2
Когда человек счастлив, он, волей-неволей, заражает своей радостью всех, к кому прикоснётся. Как в одной старой песне, помнишь?: ''Подставляйте ладони, я насыплю вам Солнца!.. Ну, зачем так много мне одной?''.
Вспомни, хотя бы, наши частые походы в горы всем классом. Раиса всегда безотказно таскалась с нами. А мы принимали это, как должное. Но хоть одна, так сказать, нормальная классная руководительница какого-нибудь другого, параллельного класса, ходила со своими учениками чёрт знает куда и только затем, чтобы задыхаться до полуночи от дыма обязательного костра, мучить свои уши орущим во всю глотку транзистором, спать на заботливо постеленных ветках, — жестких, не всегда сухих и более похожих на обыкновенные палки, — в заплатанной, старой палатке, вполне промокающей и, частенько, очень некстати, это доказывающей?!
Для нас всё это называлось Её Величеством Романтикой. А для неё?
Конечно, её присутствие было просто обязательным. Ну, хотя бы уже потому, что без неё наши родители никуда бы нас не отпустили. Но не это было главным. А то, что она не только не была нам в тягость, не только никоим образом нас не стесняла, но, и я в этом уверена, она-то и была душой и стержнем этих вылазок.
Помнишь, ты тоже признавалась, что без Раисы в этих походах не участвовала бы? Да, именно её присутствие придавало нашим ночным кострам и беседам тот драгоценный, ничуть не растерянный во времени, едва уловимый смысл, — мы учились дружить, мы учились любить.
Как-то раз, ты мне сказала:
— Друзьями были, есть и будут только те, которые были ими в твои восемнадцать лет.
Ленка! Ну, откуда ты это могла знать?! Ведь тебе самой было 18, когда ты это сказала! А мне потребовалось прожить жизнь, чтоб убедиться в истинности твоих слов...
Яркий костёр, свежая, майская ночь в горах. Звуки гитар, песни под шум протекающей рядом реки. Горы подступили вплотную. Чувствуем кожей их угрюмое, настороженное молчание. Жутко. И оттого, ещё ощутимее это благодарно-радостное чувство уверенности в наших мальчишках-рыцарях.
Глаза всех, как загипнотизированные, смотрят на пламя. Задумчивые и такие родные лица наших ребят. Именно тогда мы сделали свои первые шаги в таком сложном и нужном искусстве — искусстве доверять. Это не забывается. Никогда.
Однажды мы остались на вторую ночёвку без Раисы. По каким-то своим, личным мотивам, она должна была вернуться в город. Многие уехали вместе с ней. И в итоге, нас осталось только 9 человек: четверо ребят и пятеро девчонок.
Ночью какие-то незнакомые парни, явно с недобрыми намерениями, попытались к нам пристать. Не знаю, сколько их было, но то, что они были старше нас — это я помню хорошо. Спокойно, без спешки, наши мальчики-защитники подошли к той сомнительной группе. О чём-то с ними переговорили, и обе группы удалились.
Была ночь. И мы их больше не видели. Наступившая тишина нарушалась только шумом реки. Помню мои ощущения: я была совершенно, просто неправдоподобно спокойна. Откуда, когда появилась такая твёрдая, непоколебимая уверенность в надёжности и преданности наших парней?
Но время шло, а от наших мальчишек не было ни слуху, ни духу. И начало расти беспокойство. Не за нас — за них!
И все вскочили. Как-то сразу и не сговариваясь. Мы, девчонки решили идти спасать (!) своих пацанов.
Я горжусь нами! Это была уже та самая, не зависящая ни от времени, ни от расстояния, настоящая дружба. Но поняла я это только сейчас, сегодняшними глазами просматривая случившееся. А тогда, в ту ночь, это был просто импульс, порыв полных веры, юных, не тронутых ещё ржавчиной разочарований и потерь, сердец...
Но всё обошлось. Отойдя метров на пятьдесят от костра, мы встретили наших ребят. Они возвращались здоровыми и невредимыми. Но на все наши дотошные вопросы ничего нам не ответили.
Только лет через пять, после окончания школы, Мишка Балдин раскрыл эту тайну. У тех парней были ножи. Грозя ими, они потребовали, чтобы наши пацаны ушли и не путались у них под ногами, обещая за это их не тронуть. Всё остальное произошло рефлекторно быстро. Вооружившись, чем попало (сам Мишка был страшно доволен чудом найденному заржавелому металлическому лому) и сомкнув свои ряды, наши рыцари ответили так, будто разговор шёл о чём-то само собой разумеющемся:
— Мы не уйдём.
А мерзость стала думать. Как правило, плохое всегда требует длительного размышления. И чем более оно плохое, тем дольшего раздумывания и требует.
Бандюги совещались долго. Очень долго. И поджав хвосты, покинули поле боя.
Наши мальчики, сами того не понимая, совершили свой первый нормальный мужской поступок. Нормальный, а не героический. Грязь и подлость аномальны. Но их слишком много в этом мире, и, как следствие, самый простой, благородный, здоровый поступок воспринимается чуть ли не как чудо. Почти, как подвиг.
Мы учились любить, мы учились дружить. Никогда не нужно сдерживать порывы, которые идут от сердца. Ибо они идут от сердца!
Как ты права!
Были и комичные происшествия. Чтобы добраться до нашего места, надо было перейти горную речку по мосту. Тут и начиналось интересное — мост-то был подвесной!
Кто-то скажет: ну и что? Видели мы такие мосты, и переходили не раз, и ничего особенного не заметили. А-а! Вы просто не видели нашего моста — моста романтиков! Вообще-то, мостом это сооружение назвать было трудно: сомнительной прочности два железных троса, натянутых в сорока сантиметрах друг от друга, и настил из досок строго разных размеров и далеко не первой свежести. Уложены они были экономно, так, чтобы не закрывали, ни в коем случае, обзор захватывающей панорамы глубоко под ногами: острые камни и валуны реки, покрытые зелёным мхом и белой пеной взбеленившейся стихии. Чудо горной инженерии раскачивалось и без помощи ветра, так, для собственного удовольствия, вызывая к себе должный страх, почёт и уважение.
Теперь я уверена, что ты ясно вспомнила наш знаменитый Мост.
Однажды, идя на очередную вылазку и добравшись до этого изверга, мы, как всегда, забуксовали. Мальчишки, заранее опередив нас, быстро перебежали на другой берег, и, крепко ухватив обеими руками трос, приготовились к встрече первой жертвы: если бы кто-то ступил на мост, они бы сразу начали его раскачивать, превратив в жуткие качели.
Ни Раиса Михайловна, ни мы, девчонки, не имели ни малейшего желания на них покататься. Но с нами застрял и Тиманин. Предложив свою помощь в качестве носильщика, он гордо нёс портфель своей учительницы и отстал от ребят. Не мог же он её оставить!
Что делать? И Тиманин мужественно вызвался перейти на ту сторону вместе с портфелем и угомонить наших мучителей. Он смело ступил на доски, но, едва он оказался на середине моста, пацаны приступили к работе. У Тимы была свободной только одна рука, ибо во второй, мёртвой хваткой, он держал свою драгоценную ношу. Драгоценную не только тем, чья она была, но и по её содержимому: варенье, колбаса, ветчина, булочки с изюмом, словом, — сказка!
Надо было видеть, как он отчаянно извивался, пытаясь удержать равновесие и без потерь продвинуться вперёд. Но его борьба была заведомо проигранной. И он оказался перед тяжким выбором: или самому стать жертвой, или пожертвовать портфелем любимой женщины.
Впрочем, Тиманин быстро сообразил, что выбрав первое, всё равно не минует второго! И ноша улетела в реку. У него был вид провинившегося щенка. Мы покатывались со смеху, а Раиса Михайловна философски заметила:
— Хотела бы я видеть лица археологов, когда, лет так через 1000, они найдут мой портфель, и будут чесать себе затылок, пытаясь понять, что за содержимое там было, и почему его запрятали на дне реки!
Уже закончив описывать этот эпизод, я вдруг подумала: как много существует видов вынужденных выборов. Даже в данном случае, таком незначительном, мы встретились с одним из самых тяжёлых и мучительных видов, с тончайшей, как мембрана, почти невидимой границей, отделяющей жестокость и даже подлость. И я бы этот вид выбора назвала путём наименьших потерь.
Поясню: женщина не может разродиться, рискует умереть, и врач спрашивает у мужа: кого спасать, ребёнка или мать? Что делать? Или, во время войны: трое разведчиков возвращаются с задания. За ними погоня, и один из них тяжело ранен. Ясно, что оставшиеся двое, неся на себе своего товарища, далеко не уйдут, погибнут все. А добытую информацию надо во что бы то ни стало донести. Что делать? Или, в семье. Жена, муж, дети. Муж гуляет, или пьёт, или и то, и другое вместе. Или просто –очерствевший, холодный человек. Словом, любовь, как испуганная птица, давно улетела из их дома без оглядки — не вернёшь. Что делать? Остаться с мужем, пусть даже с таким, крепко вцепившись в его штаны? Или уйти? Но тогда, как же дети-то, без отца? А как же я-то, без мужа? В каком случае больше потерь?
Думаю, оставшись во лжи. Она, как кислота, разъест всё, на чём держится любая семья: доверие и взаимопонимание. Не только сама себя потеряешь, но и детей, их уважение и доверие. Не простят они тебе этой лжи.
И ни уберечь их, ни помочь им ты не сможешь. Ибо никогда они не прислушаются к твоему совету: а сама-то ты, своим умом, чего достигла в жизни? А значит, и выеденного яйца не стоят все твои советы. Как в русской поговорке — и словом, и делом. И хорошо ещё, если они, твои дети, тебе этого не скажут. А пожалеют и промолчат. Приговором всей жизни прозвучали бы эти слова из уст детей твоих!
Однажды, глубокой осенью, мы вновь отправились в поход. Мальчишки решили наловить рыбы и сварить на костре уху. Наладили удочки, накопали червей и пошли к реке. Закинув прямо с берега, они быстро поняли, что так ничего не поймают: из-за короткой лески, поплавок падал рядом с берегом. Тогда они приняли роковое Соломоново решение: удить рыбу, стоя на камнях, которые в художественном беспорядке были разбросаны предусмотрительной природой далеко от берега, на заманчивой глубине.
Хи-хи! Не всё то золото, что блестит! Не они рыбу поймали, а рыба их. Едва все трое, широко размахнувшись, закинули удочки, они потеряли равновесие и плюхнулись в грязную, пополам с тиной, ледяную воду.
Эту картину надо было видеть. Её просто невозможно описать! Мы покатывались со смеху, как ненормальные! Теперь я чётко представляю, как выглядят водяные.
Помнишь, как мы отмывали и сушили у костра наших горерыболовов? А рыбу они больше никогда не ловили...
Вывод: не теряй равновесия, а то рискуешь превратиться в водяного! Шучу, но не совсем. Как говорится, в каждой шутке есть только доля шутки!
Однажды мы сбежали с уроков. Со всех и всем классом! Такое не забывается и ты, конечно, об этом помнишь. Но наверняка до сих пор не знаешь, кто был тогда зачинщиком. Признаюсь! Сама не знаю, как это получилось. Помню только, что это был прекрасный, полный солнца апрельский день. До звонка оставались считанные минуты. И вдруг, с неописуемым словами отвращением, всей кожей, я представила себе, как сейчас в класс войдёт наша скучная, сухая, наперёд вся просчитанная англичанка...
И это было бы ещё полбеды! Но сменить её должна была неофициальная чемпионка мира среди зануд! — географичка. И это было ужасно. Контраст между весёлым, полным тепла и обещаемой любви днём и этими полуроботами (да простят они мою откровенность!) был таким разительным, таким одуряющим, таким больным, что я аж взвыла от отчаяния! И сразу же последовала неминуемая и уже ничем и никем неконтролируемая реакция: я крикнула на весь класс:
— Давайте слиняем с уроков!
Как оказалось, чаша была полна у многих. И она перелилась через край.
Первыми подхватили клич мальчишки, носящие склоняемые на всех родительских собраниях фамилии: Ворсин, Балдин и Тиманин (к слову, по теме "поведение" неизменно упоминалась и моя, на четвёртом месте). А девчонки растерялись. Но времени на раздумья уже не было — прозвенел звонок.
И мы вихрем вылетели из класса. Сильные проявления чувств, их молниеносный, ослепляющий всплеск, всегда завораживает, подчиняет себе. И через секунду класс опустел, в нём остались только наши осиротевшие портфели.
Мы бежали без оглядки, до самой набережной. Только там остановились, чтобы перевести дух и подсчитать потери. Но их не было! Никто не вернулся в школу, а значит, не было и предательства. Все оказались в одной лодке! И громкое, дружное "ура"! позволило снять напряжение и рассмеяться от полного, восторженного счастья!
Правда, когда восторг поутих, мы вспомнили о Раисе, и нам стало её жаль: вовсе того не желая, мы подставили её под удар. Именно она, как никто другой, отвечала перед директором за наш класс! А значит, именно она будет стоять перед ним на ковре и не знать, куда девать глаза от стыда.
Это был эффект ложки дёгтя в целой бочке мёда. Наверное, полного, ничем не омрачённого счастья вообще не существует. А нам было так хорошо, так свободно на душе, что набежавшая было тучка быстро растаяла, не оставив после себя ни привкуса горечи, ни чувства сожаления. Этого весеннего дня, напоённого запахами цветов так, что его воздух можно было резать ножом, как торт, у нас не должно было быть. Он не был предусмотрен программой. Мы сами его себе подарили. Украли! И никогда не забыли. Ибо что может быть прекраснее, чем гулять по набережной, петь песни, шутить и смеяться, наслаждаясь друг другом?
Мы учились дружить, мы учились любить.
А весна уже полновластной владычицей хозяйничала в природе. Правда, я предпочитала, прямо-таки обожала, её самое первое, робкое и почти незаметное приближение. Ещё, когда она была ''на цыпочках''!
Я узнавала её по запаху. По специфическому, только ей присущему запаху -- чуть терпкому на вкус, настоянному на смоле оживших почек и на прении прошлогодних листьев. Я не могла отвести глаз от травы, -- до рези в глазах, ослепительно зелёной, блестящей, как маслом политой, первой травы! От неповторимого изумруда только что заневестившейся ивы!
Словом, я не разделяла чувств Пушкина: ''Весну не люблю. Весной — я болен'' Конечно, он писал о любви. Но ею он болел. Я же о ней мечтала!
Но... за всё, рано или поздно, приходится платить. Ты когда призналась родителям? Я — сразу, справедливо полагая, что так будет лучше. Но не созналась в своём верховодстве. Не требуй от меня слишком многого!
Чего только с нами не делали! И к директору водили, и классное собрание с присутствием завуча проводили, и родителей созывали! Словом, неделя после побега была плотно заполнена не совсем приятными событиями. Главное, чего они добивались — узнать имена зачинщиков.
Я не сомневалась в одноклассниках. Но Раиса с нами перестала разговаривать. Она сухо проводила урок и уходила. Хоть бы накричала на нас или упрекнула! Было бы во сто крат легче! Почему немой укор всегда сильнее, чем даже сто скандалов?
Потому что крик, крепкие обвинительные слова и даже просто упрёки всегда воспринимаются как нападение. Автоматически включается внутренняя защита, выставляются бронированные колючки, вход в душу захлопывается наглухо, и все дальнейшие жесты и громкие фразы становятся бессмысленным колебанием воздуха. Не говоря уже о том, что надрывающийся в крике человек просто смешон. Особенно мужчина. Вызывает чувство, чем-то похожее на брезгливость. Повысить голос — это показать свою слабость. Значит, унизиться и неминуемо проиграть. Мы все интуитивно это чувствуем и, неосознанно, поднимаемся в своих собственных глазах, в то время как само чувство вины стушёвывается, бледнеет и, в конце концов, полностью исчезает.
Более того! Мы сами начинаем чувствовать себя оскорблёнными. А Раиса не унизилась. С ощетинившимися в коллективной защите подростками она выбрала единственно правильную тактику поведения. И результативную. Своим упорным, осуждающим молчанием она проняла нас до кончиков волос! И мы попросили у неё прощения. Мир был восстановлен, а она окончательно завоевала наше признание и уважение.
Воспоминаний о школьных годах, таких ярких и полных, как те, которые я только что переворошила вместе с тобой, у меня мало. Или, много? Как и с чем сравнить? Всё ведь познаётся в сравнении, а приравняться не к чему. Мы никогда с тобой на эту тему не говорили. А жаль. Так здорово было бы узнать, что врезалось в память тебе! Может, я смогла бы лучше понять тебя, и, следовательно, помешать тебе сделать то, что ты сделала...
Детская игра ''Зарница''. Как это было чудесно! Помню, как я ликовала, уговорив записать меня в разведчики. Ведь брали-то туда только мальчишек!
Ускоренным шагом, впереди всех, мы прошагали километров шесть, не меньше. Настоящий марш-бросок, по жаре, без привалов, обливаясь потом. Никто не жаловался и никто не отставал. А я, девочка, готова была скорее умереть, чем кому-нибудь признаться в моей усталости, уже до кругов перед глазами.
Наконец, мы добрались до назначенного пункта. И я с ужасом увидела большую гору. Предчувствие не обмануло: надо было сходу забраться на её вершину и первыми отыскать флаг противника. Кто опоздал — тот и проиграл. И из последних сил я полезла. До сих пор помню, какая эта гора была крутая и высокая, как сильно билось сердце и как пот застилал глаза. Но увы, очень скоро я оказалась в последних рядах. С горечью смирившись, что честь найти флаг будет уже не моей, я всё равно не сдалась и упорно, почти на четвереньках, карабкалась наверх — во что бы то ни стало нужно было дойти!
И вот тогда-то и произошло чудо. Но только много позже я смогла его объяснить: у меня появилось второе дыхание! Вдруг, как по мановению волшебной палочки, исчезла без малейшего следа смертельная усталость, тяжёлое, с хрипом, дыхание, и я, как молодая козочка, бегом, перегоняя всех, побежала на вершину! И получила мой первый серьёзный урок жизни. Как поёт Алла Пугачёва:

Если долго мучиться,
Что-нибудь получится!

Обязательно придёт второе дыхание. Только вёсел не бросай!
А помнишь, как тебя принимали в пионеры? Это -- моё самое первое, чёткое воспоминание о школе.
Событие происходило в мае. Принимали тех, у кого день рождения был весной, а у меня, если ты помнишь, в апреле. Первое испытание надо было пройти в классе. На общем собрании, обсудив каждого кандидата, каждый должен был проголосовать ''за'' или ''против''. То есть, решить, кого допустить к приёму в пионеры, а кого нет, отложив рассмотрение его ''дела'' до осени, до следующего приёма. Мотивов для отказа могло быть два: плохая учёба (а это мне не грозило, так как я всегда училась хорошо) и плохое поведение. Тут уж у меня были все основания для беспокойства.
Всю жизнь мне было непонятно, почему я была всегда, вплоть до десятого класса включительно, такой неисправимой забиякой. Этаким бесстрашным сорванцом, с восторгом лазающим по заборам и деревьям, ворующим зелёные яблоки по чужим садам (самое весёлое начиналось, если в этих садах оказывались сторожевые собаки!), драчуном и заводилой. Какие там куклы! Я никогда в них не играла. Да у меня их и не было. Словом, — ''пацан в юбке''.
После окончания школы я собиралась поступать в институт. Учёба, повторяю, шла хорошо, и шансы стать студенткой с первого раза были высокими. Но в аттестат зрелости шла и оценка по поведению. Раиса Михайловна прекрасно знала, что с плохой отметкой по поведению никакой институт мне просто "не светил", даже не приняли бы документы. А в моём табеле бессменно торчало ''уд'', удовлетворительно, — жалкая троечка, незаконно занимавшая место заслуженной двойки. Да и то, только потому, что с ''неудом'' в следующий класс не переводили.
Но, конечно, я и не подозревала, что оценка по какому-то там поведению могла быть решающей при поступлении в ВУЗ.
Десятый класс, конец третьей четверти. Раиса, как обычно, по списку читала наши оценки. В большинстве своём мы их и так уже знали. Окончив по предметам, она перешла по поведению. Я её уже не слушала — всё было старо, как мир.
И вдруг, после моей фамилии, краем уха, мне послышалось... ''примерно''! Я так удивилась, что аж подскочила на месте и, позабыв о всяких приличиях, громко и нахально её перебила:
— Что-что? У меня ''примерно''?!
Но Раиса лишь посмотрела на меня соответствующим взглядом. И всё. Это уже потом, спустя несколько лет, она призналась, что ожидала такой реакции и заранее к ней подготовилась: не акцентировать же внимание всего класса на этом эпизоде!
Да, истинный мотив её решения был только один — она не хотела ломать мне жизнь. В скобках замечу: она всегда знала, кто был зачинщиком нашего знаменитого побега с уроков! Сама догадалась. Как видишь, она хорошо нас изучила.
Так вот, всего несколько лет назад, мама открыла мне тайну моего превращения из ласковой девочки в ''пацана в юбке''. Это произошло ещё в детском садике. Мой отец перенёс туберкулёз, и у меня нашли предрасположенность к этой болезни. В городе не было яслей для таких детей, но зато был санаторный садик. Вот мама и уговорила заведующую этим садом взять меня туда раньше срока. Таким образом, я оказалась самой младшей среди всех детей. И в первый же день пришла домой вся зарёванная. Захлёбываясь слезами, призналась, что меня били и обижали. Мама, как могла, успокоила ребёнка, но на следующий день история повторилась. Тогда она поговорила с воспитательницами, и они пообещали проследить. Но, при всём их желании, это было нереально: детей — много, а их — мало. Разве уследишь за всеми?
Надо было что-то делать, так как ребёнок наотрез отказывался идти в сад. Тогда мама рассказала обо всём моему отцу. А он среагировал моментально:
— Бьют?
— Ага-а-а.
— Так вот! Сдачи давать надо! Поняла?
Мама говорила, что я очень удивлённо посмотрела на папу, а потом ответила, уже значительно повеселевшим голосом:
— Ага-а-а!
В тот же день, вернувшись домой, я, захлёбываясь уже не слезами, а восторгом, рассказывал папе, как побила и моего обидчика, и ещё кого-то, и ещё... А ещё через два дня мама пожинала плоды отцовского воспитания — её вызвали в садик за поведение дочурки. Кстати, воспитательницы никак не могли понять, что же это такое родители сделали со своим ребёнком.
Хочешь посмеяться? Знаешь, как меня водили гулять зимой? Воротник пальто у детей, как ты помнишь, завязывали длинным шарфом, особенно в сильные морозы. На выходе, уже на пороге, я сама протягивала концы этого шарфа маме и лепетала:
— Мама, ня! (нa!)
Она брала меня за вожжи, и мы выходили на прогулку. В противном случае прогулка превращалась в пробежку.
На собрании класса, отметив, что моё поведение оставляет желать лучшего, но что, всё-таки, оно не настолько ужасно, что бы проголосовать ''нет'', меня пропустили в пионеры. Сказать, что я была рада — это всё равно, что ничего не сказать. Но и волнению моему не было границ, не говоря уже о клокочущем страхе, что в решающий момент я забуду клятву.
И вот, наступил долгожданный день. Началась торжественная линейка. Мы, человек восемь, выстроились в одну шеренгу во дворе школы, напротив столовой, и один за другим произнесли клятву, которую до сих пор(!) помню. Не удержусь, чтобы не привести здесь несколько строк: ''Я, пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: жить и учиться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия...'' Как это было красиво и как это было гордо!
Когда подошла моя очередь я, голосом, звенящим от избытка переполнявших меня чувств, без запинки произнесла клятву. Старшая пионервожатая повязала мне на шею шёлковый алый лоскуток материи, и я стала пионеркой. Образы юных героев выстроились у меня перед глазами. Мою грудь просто распирало от счастья! И, больше не выдержав, уверенная, что точно такие же чувства испытывают и все мои одноклассники, я толкнула локтём соседку справа. Это была Танька Вадер. И холодным ушатом воды стал для меня её раздражённый и равнодушный шёпот:
— Ты чего толкаешься? Делать, что-ли, нечего?
А самым первым шагом к тому, что потом произошло в Ленинграде, и за что я получила тогда от тебя такое холодное, чужое письмо, стал следующий, осенний приём в пионеры остальных моих одноклассников.
Приняли ВСЕХ! И двоечников, и прогульщиков, и хулиганов. Всех! Удар по пионерии был нанесён. Ниже пояса, прямо по моей вере. Сначала неосознанно, скорее только интуитивно, но я почувствовала ложь. Наглую, почти ничем не прикрытую...
Был и второй удар, и, пожалуй, посильнее, чем первый. Для тебя не секрет, что мой отец был алкоголиком. Но что это означает, тебе повезло не узнать никогда.
Самое первое детское воспоминание: мама со мной на руках убегает к соседке, спасаясь от пьяного отца с топором в руке. Было мне тогда годика три, не более. Трудно писать об этом. Вновь бередить зарубцевавшуюся, уже покрытую таким высоким снегом, рану. Опять переживать пульсирующий в висках страх, заполнявший вечера, когда мы ожидали возвращения отца. Наконец раздавался звонок в дверь, и холодный ужас сводил душу — какой? На карачках, со стеклянными, невменяемыми глазами, в грязи, опирающийся на стену, чтоб не упасть? Или сегодня повезёт, и ни драки, ни скандала не будет? А дверь открывать мать всегда просила меня. Увидев какой отец, я подавала ей знак...
Да, отец не просто выпивал. Он не останавливался, пока не доходил до свинского, животного состояния. Валялся под заборами, оставлял семью без зарплаты, и, не редко, одаривал счетами из медвытрезвителя. Не было человека в городке, кто не знал бы о нашем позоре. А мама всё терпела. Плакала, проклинала его, желала ему смерти: ''Чтоб ты сдох!'', но не разводилась. Я не могла этого понять. А она объясняла, что, в случае развода, сразу завис бы вопрос о квартире -- разменять её на две поменьше было совершенно нереально и всё равно, нам бы пришлось жить вместе.
Забегая вперёд, скажу: это была неправда. Мы три раза (!) сменили квартиру: мама продвигалась по служебной лестнице, и жильё в городах, куда её переводили, предоставляли ей, а не ему. Если бы она от него отказалась, мы бы уже в наш город-сказку переехали без него. Всё было проще: она боялась остаться одна.
Но тогда я ещё верила матери и ломала голову, как ей, да и самой себе помочь. И придумала. Мой отец ведь был коммунистом! В колхозе, где он работал, имелась, конечно, своя парторганизация, но пили там все, без исключения. Хотя и не так, как он, но помощи от них ждать было бесполезно. И, втихаря от мамы, тринадцатилетняя девочка написала письмо в ''Правду''. Наивно рассказав газете о нашей беде, я спрашивала, как может быть в партии такой человек, как мой отец?
Смакуя заранее, как обрадуется мать, когда оттуда примут меры, я с нетерпением ждала ответа, не сомневаясь в победе.
И ответ пришёл. Ещё бы! Прямо в колхоз отца: в его парторганизацию. На дорассмотрение.
Моя мать назвала меня её врагом...
Ни лозунгам, ни призывам я больше не верила. Скажешь, из-за таких мелочей? Я уже писала тебе о мелочах: их просто не бывает. Это всегда колечко, без которого не соберёшь цепь.
Я стала наблюдать, сопоставлять, думать. И... не захотела вступать в комсомол, отчаянно цепляясь за мой галстук, откладывая и переоткладывая день, когда его должны были с меня снять. Чтобы дать комсомольский значок, который уже ничего для меня не значил.
Не осуждай меня. Разве можно видеть глубже в четырнадцать лет?
Видишь, сама того не ожидая, я добралась до корней того события, которое несколько лет спустя так резко и неожиданно чуть не поставило нас по разные стороны баррикад. Я, конечно, напишу об этом подробно, но позже.


Продолжение, правда, только первые главы первого и второго тома найдёте на мом сайте.
Кто попросит книгу - вышлю.