Фантастический рассказ
Попытка
1.
Темнота… Вязкая, плотная, давящая на виски пелена, наполненная обилием звуков. Их можно даже представить себе, как бы увидеть… Вот – жужжание заплутавшей мухи, тупо бьющейся в оконное стекло; ее басовитое раздраженное гудение представляется чем-то серым, лохматым, колючим, пыльным. А неуверенное шлепанье тапок, принадлежащих соседу через стенку, напоминает почему-то сморщенный, блекло-зеленый детский резиновый мяч…
А что ему больше делать? Когда собственное тело вдруг стало склепом… Нет, он вполне ощущает себя, отдает отчет в происходящем (жаль, происходящем без его участия), и даже – видите? – не совсем оторван от жизни. Ха… Он еще может слышать. Обонять. Осязать… двумя пальцами полупарализованной левой руки. И все. Больше он не может ничего. Даже шевельнуться.
Сухо – в голове сквозь тяжелую ткань темноты почему-то вдруг этот звук отдался коричневым оттенком – скрипнула дверь. Кажется, медсестра – та, что помоложе. Когда уже больше трех месяцев (столетий?) ты кучкой безглазой тупой плоти занимаешь место, которое могло бы пригодится в пользу для другого, ты уже привыкаешь к разноцветным звукам и гамме запахов. Ты различаешь их, словно видишь, в очередной раз с тоской понимая, что это навечно, что увидеть цвета или хотя бы смутный проблеск света наяву ты уже не сможешь по гроб жизни.
- Ну, как мы себя чувствуем? – профессионально наигранно поинтересовалась та, молодая, с фиолетовым шлейфом духов аромата сирени. Интересно, какого цвета у нее глаза?
- Нормально, - буркнул он. Слава Богу, хоть мешающий говорить гипсовый «стакан» с шеи неделю назад сняли. Он не покривил душой. И вправду, чувствовал он себя нормально… Как голова профессора Доуэля.
- Вот и славненько, вот и отличненько, - даже не меняя интонации пропела та, тонко звякая (короткая вспышка белого!) шприцем и ампулой. – Это хорошо, когда…
- А какого цвета у вас глаза? – вдруг искренне равнодушно спросил он. И со злорадно шевельнувшимся удовлетворением услышал (ярко-оранжевый, острый звук!), как вдребезги разлетелась выроненная пятимиллилитровая ампула.
… Сегодня он все же попытается дотянуться до правой руки. Зачем? Так ли уж, на самом-то деле, интересно ему знать, однорукий ли он обрубок, или все же двурукий? Да нет. Просто это время, и так тягучее, вдвойне тягучее из-за его слепоты и неподвижности, а втройне – из-за отсутствия даже соседей по палате, так хочется иногда… Подстегнуть. Или… убить. Наверное, тот, кому на ум пришел этот слоган, насчет «убить время», был таким же увечным, как и он. Неважно, впрочем. Ни убить, ни хотя бы подстегнуть время он не может. Значит, надо его чем-то заполнить… Мыслями, воспоминаниями смутными… Но только не сном. Ибо во сне он опять возвращается в тот день. На то шоссе. И – только в то и на то мгновение.
Как страшно, что человек вынужден каждые сутки проваливаться в плотоядно разверстую пасть сна…
2.
Он знал, что делать. Это ведь так легко и так привычно – щелкнув переключателем левого поворота, на скорости лихо махнуть мимо вяло плетущегося «скотовоза» по пологой параболе, проходящей по встречной полосе. Вот и сейчас его красная «шестерка» послушно выпрыгнула из-за гремящего ржавыми листами обшивки «ЛиАЗа», скакнула вперед, разбежавшись до ста двадцати…
Прямо в лоб встречному «КамАЗу», придавленному десятью тоннами щебня, вывернувшему с прикрытого стройными топольками поворота. Метрах в сорока.
Он промедлил всего миг, чуть оторопев от неожиданности. Потом этого мига не хватило. «КамАЗ», обдирая об асфальт намертво заблокированные тормозами колеса, всей силой инерции обрушился на правое крыло только начинающего терять скорость «Жигуленка»…
3.
Опять… Он глухо замычал от боли и бессилия, в кровь раздирая закушенную губу. Сколько это может продолжаться… сколько он выдержит?! Он даже… даже кулаком впечатать в стену не может, протестуя против… Против себя самого, самоуверенного юнца. Тогда.
Сейчас он умнее. За эти сто дней… Впрочем, больше – врачи говорили что-то о реанимации, где он пробыл тоже, кажется, далеко не одну неделю… Там бы и остался, к черту! Совсем!
Здесь лучше, чем в реанимации. Там – холод, будоражащие, яркие, злые запахи. Боль… А здесь даже от пролежней боли нет. От них – только запах гниющей плоти и бесполезных антисептиков. Так что лучше здесь.
Когда не надо… спать.
Потому что во сне он опять будет нестись с почти не гасящейся скоростью прямо между круглых равнодушных фар грузовика. И они опять будут медленно, но неизбежно расти, становиться больше, проглатывая вначале шоссе это, мокрое от недавно обрушившегося веселого летнего дождика, потом окружающий его мир, потом – всю Вселенную… И доберутся до него, оборвав такой яркий денек вспышкой яростной боли, затянувшейся на месяцы и незаметно перевоплотившейся в пустые и однообразные дни «самозаключения». Заключения себя в себе самом. Которого могло бы и не быть, поверни он руль всего лишь чуть раньше. Только это знание и вырывало его, не давало утонуть в собственном равнодушии, сменившем ничего не давшее буйство и смешные для парализованного и слепого попытки самоубийства.
Он опять по-звериному заворчал, почти физически ощущая в руках (крепких и молодых!) рубчатый изгиб руля, который стоило лишь…
- Больной, укольчик, - до дрожи неожиданно прервал его голос сестры. Это вторая, постарше. Она и вовсе без эмоций – он почему-то всегда представлял ее не женщиной зрелых лет и выстиранном халате (запах туалетного мыла – пузырящийся, тускло-алый, скользкий), а чем-то вроде мебели. Да, точно – старый скрипучий комод, массивный и бесхитростный. Хм… Комод пришел на утренний обход.
Укола он не почувствовал – он даже слез своих не чувствовал. И не знал даже, когда ему следует попросить «утку». Так только, по запаху и догадывался… Да и аппетит остался где-то там, в той жизни. Нет, даже не так: просто в жизни. Когда лежишь, бревно бревном, и вслушиваешься и внюхиваешься в отвергнувший вдруг тебя мир – это не жизнь.
А ведь он мог бы… Пусть бы даже – перелом, или еще что… Но он мог бы жить. И мог бы сам заглянуть в глаза этой сестричке в ореоле запаха сирени. А может, и пригласить ее в кафе…
Если бы он крутанул рулевое колесо тысячной долей секунды раньше. И эта тысячная, мизерная доля не растянулась бы в месяцы такого… растительного существования.
Если бы…
… Снова вечер – где-то в конце коридора стучат черпаком, звякают тарелками (резкие, неприятно пахнущие, холодные звуки). Время ужина. Потом в соседней палате снова заработает телевизор, и опять в двенадцать ночи придет туда с претензиями дежурная сестра, и опять ее уговорят тем, что «сделают потише». А потом его опять накроет этим мучительным, издевательским сном…
В котором он, в конце концов, жил. Это понимание пришло давно. Он мог чувствовать скорость, мощь мотора, видеть проклятый грязно-желтый автобус и лобастый оранжевый «КамАЗ». Да, цена этой терзающей еженощно жизни была запредельно высока – он чувствовал, что долго не протянет. Но, пожалуй, он не смог бы существовать без этой жизни… Без краткого мига, последнего мига настоящей жизни. В котором он сделал не все, что нужно было.
Но, может быть, он все же сделает это, когда-нибудь, пусть во сне, но сделает. Может быть, даже сегодня…
4.
…Вот и сейчас его красная «шестерка» послушно выпрыгнула из-за гремящего ржавыми листами обшивки «ЛиАЗа», скакнула вперед, разбежавшись до ста двадцати…
Прямо в лоб встречному «КамАЗу», придавленному десятью тоннами щебня, вывернувшему с прикрытого стройными топольками поворота.
Но он уже знал. И с каким-то даже умиротворением, никак не уместным в долях секунды от гибельного столкновения, рванул штурвал влево, посылая машину на обочину невысокой трассы. Подставляя под таран багажник…
5.
Открыв глаза, он какое-то время тупо пялился в белый (по-настоящему!) потолок в трещинах пересохшей извести и штришком тенет в углу. И только когда разбудившие его шаги по коридору замерли, а вместо них неуверенно скрипнула, невольно приковав взгляд, дверь, он понял это. Он – видит! Он не угадывает предметы и людей по издаваемым ими звукам, подбирая последним глупые и смешные эпитеты. Он видит их – как видит, например, эту медсестренку, в вуали весеннего запаха сирени и с сиреневыми же глазами под темно-русой пушистой челкой!
- Я… вижу? – все еще не веря, а точнее – желая услышать это, выдавил он.
- Ну… да, - заметно удивилась девушка в приятно облегающем белом халате. – А… что-то разве случилось?
- Но ведь… - начал было он. И вдруг со вспышкой легкого разочарования понял. А поняв, поделился с миленькой медсестрой. – Наверное, это сон…
- Наверное, - охотно согласилась та, имея в виду, что, вероятно, ее «клиенту» приснился какой-то кошмар. Такое бывает. Особенно после аварий с участием многотонных грузовиков.
Да, впрочем, пусть сон. Но – такой, в котором он видит! В котором он свободно может протянуть, наконец, здоровую левую руку к правому плечу… и с облегчением ощутить подвижными пальцами теплую, налитую плоть чувствующей прикосновения руки. И – о счастье! – увидеть ее, всего лишь повернув голову!
… Если это сон, то уж очень схожий с реальностью. Впрочем, разве каждый вечер, проваливаясь в привычную уже бездну кошмарного мгновения, он не чувствовал наяву руль? Не вбирал с наслаждением такой реальный запах бензина? Разве он действительно не переживал снова и снова этот момент? Так что… Другое смущало, сглаживая, заставляя блекнуть яркость этого «сна» – его длительность. Нет, все было, как обычно – и врачи, ранее угадываемые им лишь по запаху, звукам шагов и дыхания, и количество уколов (но даже боль от впивающейся в тело иглы, позабытая, незнакомая уже, привнесла свою капельку радости в этот чудесный мираж… если это мираж), и распорядок дня… Только он этот день пережил полностью. Что во сне невозможно… кажется. И только под вечер, слыша уже привычные уговоры насчет («Да мы его потише сделаем!») телевизора через стенку, он начал (догадываться?) сомневаться по-настоящему.
В том, что это действительно сон.
И с каждой пролетевшей мимо секундой, за которую он не очнулся от этого сна, это сомнение (уверенность?) крепла.
Это было нереально. После трех-то пережитых им месяцев… И вместе с тем, это было так реально! Даже поведение врачей говорило, что они вовсе не ошарашены его прозрением – они даже не заметили его! Словно и не было долгого заключения его сознания в саркофаге бесчувственной плоти. Но… ведь оно было! По крайней мере, для него! И закончилось… закончилось сном. В котором он смог (смог!) вывернуть руль, и этот чертов «КамАЗ», пусть и покалечил его, но не ослепил. А это значит…
Значит ли это, что во сне (в том? в этом?) можно было бы и вовсе избежать аварии? И остаться… здоровым? Вывернуть круче руль, бросив автомобиль в пологий, едва наметившийся, кювет, а не на обочину, под удар грузовика? Он должен это проверить! Он уверен, что – можно!
Охваченный лихорадочной дрожью предвкушения, он даже не задумался о своем нынешнем положении. Сон ли, самовнушение ли это сломавшегося, засбоившего разума, реальность ли разветвленного времени, а то и… Божья благодать? Так ли это, в конце концов, важно для шагнувшего из одиночки в открытый мир забытого им смертника? Важнее был именно этот – первый – шаг в проем неожиданно распахнувшихся бронированных дверей…
Он едва уснул, кое-как уняв бьющееся беспокойно изнутри сердце…
6.
… Красная «шестерка» послушно выпрыгнула из-за гремящего ржавыми листами обшивки «ЛиАЗа», скакнула вперед, разбежавшись до ста двадцати…
Прямо в лоб встречному «КамАЗу», придавленному десятью тоннами щебня, вывернувшему с прикрытого стройными топольками поворота.
Но он уже знал…
Он уже думал, как это будет. «Жигули», послушные руке водителя, стремительно ускользнули от надвигающегося бампера самосвала и нырнули, как с трамплина, в пологий, укатанный ветрами кювет. Для того только, чтобы всего через десяток метров с маху удариться о давным-давно стоящий здесь бетонный столб линии электропередач. И сразу же взорваться, обдав далеко окрестности красивыми дымчато-оранжевыми огненными бурунами…
Анатолий СМИРНОВ.