Благодарю сестру Инну
за помощь в создании рассказа

Коммунистическая партия приютила мою маму в 14 лет. Мама всю жизнь потом радовалась — как ей повезло. А семья гордилась: Валя с детства была лучшей во всем – круглой отличницей, активной комсомолкой и при надобности показывала характер – не помогала младшей сестре Шуре делать уроки: «Я сама училась, и ты сама учись».
Маму взяли в райком партии статистом. Проще сказать — писарем. Всё дело в том, что у мамы был красивый почерк — именно этот талант стал пропускным билетом в партийную жизнь в таком раннем возрасте. Окончив педучилище, мама продолжала работать в райкоме. Со временем стала заведующей сектором партийного учета, получив в подчинение уже двух красиво пишущих статистов. Статисты оформляли партийные билеты — заполняли каллиграфическим почерком графы с фамилиями и годами вступления в партию её членов. Если вы думаете — это легкая работа, то ошибаетесь. Регулярно мама получала взбучку от секретаря райкома за испорченный документ. Не дай бог напишешь не ту букву или внесешь помарку в билет КПСС. Это расценивалось почти как предательство. Поэтому мама жила в постоянном страхе и умела, как никто другой, исправлять помарки в моей тетради. Это была целая наука — сначала аккуратно поскрести листок бритвочкой, потом тыльной стороной ногтя затереть ставшую шершавой поверхность. Когда же и так не удавалось скрыть помарку в документах, мама приходила домой в слезах. Тем не менее, это никак не влияло на любовь моей мамы к партии. Правда, доктрины КПСС существовали отдельно от неё. Она с большим трудом окончила высшую партийную школу, кода ей пригрозили понижением в должности из-за отсутствия высшего образования. Ну не давались маме работы Ленина, Маркса и Энгельса. Зато я, учась в институте, изучая, не помню уже какую статью Ильича, так прониклась его идеями, что поверила: коммунизм действительно возможен. К слову сказать, вдалбливая в нас любовь к дедушке Ленину с пеленок, партия своего добилась — тогда я и подумать не смела, что Ленин, простите, тоже какал, как простые смертные. И всё же, когда начала вскрываться правда о вожде пролетариата, я поверила. Другое дело — моя мама. Она не позволяла отзываться плохо о Владимире Ильиче. И не провоцировала себя чтением новых книг и изобличающих статей о Ленине и партии. Главной чертой коммуниста мама считала честность, и сама была таковой. До конца жизни веря, что «коммунист звучит гордо!»
Все рассказы о коммунистах, живших кудряво на золото партии, приходят в негодность, если речь идет о моей маме. Наша семья из четырех человек — у меня есть старший брат — жила в двухкомнатной квартире, которую мой отец приобрел в конце 60-х в кооперативном доме. И потом 25 лет выплачивал за неё деньги. Это был длинный пенал с маленькой кухней, узким коридором и смежными комнатами. Деликатесы мы ели один раз в год, когда мама после отчетно-выборной партийной конференции приносила домой «партийный паёк» — палку колбасы и коробку мармелада. Ещё один плюс, который, пожалуй, был не только у работников райкомов и горкомов — это ежегодные поездки на курорт по путевкам. Мой папа не был коммунистом, работал в автобазе и тоже успешно пользовался благами профсоюза. Несколько раз эти блага перепали и мне. Вместе с мамой я дважды побывала в Гаграх, с папой в Крыму и с подругами в пионерских лагерях.

В бога мама не верила. Она никогда не ходила в церковь и не молилась. Правда, красила яйца на пасху. Но кто этого не делал? Меж тем, вера в бога и ненависть к партии, казалось бы, должны были быть заложены в маме с детства. Семьи её родителей раскулачили в 31 году и сослали в Караганду. Семья бабушки при этом была набожной и жила по домострою. В доме не произносили ругательств, пили лишь «по стопочке с устатку», а по воскресеньям ходили в церковь. Бабушка всю жизнь вспоминала о каменном, построенном собственноручно доме, в котором после их выселения разместили правление и клуб. А в Караганде семью выбросили на голую землю. Бабушка рассказывала, что замуж выходила нищей, и было ей очень стыдно. В Орле остались полные сундуки приданого. В Караганду же семью отправили в том, в чем спали. Ночью подняли с постели, усадили в лаптях в вагоны и всё. Прощай, немытая Россия.
- Когда меня сватать пришли, мама моя подняться с места не могла - юбка рваная, на руках сестра младшая маленькая в тряпки завернутая, - с горечью вспоминала бабушка. Однажды она приехала к нам в гости с моей двоюродной сестрой, которая жила с ней. Инке было 4 года, и она на каждом шагу твердила о боге. «Боженька то, боженька сё», — только и слышала я от неё.
— Откуда ты знаешь про боженьку? — спросила я младшую сестру, будучи на тот момент октябренком, и ясное дело— воинствующим атеистом, истинным последователем своей мамы.
— От бабушки, — ответила Инна.
Недолго выдержав этого опиума, я решила просветить Инку и провести среди неё разъяснительную работу. Забравшись вечером к ней в кровать, стала объяснять неразумной сестре, что бога придумали люди.
— Раньше крестьяне были неграмотными, — снисходительно делилась я знаниями, полученными в школе.
— И когда в небе раздавался гром, и сверкала молния, они думали, что это бог на колеснице едет и посылает людям проклятья за их грехи.
Приведя ещё несколько красноречивых доводов внимательно слушающей меня сестре, гордая собой, я, наконец, спросила:
— Теперь ты поняла, что бога нет?
— Да-а-а-а… — Задумчиво протянула Инка.
— Бога нет, а боженька есть…
Верила в бога и средняя дочь моей бабушки Шура. Всего в семье было три сестры и брат. Мама была старшей. В молодости тётя Шура вышла замуж за прибалта, который отбывал в Караганде «химию» — так называли поселение людей вдали от дома за мягкие правонарушения — и уехала с ним в Литву. Там и стала набожной. Ходила в церковь, молилась и приобщала к этому делу других. Встреча всех родственников на нейтральной территории — в квартире младшей сестры, куда тетя из Прибалтики, моя мама и их брат приезжали навестить родителей, заканчивалась скрытой конфронтацией. Коммунистка Валя не могла долго находиться в одной компании с верящей в бога Шурой.
— Она учит меня молиться, — недовольно говорила мама, возвращаясь из поездки.
На чьей стороне были остальные — не знаю. Но после таких собраний мама перестала ездить на общие встречи (а они продолжаются до сих пор), и старалась навещать родителей одна. Вряд ли, конечно, она вступала в споры со своей сестрой, но молчать ей наверняка было трудно. Приведу пример, какой твердый характер был у моей мамы, рассказав случай из её детства. Маме было лет семь-восемь, когда они с подружкой перед школой решили побриться наголо, чтобы гуще росли волосы. У мамы волосы и так были густые, а после этой акции, вспоминала она, их приходилось вырезать клочьями — такой густой стала шевелюра. Так вот, как вы уже поняли, мама смогла убедить моего деда взяться за ножницы — не может же она подвести подружку! Той в свою очередь уговорить своего отца не удалось. Лысой мама пришла в школу одна и отхватила немало насмешек. Некоторые даже думали, что Валя — мальчик, и маме пришлось носить на голове платок. Но она стойко вынесла эти испытания. И ни разу не раскисла. А вот характер тети Шуры я узнала, приехав к ней, уже взрослой, в Литву. Она лишь однажды тихо и ненавязчиво сказала мне перед отъездом:
— Света, перед тем, как войти в самолет, перекрестись и скажи: «Господи, спаси и сохрани!». И когда близкий человек в дорогу собирается, перекрести его в спину и скажи то же самое.
Меня, честно сказать, это не напрягло, я приняла слова тети как заботу обо мне. Мама же, наверно, воспринимала подобные советы как посягательство на коммунистическую мораль. Намного позже, когда я уже вышла замуж, и читала библию, предлагая маме почитать её тоже, услышала в ответ:
— Знаю я вас… Вам лишь бы завлечь в свою религию побольше людей.
И ещё одна характерная история о моей маме. Она произошла незадолго до её смерти, когда мама попала в больницу после перенесенного инфаркта. В одной палате с ней лежала пожилая женщина, для которой матерные слова были привычным делом, и она пользовалась ими при каждом удобном случае. Это сильно резало слух моей мамы, потому что сама она практически никогда не произносила подобных ругательств. Вообще мама была очень скромным и воспитанным человеком, тихо и мало говорила и никогда никому не отказывала, если к ней обращались за помощью. И каково же было её удивление, когда соседка по палате, пригласив в больницу попа, чтобы исповедоваться, после ухода батюшки снова стала смачно материться.
— Как такое возможно?! – Искренне удивлялась мама.
— Она же только что каялась в этом! Она же верующая!
Кстати, пришедший в палату священник предложил покаяться в грехах и моей «неверующей» маме. Она отказалась. А спустя три месяца тихо ушла из жизни, так и не исповедовавшись.
Стыдно признаться, я не знаю, была ли моя мама крещенная. Думаю, что да. Но меня в детстве не крестили. Однажды мой отец должен был стать крестным племянницы. Поехав в церковь, родня взяла с собой и меня. Мне было 14-ть, и я уже вступила в комсомол.
— Света, тебе тоже нужно сегодня покреститься, - сказал мне мой дядя, папин брат, стоя под церковным крестом.
— Нет! Моя мама — коммунистка, а я — комсомолка! Ни за что на свете не буду креститься! — кричала я на весь церковный двор. Никакие доводы и уговоры родни не помогли.

Мои дедушка и бабушка по маминой линии попали в Караганду, когда им обоим было лет по 17. Пригнали их вместе с родителями, братьями и сестрами. Во времена повального раскулачивания. Из маминых рассказов я знала лишь, что отец дедушки прожил недолго, так и не перенеся изгнания и унизительного переезда. Уже в постсоветское время, в 1999 году мама была признана «пострадавшей от политических репрессий». Для этого ей пришлось перелопатить немало архивов и написать множество писем в Саратов и Орёл, откуда были высланы мои предки. Ответ пришел только из Саратова – родины дедушки. В документах значилось, что мой прадедушка Яковлев Василий Алексеевич реабилитирован и, что он, действительно, «был подвергнут политической репрессии по классовому признаку – раскулачиванию и выселению». А архив Караганды представил справку, что он отдавал 5% своей зарплаты, как «спецпереселенец» и был лишен избирательных прав. В конверте из Саратова был ещё один, самый интересный документ - копия протокола заседания комиссии сельизбиркома совместно с комиссией по ликвидации кулачества «как класса», где колхозники решали, высылать семью прадедушки или нет. В протоколе было написано, что у прадеда была молотилка «совместно с братьями» и два десятка десятин посевов. При раскулачивании у него конфисковали деревянный дом с сараями, конюшню, амбар и сани, две лошади, две коровы, шесть овец, четверо поросят и пять кур. Изучая протокол, я узнала, что у прадедушки был даже верблюд. Это почему-то особенно меня взволновало. Только колхозникам он не достался. Потому что в 30-м году его уже не было. Власти, как оказалось, ежегодно протоколировали имущество прадеда, и про верблюда я прочитала в графе «1928/29 г.». Надо же, без работы не сидели – неустанно следили, что там работящие крестьяне едят и что делают. И, в конце концов, признали моего прадеда «эксплуататором чужого труда». Он, в свою очередь, понимая весь ужас последствий репрессий, попросил собрание оставить его в колхозе, взамен предлагая всё своё добро. Но комиссия постановила: «в просьбе отказать, в списке кулаков оставить». И мой прадед с женой и двумя сыновьями был «выслан с эшелоном» в мае 31-го. Я плачу, когда заканчиваю читать протокол.
Семья моего отца тоже пострадала от советской власти. Вместе с родителями, братьями и сестрами он жил в деревне Антоновка в Северном Казахстане. А в конце войны ушел служить в армию. В декабре 47-го моему отцу-солдату пришло письмо. Из него он узнал, что у родителей отобрали всю скотину - им нечем было платить налог на землю. Мой папа, рассказывая о том времени, говорит, что был близок к побегу (к нему даже приставили солдата). И до сих пор удивляется, как его отец – мой дед – мог сидеть, сложа руки, и спокойно смотреть на то, как оставляют без пропитания всю семью.
- Я бы вышел с ружьем отстаивать своё добро, - говорит мой папа.
А умирать оставались четверо детей. Мой отец написал жалобу в министерство обороны. И ответ не заставил себя долго ждать. Выяснилось, что семьи, чьи дети служили в армии, освобождались от уплаты налогов. И скотина была отобрана незаконно. Вместо коров и телят вернули деньги – но уже после денежной реформы 1947 года, когда истинная стоимость живности превратилась в копейки. Да и они уже были ни к чему. Мои дедушка и бабушка, чтобы не умереть с голоду, вместе с детьми покинули насиженные места, и отправились на хлебные земли в шахтерскую Караганду.
Здесь они и встретились – мои родители. Брак их был поздним, ко всему папа был старше мамы на девять лет. У обоих – за плечами опыт семейной жизни. Маму отец очень любил. Но говорить об этом не умел. Мама всегда была неприступной и строгой. И нежностей в нашей семье не проявляли. Мамины длинные черные волосы и раскосые карие глаза, красиво очерченные губы и точеная фигура делали ее привлекательной для мужчин. Папа сильно ревновал. А когда она умерла, плакал навзрыд. И только тогда я поняла, насколько сильно он любил маму.
- Валя, Валя, – кричал всегда скупой на проявление чувств папа, - я не хочу жить без тебя!
Но мама не считала себя красавицей. Будучи похожа толи на татарку, толи на узбечку (на улице к ней иногда обращались на чужих языках, признав за свою), она часто повторяла:
- Наша бабушка говорила: «Мы не красавицы, но и не уродины, мы средние».

И всё-таки я покрестилась. Когда вышла замуж. И не потому, что семья моего мужа была набожной. А потому, что настали суровые 90-е. Тот переходный период из одного времени, в котором мы росли и воспитывались, в другое, в котором нам пришлось жить. В 91-м у меня родился сын. Первые два месяца вместе с малышом я жила у родителей. Мама ради рождения внука взяла отпуск. Был август, который перевернул всю её жизнь. Маме исполнилось 55, родился внук, и произошла революция. Закрыли райкомы. И мама в тот злополучный день, услышав о конце коммунистической партии, решила съездить на работу, чтобы забрать из кабинета свои личные вещи. Вернулась через несколько часов. Зайдя в квартиру, она поставила на пол пакет с вещами и с порога начала рыдать. Это была настоящая истерика. Громко всхлипывая, что было совершенно неестественно для всегда гордо держащей голову мамы, она рассказала, что здание райкома оцеплено милицией, её долго не хотели пускать вовнутрь.
— Меня обыскали как преступницу! — кричала мама.
— И только тогда разрешили войти в кабинет!
При выходе из райкома маме пришлось ещё раз пережить весь ужас обыска. Милиционеры проверяли: не вынесла ли она что-нибудь ценного из логова КПСС.
После развала советской системы, мама не любила разговоры о партии. В одном из споров она поставила точку:
— Когда я умру, положите партбилет мне в гроб.
Не так давно брат рассказал мне, что как-то принес маме читать «Золото партии». Возвращая книгу, она сказала:
— Не верю!
— А что ж ты хотел? — Спросила я у брата, — чтобы мама, признав это, таким образом перечеркнула всю свою жизнь, которую верой и правдой служила партии?

В молодости мама перенесла два тяжелых события. Когда ей исполнилось 22 года, застрелили её первого мужа. Она была одной из подозреваемых. Настоящие убийцы откупились и спешно покинули Караганду. Мама осталась с годовалым ребенком на руках – моим страшим братом. И сразу же после этого несчастья брат заболел дифтерией. Но самое страшное случилось, когда этой болезнью заразилась мама. Лечение было долгим. Полгода мама пролежала на больничной койке и чуть не умерла. Она сильно похудела, и ей пришлось заново учиться ходить.
- Я ела пельмени с хлебом, чтобы поправиться, - рассказывала мама.
Как-то я нашла на форзаце книги нашей библиотеки прощальные строки, написанные маминой рукой в больнице. Буквы, еле выведенные простым карандашом, говорили о том, что рука пишущего очень слаба.
- Наверно я умру…- Писала мама.
И все-таки она встала на ноги. Но коварная болезнь серьезно отразилась на её сердце. Именно тогда начался страшный отсчет маминых дней, закончившихся инфарктом.

После переворота 91-го мама прожила 10 лет. Когда заколачивали гроб, партбилета в нем не было. Я его туда не положила. Не знаю почему.
А несколько дней спустя я его нашла. В красной книжице лежал вырезанный из газеты листочек, наклеенный на твердую основу и бережно обернутый целлофаном. Это было стихотворение, сочиненное неизвестными бабушкой или дедушкой своему внуку Азамату. Стих так и назывался: «Моему внуку». Мама поверх имени Азамат написала имя моего сына. И вот, что из этого вышло:
Так много несвершённых дел,
Надежд моих, удач и бедствий,
Мой внук Тарас, тебе в удел
Я оставляю как наследство.
Я верю в светлую мечту:
Ты будешь смелым и отважным,
Подаришь людям доброту
И доброту увидишь в каждом.
Шагнешь ты в двадцать первый век,
Ещё не знаемый, но ждущий.
Иди мой славный человек,
Моё присутствие в грядущем.
…………………………………
Пускай вас всех, таких как ты,
Минуют в жизни зло и беды,
И светит солнце с высоты
Светлее, чем отцам и дедам!

Моя мама умерла в реанимации, находясь в сознании до последней минуты. Санитарка сообщила мне, что перед тем как навсегда закрыть глаза, мама заплакала.