Фрейд жив и… умирает



Глава 1

– Вы никогда не спрашивали себя, почему вы решили изучить психологию? Нет?
Но это было чуть позже.
____

История начинается в троллейбусе. Вы знаете, за что я люблю общественный транспорт?
– Эй, сопляк! Уступи бабушке место!
Я поднимаю глаза с книги по китайской философии.
– Говорить о себе в третьем лице – признак слабоумия.
В ответ – ещё бóльшая агрессия:
– А ну уступил место! Я плохо себя чувствую!
– Так это вам к доктору.
– Хам! И не стыдно!
– Симулянток никто не любит, женщина. Но если вам очень хочется посидеть – в конце автобуса есть замечательные тёплые места, на которых сидят более молодые и более добрые!
Ненавижу, достало. Мне тоже плохо, у меня артрит бедра по медицинским справкам – надорвал связки в детстве. Ничего, правда не болит, даже бегать и прыгать не больно – бегай, пока не стошнит. Но тебе, дурра старая, я место не уступлю нет-нет! Ты на себя в зеркало смотрела?! Да какая ты старая, тебе же от силы сорок-сорок пять! Твои морщины от того, что твой муж бухал, и сама ты заливала за воротник; дети твои ушли от тебя и не звонят-не пишут – отсюда злость и безысходность в глазах, которую не увидит только идиот. Ты дура, а я своё место не уступаю никому – только если он явно не разваливается на части.
И не надо на меня кричать, уважаемые пассажиры, я всё равно не слышу. Нет, я не глухой, со слухом у меня всё в полном порядке.
– Хам!
– Дебил!
– Дурак какой-то!
Мне просто плевать.
– Может, врезать ему…
Подойди сюда и врежь, кто там сказал, а? Нет, никто этого не сделает. Помни: это – Москва, язык здесь у всех работает в три раза быстрее мозга, хотя и мозг не совсем ещё иссох: едва ты подойдёшь к такому смелому гражданину и покажешь кулак, как инстинкт тут же подскажет ему: «бежать» и ноги его едва подогнутся, а лоб наклонится вперёд, при этом в глазах блеснёт страх маленького поросёнка.
Я молчу и сохраняю эго-достоинство, которое у меня размером с член слона. Здесь нужно привыкнуть к тому, что каждый ведёт себя так, словно он или она – мужик с двухметровой простатой. Ха, что ж тогда вы все ездите в этом зачуханном троллейбусе? Не жмёт эго-то, нет?
Кому-то может показаться, что я сам веду себя точно так же, как и все остальные, но я отличаюсь от них одним очень важным свойством: я – автор, а они – лишь второстепенные герои моей ежедневной пьесы. Они бездарно выполняют свою роль, и я прогоняю их со сцены, вызываю новых – и их выгоняю. Я сижу в третьем ряду и правлю сценарий, как только могу: в первых рядах всё-таки сидит седой циничный бог, у которого всегда припрятан свой план на следующий акт спектакля.
Мне известно, чего хочет этот циничный балетмейстер, но я стараюсь не думать об этом. Формулу его мыслей вовеки пытались упрятать под завесой огромного числа императивов – так, чтобы мы не думая исполняли чьи-то бредовые указания, которые на самом деле ничуть не принадлежат устам божиим.
Чего он на самом деле хочет? Я знаю. Но делиться с вами этой тайной – значит тащить на своём горбу бесконечно бесполезный груз, потому что люди ничто ненавидят так сильно, как правду. А если эту правду ещё и не выразишь в двух-трёх словах, то тогда ты точно «никчёмный новатор». Ах да, я забыл, что ещё они любят наклеивать ярлыки. Так проще.
Первый пункт ужасной правды: все люди – сволочи. Ваша мать, отец, ваш лучший друг, ваша девушка или парень – все до единого мелкие неблагодарные засранцы. Добро – это их периодическое помешательство, которое всегда проходит, стоит только принять правильное лекарство от него. Секс, алкоголь, боль и обыденность – самые лучшие средства от переизбытка добра и ватной сладкой благодати.
Таких, как я называют эгоистами или иногда более почтительно – одиночками. Думают, что мы без-гранично влюблены в себя, и готовы чуть ли ни трахаться со своим отражением в зеркале.
Вот вам второй пункт правды: самая большая сволочь – это ты. Ещё больше чем пьяницу-отца или сверхбережливую мать люди ненавидят самих себя. Самые преуспевшие в этом деле висят на петлях или лежат в луже крови у фасада высокого здания. Все же остальные ограничиваются стандартным ежедневным плевком в свою собственную душу или рвотными позывами по утрам после запоя.
Я презираю всех из принципа – точно так же, как вы все ненавидите американцев или эмо-кидов: по привычке, уже «на автомате». Что я этим говорю? То, что вы для меня тупы и никчёмны, и я вряд ли бы шевельнулся, даже если кто-нибудь из вас упал бы рядом со мной с припадком.
Третья правда – стадо рулит вашим мозгом. Только вы этого не замечаете, потому что вы – маленький испуганный барашек. Вас стригут, вас кормят, вас трахают, вас убивают – тогда когда скажет пастух. Большие или маленькие, жирные или худые, умные или тупые – вас кормят, а затем мочат. Поэтика жизни и «духовное самовыражение», в существовании которых вы все так убеждены, на деле оказываются весьма прозаичными, и часто отвоёвывают своё лишь в последних строках эпитафии. В этом воля ваша: изощряйтесь в последних словах как хотите, а всё равно за вас большую их часть уже сказал другой.
Чтобы не чувствовать границ стада и того, как оно вами управляет, вам вселили мысль о том, что вы не такие, как все, что вы просто Алиса в стране галлюциногенных чудес.
Я не оригинален в своих словах, я даже признаюсь: мне вручили приз как миллионному человеку, их написавшему. Только законы природы и жизни неизменны: за рождением идёт жизнь, за жизнью – смерть; оригинальность и индивидуальность кроются лишь в том, сколько литров пота или крови ты оставишь на этой земле к моменту последнего вздоха. Слова, которые описывают всё это – это лишь слова одного человека. Многим это даже не прочитать. Многие прочтут, но не поймут. Кто поймет – не проникнется. Кто проникнется – тот второй я. А вторых или третьих как известно, не бывает, поэтому всё просто: ты останешься неуслышанным, как бы громко ты не кричал на предсмертном одре. Никто не услышит тебя, потому что все слишком заняты получением удовольствия от общественной анальной кары.
Посмотрите друг другу в глаза. Вы же и понятия об этом всём не имеете! Единицы из вас додумываются – но вы не размышляете об этом как я: перед сном или по утрам с похмелья. Вы не делаете этого, потому что суть и страх не дадут вам уснуть. А я сплю спокойно. Только дёргаюсь, когда мне снится секс. Так мне подруга говорила.
Троллейбус едет не спеша, впрочем, по утрам так всегда. Я смотрю в ваши глаза и что я вижу: вашу работу, ваш дом, вашу семью, вашего тупого соседа, который уже затрахал вас своей дрелью…
Вам грустно.
Жить гораздо веселее, если знаешь, когда умрёшь. Мой конец – через три года. Даже чуть раньше. А ваш? Ах да, есть же ещё одно, что я вижу в ваших глазах. Вы отчаянно цепляетесь за то, что у вас есть, даже и не допуская мыслей о смерти: вы подобно утопающему, как за последнюю соломинку хватаетесь за эту квартиру с протекающими стенами, за свою дочку в пубертатном возрасте, за свой нищий достаток, за эту ежедневную картину в троллейбусе, метро и просто на улице. За жизнь, какая она есть. Финал бытия для вас всегда где-то там и никогда – прямо здесь и сейчас. А я знаю, сколько мне ещё бежать этот марафон и поэтому я ещё могу улыбаться по утрам. Могу плюнуть вам в лицо, могу танцевать электро-дэнс посреди улицы, могу не дышать больше минуты – интересно наблюдать за тем, как опухоль в панике ищет кислород...
Бог просто повернулся, посмотрел на меня со своего места в первом ряду и шепнул на ухо концовку. Теперь всё, что я делаю – это стараюсь изменить развязку. Над финалом за меня уже поработали… О нет и нет: я не мессия. Я лишь очередной больной, имеющий полное право на все эти слова.
Рассуждая о вас и ваших проблемах – и нежелание смотреть в глаза смерти ещё не самая большая ваша беда! – я начинаю потихоньку понимать, что ничто не постигается в сравнении. Всё индивидуально, ничто не относительно.
Нет я тут не противоречу самому себе, просто вдумайтесь. Эта старуха, что просила меня уступить ей место; этот придурок, что хотел мне врезать и все остальные – все вы особенные. Меня это бесит. Намного легче было бы придумать одну общую теорию и заткнуть вас ею – так ведь нет! Всегда найдётся гений: Гитлер ли или Достоевский, который не повременит с тем, чтобы выступить доказательством очень простой мысли: стадо остаётся стадом, но каждый баран блеет всё же по-своему…
Но он всё же баран.
____

– Сегодня твоя первая лекция, надеюсь ты придёшь вовремя…
Пара-тройка удачных статей, затем успешно изданная книга – и вот уже зав.кафедрой доверяет тебе группу студентов первого курса, выделяет оклад в пятнадцать жалких тысяч и спрашивает с тебя как с молодого Фрейда. Стоит ли говорить, что ни одна в мире стопка из пятнадцати ценных голубеньких бумажек в месяц не стоит того. Даже на ящик нормального вискаря не хватит.
– Не беспокойтесь, – заверял я вчера своего нового начальника и старого учителя, – я никогда не просплю возможность поглумиться над молодыми студентами, да и пропускать симпатичных студенток я не собираюсь.
– Ты сам ещё студент, – отвечали мне, – поэтому постарайся обойтись без своего пафоса. Он делает тебя смешным.
Скажите человеку, что его пафос – это блажь, и вы расстроите его.
Нет, я никогда не работал над собой и даже не позировал перед зеркалом. Тот факт, что я могу нагрубить или, если точнее, сказать правду в лицо, ещё не означает, что я делаю это с пафосом. Может быть, я просто приподнимаю правую бровь, или слегка отвожу в сторону шею, или голос делается чуть ниже и глубже – не знаю, меня всегда больше увлекала суть – и плевать на форму, в которую она облечена. Хотя я никогда не был против, когда люди во мне видели скотину. Пафосную скотину? – да пожалуйста, ваше дело!
Все обращают слишком большое внимание на то, что снаружи – и так создаётся культура обмана и недоверия. Все те, кто отлично разбирается в себе, знают, что противник (то есть любой человек, находящийся на расстоянии вытянутой руки от тебя) столь же хитёр – и использует те же приёмы, что и ты сам. Поэтому утверждая, что кто-то обманщик и дурак, вы прежде всего говорите о самих себе – а уже потом о ком-то другом.
Вы дурак.
____

Я смотрю на часы и понимаю, что опаздываю.
Полчаса.
Думаю, никто от этого не умрёт, а студенты не разойдутся. В конце концов, им же должно быть даже интересно, как это вообще возможно: студент-старшекурсник, но уже преподаватель, которого нанимает лично глава кафедры.
Льстит ли мне самому этот факт? Честно? Да, аж визжать охота!
При выходе из троллейбуса я обычно сразу бегу в метро, но тут я не мог не обернуться. Я искал взгляд этой старой бабёнки. Где же он? Ага! Ненависть, ненависть и ещё раз ненависть – вот и всё, что было в нём. Люди бесхитростны. Почему они ведут себя подобно автономным станциям в космосе, но одновременно с этим уверены в том, что их мнение или слова что-то для кого-то значат?! Идиотизм? Нет, это проявление слабости, а не глупости, скажу я вам. Глупость той бабёнки заключалась в другом: в том, что она думала, что её актёрский талант и возраст в паспорте перебьёт мою справку об артрите бедра. Она никогда не играла в покер. А у меня всегда полно тузов в рукаве.
Слабость – в том, что поведение, автономное от толпы – это уже удаление от неё. А вне стада страшно. Всегда страшно оказаться наедине с работающим независимо ни от кого мозгом. Пусть этот мозг и твой. Вдали от толпы он начинает высказывать такие мысли, которые ты прежде никогда бы не признал за свои собственные. Выкинул бы на хер свой мозг, но ни за что бы не признал.
И поэтому все тихонько сидят в загоне.
И поэтому все вы стремитесь скучиться, собраться в толпу, в общество, товарищество или компанию. Мало кто ищет одиночества, потому что зачастую одиночество оказывается для вас роскошью с завышенной стоимостью, которую способны приобрести лишь единицы.
Последние никогда не являются для вас нормальными. Они уже не такие, как вы – ваши интересы не совпадают – и они вам не нравятся. Вас бесит их самостоятельность. Да, мы понапридумали массу теорий об интровертах и экстравертах, но нам всё равно сложно признать, что одиночество и независимость от окружающего мира и его суровых требований – это великая сила. Даже психология – и та подчинена идеалу возвращению бедных больных ублюдков в лоно «нормальности» и социального бытия. Она – а вслед за ней и воспитание, и культура – отказалась наблюдать индивидуальность per se в качестве чего-то, что можно оставить расти и развиваться дальше. Нет, его обязательно стоит выкорчевать, как ненужный сорняк, болезнь.
А кто тут болеет-то, скажите на милость?? Если критерий наличия заболевания – страдание, то я скажу вам, что одиночки совсем не больны, ведь, по сути, они очень даже довольны своим существованием! Что? Говорите, они врут? Говорите, они пьют, кончают жизнь самоубийством и редко улыбаются? Это всё вам только кажется: вы видите то, что хотите увидеть.
А на самом деле: может быть, выпивать не так уж и вредно? Может быть, самоубийство – это не так уж и плохо? Может быть, улыбка – это слишком лицемерно и зло? Ну скажите мне на милость, кто посмеет высказать такие мысли, сохраняя серьёзное выражение на лице?..
Несколько десятков шагов по морозной зимней улице – и я на «Речном вокзале».
Метро…
Если отбросить в сторону виски, секс и все те мысли, что я только что сказал, то единственное, что мне нравится – это наблюдать за людьми в метро…
____

Что ж, я тут. Нужно произвести на них впечатление.
– Итак, записывайте тему сегодняшней лекции: «Психология человека в толпе»! С чего мы начинаем предмет социальной психологии…
– Извините, мы вас ждали сорок минут… – сказал кто-то из студентов.
– Вы хотите, чтобы я извинился? – я резко повернулся к ним лицом.
В ответ – недоумённое молчание. И я продолжил:
– Правило номер один: все люди – сволочи. А вы в силу своего возраста и положения – трусливые сволочи. Обронили одно словцо – что ж, отлично, но цель не достигнута! Если вы, девушка, хотите бороться за свои права, то боритесь до конца, и никогда не останавливайтесь на полуслове: это делает вас жалкой – лучше уж тогда никогда не боритесь и умрите в яме, полной дерьма. – я повесил куртку на стул и начал свою вступительную речь: – В человеке монументально всё: голос, поза, фигура и взгляд. Научитесь правильно ставить все четыре – и будете выглядеть как личность. Женщинам природа, конечно, даровала естественное преимущество: каждая из них может просто надеть открытое декольте и тем самым отбросить в сторону потребность в уме и даже произнесении слов. Всем нам приходится мириться с законами естественной сексуальности, которые отменяются, кажется, только в невесомости – потому что, насколько я знаю, на МКС это запрещено, а запасы декольте близки к нулю; плюс: трудно сконцентрироваться на удовольствии, когда не разберёшься, кто сверху, а кто – снизу. О чём это я… Ах да! Всем девушкам этой группы я на полном серьёзе говорю следующее: если вы не готовы к занятию, или при ответе выглядите совсем уж идиотками – начинайте строить мне глазки, или трогать себя за грудь – тогда природа придаст вам вид истинной личности…
Шок, негодование, гнев, смех. Ну чего ещё ожидать…
– Перед вами стоит и распинается личность, если вы вдруг не знаете, что она из себя представляет на вкус и цвет. Кто мне сказал, что это так, кто сказал мне, что я личность? Конечно же, я сам! Только ты, и никто больше, можешь определить, кто ты есть и кем будешь через неделю, месяц или год. Можно, конечно, отмазаться от этого и сказать, что-де «всех оценит история», но лично мне не хотелось бы ждать, пока я откину копыта, чтобы потом явиться на эту кафедру в виде бесплотного духа и услышать от какого-то прыщавого задрота, кем я был на самом деле. При этом мне ещё придётся поверить в бессмертность бытия, но, знаете, у меня закончился запас прочности по отношению к глупым навязчивым социальным идеям. Помни, что ты смертен и глуп – именно так ты начнёшь убивать в себе смертность и глупость. Я могу выглядеть дураком, мачо, президентом Соединённых Штатов Америки, но при этом я остаюсь личностью – а вы нет. Моя задача – сделать из вас личность. Только личность способна на полном серьезе заниматься психологией и помогать убогим невротикам. Кто не сможет, не захочет, кто боится или ничего не понимает, дверь во-он там! – никто не шелохнулся.
Отлично, я их заинтересовал. Теперь главное – не упустить их внимание:
– Все беды – от слабости и тупости. К счастью, это поправимо. От хронического отсутствия мозгов вас буду лечить я. Но вот слабость… У кого-то ещё есть претензии по моему опозданию?
И снова тишина.
– Вот вам и самый лучший пример! Всем кол! Вы ещё и глухие, или вы просто не умеете слушать? Личность прежде всего должна научиться постоять за себя, а вы что делаете? Ничего! Я опоздал на сорок минут, украл у вас и у себя время! Ну сам-то себя я обязательно накажу, а… Только не говорите мне, что вы ничего не записали начиная с моих слов «правило номер один» и про то, что все люди сволочи…
Судя по их взглядам, так и было.
– Понятно… – я плюхнулся на стул, – мне досталась самая тупая группа!
– Но вы сами ещё студент! – раздался недовольный женский голосок с задних рядов.
– По моему опыту, – меланхолично отозвался я, – в самом конце аудитории сидят либо дебилы, либо сверхгении, которые считают, что им нечему выучиться «у этого старого пердуна». Однако прошло уже пять минут, а я ещё не выпустил ни одного газа, а вы, девушка – ни одной махонькой статьи, достойной напечатания хотя бы в газете для умственно отсталых, а значит, нам остаётся только первый вариант. Поэтому от вас я буду требовать строить мне глазки особенно часто… Никому не обольщаться: вы все одинаково тупы и ничего не значите для этого университета.
Все заёрзали на своих местах, хотя чего дёргаться-то, они что, не знали этого?
– Ладно, а теперь к нашему предмету, – потёр я лоб. – Я буду учить вас видеть, слышать, думать и делать…
– Извините, но вы не договорили про слабость… и вот прервались и…
– Про слабость?
– Ну вы сказали, что слабость и глупость – это то…
Вспомнил, да.
– Ах да, спасибо, подлиза – теперь я буду так тебя называть – про слабость… а что про неё? Про неё только одно: она меня не касается! Вы её либо преодолеете, либо нет. Будете достаточно смелыми для того, чтобы постоять за себя – отлично. Но это ещё не всё. Если вы будете мне перечить, по делу спорить со мной, если сможете засунуть меня к себе в карман – это сделает вас храбрыми, но поверьте: за стенами этого ВУЗа достаточно много сволочей и почище меня, которые вас сожрут в любом случае.
– То есть вы хотите сказать, что рыпаться бесполезно? Это что, ваш фатализм?
Первое умное замечание, они начинают включаться. Ничего так девочка, молодец…
– То есть, – с ударением на «то», – быть над ними и среди них одновременно нельзя, ибо над ними ничего нет. Только одиночество. Это слишком сложно для вашего понимания, так что поясню. Вас тут не научат быть акулами и сами вы этому, как ни хотите – не научитесь. Так что привыкайте к роли мелкой сошки со слегка увеличенными мозгами. С этой социальной ролью вам придётся мириться. Ещё мириться надо с тем, что акулы будут вас жрать и трахать. Всегда найдётся более крупная рыба, и зарываться при таком раскладе иногда смерти подобно. Именно поэтому первое, чему я хочу вас научить – это наблюдение без участия. Рановато вам ещё вступать в дискуссии с потенциальными на-блюдаемыми.
– Наблюдаемыми? У нас будут наблюдаемые?
– Нет. Никого специально я сюда приглашать не буду, мы же не на медицинском учимся. Наблюдае-мые вокруг вас. Они – это вы. Ваш сосед или соседка; тот, кто стоит рядом с вами. Хм… вообще запишите-ка эту фразу, сойдёт за первую формулу для будущего психолога: «наблюдаемые – повсюду, даже в зеркале».
Все зашуршали конспектами и защёлкали ручками. В дверь аудитории кто-то заглянул, вопросительно посмотрел на меня и исчез. Я бодро продолжил:
– Итак, я опоздал на сорок минут. Расскажу, почему…
____

Всё то, что мы видим – не то, чем оно является на самом деле. Ещё Фрейд давным-давно писал, что за каждой фигурой и символом прячется нечто скрытое и тёмное. Я не стремлюсь видеть за каждым поворотом пенис или влагалище, однако я знаю, что нечто подобное мы иногда вполне сознательно видим друг в друге. Мужчина пялится на женскую задницу, женщина – на мужскую, и так получается своего рода круговорот или цикл жизни.
Нам дано мыслить оригинально, но в пределах довольно жёстких рамок. Каждый выбирает свои: секс, наркотики или деньги. Кто думает о сексе – не задумается о наркоте – если сам секс, конечно, хорош; кто думает о деньгах – тоже не подумает о ней – если итоговая сумма стоит того. Наркотики для вас самая страшная в мире вещь, потому что, кажется вам, думая о них, не думаешь более ни о чём.
Но я с вами не согласен. Я скажу вам, что если в мире всё-таки есть что-то, что способно оторвать нас от серых и животных будней, то об этом нужно хотя бы раз в недельку, но помнить и безраздельно этому отдаваться. Общество назовёт это не иначе как слабостью. А я отвечу, что оно само есть законспирированная шайка слабаков. Оно не ставит своей целью воспитать личность. Поэтому оставаться ею в свободном от него плаванье невозможно – обязательно нужна поддержка. Для меня такая рука помощи – это тот факт, что я слишком хорошо знаю жизнь. Алкоголь же помогает хотя бы изредка улыбаться вам в лицо.
И вот, когда ты оглядываешься вокруг и понимаешь, что схемы и формулы бытия не так уж и сложны, тебе может показаться, что для того, чтобы познать их, всего-то и стоит, что зачитать сотню книжек, поговорить с тысячью людей – и тебе уже всё известно, и тебе легче жить, и ты знаешь и людей и саму жизнь… О нет, если б всё было так просто.
Во-первых, каждый второй слишком тупой для того, чтобы в полной мере осознать, что такое жизнь на самом деле. Для такого человека намного менее болезненно будет сохраниться в коконе идиотских понятий и идей. То есть он будет жить ради денег, ради бабы или даже ради детей, которые у него возможно будут. Есть ещё несколько вариантов: водка, наркота и насилие – но это уже единицы, таких мало. Суть в том, что они просто выдумывают себе «жизненную цель», ничуть при этом не претендующую на познание этой самой жизни. Для такого человека жить вот так намного проще, чем взглянуть правде в глаза и осознать, что его любимый актёр – старый алкоголик, его лучшая подруга – шлюха без принципов, его любимый президент по ночам одевается в женскую одежду, а его родная и любимая мамочка на самом деле простой человек, и в шестнадцать лет она сделала аборт, потому что трахнулась по глупости. Жизнь полна простых фактов, которые кажутся такими сложными… Простое их осознание непременно навредит, или родит на свет очередного циника.
А может – если повезёт – из циника родится личность…
Да, «личность» и «циник» для меня и главным образом для вас это почти что синоним, но на самом деле, последнее – это лишь одна из граней первого. «Голый» цинизм – это неспособность удивляться всё новым и новым фактам жизни, это сухость мозга. Если человек полностью циник – «на все сто» – то он на деле оказывается сильно ограниченным, и называть его личностью не стоит. Скорее он просто никому не нужный брюзга и умрёт он ещё большим брюзгой. Его засохший мозг доведёт его до того, что он в наши двухтысячные будет жить по нормам своих родимых шестидесятых или пятидесятых и всё ещё петь по утрам «Союз нерушимый…»
Цинизм же в ограниченных количествах полезен. Но имеете ли вы о нём понятие? Вы считаете, что быть немного циником это всё равно что «быть немножко Гитлером». Здоровый цинизм – это лекарство от разжижения мозга. Это как засуха после продолжительных дождей: надо, но в меру.
Истинный цинизм редок. Опишу его вам.
Вас, например, никогда не удивит тот факт, что половина мужчин Земли онанирует на фото Анджелины Джоли, но стоит вам зайти без стука в комнату к своему соседу и собственными глазами уви-деть, с какой страстью он сидит и держит в левой руке фотографию Анджелины, а своей правой рукой… Даже если вы считаете себя самым закоренелым циником, ваша челюсть всё равно упадёт на пол от изумления. Вы не циник. Настоящий циник молча сядет рядом с ним…
Так я делю мир на тех, кто является чем-то и на людей бесполезных. О последних и говорить нечего, хотя их большинство. А первые – их мало, но они крайне разнообразны. Кто-то из них умеет изменять жизнь вокруг себя, кто-то – внутри; кто-то умеет убеждать людей и кооперировать их, кто-то – пристально наблюдать со стороны, да так, чтоб не упустить ни одной детали. Всё это неважно, важно то, что они редко могут работать вместе или даже видеть друг друга. Когда два представителя этого типа идут по улице, они видят всё, что угодно, но только не своих побратимов. Это натуральный трюк невидимости, причиной которому – страх поверить в то, что есть на свете кто-то, кто может тебя обойти.
Когда такой человек заходит в метро, он видит не людей, а случаи, симптомы, мизансцены, жесты или маски – всё что угодно, но только не людей. Люди сами по себе скучны. Едва посмотришь на человека, как на человека – и он тут же съест тебя своими проблемами и историей печальной жизни барашка в стаде. Ты стоишь над стадом, но ты ещё не пастух. И всё равно тебя это заводит и опьяняет, словно пара дивных дорожек кокса.
Бесполезные люди бесполезны по причине того, что им наплевать на свою тупость. Они маскируют её под жизненным девизом «у меня нет времени думать о каких-то там тонкостях». Хотя при этом они продолжают усложнять своё бытие. Иногда мне кажется, что они делают этого специально для того, чтоб потом самоуверенно говорить окружающим: «эй, да на самом деле жизнь – простая штука!».
Мы можем подойти к этому вопросу, как юные хирурги-энтузиасты и предположить, что просто уничтожив всю эту ненужную толпу, наподобие раковой опухоли, и оставив на свете лишь тех, кто выделяется в ней своим умом, мы сделаем мир лучше. Увы, я практически уверен в том, что такое блаженство будет длиться недолго. Даже оставив на Земле одних только гениев, мы всё равно потом кого-то из них назовём дебилами. У них родятся дети, у детей – свои дети, и так – пускай и через сто лет, но – пропорции вернутся к своим прежним значениям, и гении вновь будут в меньшинстве, а тупое никому не нужное быдло – в большинстве и фаворе.
Поэтому полезность всегда будет идти рука об руку с бездарностью. В конце концов ещё китайцы говорили, что противоположности создают вещи. Без полезного мы не могли бы сказать, что нечто бесполезно и так далее. Так что придётся жить без массовых расстрелов. Противоположностям велено сосуществовать! Хотя иногда они бесят.
С другой стороны, их так круто наблюдать!
Пробки, троллейбусы, метро – всё это причуды первобытной кооперации, перешедшей с транспортной эволюцией на качественно новый этап. Мы остались всё такими же похотливыми животными, жаждущими еды, секса и зрелищ, вот только мода приодела нас во всё красивенькое, а культура научила наслаждаться красотой.
Человек, находящийся в явном скоплении людей, и человек, который просто относит себя к гипотетической массе – суть два разных человека. Когда я смотрю на тех, кто с обречённым видом передвигается в железной коробке от пункта А к пункту Б, я понимаю, что всем им кажется, что они просто теряют время, просто заняты временным и ненужным путешествием. В среднем это один час в день, у некоторых – кто, например, живёт на Красногвардейской, а работает в Алтуфьево – это полноценных два часа. За неделю накапливается пять-десять часов, за месяц – двадцать-сорок. Это практически мини-жизнь, жизнь в пробирке, жизнь, скрытая от родных и близких.
Многие из нас мечтают о тайной, второй стороне жизнедеятельности, потому что у каждого есть свои секреты, всем есть что скрывать. Жизнь явная, жизнь, которую можно показать другим – это самая уязвимая часть человека. И поэтому чем он взрослее, тем шире его чулан, в котором он прячет всё новые и новые скелеты.
Метро – это жизнь под землёй, в полной темноте – не смотря на освещение; в полном одиночестве – не смотря на толпу. Никому нет дела ни до кого.
Говорят, что существует метрофобия – психическая патология, при которой сознание человека, находящегося в метро начинает вытворять странные вещи. Учёные связали это с тем, что психика неизбежно угнетается в подземном пространстве, а я считаю, что подземелье – это наше второе Я, наше подсознание, то, что скрыто. Мы не зря вытесняем самые страшные и самые неудобные воспоминания и мысли на задворки собственной души: мы целенаправленно избавляемся от них, формируем гигантскую свалку у окошка сознания. На этой токсичной куче паразитируют наши страхи в виде духов и приведений, голосов и страшных масок, но на поверхности – там, над станциями метро – они не стучатся к нам в окошко, а вот под землёй они внезапно овеществляются, вселяются в окружающую нас толпу, и принимаются смотреть на нас глазами сидящего напротив старика…
____

– Нам известны случаи, когда люди получают удовольствие от того, что они невидимо прикасаются к другим в толпе, даже скрытно трогают их; есть и такие, кто наоборот, ловит кайф от того, что их трогают. Помимо всего этого откровенного сюра мы не должны забывать, что в вагоне обязательно найдётся парочка тех, кто обожает подглядывать, истерить, закомплексованно прятаться или приковывать к себе внимание, кто онанирует или любит групповухи. Театр психологической постановки в замкнутом пространстве – это театр уродов во всём его великолепии, выраженном в конечном названии. Это общество в миниатюре. Известно, что на улице люди хмуры и не очень разговорчивы. Пребывая в состоянии связи с бессознательным, которая активируется под землёй, люди становятся не просто баранами, а контактными баранами. Эго, конечно, старается по привычке отгораживаться от коллектива насколько это вообще возможно, но подсознание уже начинает теснить основу личности и мы в ста процентах случаев замечаем довольно ощутимую активацию невербалики.
– То есть?.. – недоумённо спросил какой-то парень с пирсингом в носу, который строчил в своей тет-радке, пытаясь успеть за моими словами.
О господи, он не знает слово «невербалика».
Для наглядности я резко показал ему средний палец; его лицо изумлённо вытянулось.
– Самый простой пример невербального общения, – прокомментировал я свой недружелюбный жест, – одновременно я и объяснил тебе, что это такое, и показал, что я о тебе думаю.
Раздался смех.
Я посмотрел на часы. До конца занятия осталось меньше получаса.
– Некоторые психологи утверждают, что невербальный язык универсален и на бессознательном уровне мы способны его распознавать. Возможно, это действительно так, но почему же тогда никто этим не пользуется? Я отвечу: никому нет дела до того, какое выражение лица у его соседа и что оно скрывает. Общество учит не влезать в чужие дела. Все довольствуются границами своего собственного тела, и никто не вмешивается в дела остальных, пусть даже, казалось бы, сама судьба сблизила их в одном вагоне…
– То есть вы хотите сказать, – осторожно спросила Подлиза, – что мы должны специально вмешиваться в жизнь окружающих?
– А как можно вмешаться не специально? – с усмешкой ответил я.
– Я хотела спросить, не слишком ли это – влезать в чужие дела…
– Если не хотите в них вмешиваться – не станете тем, кем хотите стать. Вы или боитесь это делать, или просто влюблены в нормы морали. В первом случае я бы сказал вам: «расслабьтесь, люди обожают, когда их границы нарушаются окружающими!» Но если вы считаете, что делать это – значит перечить этике, то я скажу вам, что вы дура. Люди слишком глупы, чтобы хотеть, чтобы в их жизнь не вмешивались. Меньше всего на свете они умеют ею управлять, поэтому когда мы вторгаемся в пределы их Эго, мы лишь делаем им одолжение…
– …И ещё приятно самим себе?
Вопрос задала очень даже симпатичная девушка со средних рядов. Чёрт, я её с удовольствием трахнул бы, будь я не в положении преподавателя, ну и чуточку посимпатичнее. Почему я об этом думаю? Её вопрос был неплох. Я молчу, а они ждут ответа.
Я сел. А они почувствовали, что утёрли мне нос.
– Вы никогда не спрашивали себя, почему вы решили изучить психологию? Нет? Открою вам тайну: потому что вы все ненавидите самих себя. Вам это потом, на тренингах скажут. Лишь человек, склонный к саморазрушению, окунётся в мир познания души. Вы не собираетесь помогать остальным – вы хотите убить самих себя, расправиться со своим нутром, но не знаете к нему ключа. Оно бесит вас, потому что не даёт нормально жить, зарабатывать на хлеб или всё нудит о том, что пора бы уже слезть с маминой шеи… Да, трудно жить с грузом подсознания, – едко ухмыльнулся я. – Знайте: больше половины из вас никогда не станут психологами. Двое или трое, возможно, покончат с собой. Вы не разберётесь со своими проблемами, а погрязнете в них ещё больше, загонитесь над ними и будете сходить с ума. Ваш характер будет помехой на дороге к успеху, потому что он не даст вам перепрыгнуть через самое важное препятствие – через самих себя. Вы все влюблены в себя – и я, конечно, ценю это, потому что в ином случае вы любили бы окружающих или даже меня – а мне это даром не надо. Я съем вашу любовь, а потом съем вас самих. Некоторые из вас влюблены в себя настолько, что боятся выйти за пределы своего Я. Это как фригидность: в тебя пихают, а тебе хоть бы что. Вы боитесь преодолевать себя, потому что боитесь одним прекрасным утром проснуться без частички собственного Я. Это заслуживает понимания. Но не моего. Я, в отличие от вас, не боюсь атаковать других, не боюсь выходить за пределы своих границ – и так я выживаю и приобретаю новое. Мне плевать на целостность Эго, я пополняю его из тех источников, из каких посчитаю нужным. Я влезаю на чужую территорию не как тихий шпион или заговорщик – я вторгаюсь подобно самому агрессивному оккупанту, с артподготовкой и ковровым бомбометанием. Я занимаюсь мародёрством и насилую трофейных женщин – так я укореняюсь на занимаемом пространстве и подавляю сопротивление. Да, отвечу на твоё возражение: это приносит мне удовольствие. Что ты на это скажешь? – я обратился к той красавице, которая подумала, что поставила меня в тупик.
– Ну… наверное мы всегда возносим в ранг удовольствия то, чем занимаемся.
Чёрт, а она не тупа.
– Девушка, кого вы видите по утрам в своём зеркале?
– М-м-м, себя… – почувствовала она подвох.
– Правильный ответ – дурочку, – все напряглись, кто-то улыбнулся. – Твои слова словно вычитаны из какой-то уличной книжонки! Ничего мы не возводим ни в какой ранг. По крайней мере сознательно – точно нет. Если я, например, возьму за привычку выносить по утрам своё говно в ладошах на улицу – то наверняка что-то во мне рано или поздно научится ловить от этого кайф – как в точности оно же подтолкнуло меня вообще делать это. Но если я заставлю кого-то делать так же – то вряд ли он «возведёт это в ранг удовольствия», ясна разница? Я могу научить вас варварски проникать на территорию чужого сознания и копошиться в его тёмных шкафах. Но если вы не научитесь делать то же самое с самими собой – то о какой психологии, и о каком удовольствии идёт речь? Удовольствие вообще, уж если вернуться к нему, – это химический процесс. Адреналин и кортизол понижаются, а дофамин мягко полизывает твои извилины изнутри. Когда я унижаю сорокалетнюю идиотку, желающую пригреть свой средневозрастной зад на моём месте, я не испытываю того же чувства, что и от секса с её дочерью. Когда я с головой ныряю в мир очередного идиота – это уже другое удовольствие. Это не чувство бога, и не чувство, сравнимое, например, с тем, как ты первый раз потрогал женскую грудь. Ты словно прочитал интересную книгу – вот с чем это можно сравнить.
– То есть, – влезла Подлиза, – всё-таки люди интересны, так что ли?
– Книги интересны. Свежие страницы приятно пахнут. Обложка всегда интригующа. Сюжет? Всегда известен через пять первых страниц. Конец везде один и тот же. Миниюбка не всегда говорит о развязном поведении, но позволяет увидеть те ножки, которые ты непременно можешь закинуть себе на плечи – оп-па – и на седьмой странице чтива так и происходит!
– Так чему же мы тогда должны научиться? – нетерпеливо спросила Красавица.
– Читать!
Все начали перешёптываться. До конца осталось ещё десять минут. Надоело, им нужно последнее напутственное слово.
– Запомните: жизнь всегда требует от нас очень многого и редко что даёт взамен. Мне кажется, что высшая справедливость заключается в том, что никакой справедливости не существует – ни до, ни после смерти. Богатый будет рождён для богатства, бедный – для бедности, талантливый – для творчества, бездарный – для серости. Наш путь предопределён наличием других путей: нам просто нужно найти такую дорогу, чтоб не пересечься с остальными. Я не хочу никого учить, я лишь говорю о жизни. Вам никогда не стать мной, мне никогда не стать вами. У каждого из вас, я поспорить готов, есть такая история, что я со своими рассказами о тяжёлой судьбе могу тихо постоять в уголке. Вот у тебя, может быть, в пять лет умерла семья, тебя изнасиловал дедушка, ты рос на улице и так далее. Лично я рос в семье с умеренным достатком, никогда не знал нужды, брал от жизни всё, что мне нужно – не больше и не меньше. Трагедий и потрясений не знавал, не был никем растлён и жил на деньги родителей до двадцати лет. Тот человек, которым я сейчас являюсь – я сам его сделал. Сам слепил, наладил и запустил. Мне помогали лишь тем, что не давали упасть – но упав, я уверен, что я непременно поднялся бы… или не поднялся бы – никто уже точно не знает. Многие любят говорить, что тяжёлая жизнь рождает гениев, а я считаю, что зачастую она порождает уродов, – я окинул взглядом аудиторию и увидел знакомое лицо. – Занятие окончено!
Ещё с несколько секунд сохранялась тишина, а затем все быстренько собрали свои вещи и всосались во входную дверь. Я видел, как они шептались, бросали на меня странные взгляды и отводили их, едва я перехватывал их подобно истребителю. Подлиза сохраняла виновато-удивлённое выражение лица; Красавица выглядела самодовольной, словно знала, что я мысленно раздел её пару раз. Говорят, девушки умеют чувствовать, когда на них так смотрят. Все они различаются лишь в том, чем они отвечают на такие взгляды. Подлиза бы зарделась, а Красавица уже привыкла.
Она вышла из аудитории последней – в тот момент, когда я устало закрыл лицо ладонями. Маленький фокус – раскрываю ладони через секунду – и помещение пусто. За исключением одного знакомого лица, на присутствие которого я в течение всего занятия не обращал внимания.
Вячеслав Александрович Гуров. Зав.кафедры.
– Опоздал на сорок минут, – покачал он головой вместо «добрый день» или просто «здравствуй».
– Ах да, я вас и не заметил, как вошёл… – соврал я.
– Ты точно читал мой вариант лекции? – он пересёк аудиторию – всё то время, что шло занятие, он сидел в самом её дальнем углу – и встал рядом с моим столом.
– Да, кажется, я ошибся с трактовкой пары ваших предложений, но…
– Ты устроил из лекции балаган, – сурово прервал он меня. – Это было похоже не на распланирован-ный учебный график, а на скульптуру Эго, красующуюся на том месте, на котором должен был быть преподаватель, то есть ты!
– Можете меня уволить, – безразлично парировал я, – но согласитесь, что стиль у меня есть.
– Если бы мне нужен был твой стиль, то я бы прошёлся с тобой по магазинам. Мне нужен преподава-тель. Им нужен преподаватель. Преподавай то, что написано в учебном плане!
– Я их заинтересовал, – упрямо твердил я.
– Мартышку можно заинтересовать бананом, – ответил зав.кафедры.
– Неужели вы хотите, чтобы я затирал до дыр учебные методички, а затем полировал их мозг этой заумной бредятиной? Я, конечно, не совсем опытный воспитатель, но я знаю, что им нужно, и стараюсь дать им это. Шок-тест они уже прошли. Дальше пойдёт усвоение практического материала.
Гуров махнул рукой.
– У тебя светлая голова. Но ты иногда перегибаешь палку.
– И я могу контролировать себя. Если я почувствую, что я перешёл черту, я остановлюсь.
– Тогда, думаю, на этом первом курсе мы можем ставить крест.
Это значило «да».
____

Старые и заслуженные профессора так и одержимы манией найти себе преемника – то есть новенький сундучок для всех тех знаний, которые они успели скопить к своему возрасту.
Гуров был нашим Фрейдом. Его чтили и уважали все, и не только в России.
Надо сказать, что я не первый студент, занявшийся преподавательством под его патронажем. Он любил выискивать таланты и давать им сделать первые шаги на дороге большой жизни. Он много давал и многое требовал. Поначалу я воспринял его предложение не в серьёз:
– Вы хотите, чтобы я вёл группу? Читал им лекции и делал вид, что мне интересно их дальнейшее развитие? – заносчиво говорил я.
– В тебе велика тяга к удовлетворению, – он всегда любил «открытый анализ» во время беседы, а меня (ну и некоторых других людей) это сильно бесило, – и я уверен, что твоё эго поощрено моим предложением. Но ещё больше, чем зарабатывать деньги лекциями, ты бы хотел самовыразиться и воздействовать на других людей. Ты стремишься выйти наружу, а не запереться в самом себе.
– Я социопат, – скорчил я глупую гримасу.
– Ты дурачок, ты жить не можешь без людей. Ну так как, возьмёшь первый курс?
– Считаете, что я хороший кандидат в учителя?
– Считаю, что тебе есть, что им передать, – пожал он плечами.
____

– Что ты делал вчера? – спросил меня Гуров добродушным тоном.
Мы вышли из опустевшей аудитории и спустя несколько минут были в его кабинете, завешанном ди-пломами и фотографиями. На одной из них, чёрно-белой и слегка выцветшей, были запечатлены он и сама Анна Фрейд. Среди психологов считалось высшим благословением побыть на кушетке у самого Фрейда или его ближайших учеников. Не была исключением и его дочь. Так что эта фотография была круче всяких гарвардских дипломов (которые у него, впрочем, тоже были).
– Переживал по поводу предстоящей лекции, – откровенно соврал я.
– Понятно, не буду спрашивать. Скажи мне, что ты собираешься дать им? Какие знания? Ты хотя бы представляешь, как они тебя восприняли?
Самовлюблённым идиотом – вот как, это же естественно. Я изгалялся перед ними и так и эдак, разве что не станцевал перед шестом.
– Красавица точно запала на меня, а Подлиза наверняка ни разу не засомневалась в моей компетентности. А идиот…
– Идиот? – вежливо и заинтересованно переспросил меня Гуров.
– Ну тот парень, который не знал, что такое невербалика, – пояснил я, – он… он идиот. Первый кандидат на отчисление – это на мой взгляд.
Гуров устало вздохнул.
– Ты даже не знаешь их имён!
– Конечно, это же было первое занятие!
– Ты неисправим. Я вообще дождусь от тебя серьёзного отношения к делу?
Но знаете, почему он будет терпеть мои выходки? Потому что ему самому понравилась эта лекция. Я видел его реакцию на каждое моё слово, произнесённое там, в аудитории. Он довольно улыбался – как улыбаются учёные-генетики, глядя на то, как их модифицированная акула-мутант кромсает НАТОвские подлодки. Он не был в числе тех акушеров, которые наблюдали за моим триумфальным появлением на этот свет, но сегодня он наверняка почувствовал себя моим духовным отцом. В его глазах читалась эта романтическая дрянь.
Он поступил очень великодушно, взяв меня на эту работу.
Такие люди, как он, вообще всегда поступают из самых добрых побуждений. Доверяю ли я ему? Я знаю одно: таким людям в принципе нельзя доверять в полной мере. Не только потому, что он мой начальник, наставник и координатор, но и потому что он прежде всего психолог. Он смотрит на тебя и на любого другого человека не так как все.
Вот как вы смотрите на других? Как правило, безразлично. На красотку в метро, понятное дело, с интересом; на бомжа вообще не будете смотреть и так далее. Одним словом, оттенок вашего взгляда зависит от конкретной ситуации. У Гурова же всё не так. Он всегда и во всём видит потайной контекст и – самое главное – он, словно автомеханик, видит дефекты вашей души и моментально ставит перед собой цель: починить её, исправить. Психологи считают, будто они лучше других знают этот мир. Нет, они не говорят об этом открыто, но поверьте, они так считают. Они в это верят.
На самом деле, сколько бы они не изучали людей, они прежде всего изучают самих себя. Кто-то из них влюбляется в патологии и наблюдает за дурачками и даунами, кто-то вбивает в свою голову гуманную идею и пытается распространить её через книги, а кто-то просто пишет романы на основе своей словоблюдской практики с невротичными пациентиками и знай себе зарабатывает этим на жизнь…
Гуров многих лечил, консультировал, направлял по жизни. Он из тех людей, которые знают себе цену и не стал бы иметь со мной дело, если бы думал, что не сможет выжать из меня что-то или сделать меня лучше, я знал это.
Комплекс бога или дьявола – две основные проблемы психологии и психологов.
– Как твои дела? – и мы переходим к моим проблемам…
– Вы же знаете, что я не люблю это обсуждать, – эти слова были искренни.
– Ты вчера выпивал?
Только немного смочил горло.
– Здравствуйте, меня зовут Антон Земский, и я… я алкоголик, – издевательски-театрально пустил я слезу. – Ах, так мы не на собрании, – Гуров весело хмыкнул. – Честно, я просто не выспался. Давайте на этом и закончим, у меня нет денег на оплату консультации с вами, – ершисто закончил я.
– Если честно, мне понравилась твоя лекция, – вдруг сказал Гуров.
– Ага, вы решили подкормить моё самолюбие?
– Не заполняй разговор проекциями, у нас же просто светская беседа. Нет, честно, лекция была хороша. Думаю, ребята мало чего узнали о психологии, но о своём преподавателе… Первая встреча – и такая мощная самопрезентация. Очень грамотно, надо сказать. Ты устроил им введение в профессию, описал её и избавил от надуманной романтики, которой они наверняка забили свои головы…
– Это же первый курс, – согласно кивнул я, – конечно, они все уверены, что психология – это умение управлять, влезать в голову, менять и преобразовывать – этакий инжеренинг мозга. Я старался поубавить их спесь.
– И ещё ты набирал рекрутов в свою личную гвардию. Сволочизмом и бесстрашностью ты покорил дам, – продолжил Гуров, – прямотой и остроумием – парней…
– Да, – прервал я его, – осталось назначить график: по чётным дням я буду спать с парнями, по нечётным – с девушками.
Гуров сложил указательные пальцы у губ.
– Одна из девушек тебе определённо понравилась.
– Или парень, – прикололся я и тут же сменил тему: – у вас возникал когда-нибудь контрперенос к какой-нибудь симпатичной пациентке? – я пошёл на дерзость. – Вы хоть раз ловили себя на мысли о том, как было бы здорово раздеть её прямо на кушетке, или не раздевать, а прямо спустить с себя штаны, дать ей потрогать свой…
– Кхм-кхм… Мне семьдесят лет! – это была притворная обида.
Хотя я определённо перешёл рамки допустимого.
Улыбнувшись, он продолжил:
– Хотя твоя сегодняшняя лекция дала мне понять, что меньше всего тебя можно урезонить чьим-то возрастом или статусом. Касаемо твоего вопроса… Конечно, у меня в практике всякое бывало. Но пациентка и студентка – это разные вещи.
– Не переводите стрелки, – ответил я уставшим тоном.
– Пациентка платит тебе деньги, она ищет помощи и утешения. Контрперенос означает, что ты не справляешься со своими прямыми обязанностями и саботируешь терапию. Если же ты желаешь студентку, то это означает, что ты вовсе не осознаёшь свои обязанности. А это плохо.
Третий тип психологов – в отличие от богов и дьяволов – учит жить других, а сам просто старается жить на полную катушку.
– Так вы спали с пациентками?
– Бывало, – уклончиво и спустя пару секунд отозвался Гуров.
Я присвистнул.
– В Америке за это лишают лицензии и сажают, – наставительно сказал я.
– А у нас это не оглашают. С другой стороны, если ты переспишь со студенткой, то это не сможет ос-таться тайной – чувствуешь разницу?
– Да. Ясно. Великий соблазнитель приструнён и остановлен. Урок окончен?
– Хорошо, можешь идти, – во взгляде Гурова чувствовалась неудовлетворённость итогами беседы. Но удерживать он меня не мог, не было повода.
Всегда ли наши беседы превращаются во взаимное наступление друг на друга? Бывало и хуже. По иному и быть не могло: два человека, один из них сертифицированный психолог, второй – подающий надежды и на сто процентов уверенный в том, что он психолог… Чего ещё ждать от их диалога? Идиоты беседуют о погоде; самодовольные идиоты – о тонкостях своего самодовольства.
Уходя из его кабинета, я в очередной раз удостоверился в старой доброй истине: всеведение психологов преувеличено. Это байка общества, реверанс от баранов в сторону тех, кто хоть что-то знает. Эта фраза: «ну ты же психолог» словно перефразировка «ну у тебя же есть супер-мозговой квантовый излучатель, который может заставить всех подчиняться тебе!». Ждать от знатоков тонкостей человеческой души великих провидений в этой сфере – это то же самое, что и надеяться на честность проститутки.
Я не сравниваю Гурова со своей матерью, но к нашим с ним отношением подходит вот какая мета-фора. Мать растит ребёнка и до тех пор, пока ему не исполнится пятнадцать лет, уверена в его святости и красоте. Потом она неизбежно узнаёт, что он пьёт, курит, удачно занимается сексом и ругается самым непристойным образом на советскую власть. Так же и все остальные – и психологи в том числе: они холят и лелеют лепесток надежды в душе ближнего своего, привязываются к нему, даже дают имя и строят для него великие планы – до тех пор, пока с теневой стороны лепестка не приползает жадная гусеница и не поедает все те благостные солнечные лучи, что посланы окружающими на его светлую и зелёную поверхность.
Труд неблагодарен. Жизнь неблагодарна – всё как всегда, одним словом.
____

– Главная моя мысль заключается в том, – говорил я студентам посредине лекции, – и я буду подво-дить вас к этому: что никто ничего не знает ни о ком. Прав тот, кто думает, что все идиоты и что сам он идиот. Ошибаются те, кто думают, что они самые классные, а все остальные не просто идиоты, но идиоты, которых можно просто прочитать, как книгу. Если вы будете думать так, то первый же обратившейся к вам за консультацией человек преподнесет вам под конец сюрприз в виде ледяного душа на вашу светлую головку – и весь остаток своей жизни вы сами проведёте в нескончаемых консультациях.
Красавица встряла в мою тираду:
– Но вы сами ведёте себя так, словно вы знаете всё и вся; словно вы и есть тот самый «самый класс-ный», который так плохо заканчивает, – на её лице была самодовольная ухмылка.
– То, что я о себе думаю, не столь важно. С другой стороны, ты сама бы хотела думать точно так же, вернее, ты уверена в том, что таковой же и являешься. И встряла ты в мою речь потому, что я только что самым нехорошим образом отозвался не о ком-то гипотетическом, а о тебе самой. Мой тебе совет: прекрати защищаться, или я тебя раздавлю.
Она поёрзала на стуле и не стала отвечать.
– Говоря о таких, как наша Красавица, – бесцеремонно продолжал я, – я должен расшифровать вашу главную ошибку, о которой я говорил. Когда я сел в сегодняшний троллейбус, я сел в него с мыслью о том, как я всех ненавижу, и как неплохо было бы похмелиться – заметьте: вряд ли на моём лице была самодовольная мина «я вижу вас всех насквозь, сволочи!», потому что никого я не вижу насквозь. Я знаю лишь, что есть некоторые общие черты, среднестатистические законы социологии и ещё то, что женщина и мужчина, помещённые в замкнутое пространство, рано или поздно задумаются о сексе или даже займутся им. Вы говорите мне о том, что я веду себя, как «самый классный», а я отвечаю вам, что это во-первых, неважно, а во-вторых, это – ваша пища, которую вы сможете захавать, если научитесь анализировать и читать. Когда смотришь на людей – когда я смотрел на них в том самом троллейбусе, – я включал этот анализ лишь по отношению к единицам, а не устроил произвольную ковровую бомбардировку. Картина человеческой личности начинает проясняться лишь тогда, когда начинается само действо, когда действующие лица выходят на сцену и начинают обмениваться репликами. До этих пор я не могу сказать, что я досконально знаю вон ту стерву и вот этого придурка. А у таких, как наша Красавица, всё именно так и происходит, то есть они уверены в своём всеведении. Они подходят к неизвестной задачке с готовым ответом и под конец сильно удивляются тому, что решение не подходит. А я спокойно жду момента. Я не люблю лезть людям в голову – но стоит им произнести свои первые слова, сделать знаковый жест или состроить определённую мину – как я тут же нападаю на них из засады. Можете называть это рефлексом. Чтобы лучше всего слушать и наблюдать, нужно быть постоянно готовым к тому, что рядом в любой момент может разорваться граната. Боги стали богами только потому, что они умели наблюдать и не участвовать в постановке. Звучит забавно, да? Кажется, что зритель вовсе не управляет спектаклем, но, однако же, он может в любой момент уйти со своего места – и всё тут же прекратится, сцена исчезнет…
– Для него, – заметила Красавица.
– Чёрт, ты загубила отличную метафору! – нужно было назвать её Стервой. – Дальше я хотел приба-вить, что спектакль неизбежно закроют из-за непопулярности и плохой продажи билетов.
– Но в чём смысл-то вашей метафоры, нам не понятно!
– Прекрати, или я начну звать тебя Стервой! – напыщенно прикрикнул я.
Кто-то хихикнул, затем все успокоились.
– А смысл в том, – медленно и очень серьёзно продолжил я, – что всё заканчивается, стоит вам только отвернуться и заткнуть уши. И даже неизбежный факт покупки дорогостоящего билета не избавит вас от возможности оборвать всё и уйти. Закончить спектакль. Да, для себя. Но вы никогда не узнаете, сделали ли вы что-то для других. Зато вам точно дано знать, что вы сделали для себя.
– Но… но мы же учимся психологии, – неуверенно сказала Подлиза.
Я вздохнул.
– Это эго-наука. Тут всё для себя.
Вот в чём смысл…





Глава 2

Давайте ещё немного поговорим о моей жизни. А там, может быть, и о вас немного скажу… Как через свою жизнь можно вывести что-то о жизни всех остальных, спросите вы? Ну здрасте, вы же каждый день занимаетесь этим! От недостатка ума и высшего психологического образования вы не находите ничего лучшего, чем измерять всех по себе-любимому, так чем я хуже? Я умный и звание психолога ношу не просто так (типа как вы любите говорить: «она воспитала троих детей; она – психолог» – и по хуй, что один из детей наркоман, второй – вор, третий – имбецил).
Итак, я обыкновенный человек, и потому, говоря о себе, я говорю о вас. Так что вот вам на заметку: я ещё что-то понимаю в этой жизни, а вы все – тупые олухи.
Теперь конкретнее.
Вообще нам, людям, свойственно гадить в своей собственной жизни самым бессовестным образом.. Хотя мы называем это как угодно, но по-другому: «становлением», «созиданием», «планом на жизнь» и так далее.
До тех пор, пока у тебя за спиной стоят те люди, которые считают своим долгом заботиться о тебе, ты ещё находишься в относительной безопасности. Друзья, родители или любимые – так мы их назы-ваем – обычно успевают выхватывать из наших рук мыло и петлю, в которую мы ежедневно стараемся нырнуть по своему эгоистичному самодурству. Они жалеют нас, ругают, воспитывают – одним словом, стараются удержать нас в какой-то стабильности, а мы постоянно стремимся к распаду.
Мы удовлетворяем себя в определённой мере – и в зависимости от этой меры очерчиваем границу с обществом. Чем она чётче, тем меньше контрабандистов проникнет на территорию твоего эго. У обычных людей она полупрозрачна – у них много друзей (близких и не очень) и просто тех, ради кого они, как они считают, могут «отдать многое».
На самом деле мысль о том, что ты способен жить ради кого-то достаточно долго – это самый банальный самообман. Все рано или поздно оказываются в одиночестве – как все живут ради самих себя. Некоторые частички нашего эго мы, конечно, способны не прикармливать в течение достаточно долгого времени – отдавая эту сэкономленную энергию на корм дружбе или браку. Но рано или поздно этот изголодавшийся кусочек эго взовёт к надобности удовлетворить свой стопроцентный рацион – и это будет конец жизни лицемерной и начало жизни для себя. Только вот в этой жизни вы будете один. Всем рано или поздно это суждено, но кто-то начинает такую жизнь лишь на смертном одре – начинают и тут же заканчивают, – а кто-то уже в светлой юности «доходит» до этого. Первые прожили жизнь зря, последние – будущие самоубийцы или социопаты-преступники.
Тут не существует баланса, как не существует ничего «золотосрединного». Ты живёшь для чего-то, но умираешь ни с чем. Жизнь для себя вполне логична, но она – самое страшное табу лишь потому, что смерть после такой жизни кажется не такой уж страшной. Теперь, когда ты дошёл до крайней степени эгоцентризма, она стала интересной, занятной, возможно, даже привлекательной, но не страшной. Ты не испытываешь к ней ровно никаких чувств – как к своей бывшей девушке, которая оказалась бревном в постели. И это опасно – и общество учит жалеть, таких людей, называть их больными, лечить и изолировать от остальных. Дабы другим от них не передалась в виде воспитания эта антисоциальная зараза наплевательства к смерти, на страхе к которой строится всё вокруг.
Таких людей часто путают с теми, которые говорят, что они презирают смерть. И в обществе принято называть их героями. Но это защитная обманка культуры. Ведь презрение – это всего лишь сверхкомпенсированный страх; поросячий ужас. Это то же самое, что подозревать в бывшей подруге-бревне нераскрытый сексуальный опыт – и до конца жизни убиваться из-за того, что ты его так и не рас-крыл…
Те, кто не боятся смерти, опасны для общества.
Жить для себя, значит знать ценность жизни. Гуманист, живущий для окружающих, не знает ни стои-мости, ни смысла, ни цели существования. Он должен умирать в страшных душевных муках – потому что его однозначно разорвут на части самые страшные противоречия, рождаемые неоднозначностью бытия. Он сойдёт с ума от того, что так и не узнает ответов на вопросы о том, есть ли жизнь после смерти, есть ли любовь, есть ли бог… Такой гуманист – а это восемьдесят процентов населения – это ноль без палочки. А к чему вообще задавать такие глобальные вопросы?
Жизнь для себя – это жизнь в чётких границах, жизнь, лишённая неприятных сюрпризов. Люди не доводят до добра, потому что ты не можешь знать наперёд их цели и намерения – их граница расплывчата, даже если она тверда, потому что это их граница – не твоя и ты не можешь её контролировать.
С течением времени ты видишь, как окружающие тебя люди меняют свою сущность.
Они сначала павлины – и ты любуешься их перьями и нежишься в свете их неописуемой красоты.
Затем мы видим в них львов и ищем в них защиты и укрытия.
Львы со временем становятся хромыми осликами, которые требуют нашей о них заботы. Мы для них и зонт и сухая пещера на время дождя.
Но вот ты понимаешь, что этот человек поселился в тебе и, возможно, не даёт идти дальше, отнимает у тебя силы и тепло.
Ослик обращается в хитрого лиса, а затем – в змия и круг превращений оканчивается, наконец тем, что этот человек и вовсе умирает для тебя, а ты тратишь остатки сумерек жизни на то, чтобы стереть егох следы с пола…
Любой ли павлин обращается в конце концов в змею? Любая, скажу я вам, жизнь оканчивается моги-лой. Почему, глядя на разукрашенное оперение птицы, мы не находим подвоха; почему мы не понимаем, что она пытается уверить нас в том, что у неё множество глаз, почему нас это не наводит на подозрения?
Зачем мне думать о других? Зачем мне заботиться о том, как живут люди в доме напротив, зачем мне подавать милостыню бомжу, зачем мне молиться тому, кто сам не считает нужным заботиться обо всех них, хотя и должен – исходя из своей должности? Ну вы поняли, о ком я.
Люди лицемерны, бог лицемерен вдвойне. Если он не прочь допустить смерть человека только потому, что кто-то из злого умысла, например, положил его носок в гроб к покойнику (я уж молчу про магию вуду!) – то зачем мне такой бог? Если он мне и нужен будет – то только вместе с книжкой по способам его заговорить и контролировать, ведь кроме носков в гробу должны же существовать и иные шаманские девайсы! Например, положил пустую бутылку в купель со святой водой и там – хоп! – очутился вискарь! Хотя это уже вопрос из разряда фантастики и крайней степени богохульства.
Возвращаясь с небес на землю, скажу, что жизнь несправедлива, и я не собираюсь никому подавать обратный пример – потому что она в добавок ко всему ещё и слишком коротка для того, чтобы тратить её на демонстрации всяких глупостей.
Может, нам вообще стоит прекратить думать о богах и начать уже налаживать свою жизнь? Действи-тельно, чем впустую думать о справедливости – лучше перевешать сотню педофилов и убийц, и закрыть уже этот вопрос; чем думать о добре и зле – лучше жить в рамках Уголовного кодекса; чем думать о жизни после смерти… Нет, тут ничего не придумаешь. Первые два пункта ещё в принципе осуществимы – тут и никакой утопии не надо придумывать (в той же Европе все уже несколько веков так живут), а вот с последним выходит неувязка. И это не от того, что я просто не могу придумать, чем бы вас занять вместо рассуждений о загробном бытии. Вам просто всегда будет это нравиться – вот и всё. Нравится думать «ах, что же будет после того, как я…» Ну ничем это не заменишь, подавай вам тайны!
Знаете, почему люди часто рассуждают о том, что останется после их смерти? Потому что им не хочется верить, что их жизнь прошла просто так. Из-за этого они выращивают детей: не для их хорошей и счастливой жизни, а для того, чтобы они были памятниками им, родителям. Они пишут книги не для того, чтобы научить чему-то читателя, а для того, чтобы читатель помнил их имя и воспевал его. Они жили как все, и посмертный портрет для них – однообразный пейзаж кладбища. Земля и пепел уравнивают всех, независимо от звания и наград.
Самое смешное – что вы меня не понимаете, но вы упорно восхищаетесь героями вроде меня. У вас слюни изо рта текут при виде того, что я могу себе позволить. Вы мечтаете хоть о крупице той жизни, что есть у меня. А что у меня такого есть, если рассудить по-честному?
ДА НИЧЕГО!
У меня есть я.
У меня есть однокомнатная съёмная квартира, ноутбук и холодильник, забитый едой и алкоголем.
У меня периодически есть секс и приходы от наркотиков, употребления которых я не стесняюсь. И то и другое я нахожу на улице, по которой вы ходите с мыслями о том, как дожить до завтрашнего дня.
У меня есть друг, который бесплатно достаёт мне то, за что нас обоих посадили бы, если б поймали.
Другими словами, у меня есть всё то же самое, что могли бы позволить себе и вы сами. Но формула бытия для вас всегда сложна, хотя даже самые бездарные химики всегда предлагали варианты…
____

Диэтиламид d-лизергиновой кислоты [«ди-этил-а-мид дэ-лизергиновой кислоты»] –
LSD
Крайне сильный нейромедиатор и психоделик.
Не вызывает физической зависимости; риск психической зависимости при умеренном употреблении минимален.
Отличается от других психоактивных веществ тем, что не имеет универсальных эффектов, достигаемых после его употребления. На каждого человека LSD воздействует совершенно по-разному, причём существуют даже такие люди, которые ничего не испытывают даже после употребления дозы в пятнадцать раз больше пороговой (которая составляет 20-40 мкг). Достоверно известно одно: LSD полностью стирает границу между сознанием и бессознательным – что дало толчок к его использованию в психотерапевтических и религиозных целях.
Воздействие LSD влечёт за собой крайне разнообразную па-литру эффектов: от простого галлюцинирования с видением эле-ментарных геометрических форм и объектов, до переживания таких мистических опытов, как смерть и перерождение, обезличивание (изменение или «прекращение» Я-Эго), изменение чувства времени и пространства и т.д…
С помощью LSD учёные пытались лечить шизофрению и дру-гие психические расстройства. В религиозных практиках вещество использовалось с целью достичь просветления. Во многом благодаря последнему фактору, а также из-за распространения «кислотной лихорадки» в 70-80-х годах LSD был признан опасным наркотиком и запрещён к распространению и применению.
____

Ночь и я один…
Я не люблю включать свет по ночам и чаще всего сижу перед ноутбуком, который и освещает комнату тусклым белым светом. Прелесть одиночной жизни – её можно в любой момент прервать на мгновение, предавшись порыву заняться сексом или пообщавшись с кем-нибудь. Интернет тоже в счёт. Скайп и аська облегчили жизнь для таких, как я. Можно изрыгать свой словесный понос сутками, при этом не отрывая задницы от стула. Господи, мы деградируем…
По такому же принципу живут миллионы интернет-задротов, давным-давно придумавших свой язык, свои святыни, свою историю, и даже своё искусство (всякие мультики, которые теперь может сделать даже обезьяна с мышкой в руках!).
Я не сижу в ЖЖ и Твиттере, я не пишу о том, что у меня случилось за прошедшие двадцать четыре часа, потому что всю мою жизнь вы, онанисты от провайдеров, обязательно назовёте Унылым Говном, она вам неинтересна. Вам более интересны тупые, но откровенные дуры и дурачки, которые не стесняются писать «я подрочил» или «я страдаю от запора». А чего стеснятся-то, если полная анонимность кругом?? Ставь чью угодно фотку – и пиши что хочешь!!
Вы хотите быть такими же откровенными в реальной жизни, но вы трусы.
Иногда я зависаю в «Контакте». Ради бесплатного порно и «высокоинтеллектуальных» мультиков.
Если в голову что-нибудь приходит – что-нибудь стоящее – то я это обязательно записываю. Одна страничка, две – и так постепенно накапливается материал, который затем я выпускаю в свет, зарабатываю себе имя и имею возможность дальше жить так, как я и живу.
Я не хочу вливаться в сообщество девственников-интернетчиков, которые напрочь разучились общаться в самом прекрасном из миров – мире реальном. Вместо этого они зафрендили на своих аккаунтах всяких долбоёбов вроде никудышных дизайнеров, страдающих от скрытой гомосексуальности, а если и талантливых, то только в одном: в написании всякой дури по шаблону «тот-то и тот-то – говно».
В интернет уходят те, кто боится получить за слова по морде; в интернет уходят те, кто ни разу не трахал женщин. В интернет уходят и не возвращаются, потому что в нём всё, как во сне: никакой ответственности при миллионах свидетелях on-line.
А у меня в колонках – drum`n`bass, а в голове – каша.
На столе мой замечательный и самый лучший в мире демотиватор – медицинская справка о глиобластоме второй стадии в моей правой лобной доле.
Мне осталось ещё три года. Точнее, два. В последний год я уже, скорее всего, буду похож на овощ. Вот ведь как выходит: даже те, кто думают, что они живут для самих себя, редко осознают, что они контролируют лишь маленькую долю своей жизни – ту, которая мало касается мелочей обмена веществ и функционирования всех систем организма. Я могу залиться бутылём вискаря, закинуться дозой мескалина – но это не контроль над своими внутренностями, а скорее детское баловство и жульничество. Организм всё равно поставит тебя на место ранним утром – когда от головной боли ты будешь умалять кого-то невидимого о том, чтобы абстиненция прошла.
Когда ты много пьёшь, или куришь траву, у тебя создаётся искусственное впечатление того, что мир вокруг вдруг теряет свою акционерную стоимость; его индекс на биржевых торгах падает всё ниже и ниже, но тебя это не беспокоит, ведь ты по сути не вложился в его акции ни одной своей копейкой. И ты продолжаешь смотреть на то, как цветное вокруг тебя становится чёрно-белым, а мозг начинает думать во всё более прямолинейных тонах. Тебе больше не нужно всё усложнять, потому что ты больше не видишь смысла видеть вокруг себя сложные конструкции и дилеммы. Жизнь и смерть стали простыми и неинтересными. Хотя смерть осталась всё такой же привлекательной, и даже нарядилась в костюмчик посимпатичнее. Это потому, что когда жизнь стала прозрачной водой, ты увидел, что на её дне блестит чёрный нефрит неизбежности, который раньше был неясен и пугал тебя, но теперь лишь он способен пробудить в тебе интерес и эмоции.
Вдруг ты ловишь себя на мысли о том, что ты тупеешь. Агрессивный червяк сомнения поселяется в твоей душе и начинает отравлять её ядом сомнений, злости и паники. Ты вспоминаешь, что давно не ходил на тренировки, забросил учёбу или работу, что у тебя нет друзей, кроме бутылки или косяка.
В такие минуты уже не скажешь – уже даже не соврёшь – что ты счастлив, но беда будет заключаться уже в том, что совсем некому признаться в обратном. Ты одинок и чувствуешь неудовлетворённость – что странно, ибо ещё вчера ты говорил, что ненавидишь людей и мечтаешь о том, чтобы остаться наедине с самим собой. Ты обманывал себя – и так ты сперва дошёл до бутылки, а затем – до самоуничижения. Не веришь? Скажи мне, разве алкоголь не заменял тебе друга, когда ты говорил, что тебе не нужны друзья? Разве дым от косяка не щекотал твой мозг, когда ты говорил, что не хочешь получать удовольствия от жизни? Знаешь, иди рассказывай свои истории про одиночество в другом месте, ибо ты не одинок.
Нет: ты – душа извращённой воображаемой компании…
Ты подверг ревизии всё: человека променял на седативные и психоделические препараты, жизнь – на существование в четырёх стенах, которое ты прерываешь лишь изредка прогуливаясь до магазина и обратно. Я знаю, как ты любишь байку о том, что тебе нравится гулять по ночной Москве, но она скорее подходит в качестве воздушной закуски перед очередным глотком спиртного. Ты ходишь по городу, чтобы за занавесом его красоты найти мерзость и гниль – и это лишь раззадоривает аппетит к саморазрушению. А кто-то – представь себе! – получает удовольствие от иллюминации Кремля и прогулок по Александровскому саду. Кто-то берёт за руку своего друга – и погружается в блаженство жизни. Ты же хватаешь за руку свою извращённую фантазию и пускаешь её в безобразный пьяный пляс по полям каменного луга.
Ты ешь себя, начав с мозга. Это благородное занятие, окончание которого видится уже не за горами: ты сгоришь от изжоги, переваривая свои собственные извилины и в конце концов станешь идиотом. Достоевский писал о том, кого излечили и вытащили из мира говорящих бабочек в наш мир – и этот человек искал счастья в других людях. Ты же, поняв, что счастья нет, решил, что жить вообще не для чего – и приоткрыл форточку окна в морг.
В общем, идиот Достоевского закончил, кажется, тем же.
Хотя – и на этой фразе мы чокаемся стаканами – если нет счастья, то что есть? Боль, злость, страх и ещё есть люди, которые похожи на бочки для хранения информации и эмоций. Ты съел свой мозг и твой взгляд иссох, а горло всё так же влажно и потолок всё так же не виден за клубами дыма – хотя ты мог есть других людей полной ложкой. Познай мир молодым – и умри молодым. От занятий стариков либо сходят с ума, либо становятся стариками. Ты стал стариком. Брюзгой.
Психолог, твою мать…
Я всегда говорил самому себе: «Ты будешь удивлён, но всё это – есть твой путь к счастью. Ты не остановился на нём, не застрял и даже не добровольно встал, недовольно скрестив руки на груди. Ты, как и все мы, движешься дальше. Твой конечный пункт – дурдом или всемирное признание. Говорю о последнем не потому что ты талантлив, а потому что я люблю давать выбор из крайностей. Хотя ты умён. Все алкоголики умны; дураки – не пьют».
Забавно рассуждать о счастье, когда не знаешь, как оно выглядит, не можешь сходить в какой-нибудь музей человеческих эмоций и потрогать соответствующий экспонат, чтобы хотя бы понять, нужен ли тебе такой же.
Время идёт. Сухость – это заскорузлый панцирь опыта, которым ты неизбежно обрастаешь в течение жизни. Новый опыт – это всегда революция, к итогам которой привыкаешь лишь со временем. Переживаешь его и приобретаешь новые навыки и баллы. То, чего ты боялся раньше, сейчас уже привычная часть твоей жизни…
Вот через что я прошёл, когда узнал, что я очередной «онкологический». Вот вам все стадии сознательного умирания.
Поначалу всё было так: боль и отверженность. Ну, это у всех так. Потом всё стихло, и мерзость вперемежку с кровью вновь потекла по сосудам, подгоняемая буйным сердцем. Всё движется по спирали, конец которой мне известен. «Дурдом или всемирное признание»? Крайности хороши, потому что они позволяют провести между собой чёткую прямую, в которую в итоге и умещается весь этот мир. Они не цель.
В конце – всё равно смерть.
____

В тот день всё было так:
Я попал в больницу потому, что голова моя свербела подобно отбойному молотку, подчас не давая заснуть или сконцентрироваться на самой простой мысли. Нет, я не из тех, кто ходит по врачам при первой возможности. Я русский, а это значит, что я сам себе охрененный врач.
Неделя на анальгине и ибупрофене.
Неделя, в течение которой очень хотелось залезть на стенку или застрелиться. Неделя, в течение которой я понял, что что-то не так…
Обследование у ненавидящего весь мир участкового терапевта, потом кабинет невролога, а затем неожиданное приглашение на ковёр к онкологу в центре на Каширке.
И тут уже в принципе всё ясно…
– Антон, у меня для тебя не очень утешительная новость, – начал доктор наш разговор.
– Угу, – безразлично откликнулся я, потирая больную голову.
Раз оказался в онкологии, то, значит, он точно не о грыже со мной разговаривать засобирался.
– Пришли результаты твоей томографии, – монотонно продолжал врач. – Закупорки у тебя нет…
А они сперва искали микроинсульт.
– Зато, – продолжал добрый доктор-плохой гонец, – мы обнаружили крупную опухоль в правой височной доле. Это рак.
А я не догадался!!
– Судя по развитию событий и тому, что я вижу тут на снимке, опухоль достаточно агрессивна. Более-менее хорошая новость заключается в том, что процесс лишь на второй стадии…
Группа бесчувственных мясников в белых халатах собралась как-то на очередном своём собрании и разделила процесс смерти на стадии, оттенки и временные отрезки…
Что лучше, думал я: смертный приговор в суде, когда ты ещё имеешь приятное право злиться и ненавидеть всех, или тут, в больнице, когда у тебя нет даже формального повода осуществить «выход гнева»? Когда даже поводов злиться просто нету, а зато есть все поводы бояться боженьку и верить в проклятье, посланное с небес…
– Глиобластома? – спросил я, уставившись в потолок.
– Да, – рассеянно ответил доктор, – ты… м-м-м знаешь, что это, да?
– Кое-что читал, – внешне я был безразличен. – Так, для общего развития. Наверное, прямо сквозь воду смотрел, – и откуда во мне ещё берётся сарказм??
Стены не сдвигаются, дыхание в норме. Нет, я не в панике. Чёрт, хреново, конечно, что в голове растёт шишка размером с молодое яблоко, но куда уж деваться? Вот, наверное, и свершилось то, ради чего я был задуман всевышним кукловодом.
Плакать? – Зачем?
Жить дальше? – Определённо!
Эта нездоровая и очень бодрая жизнерадостность. Я её ненавижу. Но тот кабинет будто бы был ею обработан; или просто где-то рядом разбили пузырёк с человечностью и розовой любовью…
– Понятно, – повисла неловкая пауза. – Ты, наверное, не совсем понимаешь, насколько плохи дела, – хорошо, что доктор оставался в роли. – Опухоль не операбельна. Лечение – это ударный комплекс химиотерапии и облучения – и оно в лучшем случае даст тебе год, максимум два года жизни. Шансов на ремиссию… их, в общем-то, нет. Современная медицина ещё не знает, как лечить…
– Да-да, я знаю. Так какой график лечения вы мне назначите? Думаю, два года жизни – это очень не-плохо.
Раздражение пришло на смену тому, что в учебниках по сообщению хреновых новостей должно было называться «депрессией». Но и оно было какое-то ненастоящее.
А врач всё равно был на своей волне. Мне он вначале очень не понравился. Он словно был этаким ав-томатом по вещанию смертельных диагнозов: ни тебе поддержки, никакой надежды! Хотя, возможно, это он со мной так себя вёл просто потому, что я отреагировал на диагноз не так, как все. Он-то был создан под определённый тип советских людей, которые приходят все запуганные или гиперчувствительные к любым болячкам. Чаще всего это наверняка всякие маразматичные старушки и старички.
А тут сидит самоуверенный тип, реагирующий на всё пофигистически (а раньше говорили: «философски»). Конечно же, его нужно ввести в ступор, подвести к привычному для врача идеалу напуганного умирающего ягнёнка:
– Хочу предупредить, – серьёзно начал доктор, – ты уже взрослый человек и я вижу, что ты поймёшь. Лечение крайне агрессивно и болезненно. В народе ходит много легенд о химиотерапии, но выпадение волос – это лишь самое безобидное последствие. Тошнота, боль в суставах, слабость, затруднение дыхания, почечная и печёночная недостаточность… Мы установим тебе шунт, чтобы доставлять лекарство напрямую к опухоли. Периодичность процедур будет зависеть от результатов. Если наметятся улучшения – то раз в три месяца, если нет – намного чаще…
Я ухмыльнулся.
– «Улучшение» – это как? Это если на моих часах обратного отсчёта прибавится ещё несколько дополнительных месяцев?
Доктор заёрзал на стуле.
– Я имел ввиду положительную динамику. Под действием терапии опухоль неизбежно замедлит свой рост, а значит, и вредное воздействие на неповреждённые клетки мозга. Если замедление будет резким и продолжительным – то это и есть «улучшение». Головные боли будут случаться реже и её приступы станут не такими сильными.
Боль. Мы пойдём на всё, чтобы избежать её. Может, боль была главным двигателем эволюции? Она, а даже не голод или потребность в сексе.
Но у эволюции было время – на самом деле целая туча, херова прорва времени – а у меня? У меня оставалось пару оборотов годичного календаря, отрывая листы на котором я должен был сначала смириться, потом приспособиться, а затем – принять свою боль: ту, что трахала мой мозг сейчас и ту, что ещё обязательно придёт.
– Раз в три месяца… – задумчиво повторил я.
– В лучшем случае, – «добросердечно» поправил меня доктор.
Не хотелось тратить своё время даже на это. Здесь больница, здесь – не моё. Какие глупые мысли. Но я начинаю понимать, как хреново тем диким собакам, которых привязывают к будке.
– Не люблю я больницы, – упрямо ответил я. – Да и все эти последствия «химии»… Вы их так описали, что у меня аж желание пропало, – вяло улыбнулся я.
– Без терапии жить тебе меньше года. Считанные месяцы. Месяцы, в течение которых твои умственные, двигательные и иные способности будут резко ухудшаться под влиянием опухоли. Боли начнут учащаться и станут сильнее, а это несёт определённый риск. Знаешь, под влиянием боли человек может пойти на разное… Твой мозг будет медленно разрушаться. Твоя поражённая лобная доля отвечает за многое: память, воля, важнейшие аспекты личности. Вероятнее всего первой начнёт отказывать именно память. Возможны частые галлюцинации. Опухоль будет метастазировать, и в каком направлении – неизвестно. Если доберётся, например, до базальных ганглиев – то нарушатся двигательные и вегетативные функции…
Я откинулся на ножках стула. Мне как-то по-мазохистски хотелось продолжать слушать слова доктора, но одновременно с этим хотелось дать ему в морду или разбить в его кабинете что-нибудь… Он говорил о перипетиях угасания так, словно описывал увлекательное сражение или сюжет нового фильма.
– Вот тебе и выбор, – озвучил я свои размышления, – либо два года жизни и боль, и стеснительные процедуры, либо меньше года жизни и вероятность совсем скоро стать припадочным овощем.
– Есть ещё один вариант, – заговорческим тоном прибавил доктор.
– Я так и знал! – я чуть не рассмеялся.
Чёрт, неужели от облегчения?!
Я-прежний (я-здоровый) – что-то осталось от этого человека? Я представил, что передо мной сидел не врач, а кривое зеркало, в котором я видел своё отражение – такое, которое по задумке разработчиков должно было меня рассмешить или расстроить. Поменяться? Ни одно в мире отражение не заставит меня пойти на это.
Теперь, когда медленное угасание переключилось на пятую скорость и выжало форсаж до упора, я понял, что я цепляюсь за себя и своё сознание так, как это только было возможно. Фрейд называл это сопротивлением, Хорни – защитными реакциями... Это когда особенно сильные эмоции затеняются рационализациями или банальными аффектами вроде желания врезать по чему-нибудь со злости.
Через этого онколога прошло множество таких, как я – некоторые, может, даже умирали прямо у него на руках… И о чём они, интересно, думали в тот момент, когда им сообщали скорбную весть? Мне приятно считать себя уникальным – в той же мере, в какой уникальна любая другая человеческая тварь в этой природе – но при этом мне показалось, что все в такие драматичные минуты мыслят одинаково. На первом месте появляются навязчивые инстинкты самосохранения, а затем компенсации в виде отрицания, гнева и разнообразных сопливых чувств.
Господь-кукловод свидетель: все эти розовости не для меня – но это не лишает меня сомнительной надобности называться человеком.
А когда человеку дают шанс, он воскресает.
– Существует экспериментальная программа, – начал объяснять врач. – Исследования ведутся уже четыре года и показали неплохие результаты при сдерживании опухолей мозга на второй и даже третьей стадиях. Препарат называется Л-50. Он не может полностью освободить тебя от необходимости «хи-мии», но, принимая его, её потребуется проводить лишь раз в восемь-десять месяцев и не такими мощными порциями. Плюс не нужно будет делать дырку в голове: это лекарство способно самостоятельно проходить гематоэнцефалический барьер. Химиотерапия будет нужна только в качестве подстраховки от метастазирования раковых клеток по всему организму. Л-50 будет действовать в связке с «химией». По сути этот препарат представляет из себя модулятор иммунной системы. Он – что-то вроде злого дядьки тренера, который будет обучать твой мозг бороться с опухолью.
Я слушал его и медленно кивал.
– Но это не панацея, Антон. В любом случае лекарство – если оно сработает – даст тебе максимум те же три года жизни… Правда, соглашусь, три года, на период которых ты сможешь практически полноценно функционировать.
–… И ещё смогу побыть лабораторной крысой, – «весело» закончил я. – Вот только мне не нравится слово «если». Оно может не сработать – лечение?
– Мы, конечно, проведём анализы. Препарат очень чувствителен. В программу, например, не берут людей со второй и третьей группой крови…
– У меня первая.
– Да, я знаю. Это ещё не всё. Из списка возможных патологий необходимо исключить любую из всех известных нам коагулопатий или склонность к ним, потому что компоненты Л-50 могут спровоцировать нарушение некоторых факторов свёртываемости. Кроме этого нужно проверить кровь на динамику изменения уровня глюкозы. В препарат входит квази-инсулиновое вещество, что в сочетании с хронической гипогликемией способно устроить твоему организму инсулиновый шок – а это риск впасть в кому... Если результаты анализов будут хорошими – а проблем у тебя, вроде бы, не должно быть, – я определю тебя в экспериментальную программу. Будешь приезжать сюда в определённое время и принимать лекарство. Побочные эффекты, помимо описанных, конечно, незначительны, самый худший из них – сильные мигрени.
Я почесал затылок.
– Мигрень, – задумчиво повторил я. – Сейчас, знаете ли, тоже неплохо сшибает… Может, выпишите мне LSD?
Доктор хохотнул.
– С чувством юмора у тебя всё в порядке.
Конечно, я ведь умираю!
– Это значит, что всё будет хорошо, – бодро заключил онколог.
Нет, это значит, что Я УМИРАЮ!
Жалею ли я о том, что скоро умру? А жалеют ли люди о том, чего они точно никогда не обретут? Блондинки вожделенно смотрят на норковые шубы и «Кайены»; бездарные рэперы в подворотнях мечтают о широкой сцене; проститутки мечтают о вечной любви… Точно так же все рано или поздно сталкиваются с очевидной, казалось бы, мыслью о том, что бессмертие никому точно не светит.
Нет, я не жалел.
Жалел только о других вещах.
О том, что люди непременно начали бы проявлять своё гиперсочувствие, стоило им узнать, чем я болен. На самом деле люди в этой ситуации не меня жалеют. Они просто по своей природе до смерти боятся, что и с ними может произойти такое же. Это как похороны: пока на них не придёшь, и не знаешь вовсе, что смерть вообще существует…
Поэтому я решил для себя: никому не говорить. Даже матери. А зачем? Жалость – пища тех, кому в жизни недостаёт славы и удовлетворения честолюбия или либидо. Те, кто по крупицам собирает от окружающих сочувствие – это даже не несчастливые люди, а просто жалкие. Несчастливые встречаются тут и там, но мало кто из них жалуется окружающим, а если и жалуется, то делает это аккуратно – в рамках светской беседы или очередного сеанса пьянки с друзьями. Я ещё не хотел относить себя к таким.
Я жалел о том, что после Л-50 башка трещала, как после прямого попадания разрывной пули.
Добрый доктор сумел диагностировать очередной заштатный случай, сделать свою ежедневную работу. Он сумел надеть на меня шкурку бедного пушистого грызуна и качал в мои вены ту дрянь, которую ещё вчера испытывали на настоящих крысах. Он остановил опухоль – ура! – он врач-герой! Через три года меня не станет, и он сможет забыть очередного надоедливого пациента, который посмел не изобразить ни грамма страха при объявлении диагноза.
От меня останется только больничная карта в архиве, да моя книга. Хотя тогда, на приёме у доктора ещё рано было говорить о книге: её я придумал позже…
Слава богу, хоть боли были недолгими. Какая там смерть! Самая страшная в мире вещь – это не смерть, а боль.
Но слава богу, человечеству было известно, как с ней бороться.
____

Вновь ночь и вновь я один…
Тишина не придаёт сил и способна вдохновить лишь на самоубийство или стопку вискаря. Художест-венное мышление, оставляющее свои продукты на экране ноутбука, приносит облегчение лишь до определённой поры – затем на смену творцу в моей голове вновь приходит его величество всеуничтожающий эксперт, который кромсает всё то, что мерцает чёрными буквами на белом фоне в лоскуты, которые уже не хочется склеивать.
Две разноцветные желатиновые таблетки в паре сантиметров от не вписывающегося в картину бытия медицинского справочника, – это не парацетамол и не аспирин.
Честно говоря, полчаса назад этих таблеток было три штуки.
– Если вернуться к разговору о том, какой гадостью мы склонны отравлять свою жизнь, то мы должны признать, что существует несметное количество разных – дешёвых и не очень, опаснейших и не очень – методов. Многое зависит от человека и личности – многое, кроме целей. Цель у всех одна: сознательно – расслабиться; бессознательно – отдаться инстинктам, обрести удовлетворение. Люди могут говорить что угодно об этом: что они бегут от плохого настроения, хотят секундного веселья или беззаботности – всё не ради этого. Алкоголь, трава и наркотики – это ключ к подсознанию, надобность в котором просыпается в тот момент, когда сознание упирается рогами в тупик, путь из которого обязательно подсказала бы наша Тень, умей она говорить с нами напрямую. Я не оправдываю наркоманов и алкоголиков. Они бездарности. Но с другой стороны, их можно назвать и жертвами трюка подсознания, которое редко знает меру, но которому очень нравится общаться с нами. Стоит разок поговорить – и уже не отстанет. Если в этом общении роль телефонной трубки играет, например, психолог, то такая губительная зависимость называется «перенос»; если бутылка – алкоголизм. Это не значит, что зависимость фатальна. Всему рано или поздно приходит конец. Каким он будет, и от чего будет зависеть – это также интересный вопрос. Вариантов несколько: сила воли, страх и смерть. Первая вступает в игру слишком редко, последняя – лишает игру смысла. Страх – штука более интересная. Если ты – пропитый алкаш, или нарик со стажем, тебе известно, что это такое: что такое настоящий животный страх, который по-настоящему заставляет забыть о том, что ты человек. Я могу рассуждать об этом с известной долью уверенности – я ведь в конце концов умирающий. Представь себя в роли нарика, держащего в своих дрожащих руках последнюю таблетку, или шприц, на который он собирал, наверное не один день денег (воровал, занимал – не важно) и тут к нему приходит вот этот самый страх. Он вдруг отчётливо понимает, что почти умер, что вот она, смерть его. Это свыше всякого разума и души, это уже чисто природный инстинкт, который, среди всех остальных подобных инстинктов, безусловно не вы-травливается ни одним наркотиком. И что такой человек будет делать в эту минуту? Одно из двух: или всадит в себя последнюю дозу – с полным осознанием, что вот она, действительно последняя, финальный, так сказать, аккорд жизни, что вот «сейчас я её в себя всажу и умру уж точно – ну и чёрт с ним!» Так он поступит не от полного отупения, а скорее от нежелания жить, от презрения к самому себе. Или же – вот он, выход страха! – да, он может бросить. Представь себе, каким должно быть это чувство – если оно сподвигает согласиться на ломку и детоксикацию! Я знаю, что ты отдаёшь предпочтение силе воли, но, согласись, редко можно встретить тех, кто реально сам решился на это и бросил.
С кем я говорю?
– Я здесь.
Где??
А, за спиной!
– Давно ты тут? – нервно интересуюсь я.
– Да нет, но я застала начало разговора.
– То есть, до этого я разговаривал с кем-то другим?
– Нет, в комнате никого не было. Ты был один.
Я горестно вздыхаю:
– Я всегда один…
– Не притворяйся, тебе ведь нравится это. Ты сидишь так целыми днями, выбираешься на улицу лишь за едой и вискарём, ну и ещё на лекции. Если бы тебя это действительно угнетало – давно бы уже что-то поменял.
Я, кажется, понимал, к чему она клонит.
– Надеюсь, мы сможем обойти тот момент, в который я буду убеждать тебя в том, что люди не меняются и, наконец, поговорим о чём-то стоящем?
– Не меняются те, кто слишком слаб, чтобы измениться. Я знаю, ты думаешь иначе и всегда говоришь о том, что всё неизменно…
– Кажется, это слишком категорично… хотя, вполне в моём духе, – таким образом я сам себе доказывал, что эта девица просто плод моей фанта…
– Брось доказательства и не уходи от темы! Посмотри на свою жизнь с другой стороны: ты ведь принял предложение Гурова и начал читать лекции студентам – живым людям, к которым ты никогда – по твоим же словам – не питал особого расположения. Значит, что-то в тебе всё-таки изменилось…
Да ничего не изменилось! И уж точно не стало лучше.
– Да кто говорит, что что-то стало лучше?! Я хотела сказать, что люди ходят по тропе жизни – и ты не исключение, ты тоже не стоишь на месте. Может быть, это шагание по тропинке – и есть перемены? А значит, ты меняешься как ни крути. Но ты не любишь перемены и сопротивляешься этому факту.
– Не нагружай меня этим дерьмом, лучше разденься и ляг на кровать.
– Не-а, я тут не для этого! И у тебя ещё хватает ума предлагать мне секс?
– Ты же не думала, что общаешься с отпетым евнухом?
– Очень смешно. Честно говоря, я думала, что разговариваю с человеком, который не грузится от мыслей окружающих и всегда готов выслушать. Не слишком перевела тему?
– С секса? О нет, очень профессионально, у меня даже ничего не успело зашевелиться.
– Извини, я такая.
– Так всё-таки, что ты хотела мне сказать? Только честно.
– Я хотела сказать, что хочешь ты того, или нет, но ты всё равно меняешься…
– Так-так, я всё понял, понял! Что ты хочешь сказать на самом деле? Что мне нужно меньше пить, больше читать, гулять, общаться? – что?
– Поменьше глотай LSD. Это уже вторая таблетка за неделю – не многовато ли для того человека, который перед своим первым «приходом» – три-то месяца назад! – заявил, что это первый и последний раз?
– Я экспериментировал, – уклончиво ответил я.
– И эксперимент затянулся? А сегодня уже ты – что? Вновь принял «одну для расслабления»?
– Я же уже говорил об этом, не хочу повторяться.
– Ты болтал об этом не со мной, я же говорила, забыл? И речь была чересчур долгой и заумной – значит, не искренней… Помнишь, в детстве у тебя был воображаемый безымянный друг, с которым ты периодически общался – сначала редко, но потом всё чаще и чаще? Мне кажется, ты вновь разговаривал с ним, когда я появилась.
– Ну а ты-то чем лучше него? Меняешь темы, отвечаешь на вопросы, которые я не произносил вслух…
– Да, я ничем не лучше.
– Тебя тоже здесь нет.
И я вновь один…
Я не убеждаю себя в том, чего нет. Первое: у меня нет проблем, потому что рядом со мной нет людей в белых халатах, огромной капельницы или фигуры в плаще и с косой. От людей добра не жди, от капельниц и тёмной фигуры – тоже. А если ты видишь тёмные фигуры – то тебе вообще пора лечиться.
Второе: если я ещё способен думать и передавать свои мысли другим и если я ещё помню, как в тринадцать лет я первый раз попробовал онанировать – значит, я ещё тут и глиобластома не провела лоботомию моей лобной доле. И третье: я ещё могу смеяться и шутить. Если я уламываю галлюцинацию на секс и ещё способен посмеяться над этим, значит всё хорошо.
– И ещё это значит, что у тебя извращённое чувство юмора!
– Не суди, да не судима будешь, – улыбнулся я, – теперь ты всё-таки голая…
– Решила тебя подразнить…
Подсознание играет с нами в игры. Иногда они забавны.





Глава 3

Липкая лужа и жуткий холод. Колотит так, словно меня лупят палками. Не помню, что я делал вчера, чем закинулся… Хотя, сейчас уже нетрудно догадаться.
Иду к холодильнику, смутно понимая, где верх, а где низ. Пол то и дело норовит уйти из под ног. Чёрт, молоко кончилось, колы нет, пива нет, вода невкусная… Брррр, всё же надо промочить желудок…
Я спал на кресле. Почему я спал на кресле? В нём лужа чьей-то рвоты – может и моей. Чёрт, я весь в этом дерьме... Цвета мигают и немного тускнеют. Если бы в окне по небу расплылась радуга, я бы её тупо не заметил. Красок, конечно, хватало. Вот только мозг ими не наслаждался, а только загонялся от их вида ещё сильнее.
Беспорядок, разбросанные листы…
Мокрым полотенцем обтёр тело. Чище не стало, зато я почувствовал вонь. Нужно было принять душ. И чистое полотенце. Где оно?
Возвращаюсь в комнату.
В кровати кто-то был. Девушка. Голая. Супер…
____

Подлиза была девушкой прилично воспитанной и по десятибалльной шкале, с помощью которой я оценивал внешность, выглядела на твёрдую шестёрку. Блондинка, среднего роста.
В обычной жизни Подлизу звали Женей. Евгения.
– Твои родители военные или врачи, – я всегда это точно угадывал.
Мама – хирург, отец – педиатр.
Жизнь сводит нас с разными личностями, показывает разные пейзажи. Пусть мы рождаемся с некоторой предопределённостью – рост, вес, цвет глаз и волос, – но это никак не влияет на то, кем мы будем потом и какой выбор сделаем в той или иной ситуации. Гены, может и важны, но максимум, что передают нам папочка и мамочка – это букет наследственных хворей, да цвет шерсти. Остальное уже – дело наживное.
Манера разговора Подлизы была вдумчивая и вязкая. Мечтательная и обычно не отличающаяся дерзостью. Таких девушек, как она – сотни, тысячи, миллионы. Таких мы видим и встречаем в метро, смотрим на них и даже не задумываемся о том, какая история скрывается за их лицами и одеждой.
Чёрное пальто, белая вязаная кофта, серые обтягивающие брюки. Три цвета – три основных угла личности; чёрный – фатализм, белый – чистота. Сливаются в сером – фантазии и единстве. Серый ярок на чёрном фоне и тёмен на белом; фантазии уводят нас от конечности бытия, но всегда могут испачкать чистую сущность. И зачастую приводят к совершенно неприятным последствиям.
Да, я убеждён, что достаточно многое мы можем сказать о человеке уже по его одежде. Нет, не все тонкости личности, конечно, но уж кое-что точно. Так, например, все ходят в основном в тёмных тонах. Светлый означает заявку на то, чтобы выделиться из толпы. Яркие цвета (синий и особенно красный) – это уже подчёркивание комплексов и неуверенности в себе. Такая палитра так и кричит всем: «ну обратите на меня внимание!»
Подлиза не была такой. Чёрное пальто, белая кофта, серые брюки. Обычная девушка. Я мог встретить её где угодно, но встретил на лекции, не придав этому особенного значения – оно и ясно, ведь мне явно понравилась Красавица.
Наши пути то и дело пересекаются с другими людьми – и это привносит в жизнь уже полноценный хаос. Кто-то из них нам даже не вспомнится уже через час после встречи, а кто-то займёт в твоей жизни самое прочное место – так, что и не вытравишь никогда.
Забавно, но мы всегда заранее знаем, кто из повстречавшихся нам людей какое место займёт. Почему-то мы чувствуем, что тот или иной человек определённо задержится в нашей жизни, а другой – нет. Возможно, мы бессознательно оцениваем и выбираем таких людей, и это просто банальный процесс, продиктованный эволюцией – тянуться к лучшему, чтобы впоследствии выжить. Но если это спонтанное стремление друг к другу обоюдное – то что делать с ним, как объяснить? Вместе с нами заранее рождаются запрограммированные под нас половинки? Эволюция на это бы не согласилась. А вдруг эту новорожденную половинку через десять лет после выписки из роддома собьёт на хер автобус? Тогда вторая – ещё, может быть, ничего не ведающая – половина останется навек в одиночестве?
Не кошерно. Не пахнет справедливостью. Хотя, попахивает началом верования в неё.
Нет, не списывайте всё на фатум и гены! Решения, решения и только решения – и только сознательные или по большей части сознательные – вот что меня интересует. Воля, темперамент, сексуальность – вот что сближает двоих. Прогнозировать что-то по результатам первой встречи невозможно, ведь мы не можем отвечать за волю другого – поэтому вероятность любого такого прогноза всегда «пятьдесят на пятьдесят» – «да» или «нет». В теории. Это значит, что велика вероятность фатальной ошибки. Почему же мы всё равно так точно и так упрямо угадываем? Почему мы уже словно с самой первой встречи понимаем, что вот она, та самая?
Да всё просто.
Когда ты вспоминаешь свою первую встречу с тем человеком, с которым потом тебя связали определённые события, ты замечаешь, что эти воспоминания окрашены в цвета тех эмоций, которые ты испытываешь по отношения к нему прямо сейчас. Если ты вспоминаешь первую встречу с любимым, то тебе непременно кажется, что вы уже тогда любили друг друга; воспоминания о встрече с непримиримым врагом же будут иметь такой же натянутый и агрессивный характер, что и ваши с ним отношения. Таким образом мы оглядываемся назад, и хватаемся за голову: «как же это я не мог предвидеть всё заранее?!» Ведь уже тогда-де всё было ясно…
На самом деле, это всё лишь иллюзия.
К чему я обо всём этом говорю? К тому, что сейчас мои воспоминания о Подлизе… никакие. Нет, эта наша первая и все последующие встречи ничего нового в мою жизнь не привнесли…
Сама же Подлиза мало думала о прошлом, потому что её прошлое вообще было заполнено ошибками и просчётами – тем, что и привело её за ручку к той жизни, которой она жила теперь. Что с ней было не так? Она решила стать психологом – значит с ней точно что-то было не в порядке.
1. «Я хочу помогать людям»,
2. «Хочу понять людей»,
3. «Хочу управлять людьми» –
Вот три вида начинающих психологов. Вернее каждый из типов соответственно начинает свой путь с одной из этих жизнеопределяющих фраз. Первый тип в результате окапывается в клиниках, второй в конце концов не находит работы по своей специальности, и в лучшем случае открывает свой бизнес, не связанный с делом Фрейда, третий тип неизбежно терпит крах, или устраивается на работу к успешным типам второго или первого вида (но своей амбициозной цели не достигают в любом случае).
Подлиза хотела помогать людям. Врачом она не хотела стать, естественно, из-за того, что её родители были врачами. Все мы либо увлекаемся и загораемся делом родителей, либо нет. Но кое-что мы от них подчерпываем в любом случае. Подлиза унаследовала главный принцип: «помогать».
Если мы вернёмся к трём типам, то нужно сказать о них ещё кое-что весьма важное. Когда оцениваешь начало, их самые первые шаги к осуществлению мечты – это относится ко всем – всегда стоит менять постановку главного вопроса путём смещения акцента с людей на самого себя. Таким образом выходит:
1. «Я хочу помогать людям» = «Я хочу помочь себе»,
2. «Хочу понять людей» = «Хочу понять себя»,
3. «Хочу управлять людьми» = «Хочу управлять собой» –
Так вам станут ясны истинные мотивы и проблемы.
Если мы рассмотрим вопросы закономерности конечного пути таких людей, то мы увидим, что при должном старании те, кто хотят помочь себе – и которые статистически чаще устраиваются в больницы, где принимают невротичных идиотов – достигают своей цели. Те, кто хотят понять себя – растворяются в эмпирических формулах и вместо равновесия обретают лишь ненужный опыт досконального анализа своих действий, проекций и сопротивлений, что полезно лишь при упёртом ведении дневника или написании романов. Те же, кто на самом деле хотят научиться управлять собой, чаще всех терпят неудачи – потому что они зациклены не на том, что им действительно нужно, и тонут в мелочах, в которые их то и дело тыкают наставники.
Была ли Подлиза несчастлива? В этом мире каждый несчастен в той мере, в которой не осуществлены его желания. Она росла в строгости и желала быть раскованной. Она росла в семье со средним достатком и желала роскоши. Её учили быть ответственной, а она всегда хотела хоть раз плюнуть на всё и окунуться в хаос.
Была ли она счастлива? Нет.
Казалось бы, простое это дело – сделать себя счастливой. Но в этом ненормальном мире зачастую проще сделать счастливым другого, чем самого себя.
– Может, – говорила Подлиза, – не бывает счастья здесь, а бывает лишь счастье там? Не бывает счастья сейчас, а бывает счастье потом?
Всё это бред.
Да и что счастье? Никогда не верьте тем, кто говорит, что он счастлив. Такие люди, как правило, наоборот, одни из самых несчастливых людей на свете. Они пускают пыль в глаза лишь от того, что слишком любят своё тело и эго и не хотят, чтобы на их территорию вторгались иноземные войска со-чувствующих слов и пожеланий. Человек, настолько упёртый, скорее позволит другим дать ему спокойно умереть, чем станет настаивать на том, чтобы его держали за руку в самый ответственный момент. В каждом из нас живёт такой человек.
Мы так устроены, потому что мы вовсе не коммуникативные и не общественные существа. В нас этого пресловутого общества столько же, сколько в апельсине – бета-блокаторов: сколько апельсинов не ешь – сердце не остановится; сколько в себе не копайся – общества не обретёшь.
Но это не значит, что счастью не бывать. Желания могут быть осуществлены, жизнь может быть наполнена смыслом, смерть может быть безболезненной… Кто-то просыпается по утрам в возбуждении от увиденного сна – и в эту секунду он счастлив тому, что в этом сновидении он, например, воссоединился с покойными родителями, или купался в море денег. Радоваться хилым призракам, это, конечно, слабость, но слабость приятная.
Какое, к чертям от этого счастье, спросите вы. А очень простое. Счастливым можно быть только «устно», только «про себя». И только то нас сделает счастливыми, под чем кровью высечены наши инициалы – потому скопировать чужую жизнь, сколь бы классной она ни казалась, просто бесполезно.
А лучше и вовсе жить, как живёшь – и плевать на определения.
Этот урок Подлиза усвоила. Но всё равно была несчастлива.
____

Она спала очень крепко – так, что я даже своим грохочущим пробуждением ничуть её не разбудил. Пуховое одеяло накрывало лишь половину её тела – ту, что снизу – и её гладкая спина изящно изогнулась, придавая телу позу зародыша. Довольно милого и в меру сексуального.
В таких ситуациях любые слова кажутся лишними. Лучше, перед тем как сказать что-то, помыться. Приставать с грязными словами в грязном виде к раздетой тобой девушке лучше ночью, а не утром. Присмотревшись к Подлизе, я убедился, что она дышит.
Смутно припоминая, что всё-таки я делал вчера, я неровной походкой направился в душ.
Это будет утро сюрпризов и удивления. Хорошо хотя бы, что за дверьми душа меня не поджидал по-койник или накуренный соседский питбулль. На сегодня хватило и того, что в моей кровати лежала голая студентка. Ой, Гуров, эх и чёрт… Знал он что ли, что всё к этому идёт? Ну, только он из нас обоих – настоящий психолог, так что не удивлюсь, если что-то в моём жесте дало ему понять, что я строю скрытые планы по захвату сексуальной неприкосновенности Подлизы…
Тёплая вода пошла, и я пытаюсь вспомнить вчерашний день. Обрывки то всплывают, то исчезают вновь – но склеить их не представляется возможным. Голова трещит словно в самые плохие дни после терапии Л-50…
Улица, темно, ночное освещение, огни бульвара…
Дальше всё проваливается в темноту.
Несомненно, у Подлизы найдётся более чёткая и точная версия происходившего, но тут велик шанс ранить её чувства, грубо намекнув на то, что я ни хрена не помню, а значит, не испытываю того же влечения и желания, что и вчера. А значит и все слова, что я наверняка произносил вчера, могли быть неискренними, неточными или просто лживыми. Стоп, что ещё за «могли»? Конечно, таковыми они и были. Если не чувствуешь на утро желания сказать «я тебя люблю», значит и вчера его бы не возникло, будь ты трезв.
Грубая моя сущность… Эрекцию вызвать много проще, чем тёплые чувства, когда перед тобой голая – и практически незнакомка.
Мне наплевать, расскажет ли она всё своему женскому клубу или оставит лишь беглую пометку в дневничке. Хотя если бы я точно знал, каков был секс с ней – я бы не был столь категоричен. Может, он был ужасен, и лучше было бы пожелать ей забыть о нём?
Чёрт, в сторону шутки!
Что мой телефон делает в душе? И однако же он тут, на полке возле умывальника. Щёлкаю его мокрыми руками и… хм, нет никаких SMS-ок или звонков от неизвестных номеров. Значит, ни я ни Подлиза не искали друг друга. Есть ли шанс, что мы встретились случайно, вот так вот – оп-ля! – «здрасте-здрасте, как дела?» – и вот оно, чудесное утро совместного отходняка от кислоты? Всё возможно…
Москва – отличный город. Если ты самовлюблённый гад, социопат или помешан на самосовершенст-вовании. Город возможностей и слабостей. Город сильных и слабых.
Более десяти миллионов населения и – самое странное – постоянно натыкаюсь на знакомых людей. Хотя, казалось бы, чисто математически такая возможность крайне мала. Кого я вижу? Одногруппников, с которыми уже давно не общаюсь, бывших коллег по работе, сожителей по общежитию, в котором я жил до второго курса… Маленькая компания, человек сто – как раз те, кто находится в совершенно ничего не значащем для меня списке друзей «В контакте». Постоянно нет-нет, да и пересечёмся. Ненавижу такие мгновения. Лицемерные мгновения, когда необходимо улыбнуться, поддержать светскую беседу, спросить как дела, жизнь и семья; а если ещё и выходит так, что вам по пути, то приходится наскоро стряпать историю, о которой надо поболтать.
Возможно, так же вышло и с Подлизой.
Моя Москва – ночная Москва.
С первым проблеском лучей мачт ночного освещения меня иногда так и тянет выйти из моей однокомнатной норы, доехать до метро, а оттуда – куда-нибудь в Центр, где можно спокойно пройтись часок-другой. Обычно такие прогулки я завершаю в барах или кафе – где угодно, где наливают виски не дороже ста пятидесяти рублей за пятьдесят грамм. Видимо, в каком-то таком месте мы с Подлизой случайно и пересеклись…
____

80% ДЕВУШЕК:

Девушки – это особенные создания. Когда смотришь на них под естественным углом зрения, безо всякого предубеждения и влияния алкогольных напитков, на них нельзя злиться, обижаться и невозможно относиться к ним равнодушно.
Если же выпил, или обдолбался, то они и вовсе кажутся феями. Ведь на самом деле они никто и ничто: их делают ценными только наши, мужские пристрастия и слабости. Инстинкт продления рода сюда не приплетайте: род можно продлить и с какой-нибудь очкастой толстухой, если уж речь идёт о глобальной эволюции.
Природа сделала их добросердечными, а общество, с другой стороны – хищницами. Им совершенно неважно, кого любить – убийцу или наркомана. Хорошо это или плохо? Скажу так, ничего плохого в желании любить, а значит, искать в человеке добро, я не вижу.
Их проблема в другом: они редко задумываются над своими шагами, редко размышляют над ними. Они склонны переоценивать свою интуицию и зачастую чуть ли не возводят её в рамки божества местного значения, разрешающего самые сложные проблемы в их жизни. Нет, они не глупы. Они просто слишком вошли в роль хищниц. Хотя, если рассудить, что это за роль такая – так, пшик, одно только слово – вот и вся тебе роль.
Москва – это город, который ничем не отличается ото всех остальных, хоть многие и орут on-line обратное. Про неё ходят легенды, что-де здесь много наглых, самоуверенных, ни с чем не считающихся людей. Я же уверен в том, что пропорционально такие люди распределены одинаково везде, что в Москве, что в Урюпинске. Просто в столице народу живёт больше – вот и встречаешься с такими людьми чаще…
С девушками немного иначе. Большой город – и большие соблазны – сыграли решающую роль в ста-новлении их сознания. Мало кто из них желает жить в праздности и скромности, мало кто из них хочет плохо одеваться, мало кто из них не мечтает о принце на белом «Мерседесе».
Золотые горы бизнеса, золотое ложе бизнесмена и феминизм сократили количество тех, кто хочет рожать детей и ждать дома своего мужа. Какая там к чертям программа по увеличению рождаемости, когда в нашей маргинальной стране всем привит или прививается западный стиль мышления – при котором в Европе уже сейчас на десять среднестатистических семей рождается пять детей от силы!
Хорошо, если гёрла хочет стать «businesswoman» – это знак к тому, что у неё хотя бы есть мозги и честолюбивые мечты. Но даже в этих самых мечтах она видит только один способ пробивать себе дорогу наверх: силой, интригами, коварными планами. Это всё от навязанного идеала хищницы.
И всё равно, таких честолюбивых маловато. Все остальные – или мечтают попасть в постель к принцу, или просто туда, где будут ценить их красоту – а это работа секретарши, танцовщицы или проститутки.
Если я продолжу заниматься своим любимым делом – то есть делить всё на типы, – то надо отметить, что девушки бывают либо честолюбивые и претенциозные, либо честолюбивые, претенциозные и тупые, либо ещё не родившиеся. Легко догадаться, что второй тип встречается намного чаще.
Наши девушки растут в относительно тепличных условиях: родители дают им деньги на всё или практически на всё – взамен воспитания и любви, – их потребности в стиле и чувствах удовлетворяются продуктами телевидения и интернета, а мальчики всё также интересуются ими, что пробуждает в них ощущение необходимости красоты и блеска.
Годам к четырнадцати-пятнадцати их уже вовсю колбасит переходный возраст, который хронологически зачинается годика на два раньше – начиная с гормональных заскоков. К этому возрасту у них в голове окончательно формируется комплекс из предпочитаемой музыки, любимого музыканта или актёра и той подруги, которую можно ненавидеть и против которой можно дружить. Это в общем всё то, что важно.
Они обращаются в новую «веру» (хотя даже не веру – а так, верку). Так мы видим многочисленных чёрноволосых, перекрашенных квази-нимфичных педовок, херок и вполне даже «true» эмо, готов, пан-ков (нужное подчеркнуть) или классических блондинок при пафосных одеяниях и манерах. Первые, кстати говоря, в случае внезапно возникших амбиций, уже годам к семнадцати неизбежно трансформируются во вторых, то есть пафос и выжженные блонды одерживают верх над безмозглым быдло-субкультурьем, когда дело касается вполне конкретных фантазий о вполне конкретном принце на вполне конкретной белой машине.
То есть готы, эмо и им подражающие – это ещё не самое опасное явление культуры, потому как оно неизбежно исчезает с возрастом. Те же, кто ещё хочет выражать свой жизненный протест или просто «косить» под определённую культуру несмотря на возраст, как правило, составляют меньшинство: то есть это либо гиперумные страшилища, которым в плане секса и партнёра ничего не светит – да уж, есть, против чего протестовать! – либо совсем наглухо тупые, которым пирсинг и тату на всём теле важнее всего на свете.
Все они в этом возрасте объединяются одним: общим стилем жизни. Живут они от пятницы до пятницы. В субботу, наконец, отрываются со своими бойфрендами или крупной компанией у подъездов или в каких-нибудь готичных развалинах недостроенных больниц. Там они потихоньку распивают «Ягуары» и прочую перемешанную сладкую алкоголеподобную бодягу. Это вроде как обряд посвящения в мир взрослых занятий и мыслей.
Утром, в воскресенье девчонки вовсю рассуждают своими головками о том, что произошло вчера, а вчера произошло вот что: во время их весёлого и громкого праздношатания её бойфренд (или тот, в кого она безвозвратно влюблена, но не может в этом признаться) наверняка выкинул какой-нибудь интересный для неё жест, или произнёс странную фразу, или как-то не так на кого-то посмотрел, или целовал её необычно много/мало, или лапал её в совсем других местах (или вообще не лапал), а может быть вовсе с ней не разговаривал, а флиртовал с другой... Короче, масса вариантов. И вот они рассуждают, думают о том, что же это всё значит. Любит или нет? Хочет или нет?
В понедельник всё превращается в «ой, девчонки, он меня точно любит/не любит/уже не интересует!» (нужное подчеркнуть) и это оборачивается в бурное обсуждение этих хитросплетений «В контакте» или «Одноклассниках». Ко всему этому неизбежно прибавляется расстановка таинственных анонимных статусов типа «Если бы он знал, как он ранит моё сердце», или «ах как сложно любить, когда он и не знает этого…», подразумевающих, что истинный адресат догадывается, что это послание для него. И так до самой пятницы, а затем жизненный цикл повторяется снова. От пятницы до пятницы…
Вот такие пятнадцати-шестнадцатилетние через несколько лет становятся взрослыми девушками и из них уже начинают формироваться потенциальные ячейки общества. И теперь вы понимаете, кем они станут, чем они будут…
Дальше.
Все девушки любят музыку. Чаще всего это отечественный рэп (но если это что-то иностранное, то тут нечего говорить, потому что принцип нравится-не нравится тут определяется просто: «хер поймёшь, зато музыка приятная!»). А вот «рэппованные» тексты, скороговоркой составленные на Великом и Могучем понятны всем, и не смотря на то, что объективно все они дерьмовые, многие находят в них лиричность и смысл. Что ж, выходит, что все мы стали тупыми.
Что я предлагаю: давайте слушать английский или французский рэп – просто ради того, чтобы у детишек хотя бы возникала тяга выучить эти языки! И со временем выйдет так, что у нас вырастет достойное похвалы поколение полиглотов, поддерживающих «нашу русскую марку»: ведь веке в девятнадцатом мы на французском писали романы о войне да мире, а через двадцать лет будем читать на нём рэп под стройный уличный бит.
По-моему, это предложение звучит лучше, чем очередная рускоречная серенада о силиконовых губах и «косяке» от какого-нибудь нового рэпера по прозвищу «-аста», или другого скороговорщика из бесчисленного множество настоящих -астов, которые ещё маршируют по улицам с флагами цвета радуги.
Девушки обожают выбрать себе – точнее даже для себя – какой-нибудь один из очередных плевков русского рэпера в качестве, так сказать «своей песни». Это вообще интересное явление. Она – эта песня – ей не просто понравилась из-за, например, музыкального сета, или мелодичных «переходов», а из-за того, что топорно сложенные рифмы в ней неведомым образом аккомпонимируют её хилому намёку на чувство прекрасного. Если говорить проще, эта песня-де «выражает глубину её души». Стоит ли говорить о том, какое это мелководье… Она всем даёт её послушать из своего плейера и постоянно напевает её.
Лидерами среди таких «отражающих душу» песен являются те, где девушек ассоциируют с кошками, тигрицами, собаками и иными представителями хищной фауны. Идиотизм, но жуткая страсть дорваться до комплиментов дошла до того, что все они ищут своё имя в следующей строчке этой песни. Она думает, что она кошка, что этот рэпер поёт про неё; она верит, что вообще всё в этом мире «про неё»…
Им очень хочется верить в то, что они полностью контролируют свою жизнь, своих друзей, своих парней. Все они практически уверены в том, что любое произошедшее событие является плодом их тонкого продуманного плана, что практически всё на свете происходит лишь с их дозволения. На деле, если разобраться, это просто бессознательная защита от шока, и прямой продукт страха неизвестности. Неспособные к прогнозу и на два шага вперёд, девчонки объединяют свои усилия и совместно размышляют над стратегией по завоеванию какой-нибудь вершины, хоть на самом деле вся их жизнь это банальная битва за внимание.
Подобно хищницам, они разодеваются во всё яркое и колоритное. Они думают, что это подчёркивает их нрав, но однако же они забывают, что в природе яркий цвет означает всего лишь желание поскорее спариться. В этом нет ничего страшного – говорю об этом, как парень и тут же понимаю, что именно мы, мужчины, сподвигаем их на такое. Мы лишили их того внимания, к которому они привыкли – а феминизм и доступная лесбо- и гетероэротика умножили страсть быть замеченной – и потому они стали такими.
Телевидение и интернет показали нам картинку идеальной жизни – начиная от шикарных веранд особняков голливудских звёзд, которые нам тычут под нос на всех каналах, и заканчивая документальными расследованиями глубины влагалища Бритни Спирс. Всё остальное – я имею ввиду подсознательную реакцию жадных до внимания тёлок – это всего лишь зеркальный синдром. Младенец видит шоколадку и говорит «хочу»; младенец видит какашку и говорит «хочу». Видите: до того момента, как он не проверит на вкус действительность, желаемое всегда останется для него стопроцентно необходимым.
Я понял, что современная «золотая молодёжь» по сути не виновата в том, что она стала такой, когда увидел занятную парочку разодетых в традиционные кожаные пальто готов, которая оказалась парой матери-недоростка и дочери-переростка. Выглядело это отвратительно.
Молодые родители, выросшие в середине девяностых – то есть именно тогда, когда в наше коллективное сознание нырнула вся эта красиво выглядевшая и пахнувшая западная дрянь, базирующаяся на фундаменте субкультур – не могла не соблазниться этой «роскошью», ведь для их взора, привыкшему к серости совковского бытия, ничего прекраснее и быть не могло, чем яркое движение кислотной толпы. И вот он, результат. Теперь те, кто терял девственность по пьяни у подъезда, стали родителями, и не мудрено, что они воспитали таких вот детишек. Страшновато даже представить, какими воспитателями станут в свою очередь эти детишки и так далее…
Прав был какой-то шутник: нас в будущем ждёт зрелище бабок с татуировками на заднице, и танцующие тектоник деды… Мне по сути наплевать на то, в какую выгребную яму превращается страна, ведь через три года земля этой страны великодушно примет меня с тем, чтобы переварить. Проблема детей – это проблема их родителей. Я интересуюсь детьми лишь тогда, когда они лежат у меня в постели или собираются туда лечь. В этом деле нет времени на расспросы о политических убеждениях чада или его любимой книжке.
Я не хочу ничего упрощать, хотя и жить в мире, состоящем из сложных вещей, никому не хочется. Как ценитель женской красоты, я останавливаюсь на восхвалении лишь этой самой красоты – и только. Мозги? Они у всех у нас сдвинуты в ту или иную патологическую плоскость, и с этим ничего нельзя поделать. Наше общество не настолько здорово, чтобы заниматься лечением целых поколений. При этом оно вполне комфортно ощущает себя в виде врачевателя конкретных единиц или десятков, которых закон предусмотрительно обзывает словами вроде «преступник», «психически больной» или «неполноценный». Как-то это попахивает лицемерием.
Заглянув в мозги, мы поймём, что всё просто. Девушки умеют любить и требуют любви. Да, они стали менее боязненно относиться ко многим вещам, например, к сексу после первого свидания. Никакой пурги в голове насчёт того, что это может быть признаком неуважения к самой себе и прочей глупости. Если феминизм – это движение за равные права, то обрести равные желания к утолению сексуального аппетита – это мной вполне приветствуется, да и вообще кажется вполне логичным.
Тонкости дальнейшей жизни заключаются лишь в том, чего добиваются представители обоих полов. Недоразвитые принцессы так и будут дальше ждать своего принца, умницы – постигать тонкости мира, а все остальные – делать то, что они хотят, или извиваться так, как их просят. Все одинаковы в одном: каждая ожидает в конце своего пути дойти до станции назначения – «Счастье» – чем бы оно ни являлось.
____

Наконец кран был перекрыт и шум воды стих. Голова ещё не отошла от замечательного Вчера, но отделы мозга уже потихоньку начинали включаться в работу. Вот только память была всё также недоступна. Мне не нужно было вспоминать старую добрую шутку о том, что если ты не помнишь, что было вчера, то это верный знак того, что ты отдохнул как надо. Самый вернейший знак лежал у меня в кровати.
И уже дожидался меня.
Шум из душа пробудил обнажённую Подлизу, поэтому, когда я вновь вошёл в свою комнату – хоть трусы вспомнил одеть – меня уже ожидала спрятавшаяся за одеялом по плечи студентка.
С секунду сверлили друг друга взглядом. Я, конечно, плохой хозяин, ни тебе завтрака в постель, ни ободряющих объятий в той же постели…
Молчание нарушила она:
– М-м-м, у тебя всегда так пахнет в комнате?
Я хмыкнул. Она могла сказать «Вау, ты вчера делал такое!» (с возможным дополнением: «может, повторим?»), или «Ой, как неудобно, наверно я пойду», или, наконец «Может, по чашке кофе?». Вместо этого – отведённый в сторону нос и суровые будни соцреализма. После приятного душа и вправду воняло даже ещё сильнее…
– Извини, моя кухарка ушла в отпуск, – пошутил я. – Кто-то вчера, видимо, не справился со своими чувствами возле моего кресла, и…
Подлиза прыснула.
– Кофе будешь?
– Давай, – ответила она, протерев глаза.
Я достал откуда-то антиперсперант и с его помощью атаковал вонючее кресло.
– Так мы уже на ты, – подмигнул я. – Извини, предложил бы тебе пива, или колы, но таинственный монстр похоже сожрал их вчера, – и я ушёл на кухню.
– Я не с бодуна, если ты об этом, – донёсся до меня её нарочито обиженный голос.
– Так что, значит, тебе и вискаря в кофе не подливать?
Она снова засмеялась.
Спустя пять молчаливых минут разводимая бурда была готова. Я принёс её Подлизе, которая до сих пор прикрывала своё естество, а сам налил себе «Джека Дэниелса», который хранился в шкафу. Всё то время, пока я лишь с тенью удовольствия прихлёбывал горючей жидкости, сидя на другом – чистом – кресле, я видел, как Подлиза искоса посматривала на меня. Я сидел в позе довольного жизнью плантатора коки образца конца девятнадцатого века. А она смотрела на меня как-то странно. В любой другой день меня бы взбесил этот взгляд, потому что я прекрасно знал, что он значил, но не сейчас. Сейчас голова заболит…
– А ты странный, – сказала она, таинственно улыбнувшись.
– Чёрт, – деланно убивался я, – а я подумал, что нам вчера хватило времени разъяснить такие мелочи! Ладно, я тебе вчера не признался. Я писаю сидя! – мы оба посмеялись. – А ты, знаешь, что? Ты по утрам такая хохотушка!
– Ты ничего не помнишь?
– Пей-ка свой кофе, – отмахнулся я.
Она не спрашивала, а практически утверждала. Странно, но вопреки моим ожиданиям, её это не ос-корбляло, не огорчало и не выводило из себя. Её всё это словно забавляло.
Я уклончиво признался:
– Ну, знаешь, кое-какие подробности меня и впрямь интересуют…
– О, ты был хорош, если ты об этом, – хохотнула Подлиза.
Я состроил глупую рожицу и, словно шифруясь от кого-то ответил:
– Не подмазывайся к преподавателю, не так откровенно, – она весело улыбнулась. – Нет, если честно, я не об этом хотел спросить… – дальше я начал немного осторожно, затем полностью отпустив всяческие тормоза: – Я вчера обдолбался чем-то, чем – даже и не помню. В списке подозреваемых – кислота и алкоголь – больше, собственно, и нечем. Не могу вспомнить, когда отключился, помню только, как проснулся в этом драном и уже вонючем кресле, которое, похоже, придётся сжечь. Поэтому говорю наперёд: прошу прощения за любые самые примитивные домогательства или нацистские выкрики во время оргазма! – она вновь прыснула и чуть не ткнулась носом в чашку. – Нет, серьёзно, те-бя всё это не обижает?
– Да нет, даже весело, – искренне отозвалась Подлиза.
– Подли… м-м-м, Женя, я… я удивлён.
– Женя? Всю ночь звали меня Подлизой, а теперь – по имени? Это практически официально, а у нас тут более раскованная обстановочка. Да и, если честно, «Подлиза» мне больше нравится.
Не могу вспомнить, а понравился ли мне её миньет? Она вообще его мне делала?
– Да, – весело хмыкнул я, – когда тебе исполнится двадцать, не забудь упомянуть об этом, когда будешь паспорт менять. Хорошо, кстати, что мы вновь стали профессионалами. Я имею ввиду, что от тыканья недалеко до мыканья – а там, глядишь вырастут копыта да вымя… А теперь мы снова вернулись к типу общения «преподаватель – студент». На «вы».
Хотя всё то, что здесь вчера творилось, совсем не вмещалось в эту категорию.
– Оу, – она присела на кровати, отложив кофе, и уставилась мне в глаза ещё более странным взглядом.
Чёрт.
– Я и не собиралась возвращаться к этому… типу.
– Так, – театральным голосом отозвался я, – признавайся, у тебя в трусиках ФСБэшный микрофончик, который всю ночь стоял на записи – благодаря чему ты будешь весь семестр вымогать у меня зачёты для себя и своих одногруппниц?
– Конечно нет, – захихикала она.
– Ф-фу, – деланно перевёл я дух, – я уж думал, что проспорил зав.кафедры кругленькую сумму!
– Да-да, – Подлиза невинно опустила глаза, – я его племянница.
Всё вдруг стало так серьёзно…
– Ой как здорово просто…
Она закивала. Меня аж чуть не вывели из себя эти её короткие отрывистые кивки. Кивок-кивок-кивок. Как у специальной такой куклы на приборной панели машины, только во взгляде этой живой куклы читалось: «ох ты и попал, чува-ак!». Честолюбивые и претенциозные тёлки – одно из самых страшных орудий на планете Земля. Ни одна осуществленная когда-либо термоядерная реакция не сравнится с логикой мышления такой вот гёрлы.
Древние греки не зря сделали Медузу Горгону и иных смертельно опасных мифических тварей женщинами. О, нет, эти завзятые гедонисты точно знали толк в том, что они видят вокруг себя. Женщина – это бездонное озеро. А иногда – просто яма, заполненная дождевой водой. Суть в том, что в ней можно утонуть. Без остатка.
К чёрту яркие метафоры!
В этой ситуации мне захотелось рассмеяться: а что она, собственно говоря, хотела добиться этим признанием?! Я не денежный мешок, у меня нет ключей от секретного входа в хранилище Оружейной палаты, да и с репутацией всегда были не лады. «Преподаватель, переспавший со студенткой» – господи, да сейчас бывают клише и пострашнее. Ей уже далеко не четырнадцать, потому за свободную связь никто не накажет. Но что-то – чёрт, нелогичность заразна! – что-то поселило во мне червячка сомнения, утверждавшего изнутри моего мозга, что все карты у неё на руках.
Ах, ну да: Гуров. Да, не хотелось бы, чтобы он узнал…
Началась игра, а игру всегда нужно вести осторожно.
– Глянь! Как сразу романтика-то умерла… – иронично произнёс я спустя минуту полной тишины.
Мы сверлили друг друга взглядами. Она – взглядом «а ну-ка!» (ей для пущего колорита ещё не хватало сжать в руках мои яйца), я – неопределённым, но точно не растерянным. Но она продолжала молчать! Глупость какая-то.
– Чем ещё можешь меня шокировать? У тебя остался последний шанс, давай, скажи, что беременна, или что убила мою кошку.
– У тебя нет кошки.
– Что?! – притворно переполошился я, – Как?! Где она?! Что ты с ней сделала?!
– Прекрати.
Я встал и медленно натянул на себя джинсы.
– Ну а что мне ещё делать? Плакать, лезть на стену, готовить петлю? Хохотушка и стерва – мощный заряд, жаль, что я уже назвал тебя Подлизой. Хотя… если подумать, первое и второе третьему не мешает, да? – я плюхнулся обратно в кресло. – У меня есть только ещё одна мысль, которая так и не даёт мне покоя. Зачем ты всё это сказала?
– Что Гуров – мой дядя?
– Я думал, что сейчас последует ответ, – саркастично бросил я. – Да, именно это.
– Очень смешно, – сделала она вредную мину… И замолчала.
Я сидел и ждал, расставив руки в вопросительном жесте.
– И? Мне что, калёным железом выбивать из тебя ответ? Сразу говорю, есть у меня парочка садо-мазо девайсов, так что если ты не начнёшь говорить…
– А что мне сказать?
Я всплеснул руками.
– Ну как, ты как бы поставила меня перед очень серьёзным фактом – далее по законам логики следует ультиматум и определённые требования. Что, фильмов про террористов никогда не смотрела? Разве что… Ты ведь сама не знаешь, зачем ты это сказала, да?
Видимо, я попал в точку. Она помялась и спрятала взгляд. Первая линия обороны прорвана, войска в панике отступают. Мне осталось перейти в ожесточённое наступление.
– Господи, Подлиза, Подлизочка! А я уж начал думать, что ты – коварная и всё продумавшая наперёд сучка! Жаль. Жаль, если честно, потому что это означало бы, что у тебя есть хоть какие-нибудь мозги. Ты сказала мне, что Гуров твой дядя не просто так – нет. Ты хотела получить надо мной власть, так? Ведь сама посмотри на эту убогую квартиру – что с меня возьмёшь шантажом?! Карьера? Господи, да у меня её и нет, Гуров назначил – Гуров снял – невелика беда. Единственное, что ты могла поиметь с этого – меня самого. Ну что, ощутила привкус сладкой и подлой власти над мужиком? Приятно?
Она пожала плечами. Выглядела виноватой, но не очень убедительно.
– Мой тебе совет. В следующий раз, когда захочешь это сделать, просто попроси меня побыть снизу, я с удовольствием уступлю.
– И вы что, не боитесь, что я ему всё расскажу?
О, она огрызается!
– Нет, – с вызовом ответил я. – Мне на самом деле наплевать. Или мы с тобой вчера мало беседовали, или тебе не хватило моей лекции, поэтому скажу тебе прямо: репутация меня не так-то заботит. А Гуров не из тех, кто пришлёт ко мне на квартиру братков с бейсбольными битами «отомстить за племяшку».
– Он вас уволит! И выкинет из университета!
Чего это она?
– Губы говорят одно, глаза – другое. Не помню, что я тебе вчера такого мог сказать, но вряд ли этого хватило бы, для того, чтобы так меня возненавидеть. С другой стороны, если посмотреть на твой гнев, то можно сказать, что его причина лишь отчасти кроется во мне. Тебя что, родители били? Или сам Гуров?
– Мы с ним не очень много общаемся…
– И как я его понимаю-то! – ядовито брякнул я. – Можешь рассказать ему. Честно. Только мне-то он всего лишь начальник, на его головомойки я могу закрывать глаза или просто втыкать в уши музыку, пока он орёт. А тебе – восемнадцать лет, ты всё ещё зависишь от родителей, потому что живёшь с ними и одеваешься за их же счёт. И потому мне будет интересно, как они отреагируют на новости от него, в которых он опишет как ты после первого же свидания – которое и свиданием-то не назвать! – легла с парнем в постель. Да! Обдолбанным парнем – не забудь! Мамаши любят нариков!
Подлиза всем своим видом показала, что собирается встать с кровати. Я покидал ей в руки её одежду, хаотично разбросанную по полу.
– Я так и знала, – сокрушённо ответила она.
– Что же именно?
– Вы действительно скотина.
– То есть ты – что, хотела опровергнуть какую-то теорию?
– Да нет. Сама не знаю, зачем вообще сказала.
Господи, а может она влюбилась в меня?? Чур-чур-чур!
– Про Гурова-то? Ну… почувствовала себя хорошо? Хоть на секунду? Ну только честно. Было приятно смотреть на меня первую минуту после признания?
Она просунула голову в воротник своей кофты и поправила волосы.
– Честно? Да, приятно! Ну а вообще, вы, парни, все одинаковые. Сначала шок, потом раздумья, а потом начинаете рубить с плеча, крушить, ломать… А где честь и достоинство? Доставил девушке удовольствие – да, я не скрываю этого, классно потрахались! – и что, всё, свободен ото всего остального? Тебе делало честь то, что ты даже не помнил ничего – и если бы я сказала, что ты вчера налажал – ты бы поверил и сидел тут, убивался над своим ничтожеством и обхаживал бы меня. Но я была с тобой честна, затем немного надавила, загнала в угол – и ты побежал в наступление, как малой удалец. На паре ты всем своим видом показывал и даже открыто говорил, что ты особенный, но… боюсь, что это… просто не так.
– Как это – не так? Секс-то был отличный!
Она накинула свою куртку, взяла сумочку и посмотрела на меня усталым взглядом:
– Ты скотина, – и, развернувшись, пошла в прихожую.
– Перед тобой, – нагнал я её, пока она надевала туфли, – стоит замечательный выбор: хвастаться произошедшим сегодня ночью перед подругами или же нет. Он, конечно, за тобой, плюс всё то, что я сказал, даёт тебе формальное право сделать всё, что тебе хочется – а тебе хочется рассказать, я знаю. Все любят хвастаться трофеями. Но ты ведь знаешь, что у любого действия имеются последствия?
Она поднялась и иронично ухмыльнулась:
– Боитесь, пре-по-да-ва-тель? – и подмигнула мне.
Не расскажет. Нет, не очень боялся реакции Гурова или порчи моего имиджа. Да, вышло бы отвратительно, если бы он узнал, но пережить бы я это смог без особых проблем. Единственное, чему всё это действительно могло навредить – так это сокровенным отношениям между мной и группой. А это в свою очередь лишало меня возможности и преподавать и рассчитывать на их уважение.
– Давай, иди уже, – улыбнулся я ей в ответ, – целовать на прощанье не буду, маленькая шантажистка! – Она вышла в коридор, и я негромко прокричал ей вслед: – Эй, погоди!
Она встала и вопросительно посмотрела на меня.
– Что?
– А как мы хоть вчера пересеклись-то? – я постарался вложить в голос максимум невинности.
В ответ она иронично скривила губы.
– Это будет нашей ма-аленькой тайной, – весело отозвалась она.
– Шантажистка и Подлиза! – бросил я в ответ.
Она быстро убежала вниз по лестнице, только я её и видел.
Во время всей этой небольшой встряски я и не заметил, как голова совсем прошла и чёткое зрение вернулось. Но к горлу накатило что-то неуловимое и воздушное… И в какой чёртовой вселенной, скажите мне на милость, действие LSD усмиряется утренним приёмом виски?! Чёрт, а ведь и правда, как это возможно, это же…
В следующую секунду я сидел на полу перед толчком в унизительной позе, выплёвывая остатки моего бедного желудка… Нужно не забыть записать в дневник: никогда не мешать приятное с очень приятным – всегда чревато последствиями. Во всех аспектах бытия.
Выйдя из туалета через пять минут, я вновь оглядел свою комнату. Бардак, царивший в ней с самой ночи, сейчас смотрелся ещё ужаснее. Вспомнив свою шутку про гувернантку, я подумал, что неплохо было бы на самом деле нанять кого-нибудь. Но мы не Рокфеллеры. А лишние деньги – если бы они были – я всегда спущу скорее на ящик «Дэниелса», чем на действительно полезное дело.
Раскиданные по полу бумаги собрать было проще всего. Собрать и швырнуть в мусорное ведро. Что бы в них ни было – всё к чёрту, после смерти разберёмся. Удивительным образом пропавшее из холодильника пиво – вернее его останки в виде стеклянной тары – валялось под кроватью, пришлось покряхтеть и вспомнить кое-что из акробатики для пытающихся начать ходить грудничков, чтоб их достать. И их в ведро. Но что-то странное отвлекло моё внимание.
На мятом покрывале – прямо посередине – было пара едва заметных красных пятнышка. Это кровь. Ни с чем не перепутаешь. А дальше и думать нечего. Либо у нашей Королевы подлиз были месячные – что вряд ли, – либо… я её первый.
– Просто супер…
Романтика, l`amour и фонтан чувств. Это мне вместо утренней разминки цинизма…
Мне всегда есть, над чем задуматься. Например, что самый сладкий и простой способ испытать власть – сделать это через секс. Достаточно лишь побыть немного сверху, или укусить за задницу. И, кажется, я уже говорил об этом...
Всё просто.
Подлиза не была похожа на расчётливого игрока. Но в любом случае через неделю на лекции будет интересно… Ведь эти два чёртовых красных пятнышка – это не просто биология. Это негласный контракт. Похуже фаустовского, надо сказать…





Глава 4

Сон наяву и явь, подобная сну. Поэтика и проза. Жизнь пишется замечательным автором, которому свойственно использовать одних и тех же персонажей:
– Это вот он мне место не уступил в тот раз, – бабка из первого дня моей истории теперь стояла передо мной в троллейбусе не одна, а со своей однополчанкой по войне за свободное место для разваливающихся на части псевдостаричков.
– Да вы смеётесь что ли, – иронично плюнул я на пол.
А бабульки в ответ зашушукались о чём-то.
Представь, что они знают обо мне всё. За употребление LSD они назовут меня наркоманом, за бухло – алкоголиком, за девушек – Казановой, за то, что психолог – мозготрахом.
Ну вот никак этим дурам поверхостным не объяснить, что я, блядь, практически герой нашего времени, как и не объяснить им того, что психология, кислота и бухло – всё то, чем я расширяю сознание – могут идти на пользу. Для них всё стимулирующее и малопонятное – это табу.
Для них ум – это табу, вот они все и тупые.
– Что, может уступить местечко? – нахально ухмыльнулся я.
А в ответ – говно о том, какой я нехороший.
Это уже не трипы LSD, а суровые будни очередного утра в чистилище. Для разбавления повседневной скуки можно представить, что я не в засраном троллейбусе, а в каком-нибудь кругу чистилища, а на столе прямо передо мной лежит предварительный договор о сделке с Богом: он даёт мне пожизненный запас возможностей – а в обмен забирает счастье и интеллект. Справедливая сделка. Подвох лишь в том, что под маской бога всегда может скрыться ловкий проходимец, вроде общественных вождей, негласно ратующих за повальный отстрел индивидуальности.
С другой стороны, если задуматься, то нам не нужны никакие сделки и возможности, ибо последние придут к нам сами, нужно будет только вовремя их заметить. Придут, и сами отнимут у нас счастье. Интеллект удержать – это будет в наших силах, потому что жить без него невозможно.
Колода карт, тасуемая при раздаче на разноцветном столе нашей жизни, всегда краплёная и каждый из нас заранее знает, что его ожидает по ту сторону её цветастой рубашки. Мы сознательно даём вещам тот или иной ход, зная, как они поведут себя в дальнейшем. В следующие пять ли минут, день, месяц или год. Затем вновь встаёт надобность выбора – и вновь ситуация повторяется. Круговорот жизни зациклен на постоянстве правила выбора, а календарные события упорно чередуются, развиваясь по спирали. Все эти слова справедливы только в одном случае: если ты не идиот.
Но даже ум ничего не гарантирует. Зная, что ждёт нас впереди, мы, тем не менее, часто ошибаемся в выборе – и жизнь даёт нам нехилый такой пинок в наказание: смотри, мол, под ноги и варежку не разевай! Кому-то даже такие удары ничему не учат – но это уже совсем тупоголовые индивидуумы, мимо этих нужно проходить с опаской – чтоб не подцепить ничего и не стать такими же.
Иногда жизнь, или бог, или кто там ещё, откладывает наказание и вспоминает о нём, что называется, «под самый конец». Нет, я не хочу сказать, что существует карма или какие-то божества, которые реально ежесекундно рулят нами и стоят выше нас. Нет, это было бы слишком просто. Всё устроено так, что чем чаще ошибаешься, чем дольше живёшь не так, как надо – тем глубже жизнь тебе потом вставит. Вот тебе и мудрость жизни: верные решения – или анальная агрессия.
Мы можем враждовать, дружить, жертвовать собой или управлять другими. Есть те, кто предпочитает отсиживаться в кустах – но таких жизнь не радует сладким калачом. Такие – скорее подстилка для всех остальных. Такие ходят мёртвым грузом по улице или переходам метро и проплывают мимо всего интересного и не очень. Они часто откупаются от совести или отворачиваются от неё. Они подают бомжам и не смотрят на то, как бугай грабит девушку. У таких людей свой закон жизни. Солженицын описал это буквально как «тебя не ебут – так ты не подмахивай», я опишу это как «я пойду дальше, а там уж кто-нибудь другой, но не я».
Это всё планктон и его планктонья философия.
Солженицын вообще был редкостной политической проституткой. Именно с него пошла мода хождения планктона в верха. Хотя стоит мне это сказать, как на меня сразу же зашикают, мол, «о покойнике либо хорошо, либо…» Но что я? Я лишь слегка опережаю события. Учёные и прочие любители литературы сами потом скажут то же самое – лет через пятьдесят, когда разрешат. Сначала начнут с лёгких намёков под аккомпанемент неловкого кашлянья, а потом уж начнётся полноценная кампания «по разоблачению». Не видали что ль такого никогда? Сталин, Хрущёв, Шолохов и другие – все туда пошли. А что же Солженицын? И писать-то толком не умел и в психологии ни хрена не разбирался. Типичным был кустарём-планктончиком. Спрятался, как все остальные и «я в домике, я не виноват!» Если бы он не был писателем и диссидентом, то он бы очень легко слился с толпой, подавал бы жалким бабкам, инвалидам и сиротам, и с упоением смотрел бы одно реалити-шоу за другим. Хотя, не скрою, молодец, что расплодился книгами – по ним очень просто изучать психологию такого вот планктона.
Нет героев в нашем отечестве, нет пророков. Просто того-то и того-то назначили, кого – героем, кого – пророком, а все остальные уже равняются по ним, как так и надо. Если над планктоном царит горстка планктончиков-переростков, то куда мы так закатимся, скажите вы мне? Раньше хоть за власть боролись акулы с китами, а теперь? Акулы теперь идут на лекарства от желудка, а киты выбрасываются на сушу. Вот тебе и политика, а вы говорите…
А жизненный выбор? Что ж тут сказать, ты либо живёшь и доволен жизнью, либо вселяешь остальным уверенность в этом, будто бы окружающим не плевать.
На жизненном пути ошибки неизбежны. Не нужно думать, что ты контролируешь исключительно всё. Планы не срабатывают, мечты не сбываются, механизмы подводят… Разум периодически вводит нас в заблуждение – так бывает, когда ты думаешь, что ты умнее других, или удачливее. Однако никто и никогда не отберёт у нас выбор. Ну, за исключением, наверно, тех ситуаций, когда тебя линчуют на столбе.
Что бы там ни было, но жизнь всегда продолжается и никогда не заканчивается. Смерть – это слишком сложная для понимания штука, поэтому и не надо о ней думать и оглядываться. Мой конец – через три года, а ваш всяко много позже, но вдруг – из-за поворота машина, или дурак с пистолетом? Впрочем, это справедливо даже для меня…
Думать о смерти – значит преображать её, приукрашивать, навешивать на неё дополнительные укра-шательства. Всё это неизбежно закончится тем, что непосредственно перед своим концом вы жестоко разочаруетесь. Потому что не придёт к вам никакая баба с косой, не увидите вы бога или ангелов, и не будет вам легко и просто. Потом – может быть; потом всё что угодно может быть. Но сейчас думать об этом – значит готовить почву для будущего поражения.
Быть планктоном – это значит жить ни для чего, или жить для глупых и ненужных тебе целей. Кто думает о деньгах, никогда не получит их достаточно много; те же, кто не считает их важнейшей целью, к тому они, вполне вероятно, потекут сами – и их ему будет достаточно.
Быть планктоном, это значит после каждых пинков от окружающих говорить:
– Я всё равно благодарен судьбе за то, что она меня свела с этим человеком, ведь не смотря ни на что (на то, что он был сволочью/слишком честным/хладнокровным обманщиком/слишком умным и так далее) – как бы всё плохо ни было, я многому от него научился, я многое понял после всего этого – и за этот опыт надо, наверное, сказать ему спасибо.
Такие люди подходят к своим обидчикам и всерьёз благодарят их за страдания и горе! Только чтобы самому себе это не казалось уж чересчур глупым, они называют это «опытом».
Какой к чертям, опыт?! Люди будут и дальше вытирать об тебя ноги и стараться обмануть! Обманули однажды – значит, нащупали слабое место, а значит, и другие его нащупают и будут по нему методично бить! За подлые и болевые приёмы, применённые жизнью, не нужно никому говорить спасибо, нужно защищаться и бить в ответ. Нужно мстить и отвоёвывать потерянные позиции! Как мы, по-вашему, воевали с немцами? «Спасибо тебе, Гитлер, милый ты наш, за то, что научил нас доверять нашей разведке, дал понять, что надо переорганизовывать армию и выпускать больше техники»?!
За боль и унижения благодарят только идиоты и мазохисты. В последнем нет ничего красивого, по-следнее – вообще болезнь. К тому же, какой толк кого-то благодарить, если так или иначе ты сам виноват в том, что произошло? Моя мать – мудрая, но простая женщина – всегда учила меня: «Антон, если в твоей жизни что-то и происходит, то винить во всём ты должен только себя!» Других-то всё равно уже не достать, так что переживать по этому поводу? Поэтому нечего перекладывать на других ответственность, да ещё и благодарить их за что-то. Уроки жизни бесплатны – учись на здоровье! Используй самого себя в качестве тренировочной куклы. И когда соберёшься с силами – сможешь жить полноценной жизнью, сможешь влиять и на остальных. Даже если половина принятых тобой решений окажутся верными, то, чёрт, это уже достойно похвалы.
И не смотрите на планктон – пущай он себе плавает и думает, что способен на что-то. Его густые и липкие массы сейчас настолько отупели, что не способны даже на мало-мальскую революцию. Вот раньше за то, что творится сейчас, нынешних вождей уже давным-давно по всем математическим законам должны были вздёрнуть на вилах. А сейчас – плевать. Раньше акулы дрались с китами, и это казалось величественным зрелищем, а теперь – всё мелко и как-то даже неприлично: жижа плавает, варится, бурлит, кипит, даже и говорить не хочется, а хочется сравнить её с поносными массами.
Не смотрите на планктон – пасите его. Он для этого рождён и к этому приспособлен. А потому даже слова против не скажет, если вы возьмёте рычаги в свои руки.
____

Лекция была в разгаре. В моей голове плавали посредственные помои вроде всех сказанных выше мыслей и сплошь идиотские постнаркотические иллюзии. И всем этим я почивал своих студентов, а они лишь кивали в такт особенно удачливо сформулированным мыслям, задавали вопросы и сами делились своими соображениями – я всегда поддерживал художественную самодеятельность.
Подлиза сидела с хитрой рожей, а я безразлично высматривал что-то в потолке.
– Нам нравится полагать, что то, что мы испытываем в данный момент – это и есть реальность. Но ведь мир не ограничивается одним лишь нашим измерением! Наш мозг устроен так, чтобы безвозвратно выбрасывать из памяти кошмары и оставлять на дворе сознания лишь самые хорошие воспоминания. Поэтому так называемые «совестливые» люди – это неудачники, которые либо в детстве нехорошо ударились головой, либо их сильно били родители – так, что их серое вещество разучилось блокировать всё ненужное, из-за чего картины их неудач и ошибок постоянно предстают перед их глазами…
– Дерьмо, – резко отозвался я.
Идиот застыл на полуслове, я повернулся к нему лицом:
– Ты или хитро замаскированный гот, только что завалившийся сюда к нам по ошибке, либо в силу своей тупости решил, что у нас здесь театральный конкурс «а ну-ка, удиви преподавателя творческой речью!» Если хочешь высказывать умные мысли таким образом, то ты обратился не по адресу. Вообще, можно поинтересоваться, ты у нас что, фанат «Секретных материалов» и разнообразных теорий заговора?
– М-м-м, нет, – тупо отозвался Идиот.
– Жаль. Если бы признался в этом, то не был бы обвинён в том, что ты просто скопировал меня самого. В таком деле нет ровно никакого толка и уж точно нет и следов работы мозга. Так что садись и вытренировывай свой собственный стиль. Мой зарегистрирован, как товарная марка, – отшутился я. – Что касается совестливых людей, то не нужно выходить ни на какую улицу, чтобы их узреть. Если все посмотрят на Подлизу, то перед ними предстанет самый яркий пример такого вот типичного «неудачника», как успел ярко выразиться наш любимый Идиот.
Подлиза скорчила глупую рожицу и ничего не ответила. Группа уставилась на неё, а я продолжил:
– Давайте отвлечёмся от такой интересной и таинственной вещи, как работа головного мозга и поговорим о другом. Сейчас я попрошу всех парней, которые когда-нибудь занимались сексом после первого же свидания, поднять руки.
Руку поднял один только Идиот. Все посмотрели на него – кто с улыбкой, кто с тенью сомнения.
– Красавчик, уважаю, – иронично подмигнул я ему. – А теперь вопрос на золотую тему, и в первую очередь я спрашиваю у девушек: почему некоторые, и даже большинство из вас, не любят давать м-м-м попробовать свой страстный цветок любви после пресловутого первого свидания?
Кто-то хихикнул.
– Вы серьёзно? – недоумённым голосом спросила какая-то девчонка со средних рядов.
Я с вызовом посмотрел в её сторону.
– А что, я на мне костюм клоуна?
– По-моему, это вопрос не из сферы психологии, – с апломбом ответила та мне.
Кто-то из девушек согласно закивал. Я хмыкнул. Кажется, группа решила дать мне отпор. Что ж, это нужно воспринимать, как положительный сигнал.
– Я хочу, чтобы вы знали: наша наука полна таких вопросов, которые могут кого-нибудь задеть или ввести в ступор. Это не значит, что на них нужно закрывать глаза. Как раз наоборот, именно на такие во-просы мы и будем отвечать в первую очередь.
– Но как секс после первого свидания относится к «социальной психологии»? – продолжала таранить меня девчонка.
– Да, действительно, – саркастически отозвался я, – разве секс хоть как-то связан с проблемами рождаемости, образования семьи, воспитания детей!? – я посмотрел на студентку таким взглядом, что она аж сжалась.
Все переглянулись между собой и, кажется, поняли, что правда на моей стороне.
– Итак, я повторяю вопрос… – но не успел я сказать и слова, как Красавица тут же подняла руку.
– Мне кажется… – начала она было свою речь, но я категорично перебил её:
– Нет-нет, я хочу, чтобы первой высказалась Подлиза, – кивнул я на первые ряды. – Скажи-ка нам, почему это многие девушки так боятся секса после первого свидания.
Подлиза многозначительно кашлянула.
– Я считаю, что всё зависит от парня, – медленно заговорила она, – и от того, как он себя поведёт, например, в баре. Ещё бывают такие ребята, за которыми девушкам самим хочется идти, не смотря на то, что он был, например, слегка под кислотой и при этом ещё пил виски. Не знаю, в чём причина. Наверно, что-то в нём притянуло её. Красота, положение, или ум – у каждой девушки должен быть свой критерий…
Судя по реакции остальных, она никому ничего не рассказала о том, какая у нас с ней была увлекательная ночка. Все смотрели на неё, немного не понимая, к чему это она вдруг подмешивает такие странные детали.
– Другими словами, – безразлично оборвал я её и продолжил провокацию: – на каждую девушку существует такой смазливый прохвост, при виде которого она забудет о самоуважении и отдастся ему со всеми потрохами?
– Дело не в самоуважении, – встряла Красавица, – а в том, что девушка на самом деле хочет. Потому что если говорить как вы, то может показаться, что это только от парня и зависит. Что это получается, что для каждой создан такой вот типаж, при виде которого девушка сходит с ума? Это же бред, – при этом она метнула в сторону Подлизы взгляд, слегка отдававший неуважением.
Я встал со стула.
– Итак, у нас зарождается дискуссия между двумя яркими представительницами группы, – обе: и Красавица и Подлиза зарделись. – Обе, как я понимаю, разбираются в теме постольку, поскольку они занимались сексом после первого свидания…
– Что-то я не помню, чтобы я поднимала руку, – отозвалась Красавица со скепсисом.
– Да тут и так всё ясно, – съязвил я в ответ и повернулся к Подлизе: – А судя по тому, что ты не протестуешь…
– Да, вы лучше всех нас всё знаете, – глубокомысленно ответила она.
Кто-то подавил смешок.
– Итак, что я хотел сказать? – не моргнув и глазом, продолжил я. – А то, что в стане наших умудрённых опытом девушек царит разделение мнений. Одна, – я показал на Красавицу, – считает, что в таких деликатных вопросах, как секс всё решает именно девушка. Другая – что всё-таки человек с отростком между ног имеет решающий голос в этом деле. Классическая битва противоположностей.
Идиот поднял руку.
– А о чём, собственно спор?
Я преодолел желание хлопнуть себе ладонью по лбу.
– Антон Земский, никогда не сомневайся в своей способности выдумывать проницательные прозвища, – громко прошептал я самому себе ради шутки.
Ребята захихикали.
– Ну серьёзно, – продолжал Идиот, – какая тема спора-то? От кого зависит, дадут ли тебе на первом свидании? Так тут и так же всё понятно: от обоих всё и зависит. Если он не бестактный идиот, а она – не монахиня Францисканского ордена, то почему бы и нет?
– А как же божественное провидение, как же сочетание звёзд на небе? Ибо что ещё управляет такими астральными понятиями, как менструация и эрекция? – издевательски спросил я. – Плюс неправильно говорить «монахиня Францисканского ордена», правильно – «монахиня ордена бедных клариссинок». Знай историю, чтобы щеголять историческими словечками! – все дружно засмеялись. – Но, – я продолжил и все замолкли, – наш любимый дурачок, постаравшийся сыграть роль царя Соломона, верно уловил суть. Спор действительно получается ни о чём. Наша Красавица, видимо отдалась на одном из свиданий потому, что нечто в её таинственном внутреннем половом агрегате, метафорично выражаясь, захотело дополнительной смазки. И это замечательно. Не удивлюсь, если ты у нас одна из этих, ярых феминисток. А вот Подлиза… м-м-м… ну она у нас маньячка безо всякой идейной фигни насчёт угнетаемой женской доли: сама преследовала парня в баре, да ещё и… он был под кислотой? – у тебя явные проблемы с целью в жизни, – шутливо закончил я.
– Хочу стать психологом, – хладнокровно ответила она. – Неплохая цель?
– Это был не вопрос, но…
– А вам не кажется, что вы нас оскорбляете? – серьёзно спросила какая-то девчонка со средних рядов, уже другая.
– «Нас» – это кого? «Нас, женский пол»? Нет, я ни в коем случае… я люблю женщин! Очень-очень сильно, поверьте мне. Жизнь без женщин была бы невыносима и невозможна, и я уважаю это, если ты понимаешь, о чём я. А если ты имеешь ввиду Красавицу и Подлизу… Не вижу, чтоб они обижались. Что логично, ведь как можно обижаться на правду?
Красавица таинственно заулыбалась.
– Это только второе наше с вами занятие, – продолжил я, – и вы уже начинаете жаловаться на то, что я обращаюсь с вами как-то не так. Это вовсе не говорит о том, что я ужасный преподаватель. Скорее это говорит о том, что вы – просто слабые ученики. Давление – это одна из тех вещей, которая никогда не помешает вам усвоить новый материал, как бы вы к нему не относились. Когда вы будете вести своих пациентов, они могут так же отвечать давлением, а иногда – сопротивлением – и что тогда, сдадитесь? А этого беднягу-суицидника бросите на растерзание судьбы – до первого высокого моста?
Все вяло замотали головами.
– Возвращаясь к нашему разговору. И сейчас я обращаюсь ко всем, не только к парням. Тот, кто познает женскую психологию – а вопрос о первом свидании всё-таки отсылал нас именно к женским мозгам – так вот, кто познает их – познает всю психологию. Здесь нет ничего антифеминистского. Это лишь констатация очевидного факта: подсознание – цель любого анализа – иррационально; психика женщины иррациональна вдвойне – и потому лично для меня она представляет сильный интерес. То же самое могу посоветовать и вам. Постичь её – значит покорить Эверест. Переспать с её обладательницей – это приз за первое место. Если ты умеешь склонить девушку к сексу на первом же свидании – значит ты либо неотразимый красавчик, – я поклонился в сторону Подлизы, – либо тебе просто повезло нарваться на феминистку-нимфоманку, – Красавица зарделась. – Как видите, ни о каком психологическом даре речи тут не идёт. Приз за первое место – это, конечно, хорошо, но ещё не всё: ведь, сойдя с пьедестала, нужно же ещё потом купить билеты до дома, доехать до аэропорта, сесть в самолёт, растоможить медаль и долететь наконец до дома с этой весёлой олимпиады.
– Значит, – вдумчиво сказал кто-то с задних рядов, – сначала вы говорили о том, чтобы мы изучали поведение людей в толпе; теперь – поведение женщин. Дальше что?
– Дальше – вполне логично – поведение мужчин, – бесхитростно ответил я. – Мужчины и женщины, думаю, тут со мной все согласятся, – это частички толпы. Почему я рассматриваю такой краеугольный вопрос, как секс на первом свидании? Потому что преддверие этого замечательного постельного действа – это не просто вопрос «давай перепихнёмся?» и положительный на него ответ. Это затрагивание важнейших аспектов личности. Секс – это не просто «я на тебе и ты на мне и нам обоим приятно». Секс – это то, чем мы хотели бы заняться с очень многими членами окружающей нас толпы. Перейдя на язык метафор, скажу, что секс – это овладевание. Это прорыв иноземных захватчиков по всем фронтам. Предварительно на территорию врага засылаются разведчики…
– Знакомство? – уточнил Идиот.
– Да, ты будешь пояснять все мои выражения, – раздражённо отозвался я. – Собираются данные, отмечается место для плацдарма. Затем артподготовка…
– То есть?
– То есть – артподготовка! Это классический метод ведения войны, не мешай мне описывать! Затем – полномасштабное вторжение. Защита старается взять перерыв, оттянуть время для главного сражения, однако неизбежно оно всё-таки происходит, а затем между сторонами заключается соглашение.
– О мире?
– Да, но с поправкой: либо о мире и дальнейшем сотрудничестве, либо о мире и разрыве экономиче-ских отношений и прекращении морских и воздушных поставок, если вы ещё успеваете за моими метафорами. Агрессором в этой войне может быть кто угодно – женщина или, собственно, мужчина. На этой войне за обретение вожделенного Грааля свои герои и предатели, Жуковы и Гудерианы. Секс – это власть над другим. И тот и другой чувствуют её, хотя, казалось бы, логичнее было бы считать, что только та сторона, которая ведёт наступление, должна ощущать свою властность. Но согласитесь, что защитники всё равно обладают какой-то территорией под своим контролем – отсюда и их ощущение обладания властью. Теперь перейдём из мира блестящих метафор в мир конкретики. Парень, если он не особо вдаётся в тонкости мышления под ним лежащей девушки, всегда ощущает себя властелином обстановки, Чингисханом и Наполеоном. Его проблема в том, что пока он совершает механическую работу, под ним в прямом смысле этого слова кипит котёл мыслей, которые также недалеко ушли от вопросов власти и подчинения. Когда сидишь верхом на гадюшнике, будь готов, что кто-то рано или поздно тяпнет тебя за яйца. В этом котле может приготовиться настоящий хитроумный план. И при утреннем пробуждении твоя вчерашняя партнёрша может огорошить тебя нехилым каким-нибудь таким аргументиком.
Тут я мельком посмотрел на Подлизу. Она смотрела на меня с каким-то даже восхищением.
– Каким это «аргументиком»? – спросила Красавица.
– Под этим я имею ввиду подсознательные процессы, всплывающие наружу и не дающие лихо закрученному женскому рассудку покоя. Ей вдруг захочется поиграть с тобой, поплакать или начать рвать и метать. В мире поступков и слов это может вылиться во что угодно.
– Например, в шантаж? – подначивая меня, спросила Подлиза.
– Например в шантаж, – гадливо кивнул я. – Это если есть чем шантажировать. Но это уже не дело психологии. Если ты не только не интересуешься мыслями своей девушки, но ещё и тупой идиот, постоянно орущий направо и налево о своих нехороших подвигах, то да, ты сам вложил в её руки оружие и да, это может вылиться в хитрый шантаж.
– Стало быть, – ехидно подытожил Идиот, – ваше послание мужчинам всей планеты: «не забывайте размышлять о том, что творится в головах ваших девушек?»
– Какой толк, – совершенно серьёзно ответил я, – говорить о том, чему точно никогда не бывать? Не забывайте, что люди – эгоисты, лишь слегка приправленные культурной примесью и коллективной затравкой. Если уж и говорить о послании, то у меня его нет. Заставить думать? Хорошо. О чём? Мы начинаем думать о том, «что творится в голове» другого только тогда, когда он либо умер по нашей вине, либо ты с ним расстался и больше никогда не увидишься (что, в принципе, то же самое), либо он поссорился с тобой. Так что тут мне нечего кому бы то ни было что-то говорить. Единственное, что я могу – это научить чему-то вас. На целое мужское человечество у меня рука пока не замахнётся. Вообще совершенно неважно, был ли у вас секс после первого свидания или нет. Не во времени дело и не в его отрезках. Почему многие психологи так зациклены на важности секса? Потому что – я повторяю это – от него берёт начало любая власть. «Деспотия обыденной жизни» – так бы я это назвал. Тренировка розг в амурной оболочке. Фрейд верно капнул эту тему, но ушёл в слегка неверном направлении – так, что остальные его уже только поправляли и до сих пор поправляют. Толпа в её самом радикальном социальном разрезе (богатые-бедные, старики-дети, мужчины-женщины – неважно) – это не квинтэссенция скрытого сексуального смысла. Это тайная секта, созданная сексуальностью, с помощью секса и во имя него. Посмотрите на историю человечества под другим углом. Не под марксовским микроскопом, рассматривающим развитие средств производства, а сквозь призму, отмечающую отношение к сексу и сексуальности. Смотрите: от богобоязненных взглядов на них – мы все пришли к всеобщей грязной гедонистской сексуальности. Выходит так, что все наши научно-технические революции и прорывы – все изобретения и новшества – всё это всего лишь послужило тому, что человечество перешло от матриархального внутриплеменного беспорядочного секса-во-имя-размножения к современному беспорядочному получению банального удовольствия!
– Как-то у вас всё слишком рационально получается. А как же подсознание, как же инстинкты, как же природа? – спросила Красавица.
– Ах да, Зубастое влагалище и Анальная агрессия – словечки из той же оперы, а? – все хмыкнули. – Вот что: разум рационален. Коллективный разум рационален вдвойне. Рациональность – это когда А неизбежно ведёт к Б, а Б – к Ц и так далее. В подсознательной же иррациональности может не быть никаких Б и Ц, а А сразу же поведёт нас к ЁПРСТ. Но в коллективном сознании рациональность и иррациональность не имеют жёстких границ, они практически одно и то же. Даже говоря «коллективное сознание», сразу же подразумеваешь его противоположность – то есть, то, что вроде должно лежать под ним – но пытаясь объяснить или описать эту пару, находишь, что они – одно и то же. Значит коллективная сексуальность – это секс. Простой секс. Идиота с Идиоткой, Красавицы с Красавцем и всё такое прочее. Как рационально, так и иррационально. Ничто общественное особо сильно не влияет на отношение конкретных единиц друг к другу в сексуальном плане. То есть изображение Клаудии Шифер в новых трусиках, вывешенное над Пушкинской каждый из нас, конечно, воспримет одинаково, но если она будет призывать к мазохистской содомии, вряд ли кто-то пойдёт в магазин за наручниками. Всё, что идёт после возбуждения (стыд, возмущение, мечты и фантазии) – это лишь выдумки и на них не стоит обращать внимания. Мощный стояк – вот критерий истины.
Студенты сидели и молча слушали, воспринимая мои слова и перерабатывая их.
– Я говорю вам обо всём этом, потому что хочу, чтобы вы умели верно оценивать общество и людей. От верной оценки, к верной координации рукой подать. Управлять? Управлять и подчинять я вас точно не научу, потому что мы тут не для этого. А тот, кто мечтает управлять – никогда не станет психологом вообще. Уметь делать поверхностный срез общества – а значит, и лежащих в его основе мелочей – это значит верно подбирать ключи ко многим дверям. В том числе к двери, ведущую в душу пациента, девушки, парня или врага. Не переусердствуйте, выделяя подсознание в какую-то обособленную, над всем надсматривающую сферу, потому что, чтобы там ни написали мастодонты анализа – всё происходящее так или иначе является плодом деятельности сознания и разума. Давайте прервёмся на несколько минут.
Все зашуршали, зашумели, начали что-то обсуждать.
– Сходите, вдохните свежего глотка никотина. Если не вернусь через пятнадцать минут – звоните, подойду.
Я вышел.
____

В кабинете Гурова ничего не изменилось – да и не должно было. За эту неделю ему не вручили нового диплома, он не сделал ни единой новой фотографии и не поменял местами кактус на рабочем столе с декоративной пальмой на подоконнике.
Перед ним, однако, сидела девушка.
– Анна Вячеславовна, как я рад вас видеть, – с притворной улыбкой поприветствовал я её.
Она преподавала у нас возрастную психологию на втором курсе. Ей было от силы тридцать и в своём предмете она, естественно, ни хрена не понимала. Я это ещё тогда знал.
– Да, здравствуйте, – она меня, кажется, уже забыла.
– Я понимаю, – насмешливо начал я, смотря ей прямо в её глупые серые глаза, – вы наверное, сейчас беседовали о важнейших аспектах психоанализа старых педофилов, но не могли бы вы пока оставить эту тему дать мне побеседовать с нашим уважаемым заведующим кафедры наедине? А то меня время поджимает.
Она смотрела на меня так, словно я только что врезал ей по лбу.
– Вежливости тебе учиться и учиться, Антон, – хмыкнул Гуров.
Её лицо сделалось ещё ошалелее и теперь смотрело в сторону зав.кафедрой. Как это он так, не выгнал меня за явную грубость, не отчитал, не уволил в конце концов?!
– Уже взял себе репетитора, – кивнул я, – так мы можем?..
Глаза моей бывшей преподши, казалось, сейчас лопнут от изумления.
– Анна Вячеславовна, – вежливо попросил Гуров, – не могли бы вы нас подождать за дверью? Это буквально ненадолго.
Она хлопнула ресницами, резко встала и не вышла – а почти выбежала.
– Ух-х, – сказал я, усевшись на её место, – по-моему, вы поступили не очень дипломатично. Даже я считаю, что меня нужно было, по крайней мере, выпороть перед ней, а не…
– Хорошо, что ты ещё способен так думать, – отозвался Гуров, уставившись куда-то в потолок. – Если честно, я уже давно хочу её уволить, вот и думаю, может она сама того, уйдёт…
Я изобразил резкий победный жест.
– Ха, а я знал, что она дерьмово преподаёт! Ещё на втором курсе знал!
– Да нормально она преподаёт, – отмахнулся Гуров, – я кого попало не назначаю. Просто ты, наверное, испытывал к ней некие скрытые чувства. Хотел переспать?
Я всплеснул руками.
– Господи, да опять вы всё за своё! – а в голове моей мелькнуло: «может он не просто так заговорил о сексе?». – Иногда вы похожи… ну не знаю… на ребёнка, в которого вдолбили пару лекций по психоанализу! Причём это были не самые удачные лекции. Ни с кем я ничего не хотел, да и плюс она не в моём вкусе. А вот с моделью преподавания у неё действительно проблемы, я вам говорю…
Гуров иронично хмыкнул.
– Ты бы за своей моделью последил! Кстати, как там твои студенты? Ещё не хотят писать на тебя заявление, жаловаться, требовать нормального преподавателя?
Я притворно обиделся, но напряжение во мне слегка возросло. Памятуя о недавнем инциденте с Подлизой, я постарался замять тему сексуальности, переведя беседу в шутливое русло.
– Ну конечно, вы же сказали, что не берёте на работу абы кого, – подмигнул я профессору. – Хотя ладно, можете ничего мне об этом не говорить. Мне нужно привыкать к тому, что между нами складывается определённый стиль общения. И это, надо сказать даже прикольно. С какой-то стороны.
– И что за стиль, интересно услышать?
– Ну я вижу, что вы постоянно стараетесь исподволь, тайком, обманом пронести на мою территорию груз психоанализа, но никак не можете найти отправной точки. Вы упорно верите, что сможете меня поменять или хотя бы направить в нужном направлении, но ничего пока не выходит. С одной стороны меня это, конечно, настораживает – ведь всё это означает, что нечто во мне вам не нравится или кажется вам ненужным и неправильным. Но с другой… я знаю, что у вас всё равно ничего не получится – потому и не мешаю вам. Я вижу, что вам это нравится. Это как поймать русалку и искать в ней заветное отверстие для…
– Понятно, – хохотнул Гуров. – Ну а как группа? Ещё жива? Мне уже стоит опасаться появления твоих верных слуг в стенах ВУЗа?
– Ещё нет. О том, что время пришло вам скажут трясущиеся стены и молодые комсомольцы с вилами в руках.
Мы оба засмеялись. Нет, Подлиза ему ничего не рассказала.
Это что, облегчение?
– О чём ты им сегодня вёл лекцию? – поинтересовался Гуров.
– Да о том, о сём. В целом – об обществе, в частности – о тонкостях женской души…
– То есть, – рассудил Гуров, – ты рассказываешь им о всех своих сексуальных партнёршах? О том, как тебе удалось затащить их в постель…
– Нет, – улыбнулся я, – секреты личного мастерства я не выдаю.
– Тогда о чём?
Я поднял взгляд к потолку.
– О том, почему так сложно добиться секса после первого свидания.
Гуров посмотрел на меня с превеликим сомнением.
– М-м-м, и как это относится к твоему предмету?
– Знаете, они меня об этом тоже спросили, – кашлянул я, – и я ответил им, что секс это достаточно важная социальная единица, которую я просто не могу обойти, преподавая «социальную психологию». Находите параллели? – спросил я у Гурова, как у дурачка.
– Хорошо… – медленно ответил он, кажется, пытаясь догнать какую-то свою мысль, – то есть о своих партнёршах ты не говорил, а просто… дай-ка угадаю, критиковал тех девушек, которые не ложатся в постель по первому твоему зову?
– Да что вы всё заладили?
– Ничего я не заладил, – поднял он вверх руки, как пойманный на преступлении воришка, – просто разговариваю с тобой на твоём языке.
– А с грудными детьми вы кричите и писаетесь в штаны? – ехидно поинтересовался я.
– Грудные дети не пытаются украсть у меня моё время, вуалируя своё одиночество под разговор ни о чём, – метнул в меня Гуров весомый на его взгляд аргумент.
Я замахал руками.
– Ничего у вас с вашим психоанализом не выйдет!
Профессор пожал плечами.
– Ага, а я уже вижу, что тебя и вправду это только настораживает. Ладно, ясно всё с тобой. Ну и что со студентами?
– Сейчас вот у них перерывчик, и я всё думаю, как бы красиво закончить сегодняшнюю тему…
– Я вот всё хотел у тебя спросить, кого ты хочешь из них сделать?
Я зачесал подбородок.
– Мы же не на заводе! Тут нельзя что-то сделать, починить, модифицировать в механическом смысле. Им, конечно, надо расти. Многое надо узнать. У каждого есть свой потолок и нужно им помочь его достичь. Самостоятельно они этого сделать точно не смогут. Некоторые ещё до сих пор думают, что я из них собираюсь делать Наполеонов или революционеров.
– Ну, думаю, такой исход тебя бы не расстроил, – саркастически вставил зав.кафедры.
– Да меня бы даже летальный исход не расстроил! – бросил я. – Я же им не нянька на всю жизнь…
– Вот об этом мне хотелось бы поговорить, – создалось секундное впечатление, будто Вячеслав Александрович специально по ходу нашего разговора хотел подойти к этой теме и вот, наконец, добился своей цели: – Помнишь, неделю назад мы, очень, правда, вольно, в полушутку говорили о контрпереносе? Ты знаешь, что это довольно серьёзная и опасная штука. Я не хочу тебя от чего-то ограждать, уверен ты сможешь сохранить достаточный уровень объективности в работе со студентами. Я хочу поговорить о самих студентах. Ты им нравишься. Они тебя не понимают, возможно, даже ненавидят за некоторые вольности или взгляды, но ты им определённо пришёлся по духу. Ещё чуть-чуть – и точно влюбятся, и летом будут прощаться с тобой, как с Мэри Поппинс. Они будут впитывать мудрость с твоими словами, и сравнивать остальных преподавателей с тобой. Они могут попасть в зависимость от тебя – и это будет твоим провалом. Ты сумел их завлечь, сумел обозначить границы и черты своей личности.
Всё то время, что он говорил, я сидел к нему полубоком, разглядывая чёрно-белую фотографию с ним и каким-то бородатым профессором.
– Вы же понимаете, – сомневающимся тоном ответил я, – что они мои ученики, а не пациенты и они со мной не на терапии. По-моему, ваши слова тут неуместны.
– Не дай своему Эго хоть малейшей возможности заворожить их. Вот, что я, собственно, хотел сказать, – нескладно закончил Гуров.
– Вы потакаете моему самолюбию, – решил я разрядить обстановку. – Это уже терапия?
Гуров покачал головой.
– Нет, я всего лишь говорю тебе правду. Плюс, даю тебе ценные советы на будущее. Пригодятся тебе с пациентами, не забывай.
– Ну, как себя с ними вести, я и так знаю…
Год назад я написал большущую работу, в которой разбирал психический мир человека на примере одного моего наблюдаемого. Я назвал его «наблюдаемый Х» и на то были веские причины. Точнее, таковых было всего две: во-первых, это, конечно же, формальные правила конспирации, не позволявшие мне назвать его имя; и во-вторых, его звали не иначе, как Антон Земский.
Да, я сжульничал и замаскировал самоанализ под маской анализа пациента. Раздробил своё сознание и поместил своё отражение напротив себя, и реальный-Я играл роль терапевта, а зеркальное отражение – наблюдаемого. Жульничество жульничеством, но это был не такой уж и большой грех, а выдавать самого себя с потрохами на суд общественности я не собирался. С этой целью, естественно, и возраст и биографию и кое-какие черты «наблюдаемого Х» пришлось изменить. Так же пришлось умолчать и о том, что записи были составлены с помощью кислоты и диктофона, но не суть.
Книгу оценили высоко, а значит, работа над ней – и, значит, над собой, была оправдана.
Но враньё есть враньё и посему меня не переставало посещать одно нехорошее чувство, когда я думал о своей книге: чувство дискомфорта.
Возможно, это была паранойя, но я боялся, что Гуров рано или поздно распознает обманку. Последствия? О, в материальном смысле их было бы ровно ноль. Но вот в духовном… Эта книга была картой меня, Антона Земского. Чёрт, да в той аудитории, в которой я читаю лекцию, все хотели бы получить её на руки. Что уж говорить про Гурова, так и норовившего залезть мне в голову…
Всё же иногда я думал, а что бы он сказал, узнав об этом. Тот факт, что я закрываюсь от терапии, не иду на сотрудничество с сертифицированным психоаналитиком, и всячески саботирую любую его попытку «настроиться на частоту» моего сознания, как-то не особо вяжется с тем, что я фактически раскрыл все свои козыри перед широкой неизбирательной толпой. Это даже вроде как не в моём духе. Гуров наверняка подчеркнул бы в своей интерпретации, что это – какое-то бессознательное мазохистское устремление души, направленное на то, чтобы раскрыться, подавить своё эгоистичное сознание и всё такое…
Хотя сам я не придавал всему этому значения: мне нужна была публикация, а для опыта нужен был пациент. Откуда ж мне его было взять? Придумать – вот это как раз значило бы не просто сжульничать, а нагло наврать. Пришлось идти на хитрость – что в этом такого? «Это просто бизнес» – так, кажется, говорят в таких ситуациях.
А назойливый и тонкий голосок, явно натренированный за годы обучения делу Фрейда, всё нашепты-вал откуда-то из глубин, что все эти слова попахивают глубокой-преглубокой защитой. А ну, цыц!
– Знаю я, знаю, – тихо ответил Гуров.
У меня зазвонил телефон. Пятнадцать минут истекло. Я нажал на «сброс» и встал с кресла.
– Ну, мне пора. Труба зовёт! Спасибо, что скрасили мой перерыв.
– Давай, иди, и не забудь про мои слова!
Жестом я дал понять, что ни за что не забуду.
Уже на выходе я вспомнил спросить:
– Да, кстати, а так за что вы её хотите уволить-то? Анну Вячеславовну.
– Дура она, – просто ответил Гуров, весело сверкнув глазами.
– Как я вас понимаю! – взвёл я глаза к небу.
Выйдя, я увидел, как она стояла у окна напротив двери в кабинет, недовольно топая сапогом и держа на уровне пояса свою сумочку. Посмотрев на неё оценивающе, я произнёс тоном опытных наездников, выбирающих себе новую кобылу:
– Вы дерьмовый педагог.
Направляясь на лекцию, я был уверен, что внёс посильную лепту в нелёгкое дело сокращения штатов…
____

Я говорил про девушек, что они живут по сути от пятницы до пятницы, от одного дня до другого, точно такого же и что все события их жизни циклично повторяются… А сам-то я чем лучше? Живу, по сути, от лекции до лекции и ничего не делаю в этот промежуток длинною в неделю. Поразительно, как бразды холодного анализирующего циника мешают тебе иногда посмотреть на самого себя.
Хотя, что тут такого? Мы становимся психологами, врачами, милиционерами и учителями прежде всего для того, чтобы влиять на других – для пресуществления багажа нашего эго в препарат воздействующей на окружающих эссенции.
Нечего стесняться того, что ты ни хрена не знаешь о том, кто ты сам. Сколько в зеркало не смотрись, а по разрезу глаз или длине носа не узнаешь ничего. Возможно, только, что ты или уродлив или чертовски красив. Хотя от этого не зависит даже то, сколько девушек или парней у тебя будет в будущем. Потому что можно быть красивым и, что называется, отхватить кусочек за счёт этого, но по тупости всё равно просрёшь всё.
Стесняться надо того, что ты рискуешь остаться мелкой единичкой в серой толпе.
Я не хочу познавать себя, потому что мне и так известны мои возможности и относительное будущее. Всё остальное – только блажь. У меня есть потолок и нужно его достичь. Пробить головой и выйти на верхние этажи – а там ещё один потолок… А жить в одном и том же пространстве – это мариновать самого себя. Не для меня это. Не то время нынче. Ошибки могут привести к тому, что ты умрёшь ни с чем, или кого-нибудь убьёшь. Последнее не хуже первого, хотя и ведёт к душевным травмам у некоторых, особо совестливых…
И мне было чего стыдиться, но думать об этом, значит загонять себя ещё дальше, в яму.
А этот чёрт, Гуров, всё равно умудряется вносить свою проклятую терапию в парадную моего созна-ния! Жалко, выкинуть подарочек не представляется возможным…
____

– Итак, напоследок давайте представим себе идеального человека. Бесполого: пусть для девчонок он будет парнем, а для парней – наоборот, девчонкой. Каким вы его видите? Начнём с дам, – я показал пальцем на Красавицу.
Все глубоко и смущённо задумались.
– Ну я, – начала мямлить Красавица, – я не знаю… Он должен быть самостоятельным, достаточно зарабатывать, с хорошим чувством юмора…
– Нет-нет, – махнул я рукой, – ты сейчас оцениваешь парня, а не наше бесполое существо. У любой черты есть античерта, как у любой палки есть тень. Если ты хочешь видеть того, кого ты сказала, то говорю тебе наперёд: у тебя с ним ни хера не выйдет. Тебе, если уж говорить о парнях, нужен покладистый бесхарактерный щеночек, который сможет вовремя сварить тебе кофе или довести до оргазма. Почему я так думаю? Потому что то, что ты описала – это фактически ты сама, за исключением чувства юмора, конечно, – хохотнул я, – а плюс с плюсом не сходятся, пусть у второго плюса и висит между ног…
– Бессмыслица какая-то, – потряс головой Идиот.
– Неудивительно слышать это из твоих уст. Я понимаю, что всё это звучит достаточно просто, но по-иному и быть не может: ведь у природы не было сложных машин, когда она создавалась! Лично мне кажется, что я доношу свою мысль вполне чётко. Подумайте…
– Над чем? – непонимающе спросил Идиот. – Я должен описать свою идеаль…
– Да нет же, кретин, подумай над примером Красавицы! Почему я отверг черты того, кого она описала? Что в них не так? Что. Я. Хотел. Донести. До вас?
– Мы не понимаем… – завыла Подлиза.
Все сидели в раздумьях, никто ничего не понимал.
– Карл. Густав. Юнг, – шепнул я им в качестве подсказки.
Ноль. Я даже слышу, как скрипят их мозги.
– Проблема Красавицы, – разочарованно выдохнул я, – была в том, что она описывала не идеального бесполого человека, которого я просил, а простого, вполне реального папика для себя-любимой, которого очень просто можно встретить и заманить к себе – при большом желании. Вообще, зачем я вдруг дал вам задание описать этого бесполого идеального человека, спросите вы. Ответ прост: через идеалы легче всего влезть человеку в мозг. Идеалы могут быть индивидуальными, но могут быть и коллективными. Последние меня мало интересуют, потому что они относительно неустойчивы и пассивны, и проявляются разве что у шизоидов. Индивидуальные же – лично ваши – влияют достаточно на многое…
– Например, на выбор пары? – уточнила Подлиза.
– Например, – положительно кивнул я. – При описании идеального человека прежде всего мы должны понимать, что материально такого не существует. Это, думаю, всем ясно. Однако мы способны его себе представить, то есть, он живёт в нашей фантазии, поселяется в ней, обживает, покупает персидские ковры и приглашает своих друзей на рюмку чая… На Юнга я вас наводил, потому что он был первым, кто начал рассматривать нереальные вещи в качестве реальных. Пусть за это его ещё долго называли шизиком. Помнишь, – я обратился к Идиоту, – в начале лекции ты говорил о том, что из себя представляет реальность? Так вот, ты был близок к истине в одном аспекте: реальность реальна постольку, поскольку существую я. Ты, он, она – неважно. Этот мир существует для меня потому, что я родился и, следовательно, воспринимаю его семью органами своих чувств. Поэтому и идеальный человек существует только для меня и относительно меня. Это мифическое существо – фактически для каждого своё. Идеал имеет несколько атрибутов: лидерство, мудрость, направленность на цель. Записывайте-записывайте! Ещё он обязательно противоположного пола. И, конечно же, обладает тем, чего у тебя нет. Я не про сказочное богатство, или виллы на Мальдивах, а про набор личностных качеств. Идеал для нас всегда «где-то там» потому, что он абсолютный минус по отношению к нам, плюсам. Он способен задать нам трёпку из глубин подсознания, и он достаточно много чего определяет. Выбор партнёра, – я бросил взгляд в сторону Подлизы, – это лишь самое малое. Сексуальные пристрастия, выбор профессии, стиль мышления, речи и чего угодно ещё. Он – это большая картина на стене нашего внутреннего мира. Мы склонны смотреть на неё, любоваться ею и восхищаться мастерством художника, её сотворившего. Те, кто думают, что они сами и есть эти художники, называются шизофрениками. Прав тот, кто знает, что идеал появился вместе с ним самим: вылез, так сказать, наружу вместе с его самым первым криком и развивается вместе с ним. Рука об руку.
– То есть вы говорите об Alter-Ego, – утвердительно подытожил Идиот.
– Нет, – обломал я его. – Alter-Ego – это было бы слишком просто. Это понятие, которое ничего не значит. Просто научный факт – и всё. От него вам ни тепло ни холодно. А вот если представить себе свой идеал в качестве личности из плоти и крови, то однажды, может быть, мы его повстречаем, – по-моему, я сейчас прозвучал чересчур сентиментально.
– Ага, – фыркнула Подлиза, – в наркотических глюках мы его повстречаем...
Я многозначительно остановился, хотя она и была отчасти права.
– Понимаю, звучит, может быть, слегка романтично… Но что такое психология без проникновенных эмоций и чувств? Я расскажу вам одну историю. Вы были когда-нибудь в психушке? В настоящей, а не в такой, в которую описывают в фильмах.
Все помотали головами, а Красавица странно отвела глаза, но я не обратил на это внимание и продолжил:
– Был там один человек. Мой знакомый, – я сел за стол и принялся тупо теребить листок бумаги, – умнейший был мужик, профессор. Умел складывать шестизначные числа в уме. А потом – раз – и начал читать газеты задом наперёд, искать зашифрованное письмо отца, убитого на фронте. Верил он в то, что его папаша строчит ему послания с того света путём особого математического кода. В общем, голливудские фильмы про призраков отдыхают… Я был ещё маленький, ездил с семьёй навещать его. И… был рядом с его палатой ещё один больной – примерно того же возраста, что и я сейчас. Нормальный был на вид, ничего странного. В юности много читал разной литературы – философия, психология – много чего. Умный был парнишка, спокойный. Только один раз на тусовке с друзьями – которые, я сейчас это уже понимаю, и не были ему друзьями никогда, вряд ли по мозгам они могли с ним сравняться, – так вот, на тусовке с ними пережрал грибов. Сильно пережрал. Отравление. Вырезали полжелудка и поджелудочную, еле-еле из комы вытащили… Вытащили – да не в ту реальность. Парень ушёл в свой мир и так из него и не вышел даже после детоксикации. Сначала в наркушке лежал, потом его, как психа переместили в психиатрическую. Девушку он всё время видел, – пояснил я. – Одну и ту же. Говорил с ней, ругался, мирился, даже занимался сексом. А никто её больше не видел кроме него. С людьми не разговаривал, не замечал их. Всё, знаете ли, меркло по сравнению с образом этой самой девушки. А со мной заговорил. Сначала говорил про края, в которых побывал, про цветочные поля, на которых росли гигантские растения и лабиринты кустарников… А потом заговорил про Дашу. Так он её называл. Он про неё говорил, как не говорил ни про кого в этом мире. Хотя его навещали и родители, и бывшая девушка. Девушку, он кстати, тоже признал – и отчего-то набросился на неё с кулаками. А ведь признавались когда-то друг другу в любви… Всё для него изменилось с появлением Даши. Это она ему показывала и поля те самые, и звёздные небеса. Он говорил, что она хотела отпустить его, уйти, оставить одного, да он всё умалял её не уходить. Ссорился с ней, и она оставалась.
Все слушали, затаив дыхание. Я только сейчас заметил, что тон мой сделался таким грустным и при-тихшим…
– Что с ним сейчас – я не знаю, – бодро продолжил я. – Я уже давно не наведывался в эту больницу. Знакомый умер, вот и… Вот что бывает, когда ты встречаешь свой идеал наяву. Стопроцентный идеал, какой живёт в твоём подсознании. Именно поэтому они не попадаются нам в реальной жизни, именно поэтому у ваших любимых, как бы вы их не обожали, будут недостатки – то есть будут они идеальны, но, например, процентов на семьдесят. Именно поэтому любовь длится три года; дальше, вы заводите детей – и любите уже их… Может показаться, что я призываю строить отношения с кем попало. Ну… по статистике чаще всего так и выходит. Занятие окончено!
Я резко встал и вышел из аудитории первым.
Очередное жульничество, прямо как с моей книгой. На этот раз не прошло даром…
____

Я не был у Сашки полгода.
Чем дальше шло время, тем больше я о нём забывал, вытеснял, старался не думать. После выявления глиобластомы стало проще: теперь я был больной, и мне не было дела ни до чего, кроме себя, своей собственной лобной доли и коктейля из Л-50 и «химии». Но никто не лишён совести, если только ты не психопат. Иногда она просыпается, уверен, даже в Гитлере она изредка заигрывала своими неприятными звенящими игрушками. Хотя вряд ли это действовало на него.
После лекции меня снова накатило… Тронь старое, как говорится…
Метро «Динамо», улица 8-го Марта, дом 1.
– Ваш паспорт, пожалуйста! – рявкнула недружелюбная регистраторша.
Я с готовностью выполнил её требование.
– Кем приходитесь больному?
– Друг. Близкий друг. Я в списке, мне можно его навещать, проверьте…
– Сейчас! – снова тявкнула она подобно сторожевому питбуллю, и начала копаться в пожелтевших бумагах.
Потом выписала какую-то квитанцию и просунула её мне обратно вместе с паспортом:
– Возьмите, коридор налево, третий этаж, 314-я палата.
Адрес мне был известен и знаком даже спустя полгода. Время не лечит, а только стирает. Хотя некоторые воспоминания стереть трудно. Тут нужно лекарство покруче даже, чем Л-50.
Я шёл по этим облупившимся коридорам и по привычке уже не смотрел по сторонам. Это раньше тут всё было похоже на удивительный цирк, а потом на средневековую пыточную. Сейчас? Что уж там, больница как больница… Первый этаж – процедурная, второй – душевные заболевания малой интенсивности, третий…
Третий этаж, палата 313… На самом деле я не знаю, что в ней, кто в ней. Да, рассказывая студентам историю, я начал говорить именно о её обитателе. Но правда была в том, что не было в ней никогда никакого профессора… А если и был – то хер его знает, кто он.
314. Саня.
Он сидел на кровати в палате, больше похожей на общественный туалет.
Санитар открыл мне дверь.
– Здорово, Саня, как дела?
– О-о, Антоха, привет-привет!
Раньше я всё пытался понять, почему же он узнаёт именно меня. Меня и свою бывшую девушку – ту, которая реальна, ту, на которую он набросился с кулаками... Ни родителей, ни остальных друзей, а только двоих человек. Может, это как-то было связано с Дашей, с характером её природы? Ну да, к бывшей девушке это подходит: как-никак, но она была биологической соперницей сашкиного идеала. Но а я? Почему меня он всё-таки узнавал? На самом деле, истинный ответ был очень прост. Но я не хотел, чтобы он слетел с губ и был произнесён вслух…
– Всё отлично! – продолжал Сашка. – У меня столько нового, столько тебе надо рассказать! Вот мне разрешили прогуливаться по садику! Час в день!
Я сдавленно улыбнулся.
– Круто, да…
Да, круто, когда твой мир сжался до комнаты три на три метра и даже прогулка по дохлому садику сроком в один час кажется замечательной новостью! Наверное, подачка добрых врачей… Наверное, всё в этом мире относительно… относительно того, считают тебя здоровым, или нет.
На внутренней стороне двери висел график, который был расписан по дням и часам. Квадратики его были заполнены корявым и каждый раз новым почерком: «0,5 мл вв», «0,25 мл вв», «раст. 4% кап.», «0,5 вм»… Видимо, это был график приёма лекарств.
– Как Даша? – спросил я.
– Передаёт тебе привет. Она вышла по делам, скоро придёт. Подождём её? – азартно сверкнули его глаза.
Я устало плюхнулся на кровать рядом с ним.
– Да, давай.
Он принялся рассказывать мне о замечательных буднях психиатрической клиники, о том, как Даша не переставая капризничает, как отказывается гулять вместе с ним, какие сложные у них отношения… Он всё удивлялся, почему это она не хочет говорить с другими людьми.
– Что ж, ничего не попишешь, женский нрав, – подбадривал я Санька, на самом деле потакая его внутреннему мирку.
Я слышал эти истории много раз. Они у него зачастую повторяются. Диалоги и действующие лица в них одни и те же, только некоторые, совсем несущественные черты изредка модифицируются… Вот тебе и все яркие краски жизни…
Даша, как я понял, давно хотела от него уйти – и там, глядишь, он бы поправился, стал бы нормаль-ным. Встреча с идеалом, выскочившим из твоей Тени, словно чёрт из табакерки закончилась дурдомом…
И может быть, рано или поздно она уйдёт. Может быть, она вот так скажет ему, что пошла по делам и не вернётся?
И что? Выпишут его, но жить нормальной жизнью он уже не сможет. Вот тебе ещё один факт из серии «утри морду»: жизнь в этой фактически камере три на три, да прогулки по больничному садику под охраной санитара – это и есть его нормальная жизнь, которая уже вряд ли станет ещё нормальнее. Даже если Даша и уйдёт, она всё равно будет периодически подглядывать за ним из окон и подвалов. И никого кроме неё у него не останется. А сейчас у него есть хотя бы родители, да я.
Я, который не приходил к нему полгода…
Что же касается остальных, то никто из членов тогдашней нашей компании давно не показывался мне на глаза, и Саню, насколько я знаю, никто не навещал. Мало кто уже помнит меня или Сашку. Но тут не о чем говорить, они не были виноваты в том, что случилось, они были почти ангелами – и они отреклись от него, отсекли его от себя, как аппендикс.
А я? Я всё продолжаю задавать себе вопрос: «почему он узнаёт именно меня?» И ответ всегда очень прост. Грибы-то тогда достал именно я…





Глава 5

Это должен был быть обычный день…
И вот едва я так сказал, как сразу же стало ясно: совсем он необычен! Чем-то он запомнился, почему-то он остался в истории, где-то он наверняка отразился. Сразу скажу: в газетах о нём не прочтёте, как не ищите. Да, чёрт возьми, обычный день. Зима, снег, замёрзшее собачье дерьмо на улицах – всё как обычно. Но с одной лишь изюминкой…
И начну, как обычно, с занудного предисловия.
Что вообще такое «современный человек»? Лермонтов писал о герое своего времени, писатели-фронтовики – о солдате-победителе, а современные псевдописатели, которых и читать-то в общем не хочется, о чём пишут они? Ведь издревле считалось так, что писатель должен быть прежде всего зеркалом общества. Но нет, толку никакого нет от заглядывания в сегодняшнюю макулатуру. Половина из книг – это тупые детективы – жанр, которым лично я с удовольствием подтираюсь в туалете, а другая половина – её одним словом-то охарактеризовать сложно. Можно сказать просто «говно», но так теряется описательная жилка. Вторая половина – это всяческие приключения, псевдомудрые «андеграунд»-романчики, гламурные повести и всё остальное – то, что так усердно хавает безмозглое стадо. Типичное место хаванья – метро, автобусы, иногда работа и туалет. Ну разве это не самое лучшее описание для современной литературы?
Раньше писали за идею, теперь – за деньги.
Да и жили-то раньше тоже за идею, а теперь… Теперь нету уже ни идеи, ни того самого идейного общества, хотя атавизмы того ностальгического строя ещё можно найти в новостях по телевиденью и поведении наших вождей. Бал-маскарад… Хорошо ли это, плохо ли – не знаю.
– Неужели ты не понимаешь, что жить в нашей стране становится лучше? – стучат некоторые себе по лбу и смотрят на меня, как на идиота.
– Кому? – весомо спрашиваю я.
– Всем, конечно!
Они не понимают, что лучше стала только картинка, да вешний вид продавщиц в магазинах (хотя на отшибе за прилавками стоят всё те же страшилища советской выделки).
– Нет-нет, жить стало лучше, мы стали лучше!
Ничто в этом мире не сделает тебя лучше, да и сам ты, как ни старайся, не станешь лучшим или просто хорошим. Люди завистливы, а стадо всегда динамично – оно не стоит на месте, а органично течёт и затекает в щели и пустоты – будь то пустоты сводов метрополитена, или щели офисов и кафе. Едва ты куда-нибудь захочешь пробиться – или, не дай бог, пробьёшься – как тебя тут же закидают тухлыми яйцами интриг и укоров – и недолог будет твой срок. Залезть на Олимп и удержаться на нём – нереально. Я даже не знаю, есть ли он, существует ли…
Но однако же – и вот что в действительности изменилось! – всем этот самый мифический Олимп стал небезразличен.
Мы не всегда были такими. Кому-то легче думать, что нас такими сделали – и говорят о «планах Даллеса», и прочей подобной фантастической хрени. Я же говорю вам, что всё это хуйня и выдумка слишком умных людей. Слишком умных, чтобы лицом к лицу встретиться с её величеством Простотой. Жить надо проще, ребята! Выдумать, что какой-то ЦРУ-шник мог вообще хоть как-то воздействовать на наше сознание – которому тысяча с лишним лет! – это означает быть слишком внушаемым, а значит, слабым. Если вот конкретно на тебя «как-то не так» воздействует «Терминатор» или «Матрица» – то это значит, что у тебя проблемы с восприятием. А свои проблемы не нужно проецировать на других. Да если б по правде Даллес сунулся к нам со своими мозговышибающими технологиями – сожрали бы его с потрохами! Единственное, чего правительство США реально добилось в этих самых технологиях – так это:
а) Четверть населения США неграмотны;
б) больше половины американцев не знают состава своих штатов, а иногда и их количество;
в) «Париж – это столица Европы»;
г) Россия населена белыми медведями, которые воруют на Красной площади водку у Сталина;
д) Австрия = Австралия.
– Какой там ещё, «план Даллеса»?! Мы сами виноваты в том, что превратили свою культуру в отстой-ную помойку – никто нам тут не помогал. Говорить, что нам любезно приносят яд извне мягко говоря, глупо. Почитайте Коэльо, почитайте Паланика или Буковски – современные, вроде бы авторы, расовые иностранцы, а пишут намного более глубокие вещи, чем наши «Тани Танины» и прочие писаки из класса вчерашних проституток.
Вся проблема в нас самих.
Как снег уже не всегда выпадает в декабре, так и люди не всегда просыпаются протрезвевшими от мерзоты жизни и выживания. Нас, конечно, оставили на съедение хищным коршунам истории, которые, верно, уже соткали для нас, как для нации, подходящий саван и вырыли могилу – достаточно глубокую, чтобы даже самые упорные гиены и грифы не выкопали наши гниющие тела, но всё это не оправдывает нашего поведения!
Я вижу начало и конец, я вижу, как река обрывается в своём течении и потоки её воды срываются в грот подземного мира, невидимого и нежеланного.
Я знаю, что подвешенное за шею тело висельника производит литры гормонов, мочи и других выделений за считанные секунды. Также и наша жизнь изрыгает из своих пор всё новые и новые куски непереваренной сущности, которую мы раз за разом пытаемся проглотить – будто бы нас кто-то даже заставляет это сделать.
Я знаю, что народ может прожить без еды и свободы, но культуру для него не заменит ничто. Народ без культуры – стадо горилл: выживает сильнейший или горластый.
Мы без культуры, мы ничто, мы дерьмо этого мира, хотя по ящику всё чаще говорят, что «мы уникальный народ»… Что ж, и у навозников случаются свои пророки.
Мы – рот этого мира. Все знают, что тело суёт в рот всё, что попало. Мы жрём всё, что нам дадут; жрём и улыбаемся жемчужной улыбкой.
Почему мы верим в то, что всё хорошо кончится, хотя не прилагаем к этому ни малейших усилий? Величайшие сражения уже позади, а мы всё продолжаем смотреть на могильные плиты тех, кто в них участвовал и кичиться тем, что мы с ними одной крови. Их кровь ныне – прах; у ней можно чему-то научиться, но вобрать её мужественность и отвагу в себя уже никак нельзя. Забудьте о них.
Как и к любой живой клеточке на этой планете, к нам тоже придёт смерть. Я слышу её шаги и вот что скажу: когда нам будут зачитывать приговор, не удивляйтесь, что нас обвинят в убийствах и воровстве, насилии и похоти, безразличии и варварстве. Потому что мы убили и обворовали своих будущих детей. Они будут говорить на другом языке, читать другие книги, смотреть другие каналы и юзать другие сайты.
Мы умрём, а они останутся.
Русские умрут. Кто останется??
____

Теперь к делу.
Я проспал целый день. Проснулся – на дворе уже было темно. Только календарь на ноуте развеял мои сомнения: сегодня четверг и я мало чего пропустил.
Наверняка я проспал интересные новости про очередные наезды ментов на пешеходов, про расстрелы мирных граждан Сектора Газы, про взрывы в Ираке, про очередные высказывания Обамы, про то, как Путин и Медведев наводят порядок в регионах по телемосту… Я давно не смотрел новости по телевизору – чаще всего я перебиваюсь информацией с новостных сайтов – и этим доволен. Но вот недавно вновь от нечего делать щёлкнул «ящик», посмотрел, и почувствовал такую накачку, что не дай боже!
И причём всё по классической схеме: вот тут у нас сенсация, которая, как правило, со знаком «минус», вот тут мы провалились на Олимпиаде, вот тут мы проиграли Словении, вот тут сразу же скандалы и закулисные истории, потом об очередных светлых планах правящей партии и заканчивается всё какой-нибудь почти сказочкой о том, как в Белгородской области спасли котят, или как мальчик с синдромом Аспергера научился смотреть другим людям в глаза.
Один парнишка – друг Артёма (моего хорошего друга), – который состоит в «Молодой гвардии» (или в «Наших», не помню уже), сказал мне:
– Если ты так всем недоволен, если ты вот такой вот умный и видишь все так называемые «проблемы», то что ж ты тогда здесь живёшь? Давай, вали тогда в какую-нибудь Швейцарию или Германию, назовись новым диссидентом, да строчи оттуда романчики да воззвания к русскому народу! А нам не мешай! Мы строим новое общество!
Да, вся эта «Гвардия», да мозговитая шантрапа с «Селигера» – это за ними будущее. Через год или десять лет, но – я почти верю – они действительно начнут высылать людей за границу, у нас действительно появятся диссиденты, действительно появятся новые Солженицыны, новые маргиналы, которые убегут в иностранные норки, и на забугорные деньги будут мочить власть российскую пока не сдохнут. Да вот только кому всё это надо? Кто будет читать?
Активная политическая молодежь селигерского розлива – да они сами быстрее передохнут. Они напоминают мне тупорылых царских юнкеров-краснолобиков, которые тысячами дохли на фронтах Первой мировой – по своей ли тупости, или просто потому что бежали на немецкие окопы с образком царя в руках вместо «трёхлинейки». Сейчас не Первая мировая, но фронты имеются – на них и шлют этот новый идеологический десант.
Ребята эти – господи, сил нет передать, насколько они… Короче говоря, представьте себе картину: чуть ли не объединились вокруг портретов Путина-Медведева – осталось только устраивать собрания в пещерах, жечь костры и жарить мясо убитых кабанов.
Против вождей лично я ничего не имею. Против их последователей – наоборот. И Сталин ведь был не так кровожаден, как его свита; и Путин не так уж плох, как те нахлебники, которые ютятся возле него. Объединить бесцельную толпу идиотов вокруг одной сильной личности – это всегда так просто. Но если посмотреть на это изнутри, из глаз членов этой самой толпы, то что мы увидим? Мы увидим гипертрофированное чувство собственной важности и ни на чём не основанную веру в своё карьерное будущее. Хотя ребятки-то по сути – вошки; дрова для топки большой идеологической печки.
Лично мне жалко только моего друга Тёму, который сам до сих пор варится в этой кухне. Да что там, я сам в ней варился – просто вовремя всё понял и ушёл. И поэтому знаю, о чём говорю…
Полумрак, царивший в квартире, был моим любимым её украшением. Я вообще больше люблю ночь, нежели день. Ночью всё скрыто, ночь полна тайн. А бесцеремонный свет дня всё оголяет и вскрывает, выставляя напоказ то, что ещё вчера было интересным и недосягаемым.
Началось движение. Едва проснувшись, мне тут же захотелось куда-нибудь пойти. Как обычно, с но-утом подмышкой – на ночные просторы столицы.
На телефоне высветилось сообщение. От мамы:

Антош, я приезжаю через неделю. Встречай
меня на Ленинградском вокзале, в десять
утра, поезд № 2, 3 вагон. Целую!

Просто здорово!
Мать ехала из Питера, где гуляла на свадьбе у какой-то своей подруги, и решила заехать на один вечер ко мне. Проведать сына.
Я недолго грустил по этому поводу. Ведь проблема завтрашнего дня – она всё-таки будет только завтра. Сегодня у нас – Сегодня, а, значит, надо выжимать из этой ночи то, что я собирался выжать несколько минут назад.
____

Одевшись и заправившись на дорожку парой глотками «Дэниелса», я вышел улицу.
Это был один из тех самых, редко выпадавших на эту зиму тёплых дней. Ни ветра, ни морозов – только море снега и матерящиеся коммунальщики. Кто-то скажет: сказка, а я скажу, что отстой всё это. Ненавижу зиму. Холодно, да ещё и белая дрянь валится с неба. Надо же, сколько романтики пропадает, стоит лишь назвать снег «белой дрянью»!
Господин и товарищ Ким ир Сен, работающий в оранжевой спецовке возле моего подъезда, согласен со мной на все сто: тяпает лопатой и плюётся, матерясь на своём родном корейском – и переводчика не надо, чтобы понять, о чём он говорит, кому жалуется. Небо оно и в Корее небо. Все наши жалобы и пожелания фиксируется в тамошней – небесной – книге жалоб и предложений. Везде всё одинаково.
Вот только московское небо немного иное за счёт иллюминации: ночью, когда над городом висит низкая пелена облаков, весь этот потолок отсвечивает желтовато-оранжевой дымкой – так, что по-настоящему тёмных уголков тут почти не сыщешь. Захочешь кого убить – и не найдёшь уголок, где спрятать труп - всюду свидетели, да подозрительные взгляды из окон. Хотя – вот ведь фантастика! – тела как находили сотнями, так и находят…
Свет был везде, и тьма спряталась лишь в закоулках между фонарей. Чёрные трубы-деревья, асфальтовые реки – и всё это на фоне белого снега, ставшего оранжеватым под струёй светового потока города. Со спутника, думаю, всё это выглядит достаточно красиво. Здесь, внизу, в нашем муравейнике всё, конечно, по-другому.
На скамейке, у парка – рядом с метро – сидят бомжи. Сидят, пьют водку, хохочут, что-то рассказывают друг другу. Вокруг них бегают собаки, которым их бездомные хозяева периодически подкидывают еды и по-хозяйски теребят по загривку.
Мимо ходят люди – занятые и не очень – у всех свои проблемы, все чем-то заняты. Их истинная проблема в том, что они идут, вжав свои головы от холода в куртки и пальто, и совсем не смотрят по сторонам. А вот повертишь так головой и увидишь весь простор для жизни и смерти. Нет, все они смотрят лишь перед собой и ещё себе под ноги – чтобы не дай бог не поскользнуться, и не нарваться на подножку – и только вперёд, вперёд! Люди-бульдозеры.
Я шёл к метро с моим верным другом под рукой и старался всмотреться в глаза всем тем, кто шёл мне навстречу. Вот она, ещё одна поразительная черта: никто не смотрит в глаза! Все боятся. Чего, кого? Никто не знает. Это всё скорее инстинкт, чем нечто продуманное. А может быть, аутизм – дядя Аспергер, только в массах? Нет. Боязнь – это естественная форма готовности к броску. Страх держит в постоянном тонусе, не даёт остановиться и передохнуть. Вокруг постоянная борьба за выживание; остановка на секунду – значит быть сметённым потоком. Во всех смыслах. Если не знаете, что это такое – попробуйте как-нибудь перейти с радиального «Проспекта Мира» на «кольцо» часиков так в шесть вечера…
Когда я выходил гулять, я обычно всегда ехал до «Театральной». Оттуда я уже поднимался на поверхность и шёл, куда глаза глядят. Этот раз не стал исключением.
Мир полон удивительных закономерностей. Так, например, существует график зависимости количества красивых девушек в вагонах метро от времени поездки:
С 7-40 до 9-00 утра и с 17-30 до 19-00 вечера в будни, а также:
С 20-00 до 22-00 вечера в выходные – красивых девушек в вагонах больше всего. В будни это, как правило, девушки от восемнадцати лет, которые либо едут на учёбу, либо работают секретаршами где-нибудь в офисах. В промежутках, которые образуются в будние дни, в метро в основном катаются хмурые старички и прочая дичь. Возможно, существует и аналогичный график для симпатичных парней, но я как-то не замерял…
На «Речном» в вагон село достаточное количество народа, после «Войковской» уже было не протолкнуться. Все ехали с работы. Я видел взгляд каждого, кто заходил в вагон. Усталость и собачья злость. Кому-нибудь здесь вообще живётся в своё удовольствие?! Живётся, конечно – вот только такие люди не ездят в метро.
Я? Если я и получаю кайф от жизни, то жизнь выбрала слишком извращённый способ его доставки.
Я сидел себе спокойно, достав ноут. Именно в метро на меня чаще всего находило литературное вдохновение. Может, мне нравилось, когда на меня смотрят? Не знаю. Сейчас почему-то в голову ничего не шло. Я смотрел по сторонам. Всё как-то скучно, нет движения. Но я почему-то знал, что это всё ненадолго.
На «Динамо» комедия человеческого идиотизма вновь вышла на передний план сцены. А случилось вот что.
В вагон зашла бабка. Ну если говорить точнее, то она была одной из тех пятидесятилетних женщин, которые в своём возрасте выглядели прямо противоположно своей одногодке Мадонне – просто из-за того, что жрали много сладкого, пили горькую да и вообще – жизнь у нас просто такая.
Так уж вышло, что напротив меня, раскинув в сторону ноги, сидел парнишка лет шестнадцати и читал очередную отрыжку Дэна Брауна.
Бабке нужно сесть – что это за мания такая, что это за волшебная энергия, таящаяся в сидячих местах, и заставляющая многих вести себя подобно идиотам!?
Бабка, изобразив на лице боль всего пожилого поколения, мигом ринулась в сторону того парня, и чтобы пометить территорию кинула на пол свою сумку – аккурат ему между ног. Тот держался стоически и не обращал внимания – а может, и правда не заметил этого манёвра. Я бросил смотреть в экран ноута и тут же включился в просмотр этого шоу. Никогда не надоедает. Вот это точно круче, чем телик.
Бабка поняла, что сыночек не собирается «быть культурным» и уступать ей место. Он уставился в свою книжку и ничего не замечал – ни многозначительных взглядов старушки, ни уже ярко выраженных кашлей.
Далее начались более решительные действия.
Бабка взяла, да и пнула парня по ноге!
Даже мне было видно, что это был достаточно сильный пинок. Ошалевший парнишка поднял, наконец, глаза и посмотрел в лицо своей угрозе. Бабулька скрючила уж совсем страшную мину, на которой была видна и агрессия, и эгоизм, и наглость. Парень – молодец! – смотрел на неё невозмутимо, мол, «что это вы, бабушка, такое делаете?» Бабуля разозлилась ещё сильнее, и снова ударила парня по ноге.
Парень посмотрел на свои джинсы, подтёр рукой то место, куда пришлось два удара, и показал бабульке кулак. Что было дальше – не знаю. Поезд въехал в тоннель и поэтому все бабулькины восклицания были мне не слышны. Единственное, что я понял, орала она что-то насчёт «невоспитанной молодёжи», «наркоманах», «придурках» и «мамашах-проститутках».
Я сидел напротив этого замечательного спектакля и не мог перестать тупо хихикать. Люди, которые стояли вокруг, сохраняли нейтралитет, как, впрочем, они всегда это делают.
Дальше сцена развилась совсем не так, как я ожидал.
Что-то заставило бабку повернуться – и так она увидела ещё одну жертву – меня, молодого, улыбающегося – даже смеющегося, причём, ясно над кем. Скрючив рожу ещё страшнее, она резко подняла свою сумку, не забыв при этом задеть ногу парня, и направилась в мою сторону. Я тут же упаковал ноут и занял позу готовности: сдвинул ноги и лучезарно заулыбался.
Подойдя ко мне, бабуля сразу поняла, что я слеплен из того же теста, и уступать место не собираюсь. Но и она не хотела сдаваться.
Вот смекалка! Она взяла – и кинула свою сумку мне на колени! Даже я был поражён этой наглости. Но на всё у нас найдётся управа. Лёгким движением руки я смахнул инородный объект – и сумка оказалась на полу. Дальше поднялся такой визг, словно я наступил на хвост кошке. Тут-то я отчётливо всё слышал:
– ХАМ! ПОДОНОК! СВОЛОЧЬ! СУЧОНОК! МАЛОЛЕТНИЙ! КОЗЁЛ!
Я только помотал головой и иронично улыбнулся.
Её это, видимо, окончательно взбесило.
Зловредная бабка схватилась за мою сумку, в которой был ноутбук. Слава богу, в сноровке я ей не уступал – и потому она не успела сделать с ней то же самое, что и я с её баулом секундой ранее. С несколько секунд мы перетягивали её как канат, пока я не сделал агрессивную мину и не произнёс жёстким голосом:
– Сейчас. Руку. Сломаю! – в этот момент поезд как раз остановился на «Белорусской», и каждый мой слог был слышен чуть ли не в соседнем вагоне.
Люди тут же уставились на нас – те, конечно, кто ещё не успел увлечься нашим противостоянием.
– МИЛИЦИЯ! УБИВАЮТ! – заорала эта тупая тварь.
При этом сумку мою она и не подумала отпускать.
– Эй, парень, а ну оставь её в покое! – резко крикнул какой-то мужик в мою сторону.
– Что, тоже захотел?! – зло кинул я ему через плечо и тот заткнулся. – Сумку отпусти, дура!
Бабка гадливо откряхтела:
– Сначала мою поднял!
Люди, заходившие в вагон со станции, смотрели на нас взглядами, полными изумления и непонима-ния.
– Я её сейчас в дверь запульну, поняла ты меня?! – мой голос становился всё агрессивнее, кровь приливала к вискам. Ещё секунда и я бы перестал себя контролировать.
Тут бабка струхнула. Отпустив мою сумку, она резко подняла свою и убежала в дальний конец вагона. Поезд тронулся, но я всё ещё слышал, как она продолжала громко бубнить что-то про меня и молодежь в целом. Не обращая внимания на странные взгляды окружающих, я расселся поудобнее и подмигнул парню, сидевшему напротив меня, который, так же, как и я минуту назад, весело улыбался…
Ну и что это за общество, скажите вы мне? Кого тут охранять, когда каждого третьего усыплять пора?! Ради чего тут сражаться и умирать, когда русскому языку и чувствам учатся по книжонкам Сесилии Ахерн и всяческим «Сумеркам»?
Стараешься не быть причастным к этому социуму, но жить совсем вне его – подобно ницшевскому Заратустре – совсем не получается. Ни у кого. Проблема одиночества заключается в том, что одиночки неизбежно сходят с ума, воображая себя пророками и спасителями. Я не бредил в этом направлении, а тупо оставался в стороне, поглядывая на всё, как на сцены по ту сторону клеток зоопарка. Всё это меня не сильно задевало. Я пришёл сюда бесплатно, бесплатно и уйду – чему мне жаловаться? Никто, в конце концов, не обещал, что бесплатные шоу будут приятными. Однако иногда и я нахожу за собой шлейф таких мыслей и чувств, которые меня пугают. Чем я отличаюсь от остальных?..
Многие вещи слишком упростили, в то время как простые – наоборот усложнили. Например, отношения между людьми. Что тут думать-то, ведь всё просто. Есть вампиры и их жертвы.
Вампир – дитя ночи, он скрытен и холоден; вся его сущность направлена на то, чтобы завладеть тобой и слиться с твоей сущностью в романтичном и, увы, смертельном поцелуе.
Романтика таких отношений кроется в том, что жертва a priori знает о том, что она есть, и какая судьба её ожидает. Жертвенный характер белой нитью проходит через их жизнь и кроется в их сути и крови, придавая последней сладкий вкус обожженного сахара. Такие люди живут, чтобы в конце концов стать сражённым наповал смертельным ядом поцелуя вампира.
Секрет мироздания кроется вовсе не в осиновом коле и вообще не в том, чтобы научиться защищаться, а в том, что вампирами становятся, в то время, как жертвами рождаются.
Почувствовать вкус крови, вдохнуть предсмертное дыхание твоего врага – это высший инстинкт, который мы, если мы в добром здравии, не променяем на блеск золотого ореола святой жертвенности на кресте. Мастерить крест для кого-то всегда приятнее. Две тысячи лет назад неизвестный плотник принял Сына небес, как своего сына, но он не знал, что другой плотник срубит для того смертный крест – к собственному удовольствию и удовольствию толпы. Тот, последний плотник, выпил кровь Бога, оставшуюся на его творении, и стался высшим вампиром, не более, впрочем, талантливым, чем все остальные.
Мы созданы для того, чтобы убивать. Замешкаешься – будешь убит сам. Увы, немногим дано это по-нять. Романтика поцелуя – даже смертельного – всегда вселяет в жертву надежду на то, что за ним последует воскрешение и любовь. Тьма и пустота всегда другого мнения.
Жителям больших городов – которые не верят в романтику – ещё дано усвоить эту истину. Те, кто подумает, что я наговариваю на них, просто не видят, как всем вокруг приятно читать про кровь и свежее мясо. Мы инстинктивно пускаем слюну на алый цвет. Мы, жители Москвы. Мы, вампиры…
Не читайте Маркса. Я не верю, что мир создан толстосумами для толстосумов. То есть первая часть формулы, конечно верна; неверна вторая: всё вокруг сделано для таких идиотов, как все вы, как вся эта масса людей. «Умные – дуракам» – это почти гуманитарная формула, не путать с гуманной.
Куда не плюнь – всегда будешь натыкаться на людской идиотизм. Что же это за гуманность, когда социум считает нормальным поощрять глупость или просто закрывать на неё глаза?! Что это за общество, которое считает нормальным, когда тупоголовая курица с IQ меньше девяноста ходит по улице, смотрит только на рекламные щиты с Tokio Hotel и мечтает о богатом папике, который заберёт её из нищеты родительского снабжения? Что это за культура, когда такие древние фрукты вроде этой бабки в метро не отстреливаются или не помещаются в спецучреждения? Я повидал много баб – и первого, молодого, и второго, старого типа – и знаете, на их фронтах всё без перемен. Они были такими, и дальше останутся теми же, ни единого намёка на изменения.
А вы говорите, Сумерки, Сумерки… Говно это всё. Пора уже отличать философствование из-за тяжёлой жизни от философствования ради толстого кошелька.
Нет-нет, будущее рано или поздно настанет. Завтра станет сегодня, а послезавтра – обратится в то, что наступит уже через секунду. Перемены могут быть спровоцированы только паникой или крайней нуждой. Изменятся ли люди, изменится ли общество – всё это зависит скорее не от нас самих, а от тех, кто надавит на нас. Но тёлки останутся тёлками, задроты – задротами, бабки – бабками. В мелочах, может быть, нечто станет другим. А в целом – всё то же дерьмо.
Вот походишь по метро и лично в этом убедишься.
____

– «Дэниэлса» мне, пожалуйста, – тихо буркнул я, садясь за барную стойку.
Бар, в котором я окопался на этот раз, располагался в одном из переулков в районе Лубянки.
– Просто «Джека», – переспросил бармен с эмовской чёлкой, – или со льдом, или…
– Просто, – кивнул я, – без «Колы» и безо льда.
Современная молодёжь и не ведает, как это круто: потягивать чистейший виски безо всяких примесей и украшательств. Зато она неплохо разбирается в коктейлях и дешёвом пиве – от чего печень к двадцати годам уже можно выбрасывать на помойку.
Заказ был готов через несколько секунд.
Я посмотрел в лицо парнишке-бармену и понял, что он сам только что пришёл со двора, в одном из подъездов которого он наверняка стоял посреди кучи шкетов, сосал разведёнку из алюминиевой баночки, лапал школьниц за задницы и орал вместе со всеми песни Максим на любой мотивчик. Господи, опять паранойя какая-то…
– Плохой день? – понимающе спросил меня сопляк-бармен.
Я ответил лишь неопределённым кивком. Многое зависит от угла зрения: как посмотришь на предмет – так он тебе и покажется. Со стороны, может быть, могло показаться, что я бегу от чего-то. Но только лишь одному мне было известно, что бежать некуда. «Остановите Землю – я сойду» – приговаривают ребятки возле клуба, разводя спидуху. А действительно, Земля – как подводная лодка. Метро – как танец дауна. Жизнь – как клетка со спящим до поры львом. Всё-таки невольно – подсознательно – а хочется убежать.
Улыбнувшись непонятно чему, я приложился к виски. Сел возле окна, раскрыл ноут и начал юзать халявный wi-fi.
Цивилизация подарила нам огонь прогресса и электрический ток передовой мысли. Убежали мы далеко, всё бежим и не можем остановиться. День идёт за днём, стакан выпивается за стаканом – и так проходит жизнь. Её следы остаются уже не в памяти людей, а на электронных носителях серверов и жёстких дисков: пользователи будут по своему желанию посматривать на то, что от тебя осталось; может, поностальгируют минут пять, да и нажмут крестик в верхнем правом углу программы. Всё, минута памяти на этом закончена.
Таким макаром некому будет и могилу твою от сорняков очистить – вот к чему мы катимся. Откровенно говоря, есть повод грустить и пить.
Веселят нас только некоторые неожиданности.
– Антон Владимирович, это вы что ли? – знакомый голос откуда-то справа.
Оборачиваюсь. Подлиза и какая-то девчонка стоят в двух метрах от меня. Выглядят весёлыми. А я думал, что после бабульки в метро мои приключения закончились…
– Антон Владимирович я в университете, – хмуро отзываюсь я. – Этот официоз отбил у меня всё желание пить и наслаждаться жизнью. – Ты что, следишь за мной?
– М-м-м, да вообще-то нет, мы сюда решили придти с…
Дальше не надо было объяснять: в кафе зашли Красавица, Идиот и ещё пара ребят, кажется, тоже из их группы, которых я не потрудился запомнить.
– Прямо напасть какая-то, – буркнул я, и залпом допил оставшийся вискарь.
Все увидели меня и жутко обрадовались. Я не поспешил разделить их оптимизм.
– Здрасте!
– Привет! – посыпалось с их стороны.
Все мигом подсели за мой столик.
– Что, решили выпить с преподавателем? – ехидно хмыкнул я.
– Да нет, – ответил Идиот, снимая куртку, – решили группой прогуляться. Я этот бар всем разрекламировал, – он по-приятельски кивнул бармену и тот ответил ему приветственным жестом: видимо, они знали друг друга. – Погода вроде хорошая, вот и выбрались. Кто смог, конечно.
Все закивали.
– Посидите с нами! – подмигнула мне Подлиза.
Мне захотелось ткнуть ей в глаз.
– Вам что-нибудь взять? – подсуетился Идиот.
Я кинул ему три сотни.
– Оплати лучше мой счёт. Не хватало мне ещё с вами пить.
Идиот пожал плечами и ушёл к барной стойке. Все остальные расселись вокруг столика. Красавица села напротив меня. Рядом со мной села Подлиза, чему я был совсем не рад.
– Так а что же вы с нами не выпьете? – спросила та девчонка, что пришла с Подлизой.
– Не люблю пить в компании, – честно признался я. – Потому что неизбежно заведутся тупые разговоры, затем кто-то начинает признаваться в каких-то личных проблемах. Одна минута – и ты уже не просто беседуешь с друзьями, а участвуешь в групповой терапии. Нет уж, если я хочу вынести себе мозг, я иду к вам на лекцию, ребята…
Идиот присоединился к нам, сел рядом с Красавицей и… взял её за руку!
– Кхм, – поднял я брови, изобразив отвращение – вы что, встречаетесь?
– Ну да, – улыбнулась Красавица, – а что?
Я хмыкнул.
– Ну, лично моё мнение: встречаться с одногруппником – это не самая лучшая идея. От себя скажу, что хуже только встречаться с девчонкой-соседкой по комнате в общежитии. Хотя… с вами, наверное, всё по-другому: ведь двое человек, которые утверждают, что они занимались сексом на первом свидании, конечно, всегда найдут друг с другом общий язык.
Нависла пауза, которую скорее можно было назвать весёлой, чем нелёгкой.
– Во-первых, я лично ничего такого не утверждала, – ответила Красавица, – а во-вторых…
–… Дай-ка угадаю, – перебил я её, – это именно перед нашим любимым Идиотиком ты и разверзла свои райские врата Эдема при первой же встрече?
Все сидевшие за столом посмотрели на них. Мой многозначительный взгляд вперился в Красавицу, и та зарделась. Идиот поёжился и тоже ничего не сказал.
– Значит, да, – расшифровал я это молчание.
Все засмеялись, а я откинулся на своём стуле.
– Вы что, всегда себя так ведёте? – буркнула Красавица, уставившись в пол. – Как будто бы каждая секунда вашей жизни – это сеанс психоанализа!
– Всегда, – ответила за меня Подлиза.
Я посмотрел на неё, вскинув брови, как и пять остальных пар глаз.
– А что, – не смутившись отозвалась она, – как будто только вы один умеете по одному жесту или взгляду определять правду!
– Тоже мне, психологи, – фыркнул я. – Я просто задал тон беседе, так сказать. Я, конечно, мог рассказать анекдот, или смешную историю из своего детства, да настроение не то.
– У вас что, было детство? – ядовито улыбнулась Красавица.
– Нет, на самом деле я вылупился из черепашьего яйца, – парировал я.
Разговорились мы не очень быстро. Им было неловко говорить о каких-то своих делах в моём присутствии, а я сидел, откинувшись на стуле, и старался много не разглагольствовать. О чём мне было с ними беседовать? Даже с Подлизой, с которой мы, казалось бы, уж точно сблизились – пускай не морально, но физически – мне не очень… точнее очень не хотелось разговаривать в такой вот неприватной обстановке.
Тут я вспомнил её слова, в которых она описывала «всех вас, парней» и мне стало немного тошно.
– А чем вы занимаетесь ну… в те дни, когда вы не ведёте лекции у нас? Преподаёте ещё кому-нибудь? – спросила та, что пришла с Подлизой.
– Нет, я веду занятия только у вас. Меня пока стараются особо не перегружать, – ухмыльнулся я.
– А м-м-м в остальные дни?
Я закатил глаза, как бы вспоминая.
– Сижу дома, пью, записываю первые попавшиеся в голову мысли и тихо ненавижу весь мир,– я устало улыбнулся. – Собственно говоря, преподавание у вас – это и есть единственная причина, по которой я покидаю свою берлогу.
– А здесь вы что забыли? – поинтересовался Идиот.
– Прогулялся, решил выпить, – честно ответил я. – Я же вам рассказывал как-то, что самый лучший способ изучить психологию – это просто погулять с самим собой, понаблюдать, посмотреть, что происходит вокруг…
От нечего делать я рассказал им про сегодняшнюю сцену в метро. Все долго хохотали, особенно когда я особенно живо и лирично описывал лицо и мотивы поведения бабки. Моя театральная игра – конечно, следствие выпитого и того, что я по прихоти судьбы оказался тут не один.
Именно поэтому я не люблю компании. В них ты неестественен – как и по ту сторону двери кафе – в толпе снующих туда-сюда людей…
– Да, ну с вами и истории происходят! – ещё смеясь, констатировал Идиот, – Хотя я тоже много подобного слышал и про бабок и про дедок. Я вообще стараюсь им места не уступать, а то они все наглые какие-то – кошмар! А бегают? Вы не смотрите, что они с клюшкой – они бегают круче, чем спринтеры на олимпиадах!
Да, злободневная тема. Бег стариков.
– Кстати, – спросила Красавица, – а почему вы на парах не рассказываете нам такие истории? Было бы интереснее... То есть, интересно.
– Ну, – саркастически отвечал я, не обращая внимания на её оговорку, – если из этой истории ты подхватила что-то, что явно повысило тебя в цене, как психолога, то тогда я бы с удовольствием только бы и шутковал на занятиях. Одного психолога точно бы воспитал – это ж больше, чем ноль!
Красавица замялась.
– А как вы стали преподавателем? В смысле уже на четвёртом курсе, ещё не имея образования, – поинтересовался Идиот.
От этих расспросов я себя почувствовал, словно на сковороде.
– О, это уже светская беседа, ненавижу их, – отмахнулся я.
– Да почему же…
Я засобирался. Надоело. Упаковал ноут в сумку и встал со стула.
– Ладно, радуйтесь жизни, я пойду.
– Куда?
– Зачем?
– Останьтесь!
– Да ну вас на фиг, – меланхолично махнул я рукой, – разговаривать нам с вами, уж простите не о чем. Вот с нашим Идиотом я бы с удовольствием поболтал о том, какова Красавица в постели, но чем больше я смотрю на нашу секс-парочку тем больше вижу, что они уже целых минут двадцать, как хотят заявить о себе, только без моей помощи. И психологом быть не надо, вижу, что я им мешаю, а от Подлизы я ощущаю какие-то сексуальные флюиды – не хочу чувствовать себя смущённым. Пока, увидимся на лекции. Не подводите дедушку Фрейда, – бросил я им на прощание ироничную улыбку. – И не напивайтесь.
____

И всё-таки нам почему-то нравятся такие герои, которые действуют в одиночку. Мы хотим иногда прервать связь с внешним миром, оборвать его утомительные сигналы, но так и не можем полностью добиться желаемого.
Одинокий персонаж привлекателен в силу того, что он просто обходится без окружающих его людей. Ему завидуют просто потому, что нам-то смертным для того, чтобы добиться хоть чего-то, приходится налаживать лицемерные связи, общаться с теми людьми, которые нам не нравятся… А он достигает всего совершенно самостоятельно. Его изображают отщепенцем, но мы видим его черты в привлекательном свете. Современный герой тем дальше уходит по тропе одиночества, чем дальше развивается наше сознание. Ещё Юнг писал об этом: величина твоей эго-шишки пропорциональна глубине ямы подсознания, из которой то и дело к нам лезут монстры.
Но вы не всё знаете об этом герое. Вы не знаете, что как бы он не старался убежать от надоедливого мира, тот всё равно его догоняет и напрашивается в друзья. Жить без людей, увы, не удаётся. У людей ты покупаешь алкоголь, наркотики, людям же платишь за интернет- и секс-услуги (порно, проститутки).
Иногда люди полезны, как не посмотри. А иногда – просто ужасны.
– Эй, уроды!! Отстаньте!!
Я шёл по безлюдному проулку и услышал женский крик. Вначале я подумал, что мне показалось, но затем крик повторился.
Ускорив шаг, я побежал на звук, завернул за угол жёлтоватого здания с отваливающейся древней лепниной и увидел картину маслом: пара гопников приставали к девушке – довольно, на первый взгляд, симпатичной. Они словно танцевали: та уходила от них, а они всё нагоняли её, заграждали проход и приставали с тупыми расспросами:
– Ну куда ты уходишь, красивая, дай свой телефончик-то!
– Мы обязательно позвоним! – они говорили таким чётко поставленным быдло-говором, так, что лично у меня даже от одного звука начинали чесаться кулаки.
– Да отстаньте вы от меня! Ничего не дам! – истерично отмахивалась девушка, – Я милицию вызову!
Пацанчики засмеялись:
– Ой да что же так сразу – и милицию?
В таких ситуациях действовать можно только одним способом. Я подошёл ближе и гаркнул:
– Эй, а ну пошли вон, живо!! – я стоял посреди арочного прохода, широко расправив плечи и потирая кулаки.
Со стороны, думаю, смотрелось монументально.
Ребятки сразу же вросли в землю и принялись изучать меня. Обезьяний инстинкт: угрозу нужно оце-нить. Девушка тоже остановилась, сделав лишь пару шагов назад.
– Ходи отсюда, – крикнул мне один из уродов, – а то рёбра пересчитаем!
– Ты так уверен? – жёстко парировал я и медленно направился в их сторону.
Тут я смог разглядеть лица этих придурков. Да им от силы было лет по восемнадцать! Шпана, и что они делали тут, в центре?
Ребята занервничали – видимо не ожидали встретить отпор с чьей-то стороны. Видимо, вся их сила уходила только на слова и наглую интонацию…
Один из парней, наконец, явно струхнул, сделал пару судоржных шагов назад и упёрся спиной в де-вушку, которая недвижимо стояла позади него. Та вскрикнула и огрела его сумкой по башке. От такого удара судьбы парнишка совсем растерялся и с криком «Шершавый, дёру!» убежал вглубь проулка.
«Шершавый», немного подумав, последовал примеру товарища. И секунду спустя я только и слышал, что удаляющийся топот кроссовок.
День был прямо-таки активно-позитивный, подумал я про себя.
Вот, очередное весёлое задание судьбы выполнено, после которого можно вновь снять с себя комбинезон «супергероя» и удалиться в свою берлогу в ожидании следующего приключения. Да, для меня это просто развлекуха и не более того. А кто-то ведь кичиться этим на каждом углу, требует (и иногда получает) медали и показа по телику… Не будь этого идеала современного героя-спасителя, скачанного и компьютерных игр и голливудских блокбастеров – все эти «молодцы» промышляли бы изнасилованием и воровством в таких вот проулках, как этот…
Развернувшись, я засобирался вернуться на тот маршрут, который вёл меня к метро, но тут девушка меня, конечно же, окрикнула:
– Эй, погодите!
Догнав меня, цокая своими каблучками, она пошла вслед за мной. Обернувшись, я оценил, что она очень даже красива. Уж точно не чета тем проституткам, которые дежурят на Ленинградке.
– Только не говорите, что собираетесь меня наградить сексом в обмен за спасение, – безразлично сказал я ей.
Та явно смутилась. Наверняка она была из тех офисных работниц, которые при слове «секс» автоматически начинали думать о домогательстве или повышении.
– Я… я хотела сказать… спасибо! Эти двое увязались за мной, только я вышла с работы…
– Да-да, история мне не интересна. Идите домой.
Девушка была удивлена. Нет, чёрт, она была заинтригована!
– Почему вы не хотите разделить моё общество? – прозрачнее намёка выдумать было сложно.
– А вы странная, – поднял я брови, – только что отбивались от двух непонятных придурков, но тут же идёте непонятно куда вместе с незнакомым человеком, – тут я ещё раз оценил её внешность и ощутил от этого лёгкий прилив сил ниже пояса. – Вы никогда не слышали о таком словосочетании «виктимное поведение»? Так вот, советую вам пореже ходить в такой одежде ночью.
– Девушка же должна выглядеть красиво, – кокетливо возразила она.
– Для кого, сыночка миллионера, или собственно самого миллионера, который вам оплачивает жизнь? – грубо поинтересовался я. – Мне кажется, их обоих вы устроите и без обёртки.
– Вы всегда такой?
– Вы второй человек, который задаёт мне этот вопрос сегодня, – признался я.
– Ого, значит, всегда, – улыбнулась она.
– Вы случайно не жертва изнасилования? – наугад бросил я.
Девушка изобразила возмущение:
– Нет!
– До вас домогался босс?
– Нет!
– Отец?
– Нет!
– Может быть, брат или сестра? – уже смеясь спрашивал я.
– Ну, мы с моей сестрой как-то раз… – игриво отозвалась она.
– Вот с этого и надо было начинать! – воскликнул я, и мы оба засмеялись.
Бонус за геройство – странная популярность и стойкость к алкоголю. Последнее сопровождало меня по вечерам, и было мне верным другом в одиночестве. Первое позволяло разводить проституток на скидки. Удивительно, как то, отчего ты бежишь, само начинает плыть тебе в руки. Брать это или нет – дело твоё, но лично я всегда вспоминаю на сей счёт старый добрый анекдот о том, чем на самом деле является то, что само плывёт в руки и не тонет…
Хотя быть слишком осторожным – это не черта героев. Мы не в комиксах, конечно, но иногда всё вокруг похоже на плохо подобранную нарезку из журналов про Супермена. По жизни надо идти смеясь – учила меня сама жизнь.
Мы шли и смеялись. До метро. А потом и до моего дома. Величина благодарности, надо сказать – вещь трудноизмеримая.
Её звали Катя…
____

В жизни есть только «Сейчас». «Завтра» – оно смутно и немного пугающе. Оно неизвестно, оно – Х в уравнении условий, причин и следствий. Но оно наступит.
Есть также то, чего никогда нет. Тёмная материя. «Вчера».
Я никогда не оборачиваюсь. «Вчера» – это пропасть и в неё можно безвозвратно провалиться. Во «Вчера» можно утонуть, прыгнуть с головой и не всплыть. Я видел множество людей, которые пали жертвами «Вчера». Звучит поэтично, хотя, по сути, они были просто мнительными идиотами, которые не могли переварить свои собственные ошибки или просто забыть о них и идти дальше.
Всё происходило слишком быстро, хотелось даже сказать – «коротко». Катя жила, как и я на «Речном», только чуть дальше от метро. Так уж вышло, что мой дом оказался ближе. Чего тут стесняться, о чём тут говорить… Ни о чём не думая, как-то даже заранее не сговариваясь, пошли ко мне.
Давай, герой нашего вечера, получай награду!
В каждой сказке, комиксе или мультике герой получает её. Фишка в том, что эта золотая медаль, клад или тайное знание – всё это символ, который означает одно и то же: рано или поздно ты будешь награждён. От осознания этого древние и понавыдумывали сказок о боге и жизни после жизни. Все награды и сокровища, которыми их одаряла судьба – всё это было слишком мало для них и они уверовали в более красивую сказку, конец которой сулил бóльшие дивиденды. В сказку о загробном бытии. Будто бы им одного только нашего бытия было мало…
Мне не нужно было думать об этом.
Кате было наплевать на то, кто я, чем занимался, чем зарабатывал себе на хлеб с виски. Она была дитём современности – чистой мисс Расчётливостью. Расчёт заключался в следующем: завтра уйдёт день сегодняшний – уйдут и гопники, и Антон Земский – и вновь всё пойдёт по-новому, то есть – по-старому. Секс – это только секс. Когда он не инстинктивен – он практически не опасен. Не имеет последствий. Он – это просто удовольствие для нас обоих.
Но любой расчёт может быть нарушен посторонним элементом…
«Дзззззззззззззз» – пронзительно затрещал звонок.
…Посторонним элементом, или, на худой конец, ударом кувалдой по калькулятору. Головой рассчитывать сложнее.
Катя лежала на кровати и томным взглядом разглядывала меня. Я встал, она прикрылась одеялом. Она поняла по моему виду, что я никого не ждал. Я понял по её взгляду, что лучше нацепить трусы перед тем, как открывать дверь хрен поймёшь, кому…
Подлизе…
– Приве-ет!! – услышал я её почти визглявый крик, едва открыв дверь.
Господи, этого только не хватало!
– Ты что, пьяная? – севшим голосом спросил я.
– Не-е, ну мы немножко, – она была не в стельку, конечно, но центр самоконтроля у неё был явно отключен…
– Зачем ты пришла? – грубо поинтересовался я, всё ещё не впуская её в квартиру.
– Ты меня не пустишь? – обиделась она, как обычно обижаются все подвыпившие тёлки.
– Ты знаешь… по-моему, это не самая хорошая идея, ты только не обижайся.
Чёрт, который час?! Не отпускать же мне её обратно так поздно! Но и впускать внутрь, само собой, было невозможно. Что-то внутри подсказало мне, что по окончанию нашей с ней беседы я точно о чём-то пожалею.
– Ух-х, – Подлиза ткнула пальцем мне ниже пояса и весело захихикала, – да у тебя стояк! Я что-то пропустила или ты так рад меня видеть?
Только я хотел подумать о том, что я толком не знаю, что ей ответить, как из-за спины ну очень не кстати раздался голос спасённой мною Екатерины:
– Кто там, Антон?
Скорость пули. Это очень быстро.
Но выражение лица Подлизы изменилось со скоростью, близкой к световой. На место веселью пришла сперва обида, потом – агрессия. Я почувствовал, что выгляжу сейчас по-идиотски, и что лицо моё, кажется, приняло мину крайней степени виновности. Забавно, но виновным-то я себя как раз совсем не чувствовал. Наверное, я сволочь.
А с другой стороны, чего переживать-то??
Да, точно сволочь.
То, что произошло дальше, было нетрудно предугадать. Подлиза резко развернулась на каблуках и, не сказав ни слова, побежала вниз по лестничной клетке. Точно так же она убегала от меня после первой ночи, проведённой со мной – только тогда она была ином расположении духа.
Я хотел было крикнуть ей вслед, чтобы она вела себя осторожнее, но так и не произнёс ни звука. И в следующую секунду не почувствовал уже ничего…
Закрыв дверь, и медленно провернув в замке ключ, я вернулся в тёмную комнату, которая была освещена лишь тусклым уличным светом, пробивающимся из окна. Я подошёл к своей кровати…
– Кто это был? – безразличным тоном спросила Катя, принявшись тут же ласково гладить меня по животу и ниже.
– Я не хочу об этом говорить.
Секс – это только секс.
И ещё он здорово расслабляет.





Глава 6

Здравствуй, мир, привет стрёмное утро!
– Вставай-вставай, не ленись! – приказал я самому себе, вырубив прожигающий слух будильник.
Я вообще не фанат просыпаться раньше полудня, но сегодня это была необходимая мера. Странно, но подняться не составило никакого труда.
Сегодняшний день был помечен у меня красным крестиком на календаре. Конец зимы и мне снова нужно ехать в онкоцентр, продлевать себе жизнь ещё на десять месяцев. Это была уже вторая поездка и ничего нового для меня она не сулила. Снова чистые просторы хосписа, снова лысые, вызывающие жалость детишки, снова гнетущая обстановка безысходности.
Первый же визит на Каширку я запомнил надолго. Этот самый хоспис, эти самые лысенькие умираю-щие детки – всё это вызывало у меня тошноту и желание тупо орать в пустоту.
Крик, как желание, чтобы всё это прошло, скрылось с глаз долой.
Первым, что я приметил, была молоденькая девушка в регистратуре. Она смотрела в свои журналы полупустым взглядом, так и кричащим всем тем, кто стоял в очереди: «ой, давайте быстрее, скоро Дом-2 показывают!». Она всё сидела и помечала в бумажках:
– Ага, Иванов ля-ля-ля, следующий! Петров, угу… ля-ля-ля, следующий! Сидоров, еге… ля-ля-ля, следующий…
Этот «следующий»… Мимо неё проходили те, кто пришёл сюда помирать, или откладывать срок смерти. А она всё «следующий», «следующий»… Так и хотелось приклеить – так, чтобы она не заметила – ей на стекло бумажку, и написать на ней «сочувствие этажом выше». Чтоб просто предупредить всех остальных в очереди.
Но поднявшись как раз «этажом выше», я понял, что лучше бы моим врачом была эта дурочка из регистратуры. Отовсюду пахло пустой надеждой и гиперсочувствием. Забота родителей о своих поражённых раковым дерьмом детишками своими похожими на клещи руками вцеплялась в каждого, кто заходил в отделение. Даже я почувствовал, как к моему сознанию подступает непонятное чувство тоски и тревоги.
– Вашему сыну осталось… совсем чуть-чуть… показатели нестабильны…
Что за «показатели нестабильны», что за сухость?? Родители ведь прямо понимают:
– Вы хотите сказать, что нам пора… пора прощаться с ним?? – а затем истерика и слёзы.
Это не только в фильмах так бывает.
Пиздец, как заразно – особенно, если посмотришь на это впервые. Только меня не пропёрло. Тоска и тревога – появились; остальное – нет. Не моё это.
Процедурная, беглый брифинг врача, потом капельница и яд потёк по жилам…
В этот раз всё будет точно так же. Регистратура, хоспис, процедурная, капельница и ночь сна под дозой экспериментального лекарства…
Иногда мне кажется, что я начал чувствовать запах рака. Он пахнет вот как: отчаянием, безысходно-стью, паникой и долью самоедства. Проще говоря, запах пота, смешанный с лепёшкой коровьего дерьма, брошенной на костёр. Нет, конечно, это не запах рака – так пахли все эти чёртовы капельницы и лекарства (Л-50 нестерпимо вонял какой-то кошатиной).
Одеваясь, я подумал, что интересно будет спросить у доктора насчёт этого самого запаха. Поймёт ли он метафору «запах рака», думал ли он сам когда-нибудь, что рак имеет запах, размышлял ли над тем, как этот запах въелся в его мозг, как он устал вдыхать его каждый божий день?
Уже по первому разговору с ним, я понял, что доктор Платонов слегка фашист. Не поймите неправильно, он наверняка весьма толерантен к другим расам и культурам, я имел ввиду, что ему нравилась вся эта канитель со смертностью пациентов, со сложными диагнозами, и предсказанием сроков. Слова «мы ничем не можем помочь», «мы сделаем всё, что можем» он заменял словами «я помогу, но тебе всё равно нужно понять, что…» или «тебе всё равно останется лишь…»
Он был из тех врачей, кто пошёл в медицину ради патологий, а не ради пациентов. Нет, я его не виню. Я его прекрасно понимаю. Я ведь сам пошёл на психолога отчасти по такой же причине. Ну, ещё и из-за того, что мать хотела запихнуть меня на юридический. Может быть, и у Платонова было что-то не то с матерью? Он лечил не пациентов, он смотрел на то, что рак творит с очередной жертвой – это было похоже на увлекательный триллер, в котором главный герой неизбежно умирал. Хэппи энд, то есть ремиссия и отступление болезни всегда подсознательно огорчал его, ибо он любил те фильмы, которые максимально отражают реальность, а реальность – вот она: люди умирают. Без исключений. Хэппи энд в таком «триллере» – это лишь пародия на жизнь. Это разочарование в раке, который в данном случае налажал с режиссурой и сценарием. Это то же самое, что и «неинтересный фильм Мартина Скорсезе», или «ужасная игра Василия Ливанова» – это невозможно чисто исходя из названия; оксюморон. Но и такое случается. И Платонов, широко улыбаясь, говорит пациенту, что случилось невероятное, что «он никогда не встречал такого в практике». А на деле его чувства сравнимы с тем, словно ты купил дерьмовое DVD, а деньги уже не вернуть: продавец торговал не по лицензии и теперь ищи его по всей Москве и нашей необъятной Родине…
Онколог – он почти что прислужник смерти. А значит, он любил её и боготворил.
Иногда мне искренне казалось, что мы с Платоновым могли наладить контакт, и даже сдружиться. Может, мы с ним были родственные души? Ну, то, что мы стоили друг друга – это точно. Врач – фашист, да и пациент, что уж там говорить, не лучше.
Итак, я встал и начал собираться в путь. Я подготовил себе уютное гнездо, заранее не застилая кровать и разложив вокруг неё виски, ноутбук, зарядник для телефона, чипсы и шоколадки: после процедуры я, как правило, еле добираюсь до дома и тот факт, что я дошёл до входной двери – уже счастье. Я плюхаюсь в кровать и стараюсь поменьше думать и что-то делать. И всегда, как назло, едва так ляжешь, как тут же припрёт что-то сделать. Поэтому на этот раз я предосудительно разложил всё на расстоянии протянутой руки рядом с постелью. Тазик, если будет тошнить, вода, если тупо захочется пить. На случай мигрени заначил LSD под подушкой…
Всё, можно идти.
Вернусь завтра.
____

Дальше по коридору, за хосписом располагались процедурные для таких, как я. На эту эксперимен-тальную программу было записано ещё несколько десятков (а может, сотен?) человек, помимо меня. Всех нас клали в палаты по четыре человека, кровати в которых заменялись каталками, огороженными друг от друга ширмами, рядом с которыми уже стояли капельницы, полные Л-50.
Я видел какого-то мужичка средних лет, который сейчас, так же, как и в первый раз, пришёл с девочкой (дочь, наверное) и ещё девушку делового вида, чуть постарше моего, которую я видел впервые. Тёмные волосы, строгая одежда, элегантные очки… Она так же, как и я, пришла одна. Это заставляло задуматься, ибо на онкологические процедуры, как правило, пациенты приходили со своими близкими, чтобы те поддержали их и пожалели. Со мной-то всё ясно, но вот с ней…
Девушка притащила с собой ноутбук, наверное, хотела за время процедуры решить какие-то свои рабочие дела.
Рефлекс психолога схож с рефлексом собаки: убегают – догоняй.
– Эту штуку у вас отберут, – показал я ей на ноутбук, – да вы и сами не сможете работать. Когда эта гадость вливается в вены, о квартальных отчётах сразу забываешь…
– А причём тут отчёты? – удивлённо поинтересовалась девушка.
– Если бы вы были одеты в посредственную одежду и носили с собой поп-корн и влюблённого парня, я бы предположил, что вы решили посмотреть фильм, – съёрничал я. – Однако у вас типичная внешность офисной работницы, так что я выбрал тот вариант, который я выбрал.
– Ну да, конечно, – она иронично скривила губы и посмотрела на меня поверх своих тонких очков, – если пришла одна, в деловой одежде и с ноутбуком, то сразу же вешаете клеймо: «бизнесвумен», работает везде, даже во время лечения!
А тут определённо было над чем подумать. Она, по крайней мере, уж точно имела время поразмыслить над своей жизнью, раз так сразу выдала такую блестящую самооправдательную речь…
– А может, я всё-таки хотела посмотреть фильм? Процедура-то, как мне сказали, часа три длится.
– Верно, – ухмыльнулся я, сев на свою каталку, так, что я говорил уже из-за ширмы: – только зачем врать. Уверен, я даже с родом деятельности угадал, так? Отчётность, дебеты-кредиты. Бухгалтерия, верно?
Секунду спустя она одёрнула ширму.
– Да, – смущённо улыбнулась она, – я главный бухгалтер. А вы – психолог?
– Хе, – кивнул я, – проницательный главный бухгалтер. Вы, наверное, на вес золота на своей работе.
Девушка кокетливо кашлянула.
– Ну не такая я уж и проницательная. Просто вы так сразу попали в точку, вот я и подумала: «психолог, что ли?» Угадала.
Кадрить баб в онкологии – да, это в моём стиле!
Я кивнул в сторону капельницы:
– Болеете?
Та смущённо скрестила руки. Забавно, но в онкологии среди пациентов существует поразительное единодушие. Общее коллективное сознание, я бы сказал. Это словно принадлежать к банде, которая рулит в какой-то своей теме, со своим секретным языком и правилами поведения.
– Да… я… «опухоль в таламусной части», так кажется… Всё не так плохо, у меня только вторая стадия. Осталось года три. Правда сначала говорили, что вообще не нужно будет никаких сроков рассчитывать, что меня вылечат, но… – при этих словах её голос слегка дрогнул, но затем она заговорила чётко и без запинки: – Получилось иначе. С этим препаратом, говорят, могу протянуть и подольше. Плюс не понадобится ну… – она оглянулась на прошедшего мимо двери в нашу палату лысого мальчика с лейкемией, – волосы с головы клоками снимать. Я же женщина всё-таки.
А она странная. Защищается.
– Любопытно, – почесал я подбородок и пошёл в атаку, – жить вам осталось «года три», однако вы, судя по всему, не заботитесь о личной жизни, полностью увязли в работе и больше переживаете о внешности, чем о том, что ну… жизнь проходит. Нет, я вас прекрасно понимаю, я на этот стафф – я вновь кивнул на капельницу, – тоже подсел из-за того, чтоб сохранить растительность на теле, она мне тоже очень дорога, но… Рак толкает людей на разные вещи. Я повидал множество раковых, их всех тянет на… новую волну что ли, – это я, конечно про себя, а не про «множество раковых». – Но я не никогда не видел, чтоб он толкал на продолжение… своей типичной жизни.
Девушка сидела смущённая и даже, похоже, пристыженная. Словно я только что показал ей, как на самом деле надо пользоваться тампонами. Однако спустя секунду она встрепенулась, будто собралась с силами и сухо ответила мне:
– Это мой выбор. У меня не «типичная жизнь»! У меня хорошая зарплата…
– …так съездите в путешествие…
– …работа… – начала она загибать пальцы.
– …да вы её ненавидите…
– …много друзей…
– …и что-то никого из них я здесь не вижу, – добивал я её.
Она сверкнула на меня глазами.
– Я. Довольна. Своей. Жизнью, – и гневно задвинула ширму обратно.
Ф-фух, слава богу, сегодня точно не будет секса с раковой больной!
– Не обманывайте себя. Через несколько лет, впрочем, вы сами всё это поймёте. Только будет больнее, чем если вы сделаете это сейчас. Во всех смыслах. И опухоль прорастёт дальше, и мысли об упущенном времени задолбают.
Ответа не последовало.
– Дело ваше, – пожал я плечами.
Чёртов рефлекс психолога! Догнал – и не знаешь, что делать. У собак наверняка бывает так же. Эта девушка, по всей видимости, не впервые слышит такие слова. Родители; может быть, брат или сестра или просто близкие люди – кто-то уже пытался поговорить с ней на эту тему. И результат, похоже, был в точности таким же.
– Перед своими родными вы так же задвинули ширму, как и передо мной? – бросил я в пустое про-странство.
– Да какая вам разница? – донёсся до меня раздражённый голос.
– Я же психолог.
– Я вас не нанимала!
– Тогда давайте считать, что у нас просто светская беседа. Хотя я их ненавижу, честно говоря…
Девушка вновь отодвинула ширму. Вид у ней был слегка разозлённый.
– Ну и что вы хотите знать?
– Только если вам есть, что рассказать… – пожал я плечами.
Та глубоко вздохнула, видимо не зная, говорить мне или нет. То, что ей было, что сказать, не подвергалось сомнению. Всем нам есть, что рассказать… Другое дело, что не всем можно рассказать, от кого-то полезнее скрыть. Но тут… онкология, безысходность, болтливый сосед-психолог… Что ещё лучше способно развязать язык и пролить свет на душевные язвы?
– Моя мама… – начала она, – она… она была хорошей женщиной. Очень доброй, отзывчивой, ласковой. У неё нашли рак. Тоже в голове – видимо, у нас это наследственное… И… Так вот случилось… вы правильно сказали: рак что-то меняет в людях, заставляет их делать что-то новое. Так же случилось и с мамой. Её болезнь… она изменила всё, понимаете? Она стала другой. Мне тогда было пятнадцать. Она начала заявляться домой пьяной, ругалась с отцом... Отец-то мой был не самого стойкого характера мужик, всё жалел её, потакал её… гадостям. Один раз… один раз я увидела… я зашла к ней в комнату, и увидела, как она… колет себе что-то. В вену, – голос её сел, она поперхнулась, но продолжила: – Я тогда ещё мало чего понимала, хотя слышала, конечно, и про героин и про остальную дрянь… Она увидела меня, увидела, как я подглядываю за ней, улыбнулась и сказала только: «не бойся, мамочка просто болеет!» А потом лежала целый вечер как овощ на диване, разговаривая со стенами… Нет-нет, я тоже её жалела, я же была маленькой – что могло быть дороже мамочки? И на похоронах я тоже плакала – искренне! – наверное, даже больше, чем все остальные… Но потом я поняла. Я начинала вспоминать. Вспоминала, какой мама была до, и какой – после. И знаете, я поняла, что после – она ничего мне не дала! Она никому и ничего не оставила. Хорошего, в смысле. Она не убегала от болезни – нет! – эта болезнь просто дала ей возможность заботиться только о самой себе! Болезнь не меняла её изнутри. Всё это… вся эта пакость, всё, что вылезло наружу… это просто уже было внутри неё! Она взяла на себя обязательства – по воспитанию, по ведению семейных дел – но тут же бросила их, едва рак подвернулся под руку в качестве замечательного аргумента! Это было безответственно!
– Вы ненавидите её, не так ли? – резюмировал я.
Та пожала плечами.
– Наверное, да. До своего диагноза, она, конечно, была самой лучшей матерью на свете, но ведь запоминается лишь самое последнее, верно? Иногда мне стыдно за эти мысли, иногда я плачу по ночам – но что это изменит? Сотрёт ли это воспоминания о том, как пятнадцатилетняя дочь выхаживала обдолбанную мать?!
В такие секунды я искренне недоумеваю: почему в России психоанализ и беседы на кушетке непопулярны??
– А что говорит ваш отец?
– Мы перестали общаться, – покачала она головой.
– Отгородились ширмой, – кивнул я.
Мне показалось, что это была довольно ловкая и удачная интерпретация, но девушка отмела её практически с яростью:
– Какая, к чертям ширма! О чём мне говорить с человеком, который допустил всё это, который не стал мешать, не сберёг?!
Тогда я пошёл в другое русло:
– И поэтому вы сейчас зациклены на работе и ничего не меняете? Поклялись самой себе, что останетесь такой, какая вы есть, даже не смотря на диагноз? То есть, поклялись стать не такой, как мать?
Она кивнула.
– А как ваш диагноз изменил вас? – спросила она меня.
Мой лоб пересекли борозды морщин.
– Да я бы не сказал, что я особо поменялся, – пожал я плечами. – Привычки, может быть, какие-то изменились, но в целом – нет. Рак мне, конечно, дал кое-что, кое-что и отнял – без этого не бывает. Но в остальном – это просто болезнь, которую надо лечить, – но говорить мне надо было не о себе, и я продолжил: – Знаете, если подумать, нет ничего плохого в том, что такие вещи побуждают нас меняться. Я имею ввиду не только рак, есть много чего такого: горечь утраты, например, или гнев от поражения любимой команды, – улыбнулся я, заставив улыбнуться и её. – Измениться – не значит перейти на «тёмную сторону», хотя перемена – это всегда столкновение со своей «тёмной стороной» – со своей Тенью – не скрою этого. Ваша мать… вы знаете, люди – до крайности эгоистичные сволочи. Это камень и в её и в ваш огород. Когда я анализирую комплексы и проблемы людей, я нахожу, что все они были запущены не родителями или друзьями, а нашим непосредственным отношением к ним. То есть эго никогда не станет рассматривать другого человека в качестве той величины, с помощью которой оно будет измерять свою деятельность и реальность вообще. Эго всегда оперирует самим собой. А значит… на самом деле вы ненавидите не свою мать, а саму себя. Вы знаете, что она стала такой не потому, что она была к этому предрасположена, а потому, что семья тяготила её, висела на ней грузом. Вы висели на ней грузом, – жёстко прибавил я. – Рак освободил её – и вас это бесит. Вас – как доченьку, недополучившую внимания в пубертатном возрасте. Она бежала, но не в саму себя, а от вас. Маленькой несносной дочки и мужа-алкаша.
– Мой отец не пил! – возмутилась она.
– Хорошо, – закатил я глаза. – Он бил её? Гулял на стороне? Что-то ведь было.
Она закивала.
– Он был ходок, это да…
Я сложил руки на груди, стараясь не выражать на лице своё чувство удовлетворения от произнесения крайне удачной речи.
– Вот поэтому вы с ним и не общаетесь. Да, он не сберёг, вы правы. По правде говоря, на мой взгляд, ему было попросту насрать. А то, что вы чувствуете по отношению к матери – называется «чувством вины». Вы бичуете саму себя, делаете из себя жертву, хотя проще было бы забыть и идти дальше…
Девушка легла на каталку и задумалась, молча уставившись вникуда. Я не смел прерывать молчание и лишь смотрел на то, как она сводила и разводила брови, шевелила губами – словно разговаривала сама с собой.
В это время я думал о сказанном мною.
Говорить красивые слова горазды мы все – тут не обязательно быть психологом. Я вдруг вспомнил свой недавний приход от кислоты и разговор с потусторонней девушкой. Она говорила мне, что я ненавижу перемены. Да я и сам это прекрасно знаю. Но без них, похоже, никуда. Другое дело: контролируешь ты их или нет. Мы вольны обозначать себе некоторые рамки, но через некоторое время, обернувшись, понимаем, что их за нас расставлял кто-то другой. За это я и ненавижу движения, за это я ненавижу перемены.
Но вот ты сидишь перед своим пациентом и твоя основная задача, как психоаналитика – не развивать в нём кокон своих собственных параноидальных идей, а лишь заставить его преодолеть свои комплексы и страхи и по возможности вернуть его в рамки социальной жизни… Вот если у него, к примеру, такие же проблемы, как и у тебя, то ты во что бы то ни стало должен твердить ему (сквозь свои комплексы): «перемены это хорошо! Вы что, идиот, меняйтесь!». Да, это лицемерно.
В такие минуты я понимаю, что вся психология – это гигантская машина лицемерия и подчинения единому мерилу. Те, кто пытаются бороться с этим, заканчивают, как Юнг и его последователи: их просто признают сумасшедшими и не обращают на них внимания.
Да, я смотрел на эту раковую бухгалтершу и видел, что, видимо, заставил её серьёзно призадуматься о своей жизни. Но какими средствами – и куда она пойдёт дальше? По стопам своей матери? Или же окопается в своём офисе и продолжит вести тот образ жизни, который совсем скоро возненавидит? Вот тебе и тонкости анализа…
Что-то кольнуло мою душу: меня захватило потустороннее чувство, что я совершил сейчас что-то безответственное. Но я не успел развить в голове эту тему: через несколько минут пришла медсестра, которая и оторвала меня ото всех этих размышлений. Меня увозили на тестовые процедуры, а мы с моей соседкой так и не прервали тишину. «На прощание» я сказал ей:
– Хорошо, что мы вот так поговорили. Не думайте о своей матери. Сейчас вам надо подумать о себе. Не тратьте зря время. Уж поверьте мне, три года пролетят очень быстро.
Далее была увлекательная поездка до магнитного томографа, не менее увлекательный процесс съёмки моего черепа, дорога обратно и час ожиданий в процедурной. За это время я успел позавидовать тому мужичку, чьим собеседником всё это время была его дочь и ещё попенять себя за то, что сам я надолго «отключил» свою единственную собеседницу. Кстати, по моему возвращению её в палате не оказалось: видимо она проходила всё ту же карусель процедур, что и я часом ранее.
Платонов пришёл уже со снимками моей головы.
– Привет, Антон, как настроение? – бодрым голосом прогремел он.
– Да, Михаил Алексеевич, нормально всё. Ну что там с моей башкой?
Во время самой первой терапии я всё любил смотреть на снимки своего мога. С боку, сверху, вдоль – разрезы, выполненные компьютером, выдавали мне истинную картину внутренностей, и мне очень нравилось смотреть на это. Люди вроде меня влюблены в своё тело.
– Снимки в порядке. Можем делать процедуру. Давай-ка сюда свою руку, – он протёр область вены ваткой со спиртом, а затем всадил мне шприц, прикреплённый к трубке-«переходнику».
В этот «переходник» он вставил ещё две трубки: Л-50 и препарат химиотерапии. Едкая смесь жидко-стей начала растекаться по венам.
– «Поехали», сказал Гагарин, – саркастически произнёс я.
В прошлый раз на этом месте Платонов резко хлопал меня по плечу, говорил что-то про своих пациентов и уходил. Нет, конечно, присутствие онколога на этой многочасовой бессмысленной процедуре совершенно ни к чему, мне не нужно было это объяснять. Я даже уверен, что если бы это было разрешено, врачи бы давным-давно начали обучать пациентов, как самим втыкать себе капельницу в вену, а сами занимались бы диагностикой и прочей медицинской чепухой. Или просто отдыхать, посасывать лимонад.
Однако, Михаил Алексеевич отчего-то не направился по своим делам, а присел вместо этого на мою каталку.
Я удивлённо вскинул брови:
– Вы что-то хотите мне сказать?
– Да, знаешь. Ты ведь не против?
– Нет конечно.
– Ну так вот… Тут у меня история одна произошла. Нас обязывают ходить на семинары по психологии. Ну, онкология, ты понимаешь, – это особая ветвь медицины. Тут у тебя пациенты часто умирают и… нужно уметь грамотно подготовить их. Ну и самому тоже… В общем, это не важно. На семинаре нам порекомендовали одну книжку, и я увидел имя автора…
Он достал откуда-то красненькую книгу, на обложке которой золотистым тиснением было написано название и автор:

Диагноз: жизнь

А.В. Земский

Я устало кивнул:
– Да, узнаю, моё.
– Серьёзно? – перед Платоновым словно вдруг выросло большое банановое дерево, – Здорово! Мне очень понравилось! В таком возрасте… и уже написать такую работу… Очень занимательно. Разбор случая, терапия с больным…
Я написал эту книгу где-то восемь месяцев назад: уже после того как узнал свой диагноз и прогноз на будущее. Именно этому, по сути, она и была посвящена: я устроил псевдотерапию с умирающим от рака больным, не скрывая медицинских подробностей при описании его болячек, то есть, своих болячек.
«Наблюдаемый Х» излагал мне свои проблемы – проблемы человека, который должен умереть через три года. Проблемы, страхи, неосуществлённые желания, мечты… Что чувствует человек, осознающий неотвратимость нескорой, но точно спрогнозированной смерти? Меняет ли это его? Делает ли лучше или хуже? Всё это выливалось в тело психотерапии, которое я затем препарировал и изложил в виде книги, благодаря которой я затем и засветился перед Гуровым, и которую, похоже, уже рекомендуют врачам.
Но вот тут меня немного и дёрнуло. Ведь Платонов прекрасно знал, кем на самом деле был этот «Наблюдаемый Х»: те самые медицинские подробности давали ему не просто возможность найти «верный след», а были самым настоящим ответом на вопрос, кто же был этим загадочным иксом. Разоблачение, которого я страшился, могло наступить прямо сейчас.
– Ты не думай, я всё прекрасно понимаю: врачебная тайна – не пустые слова, – слава богу, он ушёл в другую степь! – Мне интересно другое, как можно было так объективно оценить ситуацию, оценить самого себя? Анализ в книге просто потрясающий! Просто, насколько мне известно, в психологии есть постулат: «самоанализ невозможен», а тут такое!
– Спасибо, конечно… Просто… всё просто: писал сидя перед зеркалом, – хмыкнул я. – И спасибо, что… ну… не разоблачили.
Насчёт зеркала я конечно пошутил, всё было по-другому. Я просто садился за стол, включал диктофон на телефоне, выпивал стакан с растворённым в воде мескалином, и дальше говорил вслух всё, что в голову придёт. Приходило разное. Это потом и анализировал. Естественно, упоминать об этом в книге было, мягко говоря, глупо.
– Ты что! – замахал он руками. – Нет-нет, я не мог! Да ты знаешь, по моему, у всех видных психологов в книгах так или иначе, а зашифрован точно такой же «Наблюдаемый Х», понимаешь о чём я? Вот если бы ты был врачом и книгу писал, например, об аппендиктомии, то тут я бы, конечно был бы против. Ведь вырезать самому себе аппендицит, да потом ещё и давать советы, как это делать с другими пациентами – это же не самое лучшее решение.
Мы посмеялись. А идея про «Наблюдаемых Х» у Фрейда, Юнга, Фромма и остальных мне понравилась. Никогда о ней не задумывался.
____

«В начале четвёртого сеанса мы с Х принялись разбирать его сновидение, которое приснилось ему в ночь непосредственно перед нашей встречей.
Наблюдаемый Х: Сон таков. Я по просьбе Хрущёва еду в Ле-нинград строить атомную станцию. Город по моему прибытию оказывается полностью покрыт льдом. Неожиданно передо мной возник облик Св. Матроны. Она была разгневана тем, что её ни-кто не слушал. Гнев её превратился во всеуничтожающую силу, шторм, от которого лёд под ногами начал трескаться. Я начал было падать в подлёдное пространство, однако тут Матрона меня подхватила и не дала утонуть в пучине. Затем мы с ней вместе принялись воскрешать ребёнка. Он вначале был мёртв, бездвижен, помещался на наших ладонях, а главное – он был от-талкивающим, весь какой-то землянистый, больше похож на сморщенную мёртвую печень. Однако на наших глазах он преоб-разился в розовощёкого, здорового, красивого малыша…
Далее я принялся расспрашивать наблюдаемого:
– Почему ты так странно улыбаешься?
– Это определённо хороший сон. Знаешь, мне показалось, что в последнее время многое изменилось. Я думаю, я начинаю наконец понимать твои слова о подсознании.
– В смысле?
– Когда я ехал в метро, у меня вдруг случилось прозрение. Я почувствовал странное покалывание в сердце, словно к нему под-вели проводок на два-три вольта. Потом из ниоткуда появилась волна положительных эмоций, радости. Мне стало ясно, что я должен не стараться завоевать свой внутренний мир, не взять его под свой тотальный контроль – я должен научиться сосуще-ствовать с ним, жить как с союзником. Мне кажется, что всё, чем я до этого занимался – это просто старался захватить его, поработить, но теперь я понимаю, что это неправильно. У меня появилось странное чувство внутренней глубины, я словно при-коснулся к океану, понимаешь?»
(Отрывок из: «Диагноз: жизнь», стр. 141)

Да, весь-то прикол был в том, что я в глюках реально встретил толстенького Хрущёва, одетого в серый спецовочный костюмчик с нелепым радужным галстуком, который деловито, по-большевистски отдал мне распоряжение «проводить свет атомной энергетики в город-колыбель революции». А Святая Матрона, а Ленинград – у-у…
Если бы не записал всё на диктофон, так бы и поверил, что всё по-настоящему. А слушать это всё на утро было и смех и грех.
Смеясь записывал, смеясь анализировал. А дутые академики теперь читают и дают не менее дутые заключения: «к печати допустить», «врачам рекомендовать». Восхищения, аплодисменты… Что за бред, это всё ещё наркодрама??
Нет.
____

– Мне интересно, – продолжал Михаил Алексеевич, – ты и вправду испытал всё это? Я про «ощущение внутренней глубины», про единение с подсознанием, про целостность.
Под «меском» и не такое испытываешь, если вы понимаете меня, доктор Платонов… На самом деле не ехал я ни в каком метро. Я сидел на своём стуле, а вокруг меня творилось разное. Так я, не выходя из дома своего собственного тела побывал и в метро и Петербурге, и много ещё где. Этот мескалин – просто фантастика!
– Я… – мне не хотелось это обсуждать. – В общем и целом, да. Но это не значит, что я счастлив, если вы об этом.
– Ну естественно! То есть… ну, у тебя же рак…
– Нет, – скорчил я гримасу, – диагноз никак не связан со счастьем.
– Ну да, – замялся было Платонов. – Понимаешь, я хотел сказать другое. Через меня прошло огромное количество раковых больных. Тысячи! Сейчас многих уже и не упомнишь. И знаешь, ты, судя по всему – человек, который любит строить теории, так оцени мою. У всех раковых есть два типа реакции на заболевание: подавленность и горе, или юмор и жадность до жизни. Первые постоянно плачут, ноют, как им плохо, – тут Платонов вдруг заговорил с какой-то жестокосердностью. – Вокруг них постоянно толпа из скорбящих родственников и друзей, которые их подбадривают и всё такое. Вторые, наоборот, переносят болезнь стоически. Они не проявляют никаких признаков страха или паники. Они как будто… как будто смерть для них то же самое, что и завтрак по утрам! Такие тоже, бывает, окружены скорбящей массой родни, но родня – она на то и родня, сам понимаешь. Знаешь, под каким бы светом я ни подавал вот этих вторых, которые с юмором, они, на самом деле тоже не вполне нормальны. То есть такая их реакция – это ведь тоже компенсация, это тоже проявление слабости, пусть и не такое очевидное, как у первых. Первые наверное даже получше будут в том смысле, что они хотя бы открыто показывают, что они боятся, что им страшно. А вторые словно играют спектакль. Видел я, как они по ночам рыдают в подушку, видел, как под конец срываются… Одного не видел – или просто не замечал – чтобы раковый больной покончил с жизнью. Ну то есть… как бы тебе сказать… иногда боли бывают настолько сильными, что человек… умаляет нас о смерти – но это ведь совсем другое дело: тут шансы уже потеряны и люди идут по простейшему пути, который сулит облегчение. Смерть – это отсутствие боли. Для них. Остальные же – покуда они ещё ходят, живут более-менее полноценной жизнью – как-то мобилизуются, не торопятся уходить – хотя, казалось бы, зачем уже жить-то, да? Все так или иначе живут до конца. А вот, ты, Антон, не похож ни на первых ни на вторых. Когда я объявил твой диагноз, ты повёл себя так, словно ты давным-давно заказал себе смерть – и вот, наконец, я принёс тебе долгожданное блюдо! Поначалу я даже подумал, что вот у тебя как раз есть эти самые наклонности к суициду, однако когда ты пришёл на лечение и начал проходить процедуры… Но ты всё равно, всё равно делал их так, словно они тебя отвлекают от чего-то важного.
Вот так: сначала я аналитик, потом я – пациент. На секунду я даже почувствовал, будто я сейчас был не в больничной палате, а в кабинете Гурова.
– Ну конечно, – отмахнулся я, – у меня же куча дел, завтра берём Берлин, потом – выступаю в Совете Европы, а тут вы привязались со своим раком!
– Нет, ты меня не понял, – усмехнулся Платонов. – Я видел множество смертей…
Что я там говорил про рефлекс психолога?
В глазах Платонова что-то мелькнуло. «Я видел множество смертей» обычно не вяжется с таким вот взглядом: фанатичным и жёстким. Теперь я пошёл в атаку.
– Мне кажется, что чужие смерти вас не очень-то трогают.
– Почему это? Ну то есть… это моя работа – переживать смерть и работать дальше. Не пойми меня неправильно, это может звучать довольно сухо, но… вот она, моя работа. Переживать, забывать и работать дальше до следующего случая.
– Некоторых людей это расстраивает. Некоторых даже деньги не заставят работать на вашем месте. А вам хоть бы хны!
– А что же мне остаётся делать?! – всплеснул руками Платонов.
– Да, кто же ещё будет держать умирающих детишек за ручки!
– Дело не в том, что я что-то должен…
– Я вижу ситуацию так, – прервал я его. – Да, вы видели множество смертей, но на самом деле так и не почувствовали её – саму смерть – по-настоящему. Для вас именно этот вопрос является важным и определяющим. Вы просто ходите по своему отделению и видите, как эта мерзавка забирает одного человека за другим, как она продолжает гнуть свою сюжетную линию, как она поначалу собирается забрать человека с собой, но бывает, отпускает его и уходит к другому. Но не к вам. Вас ведь бесят ремиссии, да? – неожиданно спросил я.
Платонов смутился.
– Нет, ты что, я… ну… нет ведь ничего плохого в том, что пациент выздоровел! Он ведь… он победил рак! А это многого стоит, ты понимаешь…
– А вы рак так ни разу и не побеждали, так? Пациент – да, он победил, не вы.
– Дело не в личном зачёте, кто кого победил, – растерянно отозвался Платонов.
Я скрестил руки на груди.
– Не проецируйте. Это ведь не у меня суицидальные настроения.
Я властно посмотрел на Платонова и тот едва заметно кивнул.
– Да? – то ли переспросил, то ли утвердительно заключил я.
Платонов вновь кивнул.
Ну и денёк. Театр человеческих комедий. Пациентка, знающая, что умрёт через пять-шесть лет, упрямо продолжающая свою типичную серую жизнь и врач, подспудно подумывающий о том, чтобы всадить себе скальпель в вену… Я не знаю, каков был прогноз у мужичка справа от меня, но они со своей дочкой, похоже были самыми счастливыми и беззаботными людьми в этой процедурной.
Счастье, конечно, заключается не в беззаботности. Потому что если б это было так, то выходило бы, что бомжи – самые счастливые люди на земле. Живи себе, да не думай ни о доме, ни о деньгах, а только о еде да выпивке. Это не счастье, а патология. Такая же, как и опухоль в моей голове.
– Михаил Алексеевич, вы, – продолжал я уже более тихим голосом, – вы словно одержимы раком. Он вас восхищает. Он – это как бы ваша теневая сторона, которая постоянно преследует вас… И давно?
– Давно. Уже года два наверное…
Я нахмурился.
– Так не пойдёт. Эта штука доконает вас. Рано или поздно, но загонит на крышу здания или вложит в руки шприц с убойной дозой яда…
– Всё началось, когда умерла мать, – вдруг отозвался Платонов, – затем – отец, потом от меня ушла жена. Нет, я не пьющий, не курю и ничего не употребляю. Иногда просто склонен уходить в себя. Работа поначалу помогала, но потом я начал смотреть на всех больных, видеть, как они преодолевают всё это и… это словно возненавидеть самого себя. Двенадцатилетняя девочка с раком костей уверяет свою маму, что всё будет отлично, улыбается своей белозубенькой улыбкой, а в следующую секунду её уже нет. Вокруг плач, рыдания, а с её губ улыбка так и не сползает… Ремиссии? Нет, они меня не бесят…
– Нет, – возразил я, – вас бесят не ремиссии, вас бесит то, что ремиссии случаются. Смерть отступает и наступает период ликования и радости. Это же здорово. Это победа. Почему вы не можете точно так же порадоваться вместе с пациентом? Он – не вы и вы – не он. У каждого человека свой путь и свои эквиваленты наказаний. Каждому, говорят, выпадает то, с чем он способен справиться. Вы, может быть, чувствуете себя никчёмным, но возможно, ваше наказание эквивалентно, например, моей опухоли? Отличие только в том, что исход моей битвы известен, а вашей…
Платонов кивал и кивал. Он сверлил взглядом пол и размышлял над моими словами. Я дал ему время на раздумья, а сам в это время мысленно сравнивал ту пациентку и его. У обоих проблемы начались со смертью матери. Да, наши родители оказывают на нас подчас решающее влияние – и продолжают оказывать, даже если их уже и нет на этом свете… От этого нельзя сбежать. Доказали даже, что у родившихся в пробирке сирот всё равно существуют видения о несуществующих родителях.
Я учтиво спросил у Платонова:
– Эй, Михаил Алексеевич, как вы?
– Я? Да… всё нормально…
Нужно дать совет, так кажется учат…
– Знаете, что помогло мне? Меня тоже одолевала моя Тень. Но оказалось, что с ней очень просто поговорить, – я кивнул на свою книжку. – Попробуйте, это же просто. Главное, без фанатизма.
«И без нейролептиков», – про себя закончил я.
Он бегло проверил мою капельницу, что-то там постучал, повертел – скорее для вида, не более того. Я знал, что может твориться в его душе и не стал мешать этому своими словами или напутствиями. Человеку иногда нужен толчок. Просто толчок – и он сам доберётся до конца, чем бы этот конец ни был. Зачастую конец – и есть новое начало.
Платонов резко встал с моей каталки и растерянно зашагал прочь. Напоследок он сказал только:
– Спасибо, – и, растерянно улыбнувшись, ушёл.
Нет-нет, сегодня вечером одним самоубийцей стало меньше – я знал это.
Нам, людям, вообще свойственно проникаться уверенностью в том, что тот или иной человек – герой. Хотя бы в силу его рода занятий. Но сколько раз, проходя на улице мимо дворника, мы проходили мимо реального героя? Да, говорил я сам себе, разница всегда в контексте. Замечательный и ловкий оратор на деле может оказаться истинным трусишкой – дай ему только ружьё и брось в окоп. А отважный солдат, бросающийся с гранатой на доты, может спасовать перед уверенной в себе девушкой и так и не предложить ей сходить на свидание. Всё и всегда сложно.
А вешать ярлыки – так просто…
Забавно, что о жизни так ловко и дерзко – с грацией воздушного акробата – можешь размышлять то-гда, когда увидел смерть. Вроде как всё должно быть по-другому, но однако же нет. И странно: сколько бы ты не смотрел на смерть – никогда её не узнаешь и не раскроешь. Даже будучи слугой самой Смерти, ты будешь видеть лишь её следы, но не саму её, и уж конечно не её суть per se.
В этом была проблема Платонова. Конечно, я не мог сказать ему в глаза, что он сопляк, но отчасти так и было. Он насмотрелся на проделки рака, и это не сделало его сильнее. Он как тот солдат, на глазах которого его командиру снарядом снесло голову. Он контужен. Морально.
Жизнь, которая по определению дерьмо, склонна изгаляться в своих проделках как угодно. Она может пнуть тебя, изнасиловать, озолотить или убить – но мы никогда не задумывались над тем, чтобы проклясть саму жизнь. За неё мы всё равно будем цепляться. Мы ругаем бога и чёрта. А жизнь – она всегда наше всё. Все мы мазохисты. Все мы больны.
Самое хреновое в этой жизни – это то, что ты часто встречаешь людей, которые лучше тебя. Даже я вижу иногда таких. Правда я-то на них плюю, а если получится – и вовсе стараюсь смешать с грязью, но Платонов? Но Подлиза? Но Идиот и Красавица?
____

– Что. У тебя. С лицом? – вкрадчиво спросил Гуров.
На следующий день я пришёл к нему. И не просто так.
– Неважно. Вячеслав Александрович, я сюда пришёл поговорить о другом. О терапии с пациентом. Недавно я провёл нечто похожее и хочу чтобы вы провели своего рода супервизию.
– Ага, и как результат твоей терапии – твоя опухшая рожа? – язвительно спросил он.
– Нет, это я поскользнулся на улице, – отмахнулся я. – На этот раз человек… можно я буду называть его пациентом? – Гуров кивнул. – По правде говоря, их было двое. В один и тот же день. Женщина и муж-чина. Наши с ними беседы начались спонтанно, но по ходу мы углублялись в их личные проблемы и… Ну я начну с последнего. Этот мужчина был… врач. Врач, к которому я пришёл собственно говоря из-за того, что я поскользнулся, – как можно более убедительно врал я.
– Ага, и?
– Так вот мы с ним как-то разговорились, а потом, когда он узнал мою фамилию, он спросил, не я ли автор «Диагноза: жизнь» – дело в том, что он ведь посещает семинары по психологии, чтобы научиться налаживать контакт с пациентами. Вот, оказывается моя книга уже рекомендуется врачам… Но речь не обо мне. Он спросил у меня, действительно ли мой «Наблюдаемый Х» испытал все те чувства, что описаны в книге, и действительно ли я взял на себя смелость проводить терапию с больным раком. Я ответил, что да, и тут у меня возникло странное ощущение…
– Какое?
– Мне показалось, что этого врача – назовём его N – что этого N тоже что-то гложет, что-то печалит и возможно, не даёт жить нормально. В его вопросе об Х он словно хотел услышать не о самом Х, а о том, возможно ли ему самому добиться таких же результатов. Не заражая себя раком, конечно.
– То есть, ты увидел проекцию. И о чём вы говорили?
Я рассказал Гурову в самых общих чертах, предварительно «переквалифицировав» доктора N из онколога в хирурги и осторожно изменяя все те части нашего разговора, которые говорили о раке ну и, конечно, обо мне.
Гуров внимательно слушал, кивал и даже что-то помечал на каком-то листочке.
– …я сказал ему, что в отличие от безнадёжно больных, исход его битвы ещё не ясен. Вот и всё. Затем он как-то зарылся в себя и… ушёл. Сказал «спасибо» и ушёл. Я надеюсь, он не пошёл резать себе вены. Как вы думаете, мог ли я перегнуть палку?
– Нет, слова ты говорил правильные. Только ты иногда давил на него. А что с пациенткой?
Я мысленно сконцентрировался на соратнице по раку.
– Её проблема заключалась в другом…
И я рассказал о ней. Всю правду, и даже то – правда тут я немного засомневался и потому подменил рак другим заболеванием, – что она смертельно больна. В конце я не преминул упомянуть о том, что у обоих, должно быть, проблемы с восприятием материнского образа – и что на этом я и концентрировал внимание при беседе.
В заключение я сказал Гурову, что она, так же, как и доктор, в конце нашего с ней разговора замол-чала и больше не произносила ни слова.
– Что ж, – ответил Гуров, – молчание, пусть даже подозрительное, тяжёлое или вдумчивое – это всегда достаточно хороший знак. В особенности, при первой встрече. По сути, то, что ты описал, скорее было светской беседой, чем полноценной терапией, однако даже с её помощью ты сумел заставить их задуматься – и это полюс. Однако впоследствии желательно поддерживать с наблюдаемыми словесный контакт, чтобы от твоего взора не утекали их мысли. Видишь, точно это и произошло – и поэтому ты пришёл ко мне: ты не знал, о чём они думали.
– Нет, ну… Ну да, я пришёл к вам, но только для того, чтобы узнать… Короче. Словесный контакт – понятно. Но а можно ли ещё как-то контролировать, что происходит в голове человека?
Гуров покачал головой.
– Поменьше контроля! В терапии безудержный контроль приведёт к сильному переносу. А у вас была всего лишь светская беседа, пусть и о личном. Люди склонны выдавать свои сокровенные тайны первым встречным – да, это парадокс, тут ничего не прибавишь. Но при этом они редко вслушиваются в слова других. К тебе же они прислушались… возможно, это говорит о мазохистских наклонностях. Если бы пациент или пациентка были чистыми нарциссами, не думаю, что ты бы смог хоть как-то воздействовать на них,так что тебе, видимо повезло с этим. Так что поменьше говори о контроле.
– Понятно. Я просто хотел убедиться, что никто из них не порежет себе вены после такой беседы, – развёл я руками.
– У тебя есть одна проблема, Антон. Помнишь, ты недавно в этом самом кабинете сам мне доказывал, что нельзя из человека кого-то сделать или полностью переделать его. А теперь ты говоришь о контроле! Давление. Давление – твой любимый инструмент, но это «прокатывает» не со всеми пациентами. Некоторые могут сломаться, потому что им как раз нужна поддержка, а не агрессивный ментор, коим ты себя ставишь перед ними. Ты пока не способен стать такой вот поддерживающей тростью, ты не гибок. Ты ненавидишь слабых, беззащитных, трусов и всех остальных, не способных справиться со своей жизнью, загоняющих себя в яму самоуничтожения и безысходности. А самое хреновое, что половина, если не больше твоих пациентов будут именно такими. Знаешь, сколько моих пациентов плакали, проклинали меня, грозились убить или просто сбегали? Чёрт, тебе это сейчас будет сложно представить, но я их потом искал! Находил – и продолжал терапию, – Гуров перевёл дух и продолжил: – Насчёт этого врача могу сказать одно: ты верно излагал мысли, и я уверен, что вчерашним вечером он в первый раз в своей жизни нажрался. Это часто так бывает. Это не плохо. Про пациентку ничего не могу сказать точно, но суицидальные мысли не берутся из ниоткуда. Так что если ты не упустил какие-то важные детали при пересказе разговора, – отчего-то многозначительно уставился на меня Гуров, – то, думаю, нет, с ней не случится чего-то плохого.
Я хмыкнул.
– Кажется, я не имел ввиду, что у неё был настрой порезать себе вены.
– Мне интересно вот что, – подался вперёд Гуров, как будто бы не слушая моих слов.
– Что? – невинно спросил я, хотя, кажется, вопрос должен был быть не их приятных.
– Откуда ты берёшь такой контингент людей? «Наблюдаемый Х» – больной на начальной стадии рака, врач и наконец, пациентка, также умирающая от… от чего она там?..
– Что-то наследственное, – уклончиво ответил я. – Я не уточнял.
Гуров посмотрел на меня своим рентгеновским взглядом, словно хотел проникнуть в мой мозг и вы-удить из него истинную информацию.
– Ещё более странно то, что общая проблема твоих пациентов, – вдруг ушёл он от своей темы, – очевидно заключалась в их матерях. Твоя же речь, с другой стороны, была полна проекций…
О чёрт, я знал, к чему он клонит. Сейчас начнётся: может быть ,я скрываю какой-то конфликт с родителями, может быть, я плачу по маме… Надо прекращать это!
– Конечно проекции, у меня же лицо болело! Не видите синяки?
Гуров сильно нахмурился и устало откинулся на спинку кресла. Почему он так просто отступил?!
– Ясно. Так что у тебя с лицом-то?
– Почему вы всегда пытаетесь меня раскусить, словно скрывать что-то от вас – это ненормально? – искренне возопил я.
Гуров пожал плечами, изобразив невинность на лице.
– Не знаю. Но если бы ты чувствовал, что я что-то скрываю от тебя, то ты так бы это и оставил? Ты врываешься в чужую жизнь, вламываешься в парадную жизнь сознания – и тебя по этому поводу вряд ли терзает твоя совесть. Так чем я хуже тебя?
Ненавижу психологов с их чёртовыми рефлексами!
____

Возвращаемся в позавчера, в больницу.
Яд расходился по организму, отравляя каждую клетку моего тела. Два часа я лежал, сидел, нервно ходил туда-сюда (но так, чтоб капельница не оторвалась), потом снова лежал. Вокруг кипела увлекательная раковая жизнь, мимо то и дело проходили пациенты и врачи. Я смотрел на них безразлично. Затем даже с раздражением. Солидарностью здесь даже и не пахло: люди вокруг искали сочувствия – даже в их взглядах читалось это «пожалейте меня!», а я был другим.
Бухгалтершу тоже подсоединили к сети внутривенного распространения препарата, но разговаривать с ней у меня не было настроения. Кажется, это чувство было взаимным.
Я замечал, что Л-50 повышает раздражительность.
Лекарство крепко ухватилось за мозг и стало трудно думать. Я попытался задремать, но, как и в первый раз ничего не вышло. То накатывала мигренеобразная боль, то вдруг создавалось впечатление, что у меня в голове кто-то копошится.
Потом я увидел цветок. Потом он исчез.
Очнулся на следующий день. Разбудила медсестра:
– Всё, процедура окончена, вставай.
Было шесть вечера. Я оглянулся и увидел пустую капельницу. Немного подташнивало, но это ничего. Мысли путались, бежали одна вперёд другой, завязывали в болоте, тонули вновь всплывали, кричали, толкались и дрались друг с другом. Ничего удивительного, учитывая, что меня просто беспардонно прервали после недолгого, но так необходимого сна.
– Ну как, ходить можешь? Ничего не болит? – сестра посветила по моим зрачкам фонариком, от чего я чуть не ослеп.
– Да-да, всё нормально, – раздражённо ответил я, зажмурившись.
Я встал и потянулся. Первые несколько шагов неровно, опираясь на медсестру, потом равновесие вернулось, и я пошёл сам. Хотите испытать подобное чувство – сильно напейтесь перед сном. Пробуждение после этого в точности такое же.
Свернув налево, я прошёл мимо той бухгалтерши, которая, так же как и я, только что очнулась. Выглядела она помятой и я не стал её трогать.
– Эй, погоди, – вдруг окрикнула она меня.
В её глазах чувствовалось напряжение, руки и ноги обмякли, а кожа за время процедуры приобрела стойкий сероватый оттенок. Примерно так же выглядел сейчас и сам я.
– Ну как, – поинтересовался я, – сошёлся квартал?
Она сдавленно улыбнулась и поманила меня жестом к себе – самой, видимо, встать было ещё трудновато.
– Вот, возьми, – она протянула мне клочок бумаги.
– Увидимся, – кивнул я ей, заранее предвидев, что было написано в этой бумажке, – а пока извините, мне нужен тазик или унитаз. Сойдёт и общественная уборная, – и, скорчив рожу, я медленно ушёл.
Посмотрел на клочок бумаги. Ага. Номер телефона и одно слово: «Лена».
Я вспомнил одну ситуацию, как однажды в больнице увидел очень красивую девушку и мне так и захотелось с ней познакомиться, отвести на свидание, заняться с ней сексом, может, даже несколько раз… Но потом я вспомнил, что мы с ней оба находились в венерическом диспансере.
Онкология побезопаснее будет…
Я был измотан, чувствовал себя дерьмово, и казалось, что изо рта вот-вот польётся фонтан фекалий. Чувства, прямо-таки универсальные – ехидно охарактеризовал бы их Булгаков.
Не помню, как дошёл до выхода из больницы. Тут было полно народу – и больного, и не очень. «Здоровых людей не бывает», – как говорят врачи.
И вот только тут я вдруг понял: это ведь была моя вторая процедура. То есть прошло десять месяцев после первой. А значит, так вот незаметно я почти пролистнул треть положенного мне срока… Я посмотрел на потолок, словно сквозь него надеялся увидеть уходящие далеко-далеко ниточки циничного Кукловода и прохрипел сам про себя:
– Ну что, ты доволен?
____

В метро от меня отсаживались люди, как от бомжа.
Я их, конечно, прекрасно понимаю. Хоть и одет я был хорошо, но моя зеленоватая рожа и мутный взгляд вряд ли заставляли усомниться в том, что мой желудок и его содержимое вынашивают серьёзные намерения по выходу на поверхность.
Голова болела – хоть кричи. Я терпел, потому что знал, что дома меня ждал кислотный бонус.
Вот он, наконец, «Речной вокзал».
Глубокий зимний вечер. Жёлтое мачтовое освещение и белый снег. Коммунальные службы расчищали снег, транспортные – развозили задницы людей по домам. Моя задница уселась в кресло автобуса. Десять минут – и я дома.
Шёл я нетвёрдо: возле метро-то конечно, везде рассыпали песочек, а во дворе хрен кто этим займётся. Ноги то и дело норовили поскользнуться. Пару раз еле удержал равновесие. Того состояния, в котором я находился, лучше всего было бы достигать алкоголем, чем Л-50.
– Закурить не найдётся?
Я поднял голову. Передо мной непонятно откуда нарисовалось два пацанчика. Ну типичный стереотип современной гопоты, ей-богу. Те ребята, которых я недавно гонял в переулке на Лубянке – они точно не чета этим, в спортивных штанишках, ботиночках и куртках от «Адибас».
– Не курю, – буркнул я, а сам подумал: «Господи, я что вас, притягиваю, что ли?!»
– Я не понял! Я чё, спрашивал тя, куришь ты или нет?! – один из них говорил, характерно так растягивая слога.
Ну вот, начинается. Ребята перегородили мне дорогу. Едва заметно повертев головой, я понял, что вокруг нас и нет никого, а эти уроды уж точно здоровее меня.
– Так, ребята, только не начинайте, а…
– Ты чё базаришь, баклан! – самый горластый сделал шаг в мою сторону и вот мы стояли друг напро-тив друга на расстоянии удара.
Я был не в том положении, чтобы что-то им противопоставить. Желудок словно переваривал кирпич, а центр равновесия явно что-то замутил с гипофизом. Девочки, сауна, алкоголь…
И всё же я не шевельнулся и продолжал сохранять хладнокровие.
– Я больной человек, а ваша религия, кажется, запрещает наезжать на больных, – ехидно ответил я.
– Какая на хер религия?!
– Православие, твою мать, – едко пояснил я.
– Ты чё…
Но тут того прервал его товарищ:
– Э, Колян, смотри, да он походу, торчок! Рожу его зацени! – оба посмотрели на меня, как смотрят врачи в вытрезвителе.
Приняв моё зелёное лицо за фэйс нарика, они заулыбались:
– Чё, братуха, припек гашик? Или чё у тя там? Ты поделись с добрыми людьми парочкой «плюшек»!
– Если бы вам всадили то же, что и мне, вы бы сдохли, – честно, не желал я им такого.
– Ты чё, по герычу что ль прикалываешься? – хмыкнул тот, который не Колян.
– Слово «химиотерапия» тебе что-нибудь говорит?
Тут горластый вновь взял слово:
– Э, хорош дуру гнать, умник! Гони свою химию сюда!
– Или?.. – с вызовом посмотрел я на обоих.
– Чё – или? – не воткнули оба.
– «Гони химию» – или что? – дерзко повторил я.
Шах и мат. Не самое лучшее моё решение. В дни моей пиковой спортивной формы, возможно, всё вышло бы и лучше. Одного из них я бы точно вырубил без проблем, но учитывая нынешние обстоятельства…
Удар в челюсть, потом вроде в живот, потом не помню. Темнота и полёт. Быстренько ребята перешли от разговора к делу…
Очнулся в травмпункте. Сколько времени прошло – не понятно.
За окном стояла всё та же темень. Начался снег. Едва я помотал головой, как тут же пожалел о содеянном. Каждая клетка мозга разразилась болью. Я поёжился на казённой ободранной больничной каталке и с тоской вспомнил о заготовленных в моей квартире царских пенатах.
Пошарив в карманах, понял, что ни телефона, ни денег, ни проездных у меня не осталось. Уличный налог за дерзость… Ключами от квартиры, впрочем, урки побрезговали. В челюсти было странное ощущение, словно её нашпиговали иголками. Почки и солнечное сплетение чувствовали себя не лучше.
Добрый доктор пришёл через десять минут. Убедившись в том, что я могу ходить и понимать русскую речь, он тут же меня выписал. Сказав, что мне повезло, что меня нашла какая-то бабулька, не то точно бы было обморожение.
– Переломов нет, синяки – это не страшно. Хорошо ещё, что мороз – не то бы полрожи точно распухло, – хмыкнул врач. – Удар, походу был что надо…
– Если тебе они так нравятся, могу завтра зайти и продемонстрировать, – сиплым голосом ответил я.
– Мне только вот что непонятно, – врач был на своей волне. – У тебя цвет кожи какой-то ненормальный, – он прощупал мои лимфоузлы, – ты отравился что ли чем? Ну точно! Говори: алкоголь, наркотики? Могу назначить интоксикацию, или вколоть фено…
– Не надо ничего, – крякнул я. – Химиотерапия.
Врач слегка обалдел.
– М-м-м мы не проводим химио…
– Да нет же, идиот, – раздражённо отозвался я, – мне делали химиотерапию сегодня, у меня рак, блин, вот я и выгляжу так хреново! Мне ещё нужно здесь оставаться, или…
– Нет, распишись здесь…
Морозная ночка, заснувшая Москва. Ободранный, как липка, я шёл домой.
Бумажку с телефоном чокнутой бухгалтерши Лены гопники, кстати, тоже прибрали к рукам... Хе, значит, всё-таки не суждено…