мы же всегда могли поговорить с тобой о чём угодно, для нас нет запретных тем! Почему вдруг сейчас всё изменилось?
– ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ХОЧУ УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ! – прокричал я.
Наступила тишина.
Кровь прилилась к голове и усилила боль, которая до этой поры была лишь фоновой. В бессилье я плюхнулся в кресло и почувствовал, что из глаз текут слёзы.
Антисоциальный ублюдок плачет. О ком? Ну конечно же, только о самом себе.
– Мне дали срок, – шмыгнул я носом, – срок, который был, конечно, весьма условный, но – срок! Три года! И после последней процедуры мне оставалось чуть меньше двух. Это были мои два года! ДВА ПОСЛЕДНИХ ГОДА! Два года, за которые можно было бы сделать то, сделать это – свернуть горы! И всё моё существование заключалось в том, что «сворачивание гор» планировалось, но как-то висело в воздухе. Я теперь понимаю, что я слишком много откладывал до конца. Я наплевательски относился ко многому в своей жизни, и рак стал для меня как бы счастливым билетом: отгулом ото всего. Но сейчас… когда я уже не управляю своей головой, когда даже… да, даже наркотики не способны мне помочь, когда мой мозг начинает терпеть поражение за поражением – я понимаю, что скоро может придти срок сдачи. Капитуляции. И я… я боюсь… Мы же с тобой ведём абсолютно бесполезный образ жизни. Спим, разговариваем, жрём, трахаемся – и больше ничего! Разве это не преступление против наших собственных жизней?
Лена посмотрела на меня скептическим взглядом.
– Ты же сам всегда говорил, что пытаться что-то изменить, приспособиться к чему-то – это глупо, – упрекнула меня она.
– И ты как будто бы живёшь так только потому, что я так сказал, – ядовито ответил я. – Мы оба примирились и теперь ведём себя как какие-то тупые готы-малолетки в ожидании Последнего бала… А под конец мы начнём метаться – а уже будет поздно.
– И ты хочешь «начать метаться» прямо сейчас?
– Я не знаю, чего я хочу.
– А как насчёт быть со мной? Как насчёт «я тебя люблю, Лена»? Куда это ушло? – горько спрашивала она.
Я только помотал головой.
– Мы, может быть, немного поспешили с названием… «Любовь»! – нет, не надо об этом! – Чёрт.. слушай! Слу-шай! Я не хочу ничего портить! Но создаётся впечатление, что именно к этому я и иду, поэтому остановись! Прекрати спрашивать, закончи разговор! – взмолился я.
Лена с великой грустью смотрела на меня.
Я – это дитя одного дня. Вот так и запишите. И Гурову стоит позвонить и прямо так и сказать. Я нашёл разгадку, вот кто я. И всем остальным – тем, кто меня не понимает и ненавидит – тоже нужно сообщаить об этом. Всё просто: сегодня я проснулся такой, завтра – другой. Мне сегодняшнему нужно одно – а значит, и компания у меня будет одна и слова одни, – а завтра другое – и всё будет совсем другим…
Лена только ушла на кухню, села у окна и закурила.
– Знала, что ты это ненавидишь, – кивнула она на сигарету. – Потому и не показывала…
А я жрал «кислоту» в толчке!!!
– Это всё мелочи, – вдруг смягчился я и сел рядом с ней.
– Мелочи убивают, – вяло улыбнулась она и всласть затянулась.
Мы сидели так минут десять. Молчали. Она долбила одну сигарету за другой, а я молча вдыхал ненавидимый мною табачный дым. Также, как и Лена до этого вдыхала яд моих собственных слов.
Мы можем сколько угодно бояться различных метафизических вещей – да люди и простят нам это, ведь все боятся смерти, жизни, Бога и чёрта – но почему мы не можем одновременно с этим и признать, что рядом с любимым человеком пережить это всё гораздо проще?
– Любимая… – потянулся я к ней.
И это уже не было неловко.
– Я тоже не хочу, чтобы ты умер раньше… – ласково прошептала Лена и крепко обняла меня.
Как же мало вещей на этом свете зависит от нас! Но те, что всё же зависят – они так прекрасны!
____

Не могу открыть глаза.
Знаю, что проснулся, знаю, что сейчас веки должны болезненно приподняться, а затем зажмуриться от притока света – если, конечно, сейчас ещё день – но ничего этого нет. Слышу какие-то шумы и пиканья, значит я тут. Но чувствую, что веки словно налились свинцом. Никогда бы не подумал, что придётся прикладывать такие усилия, чтобы открыть их. Простейшее действие, которое мы совершаем каждые несколько секунд, двадцать с лишним тысяч раз в день… А тут – такие усилия, что можно и взмокнуть…
– Ты просыпаешься, я уменьшаю дозу ативана… – услышал я знакомый голос из ниоткуда.
Спустя несколько секунд тело словно стало легче, свет забрезжил между век и я понял, что ещё чуть-чуть, вот-вот и я смогу их разомкнуть, увидеть…
– Давай, Антон, просыпайся.
Я открыл глаза. Я точно тут.
– Привет, – хрипло поприветствовал я Платонова.
Платонова… недолго песня пелась…
Тот улыбнулся в ответ – но как-то вяло – и начал просвечивать фонариком мои глаза. Защурившись, я закрыл их и хотел замахать руками, отобрать фонарик и выбросить его, но руки лишь лениво приподня-лись и упали обратно.
– Ладно, ты вроде в норме, – декламировал врач. – Как себя чувствуешь?
– Ну, в футбол я сейчас точно не смогу сыграть…
– Чувство юмора есть, – усмехнулся Платонов, – значит, мозг не повреждён.
– А где Лена? – рядом её не было.
– Она вышла ненадолго, – быстро ответил врач.
Я помотал головой по сторонам – насколько это было возможно – и оглядел белоснежную палату. Я вновь был прикреплён к энцефалографу, который сейчас считывал силу моих внутренних землетрясений. Чёрные линии мерно бежали вверх-вниз, мне даже показалось, что стоит мне о чём-то подумать – как они оживлялись. О Лене, например. О том, почему я здесь…
Я посмотрел с выражением на врача и не спросил, а скорее утвердительно сказал:
– Всё плохо, да?
Платонов знал, что со мной можно открыто говорить на такие темы.
– Похоже, да, – устало кивнул он, напустив на лицо тревожную мину. – Видимо, твои приступы учащаются – а это значит, что опухоль запустила свои лапы дальше, чем мы думали и лекарства больше не помогают. За что бы она там ни ухватилась, взялась она за дело крепко…
Так приятно, что он говорит о ней, как о живом существе – хоть стой, хоть падай!
– Лекарства больше не работают?
– Ну… – прикусил Платонов губу, – если бы они совсем не работали, ты бы уже пускал слюну и мог читать только букварь… Пока ты спал я провёл экстренный курс Л-50, но изменений нет. Сам понимаешь, рано или поздно, но опухоль бы догрызлась и до этого. Мы с тобой строили предположения, в какую сторону она пойдёт дальше – в твою память, в центр воображения, речевую зону… А она сыграла нам настоящую эпилептическую симфонию…
Звучало прямо-таки поэтически. В стиле ироничного декаденса.
– Что ж, нужно позвонить учёным, сказать, что их стряпня не подарила мне три года счастливого уга-сания, – угрюмо буркнул я.
– Ещё рано об этом судить, – пространно ответил Платонов.
– Это почему же?
Платонов думал, размышлял про себя. Вид у него был такой, словно он пытается уговорить себя принять какое-то очень серьёзное решение.
– Уже дважды в день, да? – спросил он про приступы.
– Да. Может, увеличить дозу антиконвульсантов? – я предложил ту меру, о которой тот явно не раз-мышлял в эту секунду.
– Ты и так уже глотаешь по полграмма в день – куда уж больше? Они уже не вылечат тебя… Тут штука в другом. Понимаешь, эти препараты, конечно, позволяют менее болезненно и рискованно переживать припадки, но на них самих, похоже, они никак не влияют. А сами припадки – как раз наоборот… Слишком частая эпилептическая активность может разрушить твой мозг. И обязательно разрушит. Быстрее даже, чем опухоль… – вдумчиво констатировал Платонов.
Он думал о другом, понял я.
– Но вы, кажется, хотите что-то предложить?
Платонов помолчал немного и ответил:
– Эпилепсия возникла непосредственно из-за метастаз опухоли. Пока ты здесь лежал у тебя был ещё один приступ, мы следили за активностью на мониторе, – он показал в сторону аппарата ЭЭГ, – и обнаружили, что симптоматика отчётливо локализована и наиболее агрессивно проявляется в твоём правом полушарии… Поэтому… да, нам кажется, есть один выход. Хирургическая операция.
– Операция на мозге? – спокойно осведомился я.
– Да. Называется гемисферэктомия, – тихим тоном ответил Платонов.
Не понравилось мне это название. Как же хорошо быть начитанным и знать такие житейские мелочи!
– То есть… – потупился я, – то есть, вы хотите удалить всё моё правое полушарие?
Нависло тяжёлое молчание. Платонов сперва отвёл взгляд в сторону, а затем отрывисто кивнул.
– Другого выхода нет.
На меня накатила волна отрицания.
– Вообще-то я думал, что на препаратах я мог бы продержаться достаточное количество времени – так, чтобы и сохранить свою привычную жизнедеятельность и – самое главное! – не утратить свою соображалку! Может вы не заметили, но я живу только благодаря ней!
И Лену, Лену не забудь! Хотя, чёрт возьми, это не её вырезают, а мой долбанный мозг!
– Я же говорил, – упрямо парировал Платонов, – что Ламиктал не остановит приступы! Да твой мозг уже наполовину состоит из этого транквилизатора – а что толку! С другой стороны, если припадки участятся, то мозг неизбежно будет повреждён!
– Да он у меня уже сломанный! – упёрся я. – Поправьте меня, но мне кажется, что с каждым днём – с каждым мгновением времени, когда опухоль въедается всё дальше и дальше – он становится всё повреждённее и повреждённее. Что мне терять, я и так уже смирился с тем, что мне осталось пару лет… Зато, – я поднял вверх указательный палец, – зато это будет пара лет со всеми прелестями полноценной дееспособности!
Платонов выдержал театральную паузу.
– Ты ошибаешься. Пара лет – это до припадков. А сейчас… При такой учащённой эпи-активности мозга ты станешь дурачком уже через месяц, – жёстко констатировал он, – и неизбежно впадёшь в кому. А там уже сам гадай, полноценная ли она, дееспособная ли…
Мощный аргумент всегда заставляет замолчать.
– Гемисферэтомия – это не только решение проблемы с эпилепсией, – с ещё большим азартом затараторил Платонов. – Томография показала, что опухоль всё ещё локализована в правом полушарии, её метастазы не пошли дальше лобной коры – а это значит, что, удалив её, мы с высокой долью вероятности излечим тебя и от рака! – судя по его тону это должна была быть хорошая новость. – Проведём профилактическую «химию», чтобы добить вероятно оставшиеся раковые клетки – и всё! Убьём двух зайцев сразу.
Нельзя убить двух зайцев сразу. Один убежит, спрячется в кусты и будет сидеть в засаде до тех пор, пока ты не пройдёшь мимо, не повернёшься спиной…
Я саркастически ухмыльнулся.
– Трёх вообще-то: вы забыли про мой интеллект.
Платонов недовольно хлопнул рукой по моей кровати.
– Слушай, негативное влияние этой операции на интеллект достаточно преувеличено.
– Или, – прервал я его, – у меня хреновое знание математики, или мои расчёты верны в том, что если мой ум равен одному моему мозгу, то полмозга будет означать и половину ума!
Стой, а ты можешь привести хотя бы одну причину, по которой ты должен так рьяно драться за свой ум, который принёс тебе столько проблем?
– Дело вовсе не в количестве – и ты сам это знаешь, – снисходительно улыбнулся онколог. – Операция не ведёт к слабоумию или шизофрении – ни к одному из известных нам умственных расстройств. Последние исследования даже показали, что у некоторых людей незначительно повышается интеллект!
– Это было рассчитано после того, как у этих пациентов после операции вдруг появилась гениальная идея класть кошелёк в пустую часть своей башки? – хмыкнул я. – Знаете, пошлите письмо исследователям, скажите им, что Антон Земский считает это простой погрешностью. Слово «незначительное» сразу перед «повышение интеллекта», знаете ли, тут на моей стороне.
– Твоя огромная фаллическая башня под названием «эго Антона Земского» не будет скошена этой операцией! Говорю тебе, всё говорит в её пользу! Мы вырежем правое полушарие – менее функционирующее, но приносящее тебе одни проблемы. Да, поначалу будет трудно ходить, двигаться, наверняка нарушится зрение, но со временем мозг перестроится. Некоторые функции – признаю – могут быть утеряны навсегда, но они с одинаковым успехом смогут и восстановиться. Ты ведь правша и твои самые важные функции находятся в левом…
Даже в очевидностях мы можем ошибаться…
– М-м-м, – прервал я Платонова, – я не совсем правша.
– В смысле? – сбился он.
– Я – амбидекстр. С рождения. Всегда был таким.
Платонов выглядел сильно удивлённым.
– Что, полностью? Или просто можешь писать обеими руками…
– Полностью, – кивнул я.
Нависла неловкая тишина. Я смотрел на то, как Платонов судорожно собирает свои мысли в кулак, рассматривая свои ногти, и понимал, что всё, может быть, намного хуже, чем казалось. Чем казалось ему. Он-то уже нарисовал на небе гениальный план спасения – песочный замок, который развалился по абсолютно глупой причине (которую можно даже приписать фатуму).
Или даже вот как: можно прокричать на всю палату «о боже, за что ты проклял меня и не даёшь шансов на спасение??» И я обязательно сделал бы это – но только после того, как оценю все за и против.
– Почему же не говорил мне об этом? – разочарованно выдохнул Платонов.
– А это как-нибудь помогло бы в диагностике? – искренне воскликнул я.
Тот гневно – но скорее так: гневно от бессилья – зачесал подбородок.
– Ну при чём тут она? Знаешь ли, людям свойственно разговаривать, болтать на всякие светские темы. У нас с тобой тоже были такие беседы. Иногда люди – в особенности мужики – любят похвастаться. И знаешь, можно было бы похвалиться, сказать: «эй, знаете, доктор, а я ведь пользуюсь обоими полушариями мозга одинаково!» – он прикусил губу и замолчал.
Мы оба погрузились в раздумье. Каждый – о своём.
– Каков риск? – осведомился я.
Платонов сурово насупился.
– Риск велик. Операция сама по себе очень опасна. Ты можешь умереть на столе. Да и если у тебя оба полушария функционируют одинаково, мы не сможем гарантировать скорое выздоровление. Возможно, что тебе будет очень сложно перестроиться…
– Кхм, – подавленно кашлянул я, – что-то вы меня совсем не вдохновляете этими словами.
– Если ты хочешь знать моё мнение: не смей отказываться от операции! Медлить нельзя ни одного дня. Это единственный твой шанс…
Ах, теперь он говорит о шансах! Да что он о них знает???
– Тебе стоит попробовать, – закончил он свою рекламную речь.
Знаете, мы все очень мелочны! Я только сейчас это понял.
Жизнь ставит нас перед загадками разнообразной сложности. Решить их, или отложить в сторону – это уже наше дело, дело нашей лености, трудоспособности и, конечно же, нашей фантазии. Фантазируем, мечтаем в меру, отведённую нам свыше – до тех пор, пока не упрёмся в шлагбаум и не поймём, что вот тут он – конец нашего никчёмного пути.
В такие моменты всё отходит на второй план.
Время словно замедляется, а то, что было дёшево и ненужно ещё пять секунд назад – уже ко-тируется на всех твоих внутренних рынках по зашкаливающей спекулянтской цене. Будь это работа, твоя родина, или даже твоя родная мать…
И теперь весь мир – твоя родня. А раньше было по-другому.
Я держал в руках телефон, на экране которого светился контакт под именем «Женщина, родившая меня». Даже тут моё извращённое чувство юмора вступило на почву чувственности и исказило самое святое. Она не мать, а «женщина» – прямо-таки инкубатор. Конечно, теперь она уже мама. Но всё же последние-то пять лет – она была для меня просто и холодно: «женщина, родившая меня». Когда у меня было хорошее настроение – «женщина, родившая гения». Но не мама, не мать, не мамочка. Словно она виновата в чём-то. Словно я хотел наказать её этим…
– Мудак… – я бы пнул сам себя, если б мог…
И у меня выбор: звонить или нет? Зелёная кнопочка, с нарисованной на ней телефонной трубкой в стиле ретро, и аналогичная красная – на которой бедный телефончик перечёркнут. Антон Земский сейчас был перечёркнут.
Зелёная кнопка – вход в мир последних слёз, прощаний и горя, которых я боялся на самом деле. Я родился и вырос таким ублюдком, которого психологи вроде меня обязательно вменят в вину моей матери – но она этого не заслужила. Не заслужила она и чёрной фаты женщины, хоронящей своего единственного сына. Все мысли, что я имел по этому поводу, воплотились в моих слезах…
Я нажал красную кнопочку. Не сумел…
– Прости, мам, – горько прошептал я...
В моём телефоне больше не было имён, кому бы я мог позвонить. Вот и итог жизни.
А позвонить хотелось. Поговорить хотелось. Не только с Леной, не только с Платоновым, но и с кем-то ещё. Со старыми друзьями, с психом Саней, с одной из тех бесчисленных девушек из моего самодовольного списка… Хотелось поговорить с кем-то с кем мне когда-то было хорошо и весело. Просто, чтобы вспомнить эти времена, просто чтобы и сейчас было немного хорошо и весело, но…
Ничего этого уже не вернуть. Поздно. Прощайте. Молчаливый воздушный поцелуй вам всем – и больше ничего…
Что бы там ни говорили – про неврологические функции, интеллект и прочую научно-медицинскую дребедень, я сегодня или сдохну, или очнусь – и больше никогда не буду собой. Есть ещё и третий выбор. Я могу вообще сказать: нет, не нужно ничего – и стать идиотом под аккомпанемент шуршания стрелок энцефалографа и раковой симфонии у меня в голове. Что должно пугать меня больше: то, чего я смиренно ждал, или то, с чем я не могу примириться? Что мне дороже: смерть, или жизнь наполовину? Что бы там ни говорил Платонов…
– Лен, я не смог сдержать обещание…
– Что? Нет, нет, не говори так, – плакала она, сидя на коленях перед моей кроватью.
Платонов этично удалился.
– Я не хочу… – я сам не понял, что хотел этим сказать.
Я ЖИТЬ, БЛЯДЬ, НЕ ХОЧУ!
– Ты выживешь, – успокаивала меня Лена. – Доктор рассказал мне про операцию, ты же поправишься! С тобой ничего не может случиться.
– Я не хочу операцию.
Лена чуть не закричала от плача.
– Но ведь и умирать раньше – ты не хотел! Антош, не говори так!
– Два года… потом месяц… теперь вот этот вот вечер… Я не боюсь, знаешь, – пространно говорил я, вперившись в потолок, – я думаю, что пора исполнить задуманное…
– Кем задуманное???
Я смотрел в потолок – как уже смотрел в него однажды, тщась разглядеть подвешенные верёвки Великого Кукловода. Теперь они были отрезаны.
– Будет круто, – безумно улыбнулся я.
– Антон!!! – умаляла Лена.
– Лен… – примирительным тоном отвечал я, – после операции… проснусь уже не я. Это будет другой человек. Оболочка – моя. Разум – нет.
– Ну что ты говоришь такое?! Сделай это ради меня!!!
– Ради тебя – вылечиться? Ведь ты знаешь, что это значит. Это не будет «жили вечно, долго и счастливо». Это значит, что умрёшь ты. Если не умру я…
Лена смотрела на меня своими чудесными заплаканными глазами, больше походившие на сверкаю-щий хрусталь.
– И ты не способен жить со мной до моей смерти?
Вот оно, Антон. Тут или ты – или твоя Тень! Или да, или нет… Что мне дороже: смерть – без обяза-тельств и лишних слов, или жизнь? Жизнь.
Вся она – в её глазах. Сейчас. Все оттенки бытия, всё то, что было, есть и будет через тысячи лет войн, склок и романтического мира – всё в её бездонных глазах. Всё, чего я не знал, все чувства, все люди и их судьбы; моя судьба – всё тут, в ней. И отказаться – значит быть трусом.
– Я буду жить, – прохрипел я. – Скажи Платонову… – но дальше знакомые ощущения резко подкатывающего сна…
Я даже сквозь облегчённый плач Лены услышал, как заскрипели стрелки ЭЭГ; как вспотели мои ладони, как голова начала кружиться, а глаза закрываться… Из последних сил я взял Лену за руку. Может быть, в последний раз…
У меня осталось последние четыре секунды на мои чёртовы мысли.
Здесь уже не нажмёшь «красную кнопочку» – как я это только что сделал на телефоне.
Я вспомнил своего Наблюдаемого Х и позавидовал ему: как же всё-таки ему хорошо без людей! Не нужно переживать такие минуты, не нужно сбиваться на слёзы и бездарно-романтические слова. На всё насрать: ты же умираешь! Весь мир будет скорбеть по тебе ровно три дня, а затем забудет о тебе навеки.
Лена – из тех людей, что не забудет, что будет помнить. Но ведь и она – не навеки. И о ней забудут – и меня забудут. А что будут помнить?
Наблюдаемого Х.
Антисоциального ублюдка…