ДВА ПОРТРЕТА НА ФОНЕ СТАРОГО ГОРОДА

V

Наши лаборатории с Нурбеем первое время были рядом. Правда, сначала это лишь угол в подвале – там висел у него какой-то сложный блок на крюке. Временами с ним что-то делали, и Нурбей показывал лаборантам, как надо сваривать. Энергия непостижима. В бывшей школе, где мы располагались, когда-то была система обогрева горячим воздухом, и для этого на каждом этаже имелась комната с мощными вентиляторами. Потом отопление сделали обычным, и эти комнатки наиболее предприимчивые люди потихоньку, что называется, раскурочивали. Нурбей узнал про это и целый вечер выколачивал мотор, хотя не уверен, что он ему был до зарезу нужен.

Меж тем, это была уже единственная в СССР лаборатория аккумулирования и рекуперации механической энергии.

Помню, вытаскиваем из Нурбеева контейнера большой ящик с бумагами.

– Мои труды, – говорит он. Труды трудами, а у Нурбея почти сотня авторских свидетельств, и в институтском отделе изобретательства симпатичные дамы его почти носили на руках – он один выполнял все планы института по этой линии.

И ожидалось прибытие автобуса, собственно, гиробуса, опытной установки, где энергия торможения использовалась для разгона машины с места. Ежедневная почта Нурбея просто поражала: заказы с автозаводов, с портов, письма одиночек-изобретателей и просто чудаков. Нередки были узкие конверты из-за рубежа.

Я видел его со студентами.

– Встретились какие-то трудности?

Это тоже тонким голосом. Но, видимо, лекции читал здорово, любил эффекты и, так сказать, лекционные анекдоты. Но с его способностью концентрировать внимание... Хотя он говорил, что и без анекдотов иногда на лекции девицы не выдерживали и впадали в подобие истерики.

Да он и сам не зануда, не одевается в учёную надутость, экстравагантность естественна. И в то же время очень следил за внешностью, стриг бороду машинкой и причёсывался «волосок к волоску», выговаривал мне, что хожу без галстука и не слежу за причёской.

И ещё – удивительно легко общался со всеми.

А с маховиками он знаком ещё со студенческих лет. Рассказывал, что на лекции по бульдозерам у него вдруг возникло желание подтолкнуть машину в тот момент, когда она уже выдыхается, врезавшись в грунт. Это движение и привело к маховику, который можно было раскрутить раньше и в этот момент подключить к работе, увеличив мощность бульдозера, вернее сконцентрировав её.

Как и полагается настоящему изобретателю, он претерпел невероятные лишения. Ночевал на вокзалах, дошёл до истощения и добился приёма чуть ли не у министра, явившись туда в ботинке, подвязанном проволокой. Ему угрожали, желая защищаться на его материалах.

В общем, я чувствовал, что это случай для хорошего, умного исследования, нетронутая целина. Пересечение линий истории. И решил втянуть Ирину.

Она сначала опасалась технической специфики, но я, как мог, ярче излагал всё это, окончательно должен был «добить» её Нурбей, которому эта идея понравилась. Не без интереса к своей известности.

Кроме того, мне казалось, что технические детали здесь не очень важны. У Ирины было больше: говорить на языке собственной поэзии.

Дело было тонкое – касаться истории города. В общем, все мы по отдельности уже прониклись идеей книги, надо было теперь всех объединить. Я ловко плёл интриги, заражая Нурбея любопытством, – про рыжую Ирину с лирическим потенциалом, я говорил и про Блоковский сад, и про Крамского. И про аллею у трампарка, и про то, как луна отражалась в чёрной сеймской воде под обрывом, а кругом был заснеженный лес. И про ярко освещённый аквариум трамвая, и Нурбей пришёл в должное восхищение. И даже планировал, что когда она к нам войдёт первый раз, его стереофоническая машина заиграет Вертинского: «Пани Ирена» – «Я безумно боюсь золотистого плена...», а на столе будут стоять закуски и вина. Планировался даже салют, у нас были для этого средства.

Вышло так, что Нурбей задержался, и встреча получилась не такой театральной. Правда, «Пани Ирену» крутили, курили настоящий кальян и выстрелили виноградом из древней грузинской фузеи, фамильной реликвии Нурбея.

А сам он, перед тем как явиться, что-то долго возился в своей комнате и появился ослепительно-великолепный – в бабочке и кружевной манишке, сияя европейской галантностью. Приём получился отменный. Хохот стоял, дым чёрного пороха. Достали рассказы Нурбея и мои стихи. В Курске становилось хорошо жить.

Предполагалось, что Ирина станет набирать материал про Уфимцева в краеведческом музее, разыщет родственников и знакомых, может быть архивы. Нурбей уже читал ей необходимый технический минимум.

Материал набирался. И уже на телевидении поставлена в план передача и даже план пьесы обдумывался. Телепередача обещала быть интересной: с фотографиями старого Курска, с эпизодами из жизни Уфимцева и беседой с Нурбеем Владимировичем. Ведущей посадили в кадр Ирину.

В букинистическом отделе отыскалась маленькая книжечка А. М. Креера «Поэт техники» с подзаголовком «Жизнь изобретателя А. Г. Уфимцева». Собственно, поэтом техники назвал его не Креер, а Горький. А сама книжечка могла бы быть и более интересной и менее «водянистой».

В самом деле, откуда бы Крееру знать, что думал пятнадцатилетний Анатолий Уфимцев, когда ехал с матерью в Курск и «широко открытыми глазами смотрел на голодную степь»? Креер не знал ни Уфимцева, ни его матери, а все эти вымышленные диалоги...

Гораздо интереснее книжка Н. Коноплёва и М. Ясенева «А. Г. Уфимцев», изданная ещё в 1940 году. Вообще про Уфимцева разбросано много сведений, но гораздо больше вообще не затронуто. Из этого ещё нетронутого фонда Ирина кое-что набрала, и об этом хочется рассказать. Но сначала надо хоть немного о том, что о нём известно вообще.

И умней, и художественней довоенная книжка. Взять хоть начало: «В тихом городе...» с картинкой – вид Знаменского собора с заречья Тускари. И сам монастырь как был в конце прошлого века – с двумя башенками у входа и четырьмя малыми куполами вокруг основного купола, утраченными в революцию. И домики заречья с старинной фермой железнодорожного мостика. Слободские сады и заборы, переулки. Чудится перезвон колоколов.

Родился Уфимцев в 1880 году в семье землемера, впрочем, отца он не знал – тот умер очень рано. Свой дом, обеспеченная жизнь, реальное училище. Кружок саморазвития. Ранние склонности к изобретательству и поиску собственных путей.

Модно – и вольнодумство, и саморазвитие, и даже увлечение авиацией, только зарождающейся. Но незаурядность: решил найти причину гибели Отто Лилиенталя (сам установить). И, наверно, наследственность – его дед со стороны матери был тем самым «потомственным гражданином Семёновым», могила которого на Московском кладбище. Он бросает реальное училище и решает «делать себя» сам.

Наследственность гения. А интересно, что бы из него вышло, повернись жизнь иначе? Стал бы инженером на том же заводе Мартенса? Пускал курский трамвай? Повлияла ли ссылка и тюрьмы?

Интеллигенция тогда увлекалась терроризмом, бомбы были в моде. Вряд ли Уфимцев был подпольщиком до того времени, как с двумя дружками взорвал в 1898 году икону Божьей матери в Знаменском монастыре , а затем совершил террористическую акцию против одного из предпринимателей. Любопытно, что в обоих случаях были использованы самодельные бомбы и адские машины конструкции самого Уфимцева. Часовой механизм – просто будильник. А вот взрывчатка была изготовлена по рецепту , найденному в бумагах деда.

Это было непоправимо. Потому что через три года случайность приводит к раскрытию тайны взрыва, и один из сообщников выдаёт Уфимцева и подтверждает это на очной ставке.

Действие, характера, может быть, мальчишеского озортва, было по сути очень серьёзным – террор, оскорбление святыни. Во всяком случае, преступник под номером 1824 попадает на Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где содержали самых опасных политических. Обер-прокурор Святейшего синода требует открытого судебного заседания, а сам император накладывает слушания в административном порядке. Вряд ли Уфимцев думал, что станет таким важным преступником. Характер мальчишеского озорства. Патриот, но политикой не интересовался.

Ещё в Петропавловской крепости у него появляется идея биротационного двигателя. После приговора к ссылке его направляют в курскую тюрьму, где его ждала одна из самых трагических страниц его жизни.

Описывается, как его везли с вокзала в тюрьму у Херсонских ворот. Не знаю, были ли дневники, но можно представить, как ехали через слободу по теперешнему Кировскому мосту. Во всяком случае, в книжке Коноплёва и Ясенева даже приводится, как сопровождавший его жандарм прятал ершистые усы в воротник шинели, что от реки тянуло сырым тёплым ветерком, что телега катилась с грохотом. И что Уфимцев знал, что не увидит родной переулок.

Зачем такие измышления? С таким же правом можно предположить, что он жалел о содеянном и что ему наверняка хотелось спрыгнуть с этой телеги и уйти в свой дом с «потемневшей крышей». Кстати, почему с потемневшей? Авторы даже не говорят, что это их предположение, просто приписывают ему свои мысли, а это делать некорректно. Потому что, вероятней всего, что жалел, ведь Петропавловская крепость не курорт, да и Акмолинск, куда его ссылали, тоже.

История и реальность сама даёт интереснейший материал, и ничего не надо выдумывать, потому что это запутывает и искажает то, что было на самом деле. Что самое интересное. К примеру, в обоих книжках разночтение, и существенное. Что было дальше?

По Крееру, к матери Уфимцева неожиданно явился «здоровенный надзиратель с красным шнуром на груди, змеёй ползущим к огромному револьверу, с шашкой на боку и с конвертом в протянутой руке. На конверте выделялась огромная красная сургучная печать». Тюремщик говорил грубым басом, сургуч напоминал о крови. В письме было официальное извещение о ссылке сына.

А у Коноплёва и Ясенева сказано, что этот надзиратель «влюблённый в память деда Уфимцева Ф. А. Семёнова (астронома) и любивший поговорить о звёздах, о великом умении человека с точностью подсчитать время пасхалий и время новолуний на многие годы вперёд», согласился передать матери Уфимцева его записку. Пошёл прямо из тюрьмы, не сняв мундира.

Так что в обоих случаях – разные люди пришли, потом – письмо с кровавым сургучом или записка Уфимцева? Вместо измышлений о зверском виде тюремщика хотелось бы знать правду. Если Креер взял на себя право выдумывать что угодно, то хороший человек очернён перед историей. Если появились новые сведения, то неплохо бы сказать об этом. В такой литературе выдумки недопустимы.

Но как бы то ни было, при виде надзирателя мать Уфимцева получила разрыв сердца. После похорон Уфимцев переводится сначала в московскую тюрьму, а потом по месту ссылки – на пять лет в Акмолинск.

Истории не нужны примитивные подмазки, а двух историй быть не может.