... - не беспокойтесь о нем, сударь, - сказал Артаксу хозяин поместья, после того, как измученный лихорадкой, всеми преданный и нищий король забылся тревожным сном на мягкой перине. - Он ни в чем не будет нуждаться до самой смерти. Несмотря ни на что, для меня он остается единственным законным правителем моей страны, и ему будут оказываться все подобающие его сану почести.
- Я ни секунды в этом не сомневаюсь, милорд, - с улыбкой ответил Артакс. - Мне случалось бывать во многих странах, я видел много грязи, крови и слез, но здесь мне кажется, что все это я видел в кошмарном сне. Умом я понимаю, что за воротами вашего поместья мир по-прежнему грязен, кровав, неустроен и несчастен, но сердцем я верю, что когда-нибудь он станет похож на ваше поместье.
Они вошли в аллею, по сторонам которой зеленел похожий на ковер газон.
- Ваш садовник - настоящий чудодей, - восхищенно произнес Артакс.
- В нашей семье из поколения в поколение передается традиция ухаживать за садом только самим. Здесь нет ни одной травинки, выращенной руками наемного работника. И это чудо может сделать каждый. Надо посеять семена, дождаться всходов, а потом терпеливо косить траву. В течение двухсот лет...
- Но люди столько не живут...
- Все несчастья рода человеческого происходят от нетерпения. Люди хотят получить все и сразу. Им кажется, что счастье где-то рядом, и достаточно устранить ряд препятствий, как оно само свалится к ногам, словно спелое яблоко. Препятствие представляется им то в виде человека, то в виде идеи, то в виде природного явления, и они тратят жизнь на героическое преодоление препятствий... Один из моих отдаленных предков однажды понял всю бесплодность этого пути и, вместо того, чтобы разорять чужие поместья, занялся благоустройством собственного... Сегодня вы наблюдаете результаты его деятельности, но от вашего взора скрыты те усилия, которые пришлось затратить для достижения нынешнего благополучия, поэтому неудивительно, что оно представляется вам каким-то чудом. Это как газон. Вы должны ежедневно возиться в грязи, набивать мозоли, обливаться потом, после вашей смерти то же должны делать ваши дети и дети ваших детей, и тогда через два столетия на месте заброшенного пустыря появится ухоженный газон, на который посторонний наблюдатель будет взирать как на какое-то чудо... Только разрушение мгновенно, а для созидания требуются годы и столетия терпеливого труда. Благодетели человечества, утверждающие, что им известен способ мгновенно осчастливить всех и каждого, суть обманщики и лжецы. Труд, ежедневный и упорный, - вот единственный способ достичь благополучия, и другого - не существует, - сказал пожилой аристократ и крепко пожал на прощание руку Артакса.


«Общество, начавшись с царства силы, пройдя через царство закона, должно придти к царству милостыни или благотворения. В царстве силы слабые всецело приносятся в жертву сильным, сильные живут насчет слабых, питаются их трудом; царство закона не хочет знать ни сильных, ни слабых: оно предоставляет каждому стоять за себя в известных пределах и не заботиться ни о ком за этими пределами. Так что, в практическом результате, царство закона есть то же царство силы, только ограниченной и уравновешенной. (Впрочем, само собою разумеется, что ни чистого царства одной силы, ни чистого царства одного закона существовать не может и мы говорим только о господствующем, преобладающем начале на той или другой ступени общественного развития.) В царстве благотворения сильные и богатые добровольно приносят себя в жертву слабым и бедным; эти последние живут насчет первых и кормятся ими. Одни, давая ради Бога, другие - прося и принимая ради Бога, сохраняют и вполне проявляют свое нравственное достоинство, одинаково возвышаясь и над произволом грубой силы и над равнодушием закона». В. Соловьев
«Прекрасно! Все складывается, как в романах со счастливым концом - он уже несколько лет как женат, активный и предприимчивый человек, отец семейства и добрый гражданин, возможно, даже великий человек; в доме его слуги, говоря о нем, наделяют его неким Я: «сам хозяин!»; он именит; его обращение с людьми выказывает человека, умеющего воздавать им должное, да и себе он воздает должное, своей собственной личности, - а если судить по этому должному, то совершенно не подлежит сомнению, что личность у него есть. В христианском мире он христианин (точно так же как был бы язычником при язычестве и голландцем в Голландии), который занимает свое место среди благовоспитанных христиан. Его часто волновала проблема бессмертия, и он не раз спрашивал у пастора, действительно ли оно существует и действительно ли там можно вновь узнать себя; об этом, впрочем, он мог бы не слишком беспокоиться, ибо у него нет Я. Как можно действительно живописать этот вид отчаяния, не прибегая к сатире! Самое комичное в его отчаянии - это то, что он говорит о нем в прошедшем времени, а самое ужасное - это то, что после, как он считает, преодоления этого отчаяния его состояние как раз действительно причастно отчаянию. Бесконечный комизм, присутствующий под всей этой житейской мудростью, столь восхваляемой в мире, под всем этим проклятым потоком добрых советов и мудрых речений, всех этих «посмотрим», «все устроится», «занести в книгу забвения» и так далее - этот бесконечный комизм состоит в том, что в идеальном смысле они суть совершенная глупость, которая не разбирает ни откуда ждать истинной опасности, ни в чем опасность может заключаться. Но здесь и ужасное - характерная для него этическая глупость». С. Кьеркегор
«Он сам был несчастным и видел, что сострадание, единственное целебное средство, которым располагает мораль, ужаснее, чем полное равнодушие... Сострадать человеку значит признать, что больше ему ничем нельзя помочь. «Добрые» сострадают несчастным лишь затем, чтобы не думать об их судьбе, чтоб не искать, чтоб не бороться». Л. Шестов
«Мы нашли, что во всех главных моральных суждениях Европа и те страны, где господствует европейское влияние, достигли полного согласия: в Европе очевидно «знают» нынче, что значит добро и зло. И как бы резко и неприятно для слуха это ни звучало, мы все же повторяем: то, что в данном случае мнит себя знающим, что только себя прославляет своей похвалой и порицанием, само себя называет добрым, есть инстинкт стадного животного человека, - инстинкт, прорвавшийся сквозь другие инстинкты, достигший над ними перевеса, преобладания и все усиливающийся в этом отношении по мере роста физиологического сглаживания различий между особями, симптомом чего он и является. Мораль в Европе есть нынче мораль стадных животных». Ф. Ницше
«Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдет в тысяче моральных изгибов и тайников одинаковый императив, императив стадной трусости: «мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего бояться!» Стремление и путь к этому «когда-нибудь» называется нынче в Европе «прогрессом». Ф. Ницше
«Человеческое будущее, если только у человечества есть будущее, покоится не на тех, которые теперь торжествуют в убеждении, что у них есть уже и добро, и справедливость, а на тех, которые, не зная ни сна, ни покоя, ни радостей, борются и ищут, и, покидая старые идеалы, идут навстречу новой действительности, как бы ужасна и отвратительна она ни была». Л. Шестов
«Работа гонит от нас три большие зла: скуку, порок и нужду». Вольтер
«Но к вам, Труженники, к тем, которые уже трудятся и стали как бы взрослыми мужами, благородными и почтенными в своем роде, вот к кому взывает весь мир о новом труде и благородстве! Победите смуту, раздор, широко распространившееся отчаяние мужеством, справедливостью, милосердием и мудростью. Хаос темен, глубок, как Ад; дайте свет, - и вот вместо Ада - зеленый, цветущий Мир. О, это величественно, и нет иного величия. Сделать какой-нибудь уголок Божьего Творения немного плодороднее, лучше, более достойным Бога; сделать несколько человеческих сердец немного мудрее, мужественнее, счастливее, - более благословенными, менее проклятыми! Это - труд ради Господа. Закоптелый Ад смуты, и дикости, и отчаяния может, при помощи человеческой энергии, быть сделан некоторого рода Небом; может быть очищен от копоти, от смуты, от потребности в смуте. И над ним тоже раскинется вечный свод Небесной Лазури; и его хитрые машины и высокие трубы станут как бы созданием Неба; и Бог, и все люди будут взирать на них с удовольствием. Неоскверненный гибельными отклонениями, пролитыми слезами или кровью человеческого сердца, или какими-нибудь искажениями Преисподней, благородный производительный Труд будет, становясь все благороднее, идти вперед, - великое единственное чудо Человека, с помощью которого Человек поднялся с низин Земли, совершенно без преувеличения, до божественных Небес. Пахари, Ткачи, Строители; Пророки, Поэты, Короли; Бриндлеи и Гете, Одины и Аркрайты; все мученики, и благородные мужи, и боги, все они - одного великого Воинства, неизмеримого, шествующего непрестанно вперед, с самого начала Мира. Громадное, всепобеждающее, венчанное пламенем Воинство; всякий воин в нем благороден. Пусть скроется тот, кто не от него; пусть он трепещет за себя. Звезды на каждой пуговице не могут сделать его благородным; этого не сделают ни целые груды орденов Бани и Подвязки, ни целые бушели Георгов, никакие иные уловки, а лишь мужественное вступление в него, отважное пребывание в нем и шествие в его рядах». Т. Карлейль
«Умник с Речной Излучины, подсмеиваясь, отговаривал Простака:
- Ну и дурень же ты! В твои-то годы да с твоими силами - да ты в горах песчинки не сдвинешь с места, не говоря уже о земле и камнях!
Простак вздохнул.
- А ты так туп, что разумеешь хуже малого ребенка - мальчонка-сирота и то умней тебя. Я умру, а сыновья останутся, а у сыновей еще народятся внуки, а у внуков тоже будут сыновья, а у тех - свои сыновья и внуки; так и пойдут - сыновья за сыновьями, внуки за внуками - и не будет им конца и переводу. А горы-то уже не вырастут - так чего же горевать, что я не успею их срыть?
Умник так и не нашелся, что ответить.
Горный дух, начальник над змеями, прослышав об этом, испугался, что старик не отступится, и доложил обо всем Небесному Владыке. Владыка, тронутый простодушием старика, послал двух духов из рода Муравьев-Великанов перетащить горы на себе: одну - на северо-восток, другую - на юг Юнчжоу. С той поры до самого юга Цзичжоу и вплоть до реки Ханьшуй нет больше горных преград». «Ле-цзы», гл. 5
«Культура - не есть дело одного человека и одного поколения. Культура существует в нашей крови. Культура - дело расы и расового подбора». Н. Бердяев
«Пожнут твои плоды внуки». Вергилий
«Существенный ущерб, который приносит с собой уничтожение метафизических воззрений, состоит в том, что индивид слишком пристально всматривается в свою краткую жизнь и не получает никаких более сильных импульсов, которые заставляли бы его работать над длительными, предназначенными для столетий организациями; он хочет сам срывать плоды с дерева, которое он сажает, и потому он не хочет более сажать те деревья, которые требуют векового размеренного ухода и которые предназначены бросать тень на долгие ряды поколений». Ф. Ницше
«Надо все-таки возделывать наш сад». Вольтер
«Смысл наших садов и дворцов (и постольку же смысл всяческого домогания богатств) заключается в том, чтобы выдворить из наших взоров беспорядок и пошлость и сотворить родину дворянству души». Ф. Ницше
«Аристократия в истории может падать и вырождаться. Она обычно падает и вырождается. Она легко может быть слишком кристаллизованной, окаменевшей, слишком замкнутой и закрытой от творческих движений жизни. Она имеет уклон к образованию касты. Она начинает противополагать себя народу. Она изменяет своему назначению и вместо служения требует себе привилегии. Но аристократизм не есть право, аристократизм есть обязанность. Аристократическая добродетель - дарящая, а не отнимающая. Аристократ тот, кому больше дано, кто может уделить от своего избытка. Борьба за власть и за интересы по природе свой не аристократична. Аристократическая власть, власть лучших и благороднейших, сильнейших по своим дарам, есть не право, а обязанность, не притязание, а служение. Права лучших - прирожденные права. Борьба лучших и труд их направлены на исполнение обязанностей, на служение. Аристократия по идее своей - жертвенна». Н. Бердяев
«Действительно, новая Власть, Промышленная Аристократия, подлинная, не воображаемая Аристократия, для нас необходима и бесспорна. Но какая Аристократия! На каких новых, гораздо более сложных и более искусно выработанных условиях, чем эта старая, Феодальная, воюющая Аристократия! Ибо мы должны помнить, что наш Эпос теперь действительно уже не Оружие и Человек, а Орудие и Человек, бесконечно более обширный род Эпоса». Т. Карлейль
«Знатный класс, не имеющий никаких обязанностей, похож на посаженное над обрывом дерево, с корней которого осыпалась вся земля. Природа ни одного человека не признает своим, если он не является мучеником в каком-либо отношении. Неужели, действительно, существует на свете человек, который роскошно живет, застрахованный от какой бы то ни было работы, от нужды, опасности и забот, победа над коими и считается работой, так что ему только остается нежиться на мягком ложе, а всю нужную для него работу и борьбу он заставляет исполнять других?» Т. Карлейль
«Возможна и оправдана лишь аристократия Божьей милостью, аристократия по духовному происхождению и призванию и аристократия по благородству происхождения, по связи с прошлым. То, что представляется нам несправедливым и возмущающим в положении аристократа, это и есть оправдание его существования в мире, привилегия по происхождению, по рождению, не по личным его заслугам. Аристократом можно быть лишь не по заслугам, не по личному труду, не по достижениям. И это должно быть в мире. Гений и талант принадлежат к духовной аристократии потому, что гений и талант - даровые, не заслуженные, не заработанные. Гений и талант получены по рождению, по духовному происхождению и духовному наследованию. Духовная аристократия имеет ту же природу, что и аристократия социальная, историческая, это всегда привилегированная раса, получившая даром свои преимущества. И такая духовно и физически привилегированная раса должна в мире существовать для того, чтоб возможны были черты душевного благородства. Благородство и есть душевная основа всякого аристократизма. Благородство не приобретается, не зарабатывается, оно есть дар судьбы, оно есть свойство породы. Благородство есть особого рода душевная благодать. Благородство прямо противоположно всякой обиде и зависти. Благородство есть сознание своей принадлежности к истинной иерархии, своего изначального и прирожденного в ней пребывания. Благородный, аристократ знает, что есть иерархически выше стоящие чины. Но это не вызывает в нем никаких горьких чувств, не унижает его, не колеблет его чувства достоинства. Сознание своего достоинства есть также душевная основа аристократизма. Это достоинство не приобретенное, а прирожденное. Это - достоинство сынов благородных отцов. Аристократизм есть сыновство, он предполагает связь с отцами. Не имеющие происхождения, не знающие своего отчества не могут быть аристократами. И аристократизм человека, как высшее иерархической ступени бытия, есть аристократизм богосыновства, аристократизм благородных сынов Божьих. Вот почему христианство - аристократическая религия, религия свободных сынов Божьих, религия даровой благодати Божьей. Учение о благодати - аристократическое учение... Неаристократична всякая психология обиды, всякая психология претензии. Это - плебейская психология. И аристократична психология вины, вины свободных детей Божьих». Н. Бердяев



- ... и на том на острове, вдали от мира, дивная есть страна, прозваньем Белозерье... - рассказывал, опираясь на дорожный посох, невысокий плешивый мужичок с козлиной бородкой, и стоявшие кружком слушатели внимали ему, раскрыв рты. - Там с чужих трудов никто не живет. Каждый работает на обчество в меру сил, а от обчества получает за то все, что надобно ему для жизни.
- Так и у нас в общине не хуже, верно, мужики?
- Да у вас-то над общиной барин! Вы спину гнете с утра до ночи, а как были голытьбой, так голытьбой и подохнете! А в Белозерье-то бар нету! Кто не желает честно работать, того в кандалы - и на рудник! И все, что каждый имеет, делится по справедливости, то есть поровну.
- Ну ты, брат, не скажи! Вот возьмем, к примеру, меня и Антипку. Я капли в рот не беру, он кажный день в стельку напивается. Я целый день в поле, Антипка - если не в кабаке, то в луже. Теперь, значит, собрали урожай: я - тыщу пудов пшеницы, Антипка - пять кулей ржи. И вот обчество стало делить. Я не пью, не гуляю, избу сам срубил, - стало быть, мне много не надо. А Антипке кажный день надо в кабак, да строить избу надумал, да жена, да детки, - стало быть, обчество решило, что надо дать Антипке впятеро супротив меня. Это как же, а? На хрен не надо мне такой справедливости! - сказал Трофим.
- Да Антипка же свой, родной, подневольный мужик! Может, он с горя пьет? Барин - вот настоящий кровосос! Это он довел Антипку до жизни такой! А в Белозерье бар нету! Там все промеж собой равны, и богатеев нет совсем!
- Эко диво! - усмехнулся Трофим в бороду. - Вот кабы бедных не было!
- Ладно, помолчи, дай послушать! - загалдели на него со всех сторон.
- Слушайте, коли вам больше делать нечего, а у меня по хозяйству забот невпроворот! А захочется брехню послушать, - так у меня Полкашка есть! - сердито огрызнулся крестьянин и зашагал прочь. С ним ушли еще несколько мужиков.
- Сказывай дальше! - нетерпеливо зашумели оставшиеся.
- Да чего сказывать-то, мужики? - лукаво прищурился странник и задрал к небу козлиную бородку. - Чем вы хуже белозерских? Прогоните своего боярина, да поделите его землю, да хоромы, да скотину, - и сами заживете как бояре!
- Да ведь это вроде как его, - несмело возразил кто-то из мужиков.
- Что ж, он, что ли, землю создал? Сеял он, пахал? Или хоромы своими руками построил? А если нет, так какого же рожна пользуется тем, что ему не принадлежит?
- А ведь и верно, мужики, - поскреб в затылке сомневающийся. - Правильно он говорит.
- Чем ваш барин лучше разбойника, который грабит добрых людей на большой дороге и живет с того? Грабь награбленное, мужики! - взвизгнул странник, и собравшаяся вокруг него толпа ответила дружным ревом.
- Айда, мужики, посчитаемся с барином! - крикнул кто-то, и вся толпа хлынула по улице, как вышедшая по весне из берегов река, и остановилась у боярских хором.
- Покажись народу, кровопивец!
- Добром просим!
Бледный, но спокойный, боярин вышел на красное крыльцо и окаменел в позе надменного величия.
- Поклонись народу, сукин сын! Небось не переломишься!
- Да тьфу на его поклон!
- Э нет, пущай поклонится! Я всю жизнь перед ним шапку ломал! Поклонись, болярин! Аль аршин проглотил? А может, на ухо туговат?
- Смотри-ка, в чем только душа держится, а не робеет!
- Это кого ж ему робеть? Уж не тебя ли?
- А хоть бы и меня! Вот крикну щас: «Зажигай!» - и зажгут!
- Эй, болярин! А не сильно тебе просторно живется в этаких хоромах? Потеснился бы, болярин! Бог-то, сказывают, делиться велел!
- Это ж надо, - одними уголками губ усмехнулся боярин. - И грамоты ни аза не знаешь, а отнимать да делить умеешь. Еще бы умножать и складывать научился, так и цены б тебе не было в базарный день!
- Умен, болярин! Куды нам, сиволапым, супротив тебя! Ты-то, небось, всю грамоту превзошел! А нам некогда было азы да буки складывать! Мы сызмалетства спину на тебя гнули, чтоб ты, болярин, мог хорошенько грамоту выучить! Темнотой нас попрекаешь, а того не спросишь, было у нас время грамоте учиться!
- На пьянку время находили!
- А почему пили, болярин? От веселой жизни? Нет! Чтоб тоску свою в браге утопить!
- Да мы не затем пришли, болярин, чтоб лясы с тобой точить! Верни народу, чего награбил!
- Если найдете в доме хоть свечной огарок, нажитый бесчестным путем, берите все!
- Да у тебя, болярин, чего ни коснись, нажито воровством! Ничего нет у тебя, твоими руками сделанного!
- Я силой принуждал вас работать на меня? Сами приходили и Христом-богом молили в работники нанять: семья, мол, голодает!
- А сколько ты нам платил, болярин?
- Что зарабатывали, то и платил!
- То-то ты в сапогах яловых, а мы в лаптях!
- Уж так, видно, работали!
- А, так мы еще и виноваты: плохо работали!
- Дури в вас много и лени! Умные да работящие ко мне на поклон не шли, своим трудом кормились!
- А землица-то чья, болярин?
- Вам община наделы выделяла! А моя землица от предков мне досталась!
- А предки-то твои, небось, сами ее создали?
- А предки мои мечом ее добывали и кровью поливали!
- Чьей кровью, болярин?
- Своей, не вашей!
- А наши предки в это время на печи сидели?
- Вам видней. Я за ваших предков не ответчик!
- Значит, не хотишь добром, болярин? Ну тогда пеняй на себя! Вперед, мужики!
Толпа ринулась на крыльцо, и, как пушинку, сметя боярина, ворвалась в палаты.
Погромщики рассыпались по всему дому, залезая в сундуки, хватая все, что под руку подвернется, сдирая иконы, занавеси, наматывая на ноги вместо портянок кашмирские шали.
- Скидай платок, болярыня! Мотре моей как раз подойдет!
- Слышь-ка, а с энтими чего делать? - спросил бородатый мужик у странника, кивнув на семью боярина, с ужасом наблюдавшую за разорением родового гнезда.
- Сведи в подвал, да и ... - странник выразительно подмигнул.
- А девок?
- Сам, разве, не знаешь, чего с девками делают?
- А мальца?
- И мальца ...
- Так ведь дитя совсем!
- Дети вырастают...
- Твой ответ!
- Мой, мой, не боись...
- Ну, коли так... Федька! Гришка! Помогите-ка мне болярина с болярыней да с чадами с почетом проводить!
Федька и Гришка с недовольным видом прекратили рыться в сундуках, но, взглянув на боярских дочерей, перемигнулись и осклабились.
- С превеликим удовольствием!
Отец семейства бросился было на защиту своей чести, но ражие парни шутя справились с ним и, кликнув на подмогу еще пятерых, повели несчастное семейство в подвал...


«Не видим ли мы, что всякая лояльность (верность, преданность) также родственна религиозной вере? Вера есть лояльность по отношению к какому-либо вдохновенному учителю, возвышенному герою. И что такое, следовательно, самая лояльность, это дыхание жизни всякого общества, как не следствие почитания героев, как не покорное удивление перед истинным величием? Общество основано на почитании героев. Всякого рода звания и ранги, на которых покоится человеческое единение, представляют собою то, что мы могли бы назвать героархиею (правлением героев) или иерархиею, так как эта героархия заключает в себе достаточно также и «святого»! Duke (герцог) означает - Dux, предводитель; Konning, Canning - человек, который знает или может. Всякое общество есть выражение почитания героев в их постепенной градации, и нельзя сказать, чтобы эта постепенность была совершенно не соответствующей действительности, есть почтение и повиновение, оказываемые людям действительно великим и мудрым. Постепенность, повторяю я, нельзя сказать чтобы совершенно не соответствующая действительности! Все они, эти общественные сановники, точно банковские билеты, все они представляют золото, но, увы, среди них всегда находится немало поддельных билетов. Мы можем производить свои операции при некотором количестве поддельных, фальшивых денежных знаков, даже при значительном количестве их; но это становится решительно невозможно, когда они все поддельные или когда их большая часть такова! Нет, тогда должна наступить революция, тогда поднимаются крики демократии, провозглашается свобода и равенство и я не знаю еще что; тогда все билеты считаются фальшивыми; их нельзя обменять на золото, и народ в отчаянии начинает кричать, что золота вовсе нет и никогда не было! «Золото», почитание героев, тем не менее существует, как оно существовало всегда и повсюду, и оно не может исчезнуть, пока существует человек». Т. Карлейль
«На существование… «условного» разряда лучших людей, так сказать, официально признанных лучшими для высших целей порядка и твердости управления, роптать нельзя: ибо происходят этого сорта «лучшие люди» по закону историческому и существовали доселе во всех нациях и государствах с начала мира… Всякому обществу, чтобы держаться и жить, надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно и, главное, всем обществом, а не то чтобы каждому как он хочет про себя». Ф. Достоевский
«И право, кто, обладая духом мужа, может стерпеть, чтобы у тех людей были в избытке богатства, дабы они проматывали их, стоя дома на море и сравнивая с землей горы, а у нас не было средств даже на необходимое; чтобы они соединяли по два дома и больше, а у нас нигде не было семейного очага? Покупая картины, статуи, чеканную утварь, разрушая новые здания, возводя другие, словом, всеми способами тратя и на ветер бросая деньги, они, однако, при всех своих прихотях, промотать богатства свои не могут. А вот у нас в доме нужда, вне стен его - долги, скверное настоящее, гораздо худшее будущее. Словом, что нам остается, кроме жалкой жизни? Так пробудитесь! Вот она, вот она, столь вожделенная свобода! Кроме того, перед вами богатства, почет, слава. Фортуна назначила все это в награду победителю». Саллюстий
«С одной стороны, в катастрофические дни военных неудач несчастный народ потерял всякое доверие к своим, частью неумелым, частью преступным руководителям. С другой стороны, к нему, окруженному предателями и изменниками, живущему в атмосфере самых мрачных подозрений, приступили искусители, которые стали уверять, что в основе всей государственной жизни лежит обман и предательство правящих классов. Коллективному эгоизму нации они противопоставили коллективный эгоизм класса. Взамен тяжелых жертв, которых требовала от него родина, они открывали ему перспективы земного рая. Людям, поставленным перед ужасами смерти, обреченным на заклание жертвам, они сулили золотые горы. И, усыпляя сладкою мечтой сознание долга, они уверяли, что родина для человека - там, где ему хорошо, что существуют на свете только две нации, простой народ и его заклятые враги, имущие классы. В результате случилось то, что еще немного раньше казалось невероятным, невозможным. Народ поверил. Искушение возымело силу, потому что народные массы почуяли обман и ложь в самой основе государства. Тогда война разом переменила фронт, обратилась внутрь. Величайшее в мире царство рухнуло, рассыпалось в прах в несколько месяцев, потому что оно держалось не благоговением перед святынею, а силой коллективного эгоизма. Его разрушила та самая «мораль войны», та самая идеология «борьбы за существование», которая господствует в международных отношениях всего мира. Прежде эта идеология определяла взаимные отношения между государствами. Теперь она перенеслась на отношения между классами. Революция, которая началась с военного бунта, перенесла мораль войны на все общественные отношения». Е. Трубецкой
«Крестьянин сегодня лучше других; и крестьянский тип должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, - я не позволяю себе обольщаться. Но толпа значит: всякая всячина. Толпа - это всякая всячина: в ней все перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега». Ф. Ницше
«Высший человек должен быть на земле и высшим повелителем. Нет более тяжелого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда все становится лживым, кривым и чудовищным. И когда они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, - тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и наконец говорит добродетель толпы: «Смотри, лишь я добродетель!» Ф. Ницше
«Такие не будут давать нам дани: они все в сапогах; пойдем искать лапотников». Русские летописи
«Культура привилегированного слоя стала возможной благодаря поту и крови, пролитым трудовым народом». Н. Бердяев
«Если к разорению и оскудению знати прибавляется обнищание простого народа, опасность становится велика и неминуема, ибо мятежи, вызываемые брюхом, есть наихудшие». Ф. Бэкон
«Опускание жизни массы людей ниже уровня некоторого известного существования, который сам собой устанавливается как необходимый для члена общества, и связанная с этим понижением уровня жизни потеря чувства права, правомерности и чести существования собственной деятельностью, собственным трудом приводит к возникновению черни, а это в свою очередь облегчает вместе с тем концентрацию чрезмерных богатств в немногих руках... Бедность сама по себе никого не делает чернью; чернью делает лишь присоединяющееся к бедности умонастроение, внутреннее возмущение против богатых, общества, правительства и т. д.». Г. Гегель
«Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня «бедный» и «богатый»! Ф. Ницше
«Настал час великого восстания черни и рабов, восстания гибельного, долгого и медлительного: оно все растет и растет! Теперь возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже!» Ф. Ницше
«Как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? и тогда расхитит дом его». Матфей, 12:29
«В государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольны своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего». Саллюстий
«У миллионов демоса (кроме слишком немногих исключений) на первом месте во главе всех желаний стоит грабеж собственников. Но нельзя винить нищих: олигархи сами держали их в этой тьме и до такой степени, что, кроме самых ничтожных исключений, все эти миллионы несчастных и слепых людей, без сомнения, в самом деле и наивнейшим образом думают, что именно через этот-то грабеж они и разбогатеют, и что в том-то и состоит вся социальная идея, о которой им толкуют их вожаки… Тем не менее они победят несомненно, и если богатые не уступят вовремя, то войдут страшные дела…». Ф. Достоевский
«Солдаты и командиры находятся все еще в гораздо лучших отношениях друг к другу, чем рабочие и работодатели. По крайней мере, всякая основанная на милитаризме культура и поныне стоит выше всех так называемых индустриальных культур: последние в их нынешнем обличье представляют собою вообще пошлейшую форму существования из всех когда-либо бывших. Здесь действует просто закон нужды: хотят жить и вынуждены продавать себя, но презирают того, кто пользуется этой нуждою и покупает себе рабочего. Странно, что под гнетом могущественных, внушающих страх, даже ужасных личностей – тиранов и полководцев – порабощение ощущается далеко не столь мучительно, как под гнетом неизвестных и неинтересных личностей, каковыми являются все эти индустриальные магнаты: в работодателе рабочий видит по обыкновению лишь хитрого, сосущего кровь, спекулирующего на всяческой нужде пса в человеческом обличье, чье имя, вид, нравы и репутация ему совершенно безразличны. Фабрикантам и крупным торговым предпринимателям, по-видимому, слишком не хватало до сих пор всех тех форм и отличий высшей расы, которыми только и становятся личности интересными; обладай они благородством потомственного дворянства во взгляде и осанке, может статься, и вовсе не существовало бы социализма масс. Ибо эти последние, по сути, готовы ко всякого рода рабству, предположив, что стоящий над ними повелитель постоянно удостоверяет себя как повелителя, как рожденного повелевать, - и делает это благородством своей формы! Самый пошлый человек чувствует, что благородство не подлежит импровизации и что следует чтить в нем плод долгих времен, - но отсутствие высшей формы и пресловутая вульгарность фабрикантов с их красными, жирными руками наводят его на мысль, что здесь это было делом только случая и счастья – возвышение одного над другими: что ж, так решает он про себя, испытаем и мы однажды случай и счастье! Бросим и мы однажды игральные кости! – и начинается социализм». Ф. Ницше
«Социализм - философия зависти». Н. Бердяев
«Бунт есть ход самой жизни: то есть невозможно отрицать бунт, не отрицая при этом жизнь. По зову бунта каждый раз встает с колен новый человек. Поэтому бунт может либо воплощать в себе любовь и щедрость, либо не быть вообще. А революция, основанная на расчете и бесчестии, жертвующая человеком во плоти ради человека абстрактного, отрицает жизнь так часто, как это ей необходимо, и исповедует злопамятство вместо любви. Когда бунт забывает о своих корнях и поддается искушению зла, он отрицает жизнь, стремится к разрушению и плодит целую армию отвратительно скалящих зубы мятежных рабов, отродья рода человеческого, готовые продаться кому угодно на любом европейском торжище. Это более не бунт и не революция, это - злоба и тирания. Когда революция совершается ради истории и власти, превращаясь в ужасную машину убийства, возникает необходимость в очередном бунте ради спасения меры и жизни». А. Камю
«Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням». Апостол Павел, II послание к Тимофею, 4:3-4
«Бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она». А. Пушкин
«Звезда восходящего скоро погаснет,
И был не у власти безвольный монарх.
Взял верх созидатель несбыточных басен:
Парадом командуют хитрость и страх». М. Нострадамус
«Напрасно его признают за пророка
И будут дивиться заветам его.
Восставший народ чуда ждет раньше срока,
Потомкам своим не добыв ничего». М. Нострадамус
«Фанатик-маньяк стал опорой народа
И к власти пришел через злобу и кровь,
Взметнулась эмблема плебейского рода,
Мятеж разрушает родительский кров». М. Нострадамус
«Он станет живым воплощеньем террора
И более дерзким, чем сам Ганнибал.
Ничто не сравнится с кровавым позором
Деяний, каких еще мир не встречал». М. Нострадамус
«Я вижу, как рушатся царские троны,
Когда их сметает людской ураган,
Республику сделает хуже короны
И белых и красных жестокий обман». М. Нострадамус
«Славянский народ под ненастливым знаком,
Их тюрьмы и песни царям их не впрок,
На смену придет, как священный оракул,
Схоласт и догматик и ложный пророк». М. Нострадамус
«Для чего народу эти лысые трибуны?
Чтоб, опершись на них, пытался он
Тягаться с высшей властью?» В. Шекспир
«Большая часть тиранов вышла, собственно говоря, из демагогов, которые приобрели доверие народа тем, что клеветали на знатнейших». Аристотель
«Было ясно, что они хотят истребить всех лучших людей и только ждут момента начать грабежи и убийства». К. Тацит
«В России две напасти:
внизу власть тьмы,
а наверху - тьма власти». В. Гиляровский
«В массе, в толпе всегда есть темная бездна. И революции всегда бывали таким же приливом хаотической тьмы, как и нашествие варваров. И варвары, и революции нужны дряхлеющему миру». Н. Бердяев
«Старая ростопчинская шутка о том, что в Европе бунтует мужик, которому захотелось быть барином, а у нас бунтует барин, задумавший в мужики идти, уже к России не применима. В этом отношении мы совсем уже оевропеились: барин хочет остаться барином и очень зорко следит за тем, как бы мужик не урвал кусочек барского добра. Есть и теперь кающиеся дворяне, но они каются не в том, что слишком много взяли у мужика, а в том, что не успели вовремя взять все, что можно было». Л. Шестов
«Социализм иногда изъявляет притязание осуществлять христианскую мораль. По этому поводу кто-то произнес известную остроту, что между христианством и социализмом в этом отношении только одна маленькая разница, что христианство требует отдавать свое, а социализм требует брать чужое. Но если даже допустить, что требование экономического равенства со стороны неимущего класса есть требование только своего, справедливо ему принадлежащего, то и в таком случае это требование не может иметь нравственного значения в положительном смысле, ибо брать свое есть только право, а никак не заслуга. В своих требованиях, если и признать их справедливыми, рабочий класс стоит очевидно на юридической, а не нравственной точке зрения». В. Соловьев
«Барин, отрекающийся от своих интересов во имя правды, менее мещанин, более побеждает корень зла в мире, чем крестьянин, насильственно захватывающий себе землю». Н. Бердяев
«Причинами и поводами к мятежам являются религиозные новшества, налоги, изменения законов и обычаев, нарушение привилегий, всеобщее угнетение, возвышение людей недостойных или чужеземцев, недород, распущенные после похода солдаты, безрассудные притязания какой-либо из партий, - словом, все, что возбуждая недовольство, сплачивает и объединяет народ на общее дело». Ф. Бэкон
«Что касается простого народа, то он опасен лишь в двух случаях: когда имеет выдающегося и могущественного вождя или когда задеты его верования, обычаи или средства к существованию». Ф. Бэкон
«Не следует забывать, что хотя высокий уровень морали дает лишь небольшие преимущества каждому индивидууму и его детям, или вовсе никаких, по отношению к прочим людям того же племени, и тем не менее прогресс в уровне морали и увеличение числа одаренных им людей несомненно даст огромное преимущество одному племени над другим. Не может быть сомнений в том, что племя, в котором многие были способны предоставить помощь друг другу и жертвовать собой ради общего блага, по причине обладания в большой степени духом патриотизма, верности, подчинения, бесстрашия и симпатии, одерживало бы победу над большинством других племен, и это и представляло бы собой естественный отбор». Ч. Дарвин
«Дарвинизм, может быть сам того не сознавая, привлек биологию в сферу политической деятельности. Некоторая демократическая суетливость проникла в гипотетическую первичную слизь, и борьба дождевых червей за существование служит добрым примером для двуногих». О. Шпенглер
«Жадность богатых столь же ненасытима, как зависть бедных, - две равные муки одного и того же лютого волчьего голода». Д. Мережковский
«Волчья склока бедных с богатыми, «тощего» народа с «жирным» есть начало той бесконечной войны, сословной, «классовой», по-нашему, которой суждено было сделаться самой лютой и убийственой из войн». Д. Мережковский
«Дабы правильно оценить трудности политического положения России, должно помнить, что месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и исключительно долготерпелив. Правительство, ни перед чем не останавливающееся и не знающее стыда, скорее страшно на вид, чем прочно на самом деле. В народе - гнетущее чувство беспокойства, в армии - невероятное зверство, в администрации - террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви - низкопоклонство и шовинизм, среди знати - лицемерие и ханжество, среди низших классов - невежество и крайняя нужда. И для всех и каждого - Сибирь. Такова эта страна, какою ее сделала история, природа или провидение». Маркиз де Кюстин
«Подъяремный народ всегда достоин своего ярма: тирания - это создание повинующегося ей народа. И не пройдет 50 лет, как либо цивилизованный мир вновь подпадет под иго варваров, либо в России вспыхнет революция, гораздо более страшная, чем та, последствия коей Западная Европа чувствует еще до сих пор». Маркиз де Кюстин
«На какую ни стань точку зрения, русский представляет всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения. Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью. Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до параксизма преступности и дикости. Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили утвердить свою «свободную личность». Можно отчаяться во всем. О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!» М. Палеолог
«Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» А. Пушкин
«Соединяя свою судьбу с судьбой своего народы, - в его достижениях и в его падении, в часы опасности и эпохи благоденствия, - истинный патриот отождествляет себя инстинктом и духом не с множеством различных и неизвестных ему «человеков», среди которых, наверное, есть и злые, и жадные, и ничтожные, и предатели; он не сливается и с жизнью темной массы, которая в дни бунта бывает, по бессмертному слову Пушкина, «бессмысленна и беспощадна»; он не приносит себя в жертву корыстным интересам бедной или роскошествующей черни (ибо чернью называется вообще жадная, бездуховная противогосударственная масса, не знающая родины или забывающая ее); он отнюдь не преклоняется перед «множеством» только потому, что на его стороне количество, и не считает, что большинство всегда одарено мудрою и безошибочною волею. Нет; он сливает свой инстинкт и свой дух с инстинктом и духом своего народа; и духовности своего народа он служит жизнью и смертью, ибо его душа и его тело естественно и незаметно следуют за совершившимся отождествлением». И. Ильин
«Бунт как движение оканчивается, едва успев начаться, он является лишь бессвязным свидетельством. Революция начинается с идеи, и в этом ее отличие от бунта. Вернее, революция включает идею в исторический опыт, в то время как движется к идее от индивидуального опыта. Тогда как бунтарское движение, в том числе и коллективное, всегда предполагает бесповоротную вовлеченность в происходящее слепого протеста, не имеющего ни системы, ни доводов, революция является попыткой выстроить действие, подчинив его идее, и реформировать мир согласно определенной теории. Именно поэтому бунт уничтожает лишь людей, а революция - и людей, и принципы одновременно». А. Камю
«Революцию подготавливают гении, осуществляют фанатики, а плодами ее пользуются проходимцы». О. Бисмарк
«Революция есть свыше ниспосланная кара за грехи прошлого, роковое последствие старого зла... Революция - конец старой жизни, а не начало новой жизни, расплата за долгий путь. В революции искупаются грехи прошлого. Революция всегда говорит о том, что власть имущие не исполнили своего назначения. И осуждением до революции господствовавших слоев общества бывает то, что они довели до революции, допустили ее возможность. В обществе были болезнь и гниль, которые и сделали неизбежной революцию... Сверху не происходило творческого развития, не излучался свет, и потому прорвалась тьма снизу. Так всегда бывает. Это - закон жизни. Революциям предшествует процесс разложения, упадок веры, потеря в обществе и народе объединяющего духовного центра. К революциям ведут не созидетельные духовные процессы, а процессы гнилостные и разрушительные. Чувство любви, порывы творчества, акты созидания никогда не приводят к революциям. На всякой революции лежит печать безблагодатности, богооставленности или проклятия. Народ, попавший во власть революционной стихии, теряет духовную свободу, он подчиняется роковому закону, он переживает болезнь, имеющую свое неотвратимое течение, он делается одержимым и бесноватым. Не люди уже мыслят и действуют, а за них и в них кто-то и что-то мыслит и действует. Народу кажется, что он свободен в революциях. Это - страшный самообман. Он - раб темных стихий, он ведется нечеловеческими элементарными духами. В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы. В стихии революции темные волны захлестывают человека. В стихии революции нет места для личности, для индивидуальности, в ней всегда господствуют начала безличные. Революцию не делает человек как образ и подобие Божие, революция делается над человеком, она случается с человеком, как случается болезнь, несчастье, стихийное бедствие, пожар или наводнение. В революции народная массовая стихия есть явление природы, подобно грозам, наводнениям и пожарам, а не явление человеческого духа. Образ человека всегда замутнен в революции, затоплен приливами стихийной тьмы низин бытия». Н. Бердяев
«Напрасно вы, люди революции, думаете, что вы - новые души, что в вас рождается новый человек. Вы - старые души, в вас кончается старый человек со своими старыми грехами и немощами. Все ваши отрицательные чувства - злоба, зависть, месть - приковывают вас к старой жизни и делают вас рабами прошлого. Вы - пассивный рефлекс на зло прошлого, вы - лишь реакция на прошлое. В вас нет дыхания нового, творящего духа. Все существо ваше полно памятью о зле прошлого, вы не можете освободиться от него. Но у вас нет памяти о добре прошлого, о нетленной истине и красоте в нем, у вас нет памяти творческой и воскрешающей». Н. Бердяев
«Вы - гасители духа, вы - самые черные реакционеры в самом глубоком смысле этого слова. Вы всегда были гасителями мысли, инерция вашей мысли страшна, она производит впечателение окаменелости. Вы всегда гнали религию, философию, поэзию, эстетику жизни. Ваши революции делают не лучшие, а худшие, за революцию хватаются и на них наживаются все, считающие себя неудачниками и обиженными, все озлобленные, все пасынки Божии, а не сыны Божии. Революции рождаются не от благородного сознания вины сынами Божиими, а от неблагородного сознания обиды сынами праха». Н. Бердяев
«Бисмарк выразил когда-то желание, чтобы нашлась такая страна, которая сделала бы опыт применения социализма, в надежде, что после этого не явится уже желания вторично производить такой опыт. Такая страна нашлась, и она произвела этот опыт в колоссальных размерах. Правда, опыт осуществления социализма в России очень напоминают грабеж и разбой. Но социальная революция и не может не напоминать грабежа и разбоя. Это окончательно вскрыла русская революция. Но это видно было уже в античном мире». Н. Бердяев
«Мы принадлежим к числу наций, которые не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». А. Чаадаев
«До тех пор, пока плебеи не заносили руку,
Патриции не уступали». В. Шекспир
«С сотворения мира всегда правило, правит и будет править меньшинство, а не большинство. Это верно для всех форм и типов управления, для монархии и для демократии, для эпох реакционных и для эпох революционных. Из управления меньшинства нет выхода. И ваши демократические попытки создать царство большинства в сущности являются жалким самообманом. Вопрос лишь в том, правит ли меньшинство лучшее или худшее. Одно меньшинство сменяется другим меньшинством. Вот и все. Худшие свергают лучших или лучшие свергают худших. Непосредственного управления и властвования человеческой массы быть не может, это возможно лишь как момент стихийного массового разлива в революциях и бунтах. Но очень быстро устанавливается дифференциация, образуется новое меньшинство, которое захватывает в свои руки власть. В революционные эпохи обыкновенно правит кучка демагогов, которая ловко пользуется инстинктами масс». Н. Бердяев
«Разрушение исторической иерархии и исторической аристократии не означает уничтожения всякой иерархии и всякой аристократии. Всякий жизненный строй - иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора, и лишь в ней не выделяются никакие аристократические качества. Если нарушена истинная иерархия и истреблена истинная аристократия, то являются ложные иерархии и образуется ложная аристократия. Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию и представить иерархическое начало в строе общества. Таков закон всего живого, обладающего жизненными функциями. Лишь куча сыпучего песка может существовать без иерархии и без аристократии. И ваше рассудочное отрицание начала иерархическо-аристократического всегда влечет за собой имманентную кару. Вместо аристократической иерархии образуется охлократическая иерархия. И господство черни создает свое избранное меньшинство, свой подбор лучших и сильнейших в хамстве, первых из хамов, князей и магнатов хамского царства. В плане религиозном свержение иерархии Христовой создает иерархию антихристову. Без лжеаристократии, без обратной аристократии вы не проживете ни одного дня. Все плебеи хотели бы попасть в аристократию. И плебейский дух есть дух зависти к аристократии и ненависти к ней. Самый простой человек из народа может не быть плебеем в этом смысле. И тогда в мужике могут быть черты настоящего аристократизма, который никогда не завидует, могут быть иерархические черты своей собственной породы, от Бога предначертанной». Н. Бердяев
«Вы же хотели бы понизить качество человеческой расы, хотели бы вытравить аристократические черты из человеческого образа. Вам претит аристократическое благородство. На плебейской психологии воздвигаете вы ваше царство, на психологии обиды, зависти и злобы. Вы берете все, что есть самого худшего у рабочих, у крестьян, у интеллигентной богемы, и из этого худшего хотите создать грядущую жизнь. Вы взываете к мстительным инстинктам человеческой природы. Из злого рождается ваше добро, из темного загорается ваш свет. Ваш Маркс учил, что в зле и от зла должно родиться новое общество и восстание самых темных и уродливых человеческих чувств считал путем к нему. Душевный тип пролетария противопоставил он душевному типу аристократа. Пролетарий и есть тот, кто не хочет знать своего происхождения и не почитает своих предков, для которого не существует рода и родины. Пролетарское сознание возводит обиду, зависть и месть в добродетели нового грядущего человека. Оно видит освобождение в том бунте и восстании, которое есть самое страшное рабство души, плененность ее внешними вещами, материальным миром». Н. Бердяев
«В основу своего царства, враждебного всякому аристократизму, вы кладете бунт раба и восстание плебея. В бунте и восстании есть что-то рабье и лакейское. Благородный, сознающий свое высшее достоинство, охраняющий в себе высший образ человека, аристократ духа или аристократ крови, если он не выродился и не пал, найдет другие пути отстаивать правду и право, изобличать неправду и ложь. Из внутреннего аристократизма, из облагорожения души может родиться новая, лучшая жизнь. Но никогда она не родится из бунтующего рабства, из лакейского отрицания всякой святыни и ценности. Ваш тип пролетария есть воплощенное отрицание вечности, утверждение тленности и временности. Истинный же тип аристократа обращен к вечности». Н. Бердяев
«Вы, русские социал-демократы, забывшие некоторые стороны учения своего кумира Маркса, внесшие в свой социал-демократизм русскую пугачевщину и русский анархизм, произвели всероссийский погром и раздел и ввергли Россию в нищету, обрекли ее на долгое бедственное существование. Так осуществили вы давние мечты народников о разделе, о всеобщем уравнении, так низвергли вы русскую культуру в темную бездну. Русское государство и русская культура были отданы на растерзание темным массам, в которых разожгли вы самые хищные инстинкты. И потонуло русское государство и русская культура в необъятной тьме народной во славу и возвеличение наших врагов. Вот что совершили вы, вначале выступавшие под лозунгами миролюбцев, а потом превратившиеся в разъяренных зверей. Злодеяний ваших не простят вам грядущие поколения русского народа». Н. Бердяев
«Погромщик и поджигатель страшны не столько убытками, сколько неутолимой завистью и дикой ненавистью к чужому достижению и совершенству, презрением к чужому творчеству, слепотою к «инвестированной» духовности». И. Ильин
«Принципом всех революций является свобода, - «это страшное слово, начертанное на колеснице бурь». Бунтари не мыслят без нее справедливости. Но настает время, когда во имя справедливости приходится на время отказаться от свободы. В этом случае финалом революции становится большой или малый террор. Суть всякого бунта - в ностальгии по невинности и в призыве к бытию. Но настает день, когда ностальгия берет в руки оружие и возлагает на себя тотальную вину, то есть насилие и убийство. К примеру, бунты рабов, революции цареубийственные и революции ХХ века сознательно возлагали на себя все большую ответственность по мере возрастания тотальности освобождения, к которому они стремились». А. Камю
«Но не взошла еще заря,
рабы зарезали царя». Г. Гейне
«... но встарь,
Когда из черепа был выбит мозг,
Со смертью смертного кончалось все.
Теперь встают они, хоть двадцать раз
Рассекли голову, и занимают
Места живых - вот что непостижимо,
Непостижимее цареубийства». В. Шекспир
«В перспективе надвигался мрак невежества с своими обязательными спутниками: междоусобием и всяческой смутою». М. Салтыков-Щедрин
«Революция бессильна изменить человеческую природу; она оставляет ее органически ветхой, подчиненной старой и неопределенной физиологии и психологии, но притязает механически создать из этой старой человеческой природы совершенно новое общество и жизнь. Это и делает революции в значительной степени призрачными, не имеющими корней. Это бессилие революционного хаоса изменить человеческую природу, преодолеть законы ее физиологии и психологии, эта оторванность его от мистической глубины органической жизни и обосновывает правду и права консерватизма. Если бы революционизм имел силу реально изменить и преобразить человеческую природу и сотворить новую лучшую жизнь, то он был бы оправдан. Но так как революционизм лжет, что он может это сделать, так как его достижения призрачны, то реакция консерватизма против него есть необходимая реакция изнасилованной, но не преображенной природы». Н. Бердяев
«Когда вы вступаете на путь отрицания умственного и образовательного ценза, вы низвергаете качества во имя количества и уготовляете царство тьмы, толкаете народы назад. Вы являетесь деятелями регресса. Качественный ценз воспитания, образования, ума, способности необходим для культурной работы, для всякой государственной и общественной деятельности. Этот ценз создает свою иерархию, свою аристократию. Но это аристократия экзотерическая, действующая в серединном царстве государственного и культурного бытия. Глубже ее, за ней стоит эзотерическая аристократия, высшая духовная аристократия, в которой зачинается всякое творчество, всякое открытие и откровение, в которой человек переходит за грани этого мира. Высшая духовная аристократия есть царство святости, гениальности и рыцарства, царство великих и благородных, высшая человеческая раса». Н. Бердяев
«Чтобы построить новый храм, нужно разрушить старый. Таков закон». Тот, кто хочет стать творцом добра и зла, сначала должен превратиться в разрушителя и уничтожить прежние ценности. «Таким образом, высшее зло есть часть высшего блага, а высшее благо есть творец». А. Камю



Танаис шла по джунглям, рыча, как дикий зверь, и все живое в страхе разбегалось перед нею. Она почти обезумела от страсти и безжалостно крушила все, что попадалось ей на пути.
- Ты ведешь себя недостойно, - услышала она внезапно негромкий спокойный голос и, придя в себя, посмотрела по сторонам.
У поваленного ею тамаринда стоял высокий старец с длинной белой бородой. На его смуглом лице раскаленными углями сверкали большие черные глаза.
- Любовь сжигает меня подобно пламени и лишает разума, - с краской стыда на лице призналась Танаис.
- Ты можешь дать ей выход в созидании, а не разрушении. Следуй в этом направлении.
Величавым жестом старец указал на восход солнца и исчез.
Танаис удивленно покачала головой и медленно побрела в указанном направлении, и на рассвете следующего дня вышла к многоводной реке, на берегу которой полным ходом шло возведение храма.
Сооружение носило грандиозный характер и олицетворяло собой застывшую в камне идею величия Бога.
Сотни и тысячи рабов безостановочно трудились под палящими лучами солнца и безжалостными бичами надсмотрщиков, не обращая внимания на жару, голод и стоны умирающих от истощения товарищей.
Танаис подошла к молодому индусу, руководившему строительством, и спросила:
- Ты строишь прекрасный храм, но не слишком ли дорогой ценой?
- Этот храм простоит века, и тем, кто будет жить в следующих поколениях, не будет никакого дела до того, какой ценой было заплачено за это чудо. Они не спросят, сколько рабов погибло, возводя его, но спросят: «Как имя того, кто воздвиг этот храм?» И им ответят: «Этот храм по повелению царя Нанарасимха I построил зодчий по имени Садасив Самантарай Махапатра», - с горделивой усмешкой ответил молодой индус и спросил в свой черед. - А ты кто?
- Странник. Просто странник. И зовут меня Танаис.
- Красивое имя. Но кто вспомнит его через сотню лет? Я не говорю, что ты умрешь, ибо душа бессмертна. Но имя твое умрет и затеряется в веках твой след.
- Ты полагаешь, что всякий, кто не построил подобного храма, жил на земле напрасно?
- Каждый что-то оставляет уходя. Но не о каждом помнят.
- Так дай и мне возможность оставить векам свое имя!
- Что ты умеешь делать?
- Я умею высекать из камня статуи.
- Вот камень. Покажи свое искусство. А я решу, достоин ли ты украсить мой храм своими статуями.
Танаис взяла инструменты в руки и медленно обошла вокруг камня, пристально вглядываясь в него и пытаясь угадать, какая фигура заключена внутри. И вдруг страсть, неодолимая, как смерть, подступила к ней и захватила в плен, и, уже не думая о том, что из всего этого получится, Танаис ударила молотом по резцу в первый раз...
Она работала, не отдыхая, до захода солнца, а когда опустила руки, на фоне пламенеющего заката вырисовывался четкий силуэт обнаженной женщины, охваченной безумной страстью.
Садасив долго смотрел на статую, и короткие судороги пробегали по его красивому смуглому лицу.
- Если бы ты мог еще оживить ее, - хрипло сказал он, наконец, тяжело и часто дыша. - Ты будешь работать со мной.


«Инстинкт разрушения человеческой душе так же свойствен, как и инстинкт созидания. Пред лицом этих двух инстинктов все наши способности оказываются второстепенными душевными свойствами, нужными лишь при данных, случайных условиях». Л. Шестов
«Ничто великое в мире не совершалось без страсти». Г. Гегель
«С Эросом связан всякий экстаз и вдохновение, всякое творческое преображение жизни». Н. Бердяев
«Нельзя человеку прожить без любви потому, что она есть главная творческая сила человека. Ведь человеческое творчество возникает не в пустоте и протекает не в произвольном комбинировании элементов, как думают многие теперь верхогляды. Нет, творить можно, только приняв богозданный мир, войдя в него, вросши в его чудесный строй и слившись с его таинственными путями и закономерностями. А для этого нужна вся сила любви, весь дар художественного перевоплощения, отпущенный человеку. Человек творит не из пустоты: он творит из уже сотворенного, из сущего, создавая новое в пределах данного ему естества - внешне-материального и внутренно-душевного. Творящий человек должен внять мировой глубине и сам запеть из нее. Он должен научиться созерцать сердцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пространства Божии, находить в них Великое-сродное-сопринадлежащее, вчувствоваться в него и создавать новое из древнего и невиданное из предвечного. Так обстоит во всех главных сферах человеческого творчества: во всех искусствах и в науке, в молитве и в правовой жизни, в общении людей и во всей культуре. Культура без любви есть мертвое, обреченное и безнадежное дело. И все великое и гениальное, что было создано человеком, было создано из созерцающего и поющего сердца». И. Ильин
«Обращаясь к последней сфере человеческого бытия - к сфере чувства, мы должны повторить, что чувство составляет предмет нашего рассмотрения не со своей субъективной, личной стороны, а лишь поскольку оно получает общее объективное выражение, то есть как начало творчества. Творчество материальное, которому идея красоты служит лишь как украшение при утилитарных целях, я называю техническим художеством, высший представитель которого есть зодчество. Здесь производительность творческого чувства направляется человеком непосредственно на низшую внешнюю природу, и существенную важность имеет материал. Такое же творчество, в котором, напротив, определяющее значение имеет эстетическая форма - форма красоты, выражающаяся в чисто идеальных образах, называется изящным искусством и является в четырех образах: ваяние, живопись, музыка и поэзия (легко заметить постепенное восхождение от материи к духовности в этих четырех видах изящного искусства). Ваяние есть самое материальное искусство, наиболее близкое к техническому художеству в высшей форме этого последнего - зодчестве; живопись уже более идеальна, в ней нет вещественного подражания, тела изображаются на плоскости; еще более духовный характер имеет музыка, которая воплощается уже не в самом веществе и не на нем, а только в движении и жизни вещества - в звуке; наконец, поэзия находит свое выражение только в духовном элементе человеческого слова. Изящное искусство имеет своим предметом исключительно красоту, но красота художественных образов не есть еще полная, всецелая красота; эти образы, идеально необходимые по форме, имеют лишь случайное, неопределенное содержание, говоря просто - их сюжеты случайны. В истинной же абсолютной красоте содержание должно быть столь же определенным, необходимым и вечным, как и форма; но такой красоты мы в нашем мире не имеем: все прекрасные предметы и явления в нем суть лишь случайные отражения самой красоты, а не органическая ее часть». В. Соловьев
«Во всяком произведении искусства, выражающем всего человека, весь смысл существования, соприсутствуют боязнь и тоскующее стремление. Теория искусства это вполне почувствовала. Постоянно старались выделить под понятием «содержание» такую сторону, которая выражает направление, судьбу, жизнь, стремление, а под понятием «форма» таковую, которая выражает пространство, ум, основание, и следствие, боязнь. Протяженное, оформленный материал, воспринимает элементарную символику всякого искусства. Все, что называется каноном, школой, традицией, техникой, все, относящееся к области понятий, обоснованное, поддающееся изучению, исчисляемое в линиях, красках, тонах, строении, распорядке - относится, следовательно, сюда: каноническое, изложенное Поликлетом в литературной форме сложение обнаженной статуи, внутренность готических храмов и египетских храмов мертвых, равно как и искусство фуги. Все это - виды одной тектоники. Они все стремятся закрепить нечто чувственное в неподвижных, «вечных», т. е. вневременных формах. Архитектура большого стиля, единственное из всех искусств имеющее дело непосредственно с чуждым и внушающим боязнь, с непосредственно протяженным, с камнем, является поэтому естественно наиболее ранним искусством всех культур, уступающим затем первое место лишь шаг за шагом другим, более духовным искусствам - ваянию, живописи и композиции, с их непрямыми формальными средствами». О. Шпенглер
«Оба искусства грезы, большая орнаментика и большая архитектура, всегда полагают сообща начало новому культурному развитию». О. Шпенглер
«Культура (душа), не имеющая чувства собственного становления - а это и есть история, осуществление возможного, - не имеет никакого представления о том, что ей надлежит совершить». О. Шпенглер
«Животное должно строить. Человек хочет творить. В этом лежит существенное отличие творческого порыва человека от стрoительного побуждения животного. Они оба рабы природы, но животное - послушный, ползающий раб, тогда как человек - раб бунтующий. В творчестве сказывается бунт его». К. Эрберг
«Зодчий не представляет собой ни дионисического, ни аполлонического состояния: тут перед нами великий акт воли, воля, сдвигающая горы, опьянение великой воли, жаждущей искусства». Ф. Ницше
«До ХV столетия зодчество было главной летописью человечества; за этот промежуток времени во всем мире не возникало ни одной хоть сколько-нибудь сложной мысли, которая не выразила бы себя в здании; каждая общедоступная идея и каждый религиозный закон имели свой памятник; все значительное, о чем размышлял род человеческий, он запечатлевал в камне. А почему? Потому что всякая идея, будь то идея религиозная или философская, стремится увековечить себя; иначе говоря, всколыхнув одно поколение, она хочет всколыхнуть и другие и оставить по себе след. И как ненадежно это бессмертие, доверенное рукописи! А вот здание - это уже иная книга, прочная, долговечная и выносливая! Для уничтожения слова, написанного на бумаге, достаточно факела или варвара. Для разрушения слова, высеченного из камня, необходим общественный переворот или возмущение стихий. Орды варваров пронеслись над Колизеем, волны потопа, быть может, бушевали над пирамидами». В. Гюго
«Не только форма зданий, но и самое место, которое для них выбирали, раскрывало идею, отображаемую ими. Сообразно тому, светел или мрачен был ждущий воплощения символ, Греция увенчивала свои холмы храмами, а Индия вспарывала свои горы, чтобы высечь в них неуклюжие подземные пагоды, поддерживаемые вереницами исполинских гранитных слонов. Таким образом, в течение первых шести тысячелетий, начиная с самой древней пагоды Индостана и до Кельнского собора, зодчество было величайшей книгой рода человеческого. Неоспоримость этого доказывается тем, что не только все религиозные символы, но и вообще всякая мысль человеческая имели в этой необъятной книге свою страницу и свой памятник». В. Гюго
«Обожествление человека еще не завершено, а случиться это может лишь в конце истории. Необходимо готовиться к этому апокалипсису и, раз уж Бога нет, то хотя бы строить храм». А. Камю
«Род человеческий - весь на строительных лесах. Каждый ум - это каменщик. Самый смиренный из них заделывает порученную ему щель или кладет свой камень на камень». В. Гюго
«Тело человеческое не могло бы построить какой-либо храм, если бы не определялось и не руководствовалось душой». Б. Спиноза
«Храм есть тип дома, а не дом - храма, и самый дом есть дом постольку, поскольку и он все же есть род храма. Ту же трехчленность видим, далее, и в христианстве - притвор, храм, алтарь, и в ламаизме и т. д. Короче, эта трехчленность есть норма храма. И теперь, обращаясь к толкователям храмовой символики, как древним, так и новым, мы видим, что в этой трехчленности усматривается или изображение трех моментов человеческого существа - тела, души и духа, или, если угодно, тела физического, тела астрального и тела духовного». П. Флоренский
«Демоническое, вызванное к проявлению фактом возникновения пространства, душа стремится отрицать, подчинить, освятить, заклиная его чарами символа. Она дает ему форму, обладающую значением осмысленную границу, имя, т. е. делает его от себя зависимым. Поэтому самое раннее и самое элементарное изо всех искусств обращается к праматери мира, к камню, воплощению сопротивления, которое боязнь стремится сломить. Мы никогда не поймем гигантскую архитектуру соборов и пирамид, если не признаем их за жертву, которую юная душа приносит чуждым силам. Жертва, в первоначальном для человечества смысле, означает принесение в дар чего-то такого, что составляет часть собственной души... Такой жертвой, причем самой большой из всех, являются все ранние архитектуры. Потому что в них таится не только тот или иной символический смысл, как в культовых танцах и песнопениях, в картине, статуе или сонате, но весь дух культуры, ищущей через свое превращенное в камень «я» соединения с основами мира. Древний собор есть полнейший макрокосм фаустовской души, пирамидальный храм - египетской, базилика Равенны или Византии - магической». О. Шпенглер
«Гигантские произведения подобного рода вообще не являются продуктами «искусства» в артистическом смысле какой-нибудь сознающей свои средства и цели и выбирающей свою задачу живописи, скульптуры или поэзии; их возникновение - элементарное явление природы. Собор - это безыменное и непроизвольное создание, возникающее из родной почвы и ее юного человечества, из недр его рожденное, а не личносознательная концепция, проистекающая из воли какого-либо художника. Внезапные, простые и цельные, подавляющие своим выражением упорства и муки, исполненные сладостной тоски и самоотдания, повсюду навстречу дневного мира вырастают эти отроческие сны ранней души: великое зодчество, великий миф, эпос, новый орнамент, войны героического времени». О. Шпенглер
«Мы привыкли не ставить вопроса о возникновении всего совершенного, а наоборот, наслаждаться его настоящим состоянием, как если бы оно выросло из земли по мановению волшебства. Вероятно, на нас действует здесь еще остаток первобытного мифологического ощущения: нам почти кажется (например, когда мы созерцаем греческий храм вроде пестумского), что некий бог, играя, построил себе однажды утром жилище из таких огромных тяжестей; в других случаях нам мнится, будто душа была вколдована в камень и теперь хочет говорить из него». Ф. Ницше
«Это первое искусство нуждалось в сознании победы и поэтому преодолевало камень, заставляло его вырастать из земли в символических формах. И так как вопрос стоял о самой жизни, эти формы непосредственно примкнули к мысли о смерти: в пирамидальных храмах, чьи внутренние переходы вели к царской гробнице, так же как и в соборах, где высокосводчатые корабли с рядами колонн устремляются к алтарю, таящему тайну евхаристии, жертвоприношение ставшего человеком Бога. По сравнению с таким искусством все остальные представляются игрой, чересчур земными и эстетически смакующими. Отсюда эти огромные тяжести, которыми обременило себя верующее человечество, чтобы сделать строительство действительно жертвой. Кажется просто чудом та умственная сила, при помощи которой люди столь раннего развития разрешали с первого приступа, с уверенностью лунатика, почти бессознательно, технические задачи, на которых терпело неудачу зрелое знание позднейших столетий. Я вспоминаю при этом огромные глыбы фундамента солнечного храма в Баальбеке, преодолевая сопротивление которых совершенно загадочным образом ранняя арабская эпоха служила идее своего бытия и переживанию своего мирового пространства, а также сказочные каменные массы соборов и пирамид, вознесенные от земли вверх в мировое пространство». О. Шпенглер
«Творческая деятельность художника есть прежде всего деятельность организационная. Мир стоит перед художником как грубая материя, как хаос разрозненных косных форм, мелькающих пятен, слитных шумов, нерасчлененных звуков. Но художник чует, что не таким должен быть мир. И творческой силою своей одухотворяет, оживляет он мертвый материал природы. И произведение духа человеческого возникает как самодовлеющее стройное целое, как цельный организм. Зодчий распределяет косные материальные тяжести и организует их в самостоятельное, архитектонически связанное целое храма. Ваятель, путем сочетания плоскостей, организует материальные формы в одно неразрывное скульптурное целое. Живописец приводит в сочетание и организует в картину мелькающие пред его глазами пятна света и цвета. Нестройный шум мира организует композитор в музыку. Холодные и тяжелые человеческие слова велением поэта организуются в стройные сочетания, порождающие художественный образ. Так разрозненное в мире организуется художником в сфере искусства». К. Эрберг
«Это чувство духовной мощи и независимости от условий природы, проявляющееся в легком и непринужденном преодолении ее преград, заставляет художника вспоминать о свободных, не обусловленных никакими преградами переживаниях его в момент озарения. Это чувство бессознательно влечет его к творчеству вновь и вновь. Чтоб испытать свою мощь и независимость в наивысшей степени, художник, не останавливаясь перед теми преградами, которые ставит ему такая природа, еще и сам полубессознательно усложняет и увеличивает их. Руководимый здесь чутьем свободы и художественным чувством меры, он преодолевает все преграды с такой легкостью и мощью, и так непринужденно, что силы природы отступают в эти мгновения перед силою его творческого освобождающего духа. Здесь, как паутина, рвутся цепи причинности одним метко схваченным эпитетом, «здравый смысл» тает здесь при одном лишь взгляде, брошенном на него прозорливым оком, познавшим таинство красок; здесь шипит докрасна раскаленное железо; послушное замыслу художника, извивается оно тонкими стеблями и свешивается головкой цветка; здесь летят под ударами молотка осколки мрамора, из-под которых дух художника освобождает родственный ему дух - свое творение; здесь, наперекор законам притяжения, взлетают к небесам камни готических соборов; здесь шум природы властно сковывается в ритм, в мелодию, в гармонию; здесь дикий вой природы преображается в побеждающую мир музыку». К. Эрберг
«Человек уже больше не художник: он сам стал художественным произведением; художественная мощь целой природы открывается здесь, в трепете опьянения, для высшего блаженного самоудовлетворения Первоединого. Благороднейшая глина, драгоценнейший мрамор - человек здесь лепится и вырубается, и вместе с ударами резца дионисического миротворца звучит элевсинский мистический зов: «Вы повергаетесь ниц, миллионы? Мир, чуешь ли ты своего Творца?» Ф. Ницше
«Не возможно ли, что бесцельные радости искусства, спокойные и полные наслаждения, в которые нас погружает созерцание прекрасной статуи, совершенного памятника архитектуры, который нам не принадлежит, которого мы никогда больше не увидим, который не возбуждает в нас никакого чувственного желания и не может нам принести никакой пользы, - не возможно ли, что это чувство удовлетворения является лучом нового сознания, которое проскальзывает сквозь трещины нашего мнемонического сознания?» М. Метерлинк
«Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твердом, самом безобразном камне!» Ф. Ницше
«Уже здесь, в эмпирическом мире, мы убеждаемся, что формы не подчинены всецело закону или законам необходимости. Вся прелесть и притягательность форм в значительной степени коренится в их способности переходить одна в другую. Безобразная глыба на наших глазах превращается в прекрасную статую. И безобразный человек, нужно думать, может стать прекрасным - только это, конечно, уже сложнее и труднее, и человеческому искусству не дано, или в очень слабой степени дано, творить чудеса таких превращений. Но дано, очевидно, предчувствовать их возможность». Л. Шестов
«Художественная пластика помимо своего эстетического влияния на душу представляет еще хотя весьма незначительное, поверхностное и частичное воздействие на внешнюю вещественную природу, на материал, из которого это искусство создает свои произведения. Прекрасная статуя по отношению к простому куску мрамора есть бесспорно новый реальный предмет, и притом лучший, более совершенный (в объективном смысле), как более сложный и вместе с тем более обособленный. Если в этом случае улучшающее действие художества на материальный предмет имеет характер чисто внешний, нисколько не изменяющий существенных свойств самой вещи, то нет, однако, никаких оснований утверждать, что такой поверхностный образ действия должен непременно принадлежать искусству вообще всегда и во всех его видах. Напротив, мы имеем полное право думать, что воздействие художества как на природу вещей, так и на душу человеческую допускает различные степени, может быть более или менее глубоким и сильным. Но во всяком случае, как бы слабо ни было это двоякое действие художника, он все-таки производит некоторые новые предметы и состояния, некоторую новую прекрасную действительность, которой без него бы вовсе не было. Эта прекрасная действительность или эта осуществленная красота составляет лишь весьма незначительную и немощную часть нашей далеко не прекрасной действительности. В человеческой жизни художественная красота есть только символ лучшей надежды, минутная радуга на темном фоне нашего хаотического существования. Против этой-то недостаточности художественной красоты, против этого поверхностного ее характера и восстают противники чистого искусства. Они отвергают его не за то, что оно слишком возвышенно, а за то, что оно не довольно реально, т. е. оно не в состоянии овладеть всею нашею действительностью, преобразовать ее, сделать всецело прекрасною. Быть может, сами не ясно это сознавая, они требуют от искусства гораздо большего, чем то, что оно до сих пор давало и дает. В этом они правы, ибо ограниченность наличного художественного творчества, эта призрачность идеальной красоты, выражает только несовершенную степень в развитии человеческого искусства, а никак не вытекает из самой его сущности. Было бы явною ошибкой считать существующие ныне способы и пределы художественного действия за окончательные и безусловно обязательные. Как и все человеческое, художество есть текущее явление, и, быть может, в наших руках только отрывочные начатки истинного искусства. Пускай сама красота неизменна; но объем и сила ее осуществления в виде прекрасной действительности имеют множество степеней, и нет никакого основания для мыслящего духа окончательно останавливаться на той ступени, которой мы успели достигнуть в настоящую историческую минуту, хотя бы эта минута и продолжалась уже тысячелетия». В. Соловьев
«У тебя здесь перед глазами превосходный идеал, но представляешь ли и ты собою такой превосходный камень, чтобы из тебя можно было изваять этот божественный образ? И не есть ли - без этого - весь твой труд варварское изваяние? Хула на твой идеал?» Ф. Ницше
«Настоящий художник старается уловить сокровенное содержание художественного замысла, выразить его - соответственно, точно, «адекватно» - в образах и «изложить» в словах, звуках, красках, жестах или камнях. При этом он несет в себе уверенное и подлинное чувство, что он творит, не изобретая, а как бы воспроизводя нечто подлинно сущее, или же вся его изобретательная способность направлена на верное отображение объективно предстоящего ему «предмета». И. Ильин
«Изваянная статуя уже сами видом своего бытия противоречит тому мирочувствованию, которое в художественном произведении хочет искания, а не обладания. Для Фидия мрамор - космическая материя, стремящаяся к форме. Сказание о Пигмалионе раскрывает всю сущность этого аполлоновского искусства. Но для Микельанджело мрамор был врагом, которого он покорял, темницей, из которой он должен был освободить свою идею, подобно тому как Зигфрид освобождает Брунгильду. Известно, с какою страстью приступал он к обработке каменной глыбы. Он не приближал ее шаг за шагом к желаемому образцу. Он работал в камне резцом, как будто в пространстве, и приводил в исполнение задуманную фигуру, начиная, например, обработку каменной глыбы с фронтальной стороны, слоями снимая материал и постепенно проникая в глубь камня, причем члены фигуры медленно выделялись из массы. Боязнь мира, страх перед ставшим, перед стихией, перед смертью, которую надо подчинить при помощи оживленной формы, не может быть выражен яснее. Ни один западный художник не связан такой внутренней и в то же время насильственной связью с камнем как символом смерти, с враждебным принципом, вложеным в него, который демоническая натура художника вечно стремилась покорить то при помощи ваяния статуй из камня, то при помощи нагромождения камней в мощной постройке». О. Шпенглер
«Глубокий взор вперив на камень,
Художник нимфу в нем прозрел
И пробежал по жилам пламень,
И к ней он сердцем полетел...
В заботе сладостно-туманной
Не час, не день, не год пройдет,
А с предугаданной, с желанной
Покров последний не падет,
Покуда страсть уразумея
Под лаской вкрадчивой резца,
Ответным взором Галатея
Не увлечет, желаньем рдея,
К победе неги мудреца». К. Баратынский
«Лучшие деяния совершаются при таком избытке любви, которого они во всяком случае не могут заслуживать, как бы неизмеримо велика ни была вообще их ценность». Ф. Ницше
«Тому, кто создает бесполезное, единственным оправданием служит лишь страстная любовь к своему творению». О. Уайльд
«Роду человеческому принадлежат две книги, две летописи, два завещания - зодчество и книгопечатание, библия каменная и библия бумажная. Бесспорно, когда сравниваешь эти две библии, так широко раскрытые в веках, то невольно сожалеешь о неоспоримом величии гранитного письма, об этом исполинском алфавите, принявшем форму колоннад, пилонов и обелисков, об этом подобии гор, сложенных руками человека, покрывающих все лицо земли и охраняющих прошлое, - от пирамиды Хеопса до даты создания Страсбургского собора. Следует перечитывать прошлое, записанное на этих каменных страницах. Надо неустанно перечитывать эту книгу, созданную зодчеством, и восхищаться ею. Но не должно умалять величие здания, воздвигаемого в свою очередь книгопечатанием». В. Гюго
«Какая масса прекрасных стилей и прекрасных книг ничего не содержат в себе; человек, пишущий подобные книги, - настоящий общественный злодей. Вот какого рода книг должен избегать каждый человек. Если бы Джонсон не оставил ничего, кроме своего «Словаря», то и этого было бы достаточно, чтобы признать в нем великий ум искреннего человека. Обратите внимание на ясность определений, верность, глубину, на солидность во всех отношениях, на удачный метод, и вы согласитесь, что этот словарь можно считать одним из лучших словарей. В нем чувствуется своего рода архитектурное благородство; он подымается подобно громадному, массивному, вполне законченному и симметричному четырехугольному зданию. Да, это действительно дело рук настоящего мастера». Т. Карлейль
«Кто воздвиг храм святого Петра? Загляните поглубже в сущность дела, и вы убедитесь, что это была божественная еврейская книга, - отчасти слово Моисея, изгнанника, который, четыре тысячи лет тому назад, вел свои мадианитские орды по пустыням Синая! Удивительное, непостижимое дело, однако вполне достоверное; с искусством писания, по отношению к которому печатание представляет простое, неизбежное, сравнительно незначительное следствие, открывается для человечества настоящая эра чудес. Искусство это сближает прошлое и отдаленное с настоящим во времени и пространстве, устанавливая нового рода удивительную смежность и непрерывающуюся близость; сближает все времена и все места с нашим здесь и теперь. Все существенные отрасли человеческой деятельности: обучение, проповедь, управление и т. д., одним словом, все изменилось для людей со времени изобретения этого искусства». Т. Карлейль


- Ite, missa est...
Прихожане направились к выходу, и, выждав, когда собор опустеет полностью, Артакс подошел к священнику.
- Благодарю за прекрасную проповедь, святой отец. Воистину, сам Господь вещал вашими устами.
- Боюсь, Господь забыл несчастную Ирландию и своего недостойного слугу...
- Почему вы так думаете, святой отец?
- Потому что католическая вера подвергается гонениям со стороны англиканской церкви, но Господь не снисходит до заступничества за нее.
- Вы не шутите, святой отец? Возможно ли, чтоб христиане терпели притеснения за веру от единоверцев?
- Ирландцы славятся своим остроумием, но я не нахожу, признаться, повода для шуток в бедствиях моей страны... Гэлы приняли христианство в те времена, когда предки англичан были язычниками. Сам святой Патрик крестил их еще в пятом веке, попутно изгнав с изумрудного острова всех змей. Но когда норманны захватили Ирландию, покровитель гэлов уже вкушал райское блаженство, не то он отыскал бы средство и против них. С тех пор Ирландия служит огородом и пастбищем для потомков норманнов - англичан, которые исповедуют протестантство... Я ревностный католик и служу настоятелем Дублинского собора более тридцати лет, но порой мне кажется, что Бога нет и люди выдумали его как еще один предлог для войны...
- Люди воевали всегда и нелепо винить в этом Бога... Воинственность является для них одним из средств выживания.
- Можно лишь позавидовать той ловкости, с какой люди научились отыскивать оправдания для своих пороков. Они прелюбодействуют, ибо это необходимо для продолжения рода. Они крадут, ведь не умирать же им с голоду. Они лгут, злословят и клятвопреступничают, ведь надобно же им общаться. Они убивают, ибо защищать свою жизнь, имущество и честь - их святая обязанность. Одного я не пойму: если все защищаются, кто же нападает?
- У вас острый ум, святой отец, - улыбнулся Артакс.
- Гэлы могут служить прекрасным доказательством того, что острота ума является прямым следствием бедности. Вам случалось бывать в Кокнемаре?
- Нет, святой отец. Я недавно в Ирландии.
- Для иностранца вы превосходно говорите по-гэльски. Вы англичанин?
- Нет.
- Испанец?
- Я сармат.
- Ничего не слышал о таком народе.
- Собственно, это не народ. Существовали некогда на земле древней Киммерии скифы и амазонки. От них и пошло племя савроматов. Но в настоящее время я имею честь быть последним его представителем.
- И каким же ветром вас занесло в Ирландию?
- Мне нравится путешествовать.
- Мне тоже. Правда, самые удивительные из своих путешествий я совершил, не покидая пределов Дублина.
- Не хотел бы вас обидеть, святой отец, но Дублин не кажется мне тем местом, о котором мечтает каждый путешественник.
- Я нисколько не обиделся. Дублин действительно не то место, которое способно привлечь интерес настоящего путешественника. Но не для того ли даровал Господь воображение людям, чтоб они могли расцветить и преобразить с его помощью самые обыденные и скучные предметы?
- Так вы писатель?
- Боюсь, что это слишком громко сказано. Просто на досуге я слегка грешу литераторством. Но, надеюсь, Господь простит мне эту маленькую слабость.
- И что вы пишете сейчас, святой отец?
- Эпитафию.
- У вас умер кто-то из близких? Примите мои соболезнования.
- Я пишу эпитафию самому себе.
- Если я не ошибаюсь, вы еще живы.
- Когда я умру, для меня будет несколько затруднительно это сделать, а мне бы очень не хотелось позволить моим врагам плюнуть на мою могилу, когда я буду уже не в состоянии ответить им тем же. Когда я представляю, какие у них будут физиономии после того, как они прочитают последнюю фразу моей эпитафии, мне, ей-Богу, не терпится поскорее умереть.
- Вы не могли бы ее процитировать?
- С наслаждением! «И имя его будет вечно жить во славу Ирландии». Скромно сказано, не правда ли?
- Скромность украшает только тех, кому больше себя украсить нечем. Я полагаю, что вы имеете право сказать о себе эти слова, хотя, к стыду своему, я не читал ваших произведений.
- Благодарю за добрые слова, сын мой.
- Прощайте, святой отец. И да хранит Господь Ирландию и вас.


«Даже в сухой насмешке французского скептика, в его смехе над ложью чувствуется любовь и поклонение истине. Что же сказать о гармонии сфер Шекспира, Гете, о кафедральной музыке Мильтона! Звучит также что-то особенное и в простых, неподдельных песнях Бернса, песнях лугового жаворонка, подымающегося из низкой бороздки в голубую высь неба высоко над нашими головами и поющего там для нас так неподдельно искренне. Да, и в этих песнях звучит также что-то особенное! Ибо всякое истинное пение есть, по своей природе, поклонение; то же следует сказать и о всяком истинном труде: пение лишь воспроизводит его и воплощает в надлежащую мелодичную форму. Отрывки настоящих «служб» и «собрания поучений», игнорируемые непростительным образом нашим обычным пониманием, утопают в этом безбрежном пенистом океане печати, который мы небрежно называем литературой. Там их следует искать! Книги - это наша церковь». Т. Карлейль
«Даже для церкви все изменилось со времени появления книги в деле ее проповеди и вообще во всей ее деятельности. Церковь представляет собою деятельный, признанный союз священников или проповедников - словом, тех, кто своим мудрым поучением руководит душами людей. Пока не существовало письма, вернее, скорописи, или печатания, означенной цели можно было достигать единственно только при помощи словесной проповеди. Но вот появляется книга! И что же, разве тот, кто может написать настоящую книгу и убедить Англию, не будет, в сущности, епископом и архиепископом или примасом всей Англии?» Т. Карлейль
«Фихте считает писателя пророком или, как он предпочитает выражаться, священником, раскрывающим во все века людям смысл божественного: писатели - это непрекращающееся жречество, из века в век поучающее всех людей, что Бог неизменно присутствует в их жизни; что все «внешнее», все, что мы можем видеть в мире, представляет лишь обличие «божественной идеи мира», одеяние того, что лежит в основе видимости. Истинному писателю, таким образом, всегда присуща известная, признаваемая или не признаваемая миром святость: он - свет мира, мировой пастырь; он руководит людьми, подобно священному огненному столпу, в их объятом мраком странствии по пустыне времени». Т. Карлейль
«Наши благочестивые отцы хорошо понимали, какое громадное значение имеет слово, обращаемое человеком к людям, и они основывали церкви, делали вклады, вводили уставы; повсюду в цивилизованном мире существует кафедра, обставленная надлежащим образом, дабы человек, владеющий словом, мог обращаться с вящим успехом к людям, подобным себе. Они понимали, что это самое важное дело, что без этого вообще не может быть никакого хорошего дела. И они поступали вполне благочестиво, делали прекрасное дело, на которое приятно взглянуть даже и теперь. Но в настоящее время благодаря искусству письма и печати в этом деле произошел полный переворот. Действительно, разве автор книги не является, в сущности, проповедником, произносящим свою проповедь не перед тем или другим приходом, не сегодня и не завтра, а перед всеми людьми, на все времена, во всех местах? Конечно, в высшей степени важно, чтобы он делал свое дело надлежащим образом, не обращая внимания на тех, кто делает его скверно; чтобы глаз не фальшивил, так как в противном случае все остальные члены будут сбиты с правильного пути! И, однако, в настоящее время нет ни одного человека в мире, который стал бы утруждать себя мыслью о том, может ли писатель исполнять свое дело, делает ли он его правильно или неправильно и даже делает ли он его вообще. Для лавочника, преследующего свои эгоистические цели и наживающегося на книгах, писатель, если ему везет, представляет еще некоторый интерес, для других же людей – никакого. Никто не спрашивает, откуда он пришел, какими путями идет, чем можно было бы облегчить ему путь. Он есть порождение случая и предоставляется случаю. Он скитается в мире, подобно дикому измаильтянину, и он же, как духовный светоч, ведет этом мир по правильному или ложному пути». Т. Карлейль
«Проповедь хороша сама по себе, независимо от результатов, ею приносимых. Есть возможность и все искусство сделать в этом смысле ценным. Для этого нужно ему поставить те же задачи, которые поставляет себе проповедь. Художник, который хочет иметь право называться этим почтенным именем, должен в своих произведениях подчиняться двум условиям: во-первых, писать так, чтобы все решительно могли понимать его, а во-вторых - говорить не обо всем, что его занимает, а лишь о таких вещах, которые возбуждают в людях добрые чувства». Л. Шестов
«И мелкие неприятности могут отравить существование, если нет крупных». Дж. Свифт
«Те, которые говорят о преимуществах мудрости, бывают всего мудрее тогда, когда они искренне, без горечи и без гордости, сознают, что мудрость не наделяет своих верных служителей почти ничем, чего не могли бы презреть люди невежественные или злые». М. Метерлинк
«Жизнь достаточно богата, если только умеешь видеть; тут не нужно ездить в Париж или в Лондон, - да и это едва ли помогло бы, если человек не способен видеть». С. Кьеркегор
«Об одном этом я мог бы написать целую книгу, хотя я и не был, соответственно обычаям и привычкам сегодняшних наблюдателей, в Париже или Лондоне, как будто там можно узнать нечто великое, помимо болтовни и расхожей мудрости коммивояжера. Стоит только обратить внимание на то, что поблизости, и наблюдателю хватит пяти мужчин, пяти женщин и десяти детей, чтобы обнаружить все человеческие душевные состояния, которые только возможны». С. Кьеркегор
«Некогда люди, совершая круг своего земного существования, кто - гордо и мощно, кто - глубокомысленно, кто - полный сострадания и готовности помочь другим, - все завещали потомству одно учение: наиболее прекрасна жизнь того, кто не печется о ней. Тогда как обыкновенный человек относится к отведенному ему сроку существования с глубочайшей серьезностью и страстностью, те, о которых мы только что говорили, сумели, напротив, подняться в своем шествии к бессмертию и монументальной истории до олимпийского смеха или, по крайней мере, до снисходительного презрения; они нередко сходили в могилу с иронической улыбкой, ибо, в самом деле, что могло быть в них похоронено! Разве только то, что всегда угнетало их, как нечистый нарост тщеславия и животных инстинктов, и что осуждено теперь на забвение, будучи уже давно заклеймено их собственным презрением. Но одно будет жить - это монограмма их сокровеннейшего существа, их произведения, их деяния, редкие проблески их вдохновения; это будет жить, ибо ни одно из позднейших поколений не сможет обойтись без него. В этом просветленном виде слава является все-таки чем-то большим, чем простым лакомым блюдом нашего себялюбия, как ее характеризовал Шопенгауэр, ибо она есть вера в тесную связь великого всех эпох, она есть протест против непрестанной смены поколений и изменчивости вещей». Ф. Ницше
«Мыслитель, а также художник, лучшее Я которого укрылось в его произведении, испытывает почти злобную радость, видя, как его тело и дух подтачиваются и разрушаются временем, как если бы он из-за угла смотрел на вора, взламывающего его денежный шкаф, тогда как он знает, что шкаф этот пуст и что все его сокровища спасены». Ф. Ницше
«Построены были двери и дома, но они разрушились,
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Их памятники покрылись грязью,
Гробницы их забыты.
Но имена их произносят, читая эти книги,
Написанные, пока они жили,
И память о том, кто написал их, вечна». «Прославление писцов»
«Писатель, как и всякий герой, является именно для того, чтобы провозгласить, как умеет, эту действительность. В сущности, он выполняет ту же самую функцию, за исполнение которой люди древних времен называли человека пророком, священником, божеством; для исполнения которой, словом или делом, и посылаются в мир всякого рода герои». Т. Карлейль
«Фихте, согласно трансцендентальной философии, знаменитым представителем которой он является, устанавливает прежде всего, что весь видимый, вещественный мир, в котором мы совершаем свое жизненное дело на этой земле, представляет как бы известного рода одеяние, чувственную внешность; что под всем этим, как сущность всего, лежит то, что он называет «божественной идеей мира». Такова действительность, «лежащая в основе видимости». Для массы людей не существует вовсе никакой божественной идеи в мире; они живут, как выражается Фихте, среди одних лишь видимостей, практичностей и призраков, не помышляя даже о том, чтобы под покровом всего этого существовало нечто божественное. Но писатель и является среди нас именно для того, чтобы понять и затем открыть глаза всем людям на эту божественную идею, которая с каждым новым поколением раскрывается всякий раз новым, иным образом». Т. Карлейль
«Даже мудрецов жажда славы покидает в последнюю очередь». К. Тацит
«Скромность – право художника, тщеславие составляет его обязанность». К. Круазо
«Кто измерит в тщеславном всю глубину его скромности!» Ф. Ницше
«И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, - то и тщеславный не знает о своей скромности!» Ф. Ницше
«Эпитафия настолько хороша, что мне бы хотелось видеть ее уже высеченной». Лукиан
«Я умер, о чем бесспорно свидетельствует следующая эпитафия, высеченная (вопреки закону, избавляющему женский пол от телесного наказания) на моем могильном камне». В. Соловьев
«В мире вечно живут и действуют две аристократии - экзотерическая и эзотерическая. Экзотерическая аристократия образуется и действует во внешнем историческом плане. В явлениях экзотерической аристократии есть уловимая закономерность и природно-биологическая основа. Эзотерическая аристократия образуется и действует во внутреннем сокровенном плане. В явлениях эзотерической аристократии нельзя уловить такой закономерности и открыть такой природно-биологической основы, они принадлежат к порядку благодатному, к царству духа, а не к царству природы, в которое входит и план исторический. Эзотерическая аристократия образует в истории как бы таинственный орден, и в нем зачинается все творчески великое. В экзотерический план истории вся эта творческая жизнь духа попадает уже в измененном виде, приспособленном для среднего человеческого уровня, для культуры с ее требованиями и задачами. Это различие явственно видно в жизни Церкви. Царство святых или старцев представляет эзотерическую религиозную аристократию. В ней осуществляются высшие и реальные достижения церковной жизни. Но наряду с этим в Церкви существует и экзотерическая аристократия, внешне закономерная историческая церковная иерархия. Она необходима для исторической жизни Церкви, для религиозного воспитания и водительства народов». Н. Бердяев
«Счастливейшая доля выпадает автору, который в старости может сказать, что все бывшие у него творческие, укрепляющие, возвышающие и просвещающие мысли и чувства продолжают еще жить в его произведениях и что он сам есть лишь серый пепел, тогда как пламя укрылось во все стороны и сохраняется по-прежнему. - Если принять еще во внимание, что не только книга, но и каждое действие человека каким-то образом становится поводом к другим действиям, решениям, мыслям, что все совершающееся неразрывно сплетается с тем, что должно совершиться, то можно познать подлинное, реально существующее бессмертие - бессмертие движения: что некогда приводило в движение, то включено и увековечено в общем союзе всего сущего, как насекомое в янтаре». Ф. Ницше
«Можно ли без ужасающей тоски даже представить себе бесконечно продолжающееся существование какой-нибудь светской дамы, или какого-нибудь спортсмена, или карточного игрока? Несовместимость бессмертия с таким существованием ясна с первого взгляда. Но при большем внимании такую же несовместимость мы должны будем признать и относительно других, по-видимому, более наполненных существований. Если вместо светской дамы или игрока мы возьмем, на противоположном полюсе, великих людей, гениев, одаривших человечество бессмертными произведениями или изменивших судьбу народов, то увидим, что содержание их жизни и ее исторические плоды имеют значение лишь как данные раз и навсегда, а при бесконечном продолжении индивидуального существования этих гениев на земле потеряли бы всякий смысл. Бессмертие произведений, очевидно, нисколько не требует и даже само по себе исключает непрерывное бессмертие произведших их индивидуальностей. Можно ли представить себе Шекспира, бесконечно сочиняющего свои драмы, или Ньютона, бесконечно продолжающего изучать небесную механику, не говоря уже о нелепости бесконечного продолжения той деятельности, какою прославились Александр Великий или Наполеон?» В. Соловьев
«Для заполнения пустых голов незрелые гении неустанно строчат пошлые романы. Архитектура, этот красноречивый символ самовозвеличения нашего маленького Я, высоко возносит свою гордую голову на человеческой природой. Она как бы насмехается над согбенным земледельцем в пропитанной потом рубахе, который, с трудом взглянув наверх, печально возвращается в свою маленькую хижину. Внешний блеск этих гордых дворцов нашего величия предназначен для того, чтобы прикрыть внутреннее убожество». К. Фрелих
«Что же касается символики направления судьбы, то она лежит вне механической «техники» больших искусств и почти недоступна для формальной эстетики. К ее области относится, например, постоянно чувствуемая, но никем не разъясненная, ни Лессингом, ни Хеббелем, противоположность античной и западной трагики, последовательность сцен древнеегипетских рельефов, и вообще расположение рядами египетских статуй, сфинксов, храмовых зал, выбор диорита и базальта, которыми утверждается вечность и будущее в противоположность дереву раннегреческих скульптур, жест Фидиевой статуи, чья резко выраженная прикрепленность к текущему моменту отвергает всякую мысль о прошлом и будущем, и, наконец, полная противоположность последнему, - стиль фуги, разрешающий отдельный момент в бесконечном. Как видим, все это касается не застывшей «техники», а «гения», не уменья, а задачи художника, не механической формы созданного, а самого живого творческого акта. Не математика и абстрактное мышление, а история и живое искусство - я прибавлю еще - великий миф - дают нам ключ к проблеме времени». О. Шпенглер


Танаис работала над очередной статуей, но всей спиной чувствовала чей-то неотступный взгляд. Он отвлекал ее, мешая работать, и, с раздражением отбросив инструменты в сторону, она обернулась.
На нее в упор смотрел тот самый старик, что указал ей путь к храму.
Повернувшись к ней спиной, он пошел прочь, и Танаис помимо воли последовала за ним.
Они вступили под своды храма, где в этот час не было ни души, и здесь старик остановился и резко повернулся к Танаис лицом.
- Кто ты?
- Чужеземец.
- Ты солгала дважды в одном слове. Могу ли я доверять тебе? Ты не мужчина, но и не женщина. Ты вообще не человек. Ты везде дома и везде чужая, потому что твоя родина - весь мир. Кто ты?
- Похоже, ты знаешь это лучше меня. А кто ты?
- Тантрик.
- Это имя, профессия или титул?
- Это образ жизни. Узнаешь со временем. Ты интересуешь меня. Но я не могу в тебя проникнуть. Хотя при желании я могу увидеть, что творится на другом конце света.
- И что же там творится?
- То же, что и обычно. Люди убивают друг друга из-за ничтожных вещей. Везде. Всегда. Я устал наблюдать за этим. Но не пытайся со мной хитрить. Кто ты? Я чувствую в тебе силу, какой не бывает у людей. Силу, размеров которой ты и сама не представляешь. Кто ты?
- Зачем тебе это знать?
- Я тантрик. Знание - мой хлеб.
- Ты зарабатываешь на жизнь, узнавая что-то новое?
- Ты глупа. Тантрик никогда не унизится до того, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Потому что тантрик может все.
- Например?
Тантрик повис в воздухе, не касаясь земли ногами, и метнул блеснувший, как молния, взгляд на заготовленную для статуи глыбу. Под этим взглядом огромная глыба рассыпалась в мелкую пыль.
- Это может любой садхака, - сказал тантрик и коснулся земли подошвами сандалий. - А тантрик может все.
- И однако ты не можешь понять, кто я, - усмехнулась Танаис.
- Ты - зомби. Но кто оживил тебя и почему не уничтожил?
- Наверное, тот, кто один способен воскрешать мертвых...
- Это может любой тантрик. Но тантрик обязан уничтожить зомби, когда тот исполнит свое предназначение.
- Ты способен оживлять мертвых? - недоверчиво переспросила Танаис.
- Это не самое сложное из того, на что способен тантрик.
- Ты лжешь.
- Никогда не смей говорить тантрику эти слова, или он уничтожит тебя.
- Не думаю, что это тебе по силам.
- Тантрик - это человек, который стал Богом. Если Бог разгневается на человека, его защитит тантрик. Если тантрик разгневается на человека, его не спасет даже Бог.
- Я не верю тебе.
- Завтра после захода солнца приходи на кладбище и приноси с собою заступ. И ты убедишься.
- Почему не сегодня?
- Я сказал: завтра, - повторил тантрик и - исчез.


«В отдаленнейшую эпоху истории Индии душа поднялась к поверхности жизни до такого уровня, которого с тех пор уже больше не достигала». М. Метерлинк
«Единицу называют не только Богом, но и умом, и мужеженским началом... Единицу именуют демиургом и ваятельницей... ее отождествляют с Прометеем». Ямвлих
«Гений, о котором известная дама сказала, что он не имеет пола, ни в коем случае не принадлежит к какому-нибудь сословию; поэтому образование не должно гордиться своим искусственным светом, часто лишь тлеющим и фосфорическим, там, где мы имеем дело с загоревшейся искрой Божьей». Т. Карлейль
«Наша доктрина спасения предполагает труд, подобный труду скульптора, ваяющего крылатую победу. Человек должен знать, к чему стремиться, статую не создать, не жертвуя кусками камня. За всей метафизикой Азии лежит какая-то вненравственность. Еще ни разу за все бесчисленные века ничто не поставило человека перед выбором, ничто не известило ему, что пришло время выбирать. Разум слишком долго жил в вечности. Душа была слишком бессмертна - ей неведомо понятие смертного греха. У нее было слишком много вечности, она не знает смертного часа или Судного дня. Вот что мы чувствуем, называя Азию старой. Но ведь Европа не моложе Азии; все места на земле одинаково стары. Однако, говоря так, мы чувствуем, что Европа не только старела, - она родилась заново». Г. К. Честертон
«На вершине своей культура отрывается от онтологических основ, отделяется от жизненных своих истоков, утончается и начинает отцветать. Осень культуры - самая прекрасная и утонченная пора. Поздние цветы культуры - самые изысканные ее цветы. В это время в культуре достигается наибольшая острота познания и наибольшая сложность. Раздвоение упадочной культуры открывает многое, закрытое для более цветущих и здоровых культурных эпох. Эпохи утонченного декаданса культуры не так бесплодны, как это представляется на первый взгляд: в них есть и свое положительное откровение. Цветущая органическая цельность не дает знания противоположностей, она пребывает в одном и счастливо не знает другого. Слишком большое усложнение и утончение культуры нарушает эту цельность, выводит из счастливого неведения противоположностей. В искусстве, в философской мысли, в мистической настроенности раскрываются две полярные бездны. Приобретается более острое знание добра и зла. Но воля к жизни, к ее устроению и развитию не имеет прежней цельности. Появляется утонченная усталость. Нет уже веры в срочность культуры в этом мире, в достижимость совершенства и красоты цветущей культуры. Возрастает недовольство этим миром, тоcка по мирам иным. Культура внутренне перегорает. В ней образуются материалы для нового мира, готовится новое откровение, новое пришествие». Н. Бердяев
«В культуре действуют два начала - консервативное, обращенное к прошлому и поддерживающее с ним преемственную связь, и творческое, обращенное к будущему и создающее новые ценности. Но в культуре не может действовать начало революционное, разрушительное. Революционное начало по существу враждебно культуре, антикультурно. Культура немыслима без иерархической преемственности, без качественного неравенства. Революционное же начало враждебно всякому иерархизму и направлено на разрушение качеств. Дух революционный хочет вооружить себя цивилизацией, присвоить себе ее утилитарные завоевания, но культуры он не хочет, культура ему не нужна. И не случайно вы, революционеры, так любите говорить о буржуазности культуры, и с таким пафосом декламируете против слишком дорогой цены культуры, против неравенства и жертв, которыми она покупается... Вы с легкостью готовы разрушить все памятники великих культур, все творческие их ценности во имя утилитарных целей, во имя блага народных масс... Новой культуры вы не можете создать, потому что вообще нельзя создать новой культуры, не имеющей никакой преемственной связи с прошлой культурой, не имеющей никакого предания, не почитающей предков. Идея такой новой революционной культуры есть contradictio in adjecto. То новое, что вы хотите создать, не может именоваться уже культурой... Культура раскрывается сверху вниз. «Пролетарская» настроенность и «пролетарское» сознание по существу враждебны культуре. Воинствующе сознавать себя «пролетарием» - значит отрицать всякое предание и всякую святыню, всякую связь с прошлым и всякую преемственность, значит не иметь предков, не знать своего происхождения. В таком душевном состоянии нельзя любить культуру и творить культуру, нельзя дорожить никакими ценностями, как своими собственными». Н. Бердяев
«Социалистическая лжерелигия начинается там, где хлеб земной подчиняет себе всю жизнь и культуру, где во имя дележа «хлеба» человек отрекается от своего первородства, где во имя социального рая отвергается хлеб небесный, где обоготворяется пролетариат и грядущее человечество, где начинает строить социализм вавилонскую башню, где устраивается человеческая жизнь без смысла, без цели, без Бога». Н. Бердяев
«Религия хлеба небесного – аристократическая религия. Это религия избранников, религия «десяти тысяч великих и сильных». Религия же «остальных миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых» - есть религия хлеба земного. Эта религия напишет на своем знамени: «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели». И соблазненный социалистической религией предает свою духовную свободу за соблазн хлеба земного». Н. Бердяев

Трофим молотил зерно на току, когда на его двор вошли четверо мужиков во главе с Антипкой.
- Здорово, Трофим! - поскрипывая новыми яловыми сапогами, сказал Антипка, встав посреди двора с видом хозяина.
- Здорово, коль не шутишь, - угрюмо ответил Трофим, не прерывая своего занятия.
- Мы к тебе по делу пришли, - щуря глаз, важно произнес Антипка. - Хорош цепом махать, поговорить надо.
- Некогда мне разговоры разговаривать. Уберу зерно в амбар, - тогда и поговорим.
- А я о зерне и пришел потолковать. Чтоб завтра же сдал все излишки в общак!
- С чего бы это вдруг? - Трофим остановился и, опершись на ручку цепа локтем, зло взглянул на Антипку.
- А с того! Чтоб ты излишками не торговал и на горе людском не наживался!
- Отродясь я ни на чьем горе не наживался! Всю жизнь спину в поле гнул! А ты, Антипка, больно шустер! Не сеял, не пахал, а как до дележки дошло, тут как тут!
- Не Антипка, а Антипатр Васильич! Запомнил, или повторить? - отрезал, раскачиваясь с пятки на носок, Антипка.
- Сопли утри сперва! Да я скорее Полкашку своего по имени-отчеству кликать стану, чем тебя!
- Ты как это со мной разговариваешь?! Прикуси язык-то, пока тебе его не укоротили!
- Да уж не ты ли?
- А хоть бы и я!
- А ну, попробуй! - Трофим поудобнее перехватил ручку цепа и не мигая посмотрел в глаза врага.
- Давай, мужики, покажем куркулю, чья сила! - задорно крикнул Антипка, хватая прислоненную к стене амбара длинную жердину. Пришедшие с ним мужики вооружились кто чем и с четырех сторон двинулись на Трофима.
- Что, Антипка, слабо один на один? - зло рассмеялся Трофим, отступая к стене амбара. - Ну, подходи, коли так!
Он раскрутил цеп над головой, и нападавшие в страхе отступили, но Антипка подкрался сзади и что было силы опустил жердину на спину Трофима.
Тот охнул и выронил цеп из рук.
Четверо мужиков дружно набросились на него и, повалив на солому, принялись ожесточенно избивать лежачего ногами.
Антипка озверело пинал сапогом в пах Трофима, который пытался подняться, прикрываясь от ударов руками, пока у него не пошла горлом кровь.
- Заводи подводу, мужики! - скомандовал Антипка.
Во двор въехала подвода, и мужики стали кидать на нее уже готовые мешки с зерном. Трофим силился что-то сказать, но лишь выдувал ртом кровавые пузыри.
Когда груженая подвода пошла со двора, Антипка встал над поверженным телом Трофима, широко расставив ноги, и плюнул ему в лицо.
- Так плохой был, Антипка? Забулдыга и пьянь? Ты, значит, весь в работе, а Антипка - не в кабаке, так в луже? Зато теперь Антипка человеком стал, а ты, как дерьмо, валяешься у его ног! Понял?
Он пнул Трофима острым носком сапога под ребра и, повернувшись на каблуках, зашагал к распахнутым настежь воротам.
Трофим, лежа ничком, смотрел ему вслед остановившимся, заплывшим, залитым кровью, мертвым глазом.


«У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что же мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое. И скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою заберут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет». Лука, 12:16-21
«Во все времена существовала борьба классов, враждовали имущие и неимущие, была бедность и нищета и вопрос о хлебе насущном мучил человека. Истоки социального вопроса лежат еще в древнем библейском проклятии: «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой». Библия знает этот экономический материализм. Но в ХIХ веке начинает выявляться социалистическое начало в крайней и предельной форме. Оно делается все более и более господствующим и определяющим стиль эпохи. Экономизм нашего века сделался всепроникающим и всеопределяющим. Нигде от него нет спасения». Н. Бердяев
«В каком-то смысле история социализма ХХ века может быть рассмотрена как борьба рабочего движения с крестьянством. В историческом плане эта борьба является продолжением идеологического противостояния XIX века между социализмом авторитарным и социализмом анархистским, чьи крестьянские и ремесленнические корни очевидны. Выходит, в идеологическом арсенале современной ему эпохи Маркс имел достаточно исходных данных для осмысления проблемы крестьянства. Однако ее упростила его страсть к системе. И последствия этого упрощения ощутили на себе кулаки, которые являлись историческим исключением численностью в пять миллионов и которые были приведены в соответствие правилу посредством расстрела и ссылки». А. Камю
«Социалистическая религия не есть организация экономической жизни, удовлетворение экономических потребностей человечества, не есть установление экономической целесообразности, не есть уменьшение рабочего дня или увеличение заработной платы, это - целое вероучение, решение вопроса о смысле жизни, о цели истории, это проповедь социалистической морали, социалистической философии, социалистической науки, социалистического искусства, это подчинение всех сторон жизни хлебу насущному, это - замена хлеба небесного хлебом земным, искушение превращением камней в хлеба». Н. Бердяев
«Социализм, во всяком случае, прав, восставая против существующей общественной неправды, - но где корень этой неправды? Очевидно, в том, что общественный строй основывается на эгоизме отдельных лиц, откуда исходит их соревнование, их борьба, вражда и все общественное зло. Если же корень общественной неправды состоит в эгоизме, то правда общественная должна основываться на противоположном, т. е. на принципе самоотрицания и любви. Для того, чтобы осуществить правду, каждое отдельное лицо, составляющее общество, должно положить предел своему исключительному самоутверждению, стать на точку зрения самоотрицания, отказаться от своей исключительной воли, пожертвовать ею. Но в пользу кого? Для кого, с нравственной точки зрения, следует жертвовать своей волей? В пользу других отдельных лиц, из которых каждое само стоит на эгоизме, на самоутверждении, - в пользу ли всех вместе? Но, во-первых, жертвовать своей волей, своим самоутверждением в пользу всех - невозможно, ибо все, как совокупность отдельных лиц, не составляют и не могут составлять действительной цели человеческой деятельности, они не даны как действительный реальный предмет, каковым являются всегда только некоторые, а не все: во-вторых, такое самопожертвование было бы и несправедливо, потому что, отрицая эгоизм в себе, несправедливо было бы утверждать его в других, поддерживать чужой эгоизм. Итак, осуществление правды или нравственного начала возможно только по отношению к тому, что само по своей природе есть правда. Нравственною границей эгоизма в данном лице может быть не эгоизм других, не самоутверждающаяся их воля, а только то, что само по себе не может быть исключительным и эгоистичным, что само по себе, по своей природе есть правда. Только тогда воля всех может быть для меня нравственным законом, когда эти все сами осуществляют правду, сами причастны безусловному нравственному началу. Следовательно, любовь и самопожертвование по отношению к людям возможны только тогда, когда в них осуществляется безусловное, выше людей стоящее начало, по отношению к которому все одинаково представляют неправду и все одинаково должны отречься от этой неправды. В противном случае, если такого безусловного нравственного начала не признается, если другие все являются только как условные существа, представляющие известную натуральную силу, то подчинение им будет только насилием с их стороны. Всякая власть, не представляющая собою безусловного начала правды, всякая такая власть есть насилие, и подчинение ей может быть только вынужденное. Свободное же подчинение каждого всем, очевидно, возможно только тогда, когда все эти сами подчинены безусловному нравственному началу, по отношению к которому они равны между собою, как все конечные величины равны по отношению к бесконечности. По природе люди неравны между собою, так как обладают неодинаковыми силами, вследствие же неравенства сил они необходимо оказываются в насильственном подчинении друг у друга, следовательно, по природе они и несвободны; наконец, по природе люди чужды и враждебны друг другу, природное человечество никак не представляет собою братства. Если, таким образом, осуществление правды невозможно на почве данных природных условий - в царстве природы, то оно возможно лишь в царстве благодати, т. е. на основании нравственного начала как безусловного или божественного». В. Соловьев
«В основе социалистической религии лежит отрицание бессмертия и бунт против Божественного миропорядка. Социализм есть следствие отрицания бессмертия. И потому в социализме есть жадность смертных, жадность к земной жизни. Как пошлы и уродливы все ваши утопии, все они - предел мещанства! Духовная ложь лежит в основе вашей социальной мечтательности. Этой нездоровой социальной мечтательностью хотите вы заглушить в себе ужас смерти, вы добываете себе суррогат бессмертия. Социальная мечтательность, социальный утопизм заглушили в вас религиозное чувство и закрыли для вас вечность. Социализм ваш претендует быть новой религией, новым духом, а не только социальным устроением, не только добыванием хлеба насущного для голодных. И в этой претензии погибает и небольшая доля правды социализма. Вы не столько добываете хлеб земной для голодных (слишком часто вы лишаете их и того хлеба, который был раньше), сколько провозглашаете религию хлеба земного против религии хлеба небесного». Н. Бердяев
«По отношению к единомышленникам, уклонявшимся от плана хлебозаготовок, потребовали применения взысканий, штрафов и судебных реперессий. Допускалось изъятие земли и высылка за пределы области. В проведении репрессий использовался весь «богатый» опыт насилия, разработанный комиссией Кагановича на Северном Кавказе. Результаты «аграрной политики» Молотова - тысячи жизней, тысячи искалеченных судеб. Но события, последовавшие за кампанией хлебозаготовок, были еще более ужасны. Южную Украину охватил страшный голод, унесший жизни миллионов людей». Р. Медведев
«Во времена Сталина в паровозных топках сжигали вместо угля пшеницу, потому что пшеница была дешевле угля, которого было мало и добыча его дорого стоила. Люди умирают — но это неважно. Люди голодают — но это неважно». Ошо
«Для хозяйства имеет значение аскетическая дисциплина личности, и известного рода аскетика необходима и для хозяйственного труда. При полной распущенности личности разрушается и хозяйство. Революции не благоприятны для хозяйства. И революционными путями нельзя реформировать и улучшить хозяйство. Не такова природа хозяйственного процесса. Восстания и бунты могут иметь лишь разрушительное влияние на хозяйство. Разрушение дисциплины труда отбрасывает хозяйство назад. Все опыты социальных революций уничтожают свободу лица в хозяйственной жизни. Лицо перестает быть вменяемым и ответственным, оно не имеет ни прав, ни обязанностей. Все хотят возложить на коллективы, образовавшиеся революционным путем из хаоса атомов. Но со свободой хозяйственной жизни, со свободой лица в хозяйственной жизни, с его свободной инициативой связана свобода человека. Утверждение значения личности в хозяйственной жизни не означает непременного экономического индивидуализма. В хозяйственной жизни возможны сложные пути и совместимы разные начала. Но полное подчинение хозяйственной личности общественному коллективу или государству разрушает хозяйство и порабощает личность». Н. Бердяев
«Коммунизм создает государственный капитализм, небывалое порабощение и нищету, вызывает к жизни новую анархию производста, углубляет чувства зависти и мести, усиливает классовую борьбу и доводит до высшей беззастенчивости эксплуатацию трудящегося человека. Надо понять, что частная собственность коренится не в злой воле жадных людей, а в индивидуальном способе жизни, данном человеку от природы. Кто хочет «отменить» частную собственность, тот должен сначала «переплавить» естество человека и слить человеческие души в какое-то невиданное коллективно-чудовищное образование; и понятно, что такая безбожная и нелепая затея ему не удастся. Пока человек живет на земле в виде инстинктивного и духовного «индивидуума», он будет желать частной собственности и будет прав в этом». И. Ильин
«Коммунизм осуществим только при помощи системы террора, - т. е. насильственно, силою страха и крови. В основе всего этого лежит противоестественность. Живой и здоровый инстинкт может принять его только как ненавистное иго, которое будет навязываться ему угрозою, унижением, мукою голода и страхом смерти. Навыки тысячелетий, порожденные самой природою, нельзя отменить простым запретом. Всемогущество государства осуществимо только там, где народ застращен до конца. Побороть сопротивление масс и разрушить исторически данный уклад жизни - нельзя «добром», особенно если добиваться быстрого, «революционного темпа». Уничтожение враждебных классов неосуществимо на словах: оно неизбежно ведет к массовому избиению людей. Таким образом, отмена частной собственности потребует потоков человеческой крови и ведет к системе террора». И. Ильин
«Социализм обобществляет собственность и все предметы материального мира, потому что он не допускает никакой духовной ценности и никакого нравственного смысла в индивидуальном отношении человеческого лица к предметам материального мира, к природе». Н. Бердяев
«Феодал! - закричал на него патриот,-
Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?»
Но ему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен». А. Толстой
«Весь мир насилья мы разроем
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим!
Кто был ничем, тот станет всем». Я. Коц
«Братство людей возможно лишь во Христе и через Христа. Братство людей не может быть естественным, природным состоянием людей и людских обществ. В природном порядке человек человеку не брат, а волк, и люди ведут ожесточенную борьбу друг против друга. В порядке природном торжествует дарвинизм. Ваш социализм и исходит из этой природной борьбы и через самую разъяренную борьбу хочет утвердить братство на земле. И весь ваш социализм изъеден внутренним пороком и болезнью. На зле и через зло хочет он утвердить добро свое. Не через Христа, не через благодатную любовь хотите вы утвердить братство людей, а через ненависть и восстание класса на класс. Вы безнадежно смешиваете братство с группировкой и объединением экономических интересов. Никогда, никогда в вашем царстве человек человеку не станет братом, он может стать лишь «товарищем»... Поистине чудовищно всякое сближение социалистического товарищества и христианского братства. Социалистическое «товарищество» хотело бы превратить мир в торгово-промышленное предприятие, в котором все объединены одними материальными интересами и не имеют причин вести между собой материальную борьбу. Христианское братство ставит себе иные цели, не имеющие ничего общего с коммерцией и с объединением материальных интересов. Социализм ваш с его низким, духовно плебейским «товарищеским» идеалом еще раз показывает, что братство невозможно в порядке натуральном, что оно возможно лишь в порядке благодатном. Братство невозможно вне Христа, вне Христовой благодатной любви. Безобразны и преступны все ваши выкрадывания у Христа принадлежащих Ему сокровищ без принятия самого Христа, с отвержением самого Христа. Братство без Христа есть рабство, насилие, тирания. Лишь с Христом братство есть царство свободы. Братство без Христа, без Божественной любви и есть принудительное товарищество, вызванное к жизни материальным насилием. Безблагодатное братство - страшно, оно есть смерть человека, смерть личности человеческой». Н. Бердяев
«Социализм есть один из видов государственного позитивизма, обоготворение земного государства, признания за государством суверенности, высшего критерия всех прав и свобод. Социалистическое государство будет основано на совершенном и окончательном народовластии, на абсолютно-неограниченном характере коллективно-общественной воли. Это какая-то лжесоборность, в которой личность окончательно тонет и исчезает. Права личности, ее значение, ее свобода зависят от вне личности лежащего центра жизни, от собранной в государственную власть народной воли. Захотят - признают за личностью права, захотят - урежут, захотят - отнимут совершенно. Ни свобода совести, ни свобода слова, ни иная свобода не признаются абсолютными по своей ценности, будут оцениваться по утилитарным соображениям общественной власти. Социалистическое государство есть новая форма абсолютного государства, не ограниченная никакими безусловными ценностями и идеями, никакими неотъемлемыми правами личности, никакой религиозной правдой. Кесарево, - государственно-утилитарная общественность, окончательно признается выше Божьего, - абсолютно-ценного в личности. Социализм в его социал-демократической форме есть государственный позитивизм и государственный абсолютизм и нет в нем гарантий против якобинского и демагогического деспотизма». Н. Бердяев
«Абстрактное право, доведенное до крайности, переходит в несправедливость. Точно так же известно, как в политической области две крайности – анархия и деспотизм взаимно приводят друг к другу». Г. Гегель
«Нельзя отменить закон, не заменив его новым: ибо беззаконие есть начало произвола, несправедливости, «захватного права» и взаимных обид. Нельзя позволять гражданам не соблюдать действующий закон: ибо противозаконие расшатывает правосознание и узаконивает в стране дух преступности. Но нельзя также звать граждан к самовольному ниспровержению закона снизу, ибо этот путь совмещает беззаконие с противозаконием и ведет к революции и гражданской войне, а гражданская война есть одно из самых страшных и разрушительных явлений истории». И. Ильин
«Рабское существование унижает, обезличивает человека, сводит его существование к ничтожному прозябанию - так бояться ль гражданской войны?!» Л. Шестов
«В исторических войнах народов никогда не бывает такого отрицания человека, как в революционных войнах классов и партий. Война имеет свою обязательную этику отношения к противнику. Доблестного врага хоронят с воинскими почестями. В революционных классовых войнах все считают дозволенным, отрицается всякая общечеловеческая этика. С врагом можно обращаться как с животным. Война не нарушает космического иерархического строя, она соподчинена ему. Нарушает его лишь «гражданская война». Война подобна дуэли. Двум народам тесно жить на свете, они чувствуют себя оскорбленными друг другом, и они грудью встречают друг друга, признавая друг друга достойными борьбы. И война нравственно выше, духовнее социальной борьбы, «гражданской войны», которая не есть война. Война основана на признании реальности целости, общностей, духовных организмов. Социальная борьба, гражданская война отрицает все целости, общности, духовные организмы, она распыляет их, атомирует их. Социальная борьба знает лишь общность или противоположность интересов, она не знает общности или противоположности духа. Гражданская война не может не вести к озверению. Не таинственные цели, не исторический рок народов порождает гражданские войны, а цели, для рассудка понятные, цели, связанные с выпадением человека или человеческих групп из организма, с осознанием интересов». Н. Бердяев
«В дни мировой войны у нас, как и во всех воюющих странах, все мужское население было призвано проводить в жизнь макиавеллистические принципы. Безграничный коллективный эгоизм стал предметом наглядного обучения для всех. Все прониклись мыслью, что в интересах коллективных, национальных все дозволено. - И в результате расшатались все нравственные навыки. Мысль об убийстве перестала казаться страшной. Вера в безусловную ценность человеческой жизни исчезла, уступив свое место чисто утилитарным оценкам жизни и личности. Не стало больше безусловных святынь в жизни. Расстрелы, «реквизиции», грабежи и всяческие другие насилия стали явлениями повседневными». Е. Трубецкой
«И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье не покачнуло шар земной,
Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Б. Окуджава
«Все вообще общественные отношения стали отношениями воюющих сторон. Отношение к «своему народу» и к «врагу» в существе своем не изменилось: но только под «своим народом», в интересах коего все дозволено», стали подразумеваться рабочие и крестьяне, а под «врагом», в отношении которого не должно быть пощады, - имущие классы.
И лозунги войны гражданской, в общем, те же, что и лозунги войны международной, - «война до победного конца», «горе побежденным», «реквизиция с капиталистов», «аннексия помещичьих земель». Вся военная терминология наших дней усвоена классовою борьбою и анархией». Е. Трубецкой
«Бывали хуже времена, но не было подлей». Н. Некрасов
«Предел коллективизма есть обобществление всего человека без остатка, всего его тела и всей его души. Ничего не хочет коллектив оставить в индивидуальную собственность самого человека. Все в человеке хочет он подчинить своей всепожирающей власти. Коллективизм, в своей предельной, лжерелигиозной форме, претендует на всего человека. Никакое государство, самое тираническое и деспотическое, не имело этого притязания. Много в человеке оставалось свободным и индивидуальным, не регулированным и не рационализированным и при самой страшной из тираний. Всякое государство, как бы ни была деспотична его форма, все же признавало человека индивидуальным существом, оно сознавало свои границы. Государство могло притеснять человека и даже истязать его, но оно не имело претензий принудительно организовать совершенного человека и совершенное человечество, насаждать насильственную добродетель. И потому оно давало свободно дышать. Ничего страшнее насильственной добродетели не может быть на свете. Во имя достоинства человека и свободы человека, во имя высшей его природы необходимо предоставить человеку некоторую свободу греха, свободу выбора добра и зла. Если бы суждено было когда-либо осуществиться коллективизму в окончательной форме, то свобода человека была бы истреблена окончательно. Обобществлены и социализированы были бы и дух человека, и тело человека, а не только материальные орудия производства. Обобществление и социализация должны были бы идти все дальше и дальше вглубь. От этого рокового процесса никуда нельзя уйти, от него нет спасения. Этот процесс не может ограничиться материальной стороной жизни. Напрасно хотите вы успокоить тем соображением, что принудительно обобществлена будет материальная сторона жизни, дух же станет еще более свободен. Это и есть самая коренная ложь, величайший из самообманов и обманов. Вы начинаете с того, что обобществляете дух человеческий, что убиваете личность... Ваш принудительный коллективизм уничтожает всякий материальный базис свободной культуры. Все материальные средства, без которых невозможно никакое выявление и воплощение духовной культуры в нашем грешном мире, вы хотите изъять из индивидуального пользования и свободного обращения, вы хотите передать их вашему Левиафану. Свободный индивидуальный почин ни в чем уже не будет возможен. Средства и орудия выражения и воплощения духовной жизни будет иметь лишь государство, централизованная коммуна, коллектив. Их не будет иметь личность и свободное соединение личностей, ставящее себе цели, неугодные центральному правящему коллективу. Сделается невозможным даже свободное печатание книг, журналов и газет, ибо все печатное дело будет в руках центрального коллектива и будет обслуживать его интересы и цели. Возможен будет лишь «пролеткульт», а не свободная культура. Сохранится лишь свобода невоплощенного духа, и дух человеческий должен будет развоплотиться». Н. Бердяев
«В цивилизации есть хамизм зазнавшегося parvenu. Этот хамизм сообщается и культуре, которая хочет быть окончательно безрелигиозной». Н. Бердяев
«Судорожные спазмы современной культуры - революции, гражданские и международные войны - не случайны: они суть естественные выражения сердечной жестокости, алчности, зависти и ненависти. Жестокость этих столкновений уже заложена в повседневной жестокости и бессердечной жизни. И неудивительно, что антракты между революциями заполняются систематической подготовкой новых революций и что революция стремится захватить всю вселенную». И. Ильин
«Уже демократия понизила качественный уровень культуры и умела лишь распределять, а не творить культурные ценности. Социализм же понизил этот уровень еще больше. Раздел и распределение культуры не ведут к тому, что большее количество людей начинает жить подлинными интересами культуры. Наоборот, этот раздел и распределение еще больше уменьшает количество людей, отдающих свою жизнь высшей культуре. Не удивляйтесь этому. Раздел и распределение вы совершаете не во имя самой культуры, не по творческому духовному мотиву и порыву, а исключительно из интересов экономических и политических, утилитарных, во имя земных благ. Но высшая духовная жизнь не прилагается тем, которые целиком направили свою энергию на интересы жизни материальной. Вы, которые учите о культуре как надстройке над материальной экономической жизнью общества, можете лишь разрушить культуру. Ваше отношение к культуре не может быть до глубины серьезным. Демократизация и социализация человеческих обществ вытесняют высший культурный слой. Но без существования такого слоя и без уважения к нему культура невозможна». Н. Бердяев
«Призвание мыслителя и поэта, мудреца и художника не будет лелеяться, творчество не будет цениться особенно и великие книги и картины не сделаются предметом народной гордости и поклонения; люди высшего призвания и особого положения в божественной иерархии индивидуальностей будут рассматриваться лишь как общественно-полезные единицы и не более. В социалистическом обществе не мыслится существование пророков и мудрецов, великих учителей жизни, творцов и гениев, царей в царстве духа. И социалистическая религия, пропитанная завистью и самолюбием, принимает меры к тому, чтобы в будущем обществе не было ничего слишком великого, способного вызвать к себе слишком большое уважение, а потому и зависть». Н. Бердяев
«Вы никогда не любили творчества, оно всегда казалось вам недозволенной роскошью. Творчество - аристократично. Вы давно догадались об этом. И когда начнется эра творчества, когда настанет час подлинного возрождения, вы будете устранены как ненужности, как духовные трупы». Н. Бердяев
«В силу своего эгоизма, отделяющего его от всех других, всякое существо является в чуждой ему среде, которая отовсюду теснит и давит его, враждебно вторгается в его бытие и подвергает его множеству страданий. Вся жизнь природного существа - в этой борьбе с чуждою и враждебною средою, в отстаивании себя от нее; но отстоять себя от напора чуждых сил оно не может: оно одно, а их много и они должны одолеть. Противодействие между каждым и всеми неизбежно разрешается гибелью каждого, - враждебная среда наконец расторгает его бытие и вытесняет его из жизни, - борьба кончается смертью и тлением». В. Соловьев


Когда кроваво-красный диск солнца коснулся краем вершины холма, Танаис собрала разбросанные инструменты, взяла острый заступ и поспешила на кладбище.
- Нет, я не верю... Он просто хвастун, - бормотала она вслух, идя берегом реки, как вдруг чья-то рука легла на ее плечо.
Танаис обернулась и в наступивших сумерках узнала Садасива.
- Мне хочется поговорить, но не с кем, - тихо сказал он и убрал руку. - И я решил поговорить с тобой, хотя ты - чужой здесь, и не знаешь местных обычаев и нравов... Но ты обладаешь каким-то удивительным чутьем. Иначе как объяснить, что в своих статуях ты сумел постичь самую суть тантры?
- И в чем же она заключается?
- Как можешь ты спрашивать? Спроси у своих творений! Любовь есть центр мира, творец мира, Бог. Вот о чем говорят они всякому, кто имеет глаза и уши... Ах, твоя статуя, та, первая, не выходит у меня из головы! Если бы я встретил девушку, подобную ей! Это безумие, но я влюблен в твою статую, и знаю, что это - на всю жизнь! Я молил Бога, чтоб Он оживил ее, но Бог остался глух к моим мольбам... Однако есть еще одно, последнее, средство, и я не остановлюсь перед тем, чтобы прибегнуть к нему! - лихорадочным шепотом произнес молодой индус и скрылся в темноте ночи.
Придя на кладбище, Танаис долго блуждала среди могил, пока не заметила какое-то белое пятно возле одного из надгробий.
Подойдя ближе, Танаис узнала тантрика и спросила:
- Что мне следует делать?
- Ты слишком торопишься. Мы собираемся не огород копать, а похитить у смерти ее добычу. Это трудное и опасное дело, и его не следует делать второпях. Сядь.
Танаис послушно опустилась на землю.
- А теперь - слушай... - произнес тантрик и умолк.
Танаис прислушалась, но кроме обычных ночных звуков не услышала ничего. Она уже хотела сказать об этом тантрику, но он приложил палец к губам и покачал головой.
И Танаис услышала, как растет трава, и как течет по стволам древесный сок, и как копошатся под землей могильные черви, и как говорят звезды. И тогда тантрик повис над могилой, поджав под себя скрещенные ноги, и Танаис услышала, как он подумал: «Копай!»
Она взялась за ручку заступа и стала вгрызаться в сухую землю.
«Это могила воина, погибшего неделю назад. Можно оживлять только убитых, но не умерших от болезней, старости или яда, а также двухлетних детей. Лучше всего оживлять воинов, павших в битве. Но завтра будет поздно», - слышала она мысли тантрика и его глуховатый голос, бормотавший мантры, непонятные ей.
Наконец, могила была откопана, и Танаис извлекла из нее труп. Он был уже изрядно подпорчен гниением и червями, но еще можно было угадать, что не так давно эта страшная маска была красивым и мужественным лицом, принадлежавшим очень высокому и очень сильному воину.
Танаис уложила останки возле края могилы и вопросительно взглянула на тантрика.
«Сядь ему на грудь и держи крепко», - подумал он, не переставая бормотать слова заклятия.
Танаис исполнила его повеление и крепко прижала руки трупа коленями к земле. В наступившей тишине слышалось только негромкое бормотание тантрика, но труп оставался недвижен.
Танаис начала уже досадовать на то, что поверила бредням безумного старика, когда труп вдруг медленно поднял полуизъеденные червями веки, и страшный, неподвижный, мертвый взгляд уставился в лицо Танаис.
Она едва не вскрикнула и почувствовала, как заворочалось под ней мощное тело и мертвец начал подыматься. Танаис уперлась руками в его плечи, пытаясь прижать их к земле, но зомби был сильнее и легко преодолевал ее сопротивление.
«Держи его! Держи крепче!» - слышала она мысленные приказы тантрика, но не могла их выполнить.
Зомби поднялся во весь свой гигантский рост и, как пылинку, стряхнул с себя Танаис, но она и не подумала отступить и, бросившись всем телом ему на грудь, вновь попыталась столкнуть пришельца из иного мира в его потревоженное жилище. Сцепившись, будто любовники, они принялись кататься по краю могилы, изо всех сил стараясь сбросить противника в яму. Мертвец одолевал, и Танаис уже была наполовину в могиле, когда чудовищные объятия зомби вдруг разомкнулись, и он замер в полной неподвижности.
«Столкни его обратно», - услышала Танаис мысленную команду тантрика, и поняла, как смертельно устал он от борьбы, и чего стоила ему победа.
Выбравшись из-под трупа, она столкнула его в могилу и быстро засыпала ее землей.
«Ты еще сильнее, чем я думал», - услышала она последнюю мысль тантрика, и он исчез, оставив ее в одиночестве среди могил.
Танаис едва добралась до постели и рухнула лицом в подушки.
«Завтра...» - подумала она, но, не успев додумать до конца свою мысль, уснула.


«Так, значит, женщину любят, даже если она из камня! А что было бы, если бы кто-нибудь увидел подобную красоту живой? Разве не счел бы он, что одна только ночь с нею дороже скипетра Зевса?» Лукиан
«Слова нужны - чтоб поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне найти человека, забывшего про слова, - и поговорить с ним!» «Чжуан-цзы»
«Кто много думает, тот мало говорит, стараясь втиснуть возможно больше мыслей в немногие слова». В. Ирвинг
«Тайны бытия бесшумно нашептываются лишь тому, кто умеет, когда нужно, весь обращаться в слух». Л. Шестов
«Среди двух великий Безмолвий:
… Безмолвны
Над нами - созвездья,
Под нами - могилы!
Между этими двумя велкими Безмолвиями разве не раздаются и не несутся, как мы сказали, в самое естественное время, но самым сверхъестественным образом все Шумы человеческие?» Т. Карлейль
«Разве ничего не говорит тебе молчание глубокой вечности, миров, более далеких, чем утренняя звезда? Еще не родившиеся столетия, старые гробницы с истлевшим в них прахом, даже давно засохшие слезы, когда-то орошавшие его, - разве не говорят они тебе того, чего не слыхало еще ни одно ухо? Глубокое царство смерти, звезды, никогда не останавливающиеся на своем пути, и пространство, и время - все возвещает тебе непрестанно и безмолвно: трудись, как и всякий другой человек, ты должен трудиться, пока длится день, потому что настанет ночь, когда никто не сумеет работать». Т. Карлейль
«Всегда следует стараться выдумывать совершенно новые глупости, а если это не удается, то откапывать хоть и бывшие в употреблении, но мало кому известные или забытые, словом, непривычные». Л. Шестов
«Можно заняться, кто хочет, эксгумацией трупа. Но что делать потом с трупом? Только сознание, похоже, знает, что делать. Эксгумация трупа философии ведется им с размахом». В. Бибихин
«Мир? Но ведь животная спячка - также мир; в зловонной могиле - также мир. Мы жаждем не мертвенного, а жизненного мира». Т. Карлейль
«Древнеегипетское слово seenech имеет два смысла: «ваятель», «художник» и «оживитель», «воскреситель мертвых». Д. Мережковский
«В культуре происходит великая борьба вечности со временем. Культура борется со смертью, хотя бессильна победить ее реально. Ей дорого увековечение, непрерывность, преемственность, прочность культурных творений и памятников». Н. Бердяев
«Мы знаем, что не только душа человеческая, но и тело вселенной находится в извращенном положении под властью греха и смерти. Недаром сказано, что мир весь во зле лежит. Зло в том, что душа сопротивляется Богу, а тело сопротивляется душе. Наша душа не хочет быть обладаемой Богом, а потому и сама не может обладать ни собственным телом, ни телом мира. Божеству подобает свободно владеть нашей душой, привлекая ее силой своего совершенства и сообщая ей силу своего всемогущества над внешним миром». В. Соловьев
«Философия обыденности дорожит «закономерностью», крепостью и устойчивостью опыта; философия трагедии хочет и ждет чудес, вся надежда ее связана с тем, что реки потекут вспять. Пока царит «природа» и санкционируется разумом, ужас смерти и умирания властвует над человеческой жизнью. Ведь действительно все надежды наши, надежды переживших трагедию, связаны с непрочностью «природы», с возможностью разрушить «закономерность». Преодоление смерти, основы всякой трагедии, и есть преодоление природы, преображение ее». Н. Бердяев
«Всех живых и мертвых соединяет как бы круговая порука в общем деле - борьбе с последним врагом - смертью: «последний же враг истребится - смерть» (I послание Коринфянам, 15, 26)». Д. Мережковский
«Чтобы «вывести человека из состояния несчастного и привести его к состоянию блаженному, в этой жизни», земной, надо избавить людей от того, что делает их несчастнейшими из всех тварей, потому что единственными из всех сознающими свое непоправимое несчастье - смерть. Но избавить от нее людей нельзя никакою силою естественной, потому что смерть - самый общий и крепкий, неодолимейший из всех законов естества; можно победить смерть, или хотя бы только начать с ней борьбу, лишь с помощью какой-то сверхъестественной, из иного мира в этот действующей силы - тем, что в древних мистериях называется «магией», «теургией». Эти два слова давно уже потеряли для нас всякий разумный смысл. «Магия» кажется нам только жалким и диким, при нынешнем духовном уровне человечества, невозможным суеверием первобытных людей, но многим ли из нас не кажется и плотское воскресение Христа почти таким же жалким и диким суеверием? Вот почему тем, для кого Воскресение значит что-то действительное, хотя как будто и противное всем законам естественным, не должно забывать, что христианство - единственная действительная Религия - родная дочь той неузнанной матери, чье имя было в детском лепете человечества «Магия»; и что даже если мать умерла, то живой дочери от нее отрекаться не следует. Верующим во Христе не должно забывать, что первыми людьми, узнавшими, что Он, Христос, родился, и ему поклонившимися, были Маги, Волхвы. Знали они, конечно, поклоняясь ему, кем Он будет и что сделает; знали, что Он, Христос, родился, чтобы кончить то, что начали они, или хотели начать, - смертью смерть победить, воскреснуть и воскресить мертвых. Если Христос вечно рождается, умирает и воскресает в сердце человеческом, то и дело Магии - вечное. Вся она - путь в ночи, по одной ведущей звезде, к двум целям - к тому, чтоб Христос родился, и к тому, чтобы он воскрес». Д. Мережковский
«Существует не только священное предание церкви, но и священное предание культуры. Без предания, без традиции, без преемственности культура невозможна. Культура произошла от культа. В культе же всегда есть священная связь живых и умерших, настоящего и прошедшего, всегда есть почитание предков и энергия, направленная на их воскрешение. И культура получила в наследство от культа это почитание могильных плит и памятников, это поддержание священной связи времен. Культура по-своему стремится утвердить вечность... Культура предполагает консервативное начало, начало, сохраняющее прошлое и воскрешающее умерших, и это консервативное начало не может быть страшно и стеснительно для самого дерзновенного творчества. Новые открытия и откровения не отрицают и не низвергают старых открытий и откровений. Новые храмы не должны непременно разрушать старые храмы. Будущее совместимо с прошлым, когда побеждает дух вечности. Революционное же или реакционное противоположение начала консервативного и творческого есть победа духа тления. Культура же предполагает начало консервативное, как и начало творческое, сохранение и зачинание. И культура погибает, когда одно из этих начал исключительно торжествует и вытесняет другое. Цветение культуры требует и благоговейного отношения к могилам отцов, и творческого дерзновения, зачинающего небывалое». Н. Бердяев
«Человеку нужно уснуть, отдохнуть от напряжения, стало быть, прервать работу. Это чувствуется во всех произведениях человеческого творчества. Везде следы мозаичности, везде начала, продолжения, но нигде нет конца. Та законченность, которая нам дается, - есть только законченность видимая, внешняя, когда обманывающая, а когда даже и не обманывающая. Люди уходят из мира, начав что-то, и часто очень важное и значительное. Где же они кончают начатое? Если бы историки задавались таким вопросом - иначе писалась бы история, если бы философы над этим задумывались - философия истории Гегеля не казалась бы им откровением». Л. Шестов
«Поэтому в очень глубоком смысле телесные явления величайших произведений искусства остаются отрывками, чего, однако, не сознает большинство зрителей. Пусть с внешней стороны для художественного понимания, для чувств они кажутся законченными, внутри же дело обстоит совсем не так, и в некоторые моменты чувствуешь причину этого. Это касается не только картин Леонардо и Гетевских «Фауста» и «Майстера»; в гравюрах Рембранта есть какое-то искание, какая-то незаконченность. Музыка «Тристана» полна безответных вопросов; «Гамлет» такой же вопрос, как «Буря» и «Зимняя сказка»; Клейст неоднократно сжигал «Роберта Гискарда», и Достоевский оставил незаконченными «Братьев Карамазовых» и «Преступление и наказание», твердо осознавая несовершенство всякого осуществления идеи. Относительно всех художников и поэтов, давших отчет в своей деятельности, мы знаем и видим, сколь многое осталось наброском или идеей - внутренним образом - только потому, что не выявилась возможность настоящей, естественной внешней формы. Отделка, завершение, законченность, а не только доведение до конца, - все это признаки произведений низшего порядка, все это - результат привычки, опыта, специфического таланта. Такая форма порождает тип виртуоза и знатока. Другая - мистическое переживание, над которым невластен ни художник, ни тот, для кого он творит. Такой художник стремится к внутреннему завершению, первый завершает свои произведения. В руках одного технические средства, избранные культурой, достигают высшего совершенства; другой сам есть средство в руках судьбы культуры». О. Шпенглер
«Именно западный человек - романтик и страстный мечтатель. Восточный человек совсем не романтик и не мечтатель, его религиозность совсем другого типа. Романтизм соответствует католическому типу религиозности, но его совсем нет в православном типе религиозности. На православном Востоке невозможно искание чаши св. Грааля. Нет романтизма и в Индии, на Востоке не христианском. Можно ли назвать йога романтиком?» Н. Бердяев


- Сеньор, признаете ли вы, что нет на свете дамы прекраснее Дульсинеи Тобосской?
Увидев направленное ему в грудь острие копья, Артакс остановился и с интересом взглянул на высокого, худого всадника, сидевшего верхом на костлявом одре.
- Сеньор, - учтиво произнес Артакс и поклонился странному рыцарю. - Прежде чем я осмелюсь высказать свое суждение о красоте названной дамы, мне бы хотелось на нее взглянуть.
- В таком случае, сеньор, защищайтесь!
- Как видите, сеньор, я безоружен.
- Санчо, подай сеньору меч!
Оруженосец, являвший собой полную противоположность своему господину, нехотя слез с осла и, отстегнув от седла меч, протянул его Артаксу.
- Прежде чем мы скрестим клинки, могу я узнать, чем прогневал вашу милость?
- Я дал обет сражаться со всяким, кто не пожелает признать Дульсинею Тобосскую прекраснейшей из прекрасных!
- Даже если этот человек никогда ее не видел?
- Достаточно того, что ее видел я!
- Для вас, сеньор, но не для меня.
- Значит, нам остается только скрестить клинки и поединком решить наш спор!
- Разве мы о чем-то спорили? Вы утверждаете, что сеньора Дульсинея прекрасней всех женщин на свете, но ведь я совсем этого не отрицаю. Я только говорю, что хотел бы удостовериться в этом собственными глазами.
- Другими словами, сеньор, вы называете меня лжецом!
- Ничего подобного, сеньор. Просто вкусы у людей различны, и мое мнение может далеко не совпадать с вашим, что, разумеется, ни в коей мере не унижает достоинства прекрасной сеньоры Дульсинеи.
- В таком случае, сеньор, признаете ли вы себя побежденным?
- Но мы не сражались.
- В таком случае, сеньор, я буду иметь честь напасть на вас! - воскликнул странный рыцарь, с трудом извлекая из ножен заржавленный меч.
- Увы, сеньор, со своей стороны я также дал один обет, и мне бы не хотелось его нарушать.
- Что за обет?
- Я поклялся никогда не вступать в пререкания с влюбленными и безумцами, в особенности же - с влюбленными безумцами.
- Сеньор, вы нанесли мне оскорбление, которое можно смыть только кровью!
- Помилуйте, сударь, да чем же я вас оскорбил?
- Вы назвали меня влюбленным безумцем!
- Но разве вы не влюблены до безумия в Дульсинею Тобосскую?
- Сеньор, я вижу некоторую разницу между безумно влюбленным и влюбленным безумцем!
- Полагаю, она существует только в вашем воображении. Но даже если она существует на самом деле, разница столь ничтожна, что ею можно пренебречь.
- Но не честью, сеньор! Защищайтесь!
- Боже, сеньор, как вы кровожадны! - улыбнулся Артакс.
- Вы совсем не изменились со времени нашей последней встречи, дон Алонсо! - весело воскликнул стройный красавец, подъезжая к ним на породистом жеребце в сопровождении слуги.
- В отличие от вас, Дон-Жуан, я считаю постоянство добродетелью!
- А я считаю, что добродетельным человек становится только тогда, когда ничего другого ему не остается! - рассмеялся красавец. - Поверьте, дорогой дон Алонсо, ни одна женщина в мире не стоит того, чтобы ломать из-за нее копья. Ее единственное предназначение состоит в том, чтоб ублажать мужчину.
- Сеньор, вы вынуждаете меня напасть на вас! - гневно вскричал дон Алонсо.
- Сделайте одолжение, дон Алонсо. Только предварительно закажите молебен за упокой своей души.
- Я был бы счастлив умереть за честь Прекрасной Дульсинеи, но, увы! - благодаря фантазии моего создателя я обрел бессмертие и воскресаю всякий раз, когда кто-нибудь открывает книгу о моих приключениях...
- Что касается вашего покорного слуги, то меня обессмертило такое количество гениев, что я не надеюсь умереть прежде, чем погаснет солнце. Благодаря им же, мне уже никого не приходится соблазнять, обольщать и совращать. За меня это делает моя репутация. Но, клянусь Богом, я лучше своей репутации!
- Что же нам делать? Нельзя же, в самом деле, оставить наш спор нерешенным!
- Сеньор, - Дон-Жуан учтиво поклонился Артаксу. - Быть может, как лицо незаинтересованное, вы не откажетесь выступить судьей в нашем давнем споре?
- С удовольствием, и для начала я хотел бы выслушать мнения сторон, - с важным видом согласился Артакс. - Кто начнет?
- С вашего позволения, сеньор! - воскликнул дон Алонсо.
- Прошу.
- Женщина - это источник всего прекрасного, чистого и поэтического, что существует в мире. В ее честь слагаются стихи, создается музыка, совершаются подвиги, наконец! Она вдохновляет мужчину на героические свершения!..
- Но постоянно мешает их совершить, - вполголоса заметил Дон Жуан.
- ...на самопожертвование!..
- Воистину, разве мужчина, который женится, не совершает тем самым акт самосожжения?
- Сеньор, суд делает вам замечание.
- Простите, господин судья!
- Могу я продолжать? - спросил дон Алонсо.
- Да, конечно.
- На чем я остановился?
- На самопожертвовании.
- Ах, да! На самопожертвование, на беззаветное служение идеалам добра и красоты! Возьмите мужчину, любого мужчину, который чего-нибудь добился в жизни, поэта, воина или ученого, и вы убедитесь, что своим успехом он обязан даме сердца!
- Которая довела его до того, что он готов отправиться на войну, в изгнание или далекую экспедицию, лишь бы оказаться подальше от нее...
- Сеньор, суд просит вас воздержаться от выражения своего мнения, - строго сказал Артакс. - Вам еще будет предоставлена возможность для этого. Дон Алонсо, имеете ли вы что-либо добавить к вышесказанному?
- Я закончил, ваша честь, - упавшим голосом ответил рыцарь печального образа.
- В таком случае, слово предоставляется противной стороне.
- Мне, право, даже неловко выступать после возвышенной и трогательной речи уважаемого оппонента. Но истина превыше всего. Женщина, как нам изобразил ее дон Алонсо, существует, увы, только в его воображении. Нет, я не назову ее исчадьем ада! Но лишь потому, что не хочу портить отношения с преисподней. Бог его знает, как оно повернется, так что не стоит переходить на личности. Однако я готов забыть о благоразумии и испортить отношения даже с самим Сатаной, когда я слышу, как женщину называют идеалом добра и красоты или чем-нибудь еще в этом же роде! Черт побери, мой бедный друг, кто вбил в вашу голову весь этот вздор насчет Прекрасной Дамы? Поверьте моему опыту, даже самая распрекрасная дама оказывается на поверку дешевой шлюхой, стоит только залезть к ней под юбку! Ничто, даже само обладание, не доставляло мне такого наслаждения, как разоблачение лживой добродетельности женщин! О, как я презирал их, насладившись их красотой! Какая бездна сладострастия и самой низкой похоти таится под их внешней неприступностью и фальшивым целомудрием! Ах, что говорить о вас, мой наивный и доверчивый друг, если порой я и сам бывал обманут их притворной добродетелью! Стыдно признаться, но торжество истины требует сказать, что несколько раз я принимал их ужимки за подлинное целомудрие! Но тем глубже было мое разочарование и презрение, когда я обнаруживал обман! Женщина, мой друг, это самое мерзкое, самое отвратительное и самое сладострастное из всех кровососущих насекомых... И своей репутацией высшего по сравнению с мужчиной существа она обязана неискушенным простакам, вроде вас, сеньор Алонсо. Я сказал, ваша честь.
- Прения сторон окончены. Суд удаляется на совещание, - сказал Артакс и вдруг спросил, указывая вдаль. - Что делает тот человек?
- Ковыряется в навозной куче, - брезгливо поморщившись, ответил Дон-Жуан.
- Удобряет свой виноградник, - ответил дон Алонсо.
- Ну вот вам и решение вашего спора. Каждый видит в окружающем мире то, что хочет видеть. А женщина, подобно жидкости, принимающей форму сосуда, в который ее наливают, становится всецело тем, чем хочет видеть ее мужчина.
- Воистину, Соломоново решение, - недовольно буркнул Дон-Жуан, а дон Алонсо спросил:
- Быть может, вы не откажетесь разрешить еще один вопрос?
- Если это будет в моих силах.
- Мы не можем придти к согласию, что же является главным побудительным мотивом человеческой деятельности. Дон Жуан отдает пальму первенства желанию, а ваш покорный слуга - долгу.
- Я не вполне улавливаю суть противоречия. Вами, дон Алонсо, владеет желание выполнить свой долг, вы, Дон-Жуан, считаете долгом следовать своим желаниям. Разница не так велика, как вам кажется, поскольку и в том, и в другом случае вы стремитесь к удовольствию. Ибо удовольствие, которое испытывает человек, честно выполнивший свой долг, ничуть не меньше того удовольствия, которое испытывает человек, удовлетворивший свое желание. Только не пытайтесь навязать друг другу свое представление о счастье. Ибо счастье исчезает там, где возникает принуждение.
Артакс снял шляпу, отвесил учтивый поклон обоим идальго и пошел своей дорогой.
Дон Алонсо кивнул Дон-Жуану и, дав шпоры Росинанту, поскакал к холму, на котором махала крыльями ветряная мельница. Дон-Жуан проводил его насмешливым взглядом и последовал за проходившей мимо и озорно подмигнувшей ему селянкой.


«Дон-Кихот спросил Санчо Панса, что ему вздумалось вдруг, ни с того, ни с сего, назвать его Рыцарем Печального образа.
- Потому я вам дал это название, что когда взглянул на вас.., то у вас был такой жалкий вид, какого я что-то ни у кого не замечал». М. Сервантес
«Чем более велик человек, тем более он учтив». А. Теннисон
«Не следует делать в философии никакого выбора, пока остается неясным, какой выбор будет правильным». Лукиан
«Нельзя выбрать из многого лучшее, не подвергнув испытанию все, и тот, кто делает выбор без испытания, скорее гадает про истину, чем судит о ней, как исследователь». Лукиан
«Так вот и ты: услыхал от какого-нибудь слагателя басен, будто есть на свете какая-то женщина, не превзойденная красотой, превыше самих харит и Афродиты Небесной, и, признав ненужным проверить, правду ли тот говорит и живет ли действительно где-нибудь на земле такая женщина, тотчас же влюбился, как Медея, которая, как говорят, влюбилась в Ясона, увидев его во сне». Лукиан
«Любовники, безумцы и поэты из одного воображенья слиты». Ф. Тютчев
«У каждой души есть своя предначертанная в мире, единственная родная душа, дополнение к цельной индивидуальности, а в здешней жизни душа человеческая растрачивает свою божественную силу Эроса по миллиону поводов, на неуловимые дробные части ее направляет, практикует фетишизм. Донжуанство и есть потеря личности в любви, сила любви без смысла любви. Ведь смысл любви (не родовой любви) в мистическом ощущении личности, в таинственном слиянии с другим, как своей родной полярной и вместе с тем тождественной индивидуальностью». Н. Бердяев
«Так уж устроена человеческая душа, что каждый раз, когда мы видим истину, нам кажется, что эта истина единственная и последняя, как Дон-Жуану казалось, что та женщина, которую он в данный момент любит, есть единственная, достойная любви его и действительно им любимая. Он и забыл, что и прежде не раз любил женщин и клялся им в вечной любви: прежде было не то, не настоящая любовь и не настоящая женщина - только теперь он полюбил». Л. Шестов
«Ты насладился, но чрезмерна плата:
Старенье сердца, лучших сил утрата.
И страсть сыта, но юность сожжена.
Ты мелок стал, тебе ничто не свято.
Любовь тебе давно уж не нужна,
И все мечты презрев, душа твоя больна». Д. Г. Байрон
«Поразительное дело! Обыкновенно человек колеблется в своих суждениях по поводу самых незначительных вопросов. Но у каждого бывают в жизни моменты, когда неизвестно откуда к нему внезапно приходила неслыханная смелость и решительность в суждениях. Вчера еще робкий и тихий, - сегодня он готов один противопоставить свое мнение целому свету - и защищать его против всех ныне живущих, против всех когда-либо живших людей. Спрашивается, откуда эта уверенность и что она значит сама по себе? Обосновать ее принятыми способами доказательств нет и не может быть никакой возможности. Если влюбленный решает, что его возлюбленная прекрасней всех женщин в мире и стоит того, чтоб отдать за нее жизнь; если обиженный человек утверждает, что его обидчик самый низкий человек и заслуживает пытки и казни; если самозванный Колумб убеждает себя, что грезящаяся ему Америка - единственный предмет, достойный внимания, - кто скажет этим людям, что их суждения, никем, кроме их, не разделяемые, не имеют права называться истинными? Или, точнее, сказать-то им скажут - но кому они поверят? И ради кого они согласятся отречься от своего познания? Ради объективной истины? Т. е. ради удовольствия считать, что вслед за ними все люди повторят их суждения? Но им этого не нужно. Пусть Дон-Кихот с мечом в руке бегает по свету и дерется с каждым встречным, чтоб доказать красоту своей Дульсинеи или опасность, грозящую от ветряных мельниц и стада баранов. Дон-Кихот, а вместе с ним и современные немецкие философы имеют неясное сознание, род предчувствия, что на самом деле они воюют не с рыцарями, а с баранами, не с великанами, а с мельницами и что их идеал, в сущности, обыкновенная девушка, которая только и годится, чтоб пасти свиней, и, чтоб заглушить в себе роковые сомнения, они обращаются к мечу, к доказательствам, и не успокаиваются до тех пор, пока им не удается заткнуть глотки всем людям. Когда они слышат из всех уст похвалы Дульсинее, они говорят себе: да, она действительно прекрасна и никогда не пасла свиней. Когда все удивляются их подвигам в драке с баранами и мельницами, они торжествуют: это не бараны, значит, а рыцари; не мельницы, а великаны. Это называется доказанными, общеобязательными суждениями. Поддержка толпы есть необходимое условие существования философии и ее рыцарей печального образа. Научная философия ждет не дождется нового Сервантеса, который бы положил конец дикому обычаю пролагать посредством доказательств путь истине. Все суждения имеют право на существование, и если уж говорить о привилегиях, то нужно отдать предпочтение тем, которые теперь наиболее всего находятся в загоне, т. е. таким, которые не могут быть проверенными и стать, в силу этого, общеобязательными». Л. Шестов
«Я не верю моим убеждениям и не способен изменить им. Я смешнее Дон-Кихота: тот по крайней мере от души верил, что он рыцарь, что он сражается с великанами, а не с мельницами и что его безобразная и толстая Дульцинея - красавица; а я знаю, что я не рыцарь, и все-таки сражаюсь; что Дульцинея моя (жизнь) безобразна и грустна и все-таки люблю ее назло здравому смыслу и очевидности». В. Белинский
«Audiatur et altera pares». Beatus Augustinus
«Ум от природы не может быть невежественным; он хочет знать, а потом уже соглашаться. Сотни и тысячи раз вы будете ему повторять, что вы правы, - он не поверит вам: он хочет сам убедиться в этом, ему нужны доказательства. Вялый и ленивый ум еле выслушивает вас; ум же, стремящийся к истине, будет слушать вас с негодованием. Первый не возьмет на себя труда выяснить, кто прав - вы или ваш противник. Он будет придерживаться того, что кажется ему удобным. Второй обо всем хочет судить сам и соглашается только с тем, что заслуживает его одобрения. Если он слушает ваших противников, он обязательно выслушивает и вас; если же у него не будет возможности выслушать ваших противников, то вы тщетно будете ему что-либо втолковывать». Ж.-О. Ламетри
«Два человека глядят сквозь прутья одной и той же решетки: один видит грязь, а другой – звезды». Ф. Лэнгбридж
«Все идеалисты воображают, что дело, которому они служат, существенно лучше, чем другие дела в мире, и не хотят поверить, что, если их делу суждено расцвести, ему необходим тот же дурно пахнущий навоз, который нужен и всем иным человеческим начинаниям». Ф. Ницше
«Мы знаем, что самые красивые цветы и самые вкусные плоды растут из земли, и притом из земли нечистой, унавоженной. Это не портит их вкуса и аромата, но и не сообщает благоухания навозу, который не становится благородным от тех благородных произрастаний, которым он служит». В. Соловьев
«Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда!» А. Ахматова
«Без удовольствия нет жизни; борьба за удовольствие есть борьба за жизнь. Ведет ли ее отдельный человек так, что люди называют его добрым, или так, что они называют его злым, - это определяется мерой и устройством его интеллекта». Ф. Ницше
«Разум или насмехается над нами, или имеет в виду только наше удовлетворение, и все его усилия сводятся в сущности к тому, чтобы дать нам возможность жить счастливо, т. е. в свое удовольствие. Мнения всех людей сходятся в том, что нашей целью является наслаждение. Какую бы личину ни надел на себя человек, он постоянно разыгрывает только свою собственную роль, и даже в добродетели конечной целью наших устремлений является все же наслаждение». М. Монтень
«Отчаявшийся человек только и делает, что строит замки в Испании и воюет с мельницами». С. Кьеркегор
«Женщины из любви всегда становятся всецело тем, чем они представляются любящим их мужчинам». Ф. Ницше
«Это мужчины портят женщин, и все, в чем грешат женщины, должно искупляться и улучшаться в мужчинах, ибо мужчина сотворяет себе образ женщины, а женщина создается по этому образцу». Ф. Ницше
«Как бы плохо мужчины ни думали о женщинах, любая женщина думает о них еще хуже». Н. Шамфор
«Те, кто хвалит женщин, знают их недостаточно; те, кто их ругает, не знает их вовсе». Г. Пиго-Лебрен
«Женщина, в полярной своей противоположности мужчине, имеет свое индивидуальное призвание, свое высокое назначение. Призвание это я вижу не в рождении и воспитании детей, а в утверждении метафизического начала женственности, которое призвано сыграть творческую роль в ходе всемирной истории. В охранении своеобразной силы женственности - честь и достоинство женщины, равное чести и достоинству мужчины. Равенство мужчины и женщины есть равенство пропорциональное, равенство своеобразных ценностей, а не уравнение и уподобление. Ведь могут быть равны по достоинству и по величию философская книга и статуя, научное открытие и картина. Назначение женщины - конкретно воплотить в мир вечную женственность, т. е. одну из сторон божественной природы, и этим путем вести мир к любовной гармонии, красоте и свободе. Женщина должна быть произведением искусства, примером творчества Божьего, силой, вдохновляющей творчество мужественное. Быть Данте - это высокое призвание, но не менее высокое призвание - быть Беатриче; Беатриче равна Данте по величию своего призвания в мире, она нужна не менее Данте для верховной цели мировой жизни. Сила женственности играла огромную, не всегда видимую, часто таинственную роль в мировой истории. Без мистического влечения к женственности, без влюбленности в вечную женственность мужчина ничего не сотворил бы в истории мира, не было бы мировой культуры; бесполое всегда бессильно и бездарно. Мужчина всегда творил во имя Прекрасной Дамы, она вдохновляет его на подвиг и соединяет с душой мира. Но Прекрасная Дама, вечная женственность, не может оставаться отвлеченной идеей, она неизбежно принимает конкретную, чувственную форму. Без начала женственности жизнь превратилась бы в сухую отвлеченность, в скелет, в бездушный механизм». Н. Бердяев


Танаис проснулась с ощущением, что ее всю ночь избивали палками, и со стоном села на постели.
- Надо его найти, - прошептала она и услышала тихий голос.
- Не надо. Я здесь. Говори.
Тантрик сидел в углу хижины, поджав под себя ноги.
- Кто дал тебе эту силу?
- Я сам. В этом мире никто никому ничего не дает. Человек должен сам решать, чего он хочет, и брать это, если хватит силы взять.
- Но каким образом?
- Надо думать. Много. Очень много. Все - в голове. Весь мир. Все люди. Даже Бог. Все - в голове. Надо только научиться ею пользоваться. Для мысли нет времени и расстояния. Я обладаю всем, о чем я мыслю, и поэтому я ни в чем не нуждаюсь. Я могу все, и поэтому я ничего не хочу. Ибо нет смысла желать тому, кто может все.
- И ты способен оживлять даже камни?
- Я понимаю, к чему ты спрашиваешь об этом... Я могу оживить твою статую... Но я не стану делать этого. Он должен сам. Он может сам. Надо сильно желать.
- Тебе открыто будущее?
- Я в нем живу.
- Тогда скажи, что мне следует делать?
- Жить.
- Но у меня есть долг!
- Жизнь и есть твой главный долг. Живи. Думай. Твори. И ты постигнешь тайну бытия. Здесь нет учителей и нет советчиков. Не слушай никого. Это - твоя жизнь, а не моя. И только от тебя зависит, что ты из нее сделаешь.
- Но Мир погибнет, если я не спасу его!
- Это - не твое дело. Не ты его спасешь.
- Значит, он все же будет спасен?
- Если не позволит злому началу взять верх над собой.
- Ты не знаешь или не хочешь говорить?
- Будущее - не одно. Одно - только прошлое. Будущее складывается из выбора каждого человека, и один-единственный выбор способен изменить лицо мира. Судьба - это развилка дорог. Человек сам выбирает, по какой идти. Он мог пойти прямо, но он свернул направо, и этим изменил весь ход истории. Ты понимаешь?
- Кажется, да. У дерева - один ствол и множество ветвей. Если продолжить их до бесконечности, это и будет картина Времени и Судьбы.
- Ты поняла. Я вижу. Все зависит от выбора, - повторил тантрик и исчез, но из пустоты прозвучал его голос. - Делай свое дело. Судьбе надо помогать.
Танаис отправилась в храм и приступила к новой статуе, но вскоре заметила Садасива, который стоял возле тантрика и страстно убеждал его в чем-то.
Старик хмурился и отрицательно покачивал белой головой.
Танаис отложила инструменты и подошла к двум собеседникам. При ее приближении Садасив умолк и смущенно потупился.
- Почему ты не хочешь ему помочь? - спросила Танаис, обращаясь к тантрику, и краем глаза заметила полный бесконечной признательности взгляд Садасива.
- Разве мало вокруг живых женщин? - вопросом на вопрос ответил старик и презрительно усмехнулся краешком тонких губ.
- Мне нужна только она, - потерянным голосом отозвался Садасив.
- Тогда научись желать так, чтобы твоя страсть могла оживлять даже камни.
- Я душу готов отдать за нее!
- Чтоб стало на свете одним камнем больше?.. И я был молод, и знаю, что такое любовь... И я мог бы тебе помочь. Но она полюбит только того, кто вдохнeт в нее душу.
- Так научи меня!
- У меня есть садхака. Он очень способный, и уже пять лет я учу его дышать. Как же, ты думаешь, я мог бы за час научить тебя оживлять камни? На это уйдет вся жизнь. Ты будешь седым стариком, когда станешь тантриком. К чему тогда будет тебе твое знание?
- Тогда мне остается только умереть у ее ног! - с отчаяньем воскликнул юноша и, упав на колени, обхватил руками стройные бедра прекрасной статуи, и слезы бессилия и страсти потекли по его щекам.
- Он умрет, - сказала Танаис, не делая никакой попытки оторвать юношу от обработанного ее руками камня.
- Любовь - это болезнь, от которой излечиваются гораздо чаще, чем умирают.
- Он не излечится. Помоги ему.
- Она полюбит меня. А мне уже давно не нужна ни чья любовь...
- Значит, и тантрик не может всего?
- Тантрики стареют и умирают, как и люди, но от других причин. Это происходит оттого, что стареют и умирают их желания. И когда тантрик переживает свое последние желание, он говорит: «Я очень устал. Я хочу уснуть, но не хочу просыпаться». И он засыпает. И уже никто не сможет его разбудить... Скоро, очень скоро и я произнесу эти слова... Я присутствовал при рождении мира и при его гибели... Я путешествовал по странам и эпохам, как люди ходят в лавку за хлебом. Я все видел, все познал и все изведал, и лишь смертельную скуку и усталость испытываю я с давних пор...
Старик взглянул на несчастного юношу с состраданием и завистью и что-то невнятно пробормотал себе под нос...
Темный камень начал слегка светлеть в центре, но постепенно границы светлого участка расширились и охватили всю статую целиком. Сначала ожили, засияв влажным блеском, глаза, потом слегка раздвинулись губы, и легкий вздох взволновал высокую грудь. Затем пришло в движение все тело, и, стыдливым жестом прикрыв свою наготу, юная красавица сделала первый шаг.
Вскочив на ноги, Садасив поспешно сорвал с себя плащ и бережно накинул его на плечи возлюбленной. Она улыбнулась ему, как солнцу, и доверчиво прильнула к его груди. Он обнял ее за талию, и, тесно прижавшись, юная пара пошла прочь.
- Это ты?! - потрясенно воскликнула Танаис и, забывшись, схватила тантрика за плечо.
- При чем здесь я? - печально и мудро усмехнулся старик. - Это самое обыкновенное чудо любви... Однажды я уже видел нечто подобное... не здесь... далеко... Не помню, когда и где... Все перемешалось в голове: люди, страны, эпохи... Все уже было... Я очень устал. Я хочу уснуть, но не хочу просыпаться...
Тантрик лег на землю, закутался в плащ и перестал дышать.
Танаис опустилась на колени перед неподвижным телом и, помолившись о душе тантрика, вернулась к незавершенной статуе.


«Я предсказываю, что мир снова станет искренним, станет миром верующих людей, будет полон героических деяний, будет полон героического духа. Тогда, и только тогда, он сделается победоносным миром. Но что нам до мира и его побед? Мы, люди, слишком много говорим о нем. Пусть каждый из нас предоставит мир самому себе; разве каждому из нас не дана личная жизнь? Жизнь - короткое, очень короткое время между двумя вечностями; другой возможности у нас нет. Благо нам, если мы не как глупцы и лицемеры проживем свой век, а как мудрые, настоящие, истинные люди. Оттого, что мир будет спасен, мы не спасемся; мы не погибнем, если погибнет мир. Обратим поэтому внимание на самих себя. Наша заслуга и наш долг состоят в выполнении той работы, которая у нас под рукой. К тому же, я никогда не слыхал, чтоб «мир» можно было «спасти» иным путем. Страсть спасать миры перешла к нам от XVIII века с его поверхностной сентиментальностью. Не следует увлекаться слишком сильно этой задачей! Спасение мира я охотно доверяю его Создателю; сам же лучше позабочусь, насколько возможно, о собственном спасении, на что я имею гораздо больше права.
Великий закон культуры гласит: дайте каждому возможность сделаться тем, чем он способен быть, дабы он мог развернуться во весь свой рост, преодолеть все препятствия, оттолкнуть от себя все чуждое, особенно всякие вредные наносные явления и, наконец, предстать в своем собственном образе, во всем своем величии, каковы бы они ни были. Не бывает единообразия превосходства ни в физическом, ни в духовном мире - все настоящие вещи таковы, каковыми они должны быть». Т. Карлейль
«Сущность человека есть не что иное, как его существование». Эта фраза, подобно вспышке света, освещает всю экзистенциальную сцену. Ее можно назвать самой трагической и самой мужественной фразой экзистенциалистской литературы. Ее смысл заключается в следующем: истинной природы человека не существует, с той лишь оговоркой, что он способен сотворить из себя все, что пожелает. Человек создает то, чем он является. Нет ничего такого, что определяло бы его творчество. Сущность своего бытия, «то, чем он должен быть», не есть нечто такое, что человек открывает. Он сам себя создает. Человек есть то, что он из себя сделает. И мужество быть самим собой есть мужество сделать из себя то, чем тебе хочется быть». П. Тиллих
«Созерцающее вчувствование может постепенно овладеть всеми другими способностями человека: инстинктом, волею, мыслью и другими силами духа. Тогда личная душа человека становится как бы покорным и лепким воском, который будет повиноваться каждому предмету и до известной степени превращаться в то самое, что человек воспринимает и познает. От этого у гениальных художников накапливается целое богатство жизненных постижений, сокровище из разнообразнейших образов мира, так что со стороны может показаться, что этот художник обладает каким-то «всеведением». Это и есть то самое, что изумляет нас у Пушкина, у Достоевского, у Леонардо да Винчи и у Шекспира: кажется, что этому художнику открыто все, что он все знает, все видит и обладает способностью переживать и изображать «чужое» как «свое собственное»; или еще: кажется, что он «всюду побывал» и всюду точно и до конца постиг первозданные состояния всех вещей и глубочайшие связи всех духов между собой; и еще, что дух его древен, как мир, ясен, как зеркало, и мудр некой божественной мудростью... и что именно поэтому он всегда творчески юн и нов, оригинален и неисчерпаем...» И. Ильин
«И целомудренно и смело,
До чресл сияя наготой,
Цветет божественное тело
Неумирающей красой». А. Фет
«Во всем нужно усомниться, учил Декарт. Легко сказать - но как это сделать? Попробуйте усомниться, например, в том, что законы природы не всегда обязательны: ведь, в конце концов, может случиться, что природа сделала для какого-нибудь камня исключение и он не подлежит закону тяготения. Но как найти такой камень, если бы у вас хватило решимости допустить такую возможность, даже если бы вы знали наверное, что один такой камень есть. Или допустить, вопреки принятому мнению (которому, по Декарту же, ни в чем доверять нельзя), что предметы тяготеют к центру земли не в силу естественной необходимости, а добровольно. Боятся, скажем, одиночества и теснятся друг к другу, как овцы ночью. И вот, приняв такое предположение, начать серьезно убеждать какой-нибудь чурбан, чтоб он отказался на будущее время подчиняться «законам». Доказывать ему, что если он проявит свою волю, то из этого ничего дурного не выйдет, что выйдет только одно хорошее, что он из чурбана превратится в сознательное, одушевленное существо, и не через миллиард лет, как сулит ему теория естественной эволюции, а очень скоро, сейчас, и притом не просто в сознательное существо, а в царя природы - в человека, в гениального человека - Платона, Шекспира, Микель Анджело. Если доказательства не помогут - просить, ласкать, грозить ему. Украсить его: сделать ему человеческие глаза, золотые усы, серебряную бороду. Ведь художники этим занимаются. Возьмут безобразную глыбу и насильно вобьют в нее какую-нибудь дивную, божественную мысль. И камень начинает говорить, почти что дышать, - может, даже чувствовать. Во всяком случае с такими одушевленными камнями возможно иной раз более глубокое и осмысленное общение, чем с людьми. И все же если бы какой-нибудь чудак стал приставать к камню с угрозами, просьбами, убеждениями - плохо бы ему пришлось, сколько бы он ни ссылался на Декарта, omnibus dubitandum и какую угодно замысловатую философскую аргументацию. Не спасли бы его даже крупные научные заслуги в прошлом. И главное, не только не спасли бы от гнева ближних, но и от собственного презрения. В какой бы ужас пришел от себя человек, если бы вдруг застал себя на таком занятии, как беседа с неодушевленным предметом! Правда, Франциск Ассизский и с волками, и с птицами, и с камнями разговаривал. Правда, что и художники позволяют себе то же и творят чудеса. Но все же хотя благодаря магической силе разума камни и говорят, и дышат, однако дальше метафор дело до сих пор не продвинулось. Демонстративно отказаться от соблюдения установленного порядка еще ни один камень не дерзнул. Может быть, потому что художникам и не приходило в голову добиваться таких уступок? Да, пожалуй, это и не их дело. Как ни неприятно взваливать на бедных философов новую тяжесть, но совершенно очевидно, что если на ком и лежит обязанность расшевелить и взбунтовать мертвую материю, то именно на них. Ибо кто, если не они, в течение тысячелетий проповедовали рабство и смирение? И как могут они иначе искупить свой великий грех?» Л. Шестов
«Если даже верно, что одаренный сознанием камень наиболее пригоден для восприятия «истины», то зачем обращаться к живым людям и требовать от них, чтоб они совершили над собой чудо такого превращения? И отчего ни Аристотель, ни Спиноза не делали попытки осуществить более простое и как будто более легкое чудо: силой своих чар и заклинаний наделять сознанием неодушевленные предметы, у которых нет и не может быть никаких оснований противиться такого рода попыткам? Но никто такого не пробовал. Никто не заинтересован в том, чтоб превращать камни в мыслящие существа, но многие были заинтересованы в том, чтоб превращать живых людей в камни. Отчего? В чем тут дело?» Л. Шестов
«Ложь пользуется гораздо большим почетом: она красивее лицом, а потому и приятнее. Правда же, которой незачем скрывать подделки, беседует с людьми со всей жестокостью, и за это на нее обижаются. Ты сейчас недоволен мной, потому что я нашел правильное решение вопроса и показал, как нелегко удовлетворить страсть, которой мы с тобой охвачены. Это то же самое, как если бы ты влюбился в статую и, считая ее человеком, думал достичь своей цели, а я, обнаружив, что она из камня или бронзы, сообщил бы тебе по дружбе, что страсть твоя невозможна. Ты после этого стал бы подозревать меня в плохом к тебе отношении только из-за того, что я помешал тебе обманывать себя, питая надежду чудовищную и безнадежную». Лукиан
«Если нельзя иначе, нужно спуститься в ад, как спускался Орфей за Эвридикой, надо идти к богам, как пошел когда-то Пигмалион, которого управляющая естественным ходом событий глухая ??????? не умела услышать и желание которого оживить сделанную им самим статую казалось и продолжает казаться последовательному мышлению пределом безумия и нравственной распущенности. Но на суде богов, которые, в противоположность ???????, и умеют и хотят слушать убеждения, невозможное и безумное становится осуществимым и разумным. Бог и мыслит и разговаривает совсем не так, как Необходимость». Л. Шестов
«Пигмалион ни у кого не спрашивал, можно ли ему требовать чуда для самого себя, Орфей нарушил вечный закон и спустился в ад, хотя туда не мог и не должен был спускаться и никогда не спускался ни один смертный. И боги приветствовали их дерзания, и даже мы, образованные люди, когда слышим рассказы об их делах, порой забываем все, чему нас учили, и радуемся вместе с богами. Пигмалион захотел, и потому, что он захотел, невозможное стало возможным, статуя превратилась в живую женщину. Если бы в наше «мышление» вошла как новое его измерение пигмалионовская безудержная страсть, многое, что мы считаем невозможным, стало бы возможным и что кажется ложным, стало бы истинным. Даже такое невозможное стало бы возможным, что Кант перестал бы клеймить Пигмалиона сладострастником, а Гегель признался бы, что чудо не есть насилие над духом, что, наоборот, невозможность чуда есть самое ужасное насилие над духом. Или я ошибаюсь: они все продолжали бы твердить свое? Продолжали бы внушать нам, что всякие страсти и желания должны склониться пред долгом и что истинная жизнь есть жизнь умеющего возвыситься над «конечным» и «преходящим»? Л. Шестов
«Откуда принудительная сила познания? Отчего из кислорода и водорода выходит вода, а не хлеб, золото или музыкальная симфония? Или отчего вода получается от соединения кислорода и водорода, а не звука и света? Откуда эта неумолимая принудительность научной истины или даже просто опытной истины? И почему те люди, которые так серьезно обеспокоены, как бы в действительности не оказалось бы чего-либо невозможного, совершенно равнодушны к тому, что в действительности так много для нас совершенно неприемлемого? Ведь куда легче согласиться, что Пигмалион оживил статую, что Иисус Навин остановил солнце и т. д., чем что афиняне отравили Сократа. А между тем мы принуждены утверждать обратное: Иисус Навин солнце не остановил, Пигмалион статуи не оживил, а Сократа афиняне отравили. Но это еще было бы полбеды: против рожна не попрешь. Но почему философы воспевают и благословляют принудительность знания и требуют того же от всех людей (ведь теория познания есть не что иное, как знание, возведенное в идеал, знание, сравненное с истиной), почему они, так волнующиеся при мысли, что что-либо невозможное найдет себе осуществление в действительности, совершенно спокойно принимают принудительность нашего знания как разумное и должное, - этого постичь нельзя. Ведь если уже о чем спрашивать, то именно о том, откуда пришла эта принудительность. И кто знает? Может быть, если бы философы больше дорожили невозможным и принудительность познания должным образом тревожила их, многие суждения, сейчас представляющиеся всеобщими и необходимыми и потому для всех обязательными, оказались бы пределом нелепости и бессмыслицы. И всего нелепее, всего бессмысленнее оказалась бы самая идея о принуждающей истине». Л. Шестов
«Не мы принуждены приспособляться к вещам, а вещи, по слову или требованию человека, готовы менять не только формы, но и сущность свою. Не то что из воска, как теперь, можно будет по желанию сделать то шахматную фигуру, то слепок для печати, а воск можно будет силой одной мысли превратить в мрамор или золото. Философский камень может оказаться не бессмысленной мечтой суеверных и невежественных людей, и даже легенда о Пигмалионе проберется в «историю»... Такое сулит нам docta ignorantia, и такое, по-видимому, прозревал Николай Кузанский». Л. Шестов
«Коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья». К. Чапек
«Чудо - мгновенная власть духа над материей». Г. К. Честертон
«Мы не учитываем чудо не потому, что оно исключено, но потому, что оно - исключение». Г. К. Честертон
«В чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути». К. Чапек
«Вот если бы все происходило по естественным законам нашей души - тогда творились бы подлинные чудеса». К. Чапек
«Чудо есть невозможное. Потому-то я и хочу так чуда, что оно невозможно». К. Эрберг
«Если вы хотите, чтобы человек восторжествовал над тиранией природы или обычая, любите чудеса, а возможны ли они, мы потом обсудим». Г. К. Честертон
«Даже если свободно отрицать чудеса, это еще не значит, что их нет на самом деле». Г. К. Честертон
«Чудеса бывают только с теми, кто в них верит». Г. К. Честертон
«Эта захваченность или, скорее, нащупываемое присутствие за рамками сознания какой-то захватывающей его силы есть чудо par exellence, действительное и истинное чудо, стоит только задуматься над тем, что перед нами символически изображается. Что в целом свете могло заставить человека изображать абсолютную невозможность? Что могло тысячелетиями побуждать его к величайшему напряжению духовных сил, заставлять создавать прекраснейшие творения искусства, толкать к величайшему благочестию, героическому самопожертвованию и самому преданному служению? Что же еще, если не чудо? Чудо, над которым у человека нет никакой власти: как только он хочет сотворить чудо сам или начинает философствовать и пытается понять его рассудком, оно от него ускользает. Человек может лишь дивиться чуду, ибо оно кажется ему непостижимым». К. Юнг
«А если вздумаете творить чудо - вам этого никто не запретит, разве что ваши действия вызовут публичное возмущение либо будут расценены как безнравственные». К. Чапек
« - Бывают ли чудеса? - спросили Блаженного Августина.
- Бывают, - ответил он. - Восход Солнца есть подлинное чудо».
«Должен ли я смотреть с тупым хладнокровием на вещь, достойную удивления, потому, что я ее видел два раза, или двести раз, или два миллиона раз? Ни в природе, ни в искусстве нет основания, по которому это следовало бы сделать, если я в действительности не рабочая машина, для которой дар Божий мысли подобен земному дару пара для паровой машины, - силе, при помощи которой можно ткать бумажные изделия и зарабатывать деньги и денежную стоимость». Т. Карлейль
«Удивительно, как существа, принадлежащие к человеческому роду, закрывают глаза на самую ясную действительность и вследствие вялости, забвения и тупоумия живут очень уютно среди чудес и страшилищ. На деле же человек был и является всегда глупым и ленивым и гораздо более склонен чувствовать и переваривать пищу, нежели думать и размышлять. Предубеждение, которое он будто бы ненавидит, - его абсолютный законодатель. Привычка и лень водят его всюду за нос. Пусть два раза повторится восход солнца, сотворение мира - и это перестанет быть чудом или замечательным явлением». Т. Карлейль
«Причинность, понимаемая изнутри, есть творческий акт живого существа. Причина созидает, творит следствие. Причина есть творческая энергия и предполагает существо, обладающее этой энергией. Причинность невозможна без творящего, созидающего. Это верно ощущалось в мифологическом мировоззрении. И на вершинах философской мысли должна быть оправдана эта мифология, в ней ключ и тайна связи между причиной и следствием... Причинность предполагает субстанциональность существ, творящих следствия. Причинность связана с субстанциональностью и со свободой. Причинение как творческий акт субстанции есть акт свободы. Субстанция наделена творческой свободой и из нее созидает. Такое понимание причинности изменяет взгляд на соотношение свободы и необходимости. Необходимость есть продукт свободы, рождается от злоупотребления свободой. Направление воли свободных существ создает природную необходимость, рождает связанность. Материальная зависимость есть порождение нашей свободной воли. Необходимость есть лишь известное, дурно направленное соотношение живых и свободных субстанций разных градаций. Разрыв всех существ мира, распад божественного единства ведет к связанности, к скованности необходимостью. Все оторванное от меня, далекое, чуждое я воспринимаю как давящую материальную необходимость. Все близкое, родное, со мной соединенное я воспринимаю как свободу. Материальность есть порождение ненависти и отчужденности в мире. Актом свободного избрания порожден порядок необходимости. По нашей вине природа омертвела, и космическое призвание человека - микрокосма, вернуть жизнь всей иерархии естества, вплоть до камня. Омертвевшее по вине нашей естество нас инфицирует и нам угрожает. Этот порядок природы скрывает от нас внутреннюю, свободную связь вещей, творческую причинность. Такое понимание причинности, свободы и необходимости изменяет взгляд на чудесное. Необходимость, закономерность природных явлений не должна быть персонифицирована, это лишь способ действия мировых сил, лишь формулировка того направления, которое приняло взаимодействие субстанций. Но если сама необходимость есть продукт свободы, если причинность есть творческая активность, если свобода есть субстанциональная мощь, то возражения против чудесного падают». Н. Бердяев
«Даже такой свободный и такой христианский мыслитель, как Дунс Скот, мог успокоиться только тогда, когда ему начинало казаться или когда он себя убеждал, что и над Богом есть что-то, что его связывает, что и для Бога есть невозможное: «Lapidem non potest Deus beatificari nec potentia absoluta nec ordinata» («Бог не может благословить камня ни абсолютной, ни ограниченной властью»). Зачем ему было такое утверждать? Он мог бы, если бы захотел, без труда вспомнить, что рассказывается в Книге Бытия: Бог создал человека из праха и созданного им из праха человека благословил. Сделал ли Он это potentia ordinata или potentia absoluta, - все равно, вопреки Скоту, он это сделает». Л. Шестов
«Человек, еще не разделенный на мужа и жену, создан из «праха земного» - из «матери-земли», но Бог «вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою», высшим и единственным в мире». Л. Карсавин
«Изначально и «природно» мир женственен. Вторично и благодатно он и мужественен. В становлении своем восприемля и осваивая Божественно-Мужественное, «дуновение жизни», или «дуновение Божье», мир уже не только созидаем и образуем Богом, но и свободно возникает и образует себя. Он уже не жена только, а жена-муж, не тварь, а - Боготварь, Богочеловек. - Бог нисходит к человеку, кличет его в бытие из небытности и тем его созидает, ибо зов Божий есть Слово Божие. Созидаемый же Богом, человек отвечает на зов Божий первым благоуханным дыханием своим, первыми непорочными своими словами: «Вот я, раба Господня. Да будет мне по слову Твоему». И в этих словах - истинно женственен, а потому уже и мужественен - зачинается мир, как муж, содержащий и образующий в себе полноту своей женственности, которой без него нет. В них рождается Богочеловек и их повторяет: «Да будет воля Твоя». Так мир становится «вторым Адамом», истинным и единственным, ибо «первый Адам», перстный и тленный, - лишь упование женственного мира быть Адамом Небесным. Первый Адам не Адам, а Ева, вожделеющая в женственности своей стать Адамом». Л. Карсавин
«Без архитектурного гения, без таланта, без вкуса к скульптуре можно громоздить камни, можно сооружать огромные по размерам здания, но нельзя создать ничего гармоничного, ничего великого по пропорциям. Искусство, достигая вершин совершенства, одушевляет камень - в этом его тайна, этому учит Греция. В архитектуре, как и в других видах искусства, впечатление прекрасного рождается от совершенства отдельных деталей и их тонкого и умелого соподчинения общему плану». Маркиз де Кюстин
«Абсурдное произведение демонстрирует отречение разума от престижа, смиренность в согласии стать сознанием, созидающим лишь иллюзию, набрасывая мантию образности на то, что лишено основания разумности. Если бы мир был ясен, искусства не было бы вовсе». А. Камю
«Счастье - быть сплошным желанием и вместо исполнения - все новым желанием». Ф. Ницше
«Несчастен, кому нечего больше желать». У. Конгрив
«Не стремись знать все, чтобы не быть во всем невеждою». Демокрит
«Всезнание - это несчастье, настоящее несчастье, и к тому же такое обидное и позорное. Вперед все предвидеть, все всегда понимать - что может быть скучнее и постылее этого? Для того, кто все знает, нет иного выхода, как пустить себе пулю в лоб. Есть ведь и на земле всезнающие люди. Они, конечно, не знают всего и даже, в сущности, ничего или почти ничего не знают и только притворяются всезнающими, и то от них веет такой злой и удручающей скукой, что их можно выносить только в малых дозах и с большим трудом. Нет! Всесовершенное существо никак не должно быть всезнающим! Много знать - хорошо, все знать - ужасно. То же и со всемогуществом. Кто все может, тому ничего не нужно. Теперь - третий признак всесовершенного существа - оно находится в вечном покое. Господи! Да ведь такого удела не пожелаешь и злейшему врагу». Л. Шестов
«Захотел бы кто-нибудь из нас жить, если бы ему были даны в удел вся мудрость, весь разум, все знание, какое можно иметь, но под условием, чтоб он не испытывал ни малой, ни большой радости, равно как ни малого, ни большого горя и вообще никакого чувства в этом роде?» Платон
«Скука - дьявольская магия. Этот род магии страшнее всякого другого, и горе тому, кто стал медиумом, пассивным проводником магических сил дьявольской скуки. Дурная множественность, плохая бесконечность всегда кончаются дьявольской скукой. Дьявольской скукой кончается всякая ложь, всякий ложный путь. Только истина, путь и жизнь побеждает магию скуки. В быту же христианском, в самой церковной действительности слишком много этой скуки, слишком охвачено все магией дьявольской. Только свобода не скучна - в ней магия Божественная. Скуки нет там, где есть любовь. И всякое подлинное мистическое мирочувствование связано с Эросом, мистическое восприятие мира есть в высшем смысле этого слова эротическое восприятие. С тайной пола связана тайна всякого соединения. Величайшие мистики тайну пола ставили в центре и чуяли жуть пола. С полом связан и всякий разрыв в мире и всякое воссоединение - тайна полноты». Н. Бердяев
«Любви ему ничто уж внушить не может.
Ведь, постигнув вещи, он уничтожил ее семя,
Он - муни, конец рождений и смерти зрящий». «Сутта-нипата»
«Человек - хозяин собственной жизни и собственной смерти». Х.Л. Борхес
«Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом. Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми, кто надеются и дают священный обет. Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где так умерший не освятил клятвы живущих! Так умереть - лучше всего, а второе - умереть в борьбе и растратить великую душу... Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадется, как вор, - и, однако, входит, как повелитель. Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что Я хочу». Ф. Ницше
«Я умираю - ибо так хочу». И. Бунин
«Уходом из жизни в состояние самадхи йог непосредственно достигает высочайшего состояния существа, к которому стремится». Шри Ауробиндо Гхош
«Арифметика правомочна только в подвластном человеку мире «идеального» - может быть, главным образом даже исключительно потому, что этот мир самим человеком и создан и потому покорен своему творцу. В мире же реальном иерархия другая. Там «больше» то, что в мире идеальном меньше. Там вообще законы - другие, быть может, туда с законами и соваться не всегда дозволительно, ибо монастырь-то ведь чужой и уставов наших там знать не хотят». Л. Шестов


Артакс постучал в монастырские ворота, и спустя некоторое время в окошечке появилась румяная физиономия монаха.
- Что угодно?
- Позвольте страннику переночевать.
- Входите, сеньор.
Монах отпер дверцу в воротах, и Артакс ступил на вымощенный каменными плитами монастырский двор. Тщательно задвинув на воротах засов, монах проводил его в свободную келью и, открыв дверь, сказал:
- Ужин через полчаса. Сбор в столовой по звуку гонга.
Артакс поблагодарил провожатого и, когда тот ушел, окинул взглядом свое временное пристанище.
Келья была просторна и совсем не походила на жилище аскета. Пол был покрыт мягким, толстым ковром, на постели лежала перина, сверху застеленная богато расшитым покрывалом, а у стены стоял стол красного дерева с резьбой и два глубоких кресла.
- А неплохо быть монахом, - усмехнулся Артакс и услышал звук гонга.
Он вышел в коридор, по которому уже спешили в столовую монахи в одинаковых серых рясах, пошитых из дорогого сукна.
Столы в столовой ломились от разнообразных яств, среди которых возвышались пузатые бутыли, оплетенные лозой и паутиной.
Во главе стола восседал сухопарый монах в отлично подогнанной по фигуре рясе и, когда монахи расселись по своим местам, он произнес приятным баритоном, обращаясь к Артаксу:
- Прошу вас, сударь, садитесь, - и указал на свободное место по правую руку от себя.
Артакс сел, и настоятель произнес короткую молитву, в которой попросил Бога и впредь не оставлять заботами своих покорных слуг.
Едва молитва была окончена, монахи дружно приступили к трапезе, жадно вырывая куски получше друг у друга из рук.
Артакс ел не спеша, с любопытством поглядывая на жующие рты и лоснящиеся от жира двойные подбородки монахов.
Заметив его взгляд, настоятель с настороженной улыбкой спросил:
- Отчего вы так странно смотрите? Вас что-то удивляет?
- Да, не скрою. Я считал, что монахи проводят дни свои в постах, молитвах и бдениях, но вижу, что ошибался.
- Монахи служат Богу, а Он не забывает своих верных слуг.
- Не странно ли, что верные слуги нарушают обеты, данные Хозяину? Насколько мне известно, при пострижении монахи дают обет воздержания от всех мирских соблазнов, в том числе обжорства, пьянства и распутства.
- Я слышал, сударь, что благовоспитанные люди не лезут со своим уставом в чужой монастырь.
- Боже упаси! - с притворным ужасом воскликнул Артакс. - Но когда я проходил через деревню, я видел голодающих крестьян, чьими трудами вы кормитесь. Неужели вы настолько жесткосерды, что позволите им умереть от голода, когда ваши подвалы ломятся от снеди?
- Мы дни и ночи проводим в неустанных молитвах об их благоденствии, и не наша вина, что крестьяне настолько погрязли в грехах, что Бог не снисходит до помощи им.
- Вы лучше помогли бы голодающим, если бы поделились с ними вашими припасами. Тем самым вы совершили бы богоугодное дело и помогли ближним пережить тяжелые времена.
- Но если мы отдадим свои припасы крестьянам, то будем голодать сами. Кто же будет тогда молиться об их благополучии?
- А если жители деревни перемрут, кто станет снабжать вас припасами впредь?
- Мы столько запасли уже впрок, что хватит не только нам, но и нашим внукам.
- По ком же вы будете молиться?
- По душам усопших, - не растерялся настоятель. - Так нам будет даже удобнее. Ведь живые постоянно отвлекают нас от молитв своими надоедливыми жалобами и просьбами, а у мертвых не бывает ни жалоб, ни просьб.
- Вы не находите, что это не вполне по-христиански?
- Как посмотреть. Народ - стадо, которое необходимо стричь. Это делают избранники Божьи, с которых Бог спросит за пасомых ими овец. У пастырей более высокий уровень ответственности, а потому и более высокий уровень прав и привилегий.
- Не будет стада, не будет нужен и пастырь.
- Овцы плодятся быстро, и пастырь будет нужен всегда.
- Если пастырь только стрижет и режет своих овец, не заботясь о корме для них, овцы найдут себе другого пастыря.
- Если овцы перестанут слушаться своего пастыря, пастырь кликнет своих псов, а не будет вступать в переговоры со стадом.
- Следовательно, единственная цель существования овец состоит в том, чтоб обеспечить безбедное существование пастыря?
- А в чем же еще ? - усмехнулся настоятель.
- И для достижения этой цели все средства хороши?
- Цель, как правило, оправдывает затраченные средства.
- Боюсь, что ваше мнение может сильно не совпадать с мнением овец.
- Разве пастырь интересуется мнением стада?
В этот миг со стуком распахнулась дверь трапезной, и на пороге появились крестьяне с дрекольем.
- Приятного вам аппертита! - с недоброй усмешкой сказал рослый мужчина, стоявший впереди. - Не желаете потесниться у корыта?
Он раздвинул двух жирных монахов и уселся на лавку между ними. Остальные последовали его примеру.
- Что же вы не кличете собак? - с усмешкой спросил Артакс настоятеля и, пожелав всем присутствующим приятного аппетита, покинул монастырь.


«Мы скучные, пошлые люди, большинство из нас; поверхностные люди, которым молитва и переваривание пищи достаточны для жизни. Мы должны принимать в наш Монастырь всех странников и содержать их даром; такие-то и такие-то разряды их попадают, согласно правилу, к Владыке Аббату и на его личные доходы; такие-то и такие-то к нам и нашему бедному Келарю, как он ни стеснен... Несмотря на наш обет бедности, мы, по правилу, можем копить в пределах «двух шиллингов», но это должно быть отдаваемо нашим нуждающимся родственникам или как милостыня». Т. Карлейль
«Господь сказал: раздай имение твое. А мы‚ войдя в монастырь‚ не перестаем‚ по нашему безумию‚ всячески приобретать себе чужие села и имения‚ то бесстыдно выпрашивая у вельмож лестью‚ то покупая… Господь повелевает: отдай нищим. А мы‚ заразившись ненасытным сребролюбием‚ различным образом оскорбляем братий наших‚ живущих у нас в селах‚ обижаем их неправедными поборами‚ налагаем на них лихву на лихву. И если они не имеют силы отдать нам лихвы‚ то мы без жалости лишаем их имущества‚ отнимаем у них корову или лошадку‚ а самих с женами и детьми‚ как поганых иноверцев‚ далеко прогоняем от своих пределов… Иноки‚ забыв свой обет и отринув всякое благоговеинство‚ уже в седой старости поднимаются из своих обителей и толкаются в мирских судилищах‚ то тягаясь с убогими людьми о своих многолихвенных заимоданиях‚ то судясь со своими соседями о границах земель и сел. Сами вы изобилуете богатством и объедаетесь сверх иноческой потребы… все годовые избытки берете себе: или обращаете их в деньги‚ чтобы давать в рост‚ или храните в кладовых‚ чтобы после‚ во время голода‚ продавать за большую цену». Вассиан
«Но у епископа, милостью неба,
Полны амбары огромные хлеба;
Жито сберег прошлогоднее он:
Был осторожен епископ Гаттон.
Рвутся толпой и голодный и нищий
В двери епископа, требуя пищи.
Скуп и жесток был епископ Гаттон:
Общей бедою не торнулся он». В. Жуковский
«Скоты! Они на голод жаловались, смели
Пословицы нам повторять о том,
Что с голода и крепости сдаются, что от неба
Ниспослан хлеб не богачам одним!» В. Шекспир
«Если в твоей деревне голодает сорок человек, ты не должен есть». Конфуций
«И монах, возносящий в своей келье молитвы к Творцу, ответствен за страдания рабочих, так как в самой скромной пище его есть капли и их пота, их крови, и он должен восстать против превращения человека в вещь, так как иначе поддержит зло своим непротивлением. Это не значит, конечно, что пророки и мудрецы должны заняться устройством профессиональных рабочих союзов, но это значит, что должны они найти слово, сокрушающее зло мира, безбожие материи жизни, должны стать силой, преображающей жизнь материальную». Н. Бердяев
«Цель оправдывает средства». И. Лойола
«Что ягнята питают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным; но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: «Эти хищные птицы злы; и тот, кто меньше всего является хищной птицей, кто, напротив, является их противоположностью, ягненком, - разве не должен он быть добрым?» - то на такое воздвижение идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут на это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: «Мы вовсе не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы любим их даже: что может быть вкуснее нежного ягненка». Ф. Ницше
«Совершенно так же, как народ отделяет молнию от ее сверкания и принимает последнее за акциденцию, за действие некоего субъекта, именуемого молнией, так же и народная мораль отделяет силу от проявления силы, как если бы за сильным наличествовал некий индифферентный субстрат, который был бы волен проявлять либо не проявлять силу. Но такого субстрата нет; не существует никакого «бытия», скрытого за поступком, действованием, становлением; «деятель» просто присочинен к действию - действие есть все. По сути, народ удваивает действие, вынуждая молнию сверкать: это - действие-действие; одно и то же свершение он полагает один раз как причину и затем еще один раз как ее действие. Естествоиспытатели поступают не лучше, когда они говорят: «сила двигает, сила причиняет» и тому подобное, - вся наша наука, несмотря на ее расчетливость, ее свободу от аффекта, оказывается еще обольщенной языком и не избавилась от подсунутых ей ублюдков, «субъектов» (таким ублюдком является, к примеру, атом, равным образом кантовская «вещь в себе»); что же удивительного в том, если вытесненные, скрыто тлеющие аффекты мести и ненависти используют для себя эту веру и не поддерживают, в сущности, ни одной веры с большим рвением, чем веру в то, что сильный волен быть слабым, а хищная птица - ягненком; ведь тем самым они занимают себе право вменять в вину хищной птице то, что она - хищная птица... Когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: «будем иными, чем злые, именно, добрыми! А добр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто не нападает, кто не воздает злом за зло, кто препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого, и вообще немногого требует от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, праведным», - то холодному и непредубежденному слуху это звучит, по сути, не иначе как: «мы, слабые, слабы, и нечего тут; хорошо, если мы не делаем ничего такого, для чего мы недостаточно сильны»; но эта въедливая констатация, эта смышленность самого низшего ранга, присущая даже насекомым (которые в случае большой опасности прикидываются дохлыми, чтобы избежать «слишком многих» действий), вырядилась, благодаря указанной фабрикации фальшивых монет и самоодурачиванию бессилия, в роскошь самоотверженной, умолкшей, выжидающей добродетели, точно слабость самого слабого - т. е. сама его сущность, его деятельность, вся его единственная неизбежная, нераздельная действительность - представляла бы собою некую добровольную повинность, нечто поволенное, предпочтенное, некое деяние, некую заслугу». Ф. Ницше
«Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей, или с нас всегда будет довольно и лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, - эти Монахи; мы же - просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им, или хотя бы только с ними сравнимые?» Т. Карлейль
«К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь». А. Пушкин
«Горе пастырям, которые губят и разгоняют овец паствы моей! говорит Господь. Посему так говорит Господь, Бог Израилев, к пастырям, пасущим народ Мой: вы рассеяли овец Моих, и разогнали их, и не смотрели за ними; вот, Я накажу вас за злые деяния ваши, говорит Господь. И соберу остаток стада Моего из всех стран, куда Я изгнал их, и возвращу их во дворы их; и будут плодиться и размножаться. И поставлю над ними пастырей, которые будут пасти их, и они уже не будут бояться и пугаться, и не будут теряться, говорит Господь». Иеремия, 23:1-4
«Я все еще ученый для детей, а также для чертополоха и красного мака. Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет моя судьба, - да будет она благословенна! Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых, и еще захлопнул дверь за собой. Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом». Ф. Ницше
«Генрих IV мечтал о том, чтобы у каждого поселянина была по воскресеньям к обеду курица. Если бы и поселяне видели в курице свой идеал и стремились только к спокойной и тихой жизни, жертвуя... «наслаждением», только бы не страдать, может быть, история человечества была бы менее ужасна. Но поселяне, как и их правители, иначе смотрели на жизнь и никогда не ставили своим идеалом безболезненное существование... Где правда, в словесной ли мудрости или в действительности? Точно ли нужно так бояться неизвестности, страдания и гибели, как привыкли думать мы, учившиеся люди, черпающие свои суждения из веками накопленных книг, или простой человек, не разучившийся доверять своим непосредственным побуждениям, знает больше, чем ученейшие философы?» Л. Шестов
«Бедняков не зовут честными: патриции одни честны. У них всего по горло, а мы нуждаемся. Пусть бы отдали нам хоть часть от своего избытка вовремя - мы бы могли сказать им «спасибо» за их милосердие, но для них это слишком разорительно! Им любо глядеть на нашу худобу да на наше горе - свой достаток кажется им слаще. Мщение, граждане! Пока еще осталась у вас сила в руках - хватайте колья! Богов призываю в свидетели - не от злобы, а от голода я говорю это!» В. Шекспир
«Именно в христианском мире, получившем совершенный идеал милостыни, являются противники всякой милостыни, желающие вовсе исключить принцип благотворительности из общественных отношений. Два разряда этих врагов милостыни имеют, по-видимому, противоположные цели, хотя руководятся одним и тем же духом противохристианским и противорелигиозным. Одни - безусловные приверженцы существующей ныне экономической свободы, другие - ее противники, социалисты. Одни отвергают благотворительность потому, что не желают поделиться ничем своим; другие - потому, что желают сами взять все чужое. Разумеется, ни те, ни другие не высказывают прямо своих мотивов, а приискивают другие, более благовидные. Первые, выступая защитниками существующего общественного строя, основанного на капитале и труде, выставляют милостыню, как поощрение праздности и посягательство на святыню труда. Справедливость, по их мнению, требует, чтобы всякий жил своим трудом, следовательно, благотворительность является как нечто несправедливое или, по крайней мере, как нечто лишнее, не нужное. Социалистам, напротив, она кажется чем-то недостаточным. И они также ссылаются на справедливость, но на их взгляд, справедливость требует, чтобы каждый имел право на равную со всеми долю материальных благ и они приглашают всех обездоленных добиваться своего права, не дожидаясь, чтобы богатые исполнили свою обязанность. Ответ на все это с религиозной и нравственной точки зрения совершенно ясен. Первым противникам благотворительности мы должны сказать так: если вы искренно отвергаете милостыню во имя труда, то вы прежде всего должны позаботиться о тех, кто не может трудиться - о стариках и детях, о больных и увечных; сверх того, вы должны стараться и всех других избавить от труда непосильного или вредного, т. е. другими словами, прежде, чем объявлять заповедь милосердия излишнею, вы должны исполнить ее. Что же касается социалистов, то прежде чем связывать правду с насилием, они должны по крайней мере доказать, что неимущие классы, насильно завладев всем общественным достоянием, распорядятся им по справедливости и равномерно разделятся между собою. Доказать это кажется невозможно; напротив, для всякого беспристрастного ума совершенно очевидно, что бунт и грабеж - плохая школа справедливости и что неимущие, ограбив имущих, непременно начнут грабить и притеснять друг друга. Чтобы общественный переворот удовлетворял правде и составлял нравственный успех общества, он должен быть бескорыстен, должен идти сверху, не из требования мнимых прав, а из исполнения действительных обязанностей. Имущие несут действительную религиозную и нравственную обязанность заботиться о неимущих, сильные о слабых, и побуждать их к этому всевозможными нравственными средствами составляет обязанность служителей религии». В. Соловьев
«Выгоните человеческую личность из общества, обращайтесь не к благородным, а к низким инстинктам человека, и вы скоро услышите жадное чавканье насыщающихся зверей - с одной, и грозное рычание зверей голодных - с другой стороны». А. Градовский