ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Час фазана

Автор:
Автор оригинала:
Арье Бацаль
Всё наше бытие – начало и конец,
И времени лихая быстротечность,
Длиною в жизнь, или длиною в вечность -
Самим определять нам право дал Творец.

Мне снится зал ожидания железнодорожного вокзала. Стою в длинной очереди за билетами. Но вот подходит поезд. Пассажиры торопятся на посадку, зал быстро пустеет. А я и ещё несколько человек, так и не добравшихся до билетной кассы, с досадой смотрим через окно на отходящий поезд, увозящий счастливых обладателей билетов. Просыпаюсь и остро переживаю неудачу. Мне так хотелось уехать.
Через несколько дней сон повторяется при несколько других обстоятельствах. Я в сельской местности, в толпе коллег или однокурсников, которым не удалось уехать автобусом. Но вот-вот подойдёт грузовик, чтобы забрать оставшихся. Наконец он подъезжает, быстро заполняется людьми и отходит. А я в числе немногих остаюсь на мокрой, грязной дороге. Мы не успели забраться в кузов грузовика. Просыпаюсь, ощущая себя хроническим неудачником. От этого чувства долго не удаётся отделаться.
Неделю спустя я снова вижу во сне кассовый зал. Он почти пуст, и я, полный надежд, спешу к кассирше. Но она объясняет, мне нужно обратиться в другой зал. Бегу по лестницам и коридорам, нахожу нужную кассу, и в этот момент звучит объявление, что мой поезд отходит.
Ещё несколько подобных снов, в которых изобретательно варьируется ситуация, но неизменен результат. И каждый раз я остро переживаю неудачу. Но что это значит? Сигнал-предупреждение, что мне в жизни уже ничего не удастся? А я ведь ничего особенного и не жду. Мне уже под семьдесят. Перебираю в памяти подробности последних снов. Они так хорошо запомнились. И вдруг неожиданное открытие. Среди счастливчиков, севших на уходящий поезд, я же видел лицо Натана. Мы с ним служили в армии. Такой был весельчак. Но... он ведь недавно умер!! А в числе тех, кому удалось забраться в грузовик, был Ури, мой бывший университетский однокурсник, способный и энергичный парень. Он работал в военной промышленности, в Хайфе, сделал блестящую карьеру. Во власти тревожной догадки, роюсь в блокноте. Нахожу телефон Игала, университетского товарища из Хайфы. Уже лет пять мы не общались.
- Привет Игал, это я, Зеев. Как дела?
- Спасибо, - отвечает старый друг. – Пока ничего. Я на пенсии. Ты как?
- То же самое. А что-нибудь слышно про Ури? Как он поживает?
- Ури? – удивляется Игал. – В начале прошлой недели похоронили. Саркома мозга.
В начале прошлой недели? Как раз, когда в моём сне он так энергично залезал в кузов грузовика? Значит... все эти пассажиры поездов, автобусов и грузовиков – мои сверстники, покидающие этот бренный мир?! Возраст около семидесяти. И все мои неудачи с покупкой билета, на самом деле, сплошное везение?!
Погружаюсь в размышления. Откуда приходят подобные сны? Из подсознания? Из заповедных тайников мозга? Или это Голос свыше? И в чём их смысл? В напоминании, что срок моего земного бытия ещё не истёк. Но старость и смерть никто не отменял. Сколько же мне осталось?
Как будто в ответ на последний вопрос мне снова снится сон. Мы вместе с покойным отцом подходим к широкой реке и начинаем переходить её по узеньким, колеблющимся дощечкам, держась друг за друга. Эта рискованная переправа длится довольно долго. Перебравшись на тот берег, попадаем в просторный вокзальный зал ожидания. Отец куда-то исчезает. Я подхожу к билетной кассе, куда стоят всего три-четыре человека. Вот уж на этот раз мне повезёт. Но, дождавшись очереди, слышу, что должен обратиться в смежное окошко. И я обращаюсь туда. А там кассирша, улыбаясь, говорит, что это действительно моя касса, что мне повезло, и достаёт цветные билеты. Один из них красный с фиолетовым обрамлением. Однако при всей готовности обслужить меня, она почему-то медлит. Так и не получив билет, просыпаюсь. Значит, мой срок ещё не пришёл. Но как понять слова кассирши, что мне повезло? И что означает красный билет?
Теперь мои размышления уже развиваются в определённом направлении. Отец умер в возрасте девяноста семи лет от инсульта. А до этого ничем не болел. Помню, когда ему было шестьдесят пять, он говорил, что жизнь прошла, и осталось уже совсем немного. А прожил более тридцати лет – практически ещё одну жизнь. И если во сне я прошёл его путь и всё ещё оставался дееспособным, у меня впереди не менее тридцати лет? Результаты ежегодных медицинских тестов косвенно подтверждали такой прогноз. Ни одного отклонения от нормы.
Во всей этой истории оставалось много неясного. Почему во сне мне так хотелось уехать? Может быть, на том свете, куда уезжали сверстники, и куда так стремилась моя душа, было неизмеримо лучше? Тот, кто определял мои желания во сне, - подсознание, душа или Некто свыше, что-то знал об этом, но отказывался делиться информацией с моим сознанием. Оно решительно не желало уходить в мир иной. Были и другие предположения. Долгожитель неизбежно оказывается в среде нового поколения. Возможно, с этим связаны проблемы столь сложные, что хорошо осведомлённая душа предпочитает уйти в мир иной? Но ни на что, кроме подобных смутных соображений, опереться я не мог.

Итак, передо мной возникала перспектива, которую можно было назвать второй жизнью. Моё образование и работа были связаны с точными науками, и я привык любую информацию подразделять на предположительную и абсолютно достоверную. К последней сны не относились. Но их достоверности было достаточно, чтобы поверить в грядущую вторую жизнь. И тогда, прежде всего, я оценил своё исходное состояние.
Мне было шестьдесят шесть лет. Последнее десятилетие я работал в частной фирме, которая в прошлом году обанкротилась в связи с общим экономическим кризисом. Так что работой я не был связан и вполне мог обойтись без неё, поскольку имел приличную пенсию. У меня не было семьи. Жена умерла три года тому назад, а взрослая замужняя дочь жила в центре страны.
Современные стереотипы жизни человека звучали примерно так: получить образование, найти хорошую работу, обзавестись семьёй, сделать карьеру, вырастить детей и уйти на покой. Формула "уйти на покой" распространялась и на ещё неосознанную и непризнанную вторую жизнь, которая в недалёкой предыстории сама по себе была редкостью. Но к концу двадцатого века, в развитых странах средняя продолжительность жизни приблизилась к восьмидесяти. Средняя!! Значит, очень многие переваливают за восемьдесят, доживают до девяноста и даже ста лет. Их послепенсионный период составляет 25-40 лет жизни, нередко лишённой старческих болезней. По сути, это целая жизнь, хотя сами они вовремя не осознают её, проводя десятилетия в режиме доживания в полном соответствии со всё ещё господствующей парадигмой прошлого.
Размышления о жизненных стереотипах естественно вытекали из моего осознания реальности предстоящей второй жизни. Как следует её прожить? Не мудрствуя лукаво, начать всё сначала - найти подходящую работу, обзавестись новой семьёй? Но я колебался. Преддверие второй жизни тем и отличается, что на её пороге стоит человек, умудрённый жизненным опытом. Для того ли она даётся во второй раз, чтобы повторять прежний сценарий? Даже если не думать о соответствии замыслу Творца. Если сформулировать вопрос чисто эгоистически. Был ли я в первой жизни счастлив? Не уверен. Почему? Разве я не любил свою семью? Как будто любил, но со временем эти чувства растворялись в обыденности и теряли остроту. Я скорее выполнял долг. Но теперь я уже никому ничего не должен. Может быть, этим стоит воспользоваться? Кроме безусловной важности любви и долга, имела ли жизнь ещё какой-то смысл?

Прожитые годы – это не только жизненный опыт. Это и предощущение чего-то значительного, обязательно существующего, хотя ещё и незнакомого. Раньше мне никогда не снились такие содержательные сны. Возможно, возраст приближает человека к сокровищнице знаний, таящихся в подсознании или просто в ноосфере. Я не прекращал думать об этом, ложась спать.
Мне снился большой, старый парк. Его удивительной особенностью было то, что и листья, и
скамейки, и даже сам воздух в нём были синими. Парк примыкал к городской улице, тянущейся с юга на север. Здесь я прожил большую часть своей жизни. В самом начале улицы, внизу, красным пятном выделялась черепичная крыша роддома. Там я родился, и во время родов умерла моя мама. Мысли о ней наполняли моё детство и юность, дорисовывая тонкие черты её прекрасного лица, знакомого по фотографии. Я представлял её в виртуальном красном облаке, идущей рядом с отцом где-то там, до роддома. Далее на север, вверх по улице, располагался детский садик с оранжевыми фресками на фасаде. И каждое последующее здание, с которым была связана моя биография, выделялось своим цветом: школа с жёлтыми стенами, университет с зелёным цоколем, голубые вертикальные вставки на здании фирмы, в которой я работал. А синий парк? Да, я слышал, что в верхней части улицы есть какой-то парк, но никогда не бывал в нём.
Я прошёлся по аллее и присел на скамейку. Вокруг ни души. Вот где можно спокойно предаться размышлениям о будущем. И вдруг у меня возникло ощущение чьего-то присутствия. Не без опасений огляделся. На скамейке, рядом со мной, сидела дама. Она была в длинном тёмном платье, верхняя часть лица слегка прикрыта вуалью, укреплённой на шляпке. "Это мода тридцатых годов прошлого столетия, - невольно отметил я. – Такой головной убор носила героиня фильма Чарли Чаплина". В конце этих самых тридцатых годов я и родился. Ещё раз взглянул на даму и вздрогнул. Её лицо... Боже, эти черты столько раз рисовались в моём детском воображении.
- Вы не должны бояться меня, - тихо сказала дама.
- Я н-не б-боюсь.
В моей памяти почему-то всплыл октябрь 1973 года, война Судного дня. На подступах к горному перевалу Митла на Синае, мы, с помощью ПТУРСов (ПТУРС - противотанковый управляемый ракетный снаряд; А. Б.) пытались задержать русско-египетскую танковую армаду, чтобы дать нашим время укрепиться на перевале. Тогда танки не вызывали у меня страха. А сейчас он просто сковывал меня.
- Мы с вами уже встречались, - её мягкий голос успокаивал.
- В роддоме? – я был почти уверен в этом.
- Нет. Позже. В детстве, когда вы в одиночестве мечтали о матери. Я и есть Одиночество. Ко мне приходят, чтобы заглянуть в свою душу, или понять смысл жизни.
- Но вы похожи на мою маму. Значит, это вы мне снились в детстве?
- Да. Я помогла вам преодолеть безысходную тоску по матери. Я похожа, прежде всего, на вас, и только поэтому у меня сходство с вашей мамой. Иначе я не могла бы быть вашим Одиночеством.
- Спасибо! – я постепенно приходил в себя. - А что это за парк?
- Парк одиночества. Вы можете приходить сюда на прогулку. Я буду вас ждать.
- Но почему он синий? – наверно, я был не по возрасту любопытен.
- Это цвет одиночества. Всё в жизни имеет свой цвет. Вы знакомы с такой формулой: "Каждый охотник желает знать, где скрываются фазаны"?
- Да. Мы её заучивали на уроке физики, чтобы запомнить расположение составляющих спектра белого цвета: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый, в соответствии с первыми буквами слов формулы.
- Но здесь речь идёт не только о цвете, - уточнила она, - но и о свете. Существуют тот свет и этот. Формула является кодом света, в котором мы живём, то есть, этого света.
- Не очень понятно, - признался я.
- Всё очень просто. В эти семь цветов укладывается вся человеческая жизнь. Она начинается с красного, знаменующего любовь ваших родителей и ваше рождение. Потом следует оранжевое детство, желторотое отрочество, зелёная юность, голубые надежды зрелости. А в последующем и синее одиночество старости.
- Но вы ничего не сказали о фиолетовом.
Некоторое время Дама с вуалью молчала.
- Не сказала, - наконец отозвалась она, - потому, что о нём одним словом не скажешь. В фиолетовом сегменте – конечная цель и итог жизни, если хотите, её смысл. Не случайно все хотят найти фазанов. Кому это удастся, тот достигает своей цели и становится счастливым.
- Вы знаете, как это сделать?
- Нет, - она была недовольна моей непонятливостью, - это можете сделать только вы сами, – и,
глядя на моё разочарованное лицо, добавила: - Я помогу вам. Но то, что вы пришли в Синий парк и встретились со мной - это уже шаг в нужном направлении.
- А разве у меня была альтернатива?
- Была. Вы могли бы, обрадовавшись второй жизни, сразу же бездумно броситься в её водоворот – жениться, найти работу, загрузить себя без остатка бытовыми заботами.
- Ну и что? Это плохо?
- Не знаю, - промолвила она задумчиво, – но от этого зависит, что вы будете испытывать в свой последний час: если чувство удовлетворения от прожитой жизни - вы счастливчик, а если горькое разочарование - сами понимаете. Все решается в этот час перед смертью. Это и есть час Фазана. Но уже сейчас вы должны сделать правильный выбор, а потом очень много работать...
Я проснулся в интереснейший момент нашей беседы. В окно властно проникали звуки начинающегося дня. Этот безостановочно движущийся мир продолжал жить по своим обычным законам. По улицам мчались автомобили, люди спешили на работу, праздновали свадьбы, рожали детей и хоронили близких. И никому, в сущности, не было дела до одинокого пожилого человека, озабоченного смыслом своих снов. Это и есть самое настоящее, синее одиночество. И оно было бы невыносимым, если бы не задумчивая Дама с вуалью, ждущая меня в Синем парке. Теперь я только и жил мыслями о повторной встрече с ней. Но о чём мы будем беседовать в следующий раз? О загадке моих неудачных попыток купить билет?
Или, может быть, я схожу с ума. Синий парк и Дама с вуалью, в которых я продолжаю верить и после сна, – разве это не тривиальная шизофрения? Если бы они существовали, я бы хоть раз об этом слышал. А ведь, кажется, слышал. Услужливая память поспешила прийти на помощь. Да, слышал. В нашей хайтековской фирме работал консультантом пожилой математик Реувен. У него не было семьи. Сотрудники поговаривали, что Реувен - голова, что на нём, собственно, наша фирма и держится. Как-то в пятницу мы с ним возвращались с работы, и я поделился планами на субботу. Мы с семьёй собирались съездить на водопад Эйн-Геди у Мёртвого моря.
- А вы как проводите субботу, - поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
- Пойду в Синий парк, - улыбнулся Реувен.
- В какой парк?
- Да нет, - смутился он, - это название я сам придумал. Речь идёт об обыкновенном городском парке. Я люблю там гулять.
Реувен скончался года через три. У него не было родственников, и его похоронами занималась администрация фирмы. В его домашнем архиве обнаружили труды по математике, которые были переданы в университет. Как позже выяснилось, он далеко продвинулся в доказательстве знаменитой теоремы Ферма из теории чисел. Его исследования были опубликованы в математическом журнале, и ему, посмертно, была присуждена международная премия за выдающийся вклад в развитие математики. Теперь эта история представлялась мне в особом свете.
Даму с вуалью я увидел лишь через несколько дней. Она ждала моего приближения в конце аллеи Синего Парка.
- Давайте погуляем по аллеям, направленным на запад или восток, - предложила она после того, как мы поздоровались.
- А если на север? – её географические предпочтения показались мне странными.
- Не рекомендую. Севернее Синего парка начинается фиолетовая зона. Стоит ли туда спешить, пока вы не разгадали свои сны?
Мы медленно побрели по аллее в западном направлении, и я досадовал на себя за то, что втянул её в этот "географический" разговор. Меня занимало совсем другое.
- Вы упомянули о смысле моих снов, - осторожно напомнил я.
- Да. А как вы их объясняете?
- Как сообщения, что мой час ещё не настал. Но неясно, почему моя душа так рвётся покинуть этот свет.
Довольно долго Дама с вуалью шла рядом, погружённая в раздумье.
- Самое главное, - наконец отозвалась она, - понять, кто посылает вам эти сообщения.
- Наверно, Тот, кто и дарует мне вторую жизнь.
- Логично. Он дарует вам вторую жизнь и информирует вас об этом. Но зачем?
- Что, зачем? Зачем дарует, или зачем информирует?
- Зачем информирует, можно догадаться, - в её голосе чувствовалась уверенность. – Слишком многие лишь в самом конце второй жизни начинают её осознавать. Поэтому они вовремя и не воспользовались ею так, как того желал Даритель. Вот Он и стремится предотвратить подобное развитие событий.
- А как того желал Даритель? Ведь в этом же и состоит смысл второй жизни?
- Не знаю, - призналась Дама с вуалью, - но я уверена, этот вопрос самый главный.
- Вы играете со мной? – отважился я на вызов. – Вы же всё прекрасно знаете.
- Не всё, - она совсем не обиделась, - но кое-что мне действительно известно. У каждого человека вторая жизнь имеет своё специфическое предназначение в соответствии с его личными особенностями. Так что наиболее близки к ответу на главный вопрос вы сами.
- Что вы ещё знаете?
- Ещё? У человека есть две задачи. Первая – обеспечить собственное выживание и воспроизводство. Её выполнению и подчинена первая жизнь. Но если вы вырастили детей и вышли на пенсию, в продолжении жизни уже нет смысла. И ваша душа может уйти из этого мира,
что, кстати, она и стремится сделать в ваших снах.
- Потрясающе, - восхитился я. – Мне никогда не придётся жалеть, что я случайно забрёл в Синий
парк. А какая же вторая задача?
- Вторая – раскрытие духовной составляющей личности. И если человек не сделал этого в своей первой жизни, для выполнения второй задачи ему, очевидно, и даётся вторая жизнь.
- Да?! – обрадовался я, - это многое объясняет. Значит, если человек, вступающий во вторую жизнь, поймёт свою вторую задачу...
- Тогда он во сне, - продолжила она мою мысль, - откажется покупать билет на поезд, даже если его предложат без всякой очереди и по льготной цене.
Мы снова долго шли молча. Я был поглощён её последней мыслью. Она вызывала целую волну возражений. А моя спутница терпеливо ждала, поглядывая на меня с немым вопросом в глазах.
- Зачем для этого вторая жизнь? – выразил я наиболее кричащее сомнение. – Духовная составляющая личности вполне успешно может раскрываться и в первой жизни. Достаточно назвать имена Моцарта, Байрона, Рафаэля, Пушкина. Они умерли молодыми, но их вклад в человеческую культуру огромен.
- А если подобная практика Творца больше не устраивает? - парировала моя собеседница. - Они умирали молодыми, не выдержав груза своего огромного таланта, потому, что не были закалены жизненным опытом. В результате, дарованный им потенциал так и не был реализован полностью. А, кроме того, представьте, насколько весомее были бы их произведения, если бы за ними стояли раздумья прожитой жизни? Может быть, начинается новый, более высокий этап духовного развития человечества, предполагающий умножение природного таланта на жизненную зрелость.
- Я впервые слышу такие аргументы! - искренне удивился я.
- К подобным мыслям приближались многие, - скромно возразила она. - Хемингуэй говорил, что писатель должен жить долго. Не случайно Нобелевскую премию ему дали за рассказ "Старик и море", написанный в весьма преклонном возрасте.
- Но вторая жизнь ему же не была дарована.
- Он не был пригоден для этого. Его творческие потенции были подорваны алкоголем. Гении первой жизни слишком часто спиваются, становятся маргиналами, приобщаются к богеме, уходят в виртуальные сферы. Дело доходит до того, что художника признают тем более талантливым, чем дальше он отклоняется от реалий существующего мира. Такое творчество поражает воображение, но насколько оно соответствует высшему предназначению гения?
- О чём вы?! – меня завораживала её способность уводить мысль в неизведанные глубины.
- Вам знакомо следующее четверостишие? – ответила она вопросом на вопрос, -
Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Иногда мне кажется, навевание золотых снов превращается в моду. Но благотворность влияния подобного гения на людей становится сомнительной. Носителям же второй жизни накопленный опыт даёт стойкий иммунитет и против богемы, и против маргинализации.
- Ваш подход к теме восхищает, - признался я, - хотя некоторые аргументы вызывают недоумение. Как это талант может оказаться в руках человека только во второй жизни, минуя первую? Он же даётся от рождения.
- Нет ничего проще, - усмехнулась она. – Талант даётся от рождения, а условия для его раскрытия могут возникнуть только во второй жизни. Из гениально одарённых людей лишь очень немногие реализуют свой потенциал в первой жизни. Для этого нужны соответствующие условия. Если бы Чайковский родился в семье оленевода на Чукотке, его музыкальные способности никто бы и не заметил. Вот вы, например, как стали инженером-механиком?
- Я? Во времена моей юности люди были зачарованы головокружительным развитием машиностроения. Самолёты, корабли, автомобили и поезда становились всё больше, мощнее, быстрее. Мне хотелось быть причастным к этому чуду.
- И вы никогда не пробовали себя в музыке, живописи, хореографии, литературе?
Наша беседа была неожиданно прервана автомобильными гудками, проникающими с улицы сквозь окно. Наступило утро. Я проснулся, но какое-то время не раскрывал глаз, пытаясь сохранить ауру общения со своей чудесной собеседницей. Она столь многое мне открыла. Теперь я знал, какой вопрос для меня главный и где на него искать ответ. Да, я никогда не пробовал себя в области изящных искусств. И гениальным полководцем никак не мог стать, будь у меня хоть наполеоновский гений. Но разве исключено, что носитель второй жизни вообще не одарён никакими особыми талантами. В чём тогда её смысл? И про час Фазана хотелось бы кое-что уточнить. Нет, без Дамы с вуалью мне не обойтись. Или все эти вопросы я придумываю только потому, что уже не могу без неё жить?
Прошли две недели. Каждый вечер, ложась спать, я заказывал себе встречу с Дамой с вуалью. Но она не приходила. Может быть, она считала наши свидания исчерпанными? Я должен сам разбираться со своими проблемами? Хорошо. Я буду сам. Но хотя бы попрощаться с ней. И она пришла. Её призрачная тень мелькнула в конце аллеи за деревьями так, что я даже не сразу поверил в нашу встречу. Но то была она.
- Я так рад снова видеть вас?
- Почему? – в этом женском вопросе не могло не быть доли лукавства.
- Потому, что я люблю вас, - эти слова были неожиданными даже для меня самого.
Но её лицо осталось спокойным и серьёзным.
- Влюблённость в Одиночество – опасный симптом, - она говорила тихим голосом, не глядя на меня. – Мы встречаемся, чтобы проникнуть в сущность проблем. Без общения с Одиночеством их не разрешить. Но влюблённость...
- У вас имеется соответствующий опыт?
- Увы, да. Вы что-нибудь слышали о русском поэте Лермонтове?
- Слышал. Мои родители приехали в Израиль из России в двадцатых годах прошлого века. Среди их книг был и томик его стихов.
- Это был гениальный мальчик, чуть ли не с детства влюблённый в Одиночество, - она смотрела
грустными глазами куда-то вдаль. - Вы помните его строки:
Когда студёный ключ, играя по оврагу
И погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он.
Божественная поэзия. Его нельзя было не любить. Я ответила ему взаимностью, что его и погубило. Одиночество, как сильнодействующее средство, требует строгого дозирования.
Мы медленно брели по пустынной аллее, выдерживая подобающую паузу.
- А вы случайно не встречались лет десять тому назад с одним талантливым математиком? - осторожно поинтересовался я. – Его специализация - теория чисел.
- Он занимался теоремой Ферма? Реувен?
- Да.
- Помню, - её лицо оживилось. – В молодости он пережил безответную любовь и тогда-то впервые появился в Синем парке. А потом всецело сосредоточился на математике. Работал в какой-то фирме консультантом дня два в неделю, а всё остальное время занимался любимым делом. За час до смерти он улыбался.
- Математика давала ему ощущение счастья? – удивился я.
- Он увековечил своё имя. Но дело не только в этом. В математике он выразил свою личность. Именно состоявшееся самовыражение вызывает у человека удовлетворение в час Фазана.
- Самовыражение? – усомнился я, - это так ценно?
- Да. Когда человек выполняет своё первое предназначение – зарабатывает на жизнь и растит детей, расходуется лишь часть его природного потенциала. Вторая же часть, духовная, должна быть реализована путём самовыражения личности. В этом и состоит второе предназначение человека. Именно самовыражение даёт ощущение не напрасно прожитой жизни.
- Но если человеку не дано никаких особых талантов?
- Это неважно. Каждая личность самоценна. Если у вас нет творческих способностей, вы можете найти своё самовыражение в благотворительности. В богатой Америке множество миллионеров на старости лет занимаются ею. Пожилые дамы безвозмездно работают в госпиталях или детских приютах. Такие возможности существуют всегда.
- Но вы же знаете, в чём я могу найти своё самовыражение?
- Может быть, - загадочно улыбнулась она, – но соль в том, чтобы вы нашли его сами.
Дама с вуалью остановилась. В этот момент она казалась особенно прекрасной.
- Желаю вам, Зеев, улыбаться в час Фазана, - это были слова прощания.
- Я обязан вам всем, - мне не хватало слов, - я вас никогда не забуду.
- Так-таки и не забудете, - засмеялась она. – Многие потом пытаются стереть меня в памяти, как мистическое наваждение. Вы, небось, тоже считаете меня реально несуществующей?
- Что?! – в моей памяти мгновенно пронеслись прочитанные статьи о долгоживущих сгустках информационных полей, о материализации мыслей. – Нет. Я верю в ваше существование. Оно создано верой миллионов людей в благотворное, целительное Одиночество. Я знаю, вы обладаете огромными знаниями и бесконечно добры.
- Ого! – её улыбчивое удивление было, несомненно, искренним. – Никто ещё не говорил мне таких слов. Я вас не забуду...
В следующее мгновение рокот тяжёлого грузовика, проходящего под моими окнами, заставил меня проснуться. Начинался новый день. Как хорошо, что мы успели попрощаться.

Я больше не искал встреч с Дамой с вуалью. Она сделала достаточно, чтобы позволить мне самому искать предназначение своей второй жизни. Я шаг за шагом вспоминал и анализировал прожитые годы. В школе моим самым любимым предметом была литература. Она включала знакомство с двумя русскими писателями – Толстым и Достоевским. Я знал их лучше других потому, что их книги были в нашей домашней библиотеке, привезённой родителями из России.
- Чему учит нас роман Достоевского "Преступление и наказание"? – спрашивала учительница Батья, проверяя усвоение пройденного материала. – Кто хочет ответить? Ты, Двора?
Двора, аккуратная пятнадцатилетняя девочка, к которой я был неравнодушен, встала.
- Этот роман, - начала она уверенно, - учит нас, что нельзя убивать людей ради личной выгоды.
- А если бы Раскольников не убил старушку, а только ограбил? – усложнила вопрос Батья.
- Нельзя вообще совершать преступления, - нашлась Двора.
- Почему нельзя? – продолжала учительница. – Ну, хорошо, Двора, садись. Говори Михаэль.
- Потому, что за это будет наказание.
- А если наказания не будет? Если бы Раскольников ограбил старушку так, что его вину невозможно доказать? Так можно?
- Можно, - буркнул Эхуд, который очень любил смешить класс.
Все засмеялись.
- Ваш смех и есть коллективный ответ на мой вопрос, - заключила Батья. – Преступления, конечно же, нельзя совершать ни в каких случаях. Но, может быть, кто-нибудь хочет выступить?
- Можно мне? – я поднял руку.
- Конечно, Зеев, пожалуйста.
- Я читал не только "Преступление и Наказание", - начал я не без волнения. – У нас дома есть романы Достоевского "Подросток" и "Братья Карамазовы".
- Ты читал их на русском языке? – поинтересовалась учительница.
- Да, я знаю его от отца, - напряжённая тишина придавала моим словам непривычную гулкость.
- Хорошо, Зеев, продолжай.
- Я хочу сказать, что Достоевский учит не только добру, но и ненависти. Он ненавидит всех нерусских - поляков, французов, немцев, татар, но больше всего евреев.
- Его считают гением всех времён и народов, - попыталась возразить учительница. – Люди умеют закрывать глаза на его недостатки ради того ценного, что есть в его творчестве.
- А я не хочу, как люди, - мною уже руководило упрямство спорщика. – Отец говорил, Гитлер уважал Достоевского. Он прямо не учит совершать преступления, но готовит читателя к этому.
- К чему готовит?! – в голосе учительницы чувствовалось раздражение.
- К тому, чтобы убивать людей других национальностей.
- Это только твоё мнение, Зеев.
- Да, это моё мнение. И я думаю, что больше всего от этой ненависти может пострадать его собственный народ, как это произошло и с немцами. Их антисемитизм кончился тем, что миллионы немцев погибли, а Германия была разрушена и разделена.
Учительница смотрела на меня уже с каким-то удивлением и интересом.
- Кем ты, Зеев, собираешься стать? – неожиданно поинтересовалась она.
- Инженером-машиностроителем.
- А писателем ты быть не хочешь?
- Не знаю. Я не думал об этом.
Зато теперь я только об этом и думал. Тот давнишний вопрос учительницы вдруг ярким светом
вспыхнул в моей памяти. Литература всегда была моей любовью. Я не просто читал книги, но и подолгу размышлял над их содержанием, и сочинял о них длинные аналитические статьи, которые так и оставались достоянием моего воображения. Помню, как я прочёл роман "Ночь нежна" Френсиса Фитцджеральда и позавидовал его удивительному таланту. Тогда меня посетила странная мысль, что я так написать не смог бы. Как будто я вообще мог что-то написать. А, может быть, мог? Но рядом со мной не было родных или знакомых, которые бы натолкнули меня на такую мысль. "Это только твоё мнение, Зеев", - вспомнил я слова Батьи. Разумеется, всё, что я напишу, должно быть моим откровением, непохожим ни на чьё другое. И я сел за компьютер.
Через неделю я окончил свой первый рассказ. Он представлял собой смесь памфлета, фантастики и детектива, и даже по форме не напоминал что-либо, мне известное. Но это был мой образ мышления. В этом рассказе известный израильский леворадикальный функционер выступал, как главнокомандующий Красной Армией во время знаменитой Сталинградской битвы. Он трогательно заботился о благополучии немецко-фашистских солдат, руководствуясь гуманитарными соображениями. Конечно же, это была пародия на беспримерные особенности бесконечной арабо-израильской войны, в ходе которой израильтяне поставляют своему беспощадному и жестокому противнику продовольствие, медикаменты, воду и электроэнергию и лечат в своих больницах его раненых. Я послал рассказ в литературный отдел любимой еженедельной газеты.
Результаты превзошли мои самые радужные ожидания. Я увидел свой рассказ уже в ближайшем номере еженедельника. Он был снабжён иллюстрациями, и, что меня особенно поразило, редактор создал для него специальную рубрику – "Фантастика реальности". Для этой рубрики я немедленно написал второй рассказ. С ним произошло то же самое. И тогда я, без долгих раздумий, позвонил в редакцию.
- Алло! Это редакция газеты?
- Да. Говорит секретарь, - откликнулся звонкий девичий голосок.
- Меня зовут Зеев Шохат. Мои рассказы печатались в двух последних номерах вашей газеты под рубрикой "Фантастика реальности".
- Так это вы?! – удивился голосок. - Очень приятно. Что вы хотите?
- Я хотел узнать, понравились ли вам мои рассказы? – я просто не знал, что ей ответить.
- Вначале очень понравились. Я прочла их на одном дыхании. Но потом...
- Что случилось потом?!
- Посыпались звонки читателей: передайте Зееву моё восхищение, сделаете ли вы эту рубрику постоянной, станет ли теперь Зеев вашим штатным сотрудником, нельзя ли связаться с Зеевом напрямую... Этому нет конца. Мар Зеев, с вас причитается. Даром, что ли, я уже целую неделю отвечаю на все эти глупости? У меня нет сил...
Девушка продолжала говорить, но её голос уже не доходил до моего сознания. Я смотрел в окно, за которым сновали автомобили и пешеходы. Но перед моим мысленным взором стояло задумчивое лицо Дамы с вуалью с одухотворёнными чертами моей любимой мамы. Будь я художником, я бы без конца писал её портреты и никогда не был бы доволен своей работой. Потому что нет красок, позволяющих передать содержание её прекрасного лица. Но я уже никогда не стану художником. Мне суждено стать писателем. В этом и заключается предназначение моей второй жизни.

Сначала я писал для рубрики "Фантастика реальности". Когда число рассказов приблизилось к десяти, я издал их отдельной книгой. Потом мне захотелось написать роман о Второй мировой войне. Я принадлежал к послевоенному поколению, но война оказала огромное влияние на наше становление. Мы взрослели в отсвете этого грандиозного мирового пожарища, вызванного взрывом человеческой ненависти. Я был убеждён, такой взрыв не мог быть следствием локальных исторических событий. Он вызревал в течение тысячелетий развития общественной психологии. Большинство авторов книг о войне, её участников и современников, были слишком вовлечены в её непосредственные события, чтобы взглянуть на них с высоты тысячелетий. Для них мой подход оказался новым. Я не просто выполнял своё второе предназначение. Мне было, что сказать людям.
В следующем романе я затрагивал исторические закономерности еврейского бытия в специфических послевоенных условиях. У моих современников-евреев сохранялись извечные черты нашего народа, проявлявшиеся в течение тысячелетий, – неукротимая энергия и оптимизм, стремление к знаниям, удивительная способность прощать своих врагов и не помнить зла. В первый же год после выхода романа в израильской печати ему посвятили три аналитических статьи. Реакция на него была значительно более активная, чем на мой первый роман. Видимо, он непосредственно затрагивал человеческие души.
За четыре года своей новой работы я опубликовал три книги и был принят в Союз израильских писателей. Четвёртой была книга стихов. После её презентации в писательской организации Иерусалима я возвращался домой. Мне исполнилось семьдесят лет, и это было поводом для подведения итогов. Я выполнял предназначение своей второй жизни, работая по четырнадцать часов в сутки, практически без выходных и праздников. Здоровье позволяло. Наверно, так оно и должно было быть. Если человеку суждено прожить свыше девяноста лет, в семьдесят он чувствует себя сорокалетним. Перед моим взором проплывали дома, облицованные белым иерусалимским камнем, модно одетые, энергичные пешеходы. Хотя сам я, в своей личной жизни, уже не чувствовал себя активным участником этого извечного движения. Для того у меня была первая жизнь. Казалось, всё соответствовало представлениям Дамы с вуалью. Но всё ли? Где-то в затенённом закоулке моей души шевелилось смутное сомнение.
Я вернулся домой, выпил чашку чая, лёг спать, но долго не мог заснуть. Возбуждённый итоговыми выводами, мозг не хотел успокаиваться. Потом заснул и увидел сон. Мне снова снился кассовый зал вокзала. Мы с Дворой, моей бывшей одноклассницей, торопились встать в очередь в билетную кассу. Но нам перегородила дорогу какая-то женщина.
- Купите у меня билеты, - предложила она. - Я вынуждена отменить запланированную поездку.
Двора сразу же приняла её предложение.
- А вы? – обратилась женщина ко мне. – Могу продать подешевле.
- Спасибо. Мне не нужно. Я провожающий.
Когда я проснулся, сон не выходил у меня из головы. Значит, моя душа уже не рвалась покинуть этот свет? Но что с Дворой? Неужели она... Я вспомнил, вскоре после школы она вышла замуж за одного моего знакомого парня. Нашёл в справочнике его телефон. Позвонил.
- Меня зовут Зеев Шохат, - начал я неуверенно, - я бывший одноклассник Дворы...
- Здравствуй, Зеев! - услышал я хриплый мужской голос. – Я не помню тебя, но всё равно, спасибо, что позвонил. Ты можешь проводить её в последний путь. Похороны около часа дня.
- Выражаю соболезнования, - пробормотал я. – А от чего она умерла?
- Рак груди. Скончалась прошлой ночью. Такое вот у нас несчастье.
Я положил трубку и несколько минут пребывал в полном оцепенении. Но нужно было работать. Я сделал зарядку, принял душ, позавтракал и сел за компьютер. Вечером, в начале шестого, в дверь позвонили. У порога стояла девушка лет двадцати восьми. Она была очень красивая, а тип лица - тот самый, который всегда обитал в святилище моей души, - тонкие, одухотворённые черты моей мамы.
- Извините, - произнесла она не без смущения, - я спросил около ваш подъезд, может тут живёт одинокий, старый шеловек, и услышал номер ваша квартира. Я Наташа, - она раскрыла теудат зеут (израильское удостоверение личности, А. Б.).
Я бегло взглянул на её документ, но вчитываться не стал.
- А в чём, собственно, дело?
- Я репатрианты из России. Могу любая работа. Уборка, стирка, ухаживать больные, купить продукты и лекарства.
Я давно уже привык обходиться без посторонней помощи. Но её лицо... У меня даже шевельнулась мысль о мистическом подтексте этого визита. Я пригласил её войти. Мы договорились, что каждый четверг она будет делать уборку в моей квартире.
Два с половиной часа она мыла полы, стирала пыль с мебели, протирала окна, пылесосила диван и ковёр. Потом получала деньги и уходила. И я ждал следующего четверга, чтобы вечером снова увидеть её лицо. Это был единственный просвет настоящей жизни в моём запрограммированном бытии трудоголика. Так прошли три недели, и началась четвёртая. В четверг она, как обычно, сделала уборку в моём кабинете, потом перешла в гостиную, а я сел за компьютер. Из гостиной доносились характерные звуки передвигаемой мебели, работающего пылесоса. Потом наступила необычно долгая тишина. Я заглянул в гостиную. Девушка стояла у журнального столика, погружённая в чтение книги. Это был томик моих стихов.
- Вы уже свободно читаете на иврите? – поинтересовался я вежливым тоном.
В ответ она закрыла книгу и, не оборачиваясь, продекламировала на чистейшем иврите:
В таинственном чертоге откровений
Царица Истина на троне знания
Читает манускрипт сомнений
Предвечного издания.
- Вам нравятся мои стихи? – пробормотал я только потому, что нужно было что-то сказать.
- Нравятся?! – она решительно повернулась ко мне. – Я в восторге от них. Ни у кого другого слова не насыщены таким богатым смыслом.
- Каким смыслом?! – я всё ещё не мог войти в колею.
- Философским. Ваша Истина - дама королевского достоинства. И она возможна лишь, как
откровение, рождённое таинством. Настоящая Истина, естественно, основана на знаниях. Но в этих стихах знания, сами по себе, лишь монархическая атрибутика. Они должны быть поверены предвечным сомнением, то есть извечным и исходящим от Бога.
Наверно, в каждом человеке, чья профессия связана с языком, живёт что-то от бернардшоувского профессора Хиггинса, который по речи человека определял его социальное происхождение, уровень образования и профессию. Её изысканный иврит, лишённый даже намёка на русский акцент, говорил о многом.
- Вы коренная израильтянка с филологическим университетским образованием, - заключил я, уже полностью овладев собой. – Как же вас зовут?
- Ависага.
- Ависага Сунамитянка, которая теплом своего тела согревала стареющего царя Давида?
- Да, это имя из Танаха.
- Но каким образом вы стали уборщицей Наташей?
- Простите меня, пожалуйста. Это невинная уловка. Мне хотелось как-то приблизиться к вам.
- Вы читали мои книги?
- О, да. И в последние полтора года я не пропускала ни одной вашей презентации, ни одного публичного выступления. Я восхищалась вашим видением мира, таким грустным и философским.
- А мне казалось, я ближе людям зрелого возраста, преимущественно, мужчинам.
- Человеческая зрелость зависит не столько от возраста и пола, сколько от работы ума и пережитых страданий, - эта её сентенция заметно предопределяла моё отношение к ней.
- Страданий?! Разумеется, на любовном поприще? Что же такого натворил этот молодой полубог, которому вы доверили сокровища своей души?
- Он предложил мне переспать с его другом, - она отвела взгляд и закусила губу.
- Вы ударили его по щеке?
- Я выплеснула ему в лицо бокал вина.
- И что же он?
- Для меня он уже не существовал. Я погрузилась в одиночество отчаяния. Не без мысли о самоубийстве.
- Одиночество?! – на меня вдруг нахлынули воспоминания. – Вы отправились в Синий парк?
- Что? – её глаза выражали явное недоумение.
- Вы познакомились с Дамой с вуалью?
- Откуда вам известно? Вы знаете и всё остальное?
- Нет, Ависага. Но Дама с вуалью не могла бросить вас на произвол судьбы.
Наступила напряжённая пауза. Ависага казалась растерянной.
- Она и не бросила, - отозвалась она, наконец. - От неё я узнала, что у меня на роду написано быть счастливой. Оставалось только научиться читать эту запись.
- Дама с вуалью обучила вас этой грамоте?
- Мне кажется, она хотела обучить, но её правила такого не позволяют.
- Так она вам ничего и не раскрыла?
- Кое-что раскрыла. Она говорила, что имя человека предопределяет его судьбу, и мне не следует забывать об этом. И ещё сказала, если человеку дарована вторая жизнь, он не должен отказываться от личного счастья. Потому что счастье – это естественная цель любой жизни.
Вторая жизнь?! Неужели Дама с вуалью таким образом передала мне какую-то информацию?
Она же обещала не забывать обо мне.
- Извините, Ависага, но кого она имела в виду, когда говорила о второй жизни?
- Как кого? Меня, конечно. В том смысле, что после пережитых страданий у меня начнётся
вторая жизнь, и в ней я должна быть счастливой.
- Ну да, разумеется, - я безучастно смотрел мимо неё куда-то в сторону окна.
Всё было логично. Ко мне это никакого отношения не имело. Моё счастье в творчестве.
- Разве вас не интересует, что было дальше? – её обиженный голос заставил меня вернуться к действительности.
- Извините. Что было дальше, могу предположить. Вы прочли рассуждения о человеческом предназначении в моём втором романе и решили, что я смогу помочь вам расшифровать намёки
Дамы с вуалью. И поэтому вы здесь.
- Совсем нет, - возмутилась Ависага. – То есть, я действительно прочла ваши романы. Они погрузили меня в глубокие размышления о смысле жизни. И всегда за этими книгами стояла фигура автора. Я стала наводить справки о вас. А ваша презентация стихов в Иерусалиме стала
последней каплей. Для меня на вас свет сошёлся клином.
- Чем сошёлся?
- С вами я могу стать настоящей танахической Ависагой. В этом и состоит моё природное предназначение. Я хотела бы посвятить вам свою жизнь, ничего не требуя взамен.
Боже мой, она, наверно, сошла с ума. Что же мне делать?
- Успокойтесь, пожалуйста, Ависага. Подумайте, что вы такое говорите? Я старше вас лет на сорок. Вы молодая и красивая. Пройдёт немного времени, и вы встретите своего принца. Будет у вас ещё и любовь, и семейное счастье, и дети. Зачем приносить себя в жертву?
- Вы не поняли меня, Зеев, - она впервые назвала меня по имени. - Я совсем не жертва. Я стремлюсь к личному счастью. А что касается вашего возраста, видели бы вы себя со стороны на иерусалимской презентации. У вас блестели глаза!
- Нет, Ависага, так нельзя. Давайте присядем, - мы опустились на диван. – Чем вы, вообще, занимаетесь? У вас есть работа, помимо уборки моей квартиры?
- Я помощница редактора в тель-авивском издательстве "Орбита". У меня же университетское филологическое образование. В моём отношении к вам нет никакой корысти.
- Дело не только в вас, Ависага. У меня была семья. Я знаю, это всегда связано с определёнными обязательствами. Я их выполнил и уже никому ничего не должен. Моё бытие в таком возрасте вполне можно назвать второй жизнью. Я хотел бы всю её посвятить творчеству.
- Так, наверно, Дама с вуалью имела в виду как раз вас, когда говорила о второй жизни? – она вдруг поднялась с дивана.
- Что она говорила, повторите, пожалуйста? – я встал, и теперь мы стояли напротив друг друга.
- Что во второй жизни нельзя отказываться от личного счастья. Но, может быть, я вам просто неприятна?
- Нет, - я отвёл глаза, пытаясь подавить вдруг вспыхнувшее желание покрыть её лицо поцелуями, - вы прекрасны. Но моя вторая жизнь отдана творчеству.
И тут я неожиданно осознал, что панически боюсь её согласия с моими аргументами.
- Я не могу навязывать вам свою любовь, - она отошла на несколько шагов. – Но дайте мне хотя бы двухнедельный срок. И если ваше мнение не изменится, я безропотно уйду.
Весь во власти противоречивых чувств, я молча смотрел на неё.
- Герои ваших книг очень добры. А вы? Неужели вы не дадите мне шанс?
- Двухнедельный срок? Пусть будет так, - я повернулся, чтобы направиться в свой кабинет.
- Подождите, Зеев!
Я остановился, не оборачиваясь. Моё согласие не было отказом от планов на вторую жизнь.
- Извините, Зеев, но где же я буду жить эти две недели?
- Жить?! – Значит, она намеревается прожить этот срок в моём доме как бы в роли жены? – Вон та комната свободна. В ней есть диван и гардероб. В гостиной, в верхнем ящике буфета, ключи от квартиры и деньги.

Ависага сказала, что ей удалось согласовать временный перевод в южный филиал издательства. Она переехала ко мне, взяв с собой лишь самую необходимую одежду и туалетные принадлежности. Начала она с того, что подробно расспросила меня о режиме питания, работы и сна. Теперь утром меня ждал готовый завтрак, а вечером ужин. Но в распорядке моей жизни мало что изменилось. Даже находясь в квартире, Ависага старалась стушевать своё присутствие. После завтрака она уходила на работу, оставляя едва уловимый аромат духов и непреходящее впечатление от виноватой улыбки, пробивающейся сквозь озабоченность лица. И я ловил себя на желании остановить её у двери и дотронуться до её улыбки губами. Позволю ли я себе когда-
нибудь это сделать?
Две недели пролетели, как мгновение. Накануне последнего дня Ависага устроила ужин при свечах.
- Пусть это будет наш прощальный вечер, - заметила она.
В ответ я промолчал. На столе стояли бутылка шампанского и торт. Ависага по своему рецепту приготовила яичницу, взбитую со сливками, и испекла пирожки с курагой. Мы пили вино и закусывали. Я хвалил её блюда, а она благодарно улыбалась. Над нами витал призрак близкого расставания. Но эта тема тщательно исключалась и из разговоров, и из многочисленных тостов. Поднимая первую рюмку, она сказала: "За этот прекрасный вечер!" А последний тост произносил я: "За нашу судьбу!" К тому времени я заметно охмелел. Нетрудно догадаться, что она опьянела не меньше. Шампанское не отличалось особой крепостью, но это же была бутылка на двоих.
Застолье закончилось. Ависага попыталась встать, но, пошатнувшись, ухватилась за стол.
- Голова кружится, - засмеялась она.
- Не беспокойтесь, я помогу вам.
Я вёл её под руку и слышал, как гулко стучит моё сердце. Никогда раньше у нас не было такого близкого контакта. Так мы вошли в комнату Ависаги, я усадил её на диван и некоторое время неловко стоял рядом.
- Отдыхайте. Спасибо за прекрасный вечер.
- И вам спасибо, Зеев, - в её взгляде сквозило почти не скрываемое удивление.
Я ушёл в свою комнату и лёг в постель. Завтра мне предстояло встать пораньше, чтобы успеть к десяти утра на писательскую конференцию в Тель-Авиве. Утром, стараясь не шуметь, я выпил кофе и поторопился на автобус. Дверь её комнаты была закрыта.
В автобусе можно было погрузиться в размышления. Моя душа была во власти тревожных ощущений. "Счастье – это цель любой жизни", - эту фразу Дамы с вуалью опровергнуть было невозможно. Но, может быть, ничего непоправимого не случится. Если Ависага, несмотря на истечение двухнедельного срока, останется, я сделаю вид, что ничего не произошло. И тогда... Но даже перед самим собой мне не хотелось называть вещи своими именами.
Вернувшись домой, я обнаружил в почтовом ящике ключи от квартиры и записку от Ависаги:
"Уважаемый Зеев! Вы были очень добры, дав мне шанс. Но, увы. Я безропотно ухожу, как и обещала. Я многое поняла. Жизнь зависит не только от наших желаний и настойчивости. Хотя, моя душа по-прежнему незримыми нитями привязана к вашей.
Ависага"
Записка была написана на обратной стороне бланка её издательства, содержащего адрес, телефон, факс, е-мейл. Как будто она специально оставляла мне возможности для связи. Нет, конечно. Она написала записку на первой подходящей бумаге, найденной в сумочке.
В квартире было тихо и пусто. Ещё ощущался аромат её духов. Дня через два он исчезнет, и не останется ничего. Совсем ничего. Я сел за компьютер. Последние четыре года мои пальцы на компьютерной клавиатуре едва поспевали за обилием идей и мыслей. Но сейчас не удавалось сочинить даже несколько строк. Я оставил это бесполезное занятие и отдался свободному течению мысли.
Я влюбился? Ничем другим мои чувства назвать было нельзя. Ависага, такая молодая и красивая, умная и бескорыстная, стремилась подарить мне себя, ничего не требуя взамен. И её стремление было основано на нашем духовном родстве, обнаруженном ею при чтении моих книг. В кои времена ещё можно встретить такую уникальную, одухотворённую женщину?! Как же я мог её отвергнуть? У меня была такая установка? От этой установки я и сейчас не отказываюсь. Я хотел бы удовлетворённо улыбаться в час Фазана. Но подобная перспектива казалась уже недостижимой. Горечь сожалений о несостоявшейся любви отравит моё существование до самых последних дней. Какая уж там улыбка удовлетворения. Неужели счастье любви настолько выше всего остального?! Я, никогда по-настоящему не любивший, всегда относился к подобному утверждению с изрядной долей скепсиса. Мне казалось, это всего лишь общеизвестная условность, в рамках которой принято создавать шедевры музыки, живописи и поэзии. Но разве моя любовь условность? И я довёл свою мысль до самого края: если бы мне сейчас предложили
выбор – гениальность или счастье любви? Я бы выбрал второе?! Неужели?!!!
Это умозаключение предопределяло всё остальное. Ещё два дня я пытался удержать себя у компьютера. Но потом собрался и поехал в Тель-Авив. Мне необходимо было её увидеть. На улице Алленби, перед фешенебельным офисным зданием, где находилось издательство "Орбита", я остановился. Было время обеденного перерыва. Чтобы переждать его, я зашёл в небольшой соседний скверик. Все скамейки были заняты, но на одной, где сидели два молодых человека, было свободное место. Я опустился рядом с ними и достал газету.
Вся наша жизнь – сплошная цепь случайностей. Под их влиянием мы рождаемся, выбираем профессию, встречаемся с будущей женой, обзаводимся друзьями, находим работу, умираем. И эти два молодых человека оказались моими соседями по скамейке совершенно случайно. Они оживлённо беседовали, и уже через полминуты я напряжённо вслушивался в каждое их слово.
- Всё-таки странно, Ханан, - удивился один из них, - ты, дипломированный психолог, находишь работу в книжном издательстве, да ещё с такой зарплатой. Чем же там может заниматься человек нашей профессии?
- Ты, Давид, упускаешь одну важную деталь, - откликнулся Ханан, - это не просто издательство. Это "Орбита".
- Ну и что?
- В прошлом году его возглавил Матан, гений маркетинга. Нашими клиентами стали известные писатели и учёные. Их круг непрерывно расширяется, и, соответственно, растут доходы фирмы.
- Он привлекает психологов для маркетинга? – догадался Давид.
- Да. Вот, например, недавно он дал мне в разработку одного набирающего популярность писателя, которому издатели наперебой предлагают свои услуги. Я прочёл его книги, изучил биографию, посещал его публичные выступления, беседовал с его знакомыми. На этом основании я составил его психологический портрет и определил методы его маркетинговой обработки.
- Какой обработки?
- Сейчас, Давид, поймёшь. Я нашёл его слабое место. Он одинок, жена умерла, взрослая дочь живёт отдельно. Такой человек не может не нуждаться в содержательной женщине.
- Может быть, он уже стар для этого, – возразил Давид.
- Да, он пожилой. Но я же вижу, он подвижен, с молодым голосом, с блеском в глазах, с живой творческой мыслью в своих книгах. Он в прекрасной физической форме.
- Такой человек способен внушить себе, что ему уже не нужно ничего, кроме творчества.
- Возможно, - согласился Ханан. – Но я в состоянии разрушить подобное самовнушение. На моей стороне природа. И я разрабатываю сценарий, как обернуть это обстоятельство к выгоде фирмы.
- Вы подсылаете к нему женщину? – предположил Давид.
- Точно. Её задача влюбить в себя клиента и сделать его нашим заказчиком.
- Очевидно, она должна быть красивой и не без мозгов?
- Насчёт привлекательности, ты прав, - согласился Ханан, - но что касается мозгов... Она даже не читала его книг. Ей ведь всего лишь нужно следовать моему сценарию.
- Ты его так детально разрабатываешь?
- Я стараюсь предусмотреть все возможные ситуации. Последний раз я даже дал ей другое имя – Ависага. По аналогии с героиней Танаха, которая согревала теплом своего тела дряхлеющего царя Давида. У стареющего писателя это должно было вызвать ассоциации.
- А где ты берёшь таких женщин?
- Я могу нанять актрису. Но Матан перевёл в мой отдел одну сотрудницу с университетским образованием и рекомендовал её попробовать. Раньше она работала корректором.
- Красивая? – ухмыльнулся Давид.
- Весьма. К тому же молодая и разведённая.
- О, Ханан, насколько я тебя знаю, ты и сам не прочь отхлебнуть из такого кувшинчика.
- Грешно было бы отказываться, Давид. У меня такое впечатление, что Матан передал мне её в виде приложения к зарплате. Сам-то он переключился на другую.
- А как же твоя семья?
- На семью это не влияет. Я же не стану менять мать своих детей на потаскуху.
- И как твоя Ависага справилась с задачей? – поинтересовался Давид.
- По-моему, справилась. Ждём окончательного результата, - Ханан взглянул на ручные часы и
встал. – Мне пора. Всего хорошего, Давид. Звони.
Скверик быстро опустел. Я поднялся со скамейки и бесцельно побрёл по Алленби. Зашёл в первое попавшееся кафе и заказал кофе с бурекасами. Просто чем-то занял себя. А мысль продолжала свою работу. Будь это первая жизнь, у меня не было бы никаких сомнений. Раз и навсегда порвать со всей этой грязью и изгладить её из памяти. Но сейчас... Ведь, когда она читала мои стихи и потом анализировала их, её голос и глаза были абсолютно искренними. А почему в конце прощального вечера она не бросилась мне на шею, если уж у неё была такая задача? Это так легко можно было бы потом объяснить состоянием опьянения. Она не смогла преодолеть уважения ко мне даже ради достижения своей служебной цели? И насчет использования фирменного бланка для прощальной записки. Оно, несомненно, было намеренным. Но в самом содержании записки звучало неподдельное чувство. Я поймал себя на том, что пытаюсь отыскать для неё хоть какие-то оправдания. Зачем же я это делаю? Затем, что люблю? Да. Теперь даже больше, чем раньше.
И вдруг я нашёл объяснение всему. Ависага – настоящая жемчужина, красивая, умная, с тонким
вкусом, с доброй и благородной душой. Жемчужина, втоптанная в грязь. Всеми желанная и никому ненужная. Она не знает себе цены. А эти люди, манипулирующие ею, - низкие, жадные, беспринципные.
Я уже шел по улице Алленби назад. Издательство "Орбита" располагалось на третьем этаже
офисного здания. Я прошёл по коридору и остановился у двери с надписью по-английски "Исполнительный директор Матан Пинскер". И в это время меня окликнули. По коридору ко мне спешила Ависага. Её улыбка была такой радостной и искренней. На это было трудно смотреть. Выражение моего лица несколько смутило её.
- Зеев, я очень рада видеть вас. Несмотря ни на что, мы же остаёмся друзьями? Разве нет?
- Конечно, - пробормотал я.
- Вчера о вас говорил Матан, наш директор. Он называл вас гением.
- Он разбирается в литературе?
- Видите ли, Зеев, в его устах гениальность – это коммерческая оценка. А в этом он разбирается. Доказательством тому доходы нашей фирмы. Они стремительно растут. Он будет рад познакомиться с вами, - она раскрыла директорскую дверь, и мы оказались в обширной приёмной.
- У Матана кто-нибудь есть? – спросила Ависага у секретарши и, получив отрицательный ответ,
вошла в кабинет.
Вслед за этим дверь кабинета растворилась, и на его пороге появился сам директор, энергичный мужчина лет тридцати пяти, элегантно одетый и улыбающийся. Манеры, выражение лица, костюм заметно отличали его от современников моей молодости. Вторая мировая война и Война за независимость были далёким эхом истории. Он, гений маркетинга, очевидно, и был блестящим героем современной первой жизни, в которой обитала и Ависага. В их мире я был чужаком. Я смотрел на него не без зависти. В сравнении с ним никаких конкурентных шансов завоевать любимую женщину у меня не было. Может быть, в этом и состоит одна из неразрешимых проблем долгожителей, от которых их осведомлённая душа рвётся уйти в мир иной. Впрочем, о конкуренции речь не шла. То, что было для меня безмерной ценностью, он уже однажды взял, походя, как лежащую на столе игрушку, и поиграв немного, передал другому.
- Матан, - представился директор, пожимая мне руку и широко улыбаясь. - Очень рад видеть вас, Зеев, в нашем издательстве. Я в восторге от ваших романов. Это же новое слово о Второй мировой войне. И никто ещё так не писал о еврейском национальном характере. У ваших книг блестящее будущее. Присаживайтесь. А вы, Натали, - это относилось к Ависаге, - свободны.
Он при мне назвал Ависагу её настоящим именем, поскольку, очевидно, не вникал в детали психологических разработок своего подчинённого Ханана. Ависага испуганно взглянула на меня и повернулась, чтобы уйти. Но я остановил её.
- Подождите. Матан, желательно, чтобы геверет Натали участвовала в нашей беседе. Она незаурядный филолог и знакома с моим творчеством.
- Хорошо, - директор торопливо спрятал снисходительную усмешку.
Я предложил Ависаге стул и сел только после того, как усадил её.
- Мы давно мечтаем сотрудничать с вами, - продолжил Матан. – Но раз случилось такое приятное событие, что вы сами заглянули к нам... – он прервал фразу и нажал кнопку на комплекте аппаратуры, стоявшей у него на столе.
В дверях появилась секретарша.
- Попросите Смадар занести мне проекты договоров с авторами, - распорядился директор.
Затем он продолжил оживлённый разговор, коснувшись последних новинок израильской поэзии, нашумевшей книги американского историка, тенденций развития книжного рынка в Европе и России. Но вот служащая принесла папку, и Матан достал из неё несколько листов.
- Зеев, у нас подготовлен проект договора о долгосрочном сотрудничестве с вами, - он протянул мне бумаги. – Мы готовы перевести ваши книги на английский, немецкий, русский, издавать их и продвигать на иностранные рынки. Наши предложения можно обсуждать и корректировать.
- Хорошо, мы рассмотрим их с моим адвокатом, - я встал. – Благодарю за внимание. К сожалению, мои ресурсы времени исчерпаны.
- Спасибо за визит, - Матан тоже поднялся. – Будем надеяться на плодотворное сотрудничество. Заходите, звоните. Здесь всегда вам рады.
Мы попрощались, и я покинул директорский кабинет. Вслед за мной вышла и Ависага.
- Куда вы сейчас, Зеев?
- На автобусную станцию. Вы не хотите меня немного проводить?
- Я с удовольствием, - обрадовалась она, - только забегу на своё рабочее место.
Вскоре мы прогулочным шагом шли по Алленби.
- Что вы думаете о предложениях Матана? – поинтересовалась Ависага.
- А вы?
- Если вы будете сотрудничать с нашим издательством, мы иногда сможем видеться.
Этой фразой она, по сути, блестяще завершала свою служебную миссию. Она влюбила меня в себя, привела в кабинет директора и вот сейчас побуждала подписать договор, якобы с тем, чтобы мы могли чаще встречаться. И я, несомненно, подписал бы его, если бы не этот случайно подслушанный разговор двух молодых людей в скверике.
- Зачем вам это, Ависага?
- Чтобы в круге моего общения был хоть один порядочный человек. Не могу забыть, как вы меня, захмелевшую, проводили в спальню, усадили на диван и ушли. А ведь я видела ваши глаза, полные желания. Никто из моих знакомых на такое не способен. Похотливые, жадные, беспардонные.
И тут мой взгляд наткнулся на витрину книжного магазина. В ней стояли мои произведения. Я предложил ей зайти туда и купил три своих книги. Мы снова вышли на улицу.
- Ависага, можно подарить вам свои романы и стихи? - я протянул ей упаковку с книгами.
- Спасибо.
- Если вы их прочтёте и захотите позвонить мне, я буду рад.
- Вы уверены, что я их не читала? – произнесла она тихо, избегая моего взгляда.
- Я просто знаю это. Мне всё о вас известно.
- И то, почему директор не назвал меня Ависагой?
- И это тоже.
- Вы меня презираете?
- Я люблю вас, Ависага.
- Зеев, вы смеётесь надо мной? Максимум, на что я могу рассчитывать, это жалость. Я слабая женщина, которая запуталась и измазалась в грязи.
- Нет, Ависага, к вашей прекрасной душе не пристаёт никакая грязь. Вы не знаете себе цены. Не позволяйте всем этим Матанам и Хананам передавать себя с рук на руки, как дешёвую куклу. Вы из тех женщин, за которых умирают на дуэлях, которым дарят цветы.
- Что?! – она смотрела на меня, широко раскрыв глаза, удивлённая и как будто даже испуганная.
Мы продолжали стоять у витрины книжного магазина. Непроизвольно выплеснув свои чувства, я испытывал некоторую растерянность, когда в поле моего зрения попал цветочный киоск. Боже, как же это кстати! Необъяснимая цепь случайностей сопровождала меня сегодня с самого начала.
- Подождите, Ависага, - я подошёл к продавщице цветов. – У вас есть хризантемы?
- Есть.
Эти цветы были связаны с воспоминаниями о матери. Отец рассказывал, что мама любила старинный русский романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду". В детстве мне нравилось останавливаться у цветочных киосков и подолгу смотреть на хризантемы. Их узкие, длинные, свисающие, желтовато-белые лепестки ассоциировались в моём воображении с чем-то беспомощным и прекрасным. Я купил и подарил Ависаге большой букет.
- Я тронута, Зеев, - на её глазах показались слёзы.
Мы молча пошли по Алленби дальше и остановились у автобусной остановки. Любые слова казались лишними. Потом показался мой автобус.
- Ависага, можно вас поцеловать? – не дожидаясь ответа, я дотронулся губами до её щеки и вскочил в подошедший автобус.
Я решил, что больше никакой инициативы проявлять не буду. В моём возрасте даже лишнего полушага достаточно, чтобы стать смешным. Всё, что было необходимо, я уже ей сказал. Начиная с этого дня, моя жизнь превратилась в ожидание. Так прошла неделя и началась вторая. Телефон молчал, интернетовский почтовый ящик был пуст. Потом наступила пятница, и я загадал, если до конца дня ничего не случится, я переверну эту страницу своей жизни. Завтра я проснусь свободным, чтобы продолжить вторую жизнь, как и до этого.
Звонок в дверь раздался только в девять вечера. Это не могла быть Ависага. Ведь в такое время в канун субботы уже невозможно вернуться в Тель-Авив. Не ходят ни поезда, ни междугородние автобусы. И, кроме того, она не приехала бы без предварительного телефонного звонка. Скорее всего, это сосед. Он изредка заходил предупредить о предстоящем отключении воды, или ремонте лифта. Я нехотя оторвался от компьютера и потащился к выходу. За дверью стояла Ависага. Я
несколько секунд оторопело пялил на неё глаза.
- Добрый вечер, Зеев. Вы меня не прогоните?
- Что? Ависага, я люблю тебя, - моё оцепенение сменилось взрывом энергии. Я начал покрывать поцелуями её лицо, а потом подхватил её на руки и внёс в гостиную. – Выходи за меня замуж.
- Я согласна, - сказала она с напускной серьёзностью, уже стоя напротив меня, - но с условием.
- Конечно, - поторопился я, - мужчина, приглашающий девушку замуж, должен позаботиться о материальном обеспечении семьи. Пока у меня только пенсия. Но ваш директор считает меня гением, с коммерческой точки зрения. Это значит, у нас будут деньги.
- Перестань, Зеев. Я о другом. Я стану твоей женой только при условии, что буду Ависагой.
- Что это значит?
- Я хочу служить тебе. Быть твоей домработницей, наложницей, помощницей. Я возьму на себя все заботы, которые могут отвлечь тебя от творчества.
- Боже мой, Ависага, что-то подобное ты уже говорила во время своего первого визита.
- Но тогда я была актрисой в сценарии Ханана, а сейчас я говорю от своего имени. Я прочла твои книги и поняла, именно эти слова из ханановского текста я и хочу тебе сказать.
- Ты считаешь, Ханан написал не такой уж плохой сценарий?
- Гениальный сценарий. Он долго над ним работал. Он только не предусмотрел, что моя душа откликнется на твою любовь. Мою душу вообще никто не принимал в расчёт.
- Но близко ли тебе подобное служение?
- Это же, Зеев, природная женская роль. Я с юности мечтала служить любимому человеку.
- Прости меня, Ависага. Я даже не предложил тебе присесть. Сейчас я приготовлю ужин.
- Нет, Зеев. Позволь этим заняться мне. На твоей кухне я не новичок. Ты видишь мою сумку? В ней и пирожные, и пирожки, и ещё кое-что.
- Тогда я достану из буфета коньяк.
- Значит, - засмеялась она, – тебе опять придётся провожать меня, пьяную, в спальню?
Вскоре мы сидели за столом и говорили о каких-то второстепенных, бытовых вещах, как будто боялись спугнуть призрак восходящего счастья.
- Ависага, меня не перестаёт интриговать один вопрос, - решился я после третьей рюмки. - Относительно сценария, написанного Хананом. Можно?
- А в чём дело! – насторожилась она.
- Откуда Ханан мог знать что-либо о Синем парке и о Даме с вуалью? Помнишь, ты говорила о них, следуя его сценарию? Может быть он парапсихолог?
- Нет, Зеев. Ни он, ни я ничего об этом не знали. Ты первый упомянул их, а я лишь сделала вид, что тема мне знакома, и стала её развивать. Кстати, кто такая Дама с вуалью? Моя соперница?
- Она из моих снов. Очень добрая. Похоже, это она послала мне тебя. Ты можешь в это поверить?
- Не знаю, Зеев. Но, читая твои книги, я почти физически ощущала, что они лишь видимая часть айсберга, что за твоими романами стоит богатый внутренний мир автора, не подлежащий публикации. Значит, Синий парк и Дама с вуалью оттуда?
- Да. А я, моя милая, тоже кое-что ощущал, думая о тебе.
- Что-то мистическое? – она подошла к газовой плите, где разогревались пирожки с мясом.
- По-моему, женщин без мистики не бывает, - я тоже встал из-за стола и повернулся к ней. - Но я не об этом. Ты очень искусно подхватила и развила тему Дамы с вуалью. Ты необычайно талантливо анализировала мои стихи и составляла прощальную записку. Я мог бы ещё кое-что вспомнить. У тебя очень высокий Ай Кю.
- Какой оригинальный комплимент! - засмеялась Ависага, ставя на стол тарелку с горячими пирожками. – В мире бизнеса такого не услышишь.
- Это не комплимент, Ависага. Это повод для размышлений. Наступит момент, когда ты
осознаешь свою ценность, и служение кому бы то ни было перестанет тебя устраивать.
- И что тогда со мной случится? – она всё ещё воспринимала наш диалог, как забавную игру.
- Ты почувствуешь себя несчастной.
- Нет, ты это серьёзно?
- Вполне.
Она подошла, положила руки на мои плечи и несколько секунд смотрела на меня.
- Зеев, я как-то сразу поверила в твою любовь. Такого не случится. Ты что-нибудь придумаешь.
- Придумаю, - мне очень хотелось, чтобы она продолжала в меня верить.
Ависага закрыла глаза, и я прижался губами к её открытому, доверчивому лицу.

Прошло двадцать пять лет. Они пронеслись, как сладкий сон, который тщетно пытаешься удержать в предутренней дремоте. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы её лицо, голос, или просто присутствие не вызывали у меня чувства нежности. Как будто Господь вознаграждал меня за годы детства, лишённые материнской ласки. Примерно через год после начала нашей совместной жизни Ависага родила мальчика. Роды были долгими и тяжёлыми. Я не отличался особой религиозностью, но тогда всю ночь молился, а утром прибежал в роддом с охапкой хризантем. В виде исключения, мне разрешили кратковременное свидание. Она, обессиленная, лежала на кровати, а я целовал её руку и, впервые в жизни, плакал.
- Ты даже не интересуешься, кого я родила? – еле слышно произнесла она.
Это был единственный случай, когда она меня в чём-то укоряла. В моей второй жизни дети не предусматривались. Это был её ребёнок. Без него она не могла быть счастливой.
Мы назвали его Менаше. Это был спокойный, красивый мальчик, очень похожий на свою мать. Никаких особых проблем для родителей он не создавал, хорошо учился в школе, служил в армии и затем поступил в Еврейский университет на факультет компьютерного программирования. Это была модная специальность. В подростковом возрасте он иногда заходил в мой кабинет и молча останавливался у двери, стараясь мне не мешать. Это, конечно, была материнская установка. Вскоре появлялась она сама и тихо уводила его из кабинета.
За прошедшие четверть века я почти каждый год выпускал одну книгу. Так что, несмотря на позднее начало писательской карьеры, у меня уже было свыше двадцати книг. Целое собрание сочинений. Конечно, этим я был обязан Ависаге. Она освободила меня от бытовых забот, была при мне и корректором, и редактором, вела дела с художниками-иллюстраторами, переводчиками, издателями и книготорговцами, с банком, с бухгалтерией и аудиторской фирмой. Плюс уход за ребёнком. Первые годы это позволяло существенно экономить наш скудный бюджет. Она работала, не разгибая спины, и категорически отвергала мои попытки хотя бы частично разгрузить её. Но дело было не только в этом. Само её присутствие создавало атмосферу творческих находок и открытий. Когда моя мысль попадала в затруднительное положение, я делал перерыв, и в моём воображении всплывало её улыбающееся, усталое лицо, которое так хотелось целовать.
Года через четыре мои книги начали приносить ощутимый доход, и я настоял, чтобы она взяла себе секретаршу. Этого требовал и всё возрастающий объём работ. А когда мне исполнилось семьдесят шесть, мы позволили себе купить в Ашкелоне, недалеко от Средиземного моря, виллу с небольшим садом. В этом же году, несколько позже, я получил от французского союза ветеранов приглашение на презентацию моей книги о Второй мировой войне, изданной в Париже на французском языке. Мы оставили сына на попечение матери Ависаги и поехали во Францию.
Для нас был заказан номер в пятизвёздочном отеле почти в самом центре Парижа. Ависага, во всеоружии своей тридцатичетырёхлетней цветущей женственности, привлекала взгляды парижан. Красивая спутница, несомненно, придаёт мужчине значимость в глазах окружающих. Но в пристальных, напряжённых взглядах, сопровождавших нас в фойе отеля, я ловил не только восхищение и зависть. В них ощущалась враждебность, чего я никогда не замечал в Израиле. Что же стояло за этим? Протест против неравного брака? Да, эта тема всегда была характерна для европейской культуры. Может быть, я представлялся им этаким жестоким кощеем, который губит красивую, но бедную девушку, заперев её в золотой клетке. Вот она, ещё одна неразрешимая проблема долгожителей, побуждающая их душу к паническому бегству в мир иной. Как будто я, обитатель второй жизни, был чужаком, незаконно посягнувшим на сокровища, по праву принадлежащие только хозяевам первой жизни.
После презентации книги мы возвращались в гостиничный номер, и Ависага задержалась в фойе отеля у огромного зеркала, чтобы ещё раз взглянуть на новое платье, которое мы только что
купили в модном магазине. Я был рядом и невольно сравнивал себя с ней. Моя седина вызывающе
диссонировала с её ярким цветением.
- А мы неплохая пара, - заметила Ависага, как бы откликаясь на мою мысль. – Если бы не седины, тебе никто не дал бы больше пятидесяти.
Если бы не седины? Утром я встал пораньше и, оставив Ависаге записку, вышел на улицу. Моей
целью был ближайший салон красоты.
- Что мосье угодно?
- Я хотел бы покрасить волосы, - объяснил я по-английски.
- О, пожалуйста, садитесь, - мужчина в элегантном белом халате указал мне на кресло. – Какой цвет вы предпочитаете?
- Темный шатен.
Когда я вернулся в номер, Ависага была в ванной. Я сел на диван и стал ждать. Она вышла с полотенцем на голове, частично закрывавшим её лицо и предохранявшим причёску от душа.
- Ты узнал, когда будет экскурсия в Лувр?
- Узнал. У нас есть ещё время позавтракать. Только поторопись.
- Хорошо, я сейчас, - она взглянула на меня, и глаза её расширились от удивления. – Что
произошло с твоей головой?!
- Вчера, в фойе, ты высказала пожелание, чтобы я избавился от седины. Я так и сделал.
- Я высказала такое пожелание?! – она подошла вплотную, не сводя с меня глаз. – Зеев, ты помолодел лет на тридцать. У тебя замечательный цвет лица и почти нет морщин. Ты красавчик.
Мы спустились вниз, чтобы позавтракать в ресторане отеля. Потом присоединились к экскурсии в Лувр. И всё время с её лица не сходила улыбка удивления. Мне казалось, она держит меня под руку крепче и прижимается ко мне теснее, чем обычно. И я чувствовал себя намного комфортнее. Мы с Ависагой растворялись в толпе экскурсантов, не вызывая их недоброжелательного интереса. К полудню мы вернулись и отправились обедать в ресторан отеля. Потом вышли в фойе, но я попросил Ависагу подождать меня минутку, вернулся в ресторан и нашёл нашего официанта. Его звали Огюст.
- Огюст, вы сегодня вечером работаете? – спросил я по-английски.
- Да.
- Я хотел бы заказать столик на двоих к семи вечера.
- Можно.
- Вы могли бы купить хризантемы, - я протянул ему купюру, - и вручить их моей даме?
- Куплю, - пообещал официант. - Но когда вручить?
- В конце вечера. Завтра утром мы улетаем. Ваши цветы будут для неё прощанием с Францией.
- Можете не сомневаться, - Огюст улыбнулся, - я всё сделаю.
Вечером мы с Ависагой сидели в ресторане. На небольшой сцене джаз-оркестр играл блюзы. Мы пили лёгкое вино и слушали музыку.
- Тебе жалко уезжать отсюда? – поинтересовался я.
- Жалко. Но праздники всегда кончаются, и снова начинаются серые будни.
- Мне кажется, Ависага, совсем необязательно скрупулёзно следовать этой традиции.
- Зеев, ты что-то придумал? Да? Ты всегда начинаешь издали.
- Я имел в виду серые будни. Их можно изменить. И придумал я это очень давно.
- Когда же?
- В тот вечер, когда ты попросила меня придумать что-нибудь такое, чтобы в будущем не оказаться несчастной. И я обещал.
- Помню. Только я никогда не думала, что за этим может стоять что-то конкретное.
- Очень конкретное, Ависага, и, если по-честному, связанное не только с выполнением обещаний. Это плод длительных раздумий о еврейской культуре.
- Нельзя ль узнать, в чём дела существо, к которому так длинно предисловье, - продекламировала она из Шекспира.
- Я предлагаю основать новый фонд, и ты станешь его руководителем.
- Ничего себе! Совершенно неожиданная идея. А что за фонд?
- Фонд помощи литераторам-репатриантам. Их родной язык английский, или русский, или французский. Они никогда не овладеют ивритом в такой же степени. Осознание этого препятствует их репатриации. Значит, нужно переводить их произведения на иврит. Им также нужна помощь в поисках работы, в приобретении жилья, в овладении языком, в распространении их книг. Я уверен, их абсорбция будет способствовать развитию израильской культуры. И это ещё один шаг к закрытию последней страницы нашей галутной истории. Ты поняла?
- Да, Зеев. Благородная идея. Но где ты возьмёшь деньги для фонда?
- А вот это, моя дорогая, нам предстоит решить вместе. Мы ведь уже без пяти минут миллионеры. Деньги, конечно, можно тратить на яхты, личные самолёты и путешествия. Но, может быть, какую-то их часть вложить в благородное дело? Разумеется, фонд должен быть открыт для пожертвований всем желающим. Мы только начнём. Давай выпьем за это!
Ависага молча подняла рюмку, выпила и стала закусывать пирожным. Но выражение её лица выдавало сосредоточенную работу мысли.
- Ты хочешь сделать меня администратором фонда?
- Нет, Ависага! Нет! Руководитель такого фонда не администратор. Он общественный деятель. Для административной работы у тебя будет сотрудник. Подумай, изучи тему, опубликуй пару
статей об этом. Если загоришься, организуем фонд. У тебя все данные для такого дела – и
образование, и интеллект, и опыт общения с писателями.
- А как же наш дом?
- Он останется под твоим контролем, но мы возьмём домработницу. У тебя должно быть дело
для души, для самовыражения твоей личности.
В половине двенадцатого мы собрались уходить. Я расплатился с официантом и, после того, как он взял деньги, положил на стол ещё одну ассигнацию.
- Пожалуйста, задержитесь на минутку, - попросил Огюст.
Он скрылся и вскоре вернулся с большим букетом хризантем.
- Это вам, мадам.
- Мне? – растерялась Ависага. – По какому поводу?
- Париж преклоняется перед женской красотой, мадам, - нашёлся он, - а повод всегда найдётся.
- Спасибо! – она смутилась ещё больше и протянула Огюсту руку, которую он элегантно поцеловал.
Мы вышли из ресторана, и я предложил перед сном немного погулять по прилегающей улице. Париж сиял огнями. Мимо нас шли говорливые парижане. Ависага была на редкость молчаливой и серьёзной. Когда мы возвращались назад, перед самым отелем она остановилась.
- Зеев, я хочу тебе что-то сказать.
- Пожалуйста, мадам, – я остановился и смотрел на неё с усмешкой.
- Нет, ты не смейся. Я очень серьёзно.
- Ну, хорошо, Ависага, я слушаю.
- Зеев... Я... Я тебя очень люблю!
Мы стояли на оживлённой улице и целовались, как восемнадцатилетние юнцы. А ко всему привычные парижане не обращали на нас никакого внимания.

Поездка в Париж была ключевым моментом нашей жизни. Каждый из нас продолжал заниматься своей привычной работой – я часами просиживал за компьютером, а Ависага хлопотала по дому и курировала издание моих книг. Внешне как будто ничего не изменилось. Но по вечерам её лицо уже не казалось таким безучастным. И в глазах появился едва заметный огонёк. Она смотрела по телевизору вечерние новости, проявляла неожиданный интерес к газетам и дольше обычного просиживала за своим компьютером. Месяца через четыре она положила передо мной несколько листов компьютерной распечатки.
- Зеев, я подготовила черновик статьи. Посмотри, пожалуйста.
Статья называлась "Израильская культура и писатели-репатрианты". Я углубился в чтение. «Идеи великих еврейских пророков, проникшие в Европу с христианством, в своё время стали стартовой площадкой для грандиозного возвышения духовной культуры европейских народов. А сейчас эти идеи, завершив круг, с литераторами-репатриантами возвращаются к своим истокам, обогащённые бесценным опытом тысячелетнего развития человечества. Трудно переоценить благотворность этого процесса для израильской литературы, всё ещё зацикленной на леворадикальном киббуцно-пролетарском идеологическом багаже, сформировавшемся в начале двадцатого века и полностью дискредитировавшем себя в ходе исторического развития». Этот фрагмент её статьи я перечитал несколько раз. Она нетерпеливо поглядывала на меня, пытаясь скрыть волнение.
- Ависага, можно я тебя поцелую?
- Зеев, я пришла к тебе с серьёзным вопросом.
- А я поцелую тебя не потому, что люблю, а только потому, что ты умница. Я бы так написать не смог. Всё у тебя получится. И к делу этому, я вижу, ты неравнодушна.
- Разве в статье нет недостатков?
- Есть. В нескольких местах изложение неоправданно затянуто. У тебя слишком громоздкие предложения. Над текстом ещё нужно поработать. Но, в целом, статья замечательная.
Фонд содействия литераторам-репатриантам был учреждён в год моего восьмидесятилетия. К этому времени тридцативосьмилетняя Ависага опубликовала серию статей, превратив проблемы новоприбывших писателей в актуальную тему, обсуждаемую в газетах, на специальных конференциях и даже в кнессете.
Теперь мы виделись реже, хотя я по-прежнему оставался объектом её благотворной заботы. Но нельзя было не заметить произошедших в ней перемен. В её лице утвердилось выражение внутреннего достоинства и целеустремлённости. У неё было дело, позволявшее раскрыть духовный потенциал её личности. Я с увлечением слушал её рассказы о встречах с писателями-
репатриантами.
- Зеев, ты слышал фамилию Сыркин? – поинтересовалась она как-то за ужином.
- Это видный деятель из плеяды основателей нашего государства, - вспомнил я. – А что?
- Сегодня у меня на приёме был Марк Сыркин, репатриант из России, тридцати двух лет, писатель. Нет, он не родственник того Сыркина. Но он отказался от предложения перевести его новеллы на иврит.
- Странно. А что он просит?
- Он хочет овладеть ивритом настолько, чтобы самому писать свои книги на этом языке. У него уже сейчас иврит сносный. Он просил помочь ему устроиться на работу в ивритоязычную газету.
- Если хочешь, Ависага, я поговорю с редактором «Едиот ахронот». Он мой хороший знакомый.
- Спасибо. Я уже договорилась. Его примут в эту газету в отдел работы с репатриантами.

Когда мне исполнилось девяносто пять, я решил подвести некоторый итог. В застеклённом шкафу стояли ряды моих книг, изданных на нескольких европейских языках. Основные идеи, выношенные мною в течение жизни, я уже высказал. И всё-таки, среди моих произведений не было самого сокровенного. Я сел за компьютер и, немного подумав, написал заголовок «Час Фазана». Что это будет - роман, повесть или рассказ, пока было неясно.
Размышляя о предстоящей работе, я остановил свой взгляд на большой цветной фотографии в рамке, висевшей рядом с книжным шкафом. Её сделал Менаше в день нашей серебряной свадьбы. Он увлекался художественной фотографией. На этом фото мы с Ависагой стояли на фоне моих книг, улыбаясь друг другу. Здесь было всё, что составляло содержание и смысл моей жизни - мои книги и Ависага. Чтобы улыбаться в час Фазана, достаточно было бы даже чего-то одного. Интересно, как относится Всевышний к тем, кто является на час Фазана с двойным багажом! Премирует или штрафует? Впрочем, никакого двойного багажа я не имел. Мои книги и Ависага были неотделимы друг от друга. Без книг у меня не было бы Ависаги, а без Ависаги я не написал бы и половины своих книг.
Наверно, мои последние тридцать лет могли бы послужить почти неправдоподобно идеальным стереотипом второй жизни, посвящённой самовыражению, в соответствии с представлениями Дамы с вуалью. Она не учла только Ависагу. Но, видимо, этот мир устроен так, что без женской любви ничто значительное в нём просто не может состояться.
Я вышел в сад. Он был сильно запущен. Сколько раз я отказывал себе в удовольствии поработать в саду, ради того, чтобы продолжать очередной роман. Больше этого не будет. Я основательно займусь садом, сделаю обрезку фруктовых деревьев, посажу у границ участка виноград, а ближе к дому цветы. Прежде всего, конечно, хризантемы. Я стану делать собственное вино, давить оливковое масло и угощать собственными фруктами своих детей и внуков. А в перерывах, иногда, буду вспоминать прожитую жизнь, и писать «Час Фазана».

Так прошло ещё четыре года. Несмотря на свои девяносто девять лет, я всё ещё не болел, хотя, конечно, куда денешься от возраста. Исчезла былая подвижность, замедлилась мысль, появился стариковский прищур глаз. Я видел это в зеркале. Зато у меня были все основания гордиться плодами своего сада. Я научился производить вино и масло, как то делали на этой земле мои далёкие библейские предки. В этом было что-то завораживающее, как прикосновение к вечности.
А Ависага с головой ушла в работу в своём фонде. Кроме того, она уже занимала заметное место в литературной критике. Её обзоры и критические статьи о состоянии молодой израильской литературы я всегда читал с искренним интересом. Ей было пятьдесят семь лет, но выглядела она не больше, чем на сорок пять. У неё сохранилась прекрасная фигура, подвижность, а сияющие, живые глаза в значительной мере компенсировали возрастные изменения кожи лица.
В последние годы я активно участвовал в различных конференциях, юбилейных празднествах и творческих вечерах, а литературным творчеством почти не занимался, если не считать «Час Фазана», который постепенно превращался в небольшую повесть. Она всё ещё оставалась неоконченной, когда я решил, что больше писать не буду. Дело в том, что накануне мне снился сон. Я стоял в зале железнодорожного вокзала, разглядывая билетные кассы. Одна из них показалась знакомой. Именно в ней когда-то мне хотели продать билет красного цвета с фиолетовым обрамлением, но так и не продали. Я подошёл, и кассирша сразу же меня узнала.
- Ваш билет я сохранила, вот он.
Я взял билет и полез в карман за деньгами.
- Нет-нет, - предупредила кассирша, - вы уже всё оплатили.
Этого я не помнил, но возражать не стал. Потом я проснулся и несколько минут лежал
неподвижно с закрытыми глазами, мысленно повторяя содержание сна. Над его толкованием
долго думать не приходилось. Оно было вполне однозначным.
Дверь слегка приоткрылась и показалась Ависага. В последние годы я нередко, после работы на компьютере, ложился спать на диване своего кабинета. Она к этому уже привыкла.
- Зеев, ты будешь завтракать?
- Конечно. Я встаю.
Мы завтракали за маленьким столиком на кухне. Мне совсем не хотелось есть.
- Ты ничего не ешь, - заметила она. – Как самочувствие? Ты плохо спал?
- С чего ты взяла? Хорошо спал и даже видел сон.
- Какой сон?
- Мне снился железнодорожный вокзал. Я купил в кассе билет.
- Что это значит?
- Да ничего особенного. Всегда ведь снится, что ты куда-то идешь или едешь. Непонятно только, почему мне достался билет красного цвета.
- Красного? – её это особенно не заинтересовало, она уже мысленно была там, на своей работе, которой отдавала душу. – А что ты сейчас пишешь?
- Пытаюсь закончить повесть «Час Фазана», но никак не удаётся. Дело в том, что она касается нас обоих. Я хочу, чтобы её закончила ты.
- Я?! – удивилась Ависага. – Ты никогда не обращался ко мне с подобными предложениями. Ну, хорошо. Я завтра посмотрю.
Я проводил её до двери.
- Ависага, ты очень красивая.
- Ты хочешь, чтобы я ушла на работу в хорошем настроении?
- Да, но ты действительно красивая. У тебя одухотворённое лицо и прекрасные глаза.
Она ушла, а я вернулся к компьютеру и задумался. Вся моя жизнь прошла в ауре размышлений о двух женщинах. Первой была мама, которую мне так и не удалось увидеть, а второй - Ависага. Прощай, любимая! Я мог бы долго говорить тебе о своих чувствах, хотя их можно выразить всего одним словом: Люблю!

Просьба Зеева закончить повесть «Час Фазана» вспомнилась мне только через три дня. Я открыла его компьютер и прочла её, заливаясь слезами. Но лучше рассказать всё по порядку.
В тот день я вернулась с работы, как обычно, около шести вечера. Вынула из почтового ящика бумаги и занесла в кабинет мужа письма, адресованные лично ему. Он лежал на диване.
- Зеев, тебе нездоровится? Ты никогда раньше в это время не валялся на диване.
- Есть немножко, - признался он, - сердце покалывает.
- Так я вызову врача.
- Нет, Ависага, не нужно. После девяноста девяти лет безупречной работы оно имеет полное право на лёгкое покалывание.
На следующее утро я приоткрыла дверь кабинета Зеева и пригласила его к завтраку. Но не услышала ответа. Он лежал на спине с закрытыми глазами и улыбался. Это была такая странная, завораживающая улыбка, что от неё трудно было оторвать глаза. Я решилa, пусть он досмотрит свой, приятный утренний сон. Приготовила завтрак и вернулась в кабинет. Его лицо испугало меня полным отсутствием какого-либо выражения. Пульс не прощупывался, и я сразу вызвала скорую помощь. Но тщетно. Врач констатировал смерть. Только теперь, после чтения повести, мне стало ясно, что в свой час Фазана Зеев улыбался, и я была свидетельницей этой поразительной улыбки. То был час полного триумфа его личности, счастливо завершившей свой удивительный земной путь.
Последняя повесть Зеева проливала определённый свет на историю наших отношений. Он щедро поделился со мной своим самым сокровенным знанием. Это с его подачи я стала успешной общественной деятельницей, руководительницей фонда, известным литературным критиком. Он
помог мне найти свой путь самовыражения, чтобы и я смогла встретить час Фазана с улыбкой.
Наверно, я ещё долго буду разгадывать феномен Зеева, но кое-что я понимаю уже сейчас. В отличие от большинства своих прагматичных современников, он считал духовную составляющую человеческой личности главной. Правда, к такому выводу он пришёл только в своей второй жизни. Но очень многие начинают понимать это лишь перед самой смертью.
Зеев продолжал называть меня Ависагой потому, что это имя полумифической героини Танаха соответствовало его духовному мироощущению, тогда как для всех остальных я была Натали. Мне не раз доводилось читать, что имя предопределяет судьбу человека. Но талантливый психолог Ханан, назвавший меня Ависагой в рамках своего маркетингового сценария, очевидно, даже не подозревал, что тем самым открывает врата моей новой судьбы. Она позволила мне стать личностью и одарила большой светлой любовью, в отличие от прежней судьбы, бездумно тащившей меня по ухабам унизительных любовных связей, за которыми не было ни любви, ни уважения, одна только похоть. Возникало ощущение, будто я пошла по рукам.
На следующий день после похорон я застала в кабинете Зеева сына. Он стоял у раскрытого книжного шкафа с развёрнутой книгой в руках.
- Чем ты занят, Менаше?
Он оторвался от чтения и некоторое время молча смотрел на меня.
- Я, мама, хочу попытаться понять человека, который был моим отцом. Ты же больше не станешь выводить меня за руку из его кабинета?
Мне, смущённой и виноватой, нечего было ответить. Зеев никогда не уделял сыну должного внимания. Но то был и мой грех, потому что я вполне осознанно мирилась с этим.

На второй день после похорон в наш опечаленный дом пришёл гость. Я сразу его узнала. Это был Марк Сыркин, тот самый писатель-репатриант, который мечтал в совершенстве овладеть ивритом. Теперь в его свободной ивритской речи даже не сразу можно было расслышать легкий русский акцент. Он продолжал работать в «Едиот Ахронот», но уже начальником отдела.
- Я знаю, геверет Натали, - сказал он не без смущения, - что не следовало бы беспокоить вас в дни траура. Но попытайтесь понять многочисленных поклонников таланта Зеева. Они хотят знать как можно больше о его последних днях.
- Да, я понимаю. Но эти дни почти не отличались от предыдущих. У Зеева было редкостное здоровье. Он ничем не болел. Врач сказал, у него просто остановилось сердце. Даже не знаю, что рассказать. Может быть то, что за день до смерти ему приснился железнодорожный вокзал, где он купил билет красного цвета.
- Почему красного?
- Не знаю. Можно ещё вспомнить, что он жаловался на лёгкое покалывание в области сердца, но вызывать врача отказался. А что ещё? Да, в последний день я принесла ему ежедневную почту, но он её так и не просмотрел.
- Почту? – оживился журналист, - на неё можно взглянуть?
- Пожалуйста, - я принесла пачку писем, и мы стали их рассматривать.
- Вы не могли бы раскрыть этот конверт? - Марк выделил его из остальных и протянул мне.
Это было письмо из Союза израильских писателей. В нём сообщалось, что Нобелевский комитет включил Зеева Шохата в список кандидатов на получение Нобелевской премии по литературе за текущий год.
- Известно, что вы были не просто женой, но и помощницей и соратницей Зеева, - продолжил затем журналист. – В связи с этим, какие у вас планы на будущее?
Об этом я ещё не успела подумать. Но всё равно, я была благодарна Марку за такой вопрос.
- Я остаюсь помощницей Зеева и в его посмертной жизни. В мои ближайшие планы входит подготовка издания полного собрания его сочинений. Я сохраню обстановку его кабинета и буду ходатайствовать о превращении этого дома в музей-квартиру со статусом государственного учреждения. Надеюсь присвоить имя Зеева фонду помощи писателям-репатриантам. И ещё, мне хотелось бы написать книгу воспоминаний о нём.
После некоторой паузы Марк поднялся.
- Геверет Натали, примите мои глубокие соболезнования и извините за беспокойство. Благодарю за интервью, - он пожал мою руку и направился к выходу.
В этот момент мой взгляд упал на письмо из Союза израильских писателей, и меня осенило.
- Марк! – окликнула я журналиста.
Он остановился, обернулся и смотрел на меня с удивлением.
- Я поняла, что означает красный билет, который приснился Зееву накануне смерти.
- Да? Что же вы поняли?
- Это был билет в бессмертие.





Читатели (1092) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы