- Добрый вечер, синьора Лючия...
- Добрый вечер, синьор Артакс...
- Могу я видеть синьора Энрико?
- К сожалению, мужа нет дома.
- Очень жаль. Я зашел проститься.
- Вы уезжаете?
- Да.
- Если у вас есть время, можете подождать его в библиотеке. Заседание Совета закончится через час.
Они поднялись по лестнице и вошли в просторную комнату, все стены которой были уставлены стеллажами с книгами в тисненных золотом переплетах.
- У вас прекрасная библиотека, - заметил Артакс.
- У мужа есть привычка собирать вещи, пользоваться которыми он не в состоянии, - холодно усмехнулась догаресса.
Артакс внимательно посмотрел в глаза женщины и воздержался от ответа.
- Вы хорошо воспитаны, синьор Артакс, - сказала женщина, садясь в глубокое кресло. - Вежливость не позволяет вам задать вопрос, которого я ждала... Но я все равно на него отвечу... Да, он женился на мне, так как слышал от других, что я красива, а ему доставляет удовольствие вызывать зависть окружающих... Но он не смог сделать меня счастливой, и потому возненавидел... Была бы моя воля, я запретила бы слепым жениться... Женщина, которой никто не любуется, быстро стареет...
- Вам далеко еще до старости.
- Вы очень любезны, синьор Артакс. Другого ответа я от вас и не ожидала. Да, я еще молода и, как говорят, недурна собой... Но какая разница, молода я или стара, безобразна или красива, если нет глаз, отражаясь в которых, я оставалась бы вечно юной и прекрасной? Ведь никогда не стареют только те, кого любят... Мне любви хочется... Я ведь не одна из этих статуй, которые украшают Дворец Дожей... Я хочу любить и быть любимой... Разве это преступление?..
- Это не преступление... Но вы уже не принадлежите себе...
- Я очень хорошо это помню... Вы знаете о том, что во Дворце Дожей существует тюрьма? Порой я мечтаю совершить какое-нибудь ужасное злодеяние, чтобы меня заточили в Пломбы... Тогда, по крайней мере, я могла бы сказать себе: «Ты преступница. Ты недостойна находиться в обществе людей, и поэтому ты здесь!» А почему я одинока и отлучена от любви, не совершив никакого преступления? Неужели я хуже своих служанок? У каждой из них есть милый, а я осуждена каждую ночь засыпать в холодной, как могила, постели...
- Поверьте, сударыня, я искренне сочувствую вашему горю, - ответил Артакс.
- Ваша кровь так же холодна, как и кровь моего мужа... Боже, неужели я никогда не встречу человека, для которого моя любовь была бы важнее всего на свете?!
- Сударыня, я уверен, что вы достойны самой нежной и самой страстной любви, и что человек, которого вы полюбите, будет счастливейшим из смертных.
- Меня убивают ваши слова и ваш тон! Да забудьте же вы хоть на минуту о том, что я замужем, и вспомните, наконец, о том, что вы мужчина!
Артакс обнял тонкий стан догарессы, которая обвилась вокруг него, как змея, и поцеловал полуоткрытые влажные губы.
- Превосходно, синьор Артакс, - прозвучал у него за спиной бесстрастный голос дожа. - А вы, сударыня, отказывается, весьма пылкая любовница...
- Энрико?! - воскликнула догаресса, отступая на шаг от Артакса, и побледнела.
- Собственной персоной, сударыня! Простите, если помешал! Может быть, синьор Артакс не откажется поужинать вместе с нами? Он, как ни как, теперь член нашей семьи. Или моя еда, в отличие от моей жены, недостаточно хороша для него?
- Благодарю, синьор Энрико, за приглашение и с удовольствием его принимаю.
Они спустились в парадную залу, где был накрыт уже роскошный стол.
Артакс сел по правую руку дожа, по левую села догаресса.
- Почему вы молчите, синьор Артакс? Помнится, в прошлый раз вы проявили себя весьма занимательным и остроумным собеседником.
- Простите, синьор Энрико, но едва ли сейчас я в состоянии поддерживать непринужденную беседу.
- Я понимаю вас, синьор Артакс. Вы, вероятно, очень раздосадованы тем, что вам не удалось воспользоваться слабостью чужой жены? Наверное, в глубине души вы проклинаете так некстати появившегося мужа? По-видимому, мне следовало бы закрыть глаза на проказы жены, но я, сударь, слеп от рождения, и нет никакой разницы, закрыты мои глаза или нет. Так что смело можете продолжать!
- Синьор Энрико, прошу вас! - взмолилась синьора Лючия.
- О чем, сударыня? Чтоб я удалился, и вы беспрепятственно смогли бы утолить свою звериную похоть? Ради бога, не стесняйтесь! Я отвернусь. А чтобы вы чувствовали себя совсем уже свободно, я даже готов зажать уши! Что же вы медлите? Неужели простого появления слепого рогоносца оказалось достаточно для того, чтобы ваша страсть угасла? Если так, то какая же это любовь?
- Умоляю вас, синьор...
- Простите, сударыня, если я невзначай оскорбил ваши нежные чувства. Поверьте, я хочу единственно только вашего счастья... Да, я не смог сделать вас счастливой женщиной… Я всегда был слишком поглощен государственными заботами и мало уделял вам времени... Но я всегда старался удовлетворять малейшие ваши прихоти. Мне казалось, что это заменит вам то, чего вы были лишены в супружестве... Да, вы - женщина, и нелепо было бы вас в этом упрекать. Вам нужны любовь, страсть, наслаждение, все то, чего я вам дать не смог и не сумел... Моя ошибка заключается в том, что я видел в вас некий бесплотный, бестелесный образ красоты, а не женщину из плоти и крови... Мне казалось, что грубая, плотская сторона любви не должна осквернять наши взаимоотношения, и я совсем не принимал в расчет того, что вы молоды, прекрасны, что природа создала вас для безумных ласк и наслаждений... Так выпьем же за вас и вашу красоту! Синьор Артакс, если вас не затруднит, наполните бокалы...
Артакс налил вина в три бокала, и слепец, протянув руку, попытался взять один из них, однако долго не мог его найти. Но наконец это ему удалось, и, подняв бокал, он с горьким смехом воскликнул:
- Итак, за любовь! За вечную любовь, которая побеждает даже смерть!
И он залпом осушил свой бокал до дна.
Артакс и синьора Лючия последовали его примеру.
- Хотите выпить еще, синьор Артакс? - спросил дож.
- Да.
- Тогда поторопитесь. Потому что это будет последний бокал вина в вашей жизни. И в вашей, синьора Лючия, - тоном судьи, зачитывающего смертный приговор, произнес дож. - Чувствуете головокружение и тошноту? Это первые признаки надвигающейся смерти... Вы, вероятно, очень забавлялись, наблюдая, как я не мог найти бокалы? А я тем временем подсыпал в них яд из своего перстня... Через несколько минут мы умрем все трое, и я хочу, чтоб перед смертью вы знали, чья рука нанесла вам удар...
Артакс взглянул на догарессу и увидел, что ее прекрасное лицо покрыла восковая бледность. Зрачки черных глаз расширились до предела, дыхание сделалось прерывистым и частым, и над верхней губой выступила легкая испарина.
Те же признаки он увидел на лице дожа. Он встал и, подойдя к окну, дернул шнур звонка.
Когда слуги вбежали в залу, дож и догаресса были уже мертвы.
- Я не убивал их, но я повинен в смерти обоих, - сказал Артакс. - И я добровольно отдаю себя в руки правосудия.




Мария молилась, стоя на коленях перед освещенными тусклым светом лампады иконами в углу своей опочивальни, когда тихонько скрипнула дверь, и в комнату вошла Любовь.
- Ты почему не спишь, Любушка? - спросила женщина, поднимаясь с колен и беря девочку на руки.
Любовь с доверчивым и ласковым видом обвила ее шею мягкими ручками и с таинственной улыбкой прошептала на ухо:
- Мне приснилось, будто ты стоишь на краю бездонной пропасти и зовешь меня по имени... Мне стало так страшно, что я проснулась и пришла к тебе узнать, что случилось...
- Все в полном порядке, моя хорошая... Это был просто страшный сон... Забудь о нем, хорошо?
- Хорошо.
- А теперь я отнесу тебя в кроватку, и пусть на этот раз тебе приснится что-нибудь очень хорошее...
- Но я совсем не хочу спать... - капризно надув розовые губки, осоловело пробормотала девочка. - Лучше расскажи мне сказку...
- Какую же сказку тебе рассказать? О злой мачехе? Об отважном принце? О двенадцати братьях?
- Нет, это все старые сказки! Расскажи мне новую!
- Сказки не бывают новыми и старыми. Сказки бывают хорошими и плохими.
- Тогда расскажи мне хорошую новую сказку!
- Какую же сказку тебе рассказать? Я, право, и не знаю... Хотя... Ну вот, послушай хорошую новую сказку... Быть может, она тебе понравится... Жарким солнечным полуднем в середине лета по пыльной дороге ехал прекрасный юный витязь в алом плаще...





С койки в углу камеры навстречу Артаксу поднялся красивый мужчина с умным и веселым взглядом синих глаз.
- Я так давно не разговаривал с людьми, что счастлив приветствовать вас в своей обители, хотя, возможно, это звучит и не вполне учтиво по отношению к вам. Позвольте представиться. Меня зовут Джакомо Казанова. С кем имею честь?
Артакс назвался.
- Надеюсь, сударь, вы попали в Пломбы не за убийство? - спросил его новый знакомый.
- Увы...
- Но вы совсем не похожи на убийцу! - недоверчиво воскликнул Казанова.
- Разве существуют какие-то признаки, позволяющие отличить убийцу от законопослушного гражданина? - усмехнулся Артакс.
- О, разумеется, внешне любой убийца ничем не отличается от обычного человека. Но его всегда выдают глаза. А у вас такой хороший, открытый и ясный взгляд, что я совершенно не могу представить, будто вы способны лишить жизни какое-либо живое существо, не говоря уже о человеке!
- Я никого не убивал своей рукой, но тем не менее я повинен в смерти любимой женщины...
- Вот как?! Воистину, пути Господни неисповедимы! Вы любили, были любимы и оказались в одной камере со мной! - заметив удивленный взгляд Артакса, Казанова на миг умолк и с печальной улыбкой произнес. - Видите ли, сударь, я тоже некоторым образом пострадал за любовь...
- Надеюсь, синьор, не насильственную?..
- О нет, сударь! Даже мысль о насилии внушает мне омерзение! Я любил многих женщин, и многие женщины любили меня, но ни разу не добивался я любви силою! Как раз напротив! Самое увлекательное для меня в любви - именно обольщение! Добиться любви с помощью искусного обхождения, прельстить женщину речами, блеском остроумия, силой страсти, - вот что всякий раз доставляло мне наибольшее наслаждение!
- Тогда позвольте вас спросить, почему вы здесь?
Мужчина горько рассмеялся.
- О сударь! Как я уже говорил, я любил слишком многих! С моей точки зрения, все женщины без исключения заслуживают любви, и ни одну я не хотел оскорбить отказом!
- Разве это преступление?
- В Венеции - да. Я осужден за оскорбление общественной нравственности в городе, прославившемся распутством на всю Европу! И свое пребывание в Пломбах я рассматриваю как высшее признание моих заслуг на любовном поприще!
- Но, надеюсь, сударь, вы не намерены почить на лаврах?
- О синьор! Если бы вы знали, как я рвусь на волю! Только тело мое здесь, а ум, память и душа странствуют по всему свету, и всюду, понимаете ли вы, сударь? всюду! полно молодых прекрасных женщин, мечтающих о совершенной любви! И я, я, Джакомо Казанова, могу дать им то, о чем они мечтают, но вынужден оставаться в этой ужасной темнице, бесплодно растрачивая свое время, свои силы и свое мужество! О сударь, это самая ужасная из пыток, которую только способен изобрести изощренный человеческий ум! Я могу снести голод, холод, побои, но только не отсутствие любви!
- Хотите бежать вместе со мной?
- О сударь, не смейтесь надо мной! Хочу ли я бежать? Да я готов зубами грызть гранит, чтоб вырваться отсюда, но увы! бежать из Пломб невозможно! По крайней мере, до сих пор это не удавалось еще никому...
- Хотите быть первым?
- О да, сударь, да!
- В таком случае, клянусь честью, мы выйдем из Пломб в самое ближайшее время.
- О синьор! Вы вдохнули в меня надежду! Но я умру, если ей не суждено осуществиться!
- Обещайте, что будете беспрекословно слушаться моих указаний.
- Если вы велите мне разбить стену головой, я сделаю это не раздумывая!
- Голову, сударь, лучше всего использовать по прямому назначению. А именно для того, чтобы думать.
- Обычно я так и поступаю, сударь, но как мужчина вы должны понять, что когда человек столь длительное время лишен женского общества, голова у него занята совсем другими мыслями!
- Лишь бы руки при этом были свободны, - усмехнулся Артакс.
- Что вы хотите этим сказать, синьор? - вспыхнув до корней волос, тоном оскорбленной невинности произнес узник.
- Только то, что мне потребуется ваша помощь, - ответил Артакс. - Нам нужно отыскать наружную стену.
- В этой камере нет наружных стен.
- Вы уверены?
- Поверьте, сударь, у меня было достаточно времени, чтоб изучить расположение камеры.
- А потолок?
- Там, сударь, свинцовая крыша... Но даже если бы за одной из этих стен находилась улица, я не вижу, признаться, чем это может нам помочь... Стены тюрьмы сложены из каменных блоков около полуметра толщиной. Их невозможно сломать.
- На свете, мой друг, нет ничего невозможного, - ответил Артакс и ударом кулака проломил стену.




Вар остановил коня у края гати и с высоты седла взглянул на копошившихся вокруг рабов.
Обляпанные грязью с ног до головы, дрожащие на промозглом осеннем ветру, они таскали на горбу мешки с песком, тяжелые камни и бревна и сбрасывали с плеч в ненасытную утробу болота.
Вдруг один из рабов поскользнулся на мокром настиле и с выкаченными от ужаса глазами, с открытым в беззвучном крике ртом стал погружаться в трясину.
Он неистово барахтался в бурой зловонной тине, худыми, жилистыми руками пытаясь ухватиться за край гати, но силы скоро оставили его и, глядя в глаза Вара, он выкрикнул несколько ужасных проклятий, после чего голова его погрузилась в болотную жижу, и только несколько пузырьков воздуха лопнуло на ее поверхности.
Его товарищи, опасаясь той же участи, ни на миг не прекратили работать, и насыпью над безымянной могилой стал песок, а надгробным камнем - сброшенный с сутулых плеч булыжник.
Вдруг какой-то раб остановился, поднял дрожащими от немощи руками камень над головой и с надсадным криком швырнул его в императора.
Конь Вара шарахнулся в сторону, и камень, не причинив никому вреда, с хлюпающим звуком канул в трясину.
Несколько надсмотрщиков сбили раба с ног и замахнулись на него плетями, но Вар остановил расправу, сказав:
- Подведите его ко мне.
Раба подвели, и, пристально вглядевшись в его молодое, но страшно изможденное лицо, Вар насмешливо улыбнулся.
- Ну, не говорил ли я тебе, что ты еще и пользу принесешь? А ты не поверил. Как звать тебя?
- Афанасием, - ответил юноша с вызовом.
- И что же ты хотел доказать, Афанасий? Ведь ты же знал, что мы в некотором смысле тезки.
- Я хотел показать, что презираю тебя и не боюсь ни капли.
- Считай, что это тебе удалось, - по-прежнему насмешливо сказал Вар. - Но я презираю твое презрение. Я делаю то, что считаю необходимым, и меня не интересует мнение глупцов... Эти рабы годятся только на то, чтоб устилать своими костями путь для тех, кто придет после, кто будет лучше, смелее и сильнее, чем они... Эти рабы - такой же расходный материал, как камни, песок, деревья. Их существование лишено всякого смысла, так пусть хотя бы их смерть принесет какую-то пользу.
- Не пойму, зачем ты вообще завозишь в такую даль песок и камни?! Гораздо дешевле и проще засыпать это болото телами тех, чье существование, с твоей точки зрения, бессмысленно! Только что на твоих глазах погиб человек! Тебе довольно было бровью повести, чтобы его спасли, но ты не пожелал утруждать себя даже такой малостью! Ты же мыслишь глобально! Ну что для тебя один жалкий раб! Ведь ты же озабочен счастьем человечества! Люди значат для тебя не больше, чем песчинки! Ты рассматриваешь их только как материал, который ты кладешь в основание будущего счастья человечества!
- Ты все сказал?
- Я мог бы многое добавить, но не желаю попусту сотрясать воздух...
- Тогда послушай меня. Город на этом месте - не моя блажь. Он необходим здесь как торговый, политический, военный и культурный центр Империи Незаходящего Солнца. И я построю его любой ценой... Да, люди гибнут. Но их погибнет неизмеримо больше, если город не будет построен. Очень часто для достижения длительного блага приходится прибегать к необходимому злу. С этим следует cмириться, - сказал Вар и безо всякого перехода добавил. - Я назначаю тебя своим тайным советником.
Он тронул поводья и поехал по середине настила.
Афанасий ошеломленно смотрел ему вслед, не слыша ни завистливого шепота, ни громких поздравлений.
Какой-то раб, посторонившись перед конем императора, соскользнул с насила, и топь тотчас же схватила его в свои липкие объятия.
Наклонившись с седла, Вар мощной рукой ухватил грязную руку раба и, без видимого усилия выдернув его из трясины, поставил на гать.
Еще не веря в свое спасение, раб рухнул на колени, как подкошенный, и разразился потоком несвязных слов благодарности, но Вар пренебрежительно махнул ему рукой и поскакал по гати, совершенно не заботясь о том, что кто-нибудь из рабов не сумеет увернуться от его жеребца.




Москва встретила Глеба неприветливо. Дул холодный, пронизывающий до костей ветер, и с черного неба хлопьями валил крупный, мокрый снег.
Наклонив голову, Глеб медленно брел по темной безлюдной улице и вдруг услышал громкий хохот.
Из подворотни вышли три темные фигуры и преградили Глебу путь.
- Здорово, мужик! Куда путь держишь? - спросил самый здоровый из них, видимо, главарь.
- Иду я по своим делам и вас в помощники не зову, - ответил Глеб.
- Ты не груби, мужик. Времена сейчас, сам знаешь, какие. Исчезнешь, - никто и не спохватится...
- Вот что, парни, я вас не трогаю и вы меня не троньте, договорились?
- А то что?
- А то худо вам придется.
- Ишь ты, грозный какой! Ну ни дать, ни взять, царь-батюшка! Мне аж боязно чегой-то стало!
Парни зловеще расхохотались и с угрожающим видом стали надвигаться на Глеба.
- Ну, пеняйте на себя, коли так...
Не успев опомниться, бандиты оказались на земле, а Глеб, переступив через главаря, пошел дальше.
Остановившись возле лавки, он постучал в окно и вошел.
За столом сидел при свечке крепкий мужик в поддевке и при виде гостя встал ему навстречу.
- Каким ветром, Глеб Ярославич? Садись, гостем будешь!
Глеб сел к столу и хозяин налил ему стакан браги.
- Со свиданьицем!
Они выпили, и Глеб спросил:
- Ну, рассказывай, Илья Ильич, как поживает Москва-матушка?
- Да чего рассказывать, Глеб Ярославич... Живем - хлеб жуем... Иоанн лютует что зверь... То душегубствует, то в Александровой слободе грехи замаливает.
- А где он сейчас?
- В Новгород, по слухам, подался, бунт усмирять...
- Да ведь я только оттуда!
- Знать, разминулись по дороге...
Дверь распахнулась от сильного удара, и в лавку ввалилась орава пьяных опричников.
- Угости-ка нас, хозяин! Водки побольше, и на закусь не скупись!
- А я вас в гости не зазывал, чтоб яствами потчевать. Здесь лавка, а не кабак, - степенно ответил купец.
- Значит, не хошь угостить царевых людей, гад?! Ну смотри, не пожалей опосля!
Опричники гурьбой высыпали из лавки.
- Они вернутся, Илья Ильич...
- Знаю... Пущай вертаются. Лучше сдохну, но за здорово живешь этих сукиных сынов потчевать не стану.
- Не боишься?
- Да как тебе сказать, Глеб Ярославич?.. Боюсь, - ответил купец. - Очень боюсь... Но еще больше боюсь страх свой перед ними показать... Последнего добра решусь, но по своей воле ковша воды этой нечисти не подам. Разве только силой возьмут.
- Сила-то на их стороне...
- Вестимо, - усмехнулся купец. - Сила, она и солому ломит... Да только я-то ведь не солома...
- Ну, прощай, Илья Ильич. Надобно мне обратно в Новгород возвращаться.
- Переночуй хоть, Глеб Ярославич!
- Не могу, Илья Ильич, уж ты прости. Слово дал новгородцам, что убью Иоанна, но не допущу разорения Новагорода.
- Ну, не смею удерживать, коли так. Слово - дело такое: не дал - крепись, а дал - держись. Прощай.
Едва Глеб ушел, в лавку вломились опричники.
- Донос поступил на тебя, что ты крамольников у себя укрываешь и на царя умышляешь!
- Неправда это!
- А вот мы сейчас и проверим, правда или нет. Начинай, ребята!
Опричники разбрелись по дому, заглядывая во все закутки, переворачивая мебель, роясь в сундуках, вспарывая перины. В воздухе, как снежные хлопья, закружился лебяжий пух.
- Нашел! - один из опричников с торжествующим видом подал начальнику свернутую трубочкой грамоту.
- Подметная грамотка! - с негодованием воскликнул Илья Ильич.
- И кто ж ее подметнул? - усмехнулся начальник.
- Кто нашел, тот и подметнул!
- А ты докажи!
- Не должон я ничего доказывать! Не моя рука!
- Собирайся! В приказе живо разберутся, чья рука!
- Ну уж нетути, ребятушки! Живым я вам не дамся!
Купец выхватил из-под прилавка длинный разделочный нож и, прижавшись спиной к стене, взглядом затравленного волка окинул окруживших его опричников.
- Подходи, ироды окаянные! Совсем от вас житья не стало! Да когда ж вы кровью нашей досыта упьетесь, вурдалаки?!
- Поори, поори! Думаешь, кто на выручку прибежит? Дожидайся! Сколько мы народу повязали, а не было случая, чтобы сосед за соседа вступился! Каждый сидит в своей норе и надеется, что его не тронут, если высовываться не будет!
- Помогите, люди добрые!
- Экий ты, право слово, непонятливый! Хоть охрипни, а никто выручать тебя не явится!
- Ну это зря вы так говорите, - сказал Глеб, входя в лавку. - Вас, псов, только палкой можно вразумить!
Он играючи поднял тяжелую дубовую лавку и принялся без жалости охаживать ею опричников, пока всех не выгнал вон.
- Откуда ты взялся, Глеб Ярославич?
- Я нарочно ушел, так как знал, что пока мы будем вместе, они не сунутся. А проучить их следовало.
- Ну спасибо тебе, Глеб Ярославич, за выручку. От смерти ты меня спас, - сказал купец и поклонился Глебу до земли.




Мария вошла в полутемную гостиную и услышала слабые всхлипывания, доносившиеся откуда-то из угла.
Она раздвинула шторы и при дневном свете увидела Любовь, которая сидела на корточках между креслом и диваном и кулачком размазывала по лицу ручьем бегущие слезы.
- Что случилось? Кто нас обидел? Почему мы плачем? - полушутливым тоном спросила Мария, присаживаясь рядом и пытаясь отнять ручки девочки от ее лица, и только тогда заметила, что по тонким детским запястьям струится кровь.
- Что случилось, Любушка? - уже не на шутку встревожившись, повторила она.
Девочка что-то невнятно прошептала в ответ, но сквозь всхлипывания Мария не разобрала ни слова.
Она стала гладить Любовь по волосам и нежно целовать мокрые щечки, и постепенно ребенок успокоился.
- А теперь вытри глазки и расскажи мне, что случилось...
Губки девочки снова задрожали, и тяжелая, прозрачная капля повисла на длинных, загнутых ресницах.
- Я... разбила... любимую... мамину... вазу... - еле слышно прошептала Любовь и приготовилась зареветь в голос, но Мария поспешно отвлекла ее новым вопросом.
- Откуда кровь?
- Я несла вазу... Я хотела как лучше... и вдруг упала... прямо на вазу... а она, - девочка горько вздохнула, - взяла - и разбилась... Мама рассердится... не будет меня любить...
- Господи, девочка, ну о чем ты говоришь? Мы будем любить тебя, даже если ты перебьешь всю посуду, какая только есть в мире...
- Я плохая, да?..
- Ты самая лучшая...
- Я же вазу разбила, - возразила девочка.
- Даже самая лучшая ваза - это всего лишь ваза. А ты - это ты. Понимаешь?
Любовь отрицательно покачала головой.
- Понимаешь, оттого, что человек разбивает вазу, он не становится хуже. Хотя и лучше тоже не становится. Это может случиться со всяким. Это как лыжня. Помнишь, зимой мы ходили гулять на лыжах?
Любовь снова покачала головой, на этот раз утвердительно.
- Два следа бегут рядом, нигде не пересекаясь. Наше отношение к тебе не изменится, сколько бы ваз ты ни разбила. Люди ведь любят друг друга не за то, что один разбил меньше ваз, чем другой, а за душу. Если человек старается причинить боль другому человеку, значит, у него злая душа. А если он старается доставить другому радость, значит, душа у него добрая.
- А тех, у кого злая душа, никто не любит?
- Любят и злых... В надежде, что любовь сделает их добрее...
- Я причинила маме боль... Она очень любила эту вазу... Значит, у меня злая душа?
- Если бы ты разбила вазу нарочно, именно, желая причинить маме боль, это было бы проявлением злой души... Но ведь это произошло случайно, не правда ли?
- Я хотела как лучше... Я цветочков нарвала и хотела отнести их маме в ее любимой вазе, чтобы сделать ей приятное... И упала...
- У тебя была добрая цель - доставить радость маме. Что этого не получилось - чистая случайность... А вазу мы купим новую...
- Такую же?
- Такую же. Или еще лучше.
- Давай прямо сейчас! Чтоб мама ничего не заметила...
- Ты думаешь, ей не надо говорить?
- Я ей потом скажу... когда купим вазу...
- Ну хорошо... Сейчас мы умоемся и пойдем в лавку за вазой.
Мария взяла Любовь за руку и отвела ее в ванную комнату. Отмыв засохшую кровь, они вышли в прихожую и в дверях столкнулись с Коринной.
- Представляешь, Мария, разбилась моя любимая ваза. Как это могло случиться, ума не приложу... Наверное, Пушинка виновата...
Любовь стояла с пунцовыми щеками, виновато опустив опухшие глаза, и готова была заплакать.
- Я очень ее любила, - добавила Коринна, испытующе глядя на потупившуюся дочь.
- Мамочка, прости меня, пожалуйста, - срывающимся голоском произнесла девочка. - Я нечаянно...
- Я рада, что у тебя хватило духа в этом признаться... В общем-то, не так уж сильно она мне и нравилась... Обычная ваза. Мы купим другую, гораздо лучше...
- И ты на меня не сердишься?
- Ни капельки.
- Ты меня прощаешь?
- Ну конечно!
- У тебя добрая душа, - серьезно сказала Любовь.
Обе женщины переглянулись и едва не рассмеялись.
- Мы только в лавку и обратно, - сказала Мария и, взяв девочку за руку, шагнула за порог.
Когда они вошли в лавку, Любовь изумленно округлила и без того огромные глаза.
- Ой, сколько тут всего! - почти испуганно прошептала она и стала с интересом разглядывать уставленные всевозможными товарами полки.
- Кто к нам пожаловал! - весело воскликнул, выходя на звук колокольчика, хозяин лавки. - Чем могу служить, уважаемая Мария-джан?
- Нам нужна ваза, Фазиль.
- Могу предложить вазы из фарфора, хрусталя, золота, серебра, малахита, яшмы, бронзы, чеканные, инкрустированные, расписные, японские, китайские, греческие, италийские. Извольте взглянуть!
Несколько образцов появилось на прилавке как по волшебству.
Мария подозвала Любовь и спросила:
- Ну, какая ваза нравится тебе больше?
Любовь медленно переводила взгляд с образца на образец и, наконец, удрученно вздохнула.
- Разбитая была лучше...
Фазиль густо покраснел и скрылся за перегородкой, а минуту спустя вернулся, неся в руках вазу немыслимой красоты и ценности.
Голубые сапфиры казались каплями утренней росы на ее золотых чеканных стенках, и невозможно было оторвать глаз от причудливо переплетающихся узоров, искусно нанесенных рукою великого мастера на ее изящные бока.
- Главным достоинством этой вазы является то, что ее невозможно разбить даже при самом сильном желании, - с улыбкой сказал Фазиль и задорно подмигнул девочке блестящим черным глазом.
- Нравится тебе? - спросила девочку Мария.
- Нравится. Только та ваза все равно была лучше...
- Мы берем эту вазу, Фазиль. Сколько она стоит?
- Для вас, уважаемая Мария-джан, она не стоит ничего. Прошу вас принять ее в дар.
- Спасибо, Фазиль, но я не принимаю таких дорогих подарков. Назовите вашу цену.
- Два золотых.
- Очень сожалею, Фазиль, но либо вы назовете настоящую цену, либо я буду вынуждена обратиться к другому торговцу.
- Тысяча, - с тяжелым вздохом ответил Фазиль.
- Надеюсь, теперь вы сказали правду.
Мария положила на прилавок кошель, туго набитый золотом, и взяла вазу.
- Благодарю за покупку, уважаемая Мария-джан. Заходите еще.
- Непременно, Фазиль. Всего доброго.
Когда они вышли на улицу, Любовь спросила:
- А что ты дала ему взамен?
- Деньги.
- Деньги можно обменять на вазу? - живо заинтересовалась Любовь.
- Деньги можно на многое обменять. Не только на вазу.
- Почему?
- Видишь ли, один человек не в состоянии произвести все, необходимое для жизни, и поэтому каждый занимается каким-нибудь одним ремеслом и обменивается с другими людьми продуктами своего труда. А чтобы не возникло путаницы, сколько, чего и на что можно обменять, люди придумали деньги. Деньги - это мера стоимости вложенного в ту или иную вещь человеческого труда. Чем красивее, удобнее, прочнее, необходимее какая-то вещь, тем больше труда она требует, и тем выше ее стоимость. А цена вещи - это денежное выражение ее стоимости. Крестьянин продает зерно и на вырученные деньги покупает плуг, чтоб было, чем возделывать землю, а кузнец продает плуг и покупает мясо, чтобы была сила для работы. Деньги - это очень удобно.
- Да, - подумав, согласилась Любовь. - Деньги - это удобно. Значит, на деньги можно купить все, что хочешь?
- На деньги можно купить многое. Но не все.
- Почему?
- Потому что есть вещи, которые не продаются.
- Какие вещи?
- Жизнь, свобода, любовь, дружба, здоровье, честь, счастье, красота, верность... Таких вещей очень много, и я не стану перечислять их все.
- А почему они не продаются?
- Потому что не имеют цены. Чтобы купить хотя бы одно мгновение жизни или счастья, не хватит всего золота мира.
- Но откуда же тогда они берутся? Если за вазой можно пойти в лавку, то куда же пойти за тем, что не продается?
- Все, что не продается, можно получить в дар.
- Каким же богатым надо быть, чтобы дарить то, что не имеет цены!
- Для этого вовсе необязательно быть богатым. Любой бедняк со щедрой душой достаточно богат для того, чтоб подарить другому человеку свою любовь и верность. А здоровье, красота, талант, ум - это дар Бога.
- Значит, Бог - самый богатый человек на свете?
- Бог - это не человек.
- А кто же он?
- Бог - это Бог. У Него нет других имен. Да и это имя Ему придумали люди, чтобы иметь обозначение для Того, Кто создал мир и людей.
- А как же он это сделал? И из чего? И где было все, когда ничего не было? И где был Бог?
- Если бы я знала ответы на эти вопросы, я сама стала бы Богом...
- Значит, этого ты не знаешь? - слегка разочарованно протянула Любовь. - А я-то думала, что ты знаешь все...
- Все знать невозможно, да и не нужно. Кроме памяти, у человека есть ум, и если он чего-то не знает или не помнит, ему просто надо хорошенько над этим задуматься, и он до всего сможет дойти своим умом. Единственное, что следует помнить всегда, так это то, что нет таких вещей, которых человек понять не может.
- Ну тогда подумай и скажи, где Бог взял столько камней, песка, воды и глины, и деревьев, и людей, и всяких зверей и птиц, и неба, и звезд, если ведь совсем ничего не было?
- Бог знал Слово.
- Я тоже знаю много слов, но иногда у меня не получаются даже пирожки из песка...
- Бог знал Слово, которое способно творить новые миры.
- Но неужели люди, которые всегда так много говорят разных слов, за все время ни разу не произнесли этого слова?
- Люди одинаково успешно пользуются словами как для того, чтоб выражать свои мысли, так и для того, чтоб их скрывать. Но это не те слова, которые способны творить новые миры. Человек приближается к Богу, когда при помощи слов пытается создать несуществующий мир. Например, когда он рассказывает сказку...
- Или когда врет, - добавила Любовь.
- Когда человек лжет, он не приближается к Богу, а удаляется от Него. Не надо путать сказку с ложью. Рассказывая сказку, человек никого не пытается обмануть и не преследует при этом никакой своекорыстной цели. А когда человек говорит заведомую неправду, он хочет извлечь какую-то выгоду для себя и воспользоваться чужой доверчивостью во зло другому человеку.
- А когда ты расскажешь мне ту сказку?
- Какую?
- Про Танаис.
- Когда-нибудь...
- Я хочу сейчас! - капризно надула губки Любовь.
- Ну хорошо... Слушай... «Когда двое всадников въехали в ущелье, начало уже смеркаться...»




Крепкий белозубый мужчина сидел, что-то мурлыкая себе под нос, за вращающимся гончарным кругом, и под его умелыми пальцами бесформенный комок мокрой белой глины постепенно превращался в изящный кувшин.
- Хорошо работаешь, - с одобрительной улыбкой сказала Танаис.
Гончар поднял на нее веселые карие глаза и тоже улыбнулся.
- Как тебе удается из обычной глины создавать такие разные и красивые сосуды?
Гончар улыбнулся еще шире и, сняв готовый кувшин с круга, поставил его на солнцепеке, после чего круг снова завертелся, и сильные пальцы стали мять, гладить и ласкать кусок глины, придавая ему нужную форму.
- Я никогда не сажусь за работу в плохом настроении, а когда работаю, стараюсь думать о чем-нибудь приятном, - ответил гончар. - Люди говорят, что в моих кувшинах молоко не прокисает неделями даже в самую сильную жару. А все потому, что я вкладываю в них свою душу.
- Если вкладывать душу в каждый кувшин, недолго и без души остаться, - усмехнулась Танаис.
- От этого душа не убывает, - ответил горшечник. - Душа убывает, когда делаешь свое дело без удовольствия, ради денег. А чем больше вкладываешь души в любимую работу, тем больше становится душа, тем лучше сделанные тобою вещи, и тем охотнее люди выкладывают за них свои денежки.
Послышался негромкий треск, и поставленный для просушки сосуд раскололся на части. Гончар удрученно покачал головой и пояснил в ответ на безмолвный вопрос Танаис:
- Снаружи высох быстрее, чем изнутри. Возникло напряжение, - и вот результат. Моя оплошность, недоглядел, - гончар собрал черепки и кинул их в чан с мокрой глиной. - Ничего страшного. Я вылеплю этот кувшин еще раз.
Подошел покупатель и, выбрав подходящий кувшин, протянул деньги гончару.
- Этому кувшину никак нельзя без этой вазы, уважаемый, - сказал горшечник, принимая плату. - Я вылепил их в один день, в одном настроении, из одного замеса! Они - все равно, что муж и жена! Не разлучайте их, пожалуйста!
Покупатель посмотрел на вазу, справился о цене, подумал - и купил вазу тоже. Когда он ушел, гончар подкинул монеты на ладони и весело подмигнул Танаис.
- Ну, чем я не Господь Бог? Разве тем, что смертен... Но пока не разобьется последний из сделанных мной кувшинов, я до конца не умру...




Вар и Афанасий ехали вдвоем по руслу неглубокого прозрачного ручья, протекавшего по дну ущелья. Вдруг Афанасий проворно соскочил с седла и, опустив руку в воду, поднял невзрачного вида камешек.
Вар взглянул на его находку, и от его рассеянного вида не осталось и следа.
- Золотой самородок!
- Да, повелитель! И сдается мне, не самый крупный из тех, что устилают дно этого ручья, словно галька!
Афанасий поднял наугад со дна ручья еще несколько камешков: более половины из них оказались золотыми самородками.
- Удачный день, - усмехнулся Вар и осмотрелся по сторонам. Его внимание привлек светлый дымок, слабо курившийся невдалеке.
- Похоже, кто-то обосновался на этой земле раньше нас, - процедил Вар сквозь зубы. - Мы едем в гости.
Когда они подъехали к раскинувшемуся в глубине ущелья становищу, им навстречу вышел вождь племени в сопровождении воинов.
С достоинством поклонившись, он пригласил гостей к костру и предложил перекусить с дороги.
Вар не чинясь уселся на землю и носком сапога ковырнул закопченную поверхность очага. Под толстым слоем сажи оказался оплавленный желтый металл.
- Из чего сделан ваш очаг? - спросил он, как мог, равнодушно.
- Из желтого камня. Его много в здешних местах, и он легко плавится на огне. Мы делаем из него ножи, наконечники для стрел, посуду и украшения для наших женщин.
Вар кивнул и, отстегнув от пояса фляжку, взболтнул возле уха. Послышалось довольно громкое бульканье.
- Это огненная вода. Она дарит радость человеку. Выпьем ее за нашу нерушимую дружбу, - сказал Вар вождю и заметил, как изменилось при этих словах лицо Афанасия.
Вар слегка пригубил от фляги и пустил ее по кругу.
Вслед за вождем по глотку огненной воды отхлебнул каждый мужчина племени, но напиток оказался настолько непривычным, что хмель ударил даже в самые крепкие головы. Сильные, суровые воины смеялись и вели себя, как малые дети, совершенно забыв о своем достоинстве.
- Друг, - заплетающимся языком произнес вождь племени, обнимая Вара за плечи. - Что ты хочешь в обмен на огненную воду?
- Ничего, ведь мы друзья, - рассмеялся Вар и похлопал туземца по спине. - Через несколько дней я привезу тебе и твоим людям много огненной воды. А теперь прощай. Мне пора.
Когда становище скрылось из виду, Афанасий, глядя в сторону, хмуро спросил:
- Повелитель, зачем ты обманул этих наивных детей природы? Через несколько дней вместо огненной воды мы принесем им смерть...
- Я и не думал никого обманывать. Мне нужна эта земля, но не нужны эти люди. Поэтому я в точности сдержу свое слово. Для того, чтоб уничтожить человека, его совсем не обязательно убивать...




- Где денег взять, ума не приложу! - с досадой воскликнула Коринна и резким движением швырнула на стол толстую кипу бумаг. - Необходимо выплатить жалованье солдатам, отдать прошлогодний заем Херсонесу, хоть со дна моря достать десять тысяч на возведение храма, плюс две тысячи на содержание твоего приюта, плюс затраты на разработку мраморного карьера... А, что толку перечислять, если в казне все равно нет ни гроша!
- А налоги? - спросила Мария, со встревоженным видом откидываясь на спинку кресла.
Коринна лишь раздраженно махнула рукой.
- Ты же знаешь, что я предоставила трехлетнюю отсрочку самым крупным торговцам, а тех налогов, что поступают от мелких ремесленников, едва хватает на текущие расходы... Если через два дня я не раздобуду необходимую сумму, я подам в отставку!
- Это проще всего. Дескать, извините, уважаемые, я тут заварила кашу, а расхлебывает пусть кто-нибудь другой!
- Давай-давай, попляши на моих косточках! - Коринна нахмурилась и отвернулась к окну.
- Кажется, я знаю, где можно достать деньги, - сказала Мария.
- На паперти? Или на большой дороге?
- Ты что-то говорила о дне моря, или мне послышалось?
- Ну, говорила. И что дальше?
- Помнишь, Танаис как-то рассказывала о затонувшем у берегов Партениона византийском дромоне?
- Ты знаешь о том, что ты гений?..
Коринна и Мария стояли вдвоем на высоком скалистом берегу моря и смотрели на бушующие волны.
- Мы не знаем точного местонахождения дромона и едва ли найдем его в такую бурю. Придется подождать, пока утихнет шторм.
- Пойми, я не могу ждать! Как я буду смотреть людям в глаза?!
- Мы можем, конечно, поискать, но прошло столько лет, дромон могло занести илом, и в мутной воде мы можем проплыть совсем рядом с ним и ничего не заметить...
- Хорошо, подождем еще немного... Расскажи мне о Томирис. Ты помнишь, где находилось ее подземелье? Что, если там остались какие-то ценности?
- Все ценности Томирис исчезли вместе с ней...
- Ты думаешь, она погибла?
- Нет, я так не думаю... Для меня до сих пор остается загадкой, что же тогда произошло...
- Здравствуй, Алетейя, - послышался у них за спиной мелодичный женский голос, и, невольно вздрогнув, подруги обернулись.
Томирис в подбитом горностаевым мехом плаще из золотой парчи с обворожительной улыбкой смотрела на них с высоты узорного седла.
- Ты вспомнила обо мне, и я поспешила на зов. Нам ведь есть, о чем поговорить, что вспомнить... Ты хочешь узнать, что же тогда произошло? Мне захотелось немного развлечься, и я устроила весь этот спектакль с чудовищами и ламиями, но вы обе приняли его чересчур всерьез.
- Я не верю тебе, - сказала Мария.
- Напрасно. Неужели ты думаешь, что если бы я желала вашей смерти, вам удалось бы спастись? Я вполне могла бы скормить моим зверушкам подлинник, а не копию, да и расправиться с Танаис не составило бы для меня особого труда. Но ваша любовь и преданность друг другу так растрогали меня, что я решила сохранить вам жизнь.
- Ты лжешь.
- Нисколько. И в знак своего расположения я даже готова оказать вам небольшую любезность. Вы сможете не только увидеть своих возлюбленных, но даже провести какое-то время с ними наедине.
- С копиями?
- Разумеется. Но с копиями, которые ничем не будут отличаться от оригинала.
- Чего ты хочешь взамен?
- С моей стороны здесь нет никакой корысти. Скажите только «да», а остальное - моя забота.
- Нет, - сказала Мария.
- Подумай еще, - вкрадчиво улыбнулась Томирис. - Мы все тут - взрослые женщины, и что такое страсть, каждая из нас знает не понаслышке.
- Я не желаю продолжать этот разговор, - побледнев, произнесла Мария.
- Отчего же? Он оскорбляет твою стыдливость или обнажает то, что ты хотела бы скрыть даже от себя самой? Ты видишь нечто, унижающее тебя, в том, что твои мысли не всегда парят достаточно высоко, и порой голос крови заглушает голос разума? Ты предпочла бы, чтоб в твоей любви было больше небесного и меньше земного?
- Я не собираюсь отчитываться в своих чувствах ни перед кем. Святые или грешные мысли посещают меня - касается только меня одной.
- Только не надо становиться в позу неприступной добродетели, дорогая. Допустим, что твой невинный взор обманет меня. Но обмануть себя не удавалось еще никому!
- Дело не в целомудрии. Просто я не заключаю сделок по поводу своей любви.
- Это не сделка, ведь я ничего не требую взамен.
- Это меня и настораживает. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы поверить в твое бескорыстие.
- Ну и какая же мне в этом корысть?
- Самая прямая. Тебе нужны копии Ставера и Танаис. Силой нашего желания обретя кровь и плоть, они окажутся в полной твоей власти.
Глаза Томирис вспыхнули недобрым огнем.
- Ты чересчур догадлива, дорогая! Это заслуживает награды! Взять их!
Как из-под земли появившиеся ламии легко сломили сопротивление женщин и потащили их к морю.
Плывя в мутной воде над самым дном, Мария увидела лежащий на боку дромон и взглядом указала на него Коринне.
Вскоре они начали всплывать и оказались в огромном подводном гроте.
- Прекрасное место для отдыха, раздумий и нежных воспоминаний, - сказала Томирис. - А чтобы вы не скучали, оставляю вам этих отменных жеребцов. Одного зовут Пирр, другого - Кир. Желаю приятно провести время.
Томирис взмахнула роскошным плащом и исчезла вместе со своей молчаливой свитой.
- Ну что, приятель, начнем? - спросил тот, кого Томирис представила как Пирра. - Лично мне нравится вот эта.
Он протянул руку к Марии, но она гибким движением выскользнула из его объятий и сказала:
- Я предпочла бы Кира.
Когда Пирр вновь попытался схватить ее, Кир положил свою внушительную ладонь ему на плечо и повернул к себе лицом.
- Надеюсь, ты не оглох? Она ясно сказала, что предпочла бы меня.
- Да у тебя, наверное, началось разжижение мозгов! Неужели ты не понимаешь, что она нарочно пытается нас поссорить?!
- Она ясно дала понять, что я нравлюсь ей больше. А для меня желание женщины - закон.
- Хорошо, Кир, пусть будет не по-твоему и не по-моему. Пусть все решит жребий, - примирительным тоном произнес Пирр и вдруг без размаха нанес короткий сильный удар в челюсть Кира. Великан устоял на ногах и ответным ударом отшвырнул противника на камни. Обернувшись к женщинам, Кир махнул рукой в сторону воды и крикнул:
- Плывете! Я его задержу!
Мария и Коринна бросились в воду одновременно.
Проплыв по узкой расселине между скал, они выбрались из подводного грота и Коринна спросила:
- Ты запомнила, в какой стороне дромон?
- Сейчас не самый подходящий момент для поиска сокровищ, - ответила Мария.
- Я не собираюсь возвращаться в Феодосию с пустыми руками только потому, что какой-то болван возомнил себя героем-любовником!
Видя, что спорить бесполезно, Мария поплыла вперед, указывая направление.
Найдя дромон, они попытались вытащить из трюма один из сундуков, но едва взялись за ручки, как в пробоине возник массивный силуэт Кира.
- Давайте пособлю.
Гигант играючи поднял тяжеленный сундук, доверху наполненный золотом и драгоценностями, и, шагая по пологому дну, вынес его на берег.
Вытащив сундук из воды, он погрузил его на повозку, запряженную парой застоявшихся лошадей и, выждав, когда женщины займут места в телеге, тряхнул вожжами.
- Как ты стал ламией, Кир? - спросила Мария.
- А моего согласия никто особенно и не спрашивал. Томирис понравилась моя сила, и она воскресила меня. Вот и все.
- А отчего ты умер, Кир?
- От собственной глупости, - простодушно улыбнулся гигант. - Один дурак сказал, что если человеку приделать крылья, он сможет летать, как птица. А другой дурак ему поверил...
- И что дальше?
- Я смастерил подобия крыльев и прыгнул с вершины горы...
- Ты очень смелый, Кир.
- Скорее, глупый...
- И давно ли ты стал ламией?
- Точно не скажу, но, наверное, с полгода...
- Согласен ты принять крещение?
- Это еще зачем?
- Тогда Томирис утратит свою власть над тобой.
- Ну что ж, если ты думаешь, что мне будет какая-то польза от этого, то я согласен...
За разговором время пролетело незаметно, и Мария очень удивилась, услышав голос Коринны:
- Ну вот мы и приехали...
Кир снял сундук с повозки, и шестеро солдат, сгибаясь под тяжестью ноши, втащили его в здание городской управы.
Вдруг Мария с ужасом увидела, как стали наливаться кровью глаза Кира, как вздулись на его шее, груди и руках чудовищные мышцы, и он с трудом выдохнул:
- Она... заставляет... меня... стать... убийцей...
- Скорее, Кир!
Мария схватила гиганта за руку и потащила в церковь.
Вбежав в притвор, она громко крикнула:
- Святой отец! Скорее! Нужно совершить обряд крещения!
Священник удивленно взглянул на разъяренного верзилу четырех локтей ростом и спросил:
- Кто воспримет его от купели?
- Я! Скорее, святой отец! Иначе может случиться непоправимое!
Видно было, что Кир противится воле Томирис из последних сил. Страшно было смотреть на его перекошенное лицо, напряженное тело. Казалось, еще немного - и он разорвет священника на куски, но Мария взяла его за руку, и Кир опомнился настолько, что священник смог довести обряд до конца.
Судороги, сотрясавшие тело Кира, прекратились, и крепко стиснутые кулаки разжались.
- Все в порядке, Кир? - спросила Мария.
- Мне кажется, да, - не сразу ответил Кир и улыбнулся, как пошедший на поправку тяжелобольной.



Молодой туземец стоял перед Варом на подгибающихся ногах и с умоляющим видом протягивал ему туго набитый кожаный мешочек.
- Это желтый песок...
- Ты хочешь получить флягу огненной воды за этот мусор? - глумливо рассмеялся Вар.
- Я отдам его за один глоток...
Вар взвесил мешочек на рычажных весах и с пренебрежительным видом кинул его в кучу других таких же мешочков, после чего протянул юноше фляжку.
Туземец поспешно схватил ее обеими руками и жадно припал к горлышку. Сделав длинный глоток, он вытер рот тыльной стороной ладони и отдал фляжку обратно.
- Завтра я еще принесу...
- Завтра и поговорим... И вообще, ты мало приносишь. Приноси больше. Желтый песок ничего не стоит, а огненная вода стоит дорого...
- Я знаю место... Там есть много желтых камней... Хватит на целое озеро огненной воды...
- Если ты покажешь мне это место прямо сейчас, я дам тебе десять фляжек. Ты станешь самым богатым. И самым счастливым.
- Десять фляжек? - глаза туземца алчно блеснули, но он тут же с сомнением покачал головой. - Озеро больше, чем десять фляжек.
- Как знаешь, - с деланным равнодушием ответил Вар. - Рано или поздно мои люди все равно найдут это место. Но тогда ты не получишь и глотка.
- Десять фляжек? - как зачарованный, повторил юноша и облизнул сухие губы. - Две - вперед, и я покажу твоим людям это место прямо сейчас!
- Одну.
- Хорошо.
Туземец быстрым движением схватил фляжку и прижал к груди, словно опасаясь, что ее могут отнять.
На зов Вара в шатер вошел Девлет.
- Этот человек, - сказал Вар, указывая на туземца, - покажет тебе одно место. Ты должен будешь позаботиться о том, чтоб всякий, кто захочет помыть там свои руки, заранее выкопал себе могилу.
Когда туземец выскользнул из шатра, Девлет последовал за ним, но у полога остановился и оглянулся.
Вар с выразительной усмешкой провел ногтем большого пальца по своему горлу.
Девлет кивнул и вышел из шатра.




Достигнув Волхова, Глеб остановился в недоумении.
Несмотря на сильный мороз, лед вскрылся и бурые воды всегда спокойной реки широко разлились, грозя затоплением раскинувшемуся на ее берегах городу. Но как ни всматривался Глеб, он не замечал, чтоб новгородцы принимали какие-либо меры к своему спасению.
Глеб направился к мосту, соединявшему обе половины города, и, лишь подойдя к самой кромке воды, понял причину бедствия.
Течение Волхова было запружено трупами, чья кровь и окрашивала воду в грязно-бурый цвет. Среди истерзанных тел в глаза Глебу бросилось искаженное мукою детское личико. Он не смог более смотреть и, торопливо отвернувшись, побежал в город.
Зрелище, представшее его взору на улицах и стогнах Новагорода, превосходило по жестокости все, что в силах представить воображение и описать перо. Еще ни разу смерть не принимала столь отвратительного и мерзкого обличья. Казалось, дикие звери справляли на площадях свое кровавое пиршество, звери, которым мало было убить для насыщения своей кровожадности, но требовалось для полноты наслаждения еще надругаться над телами несчастных жертв душегубства.
Пугливые тени время от времени возникали среди развалин, но, стоило Глебу заметить их, как они бесследно исчезали, так что в конце концов Глебу стало казаться, будто не живые люди, чудом уцелевшие после жестокого побоища, бродят среди руин, а неприкаянные души злодейски умерщвленных и лишенных христианского погребения мучеников взывают о мести.
Внезапно среди мертвой тишины послышался звон металла о камень, и, поспешив на этот звук, Глеб обнаружил на пустыре дряхлого старика в ветхой одежонке, киркой долбившего мерзлую землю.
Опасаясь, что и он бежит по примеру прочих, Глеб остановился у него за спиной, не решаясь окликнуть.
Выдолбив яму, старик поплелся к груде мертвых тел, с видимым усилием вытащил из нее окоченевший труп и поволок его к готовой могиле.
Заметив Глеба, старик выпустил ношу из рук, однако наутек не кинулся и без страха посмотрел в глаза незнакомца.
- Татары? - сглотнув ком в горле, спросил Глеб.
- Эх, милок, да разве ж татары на этакое способны?.. - с горечью произнес старик и утер слезу рукавом рубахи. - Иоанн со кромешники... Горе тебе, Великий Новгород!.. и горе мне, что пережил твою славу...
- Иоанн отомстил новгородцам за сопротивление?
- Не так горько было бы мне погребать ныне мертвых, если б знал я, что стяжали они жизнь вечную и славу неувядаемую, пав на поле брани... Но зарезаны, аки агнцы, добровольно впустив Иоанна в город и признав его власть над собой...
- Как это было?..
- Архиепископ Пимен встретил царя и дружину на Великом мосту, держа перед собой икону чудотворную, но Иоанн уже решил судьбу Новагорода и искал только предлога, чтобы начать резню. «Злочестивец! - гневно вскричал он. - Не крест в руке твоей, но меч! Знаю, что желают новгородцы отдаться под крыло Сигизмундово!» И назначил суд на Городище. Хищники Иоанновы грабили святые храмы, монастыри, дома и лавки именитых граждан, а жителей приводили пред царские очи на правеж. Кровь мучимых лилась рекой, а трупы невинно убиенных по повелению Иоаннову сбрасывались в Волхов... Шесть недель длилось разорение и погубление Новагорода, потом убийства и грабежи прекратились так же внезапно, как начались. Иоанн велел собрать уцелевших и обратился к ним с милостивой речью, виня во всех безбожных злодеяниях своих архиепископа Пимена и обещая, что гнев его не обрушится более на Новгород, ибо злоумышленники и изменники все истреблены под корень...
- Куда направился он затем?
- Двинулся изверг дорогой Псковскою, и да минует псковитян сия горькая чаша, которую новгородцы испили до самого дна...
С трудом наклонясь, старик поднял труп и поволок его к могиле.
Глеб взял кирку и стал с ожесточением вгрызаться в твердый грунт, и удары кирки о землю звучали в сухом и холодном вечернем воздухе подобно погребальному звону.
Встав на колени и оборотясь лицом к храму Святой Софии, старик перекрестился на его золотые купола и дребезжащим старческим голоском затянул заупокойную молитву.
- Умаялся я, сынок... - сказал он, окончив молиться за упокой души всех невинно убиенных. - Кабы молод был, так убил бы изверга или принял мученическую смерть от рук его палачей... А ныне гожусь лишь на то, чтоб отпевать истинных великомучеников...
- Как имя твое, отец? - спросил Глеб.
- Тезка изверга я, Иоанн Жгальцо.
- Прости, Иоанн Жгальцо, что не могу остаться и помогать тебе. Должен спешить во Псков и, если то возможно, предотвратить его погибель.
- Что может человек один? - безнадежно махнул рукою старик.
- Ты один погребаешь тысячи мертвых и не спрашиваешь себя, по силам ли тебе этот труд... Каждый должен делать дело в меру сил своих - и свыше... Я вот заметил, ты и опричников убитых хоронишь, а ведь они - враги Новагорода, а стало быть, и твои...
- Были врагами, пока были живы... А ныне только Господь им судья...
Глеб поклонился Иоанну Жгальцо до земли и, обменявшись одеждой с мертвым опричником, торопливо зашагал дорогой Псковскою.




- Дорого же обойдется мне мой грех, - с усмешкой сказал молодой человек, глядя в прейскурант на отпущение грехов и ни к кому конкретно не обращаясь. - Уж лучше бы я отца зарезал...
Артакс удивленно повернул голову, и, заметив его взгляд, молодой человек охотно пояснил:
- Согласно прейскуранту, индульгенция за отцеубийство обойдется всего в один дукат. А мой грех оценивается аж в десять дукатов...
- Действительно, зарезать отца куда дешевле, - согласился Артакс. - И что за смертный грех вы совершили?
- Клятвопреступление... - молодой человек еще раз задумчиво взглянул на прейскурант. - Пожалуй, я найду своим дукатам более удачное применение...
Повернувшись на каблуках, он проследовал мимо неподвижных гвардейцев и покинул пределы Ватикана.
Заглянув в прейскурант и выяснив, во сколько оценивается индульгенция за убийство, Артакс направился на аудиенцию к папе.
Вопреки ожиданиям, его не заставили долго томиться в приемной для посетителей, и вышколенный секретарь без задержки проводил его в кабинет римского первосвященника.
Папа оказался дряхлым, сухоньким старичком, выглядевшим одиноким, маленьким и чужеродным среди окружавшей его роскоши.
- Покайся, сын мой, - после того, как Артакс, выполняя заведенный ритуал, поцеловал его туфлю, сказал он.
- Я повинен в смерти молодой и прекрасной женщины...
- Ты убил ее, сын мой? - бесстрастно спросил папа.
- Нет. Но я послужил невольной причиной ее гибели.
- Любовь и смерть идут в этой жизни рука об руку, и в этом нет твоей вины.
- Но если бы она не полюбила меня, она жила бы еще долгие годы...
- Я священник и старик, и мне не к лицу говорить такие слова, но ответь мне, сын мой, чего стоит жизнь без любви?
- Не больше, я думаю, чем любовь без жизни.
- Ты никогда не задумывался, сын мой, отчего так страшна и неприглядна человеческая жизнь? Не оттого ли, что люди разучились любить? Они низвели любовь до уровня скотского развлечения, и она отомстила им тем, что лишила их жизнь смысла и красоты... И так во всем... Святая Церковь переживает упадок по той же причине. Прежде прихожане шли в церковь Божью за утешением и благодатью, а ныне идут как в балаган, дабы развлечься бесплатным представлением... И трудно осуждать их за это, ибо пастыри погрязли в корыстолюбии, распутстве, нечестии и безверии. Чего же требовать от паствы? Истинно верующие предпочитают построить храм веры в собственном сердце и оттуда возносить молитвы к Господу... Церковь утратила свой моральный авторитет, и я не знаю, как возродить его...
- Отлучите недостойных от должности и призовите на их место достойных.
- Где взять их, сын мой? Это как с любовью: если позволить размножаться только достойным, а всех недостойных кастрировать, в скором времени земля обезлюдеет... Если бы Слово Божие несли людям лишь праведники, люди вскоре забыли бы о самом существовании Господа...
- Мне кажется, корень зла гнездится в том, что сама Святая Церковь слишком много значения придает внешним проявлениям благочестия. Она скована традициями, условностями, ритуалами, и вместо свободного, идущего от сердца служения Господу предлагает верующим застывший, а потому мертвый обряд.
- Увы, сын мой, вы правы, и мне нечего вам возразить. Службы справляются механически, и потому не вызывают у верующих ничего, кроме скуки и равнодушия. Но чем их заменить? Свободное служение Господу предполагает такой высокий уровень духовности, каким обладают во всем мире, может быть, несколько человек. Основная масса верующих верует отчасти из страха, отчасти по привычке, и если сделать посещение церкви необязательным, люди вскоре заменят эту привычку другой и станут вспоминать имя Господа лишь для того, чтобы побожиться... И без того уже храмы Божьи пустуют и находятся на грани закрытия оттого, что паства с каждым днем все менее охотно жертвует на их нужды... Нет, не пришло еще время для свободного служения Господу... Еще не созрели для этого людские души...
- А долго ли ждать, пока они созреют?
- Ах, сын мой, я часто и сам задаю себе этот вопрос. И порой отчаянье мое столь велико, что я говорю себе сам: «Никогда этого не случится». И все же в самой глубине моего отчаяния не умирает надежда... Нам выпало жить в очень сложное время, когда души человеческие проверяются на излом, и только вера в Господа позволит нам выдержать и не сломиться. И когда, пройдя через горнило испытаний, наша душа станет мужественной и твердой, тогда, возможно, и наступит время свободного служения Господу...
- Почему же ваше святейшество властью, данной вам от Бога, не положит конец кровопролитию в католическом мире?
- Потому что я не Господь Бог, а всего лишь его недостойный слуга, и занятые дележом земель и власти земные владыки не слишком-то прислушиваются к моему мнению... В Ватикане всего сотня гвардейцев. Согласитесь, что, опираясь на столь ничтожную силу, трудно заставить сильных мира сего считаться с тобой...
- Пригрозите им отлучением от церкви...
- Этим безбожникам?.. Вместе со Священной Римской империей рухнули все устои... А когда дом рушится, под его обломками гибнут люди...
Артакс молча поклонился старику, олицетворявшему собой высшую власть на земле и бессильному что-нибудь изменить в этом мире, и покинул его кабинет.




На узкой кривой улочке маленького селения двое мужчин громко спорили о чем-то, с возбужденным видом толкая друг друга в грудь и обликом своим напоминая готовых к схватке петухов.
Ставер хотел пройти мимо, но, услышав обрывок спора, остановился.
- Твои предки пришли сюда на год позже моих! Ты чужой здесь! Убирайся вон! - брызжа слюной, кричал один задира.
- Здесь родился я сам и здесь родились мои дети! Я имею такое же право жить на этой земле, как и ты! И я никуда отсюда не уйду! - отвечал ему второй.
Вокруг спорщиков понемногу собралась толпа, и вскоре безучастные поначалу зрители разделились на два враждебных лагеря.
- Зачем вы пришли сюда? Мы не звали вас! - кричали одни.
- Это наша земля! Мы родились на ней! - отвечали другие, и общее озлобление возрастало с каждой минутой и грозило перерасти в жестокую драку.
Уже стали вооружаться кто камнями, кто палками некоторые из участников ссоры, как вдруг земля заколебалась, по ней прошли волны, словно от брошенного в воду камня, и множество трещин побежало во все стороны по вздыбившейся почве, будто ей наскучили людские раздоры, и она сама решила выделить каждому его надел.
Люди заметались в панике, топча и толкая друг друга, но внезапно новый, еще более сильный подземный толчок швырнул всех наземь.
Медленно и беззвучно, словно в кошмарном сне, осел, подняв густое облако пыли, один дом, затем - другой, и несколько мгновений спустя вся улица лежала в развалинах.
Земля гудела и качалась. Вопли людей слились с треском рушащихся зданий. Кое-где начался пожар, и огонь стал стремительно перекидываться от двора к двору. Дым и пыль, поднимаясь к небу, превратили белый день в черную ночь.
По содрогающейся словно в предродовых схватках земле Ставер двинулся на слабый детский плач и вскоре обнаружил среди развалин трехлетнего мальчугана, который тормошил за плечо неподвижно распростертую на земле женщину, повторяя на все лады:
- Мама! Мамочка! Мама!
Ставер взял мальчугана на руки и строго произнес:
- Мама уснула. Не надо ее будить...
Он вынес ребенка из развалин и остановился, обозревая причиненный стихией ущерб. От небольшого селения не осталось камня на камне.
Несколько человек неподалеку пытались извлечь из-под обломков заживо погребенных.
Какая-то простоволосая женщина с безумным выражением лица, в кровь сдирая ногти, рыла землю и, отталкивая пытавшихся увести ее мужчин, надрывным голосом кричала:
- Там моя дочь! Я ее раскопаю!
Ставер опустил мальчика на землю и, велев ждать, поспешил на помощь к пострадавшим.
Он голыми руками ломал балки, пробивал в стенах бреши, разбирал завалы, доставал из-под руин раненых и мертвых, искал, чем накормить спасателей и спасенных, рыл могилы, сколачивал гробы, и все время думал об оставленном мальчике.
Он потерял счет времени и извлеченным трупам, не различал ни дня, ни ночи, не видел лиц, не слышал голосов, не испытывал ни жалости, ни боли, ни усталости и забыл свое имя, но все время помнил об оставленном мальчике.
Наконец, поиски были прекращены, так как все жители селения, живые или мертвые, были обнаружены, и Ставер поспешил туда, где оставил малыша.
Мальчик стоял на том же самом месте и, тихонько подвывая, плакал.
К нему подбежала молодая женщина и, взяв на руки, провела ладонью по коротко стриженным волосам.
- Армен! А где твоя мама?
- Мама уснула... - тихо ответил малыш.
- Это сын моей соседки, - зачем-то сказала женщина, хотя Ставер ни о чем ее не спрашивал, и, крепко прижимая мальчика к себе, направилась к старому дубу, возле которого собирались на тризну оставшиеся в живых.
Они сидели на голой земле, и перед каждым стояло блюдо с рисом и изюмом, и старик с седой головой, держа перед собой чашу с вином, тихо говорил:
- Несколько веков понадобилось нашим предкам, чтоб построить это село, и всего несколько мгновений понадобилось стихии, чтобы его разрушить. С незапамятных времен люди разной веры и разных языков жили дружно на этой земле, но минутной ссоры двух глупцов хватило, чтобы посеять между нами рознь... Стихия дала нам жестокий, но справедливый урок... Все мы - только гости на этой земле, а не хозяева. Все мы рано или поздно сойдем в нее, и не надо отравлять враждой тот краткий срок, что отпущен нам Богом для пребывания на поверхности... Эта ночь принесла нам страшное горе, и нескоро изгладится из нашей памяти пережитой ужас, а боль утраты пребудет с нами вечно... Но, оплакивая мертвых, не будем забывать о том, что завтра наступит новый день, а с ним - новые заботы... Жизнь продолжается, несмотря ни на что... Мы восстановим наше село в прежнем виде, и это будет лучшим памятником для ушедших от нас навсегда. Мы клянемся над их свежими могилами, что никогда больше не омрачит вражда отношения между нами... Мир их праху. Вечная им память.
Старик пригубил вина из тяжелой бронзовой чаши и пустил ее по кругу.
И каждый, принимая чашу, крестился и, пригубив, передавал ее дальше со словами:
- Мир их праху. Вечная им память...




Вар и Афанасий поднялись на вершину крутой горы и, указав на расстилавшуюся внизу пустошь, еще недавно бывшую болотом, Вар спросил:
- Ты видишь, Афанасий?
Афанасий взглянул на него с недоумением, и Вар с отрешенным и мрачно-восторженным видом пояснил:
- Я вижу там Город... тот самый библейский Город, говорящий в сердце своем: «Я - и нет иного, кроме Меня!» Эти ничтожества, Ромул и Рем, кто вспомнил бы о них, не построй они Рима? Кто вспомнил бы Семирамиду, когда бы не ее волшебные сады? Все эти греки, римляне, варвары, какое дело было бы нам до них, если бы они только убивали друг друга и разрушали свои и чужие города? Но, к счастью для них, они умели не только разрушать, но и строить... Я довольно уже разрушал. Теперь я желаю строить. Слава древних героев и полководцев померкла перед моей, и теперь я желаю затмить прославленнейших гениев и мудрецов. Такова моя воля. Ты построишь мне Город, равного которому не было, нет и не будет под солнцем. К твоим услугам вся мощь Империи Незаходящего Солнца. Я не ограничиваю тебя ни в средствах, ни в полномочиях. Пригласи самых искусных зодчих, самых умелых мастеров, не жалей ни золота, ни мрамора, ни алмазов, но построй мне Город моей мечты! Все, что ни есть в мире наилучшего и наипрекраснейшего, пусть будет в нем! Каналы Венеции и сады Семирамиды, храмы Афин и дворцы Рима, утонченность Запада и роскошь Востока должен ты соединить на этом куске рукотворной тверди! Этот город должен быть достоин моей славы и своего великого предназначения, ибо я намерен сделать его столицей мира!
Афанасий слушал, как зачарованный, и перед его мысленным взором возникали из небытия еще неясные, но величественные очертания будущего Города, и это зрелище наполняло его душу неземным восторгом.
- Да, повелитель! - воскликнул он с воодушевлением. - Теперь и я вижу Его!
- Я рад, что не ошибся в выборе, - сказал Вар и первым стал спускаться с горы.




Была полночь, но над Псковом плыл благовест всех церковных колоколов: то в ожидании близкой и страшной смерти спешили жители в храмы, дабы молить Бога о заступничестве.
Иоанн слушал звоны, и хищное лицо его выражало кротость и благостыню.
- Иступите мечи о камни! Да престанут убийства! - повелел он своим воеводам и первым въехал в широко распахнутые городские ворота.
Вдоль главной улицы тянулись в два ряда накрытые столы с обильными и богатыми яствами, и горожане, со всеми чадами и домочадцами стоя возле них, дрожащими руками протягивали Иоанну хлеб и соль на вышитых рушниках, беспрестанно и низко кланяясь.
- Великий царь! Прими от нас хлеб-соль и твори свою волю над нами, ибо все наше и мы сами - твои, государь!
Иоанн с милостивой улыбкой ехал вдоль бесконечных рядов, как вдруг перед ним возник бедно одетый старик с куском сырого мяса в руке.
- Дозволь, великий царь, и мне поднести тебе дар от скудости моей!
- Я - христианин, и не ем мяса в Великий Пост! - ответил Иоанн.
- Прости, великий царь, что не угодил по скудоумию! После человечинки восхочешь ли свининки? Сладка человечинка, ох, сладка!
Опричники бросились к юродивому, но Иоанн остановил их грозным окриком:
- Не сметь! Бог глаголит его устами! Как твое имя, салос?
- Никола, великий царь! А как твое? Уж не Антихрист ли? Вижу, вижу я: грядет Суд Божий над тобой! Сполна за все ответствуешь пред Господом! За каждую загубленную душу заплатишь виру отдельную! Стра-а-шно в аду-у! Огнь гудит неугасающий! Смолы кипят в котлах! И самому хитроумному из кромешников твоих не изобресть тех пыток и казней, что уготованы грешникам в геене огненной! Перво-наперво, приветствуя гостя дорогого и долгожданного, подаст тебе Сатана из собственных рук раскаленный кубок с кровью всех убиенных по воле твоей, и покуда не изопьешь до последней капли, не сможешь отнять от кубка того ни рук, ни губ своих! И продлится пытка сия тысячу веков! А после вкусишь сырого мяса жертв своих, и будешь вкушать, доколе не оближешь последнюю кость, и продлится пытка сия десять тысяч веков! А третья пытка твоя будет пытка голодом! Ничего не дадут тебе есть, покуда не изгрызешь последнюю кость и не начнешь глодать собственную плоть! И продлится пытка сия сто тысяч веков! И лишь затем пустишься в путь по кругам адовым, и на путешествие это Сатана отведет тебе вечность! Кланяйся ему от меня, салоса Николы многогрешного! Может, свидимся в вечности!..
Бледный, как мертвец, и трепещущий, как лист осины, слушал Иоанн юродивого, боясь пропустить хоть единое слово, потом с истошным воплем поворотил коня и сквозь расступившуюся дружину поскакал прочь из Пскова, словно уже гнались за ним служители преисподней.
Не смея ослушаться царской воли, опричники двинулись вслед за царем, не чиня псковитянам никакого насилия.
Глеб облегченно перекрестился на храм Святой Троицы и, догнав уходящих опричников, занял место в строю...




Немолодой мужчина с приятным и тонким лицом сидел в тени вяза и, поглядывая на разложенные перед ним сушеные травы, делал какие-то записи в толстой тетради.
- Неплохое занятие вы себе выбрали, - насмешливо произнесла Танаис, останавливаясь подле. - Успокаивает, не правда ли?
Мужчина поднял на нее проницательные темно-ореховые глаза и спокойно ответил на насмешку:
- Каждый должен заниматься своим делом и не вмешиваться в дела, в которых он ничего не смыслит. Пользы будет больше.
- И какая же польза людям от того, что вы засушиваете траву?
- Это лечебные травы, и я занят составлением травника. Это принесет пользу больным.
- А если больно все общество?
- Я не специалист по общественным болезням, но мой врачебный опыт говорит, что всякая болезнь имеет свое лекарство.
- Вашему спокойствию можно только позавидовать...
- Когда я утрачу спокойствие, я, как честный человек, прекращу врачебную деятельность.
- А вас, как честного человека, не волнует, что отдельные ваши пациенты, выздоравливая, убивают ни в чем неповинных людей?
- Я врач, а не ясновидящий. Мой долг - оказывать помощь страждущим, а не выяснять их род занятий. Я понимаю ваши чувства. Но в тот день, когда я начну их разделять, я сменю скальпель хирурга на топор палача.
- Вы любите всех людей без разбора, и хороших, и дурных?
- Я могу любить или ненавидеть, но ни любовь, ни ненависть не заставят меня изменить врачебному долгу.
- Это правда, что вашими услугами пользуется даже Саладдин?
Врач остро взглянул в лицо Танаис и прищурился.
- Это правда.
- И вам никогда не приходила в голову мысль избавить родину от тирана? Ведь вы - человек, и, как всякий человек, можете ошибиться. А Саладдин, хотя и называет себя сыном Пророка, все же не бессмертен...
- Я врач, а не наемный убийца. Мой долг - спасать людей от гибели, а не умерщвлять их.
- Спасая одного, вы губите многих...
- Аллах создал мир так, что дню соответствует ночь, жаре - холод, засухе - ливень, и каждой болезни - свое лекарство... И если Саладдин - болезнь, то у Аллаха и от него найдется средство. Но человеку не следует подменять собой Провидение...
- Тогда почему вы лечите больных? Если человек заболел, на то была воля Аллаха. И если ему суждено жить, пусть он поправится. А если ему суждено умереть, - пусть умрет. Зачем вы вмешиваетесь в Высший промысел? Не грех ли это?
- Аллах осуществляет свой замысел через людей, и все мы - лишь орудия его воли. Воистину, человек не чувствует, не мыслит и не действует, но Аллах чувствует, мыслит и действует через него.
- Почему же Аллах не совершит чудо, раз и навсегда уничтожив причину всех болезней?
- Для этого ему пришлось бы уничтожить и самого человека.
- Человек сам является причиной своих болезней?
- Это новость для вас? Совершая грех, человек наносит ущерб своей душе, и тело, как оболочка души, страдает вместе с ней.
- Так вы пытаетесь уврачевать душу с помощью трав?
- С помощью настоев из лечебных трав я врачую тело. Но пока больна душа, настои бессильны.
- И тогда скальпелем вы удаляете поврежденный кусочек души?
- В отличие от тела, душа нечленима, и ее можно врачевать лишь милосердием и любовью. Врач, который лечит только при помощи настоев и скальпеля, - плохой врач.
- А кого вы считаете хорошим врачом?
- Того, кто лечит словами, прикосновениями и даже молчанием.
- А вы хороший врач?
- Я стараюсь им быть.
- Тогда почему вы не вылечите душу Саладдина?
- Потому что у него нет души.
- Но без души человек мертв.
- Да. И поэтому он хочет, чтоб были мертвы все вокруг. И если он не может убить душу, он убивает тело.
- И понимая все это, вы, тем не менее, лечите его?
- Для меня он прежде всего больной, который нуждается в помощи. Долг врача - лечить, долг судьи - судить по закону и выносить приговор, долг палача - приводить приговор в исполнение. И не надо пытаться объединить эти три профессии в одну. Вот так, - сказал врач и, словно позабыв о присутствии Танаис, углубился в изучение своих целебных трав.
-



Когда Артакс вошел в каюту, ему навстречу поднялся из-за стола невысокий молодой человек приятной наружности.
- Не желаете ли выпить за знакомство? - предложил он и, не дожидаясь ответа, налил в стаканы золотистый напиток из металлической фляги. - Ваше здоровье!
Они выпили, и молодой человек довольно развязным тоном спросил:
- По каким делам изволите путешествовать?
- По личным, - сухо ответил Артакс и спросил в свою очередь. - А вы?
Молодой человек оказался более словоохотлив.
- Я намерен поступить на службу во французскую армию. На войне для храброго и предприимчивого человека представляется немало случаев схватить фортуну за волосы.
- На войне иногда убивают, - вскользь заметил Артакс.
- Верно, - охотно согласился молодой человек и без видимой связи спросил. - Вы долго были на Корсике?
- Неделю.
- И каково ваше мнение о корсиканцах?
- У меня сложилось впечатление, что это весьма опасный народ.
- Именно! Именно опасный! - с воодушевлением подхватил молодой человек. - Что ожидало бы меня, останься я на родине? Смерть или преступление. Причем, бесславная смерть или бездарное преступление. Закон вендетты жесток: убей или умри. Третьего не дано. Но если мне суждено убить или умереть, я предпочитаю прославить при этом свое имя.
- Вы готовы убивать ради славы?
- А вы находите это предосудительным? Но именно величайшие в истории человечества преступники, такие, как Александр и Цезарь, считаются величайшими гениями. Люди охотно преклоняются перед всяким, кто сумел совершить нечто недоступное обычному человеку, будь то подвиг или преступление. Величайший грешник и величайший святой равно удостаиваются благодарной памяти потомков. И если мне недостанет таланта стать гением добра, ничто не помешает мне стать гением зла.
- Вы так уверены в этом? - холодно спросил Артакс.
- Судьба дает шанс каждому. Но не у каждого хватает смелости и ловкости им воспользоваться. Большинство мечтает лишь о том, чтобы благополучно дожить до глубокой старости и тихо скончаться в кругу семьи. Некоторые питают честолюбивые устремления, но не делают ничего, чтоб их осуществить. И лишь считанные единицы способны использовать благоприятный случай и взмыть на его гребне к вершинам славы и успеха.
- И вы полагаете, что относитесь к этим немногочисленным избранникам судьбы?
- Да. Потому что нет такой черты, через которую я не отважился бы переступить. И если за место на вершине успеха нужно заплатить кровью, - неважно, чьей, - я заплачу не раздумывая.
- Неужели у вас нет никакого нравственного ограничителя?
- Единственным нравственным ограничителем у людей является трусость. Только страх перед расплатой удерживает большинство людей на стезе добродетели. Но если трус приспосабливается к закону, то храбрец приспосабливает закон к себе. Человеку дозволено только то, что он сам в состоянии себе позволить, и ровно столько, сколько он сам способен себе разрешить. О масштабе личности следует судить по тому, на что она способна покуситься, и человека следует судить по тем законам, которые он сам признает над собой. Никто ведь не подходит с одинаковой меркой ко льву и кролику.
- А если когда-нибудь вы встретите человека, который будет рассматривать в качестве кролика вас?
- Никогда этого не случится, - со спокойствием уверенной в себе силы ответил корсиканец.
- Надеюсь, сударь, что это не просто слова... - сказал Артакс, вставая.
- Что вы намерены делать? - встревожился молодой человек.
- Я собираюсь действовать в полном согласии с вашей теорией, - спокойно пояснил Артакс. - Я не вижу никакого смысла в вашем дальнейшем существовании и в соответствии со своими взглядами намерен освободить мир от вашего присутствия. Если вы верите в Бога, даю вам время для последней молитвы.
- Вы сумасшедший! - потеряв остатки самообладание, вскричал молодой человек и вскочил из-за стола. - Вы не сделаете этого! Вы не имеете права!
- Каждый человек имеет право на все, что он в состоянии себе позволить, - насмешливо парировал Артакс. - Молитесь, сударь. Я жду не более минуты.
- Ах, собака! - воскликнул молодой корсиканец и выхватил из-за пояса стилет, но Артакс легко его обезоружил и приставил острое лезвие к судорожно дергающемуся кадыку корсиканца.
- Я судил вас по вашим собственным законам и приговорил к смерти, а после того, что случилось, у меня появилось и моральное право вас убить. Но, принимая во внимание вашу крайнюю молодость, я дарую вам жизнь в надежде, что вы исправитесь. Если же нет, можете не сомневаться, что я отыщу вас даже на необитаемом острове. Спокойной ночи.
Артакс воткнул стилет в деревянную столешницу по самую рукоять и не раздеваясь улегся на единственную в каюте постель, предоставив своему попутчику разместиться по собственному усмотрению на палубе или на грубо сколоченной лавке.




Стоявший в карауле опричник отворил тяжелую дверь, и, пригнувшись, чтоб не удариться о притолоку, Иоанн вошел в мрачное, сырое подземелье, освещаемое только пламенем, в котором накалялись докрасна орудия пыток.
В спертом воздухе стоял душный запах крови и паленого мяса. На дыбе висел князь Вяземский, испустивший дух под пыткою. Отец и сын Басмановы ждали своей очереди.
Иоанн остановился подле Федора, некогда прекрасное обнаженное тело которого напоминало теперь кусок сырого мяса, и грозно глянул ему в очи.
- Признаешься ли в измене, неблагодарный? Золотом и ласками осыпал я тебя, и чем отвечал ты на любовь мою? Признайся в умышлении против венца Мономахова, в сговоре с Литвой и покажи согласников, - и умрешь легкою и скорою смертью!
- Великий царь! - слабым от бесчисленных пыток голосом ответил Басманов-сын. - Целую крест на том, что ни наяву, ни в мечтах не умышлял супротив тебя, моего государя! Верь мне! Тысячу раз готов умереть за тебя!
- Верить тебе? - усмехнулся Иоанн и задумался, рассеянным взглядом скользя по разложенным на жаровне щипцам, клещам и пилам. - Нет веры словам! Делом докажи свою преданность!
- Что ни велишь, все исполню, великий царь! - с пробудившейся в душе отчаянной надеждой вскричал Федор.
- Отец твой - изменник. Он уведомил новгородцев о моем походе! Он умыслил предаться Сигизмунду и вместе с Пименом сговорился отдать Псков и Новгород Литве! Он намеревался извести государя законного и посадить на царство князя Владимира! Одной из сих вин довольно для казни! Я судил его в сердце своем и приговорил к смерти. Лишь тем докажешь верность мне, когда умертвишь отца своего!
Алексей Басманов переводил полный ужаса взор с царя на сына, словно боясь поверить собственным ушам.
- Государь! - вскричал бывший царский любимец, падая на колени и распухшими губами пытаясь поцеловать руку Иоанна. - Вели идти на литовцев, на крымцев, на Псков и Новгород, вели зажечь Москву, но не вели стать отцеубийцею! Нет ничего тяжеле сего греха!
- Вот цена твоей преданности! - презрительно усмехнулся Иоанн. - Вместе с отцом умышлял ты против меня, - вместе с отцом и умрешь смертью жуткою и небыстрою! Уж Малюта о том позаботится!
В заляпанной свежей кровью рубахе, Шкурятов многозначительно ухмылялся из своего угла, недобро посматривая на отца и сына единственным оком из-под насупленных рыжих бровей.
От этого взгляда дрожь пробежала по телу Федора.
- Великий царь! Готов исполнить волю твою!
- Дай ему нож, Малюта, да смотри в оба, - усаживаясь на лавку, произнес Иоанн.
Малюта достал из ножен острый кривой нож и молча подал его Федору.
Алексей Басманов следил за ними безумным взглядом, все еще не веря, что сын исполнит царскую волю. Ему казалось, что сын совершит сейчас что-то особенное: убьет Малюту, себя, даже царя, но только не родного отца. Однако Федор медленно повернулся к нему всем телом и, взявшись за ручку ножа обеими руками, поднял их над головой.
- Прости, отец... - медля совершить ужасное дело, прошептал он одними губами, словно желая подарить отцу еще несколько мгновений жизни.
- Простить?! Простить тебя?! Проклинаю до скончания веков, до двадцатого колена проклинаю тебя!
Нож в руках Федора быстро опустился и вновь взлетел вверх, уже обагренный кровью. Алые капли, стекая с лезвия, пали на лоб отцеубийцы, но, не чувствуя ничего, он отбросил нож и оборотился к Иоанну:
- Ты видел, великий царь, на что способен ради тебя Басманов Федор!
- Я видел это... - медленно произнес Иоанн. - И вот что я скажу... Кто не пощадил отца своего для спасения живота, уж, верно, не постоит перед тем, чтобы предать государя ради выгоды... Надо быть безумным воистину, дабы поверить, будто когда-нибудь ты простишь мне сию минуту... Завтра ты будешь казнен, а до той поры предаю тебя в руки Малюты... Я желаю, Малюта, чтоб от того, чем он грешил и от чего получал наслаждение, он и муку принял... Но не переусердствуй, как с Вяземским...
Малюта осклабился и кинул в пламя бычий рог.
Иоанн усмехнулся и вышел вон.
На верхней ступени крутой, темной лестницы догнал его жуткий рев обезумевшего от боли зверя.
Иоанн с минуту постоял, прислушиваясь, и ничего не дрогнуло в его лице.





Артакс шагал по ночной Ницце, и ему казалось, что город охвачен пожарищем, так ярко полыхали на его улицах и площадях огромные костры, вокруг которых теснились насмерть перепуганные горожане.
В Ницце свирепствовала чума, и непогребенные трупы валялись повсюду, распространяя в воздухе смрад и заразу, ибо никто не отваживался предать их земле.
Артакс присел на корточки возле одного из многочисленных костров и протянул руки к огню, вокруг которого собралось около десятка человек, веривших в то, что очищающая сила пламени спасет их от чумы.
- ...и все тело его было покрыто язвами и струпьями и так смердело, что я своими руками подожгла свой дом, вышла на улицу и до утра смотрела, как горят и рушатся стены, - тихо рассказывала молодая женщина, и остальные внимали ей в угрюмом молчании, но видно было по лицам, что никого не потрясла ее повесть, и каждый мог бы при желании рассказать историю, подобную этой.
Вдруг, оглядываясь назад, словно все силы ада гнались за ним по пятам, из переулка выбежал мужчина, крича во все горло:
- Чума! Чума!
Сидевшие у костра люди повскакивали со своих мест так поспешно и с таким ужасом, словно из переулка выбежала сама Смерть.
- Он только что говорил со мной и вдруг упал и начал бредить! - задыхаясь то ли от бега, то ли от волнения, быстро проговорил мужчина. - Он болен, но он еще может ходить и распространять вокруг себя заразу!
- Он болен и он нуждается в помощи, - сказал Артакс, вставая. - Проводи меня к нему.
- Как же! Не в помощи он нуждается, а в погребальном костре! Надо поскорее сжечь его, пока он не заразил кого-нибудь из нас!
Выхватив из костра горящие можжевеловые ветви, горожане устремились вслед за горевестником. Артакс обогнал их и, раскинув руки, преградил путь.
- Он не виноват! Это могло случиться с каждым из вас! - закричал он в искаженные страхом и яростью лица.
- Мы сожжем его, пока это не случилось с нами! - как один человек, взревела толпа и бросилась на прорыв, но Артакс стоял, как утес, и толпа отступила.
- Прочь с дороги! - угрожающе закричал горевестник. - Спасая жизнь одного заразного, ты подвергаешь опасности тех, кто пока здоров, но может заболеть, если позволить заразе распространяться и дальше!
- Есть простые правила, соблюдая которые, вы не подвергнете свою жизнь опасности, даже если будете ухаживать за больным чумой!
- Ухаживать?! Да разве он девушка?!
- Он больной, и он нуждается в помощи, - повторил Артакс.
- Его все равно не спасти! От чумы нет лекарства!
- Он больной, а не преступник. И если ему суждено умереть, пусть он умрет от своей болезни, а не от вашей невежественной мести!
- Да что вы слушаете его! - крикнул кто-то. - Он сам больной, вот и выгораживает себя и своих! Огня!
Несколько факелов ткнулись в лицо Артакса, и он невольно отшатнулся. Толпа лавиной хлынула по переулку.
Артакс бросился следом, но когда подбежал к дому, возле которого остановилась толпа, первые факелы уже влетели в окна и пожар начался.
По узкой лестнице поднявшись на два пролета, Артакс вышиб плечом дверь и вошел в охваченную пламенем и наполненную дымом комнатушку, в углу которой корчилась какая-то жалкая фигурка.
Взяв больного на руки, Артакс выбил ногой оконную раму и, смерив взглядом расстояние до земли, прыгнул.
Пламя с гулом вырывалось из окон, и толпа на тротуаре, как завороженная, смотрела на огонь.
Отойдя на безопасное расстояние, Артакс опустил спасенного на тротуар и наклонился над его телом.
Вдруг тихие шаркающие шаги послышались совсем близко, и из темноты появилась сгорбленная старушка с клюкой.
- Помирает? - жалостливо спросила она, с кряхтением опускаясь на мостовую, и положила голову больного себе на колени. - Ничего, я подожду. Мне спешить некуда.
- Чего подождете? - спросил Артакс с недоумением.
- Когда помрет...
- Зачем?
- А кто его обмоет и похоронит? - в свою очередь удивилась старушка. - Мужчины ведь умеют только убивать. А как похоронить по христианскому обычаю, - этого они не знают и не умеют.
- Так ведь он от чумы умирает, а не от насморка, - сказал Артакс.
- Вестимо, - спокойно ответила старушка. - Уж я столько их перевидала, что не спутаю...
- И не страшно?
- Ну как же не страшно? Я хоть и старая, а пожить еще хочется...
- Тогда почему вы это делаете?
- А кто еще сделает-то? Боятся все... А я так думаю: смерти никому не миновать. Так уж лучше помирать человеком... Зверья вокруг и без нас хватает...
Больной содрогнулся в последний раз и умер.
Взвалив покойника на спину, Артакс последовал за старушкой туда, где она предавала земле своих подопечных, и, пока она обмывала тело, выкопал могилу по размеру.
Когда покойник был опущен в яму, Артакс сел в сторонке и стал слушать скорбные причитания старушки, и ему казалось, что любимейшего сына провожает она в последний путь, столько непритворного горя звучало в ее слабом, надтреснутом голосе.
- Прими, Господи, душу новопреставленного раба Твоего... Был он праведен или грешен, о том не ведаю... Но был он человек, и уже поэтому заслуживает снисхождения перед лицом Твоим... Будь же милостив к нему и отпусти ему грехи его в неизреченной милости Своей... Покойся с миром, раб Божий, и да будет земля тебе пухом...
Старушка перекрестилась и, тяжело опираясь на клюку, поднялась с колен.
- Спаси тебя Бог, добрый человек...
Поклонясь Артаксу в пояс, она побрела туда, где полыхало зарево костров.
Артакс смотрел ей вслед, и чувство вины владело им всецело.
- Господи, - прошептал он одними губами. - Если Ты слышишь меня, если подвиг ее и жертва чего-нибудь стоят перед лицом Твоим, воздай ей за труды ее, ибо людям воздать за это нечем...




Над торговой площадью, запруженной народом, мрачно темнели силуэты восемнадцати виселиц и поднимался к небу густой дым костров, над которыми висели котлы с кипящей водой и маслом. Все было готово к казням.
Иоанн, возвысив голос, сказал:
- Народ, увидишь муки и гибель! Но караю изменников! Ответствуй, прав ли суд мой?
Из толпы послышались нестройные крики:
- Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники!
Глеб, находившийся среди опричников, видел, что кричали немногие; большинство же стояло молча, потупя взоры в землю, и не смело взглянуть ни на царя, ни на обреченных, полукругом выстроившихся под виселицами.
Дьяк зачитал список помилованных, которые были тотчас раскованы и отпущены на волю, и начал зачитывать вины воеводы князя Тухачевского.
- Ты служил неправедно его царскому величеству и писал королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород! Се первая твоя вина! А се вторая, меньшая вина твоя: ты, изменник неблагодарный, писал и султану турецкому, чтоб он взял Астрахань и Казань! Ты же звал и крымцев опустошать Русь; се твое третье злое дело!
Воевода князь Тухачевский возвел очи горе и со смирением произнес:
- Бог, читающий в сердцах людей, видит мою невинность и знает, что верно служил я царю и отечеству. Слышу наглые клеветы; не хочу оправдываться, ибо судья земной не внемлет гласу истины, но судия небесный зрит мою правду, - и ты, о государь! узришь ее перед лицом Всевышнего!
Ему не дали договорить и, подвесив за ноги, рассекли на части.
Казначей Фуников-Карцев был обличен в тех же изменах и винах.
Он с достоинством поклонился народу и царю и сказал:
- Се кланяюсь тебе в последний раз на земле, великий царь, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!
Несчастный скончался в страшных мучениях, сваренный заживо, но до последнего вздоха не переставал славить Господа и Святую Русь.
Настал черед отца и сына Шуйских.
Сын, прекрасный юноша семнадцати лет отроду, именем Петр, не желая видеть смерть отца своего, первым подставил шею под топор палача, но отец за руку отвел его от плахи, сказав с неизъяснимым умилением:
- Да не зрю тебя мертвого!
Когда голова отца скатилась с плеч, юноша бережно поднял ее, поцеловал в окровавленные уста и без страха отдал себя в руки палача.
Видя эту сцену, Федор Басманов, упав на колени, рвал на себе волосы и царапал лицо, все еще прекрасное, несмотря на пытки, но был подхвачен под руки Малютою и скончался от раскаленного железного прута, ввергнутого в его тело непристойным и глумливым образом.
Супругам Тухачевского и Фуникова-Карцева было дозволено лицезреть останки мужей своих.
Указав на них, Иоанн сказал безутешным вдовам и сиротам казненных мучеников:
- Вот трупы злодеев моих! Вы состояли с ними в родстве, но из милосердия дарую вам жизнь!
- Не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! - отвечали ему обе женщины. - Гнушаясь тобой, презираем смерть и муки!
Обе вдовы вместе с пятнадцатилетнею дочерью Фуникова были прилюдно обнажены и отданы на поругание опричникам.
Глеб был уже в нескольких шагах от Иоанна, когда заметил в толпе монаха в белой рясе с надвинутым на глаза клобуком.
Монах чуть приподнял клобук свой, что-то ослепительно-яркое сверкнуло оттуда Глебу в очи, и он замер на месте, не в силах шевельнуть ни единым членом своего тела.
Иоанн тоже заметил странного монаха и послал опричников привести его, но, прочесав всю площадь и прилегающие улицы, они вернулись ни с чем.
После казней царь с опричниками поскакал в Кремль и, не умыв обагренных кровью рук, уселся за пиршественный стол.
Князь Осип Гвоздев, бывший при Иоанне шутом, веселил опьяненных вином и убийством палачей, представляя в смешном виде страдания и муки истязуемых жертв, и вдруг подскочил к царю.
- Истребляешь изменников, великий царь, но не переведется измена, покуда не поразишь ты главного изменника!
- Ты знаешь имя его?! - воскликнул Иоанн и даже привстал на троне от волнения.
- Знаю, великий царь, но не смею вымолвить! Слишком могуществен злодей!
- Но не могущественнее, чем я! Царским словом обещаю тебе защиту от его мести!
- А от своей мести обещаешь ли защиту? - вкрадчиво спросил шут.
С мгновенно налившимися кровью глазами Иоанн поднял жезл свой и ударил дерзкого шута острием в висок. Гвоздев пал к ногам его бездыханным.
Тихо отворилась дверь, и в чертоги вошел монах в белой рясе и сел в дальнем от Иоанна конце стола.
Сам собою смолк пьяный хохот опричников и словно холодным сквозняком потянуло из щелей. Пирующие невольно отвращали лица от незваного гостя, один лишь Иоанн вперил в него немигающий взор, бледнея сильнее с каждой минутой, но наконец и он отвел глаза и с принужденным смехом воскликнул:
- Что невеселы, гости дорогие? Или не по нраву угощение? Почему ты, Молчан Митьков, не ешь, не пьешь? Какую думу думаешь? Уж не умышляешь ли супротив государя?
Названный боярин встал и твердым, суровым голосом ответил на царскую насмешку:
- Великий царь! Не желаю веселиться и пить мед твой, смешанный с еще теплою кровью братий моих, православных христиан!
- Кравчий! Полную чашу меда смелому боярину Митькову от недостойного Ивашки!
Кравчий с ухмылкой поднес отравленную чашу боярину, и Митьков принял ее не бледнея.
- Лучше приять яд от царя, чем от палача. Не сам себя убиваю, Господи, но по воле государевой гибну без вины!
С этими словами боярин поднес чашу к устам, но сидевший напротив него Глеб вырвал чашу из рук Митькова и единым духом осушил ее до дна.
- Напраслину возвел ты на царя, боярин. Вовсе не был тот мед отравлен, - сказал он и со стуком поставил пустую чашу на стол.
Прежде чем кравчий успел вымолвить хоть слово в свое оправдание, Иоанн ударил его жезлом и рассек ему лоб до кости.
- Покайся, Иоанн. Есть еще время, - глухо произнес таинственный монах и вышел из трапезной, и никто не посмел удержать его. Все будто окаменели от внезапного ужаса в том положении, в каком застигли их слова монаха.




Худой черноволосый мужчина в рваном рубище сидел на большом камне посреди пустыни, бессильно положив на колени руки и опустив голову на грудь.
- Вам нужна помощь? - спросила Танаис, подходя.
Мужчина поднял к ней свое лицо, и она увидела его глаза. Они были такими древними, словно на его памяти Господь сотворил землю.
- Мне никто не может помочь. Но я благодарю вас за участие, - глухо произнес он и вновь опустил голову.
- У вас какое-то горе? Поделитесь со мной, и вам станет легче.
Мужчина криво усмехнулся.
- Ступай своей дорогой, незнакомец... Я - Агасфер.
Танаис с минуту молча смотрела на сидевшего перед ней человека и, наконец, недоверчивым тоном спросила:
- Ты видел Его и говорил с Ним?
- Лучше бы мне родиться слепым и немым! - с отчаяньем воскликнул Агасфер.
- Расскажи, как это было...
Глаза Вечного Жида взглянули на нее с ужасом и ненавистью.
- Попроси повешенного, чтоб он для удовлетворения твоей любознательности повесился еще раз! Теперь я понимаю, почему Он скрывался от вас в пустыне! Как вы смотрели, когда Он шел на Голгофу! Вам было интересно! Как вы смеялись, когда Он спотыкался и падал под тяжестью креста! Вам было весело! Разве вы стоили такой жертвы?! У меня было много времени, чтоб изучить вас! Веками я с жадностью следил за вами, копя в памяти ваши грехи, преступления и пороки! У мертвого волосы встали бы дыбом от ужаса, вздумайся мне поведать историю ваших преступлений! Но даже самые отъявленные грешники, даже самые страшные преступники рано или поздно удостаивались смерти! Неужели я хуже их всех?! Неужели за два слова, вырвавшиеся у меня в миг безумия, можно так казнить?! И кому?! Тому, Кто простил Иуду и Пилата, Тому, Кто сказал Варраве: «Ныне же будешь со Мною в раю!»
- И все это время ты только тем и занимался, что выискивал еще больших грешников, чем ты сам? Тогда ты ничего не понял, и до той поры, пока не поймешь, - будешь скитаться.
- Так скажи мне! - Агасфер упал на колени и грязными руками обхватил ноги Танаис. - Ради Него, скажи мне, что я должен сделать, чтоб грех простился?!
- За что Он пошел на крест?
- За грехи человечества...
- Он был повинен хотя бы в одном из них?
- Нет...
- Тогда что Ему за дело было до человечества и его грехов?
- Не знаю...
- Он хотел прославиться?
- Нет... Я думаю, нет...
- Он хотел, чтоб люди преклонились перед величием Его жертвы?
- Нет... Я думаю, нет...
- Чего же Он хотел?
- Он хотел... спасти всех людей...
- Как?
- Приняв на Себя их грехи... и пострадав за них...
- Теперь ты понял?
- Кажется, да...
- И что ты понял?
- Он был безгрешен, но Он взял на Себя ответственность за грехи всего человечества...
- А ты?
- Было жарко... Пыль висела в воздухе, и очень хотелось пить... А Он шел так медленно... И я сказал Ему: «Иди быстрее!» А Он ответил: «Я иду. А ты будешь ждать Моего возвращения...» Потом я забыл об этом, потому что хотел забыть... Мне казалось, что только другие смотрели, а я - не смотрел, только другие смеялись, а я - не смеялся... Я указывал на убийцу и говорил: «Видишь, Господи, он еще преступнее, чем я!» Я указывал на прелюбодея и говорил: «Видишь, Господи, он еще порочнее, чем я!» Я, самый грешный из всех людей, искал, на кого переложить свою вину!.. Господи, вижу воистину, что понес кару заслуженно! Мне нет прощенья, Господи! Все грехи мира - ничто по сравнению с моим грехом!..
Агасфер упал ничком и осыпал голову песком.
Танаис пошла дальше, но через несколько шагов услышала тихий ласковый голос, прозвучавший откуда-то сверху:
- Истину говорю тебе: ныне же будешь со Мною в раю!
Танаис торопливо обернулась, но никого уже не было у камня...




Глеб вошел в тесную келью и, остановясь у порога, поклонился лежавшему на голом каменном ложе старцу с изможденным лицом аскета и пылающим взором пророка.
- Благослови, святой отец!
- На что тебе надобно мое благословение, радость моя?
- Послан новгородцами свершить казнь над Иоанном.
- Нет на то моего благословения! - гневно вскричал старец и даже приподнялся на локте, но вновь упал на ложе в изнеможении. - Никогда не благословлю злодейства!
- Святой отец! Земля русская не рождала злодея, гнуснейшего Иоанна! Довольно ему проливать уже кровь невинных жертв своей злобы! Только гибель тирана позволит предотвратить новые злодеяний!
- Молчи! Грехи Иоанна падут на него, погубленные им сподобятся рая, но идущего против воли Господа извергнет и ад из недр своих, ибо нет и там ему достойной муки!
- Но как узнать Божий промысел? Кому открыта воля Его? Может, тебе, святой отец?
- Аз есмь прах и тлен и не дерзаю проникать в помышления Господа нашего Иисуса Христа, - со смирением ответил старец на скрытую насмешку Глеба. - Он сам ниспослал мне дивное видение по молитвам моим о спасении Руси... Многие бедствия предстоит ей испытать, ужасы, еще не виданные в мире. Силы сатанинские обманом и искусом овладеют русскою землей, суля рай без Христа и увлекая слабые души на путь служения Сатане. Кровью праведных обагрятся нивы. Смерть будет царствовать всюду, и царство ее покажется вечным. Беззаконие станет законом, и преступление наречется подвигом. Лживые и бессовестные захватят власть, попирая достойных и правых. Но рассеются бесовские чары, прострет Иисус длань свою над русскою землей, и воссияет Святая Русь в силе и славе невиданной! Но свершится сие не прежде, чем покается народ во многих и тяжких прегрешениях своих пред Господом и уверует в Него всем сердцем и всей душой. Красота снизойдет в мир и спасет его...
- Красота сама нуждается в защите. Как же ей спасти мир?
- Кроме мгновенной и преходящей красоты форм, существует красота вечная и нетленная: красота возвышенного духа и святой веры, красота бесстрашной мысли и свободной воли...
- Эта красота называется любовью...
- Любовь и спасет... Веруй, радость моя, веруй, люби и уповай во всем на Господа. Не позволяй злым чувствам овладеть твоей душой, но пусть будет дух твой радостен и светел и среди самых тяжких испытаний...
- Прости, святой отец, что усомнился и возроптал...
- Кто я, чтобы прощать или не прощать?.. Лишь у Господа проси прощения... Ступай с Богом, радость моя...
- Позволь еще поговорить с тобой, святой отец!
- Не имею времени на разговоры, ибо должен очистить дух свой в последней покаянной молитве, так как на рассвете предстану перед Господом держать ответ за все прегрешения свои... Прощай, радость моя, и да благословит тебя Господь...
Глеб молча и низко поклонился праведнику и, тихо ступая, вышел из его кельи.





Через пустыню брело до зубов вооруженное войско, и, сразу распознав в них подданных Саладдина, Танаис решила дать им бой.
Но в тот самый миг, когда она извлекла из ножен меч, из-за песчаных дюн, сверкая доспехами, вылетели вооруженные всадники и, набросившись на завоевателей, обратили их в постыдное бегство.
Песок, взметенный лошадиными копытами, затмил собою солнце, и Танаис показалось, что началась буря в пустыне, нередкая в этих краях, но рыцари в сверкающих доспехах не стали преследовать отступающего в панике противника, и вскоре песчаная завеса улеглась и засыпала следы скоротечной схватки.
- Кто вы, и почему, прогнав захватчиков, не торопитесь воспользоваться плодами своей победы? - спросила Танаис одного из рыцарей.
Он поднял забрало, и голубые, как небо, глаза, посмотрели в лицо Танаис.
- Мы - рыцари из разных христианских стран. Наши правители заключили союз против багдадского владыки, и мы здесь для того, чтоб защищать Счастливую Аравию от его полчищ.
- Но какое дело вам, христианам, до арабов?
- Если позволить халифу укрепиться в Аравии, то, не встречая отпора и надеясь на безнаказанность, он прострет свои руки к Европе. Так уж лучше остановить его на чужой земле, чем дожидаться, когда он придет на нашу.
- И рыцари каких стран есть в вашем войске?
- Среди нас есть англосаксы, и франки, и германцы, но мы чувствуем за своей спиной поддержку всех людей доброй воли, которые хотят жить в мире и согласии друг с другом.
- Это что-то новое,- сказала Танаис, провожая взглядом удаляющийся отряд. - Впервые рыцари разных стран объединились не для завоевания, а для отпора завоевателю, не для защиты своей родины, а для помощи народу чужой и далекой страны, народу, который слишком гостеприимен и миролюбив, чтоб защищать себя самому... Это великодушное, справедливое и мудрое деяние, и я надеюсь, что те, кто оказался способен на него, не дадут Миру погибнуть.




Любовь вошла в комнату Марии и испуганно замерла на пороге.
Голова Марии покоилась на изголовье кресла, на прекрасных губах, как бабочка, трепетала жестокая и мучительная усмешка, тяжелые веки были полуопущены, и из-под них мрачным и таинственным блеском сияли бездонные черные глаза. Тонкие крылья прямого носа слегка подрагивали, а черные, распущенные по плечам волосы, казалось, были откинуты назад порывом сильного ветра.
Чем-то грозным, опасным и таинственным веяло от прекрасного лица юной женщины, и девочке показалось, что в комнате незримо бушует песчаная буря, от которой пересыхает во рту, перехватывает дыхание и останавливается сердце.
- Мария! - крикнула Любовь так, словно речь шла о жизни и смерти, и тяжелые веки Марии слегка дрогнули, исчезла с губ мучительная и жестокая усмешка, и приподнявшиеся надо лбом пышные кудри волной упали на плечи.
Мария медленно возвращалась в комнату из жаркой безводной пустыни, где под палящими лучами солнца едва заметно белеют на караванных тропах оскаленные черепа; где высоко в безоблачном небе парят стервятники, выжидая, когда раскаленные от зноя пески отдадут им на растерзание очередную жертву; где люди убивают друг друга за каплю влаги.
Взгляды девочки и женщины на мгновение скрестились, и, облизав пересохшие губы кончиком языка, Мария хрипло прошептала:
- Спасибо, девочка...
- Что с тобой, Мария? Ты не заболела? - участливо спросила Любовь.
- Хуже, - глухо ответила женщина и опустила взгляд. - Гораздо хуже...
- Я могу тебе помочь?
- Во всем мире мне может помочь только один человек... Но он очень далеко...
- А что с тобой?
- Это как смерть... Человек остается с этим один на один, и никто помочь ему не в силах...
- С чем - с этим?
- Ты еще не в состоянии этого понять...
- Но ты же не раз говорила, что нет таких вещей, которых человек понять не может!
- Но есть вещи, которые невозможно объяснить... Ни о чем сейчас меня не спрашивай, просто запомни этот разговор... А когда придет время, ты его вспомнишь и все поймешь сама... Договорились?
- Договорились, - кивнула девочка и вскарабкалась на колени Марии. - Я хочу тебя спросить... У меня есть отец?
- Конечно.
- А где же он?
- Разве Коринна никогда не рассказывала тебе о нем?
- Нет. Когда я спрашиваю ее об этом, она или плачет, или сердится, а я этого не люблю... Он нас бросил?
- Разве вы - вещи?
- Он умер?
- Он не может умереть. Потому что, когда человека любят, с ним не может случиться ничего дурного и страшного. Ясно?
- Пасмурно... Если он не умер и не бросил нас, где же он пропадает столько времени?
- У него есть одно важное дело, и как только он его закончит, он сразу же вернется домой. Еще вопросы будут?
- Вопросов масса. Могу я по крайней мере узнать, как его зовут?
- Его зовут... Алессандро.
- Какое смешное имя! Что оно означает?
- Разве имя обязательно должно что-нибудь означать?
- А зачем же тогда оно? Если между человеком и его именем нет никакой связи, имена теряют всякий смысл. Прежде чем давать ребенку имя, родителям следовало бы хорошенько подумать, каким они хотят его видеть, когда он вырастет и станет взрослым. Потому что имя - это судьба.
- Как быстро ты растешь, девочка, - улыбнулась Мария. - Как ясно научилась ты выражать свои мысли...
- У меня были хорошие учителя, - лукаво прищурилась Любовь.
- Но мысль о том, что имя - это судьба, - твоя собственная мысль. Я никогда тебе об этом не говорила.
- Об этом нетрудно было догадаться. Вот смотри. Меня назвали Любовью. Такое имя ко многому обязывает, и я сделаю все, чтобы его оправдать. А если бы меня назвали иначе, я и вела бы себя по-другому. Все просто.
- Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Все-таки не имя делает человека, а человек - имя. Есть имена, которые звучат как самый громкий титул или как самое почетное звание, но уж, конечно, совсем не потому, что родители дали своему чаду такое красивое и звучное имя, а потому, что он сам сумел совершить нечто, что прославило и обессмертило его имя среди людей. Каково бы ни было имя твоего отца, уверяю, что тебе никогда не придется краснеть за него. Ты мне веришь?
- Да.
- Ну вот и прекрасно. Уже поздно. Иди спать, девочка, и счастливых тебе снов.
- Нет, - Любовь упрямо покачала головой. - Ты еще не рассказала мне сказку на ночь!
- Ты уже большая, и пора тебе отвыкать от детских привычек.
- Я ведь не прошу рассказать про хрустальный башмачок или про мальчика-с-пальчика! Расскажи мне ту сказку!
- Какую?
- Притворщица! Ты прекрасно знаешь, какую!
- Ну хорошо, - сдалась Мария. - Закрой глаза и слушай... «Прошло время, и зарубцевались раны, и утихла боль, и остыл пепел пожарищ...»




Артакс остановился перед тяжелой металлической дверью и прочитал выгравированную на ней надпись:
«Все его теряют, но еще никто не нашел; все его подгоняют, но еще никто не остановил; все его убивают, но еще никто не пережил».
Ниже были расположены три ряда клавиш с буквами латинского алфавита.
Артакс последовательно нажал шесть клавиш, и дверь медленно и бесшумно отодвинулась в сторону, и ему навстречу из-за уставленного всевозможными приборами стола поднялся карлик с телом ребенка и лицом старика.
- Судя по тому, что вы благополучно преодолели все ловушки форта Байярд, я имею дело с необыкновенным человеком, - тонким голоском произнес хозяин кабинета. - Чему обязан честью принимать вас у себя?
- Я пришел за лекарством от чумы, - ответил Артакс. - Я знаю, что оно у вас есть, и я не уйду без него.
- Вы его не получите, - твердо произнес карлик.
- Подумайте о том, что каждую минуту за стенами вашего форта гибнут десятки людей и что спасти их - в вашей власти!
- Люди не получат препарат против чумы. По крайней мере, пока я жив.
- Но почему?
- Потому что, исцеляя больных, он смертелен для здоровых... Люди превратят мое лекарство в смертоносное оружие, от которого не будет защиты. Достаточно вылить в реку одну пробирку созданного мной препарата, и в течение нескольких лет ее воды будут нести смерть всему живому... Я изготовил свое лекарство из горькой полыни. А помните ли вы, что сказано в Апокалипсисе о Звезде Полынь?
- Я помню это... Но люди умирают от чумы...
- Существует болезнь пострашнее чумы. От нее умирают все, и мне неизвестен ни один случай исцеления. Она называется жизнью.
- И это все, что вы можете мне сказать? Вы, ученый, чей долг - облегчать страдания людей?
- Я никому ничего не должен. Многие годы я делился с людьми добытыми мною знаниями, но все, создававшееся мною для их блага, они умудрялись обратить во вред себе и другим... Они не могут жить, не убивая. Но от меня они оружие больше не получат.
- Прометей не отвечает за преступления поджигателей.
- А кто же за них отвечает?.. Я устал быть Прометеем, но я не могу им не быть... Мой мозг устроен таким образом, что, сталкиваясь с очередной загадкой мироздания, он не способен обрести покой, пока не найдет разгадку... Я не могу запретить себе мыслить, поэтому я навсегда ушел от людей и заточил себя пожизненно в форте Байярд, а чтобы праздные зеваки не мешали мне своим назойливым любопытством, создал целую систему хитроумных ловушек, ключ к которым может подобрать только тот, кто, как минимум, равен мне по уму... Вы - первый, кому удалось это совершить, иначе я даже разговаривать бы с вами не стал... Сейчас я работаю над созданием искусственного интеллекта... Когда я закончу работу, я, вероятно, покончу с собой, чтоб люди никогда не узнали тайну гомункула. Страшно даже подумать о том, какое применение смогут они ему найти...
- То, что создано одним человеком, может быть повторено другим...
Карлик лукаво прищурился, и в его смехе Артаксу послышалось торжество.
- Но пройдут века, прежде чем явится гений, который сумеет повторить мои опыты! И я хочу надеяться, что к тому времени человечество станет более разумным...
- А если не станет? Тогда пусть погибнет?
- Вы пытаетесь обвинить меня в человеконенавистничестве? Вы неправы. Я очень люблю людей... Но я ничем не могу им помочь...
- Что же делать?
- Молиться... Их спасет только Бог... Если захочет...
- Вы верите в Бога?
- А вы находите это странным?
- Сейчас среди ученых модно отрицать бытие Бога на том основании, что Его, де, никто не видел воочию...
- Я не принадлежу к их числу. Я никогда не видел римского папу, но это еще не причина, чтоб усомниться в его существовании. Я полагаю, что Бог, как и римский папа, имеет право выбирать, перед кем Ему являться. Я даже склонен думать, что наука - всего лишь низшая форма какого-то всеобъемлющего знания, которого нельзя достичь с помощью обычных методов.
- Говорят, вы способны предсказывать будущее?
- Проникнуть в тайну будущего совсем несложно, ведь даже самое отдаленное прошлое было некогда будущим. Познав основные закономерности истории, нетрудно предугадать, как будут разворачиваться события во времени и к каким последствиям это приведет. Ибо нет ничего нового под солнцем. По капле воды можно судить об океане, по мгновению - о вечности. Познавший себя не познал ли все человечество?
- По капле воды можно составить представление о водоеме. Но согласитесь, что океан - это все же немного больше, чем огромный водоем. Капля соленой воды не дает представления о таящихся в его глубинах неведомых чудовищах, о бороздящих его просторы кораблях, о затонувших городах и сокровищах...
- А вы поэт, - криво усмехнулся карлик. - Признаю, что мое сравнение страдает упрощенностью. Я только хотел сказать, что любое предсказание является результатом проекции прошлого на будущее. История человечества циклична. Вычислите протяженность полного цикла, и это позволит вам с большой долей вероятности предсказывать последующие события. Не хочу отнимать кусок хлеба у пророков и ясновидцев, но, в сущности, искусство предсказания зиждется на хорошем толковании и плохой памяти.
- То есть?
- Неточные прогнозы забываются, а случайное совпадение можно истолковать, как недвусмысленное предзнаменование.
- Значит, всякое пророчество - не более, чем обман?
- Если в него поверит один человек, - да. Но если в него поверит много людей, оно непременно сбудется. Мысль материальна и способна влиять на ход событий. Если бы все люди однажды одновременно пожелали друг другу счастья и добра, это пожелание непременно бы исполнилось...
- Вы можете предсказать, что ждет меня в будущем?
- Назовите дату своего рождения.
Артакс сказал.
Карлик стал торопливо исписывать листок бумаги какими-то значками и цифрами, но вдруг отложил перо в сторону и виновато улыбнулся.
- Кажется, где-то допущена ошибка...
- А в чем дело?
- Мои вычисления утверждают, что вы погибли более двенадцати лет тому назад... - сконфуженно пробормотал прорицатель.
- Ваши вычисления поразительно точны...
- Не смейтесь, сударь! Человеку свойственно ошибаться! Сейчас я устраню ошибку и дам точное предсказание!
- Вы уже дали его, сударь. Более точного предсказания вам не сделать, даже если вы призовете на помощь всех предсказателей Франции...
- Но этого не может быть... - ошеломленно пробормотал карлик. - Этого - не может быть!
- Сударь, боюсь, что на свете не может быть ничего, чего не может быть.
- Доказательства! Где доказательства?!
Артакс проткнул себя насквозь собственной шпагой, слегка поморщившись от боли, и с усмешкою спросил:
- Это достаточно убедительное доказательство для вас, сударь?
- О Боже! Значит, бессмертие достижимо для человека?!
- Для человека - нет... Человек должен умереть, чтобы подарить жизнь новому существу, которое человеком уже не является, несмотря на внешнее сходство...
- Так вы - не человек?..
- Я ламия.
- Ламия? Ужасное существо из древнегреческих мифов, питавшееся кровью младенцев? Признаться, я представлял вас несколько иначе...
- Ламии бывают двух видов - белые и черные. Вышесказанное относится к последним. Правда, цивилизация сказалась и на их привычках. Они более не употребляют кровь младенцев, отдавая предпочтение мозгам.
- Они высасывают мозг?!
- Хуже. Они его растлевают. Человек утрачивает потребность в познании, общении, созидании и вдохновении. Он становится практичен, обособлен, склонен к насилию и чужд всего прекрасного. Другими словами, он перестает быть человеком в лучшем смысле этого слова, продолжая оставаться представителем вида homo sapiens.
- Но мир переполнен теми, кто соответствует вашему описанию... Боже, спаси человечество...
Вскоре после ухода Артакса в форт вломилась пьяная толпа и, окружив высокую башню, стала размахивать горящими факелами и выкрикивать угрозы в адрес ученого.
- Выходи! Колдун проклятый! Мы хотим посчитаться с тобой за все! Это ты напустил на нас чуму!
Окно наверху башни отворилось, и в нем появилось лицо карлика.
- Вот так урод! Сущее отродье дьявола! - раздались голоса внизу. - Теперь понятно, почему он прячется от честных католиков в этой чертовой башне! Беременным и суеверным лучше не смотреть!
- Эй, красавчик! Спускайся к нам!
- Лучше мы поднимемся к тебе! Говорят, ты умеешь превращать в золото все, к чему прикоснешься!
Чернь бросилась вверх по лестнице и беспрепятственно добралась до лаборатории ученого, так как после ухода Артакса он не успел привести ловушки в сторожевую готовность.
- Где твое золото, урод?! - вломившись в комнату, заорали погромщики.
Карлик затравленно оглянулся на них и вдруг шагнул с подоконника в пустоту.
Подбежав к окну, погромщики с любопытством и без всякой жалости посмотрели на распластанное на каменных плитах двора изломанное хилое тельце.
- Поделом! Колдун проклятый!
- Собаке - собачья смерть!
- Ищите золото!
Погромщики принялись тщательно обыскивать каждую пядь лаборатории, разбивая все, что, по их мнению, не представляло ценности. Кто-то смахнул на пол стеклянные пробирки и колбы. Из них вытекла прозрачная бесцветная жидкость, на которую никто не обратил внимания.
- Он замуровал свое золото где-то в стене! Надо поджечь башню, и когда она сгорит, мы найдем под пеплом золотые слитки!
Толпа с дружным ревом обложила башню хворостом и подожгла, и когда камень раскалился, пролитая жидкость стала быстро испаряться и вместе с дымом тонкой струйкой пара поднялась к облакам.
Толпа с дикими воплями плясала вокруг горящей башни, и никто не замечал, что над длинным острым шпилем собирается черная туча.
Туча клубилась, меняла цвета, росла, и в ее чреве глухо ворчал гром. Потом окрестности озарила мгновенная яркая вспышка, и следом за нею на землю обрушился ливень.
Струи воды хлестали по лицам людей, мягко шлепали по поверхности реки, поливали сады, пастбища и огороды, и люди со смехом спешили укрыться от дождя под мокрыми деревьями, не подозревая о том, что смеются последний в жизни раз...




Был час убийств, распутств и покаяний.
Иоанн с Малютою и двумя доверенными опричниками вошел в опочивальню царевича и, светя себе свечой, склонился над лицом сына. Почувствовав на себе его взгляд, юноша открыл глаза, испуганно вскрикнул и сел на постели, заслоняя лицо рукой словно в ожидании удара.
- Ты что кричишь, Алексей? Аль не узнаешь отца родного? - с угрожающей лаской в голосе произнес Иоанн. - Аль это совесть нечистая в тебе кричит?
- Простите, батюшка, - с дрожью в голосе ответил Алексей. - Поблазнилось спросонья...
- И что же тебе поблазнилось?
- Будто вы, батюшка, пришли меня убить... - еле слышно прошептал царевич.
- Должно быть, есть у тебя причины бояться гнева моего... - так же тихо отвечал ему Иоанн.
- Нет, батюшка... Это я так... Казни снились всю ночь... мертвые головы... кровь... много крови... Вот я и закричал...
- Обмануть меня пытаешься, а того не знаешь, что мне ведомы все твои помышления еще прежде, чем ты подумаешь... Признайся, что желал лишить отца и государя живота и трона!
- И в мыслях не держал сего, батюшка! - вскричал Алексей.
- Лжешь! Гвоздев показал на тебя!
- Извет, батюшка! Оклеветан без вины!
- Возможно. Но я должен увериться в твоей правде, - медленно роняя слова, произнес Иоанн. - Ты - плоть от плоти моей и кровь от крови моей. Не отдам тебя Малюте, но сам допрошу... Встань!
Бледный от страха и томимый недобрым предчувствием, Алексей поднялся с постели и встал перед отцом.
- Признаешь ли, что желал взбунтовать чернь и овладеть престолом с помощью иноземного войска?
- Нет, батюшка! Жизнью клянусь, нет!
Взяв руку сына в свою, Иоанн вогнал ему под ноготь острую иглу. Царевич закричал от боли и попытался вырваться, но опричники крепко держали его под руки, не давая шевельнуться.
- Говори, окаянный, умышлял ли против меня, вступал ли в сношение с Сигизмундом, Девлет-Гиреем или Карлом?
- Нет, отец! Нет! Никогда!
Иоанн взял из рук Малюты щипчики для вырывания ногтей.
Увидев их, Алексей задрожал всем телом и жалостным голосом вскричал:
- Пощади, батюшка!
- Нет пощады изменнику! Покажи согласников своих!
Ноготь, вырванный с мясом, упал на ковер. Вопль царевича был задушен еще в горле Малютою. Алексей укусил Малюту за палец и торопливо произнес:
- Я скажу, батюшка! Я все скажу! Колычевы, Шаховские, Прозоровские, Ушатые, Заболотские, Бутурлины, Мещерские, князь Оленин, воевода Якир, воевода Рудзутак, тоже Лыков, подъячий Докукин, князь Оболенский-Серебряный, думный советник Очин-Плещеев, воевода Руцкой подбивали меня пойти супротив тебя, моего отца и государя!
Потемнев лицом, молча слушал Иоанн торопливую и сбивчивую речь наследника, а когда тот закончил перечислять имена своих мнимых сообщников, жестко произнес:
- Покайся во грехах и с молитвою приготовься к исходу, ибо время жизни твоей истекло...
- Прости, отец! Нет на мне вины! По малодушию признался в том, в чем не повинен ни сном, ни духом!
- Как отец твой прощаю тебя, но как государь измены твоей простить не могу. Посему оставь тщетные мольбы и вспомни, что ты царской крови. Помолись об отпущении грехов и прими удел свой, как подобает мужу и царю...
- Зверь! Чудовище! Детоубийца! Проклинаю тебя и отрекаюсь от тебе!
По знаку Иоанна Малюта с опричниками повалили царевича на постель и, накрыв голову несчастного подушкою, держали, покуда тело его не перестало дергаться...




Звуки рожков затихли вдалеке, загонщики давно уже остались где-то за спиной, и Мир скакал один за убегающим оленем.
Пригнувшись к шее скакуна, он крепко сжимал коленями его горячие потные бока и мчался, мчался, мчался по лесу, не разбирая дороги и не слыша ничего, кроме бешено стучащего в такт топоту копыт сердца да треска ломаемых сучьев. Азарт погони владел им всецело.
Среди кустов мелькнули ветвистые рога и рыжая пятнистая шкура.
Мир яростно завопил от восторга и, выпустив поводья, выдернул из колчана лук и стрелу. Глубже всадив шпоры в ходуном ходившие бока аргамака и упираясь ногами в стремена, он привстал над седлом, натянул тетиву и, поймав ускользающий бок цепким взглядом, выстрелил.
Мелькнуло в воздухе пестрое оперение стрелы, и в следующий миг утробный рев раненого зверя возвестил о том, что она попала в цель.
Мир направил коня на шум упавшего тела и, подъехав, спрыгнул на прелую траву.
Прекрасное животное лежало в кустах, тяжело поводя боками; его напряженная шея была вытянута и в прекрасных кротких глазах затаилась предсмертная тоска.
Их взгляды встретились, взгляды жертвы и убийцы, и радость, владевшая Миром от сознания, что именно он сумел загнать и завалить этого мощного красавца, куда-то испарилась.
Мир опустился перед оленем на корточки и боязливо протянул руку к покрытому густой мягкой шерстью боку, из которого торчало оперение стрелы. Пальцы коснулись чего-то горячего и липкого, и еще прежде, чем Мир понял, что это такое, он отдернул руку.
- Значит, вот как это бывает... - прошептал он, внимательно разглядывая испачканную кровью ладонь, и вытер ее о траву.
Олень протяжно и тяжко вздохнул, его точеные ноги напряглись, будто струны, и прекрасные кроткие глаза покрылись мутной пеленой.
- Значит, вот как это бывает, - повторил Мир и поднялся с корточек.
Усталый конь лениво потряхивал гривой чуть поодаль и искоса посматривал на хозяина, и в его умном лиловом взгляде Миру почудился скрытый упрек.
Он подбежал к коню, схватился рукой за узду и несколько раз крепко вытянул плетью по крутой лоснящейся шее; потом вскочил в седло и не оглядываясь помчался на звук рожков.




- Эй, приятель! Куда это ты торопишься? - услышал Артакс грубый окрик, но, не придав ему значения, продолжил идти своим путем.
- Тебе говорят, ты, в шляпе! А ну, стой!
Тяжелая рука легла на плечо Артакса. Он медленно обернулся и встретился глазами с подозрительным взглядом высокого плечистого парня в одежде простолюдина. За его спиной стояли такие же, как он, дюжие ребята с крепкими кулаками и без проблеска мысли на лице.
- Покажи-ка нам ладони, приятель! - властным тоном произнес вожак.
Артакс безропотно вытянул руки ладонями вверх.
- Как давно ты последний раз держал в руках что-нибудь тяжелее члена? - с наглой ухмылкой поинтересовался вожак.
- Какое это имеет значение? - убирая руки, холодно спросил Артакс.
- Сейчас объясню, - угрожающим тоном ответил парень и кулаком, похожим на кувалду, ударил Артакса в живот.
- Теперь понял, - не моргнув глазом, сказал Артакс. - Кулачок не ушиб?
- Вяжи его, ребята! В трибунале с ним живо разберутся! Ладони у него как у младенца! Кровосос проклятый!
Артакс позволил им связать себе руки за спиной и последовал за вожаком. Вскоре они достигли серого здания, на фронтоне которого красовалась надпись «Дворец правосудия», и, миновав длинные, заполненные возбужденно кричащими людьми коридоры, остановились перед крепкой дубовой дверью. Вожак на минуту скрылся за ней, а вернувшись, молча втолкнул Артакса в находившуюся за нею комнату.
- Имя, звание, род занятий, - не глядя на Артакса, привычно пробубнил один из трех чиновников, сидевших за длинным, заваленным бумагами столом.
Артакс осмотрелся по сторонам, но стулья для посетителей были не предусмотрены здесь, и он остался стоять на ногах.
- Имя, звание, род занятий! - раздраженно повторил чиновник и поднял на Артакса бездушный взгляд бесцветных глаз.
- Артакс, царь, путешественник, - в тон ему ответил Артакс.
- Царь? Очень интересно, - ухмыльнулся чиновник и многозначительно перемигнулся с помощниками. Они тоже ухмыльнулись и посмотрели на Артакса как на помешанного.
- Вероятно, ваше величество не знает, что в городе Париже эта должность не пользуется большим почетом? Не так давно мы приговорили вашего коллегу к отсекновению головы только потому, что он не захотел отказаться от вредной привычки носить на ней корону вместо шляпы.
- Эта должность во все времена была сопряжена с огромным риском для жизни, - невозмутимо ответил Артакс.
- Ваше величество изволит шутить? - без улыбки спросил судья.
- Наше величество не имеет обыкновения метать бисер перед свиньями.
- Что ты сказал, мерзавец?! Да известно ли тебе, какое наказание полагается за оскорбление трибунала?!
- Это не оскорбление, а диагноз.
- Да ты, верно, о двух головах?!
- Голова у меня одна. Но уж лучше иметь одну такую, как моя, чем три таких, как ваша.
- Непохоже, чтоб ты очень ею дорожил. А ведь она могла бы тебе пригодиться. Ну, хотя бы для того, чтоб носить на ней корону.
- Надеюсь, она пригодится мне не только для этого.
- Если будешь продолжать в том же духе, можешь считать, что головы у тебя не было никогда!
Артакс ощупал голову обеими руками, словно сомневаясь, что она все еще находится у него на плечах, и сказал:
- Вы ошибаетесь. Моя голова при мне, и, так как я не имею привычки забывать ее в гостях, она при мне и останется.
- По-моему, он сумасшедший, - громким шепотом произнес помощник, сидевший справа от судьи.
- Он притворяется, чтоб избежать наказания, - возразил тот, что сидел слева. - Но это ему не поможет. Изобретение доктора Гильотена предназначено именно для таких, как он.
- Но как не отдающий себе отчета в происходящем, он не может быть осужден.
- Если он действительно сумасшедший, тем хуже для него. Лучшее средство от перхоти, головной боли и сумасшествия - гильотина.
- Нас обвинят в жестоком обращении с умалишенными.
- На это способен только умалишенный.
- Сумасшедший он или смутьян, но и в том, и в другом случае он должен быть казнен в назидание прочим. Я полагаю, это научит их уважать закон.
- А чем закон, не уважающий права личности, отличается от беззакония? - спросил Артакс.
- Молчать! Здесь вопросы задаем мы!
- Но если я буду молчать, как вы узнаете ответы?
- Ты будешь открывать рот только тогда, когда мы тебе это позволим. Ясно?
- Я буду открывать рот, когда захочу. Но вы, безусловно, вправе затыкать уши, когда вам заблагорассудится. Это и называется свободой слова.
- Если позволить каждому безумцу болтать все, что ему вздумается, это грозит потрясением всех основ!
- Основы, которые можно потрясти словом, не заслуживают того, чтоб их спасали.
- Что я говорил! - торжествующе воскликнул помощник слева от судьи. - Он такой же сумасшедший как всякий из нас!
- Ну что вы, - скромно потупился Артакс. - Куда мне до вас...
- По-моему, с ним все ясно. Голосуем, - сказал судья.
Трое блюстителей закона дружно вытянули вперед правую руку большим пальцем вниз.
- Ничего другого я и не ожидал, - пожал плечами Артакс. - Людям нравится делать окружающих похожими на себя. Если бы у вас не было члена, вы приговорили бы меня к оскоплению.
- Неплохая мысль. Опасно позволять размножаться безумцам, вроде тебя, которые не чтут закон и насмехаются над существующим порядком.
- Если это порядок, то что же называется беспорядком?
- Заодно не мешало бы укоротить твой длинный язык. Безумие заразительно.
- Но не более, чем глупость, - усмехнулся Артакс.
После нескольких часов томительного ожидания те же молодчики вывели Артакса во двор и вместе с двенадцатью другими осужденными усадили в черную повозку с красными колесами.
- Вот и не верь после этого в приметы, - пробормотал Артакс, когда, трясясь и дребезжа по булыжной мостовой, повозка покатила в направлении Гревской площади и вскоре остановилась у гильотины.
- Воистину, доктор Гильотен не напрасно изучал медицину, - вполголоса заметил Артакс, осмотрев облегчающее труд палача изобретение человеческого гения.
- Эй, ты! Иди сюда! - палач в красном колпаке с прорезями для глаз пальцем поманил его к себе.
- В конце концов, в жизни все надо испытать. Даже смерть, - философским тоном изрек Артакс и не спеша поднялся по ступеням на скользкий от крови эшафот. Он лег на спину и, пока палач закреплял на его руках металлические зажимы, посмотрел ввысь. Над ним было голубое безоблачное небо и острый нож гильотины.
Вдруг он почувствовал легкий озноб и увидел у изголовья монаха в белой рясе.
- Зачем ты это делаешь? - спросил монах.
- Я хотел поговорить с тобой.
- О чем?
- О тебе.
- Это твое право. Но неужели ты настолько любопытен, что готов заплатить жизнью за знание?
- Я бессмертен.
- Может, да, а может, нет, - усмехнулся монах. - Это ты узнаешь только после того, как упадет нож гильотины.
- Меня не в первый раз пытаются убить, но до сих пор это никому еще не удавалось.
- Одно дело - когда тебя хотят убить, и совсем другое - когда ты сам ищешь смерти.
- Значит, я все же могу умереть?
- Если будешь очень к этому стремиться...
- Я стремлюсь не к смерти, а к познанию.
- Чтобы познать смерть, нужно умереть.
- Скажи, что ты такое?
- Сейчас узнаешь, - ответил монах и стал поднимать свой клобук.
Нож гильотины с негромким лязгом скользнул вниз, и, почувствовав режущую боль в горле, Артакс полетел во тьму, густую, как все ночи от сотворения мира, вместе взятые...
Он не смог бы сказать, сколько времени прошло с того момента, как нож гильотины начал движение к его шее, до момента, когда он вновь стал сознавать себя.
- Как самочувствие? - услышал он голос монаха, но никого не увидел.
- Для человека, которому только что отрубили голову, я чувствую себя совсем неплохо, - ответил Артакс. - Значит, вот эта чернота и пустота и есть смерть?
- Не совсем. Бессмертный не может умереть в точности как смертный. Но состояние, в котором ты сейчас находишься, весьма напоминает первую стадию жизни после смерти.
- Где мы?
- Вне времени и пространства. Там, где не действует ни один из известных тебе законов.
- Мое тело имеет определенную протяженность, значит, оно занимает какое-то место в пространстве. Наш разговор имеет начало, которое может служить точкой отсчета во времени.
- Отбрось все земные представления. Твое тело валяется среди других трупов на Гревской площади, а твоя голова лежит в корзине гражданина Сансона.
- Но я слышу твой голос!
- Это субъективное впечатление. Мы общаемся непосредственно, без помощи звуков, мимики и жестов.
- Расскажи об этом подробнее.
- Времени и пространства объективно не существует. Объективно существуют только вечность и бесконечность. Для Мирового Духа понятия пространства и времени лишены всякого смысла, ибо в каждое мгновение вечности он присутствует в каждой точке бесконечности. Время и пространство возникли вместе с человеком и вместе с ним исчезнут.
- Почему?
- Причина возникновения иллюзий, именуемых пространством и временем, кроется в телесности человека. В каждый данный момент вечности он способен находиться только в данной точке бесконечности, и, чтобы переместиться в другую, ему необходим какой-то промежуток времени. Тот момент, когда душа человека становится больше его тела, покидает свою оболочку и переносится во вневременной и внепространственный континуум, становясь частицей Мирового Духа, породил еще одну иллюзию, которую люди назвали смертью. Если накопленный душой опыт мал или несовершенен, через какой-то срок она вновь воплощается в тело, и это повторяется до тех пор, пока она не достигает совершенства. Тогда она освобождается от проклятия рождений и смертей и навсегда становится частицей Мирового Духа. Когда все души пройдут по пути совершенства и воссоединятся с Мировым Духом, Смерть, Время и Пространство перестанут существовать.
- Я всегда это знал.
- Тогда тебе пора возвращаться.
Тело Артакса слабо шевельнулось, выбралось из-под лежащих на нем трупов и, ощупью найдя плетеную корзину, долго рылось в ней, доставая и примеривая головы, пока не нашло свою собственную. Едва она была приставлена к шее, разрез мгновенно сросся, так, что не осталось даже шрама. Только легкая боль в горле еще какое-то время напоминала Артаксу о его встрече со Смертью, но скоро прошла и она.





Афанасий вошел в отделанный золотом, мрамором и самоцветами кабинет императора и согнулся в почтительном поклоне.
- Догадываешься, зачем я вызвал тебя? - со скучающим видом спросил Вар.
- Не дерзаю, ваше императорское величество.
- Я желаю выслушать отчет о строительстве Миргорода.
- Если ваше императорское величество изволит взглянуть в окно... - начал было Афанасий, но Вар остановил его небрежным движением руки.
- Я все видел. Но я хочу знать, во что это обошлось моей казне.
- В конце недели я представлю вашему императорскому величеству подробный отчет обо всех расходах.
- Надеюсь, ты не забудешь включить в него и те суммы, которые были потрачены на строительство особняков для тебя и твоих друзей, - без гнева произнес Вар.
- Ваше императорское величество! Клянусь!..
- Не клянись всуе. Я совершенно точно знаю, во что обошлись казне твой выезд, твой особняк, бриллианты твоих любовниц и подарки твоим друзьям, и должен заметить, что у тебя есть настоящий размах. Это отчасти смягчает твою вину. Я презираю мелких воришек. Но человек, способный истратить на дружескую пирушку недельный доход золотого прииска, заслуживает всяческого уважения. Некоторые завистники даже утверждают, что твой особняк по роскоши и красоте не уступает моей резиденции. Я не поленился лично удостовериться в этом и должен отметить, что во всей Европе не найдется королевского дворца, способного соперничать с твоим особняком. Хотел бы я знать, откуда у бывшего раба столь утонченный, изысканный и безупречный вкус?
Афанасий побледнел, как покойник, а Вар, не сводя с него насмешливого и грозного взгляда, продолжал:
- В твою пользу говорит также то, что ни высокий пост, ни колоссальное состояние не сделали тебя заносчивым и высокомерным. Среди друзей ты славишься гостеприимством и доступностью. Ты столь непринужденно даришь им особняки, что тебе мог бы позавидовать и французский король. Ему такая щедрость была бы просто не по карману. Впрочем, оно и неудивительно. Король, как бы ни был он богат, дарит из собственных средств, а ты делал подарки за мой счет.
- Повелитель! - трепеща всем телом, воскликнул Афанасий, но Вар не дал ему договорить.
- У тебя еще будет возможность оправдаться. А пока послушай меня... Я спрашивал себя: «Быть может, я мало ему плачу?» И сам же отвечал: «Тот, кто много имеет, всегда хочет иметь еще больше, и сколько бы я ему ни платил, он все равно не сможет удержаться от искушения запустить свою руку в мой карман». Я думаю, что слишком липкую руку проще отрубить, чем отмыть. Попытайся меня переубедить.
Афанасий потер лоб и с дерзкой усмешкой человека, которому уже нечего терять, взглянул в глаза Вара.
- Да, повелитель, ты прав: я - вор... До встречи с тобой я был честным человеком. Я никогда и мысли не допускал, что можно взять чужое... Но богатства, которыми мне выпало распоряжаться, не были чужими. Они были ничьи, государь.
- Ты так думаешь? - усмехнулся Вар.
- Я так думал, думаю и буду думать до тех пор, пока мне не отрубят голову, - с вызовом ответил Афанасий. - Эти богатства не были твоими, государь. Ты присвоил их по праву сильного, но они тебе не принадлежат, ибо созданы не тобой. Я думал, что если взять у тебя малую толику награбленных сокровищ, ты даже не заметишь этого, но справедливость будет восстановлена, хотя бы отчасти. Мне было стыдно просто красть, и я придумывал для себя благовидные предлоги. Я убеждал себя, что сосредоточение таких колоссальных богатств в одних руках является вопиющей несправедливостью, и мой долг - перераспределить эти сокровища таким образом, чтобы богатый не был так уж богат, а бедный - так уж беден.
- Как же случилось, что поборник справедливости превратился в обычного вора?
- Вероятно, это случилось в тот момент, когда я понял, что не смогу облагодетельстовать всех, и стал оказывать покровительство только друзьям и знакомым. Я делал им дорогие подарки, помогал занять хорошие должности...
- А какие должности считаются хорошими?
- Те, которые способны прокормить того, кто их занимает, даже если он не будет получать жалованья.
- Дальше.
- Понятно, что все это я делал небескорыстно. Они, в свою очередь, оказывали ответные услуги мне, и в конечном итоге это шло на благо государства.
- Даже так?
- Благодаря личным связям мы гораздо быстрее и успешнее решали стоящие перед нами задачи, а этого нельзя достичь с помощью страха перед наказанием.
- Я слышал, ты имел обыкновение обкладывать своих просителей данью?
- Повелитель, посетителей было много, а я - один. Я физически был не в состоянии удовлетворить все прошения, и потому отдавал предпочтение наиболее щедрым просителям. А те, кто не мог или не хотел раскошелиться, должны были ждать своей очереди на общих основаниях, ведь не мог же я работать целыми сутками.
- У тебя было много помощников.
- Просителей было еще больше, а помощники - тоже люди.
- То есть они, по примеру начальника, хотят хорошо жить, не слишком утруждая себя работой?
- Можно сказать так, повелитель, а можно, - иначе.
- Как же?
- Можно взглянуть на это, как на взаимовыгодный обмен. Если человек за что-то платит, значит, это ему необходимо. Если чиновник, ни на пядь не отступая от буквы закона, может ему разрешить, а может - отказать, значит, он принимает на себя определенную ответственность и должен получить плату за риск.
- Ты недурно научился жонглировать словами, Афанасий, но не надейся, что это тебя спасет. Я мог бы еще закрыть глаза на поборы, которыми ты обкладываешь просителей: в конце концов, овцы для того и существуют, чтоб их стригли. Но ты запустил руку в мой карман, а на это я глаза закрывать не намерен... Твоим родителям следовало бы выбрать тебе другое имя, потому что очень скоро ты убедишься, что твое не соответствует действительности.
- Человек смертен, повелитель. Но дело его бессмертно. Ты можешь отрубить голову мне. Но даже ты не сможешь отрубить головы всем. Кто бы ни пришел на мое место, он кончит тем же, чем я. Но я уже почти сыт. А он будет голоден.
Несколько мгновений, показавшихся Афанасию вечностью, Вар смотрел ему в глаза. Афанасий побледнел, как смерть, но не отвел взгляда.
- Хорошо, - медленно произнес Вар. - Возвращайся к исполнению своих обязанностей. Но постарайся несколько умерить аппетит.
- Повелитель! Я умру за тебя! Но не требуй от меня честности!
Пятясь задом, Афанасий покинул императорский кабинет и обессиленно рухнул на мягкое кресло в приемной. Мимо него скользящей легкой поступью проследовал одетый как для верховой прогулки Мир и скрылся за дверью кабинета.
Стоя у высокого стрельчатого окна, Вар с любопытством наблюдал за двумя стражниками, которые, настороженно озираясь по сторонам, тащили вниз по лестнице какой-то завернутый в полотно предмет.
Заметив присутствие Мира, Вар положил тяжелую десницу ему на плечо и с горькой усмешкой произнес:
- Похоже, что в этой стране, малыш, не воруем только ты да я...



Ловко маневрируя против ветра, судно на всех парусах летело по безмятежному морю к берегам туманного Альбиона.
Выйдя из каюты, Артакс поднялся на мостик и спросил капитана, как долго продлится плаванье.
- Если не случится ничего непредвиденного, то уже вечером мы бросим якорь на рейде Портсмута.
- Но что непредвиденного может случиться? Погода великолепная и не похоже, чтоб изменилась к худшему в ближайшее время.
- Шторм - не единственная опасность для моряка, сэр, - сухо произнес капитан.
- Вы имеете в виду пиратов? - не обращая внимания на нелюбезный тон капитана, полюбопытствовал Артакс.
- Сэр! Потрудитесь покинуть мостик! Здесь не место для пассажиров! - раздраженно произнес капитан, и, проследив за направлением его взгляда, Артакс увидел на горизонте черную точку, которая довольно быстро увеличивалась в размерах, пока не стало очевидно, что это пиратский корабль.
- Экипаж, к бою! - скомандовал капитан.
На палубе засуетились матросы; среди пассажиров началась легкая паника.
- Капитан! Вы подвергаете опасности жизни пассажиров. Попытайтесь спастись бегством, - сказал Артакс.
- Корабль корсаров гораздо быстроходнее. К тому же, ветер благоприятствует ему.
- Тогда сдайтесь без боя.
- Я не имею права допустить, чтоб судно и грузы попали в руки морских разбойников!
- Человеческая жизнь представляет собой неизмеримо большую ценность.
- Как капитан я несу полную ответственность за жизнь пассажиров и сохранность груза и не нуждаюсь в ваших советах! Извольте подчиняться или покиньте борт судна!
Корабль корсаров приблизился настолько, что уже можно было разглядеть лица стоявших вдоль фальшборта пиратов, и выражение этих лиц не сулило пассажирам и команде торговца ничего доброго.
На мостике корсара, широко расставив ноги и крепко сжимая руками штурвал, стоял черноволосый красавец с гордым, мрачным и суровым лицом.
Суда поравнялись, абордажные крючья впились в борт торговца, и на его палубу попрыгали вооруженные до зубов пираты.
После жаркой, но скоротечной схватки команда и пассажиры торговца были пленены. Капитан корсаров перепрыгнул на борт торговца и подошел к его капитану.
- Вы мужественно выполняли свой долг, и я дарую вам жизнь. Однако на правах победителя объявляю ваше судно со всеми находящимися на его борту людьми и грузами своею собственностью. Vae victis!
Корсар окинул пассажиров надменным взглядом, и его внимание привлекла стройная белокурая красавица-англичанка. Он подошел и протянул руку, намереваясь потрепать ее по бледной щеке, но на полпути к цели его запястье перехватили железные пальцы Артакса.
Побледнев от боли, корсар схватился за оружие, но, встретившись глазами со взглядом человека, осмелившегося ему помешать, сунул меч обратно в ножны.
- Вам наскучила жизнь? - с едва сдерживаемой яростью спросил он. - Да знаете ли вы, кто я такой?
- Я принимаю вас за человека, неспособного злоупотребить беззащитностью женщины, - спокойно ответил Артакс.
- Беззащитностью женщины? - угрюмо усмехнулся корсар. - Хотел бы я, чтобы мой фрегат хотя бы вполовину был так же хорошо оснащен для защиты от врагов, как любая из женщин! Воистину, женщина создана Сатаной для погубления мужчины! Разве не ей обязан Адам своим изгнанием из рая?
- Осмелюсь напомнить, сударь, что своим появлением на свет вы обязаны женщине.
- Жизнь - дар настолько сомнительный, что не стоит благодарности.
- Вы молоды, здоровы, красивы, сильны. Вам ли жаловаться на судьбу?
- Вы полагаете, что этого довольно для счастья в мире, где за верность платят изменой, за искренность - ложью, и ненавистью - за любовь?
- Я полагаю, что верность, искренность и любовь уже сами по себе являются достаточной наградой, и тот, кто ожидает платы за них, не так же ли поступает, как попрошайка?
- Я не из тех, кто подставляет правую щеку, если его ударят по левой! И пусть никто не надеется, что сможет безнаказанно меня оскорбить! И если кто причинит мне зло, я не намерен прощать и благословлять! На зло я отвечу злом!
- И тому, кто не причинил вам зла, тоже?
- Если кто-то не причинил мне зла, то лишь потому, что мой удар, удар возмездия, опередил его намерение, и месть свершилась прежде преступления!
- Другими словами, за зло, причиненное вам одним человеком, вы намерены мстить всему человечеству? Помилуйте, да чем же оно виновато?
- Тем, что беспрерывно порождает на свет Каинов и Иуд, а единственного порожденного им за все века Христа распяло на кресте!
- Иисус пошел на крест ради всех людей. И, поступая наперекор его заповедям, не поступаете ли вы подобно презираемым вами Каинам и Иудам?
- Так, значит, пусть живут и благоденствуют?! Ну нет! Я хочу, чтобы возмездие за грехи постигло их уже в этой жизни! Там пусть Он поступает, как Ему заблагорассудится, пусть карает их или милует по воле Своей, но здесь - я им судья и палач!
- Тогда начните с того, что убейте Каина и Иуду в себе самом. Уверяю вас, пользы будет гораздо больше, чем от ваших попыток исправить род человеческий в целом.
- Я был добр и доверчив, я любил всех людей! Но они обманули мое доверие, злоупотребили моей добротой, посмеялись над моей любовью! Я не желаю повторно стать жертвой их низости! С меня довольно! Если они способны понимать только язык силы, я буду говорить с ними на этом языке! И если я не могу заставить их любить меня, я могу, по крайней мере, заставить их меня бояться!
- Страх - плохой учитель добродетели. И когда вы состаритесь и уже никому не сможете внушать страха, вам многих придется опасаться.
- Я не доживу до того времени!
- Жажда жить побеждает все.
- Это - подлая жажда, и я не поддамся ей!
- Вам случалось путешествовать по пустыне? Когда от зноя трескаются губы и распухает во рту язык, путник готов утолить свою жажду из лужи, в которой прежде побрезговал бы и сапоги помыть... И хотя бы трижды веровал человек в загробную жизнь и в рай, а все же до последнего вздоха цепляется за жизнь земную... И вы не станете исключением.
- У меня достанет мужества убить себя!
- Неспроста, я думаю, даже самому страшному преступнику перед казнью позволяют исповедаться и причаститься и хоронят его по христианскому обычаю, тогда как самоубийце отказывают и в этой последней милости. Для него нет надежды.
- Что вы хотите этим сказать?
- Что нужно страдать и терпеть, надеяться и верить, и со смирением переносить все ниспосланные нам от Бога испытания. Ибо счастье, радость, удовольствие неспособны создать великую душу. Только страдание возвышает и облагораживает человека, учит его стремиться к добру и избегать зла. Вот почему человек не вправе уклоняться от ударов судьбы, но должен встречать их открытой грудью, бороться с несчастьями и побеждать. Только тогда он имеет право на звание человека.
- Покоряться, страдать и терпеть - удел рабов! Тот, кто претендует на звание человека, должен бунтовать - хотя бы и против Бога!
- Бунтуют, по преимуществу, рабы. Рабы собственных прихотей. Всякий бунт бесплоден и не доказывает ничего, кроме слабости и трусости бунтовщика.
- Cлабости и трусости?! Как бы не так! Способность к бунту есть показатель силы и смелости!
- Плодовые деревья растут годами, и еще ни одному садовнику не пришло в голову для ускорения роста сломать саженец у корня, вместо того, чтобы день за днем терпеливо ухаживать за ним. Устройство человеческого общества значительно сложнее, но бунтари почему-то полагают, что достаточно что-то сломать и разрушить, как тут же воцарятся справедливость и гармония в отношениях между людьми. Но если только разрушать, ничего не создавая, то в скором времени окажется, что разрушать больше нечего, ибо все разрушено, но ничего нового, не говоря уже, лучшего, не создано. Только постепенность и терпение приносят плоды.
- Когда?! Через сотню веков?! Но я живу сейчас! Это моя жизнь проходит, уничтожается, не вернется, пока человечество не спеша плетется к совершенству! Что же мне, - лечь под колесо прогресса и благословлять то, что меня раздавит?! Ну нет! Если даже я пресмыкаюсь и ползаю, то я все-таки змея, а не червяк! И даже если меня раздавят, я, во всяком случае, прежде чем умереть, укушу того, кто меня раздавит!
- Разве вы не знаете, что никто и никогда не умирает?
- В самом деле? Тогда вы и еще несколько пассажиров повисите сейчас на рее, обдумывая ваши аргументы, а затем мы продолжим наш спор! - усмехнулся корсар и сделал знак своим головорезам.
Дальнейшее произошло в течение пяти секунд.
Отшвырнув навалившихся пиратов, Артакс обхватил предплечием левой руки шею их предводителя и предостерегающе произнес:
- Одно неверное слово или движение - и я сломаю вам шею. Прикажите своим людям покинуть борт судна.
Корсар безропотно повиновался, и, побросав оружие, морские разбойники один за другим стали карабкаться по снастям на борт фрегата.
- Прикажите им рубить концы.
- А как же я? - попытался протестовать корсар, но Артакс сильнее нажал ему на горло, и сдавленным голосом пират отдал требуемую команду.
Канаты были перерублены, и суда начали расходиться.
Когда фрегат отошел на полмили с наветренной стороны, Артакс велел спустить на воду легкую шлюпку и вручил корсару весло.
- Надеюсь, вы умеете им пользоваться? Счастливого плаванья!
Когда корсар перелез в шлюпку, торговец поднял все паруса и пошел прежним курсом.
Гребя веслом то справа, то слева от шлюпки, корсар злобно оглянулся на ускользающую добычу, и Артакс с вежливой улыбкой отсалютовал ему с палубы барка.