ДВА ПОРТРЕТА НА ФОНЕ СТАРОГО ГОРОДА


VII

Материал по Уфимцеву собирался без меня и как-то вяло. С Нурбеем стали понемногу расходиться. Он был по природе неспособен к лирическим блужданьям в переулках и для меня был несколько шумоват. Лиля у него вечно чертила, переписывала – он активно готовился к защите докторской. Я вытащил их раз на природу в начале апреля и убедился, что он не только пьёт пиво до бани, но и не может понять такого бесцельного проведения времени, как поездка за подснежниками. А день тот был хорош, в жизни таких наберётся немного.

Уговорить их стоило трудов, и всё же отправились. Сначала – «на тройке» до Барнышовки, потом трамвай до Соловьиной рощи – там чудесный весь стеклянный ресторан и сосны. Решили там обедать – и на реку. Я не был там с тех пор, как луна болталась под обрывом.

Нам достался безумный трамвай. В нём что-то сломалось, и вожатая предупреждала на остановках, что вагон идёт в трампарк. Вагон бросало в стороны, как в шторм. Мы держимся, но тоже летаем. Страшно и весело. Ехать долго извилистой линией рядом с Тускарью в древних осокорях, где всё – прошлого века: мостики, пузатая церковь, кожзаводик, парники. Весеннее небо, разливы ручьёв, брызги от машин вдоль бугра.

Нас всё же высадили, идём по пескам до парка Солянка. Парк, не имеющий с лесом границ, был популярен. В побитых скульптурах длинная аллея среди черёмух и фонарей упирается углом в Сейм, в обрыв. По обрыву дорожка и пляж на косе с грибками, качелями и беседками.

И тут Нурбей, увы, завопил и стал проситься домой. Мы посадили его в беседке на самом повороте Сейма. Пусть греется и смотрит, как вода стремглав несётся через лес, и слушает птичек. А сами – в весенний лес.

Это только кажется, что подснежников ещё нет. Чуть ковырни прошлогодние листья – пики подснежников протыкают ворох свёрнутых прошлогодних листьев, разверни – гранёные бутоны уже готовы вот-вот стать небесными. Это издавна символ весны, к которому быстро привыкаешь, но если пара лет пропускается без них... что отдашь за такие бутоны?

В кустах за аллеей качели высокие – взлетишь до верхушки деревьев. Но пришлось уходить из весеннего леса, от струй и подснежников – в беседке рыдал Нурбей. Так доконала природа этого вундеркинда.

Мы не могли пересесть на наш автобус на жаркой Барнышовке. Проклял транспорт, но сквозь это почувствовал нежность к Курску, хотя сам не понимал: возвращаемся из загородного парка, усталость особенная, неповторимость, нелепые домишки... Но и жара воскресенья, весны, мы видели подснежники. А Нурбей всё же смог втиснуть себя в набитый автобус и уехал готовить к печати очередную статью или заявку, вопить, суетиться. Сидит на тахте в безрукавке и командует Лилей.

Такое уж свойство у Нурбея. В своём кабинете он повесил шторы, а из окна такой вид, что только и рассматривай мечтательно, – чистое поле, овраги в кустах, даль необъятная, – всегда сидел с зашторенным окном.

Однажды он сам попросился за город, Лиля уехала, а он не любил быть дома один, и тут был даже хорош. Плавал в Сейме, пытался ходить на руках и дразнил псов за забором. И тут умудрился тоже проследить закономерность:

Тонко залаешь – тонко отвечает,
Толсто залаешь – толсто отвечает.

Центр земли, он считал, находится в Москве на улице Горького. И как ни странно, после первых порций активного восприятия Курском перестал интересоваться. Только проезжал его два раза – на работу и домой, а потом, когда институт перебрался в новый корпус, поселился в доме рядом и вообще стал недвижим. Мне грустно было видеть это, каким романтичным было наше начало и что это время уже не вернуть. На меня кончилось влияние «дамы с бородой».

Время уже поджимало к объявленной телепередаче, а у моих друзей была только куча сырого материала. Пришлось мне самому печатать сценарий и даже писать кое-что заново под скорую диктовку Нурбея.

Мы были пару раз в знаменитой «шестёрке» на телестудии. Это – дом номер шесть на улице Ленина, один из немногих в стиле конструктивизма. Строили в начале тридцатых годов, и вроде бы архитектора обвинили в сознательной постройке так, чтоб обвалился во время какого-то заседания. Архитектор застрелился, а дом стоит. Зато уж и набит он разными учреждениями, как муравейник. Маргарита, твори!

Июнь 1972 года. День передачи. И у Ирины ангина, и я видел, что она волнуется. И как назло, я не мог поехать на передачу и даже видеть её – мне надо было на учёном совете что-то докладывать.

Всё в этот день шло не так: ливни размыли дорогу, центр города закрыт, и наше такси карабкалось по горам, пока добрались до «шестёрки». Я высадил Ирину – отсюда автобус всех везёт на студию за городом. Мне тоже захотелось поехать – ребята весёлые.

Собрание в институте неожиданно свернулось быстро, за пару минут до передачи. Мне пришло в голову добежать до универмага, где всегда работало несколько телевизоров. Шла передача по безопасности дорожного движения, и что-то вещал милиционер, пока на экране не появились как бы плавающие буквы: «Новая жизнь старой идеи». Пошли титры, и только меня там не было. Так я смотрел свою передачу из универмага.

Я увидел весь материал. Ирина и фотогеничный (телегеничный) Нурбей, уж он-то не смущается. И всё идёт хорошо, но я прямо дрожу, что сорвётся. Фотографии старого города, ветряка, дома Уфимцева, где сейчас музей, – всё шло под хороший рассказ. А вторая половина передачи – уже беседа с Нурбеем про маховики, гиробусы. Какой-то юркий курянин подошёл к экрану и, тыкая пальцем в Нурбея, сказал:

– Серьёзный мужик.

Традиционный вопрос Нурбею, который долго отрабатывался:

– Нурбей Владимирович, Вы считаете себя учеником Уфимцева?
– Ну, если б он считал... – это очень естественно, как будто не кокетничая.