ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



На фоне старого города. VIII

Автор:
ДВА ПОРТРЕТА НА ФОНЕ СТАРОГО ГОРОДА

VIII

Всё же польза от передачи была. Собирая материал дальше, Ирина начала работать над пьесой, к моему удивлению. Вообще всё шло не так, как я запустил. Да и Нурбея изучать было как-то странно: вроде и безусловно историчен, с другой стороны – живёт через стенку и слышно, как поёт «Мыла Марусенька белые ножки»...

И ещё – нам остались все иллюстрации к передаче. Они как бы тоже история.

Вот секретное донесение на бланке МВД курского полицмейстера. «Января 31 дня 1902 года, г. Курск. Господину начальнику Курского жандармского Управления. Имею честь сообщить Вашему Высокородию, в дополнение к отношению моему от 10 ноября прошлого года за № 778, что политический арестант Анатолий Егоров Уфимцев 30 сего января из Курской губернской тюрьмы отправлен этапом в распоряжение московского губернатора». При получении входящий номер 280.

Красиво написано, наверно, гусиным пером, номер на штампе МВД весь в завитках – прямо произведение искусства.

Писано после того, как Уфимцев похоронил мать (было разрешено). Может быть, в этот день к нему пришла Глаша и, как пишет Креер, хрипло говорила, глотая слёзы :

– Толя, дорогой, тебя ссылают, а как же я останусь?

Всё бы ничего, если б всю историю с Глашей Креер почему-то не взялся выдумывать. Может быть, она и не хрипела, глотая слёзы. Потому что она не была никакой дальней родственницей, и отношения с Уфимцевым у неё были вовсе не такие, как в книжке.

Вот фотография самого Уфимцева. На столе стоит какой-то прибор с шариками, скорей всего, электрическая машина, сконструированная его дедом. Кстати внизу прибора виден портрет мужчины с чёрной бородой и шевелюрой, может быть, это сам Семёнов? Уфимцеву лет двенадцать, волосы зачёсаны набок, лицо упрямое. Наверное, и снялся так, желая показать общность с памятью упрямого деда? Не зря же снялся около машины деда и его портрета.

Довоенные снимки Семёновской улицы – с одноэтажными домиками, заборами, вся в зелени, а главное – как сейчас. Сам дом не такой уж серенький и убогий, как сказано у Креера, а наоборот, большой, двухэтажный, с большой усадьбой. И вид на спуск в долину Кура, где улица Семёновская подходит к самому обрыву, делает поворот и мимо лютеранской церкви по улице Бебеля уходит к Красной площади. Тут и сейчас сравнительно тихо, место непроезжее. Старинные деревья, лестнички, висячие пристройки.

Сам спуск такой же. Те же дома с каменным нижним этажом и деревянной надстройкой. Чуть ли не те же перила на спуске, а реального училища не видно, хотя оно там и сейчас – с полукруглым углом над обрывом, в древних тополях. Тут рядом женский монастырь, а улица имени А. Г. Уфимцева.

Вот, наверно, рекламный проспект с красивой виньеткой, правописание ещё старое: «Усовершенствованные двигатели системы Уфимцева». В середине сам мотор и надписи по обе стороны: «Привилегия заявлена. Охранительное свидетельство № 61828» и « Производство и склад: Курск, Семёновская улица, соб. д. № 13. Машиностроительные мастерские Анатолия Георгиевича Уфимцева». На виньетках – стилизованные венки, лента и пальмовые листья. Наверное, это относится ко времени его возвращения из Акмолинска, но до войны, когда его мастерские реквизировали.

И вот уже «Патент на изобретение № 10092. Описание устройства для выравнивания работы ветро-электрической станции». И чертежи маховика в вакуумном кожухе. Это уже 29-й год. Уже был изготовлен опытный образец, получена ссуда, и, видимо, началось строительство самого ветряка.

Да, да, того самого. С площадкой вверху, на которую вроде бы существовал подъемник с противовесом вроде лифта. Вообще-то, 42 метра, внутри вышки есть лесенка, но я не рискнул подняться. Только представить себя на этой площадочке... Надетые на махи лопасти выведены из-под ветра. Самолёт каких-нибудь братьев Райт. Он был дитя своей эпохи. Сейчас бы выглядел не так – как какой-нибудь Фарман.

Внизу прибита мемориальная доска: «Эту ветро-электрическую станцию изобрёл и построил в 1930 году изобретатель-самоучка Анатолий Георгиевич Уфимцев». В 1930 году – вроде недавно, а...

На одной из фотографий Уфимцев стоит во дворе своего дома, держа в руках какой-то коленчатый вал. И не скажешь, что гениальный изобретатель, поэт техники, великий упрямец или там... анархист Савва. Лицо, я бы сказал, заурядного счетовода. Усы, но без всякого щегольства, какая-то мешковатая кожаная куртка.

А на другой фотографии он с Горьким, может быть, во время приезда писателя в Курск в 1928 году. Они стоят лицом друг к другу и беседуют. Горький, протянув вперёд руку, что-то, наверное, утверждает. Уфимцев, сложив руки на животе, слушает, кажется, иронически. Оба в белых одинаковых картузах, оба с усами и чем-то удивительно похожи, хотя Уфимцев ниже Горького на целую голову. Смотрит снизу. И ещё мне бросается в глаза, что и Нурбей чем-то похож на Уфимцева, хотя с Горьким уж никакого сходства. Что-то есть в этих лицах общее.

И последнее фото из тех, что остались у меня от передачи. Дом № 1 Семёновской улицы. Калитка в кирпичном заборе, навес с ажурным украшением над входом в дом, водосточная труба, окна первого этажа почти на уровне тротуара. И шесть ребят в штормовках и пилотках, видимо, пионеры со станции юных техников, которая теперь тут. Хорошие лица.

Есть у меня ещё две фотографии, которые не показывали в передаче, – вид монастыря Коренной пустыни «в 30 верстах отъ г. Курска». Это сюда носили крестным ходом из Курского Знаменского монастыря ту самую чудотворную икону, которую пытались взорвать трое мальчишек адской машиной, изготовленной из старого будильника и «зелёного пороха», рецепт которого Уфимцев разыскал в бумагах деда.

Наверное, правильно, что бурная жизнь изобретателя и его трагический конец – прямо для театра. Зрелищно: взрыв иконы, жандармы, полёт сфероплана, врывающиеся в дом обыватели убивать Савву, Горький, ветряк. Режиссёр драмтеатра заинтересовался всем этим и обещал консультировать. Уже составлялись планы постановки, и для вхождения в атмосферу Ирина и режиссёр побывали в доме Уфимцева, где ветряк и музей, и станция юных техников, выпустившая даже свой значок. Я тоже вырвал время. Осень стояла чудесная. Мы встретились с Ириной на улице Золотой, в берёзах золотых, среди старых домов, но утренний холод уже держался.

Директора станции почему-то не было, но режиссёр пришёл и был тут как хозяин, усаживал, предлагал пепельницу. Очаровательный малый, ничего не скажешь, с яркими глазами и весь раскованно-пластичный.

Они уже продвинулись и знали много из того, что мне неизвестно. Например, про его романы.

– А были?
– Конечно, как у всякого творческого человека.

Во дворе мёртвая станция, ветряк только покачивается вверху. Я вглядываюсь в механизм, стараясь рассмотреть детали, но через переплёты не разобраться. И тут режиссёр, Хасин Анатолий Соломонович, говорит:

– Надо бы посмотреть кинематическую схему.

Хасин – инженер, которого любовь к театру увела из техники.

И всё же брала досада, всё двигалось медленно и бессистемно. Гуманитарии. Наконец, появилось нечто вроде наброска сценария, а на чистой стороне стихи:

Пусть осень яркая тебя околдует
И выкрасит волосы в солнечный цвет...

Несерьёзно. К тому же вмешалась новая постановка – Хасин ставил в театре спектакль про Павку Корчагина. От этого до нашей пьесы было далеко. Осень, верно, была яркая, да и стихи, надо признать, вполне ничего. Постановка всё затормозила. Не знаю, почему он взялся за неё, даже ездил куда-то в Калугу набираться опыта. И раньше премьеры ничего не хотел делать.

На премьеру мы пришли не как простые смертные, а через служебный ход. И потусторонний Анатолий подписал нам программку «С премьерой» и расписался.

А театр – старый театр, провинциальный, нет – губернского города. Конечно, маловат, но и город был небольшой. Зато – эти переходы раздевалок, лестницы, уютный зал. за буфетом коридорчик.

Смотрим. Над сценой медная походная труба. Сам спектакль, как говорится, оставил тягостное впечатление. Плакатное. И не от души? Особенно, когда надо было показать, что Павка обычный весёлый парень, – его заставляют плясать русскую на сцене. Артист Юркин очень старался, но ничего зажигательного не получилось – лишь стук сапогами по доскам сцены и пыль. Хотя партер хлопал одобрительно, на парад, или комплименты, Хасин даже не вышел.

Собственно, этот спектакль и положит конец пьесе, так как Хасин был очень подавлен и, наверное, тогда решил уехать из Курска. Мы знали, что у него непростые отношения с обкомом партии, хорошие, смелые спектакли снимались. И, видимо, за Островского он взялся, как за палочку-выручалочку, а... не вышло. Мы встретили его на другой день на трамвайной остановке у мединститута (напротив – театр). Он пошутил, что всю ночь ему снились люди, перееханные трамваем. и не пытался замазать неудачу.

– Да, это выглядит, конечно, тяжело.

Ирина настороженно спросила:

– Ты что, пил вчера?
– Пил, и много.

Жаль его стало. Мы собирались пообедать в аэропортовском ресторане и звали его с собой, но он замотал головой и прыгнул в подошедший трамвай.

Старый театр стоит между парками у бывших Московских ворот. Кирпично-красный модерн начала десятых годов. На лирическом спуске трамвая в высоких тополях к Кировскому мосту через Тускарь. Старинные трамвайные опоры. Здесь играли знаменитости. Я как-то поразился его красоте в инее зимнего синего утра и крупных снежинках вокруг прекрасных фонарей, что как светящаяся скорлупа невиданных заморских страусов, а рядом – поют трамваи. И хоть я спешил, не мог, не мог не постоять у этой картины старинного губернского театра, любуясь тёплой метелью, деревьями трамвайного тоннеля, расплывающимися в снежной пелене.

Мы всё же сделали ещё попытку встретиться с Хасиным, и я впервые видел театр днём и в тишине. Мы ждали его в верхнем фойе с громадными окнами, затянутыми волнами бледно-зелёной ткани. Увы, Хасин скоро исчез, говорили, что в Москву. Осталось только два рулона рукописей с пьесой – до лучших времён. А всё могло бы быть...

Меж тем материал набирался, материал благодатный и практически нетронутый. Потому что книжка Ясенева уж слишком конспективна и мала, к тому же страдает такими местами:

«Вот где главный враг, – думалось тогда Уфимцеву. – Церковь – это оружие лжи, лицемерия и обмана»... Книжечка Креера вообще переполнена вымышленными диалогами, даже искажениями, иногда сознательными.

Все бумаги достались мне, и я хочу, чтобы хотя бы эти сведения не пропали, они тоже малая история. Ну, а книга ещё может быть, может. эти записки помогут и сами собой и указанием где что взять.

В доме Уфимцева теперь станция юных техников, но всё здесь полно его памяти, к которой относятся с любовью. И заведующий станцией Евгений Исаакович Лившиц даже создаёт музей Уфимцева.

В своём кабинете он показал нам шкаф, набитый бумагами. Проведя рукой по корешкам папок, сказал:

– Этому нет цены. А это – ещё семёновский!

Он достал старый свиток, мелко исписанный от руки. Что там? Рецепт зелёного пороха? Нетронутый клад.

Музей будет не в жилом доме, а во флигеле, что справа от входа и через калитку. Здесь в одной из двух комнат умер Уфимцев, здесь он жил последнее время. Флигель только что отремонтировали, что само по себе стоило Лифшицу не меньше энергии, чем Уфимцеву построить ветряк. Но всё равно в комнатах сыро и холодно, крыша долго текла.

– Пусть высохнет, я их заставлю перебелить.

В одной из комнат Лифшиц решил собрать уцелевшие вещи. Тоже – одиночка, похоже, что зависть и злоба преследуют Уфимцева и теперь. Равнодушие в лучшем случае, уж таких, как этот Лифшиц, мало.

– Я нашёл стол, не Уфимцева, но очень похожий, разыскал шкаф, который у него стоял, – рассказывал он.

Интересно, что Евгений Исаакович отыскал то ли завхоза, то ли кладовщика, работавшего с Уфимцевым. Раньше он жил в этом доме и сохранил кое-что из вещей и, получив квартиру, всю эту «рухлядь» забрал с собой.

– Мне эти плюшкинские его замашки пригодились...

А юннаты станции нашли возле третьей школы двигатель с клеймом Уфимцева, и Лифшиц мечтает его запустить. Это трогательно, тем более, что официальное отношение иное.

В подвале краеведческого музея Лифшиц нашёл много карточек Уфимцева, они отсырели и пропадали, и сказал в управлении культуры о порче ценных исторических экспонатов.

– С тех пор у нас испортились отношения с музеем. Там был и биротативный двигатель, теперь, говорят, его нет. А куда он девался?

Скорее всего, это действительно так. Я видел там тот самый телескоп почётного гражданина Семёнова. Смотреть в него уже нельзя и вид жалкий.

Одиночка и практически единственный человек, способный что-то рассказать об Уфимцеве, именем которого названа в Курске целая улица.

Лифшиц радовался, что будет телепередача, и от него узнали, что жива вторая жена Уфимцева, получили адрес, списались и позже разговаривали с ней. Интересно, что у истории есть ещё живые свидетели: Уфимцева-Волкова, жившая во Львове. У Коноплёва о ней вообще ничего не говорится, у Креера очень мало, хотя для своей книжки материал он получил именно от неё.

Вот два её письма и открытка к Ирине. Почерк у неё плохой, видно, что редко пишет и писать не любит, – буквы отчасти судорожные и угловатые, без украшений, с разными наклонами. Старомодный какой-то почерк, видно, что писал человек уж очень не нашего времени. Удивительно доброжелательный и вежливый тон хорошего интеллигента. Полная готовность помочь, видимо, её разволновала возможность увидеть свою жизнь и связанное с ней на сцене.

«Полагаю, что могла бы быть Вам полезна. В инсценировке требуется конкретная обстановка квартиры, двора, сада, мастерских, среди которых А. Г, провёл последние 30 лет своей жизни (1906 – 36). Я могла бы нарисовать чертежи – план квартиры, сада и пр. Теперь всё это переделано или исчезло».

«Ещё советую Вам связаться с москвичом Казацким Исаем Борисовичем, адрес: Москва, центр, Чистопрудный бульвар, 17, кв. 2. Он написал интересную книгу об А. Г., которая ещё только стучится в печать, и будет ли напечатана, Бог весть, если ему не помогут со стороны. Рукопись Креера пролежала в Курске 8 лет...»

Хорошее, деловое и свободное в общении письмо. Тут же сообщает адрес своего брата в Курске (ул. Радищева, 84, 12, Попов Юрий Владимирович). Ещё открытка с астрой и второе письмо от 22 июля 72 года.

«...и вот этот срок пришёл, а я всё ещё сижу дома и не могу решиться совершить эту поездку. Мне очень хочется в Курск, часто мерещатся улицы и знакомые дома города, друзья, родные. Это же моя родина, и я её так люблю. Но как добраться? Поездом для меня совершенно невозможно из-за духоты в вагонах, а самолётом...»

Вот так, из Львова тянет в Курск, и та семнадцатилетняя гимназисточка боится духоты... Сколько ей сейчас? Больше семидесяти лет! И с ней сейчас можно говорить.

«...У меня порок сердца, гипертония, диабет... хожу с одышкой... потому такая неуверенность в себе».

«Было бы замечательно, если б Вы приехали во Львов! Вы бы здесь прочитали мой дневник 1923 – 30 годов, посмотрели бы все фотографии Анатолия Георгиевича и его сестёр.

Автор книги «Поэт техники» А. М. Креер, когда начинал эту работу в 1954 году, приезжал во Львов и работал со мной четыре дня – я рассказывала, он стенографировал, сидели по 5 часов подряд, я тогда была моложе и посильнее, чем сейчас».

В общем, здоровье плохое, уже сама боится ехать, но это не жалобы, а скорее досада – «простите меня за эту канитель – виновато моё нездоровье». Так жаль. что я не познакомился с ней. А фотографии и дневники! Ирина собиралась ехать, но та вдруг сама появилась в Курске.

Интересно, что приехать она не могла просто так, чтобы не беспокоить семью брата. Ей было послано приглашение.

На улицу Радищева Ирина отправилась с прелестным Хасиным, который был с зонтом с загнутой ручкой и опирался на него, как на трость.

Позже в доме на улице Радищева, рядом с зоомагазином, побывал и я. Юрий Владимирович строитель, старше Веры лет на пять. В комнате до потолка – стеллажи с книгами, много поэзии. Про Пастернака:

– Его разыграли по всем правилам подлости.

Но кажется, что что-то путает и ставит рядом Пастернака и Вознесенского. Про Уфимцева ясно выразился, что тот был самодур.

От пребывания Веры Владимировны в Курске остался блокнот с записями. Разговор шёл хаотично, а скорее всего, Вера Владимировна направляла его по-своему, они ей не очень мешали. Я разделил эти записи на отдельные мысли и пробовал сгруппировать, что всегда интересно и даёт неожиданные выводы.

Больше всего у неё высказываний о знакомстве с Уфимцевым, потом, что был индивидуалист, о Ветчинкине, одном из немногих сотрудников ЦАГИ, поддерживающим изобретателя, про спорт, про голос – Уфимцев хорошо пел. Видимо. он поразил 17-летнюю девчонку именно разносторонностью, и, кажется, не больше. И меньше всего ветряком.

Вера Владимировна – вторая жена. Ей Креер отвёл мало места, но это только в книге: «много выбросили, и это хорошо», так как , по словам Веры Владимировны, он по своей манере «придумывал им любовные сцены. Про Глашу вообще наврал». Прежде всего, она не дальняя родственница. Просто взяли из деревни для домашней работы. Мать заметила, что она нравится Анатолию, и отправила её обратно в деревню. Он едет за ней вместе с Кишкиным и Каменевым, которые помогали ему при взрыве иконы, и привозит в дом.

Конечно, неудивительно, что она поехала за ним в Акмолинск. Креер наврал, что она там осталась. Всё было не так трагично. Глаша вернулась в Курск несколько позже Уфимцева, вышла замуж за плотника и жила хорошо, на той же улице. И приходила к Уфимцевым в дом, рубила капусту и делала пельмени, которых тут готовили чуть ли не мешок и выставляли на мороз.

Так что никаких декабристок, никаких хриплых голосов и задыханий. Зачем пытаться «украшать» то, что и без этого само по себе интересно.

Мне кажется, что не повезло и с Верой. Мне трудно судить, потому что материал не мой, не сам собирал, и мне только жаль, что он пропадёт. Судя по записям, познакомилась она с ним в 22 году, когда ей было всего 16 лет. Ирина увидела маленькую полноватую женщину без следов особенной красоты. Длинные волосы. Скорее всего, она была, по Ирине, «свеженькая», потому что, когда я подсчитал, что ей больше семидесяти лет, она не поверила и сказала, что пятьдесят – самое большее.

Итак, 16-летняя ученица опытной школы для детей учителей при пединституте попадает в дом безусловного оригинала, легендарного, спортивного, чуть ли не волшебника. А случилось это так: все они увлекались астрономией и были членами Российского общества астрономов. Вера даже делает карту упавших метеоритов. Кто-то из мальчишек, её друзей по обществу, попадает к Уфимцеву и приводит за собой всех. Тут дедов телескоп, приспособления.

Конечно же, Вера Владимировна говорит о сентябрьских ночах, звёздах до рассвета, мире космоса, кольцах Сатурна. Пронзительно и поэтично. А когда стало холодней, дома находилось много диковинного, например, граммофонные записи Неждановой, Собинова. А летом он учил Веру и её подруг кататься на велосипеде, и они ездили в Знаменскую рощу.

Общество астрономов, наверное, было в пединституте, там и сейчас вверху площадка с куполом и сетка звездочётов. Я мог бы попасть, но... А роща? Далеко по степи за московскими столбами, за теми домиками. где и тогда, может быть. цвели фиалки. Ни машин, ни трамвая, ни рогатика, ни автостанции.

Как-то думается, что лучше бы так всё и осталось, но в июне 23 года уже свадьба. Вера кончает музыкальную школу с отличием. Её лекция о Бахе имеет успех, и, кажется, это толкает её учиться дальше – в консерватории. В Питер её сманил своими рассказами Георгий Свиридов, впоследствии известный композитор и автор музыки романса «Зимняя дорога».

Она хотела прожить свою жизнь рядом с Уфимцевым, а ему уже 43 года, это не сбросишь. И она уехала. Не было её и тогда, когда он делает себе смертельный укол.

Видимо, в доме Веры к Уфимцеву относились неодобрительно, да и она сама сказала: «эгоцентрист». И всё же её характеристики бесценны – противоречивы и в то же время целостны. От неё мы знаем, что он был сам собой даже в мелочах. Например, в одежде. Не любил магазинов, и портной ходил на дом, из магазинов приносили образцы. Но костюм потом висел, а сам он ходил в любимой стёганой куртке и френче. Особенно терпеть не мог шляпы.

Был, безусловно, эстетом, однако же не любил театра, даже в кино бывал редко и не ходил с Верой на концерты в горсад. Тогда действительно носили френчи и галифе – ревстиль. А в городском саду (Блоковском) есть театрик, который теперь всё время закрыт.

Посылал цветы Полонской Гале, которая красиво каталась на коньках. Хорошо пел, у него был драматический тенор. Мать его домашнего врача часто просила исполнить романсы. Вера аккомпанировала, они хорошо сыгрались.

Но любил слушать и учеников Веры, с которыми она часто давала домашние концерты. А в 1923 году Вера привезла из Москвы радиоприёмник – тогда большая редкость. Соседи ходили слушать, «как в церковь», даже делегаты из школ просили разрешения привести учеников. Уфимцев разрешал приходить всем – тогда давали оперы.

Книги покупал в основном по технике. Любил читать на природе, знал наизусть целые поэмы Некрасова.

– Он очень часто что-нибудь утверждал необычное и во многих случаях оказывался прав.

Например, случай с профессором Брандтом, утверждавшим, что биротационный двигатель, двигатель Уфимцева, не должен работать, что «время ломоносовых не повторится».

– Случай с молоком трагическая ошибка.
– Он не знал отдыха, всё время что-то изобретал.

Вижу много общего с Нурбеем – он не ходил, а бегал, был такой же холерик. Всюду параллели. Очень беспокойный. Может. и поселился во флигеле в последние годы, что все ему мешали? К Нурбею в кабинет жена тоже не могла войти, не постучавшись.

– Не признавал официального образования, но мне учиться не мешал.

Интересно, что натура проявилась и в спорте, который он очень любил и даже тут изобретал. Любил коньки, велосипед, плавание, греблю, а вот спортивных коллективных игр не любил. Видимо, интересовался теориями спорта – не зря же покупал много мёда, что было модно, но и режим – рано ложился спать.

Ведь жить интересно – это тоже талант.

В подвале большого дома построил бассейн, потом перевёл его в сад. Вера Владимировна вспоминает, как они компанией ездили на Сейм. Это – парк Солянка, куда и мы ходили, и где рыдал его ученик. Возвращались к Барнышёвской лестнице, где их ждали мальчики. которые поднимали велосипеды. Действительно, очень круто, деревянные лесенки имеют несколько изломов и даже скамеечки на площадках.

Зимой во дворе заливали каток и рассылали знакомым приглашения по почте. Иногда приглашения разносил Павел – сторож с вышки. Каток Уфимцев обсадил серебристыми елями – взял лучшие со станции Грязи. Вообще любил свой сад, в котором было 30 сортов одной сирени. Летом на месте катка засевалась поляна травою с маками.

Сад, бассейн, что удивляться, что он из Курска практически никуда не выезжал. Прекрасный тихий город, любимая работа, весёлый дом. Даже занятия астрономией не прекращались. Это, несмотря на адскую занятость с постройкой ветряка, комиссиями, проверками и прочим.

Ему гнусно завидовали. Вера Владимировна вспоминает карикатуру в «Курской правде» – вышка, под ней вместо двигателя – корова, которую доит Уфимцев. Много врагов и завистников, но есть и друзья – Горький, хотя ему он обязан именем Саввы, ссуду дают по указанию Ленина. Это – учёные Шухов, Ветчинкин, для которого держали в доме комнату. Был учеником Анатолий Сергеевич Ладинский, работал здесь два года до поступления в институт, потом построил Академгородок в Новосибирске.

Вера Владимировна считает, что умер он от упрямства: желая помочь умирающему Горькому, решил проверить на себе модную теорию и впрыснуть себе молоко. И врач, и Ветчинкин отговаривали его от этого укола, но он сделал – и дважды – сестра отказалась делать это.

Мог бы жить. Вера Владимировна в это время училась в консерватории. Когда приехала, всё уже было кончено. Навстречу – сестра Уфимцева Александра Георгиевна:

– Что он наделал! Что он наделал! Он же себя погубил!

Дом на Семёновской остался его сводной сестре Маше. Она была до войны смотрительницей музея. Значит, был музей? Потом отошёл к горсовету.

Таков материал, полученный из первых рук, и которого нет нигде.

Сейчас в Курске нет никого из тех, кто дал новую жизнь старой идее, – ни Нурбея, ни Ирины, ни Хасина, я тоже уехал. Кто дальше потянет за ниточку?

Вообще жаль, что Ирина не смогла зацепить своего интереса за эту тему, а предпосылки были. Она показала мне дневниковые записи про ветряные мельницы, сделанные давно, когда ездила по Белгородской области по своим журналистским делам. Она видела целое село в мёртвых ветряках – село Весёлое. Конец апреля – утренние ласковые ветерки, молодые посадки, одуванчики и колокольчики. Как она шла по горе за селом среди всего этого. И на самой горе, открытой всем ветрам, три старых ветряка, почерневшие, заброшенные и одинокие. Когда-то сюда была дорога, а теперь на её месте цвели фиалки в зарослях робкой травы.

Мельница напоминала старого великана. Одно крыло опустилось до земли, его можно было потрогать, при этом цепь, уходящая к другим крыльям, тихо звенела. Ей казалось, что крыло вот-вот стронется и станет подниматься, и было жутко. Оно непрерывно вздрагивало под порывами ветра.

И что там внутри? Наверное, пахло мукой столетий, упыри там живут? Ночью, наверное, ещё жутче? А в шторм?

С другой стороны села, на таком же холме, ещё одна мельница. Но эта работает. Единственная. Колхозу как-то понадобился лес, и председатель решил разобрать ветряк. Тогда старик мельник пришёл в правление и упросил не ломать, пока он не умрёт, за что обещал молоть зерно даром. Как бы он был без своего корабля? Там отрешение, там стихия ветров – навек забрала. Что бы он без этого? Вот и мелет, а в деревне Весёлой пекут хлеб из этой муки – действо почти везде забытое и благоуханное. В дневнике ещё: как он выходит смотреть свою мельницу из-под руки, а крылья плывут и шумят. Не так ли Уфимцев смотрел на свой ветряк?

Степные корабли, плывущие в никуда. Но движет их свободный ветер, гудит в их снастях. Ветрила и звёзды. А вдруг ночью ветряк тронется с места?! Деревня внизу, далеко, там туманы... тут синее меловое небо, ветрила , и мельник не может отойти от снастей: «Шуми, шуми, послушное ветрило»... Конечно, после этого любая жизнь покажется убогой.

Я не могу расстаться с этой темой, не сказав ещё хоть немного про деда Уфимцева – астронома Семёнова, родившегося мещанином, а умершего Почётным гражданином города Курска.

Тоже самоучка и тоже талантливый – сам стал математиком, географом, физиком и химиком. Интересно, сам ли он изобрёл тот «зелёный порох»? Я не удивлюсь. Сам научился шлифовать стёкла и сделал телескоп, он был астрономом в душе, и это его вело. Древний инстинкт мореплавателя, находившего путь среди звёзд? Что-то тут есть. Работал на высоком уровне настолько, что вступил в спор с европейским астрономом Арго и победил его. Наблюдал звёздный дождь 1832 года, затмение солнца в сороковых годах (тут и посрамил Арго наш курянин) и даже составил карту солнечных затмений до 2001 года – настолько постиг небесную механику.

Жил как раз напротив дома Уфимцева на улице Лазаретной, которую потом назвали в его честь, – номер дома 14. Так что дед и внук имеют в Курске по улице. Признан был членом-корреспондентом Русского географического общества и награждён золотой медалью.

Улица до сих пор не переименована, а вот городская библиотека и обсерватория, названные его именем, неизвестно где.

Во дворе его дома сейчас какие-то фабричные строения и со стороны долины Кура видать причудливые кожухи на трубах фильтров. Мы несколько раз собирались туда сходить... А ведь могли.

Телескоп уже не годен (показывают в краеведческом музее), расщеплён круглый корпус и не увидеть в него ни астероидов, ни колец Сатурна. А что лежит у Лифшица в шкафу?



















Читатели (577) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы