ГЛАВА XXXIII.


Я работаю всегда, работаю во время обеда, работаю, когда я в театре,
я просыпаюсь ночью, чтобы работать.

Наполеон Бонапарт.


В конце июня 1797г. в Момбелло вместо маркиза Галло прибыл граф Мервельдт, и переговоры пришлось начинать заново: теперь Австрия отвергала сепаратный договор и настаивала на проведении конгресса с участием Англии и России. Бонапарт спросил у Мервельдта, значит ли это, что Австрия не хочет больше Венеции, которую Россия и Англия вряд ли позволят ей прибрать к рукам, или, может быть, Австрия просто хочет возобновления войны . Мервельдт уехал в Вену и получил у министра Тугута согласие на продолжение сепаратных переговоров. Они возобновились 1 июля в Удине без участия Бонапарта, который остался в Милане, заявив, что не поедет в Удине, пока из протоколов совещаний Кларка и Мервельдта не увидит, что Австрия действительно готова подписывать договор. Оставаясь в Милане, Бонапарт содействовал скорейшему заключению мира гораздо эффективнее, чем Кларк в Удине. Не жалея средств, он готовил пышные официальные торжества по случаю восьмой годовщины штурма Бастилии. Его целью было продемонстрировать участникам антифранцузской коалиции, а заодно парижской оппозиции полную поддержку Итальянской армией республиканского правительства и конституции. Особую торжественность предстоящему событию должно было обеспечить собрание депутатов Цизальпинской республики, любимого детища Бонапарта в Италии, которому он отдавал почти все свои досуги в перерывах между военными действиями. Этой зависимой от Франции новорожденной республике отводилась ключевая роль на переговорах, а между тем существовала она пока главным образом на бумаге, и предстояло приложить еще немало усилий, чтобы вдохнуть жизнь в этого не оперившегося птенца, лишь 30 июня получившего взамен временного правительства свою законно избранную Исполнительную директорию из пяти директоров, водворившуюся во дворце Миланских герцогов и приступившую к раздаче государственных должностей и министерских портфелей. Бонапарту пришлось перевоплотиться в настоящего ревнителя идеи единой и свободной Италии, чтобы, апеллируя к лучшим чувствам итальянских горожан, успеть за год преодолеть копившуюся веками ненависть жителей Романьи к жителям Болоньи, нежелание ломбардцев иметь что-либо общее с теми и другими, местничество аристократии и трусость мелкой буржуазии, наконец, тайные интриги Ватикана, чья светская власть как в Италии, так и за ее пределами искони питалась политической разобщенностью средневековых европейских городов и воспроизводила ее всеми доступными способами.
На глазах у Бонапарта и при его участии в десятках городов и областей Северной Италии совершалась буржуазная революция, и главнокомандующий Итальянской армии, волею обстоятельств поставленный перед необходимостью придать этому процессу управляемый характер и свести к минимуму его неизбежные издержки, используя в каждом конкретном случае свои рычаги с учетом местных особенностей, прошел за год с небольшим такой практический курс законотворчества и государственного строительства, какой не снился никому из европейских министров, не говоря уже о краснобаях, заседающих в законодательных собраниях Франции. Итогом этой работы стал проект конституции Цизальпинской республики, в котором Бонапарт попытался преодолеть недостатки конституционного законодательства Франции. Разумеется, проект этот был отклонен в Париже, где с большой неохотой согласились даже с названием Цизальпинской республики, полагая более патриотичным и правильным название Трансальпийская
(название Итальянская не отважились взять сами итальянцы). При всем уважении к военным талантам 28-летнего генерала отцы отечества не потерпели с его стороны столь бесцеремонного вмешательства в сферу своей компетенции и настояли на буквальном копировании статей конституции Французской республики. 14 июля 1797г. 30 000 национальных гвардейцев и депутатов из больших и малых городов Ломбардии, а также из Модены, Болоньи, Феррары, Реджо-Эмилии, представляющих в совокупности более трех миллионов человек, собранные Бонапартом в Милане, приняли участие в общих торжествах, в ходе которых принесли присягу новой независимой республике, после чего ключи от города Милана и его крепости были вручены французскими офицерами итальянским вместе с соответствующими напутствиями и пожеланиями. Вспоминая атмосферу всеобщего ликования, царившую в продолжение нескольких июльских дней и ночей 1797 г. в Милане, Наполеон отметит впоследствии в своих записках: «С этого момента нравы итальянцев начали изменяться. Вместо того чтобы проводить жизнь у ног женщин, молодые итальянцы стали чаще посещать манежи, стрелковые тиры, учебные плацы. Национальное сознание сложилось». Бонапарт оставался в Милане до конца лета. Поддерживая переписку с Парижем и получая однообразные отчеты Кларка из Удине, он держал армию в постоянной готовности к возобновлению военных действий. Чтобы минимизировать влияние на ход переговоров интриг папского двора, не прекращавшихся даже на фоне распространившихся слухов об ухудшении здоровья Пия VI, Бонапарт нашел возможным продемонстрировать личное уважение к его святейшеству, обратившись к нему в августе с письмом, в котором к пожеланиям скорейшего выздоровления добавил несколько фраз о поисках путей к примирению между правительством Франции и духовенством. Появившиеся в связи с молчанием пушек часы досуга он заполняет чтением, в частности его интересуют книги о Египте и Мальте. Тем временем в Удине переговоры все откровеннее сводились к фарсу: обе стороны ожидали исхода парижского кризиса и не слишком торопили друг друга. Наконец переворот 4 сентября произошел. Спокойствие на улицах Парижа разочаровало кабинет Тугута, изменение состава Директории
(арестованный Бартелеми и бежавший Карно были заменены в ней радикалами Мерленом и Невшато) – встревожило и заставило поторопиться.
Спустя неделю с момента получения в Вене первых известий о парижских событиях из австрийской столицы в Удине выехал с новыми инструкциями и полномочиями граф Кобенцль, один из лучших дипломатов империи, специально отозванный из России для ведения переговоров с Бонапартом. Бонапарт покинул Милан и прибыл в Пассарьяно, пригород Удине, сменив отозванного в Париж Кларка. Он разместился на живописной даче в непосредственной близости от руин древней Аквилеи. Среди гостей, посещавших здесь Бонапарта в эти осенние дни, был генерал Дезе, оказавшийся не у дел вместе с опальным Моро. От своего гостя, - тот был всего на год старше хозяина и относился к нему с полным доверием и нескрываемым пиететом,- Бонапарт узнал подробности прошлогодних сражений на берегах Рейна, Неккара и Дуная. Когда разговор перешел на события недавнего прошлого и Бонапарт, в свою очередь, решил попотчевать гостя детективной историей разоблачения заговора Пишегрю, Дезе рассмеялся и без обиняков рассказал ему о находке, сделанной им и Моро в апреле в трофейном австрийском архиве. То была секретная переписка, полностью изобличавшая Пишегрю в предательстве и продажности. Дезе настойчиво предлагал тогда Моро передать документы Директории, но тот не захотел этого сделать, а Дезе не стал подставлять своего командира. Пишегрю уже был в то время председателем cовета Пятисот. Проведя в гостях у Бонапарта несколько дней, Дезе отправился в путешествие по полям сражений Итальянской армии, что и было целью его приезда в Италию. Молодые люди расстались в наилучших отношениях. Спустя три года дивизионный генерал Дезе будет убит при Маренго, куда скорым маршем приведет свою дивизию, получив записку Бонапарта: «Я атакован. Ради бога, подходи скорее, если можешь».
Переговоры между Францией и Австрией, возобновившиеся 27 сентября, проходили поочередно в Удине и в Пассарьяно. С одной стороны прямоугольного стола сидели Кобенцль, Мервельдт, Галло и барон Дагельманн, последние трое составляли группу поддержки и приходили на помощь Кобенцлю лишь в тех случаях, когда этот изысканно вежливый бельгиец затруднялся найти четкую формулировку и пытался повышением голоса и повелительной жестикуляцией исправить положение, после чего возникала необходимость разрядить атмосферу. По бокам стола сидели секретари миссий. Напротив австрийцев в гордом одиночестве сидел Бонапарт. Кобенцль начал с того, что сразу отмел все, о чем стороны договорились за четыре месяца, и выдвинул совершенно нелепые претензии к Франции: «Граница по Адде – или ничего»,- с апломбом заявил он. Бонапарт нисколько этим не смутился и последовал его примеру, выдвинув встречные претензии, столь же неприемлемые для Австрии. По прошествии нескольких дней, обменявшись ударами и соблюдя все необходимые протокольные приличия дипломатической дуэли, стороны стали понемногу сближать позиции. «Мир, невыгодный для одного из государств, всегда оказывается лишь перемирием»,- на этой высказанной Кобенцлем максиме точки зрения сторон впервые сошлись. В это время из Парижа прибыла депеша, содержащая новые правительственные инструкции. В них Бонапарту предписывали предъявить Австрии ультиматум: граница по Адидже и никакой Венеции. Одновременно Директория сообщала, что отказывается ратифицировать подписанный еще в апреле Кларком договор о наступательном и оборонительном союзе с Турином. Исполнение инструкции означало провал переговоров и возобновление войны с Австрией, а следом и со всей Европой, которой уже нечего было бы терять перед лицом столь явного самоослепления парижских доктринеров. В вопросах войны и мира Бонапарт был достаточно силен, войну интересов он признавал, войну принципов считал глупостью, а потому почти без колебаний отказался подчиниться распоряжению правительства. Судьба Франции зависела от его решения. В том, что мир необходимо было заключать, у него не было ни малейших сомнений. Бонапарт слишком хорошо помнил прошлую осень, когда в ответ на его отчаянные призывы прислать подкрепления Директория направила ему из Вандеи несколько полков, каждый из которых по пути в Милан сократился из-за дезертирства до размеров батальона. Проверять на практике способность Ожеро на исходе осени и без Лазара Карно в тылу успешно провести с боями 200-тысячную армию через территорию Германии в Австрию, а до подхода Ожеро выдерживать самому с несколькими дивизиями противостояние с главными силами эрцгерцога Карла – и все лишь для того, чтобы укрепить антифранцузскую коалицию в войне, в которой у Франции не было бы уже ни осмысленной цели, ни даже надежд удержать за собой надолго ту же Венецию, - это было бы хуже предательства Пишегрю, поскольку еще вернее привело бы в конечном счете к реставрации Бурбонов. Бонапарт взвесил возможные последствия своего поступка. Могла ли Директория, даже в новом своем составе, столкнувшись с неповиновением командующего, отстранить его от переговоров и взять на себя ответственность за возобновление войны? Это было маловероятно. Что касается происхождения провокационной инструкции, то тут, по-видимому, все обстояло достаточно просто: умный Баррас, столкнувшись с единодушной воинственной позицией своих коллег по Директории, наверняка поддержанной и одобренной также и вошедшим во вкус большой политики Ожеро, посчитал для себя самым удобным выходом из положения не противоречить им открыто, а переложить ответственность на Бонапарта, в чьем благоразумии он не мог сомневаться. Со стороны Барраса это было молчаливым признанием фактического двоевластия. Разумеется, окажись на месте Бонапарта другой генерал, он скорее всего подчинился бы правительственной инструкции; и для Франции, и для армии, и для него лично это могло кончиться поражением, зато Баррас вышел бы сухим из воды. Вся эта история хорошо иллюстрирует опасную двусмысленность отношений, установившихся отныне между генералом Бонапартом и законной властью Французской республики. Бонапарт отреагировал на новую правительственную инструкцию тем, что отправил в Париж представление, в котором объяснял техническую невозможность предъявления ультиматума Австрии без предварительной ратификации договора с Турином и проведения необходимой передислокации войск, а сам постарался ускорить заключение мира с Австрией на прежних условиях.
Кобенцль, по-видимому, не остался в совершенном неведении относительно полученных Бонапартом инструкций, он отодвинул границу австрийских притязаний с Адды на Минчо, и тут уже ни ноты, ни доверительные совещания не могли сдвинуть переговоров с мертвой точки: отказываться от Мантуи Кобенцль не хотел ни под каким видом. Тот, кто владеет Мантуей, владеет и всей Северной Италией,- говорил он, и Бонапарту нечего было возразить. Французские дивизии, расквартированные в Вероне, Падуе и Тревизо, поднялись и выступили на восток, выдвинувшись к Изонцо. Австрийские армии сосредоточивались в долине Дравы и к востоку от Триеста. 16 октября, приехав в Удине, Бонапарт объявил, что граница по Адидже – его последнее слово. Кобенцль был непреклонен и, повторив, что Мантуя и Минчо– его последнее слово, велел заложить экипаж, объявив Бонапарту, что ночью покидает Удине, поскольку не видит смысла в продолжении переговоров: император скорее покинет Вену, чем откажется от Мантуи, и если Бонапарт хочет войны,- что ж, скоро в Австрию прибудет русская армия, и французы узнают, каковы в деле русские войска. При этих словах граф Кобенцль, обыкновенно подкреплявший силу своих слов интонацией и жестами, имел, по-видимому, неосторожность привлечь внимание Бонапарта к чайному сервизу, подарку Екатерины II, привезенному Кобенцлем из Санкт-Петербурга и не без цели украшавшего маленький столик в комнате для переговоров. Бонапарт встал, подошел к столику, хватил дорогой сервиз об пол и удалился, бросив на ходу, что с Австрией сделает то же самое к Рождеству, а переговоры на этом закончены. Садясь в карету, он отправил адъютанта к эрцгерцогу Карлу с известием о возобновлении военных действий через 24 часа. На дороге в Пассарьяно карету Бонапарта догнал маркиз Галло и сообщил о принятии Кобенцлем французского ультиматума.