Валерий Рябых

Случай на станции Кречетовка



Глава VI.



Погожим ранним утром из подъезда бревенчатой двухэтажки, срубленной «в лапу» и еще не потемневшей со временем, вышел статный мужчина средних лет. Белый полотняный китель и путейская фуражка придавали человеку строгий начальственный вид. Да и на петлицах с синим кантом поблескивали четыре эмалевых шестиугольника. Путь старшего инженера пролегал мимо однотипных строений, в обиходе называемых «итээровскими». В начале тридцатых эти дома заселили инженерно-техническими работниками узловой станции Кречетовка.
Набрав силу, июньская природа благоухала. Сочная зелень раскидистых деревьев и густого кустарника зеленым покровом застила глаза. Воздух настоян первозданной родниковой свежестью, которую пьешь и не напьешься, словно живительный нектар. Блестящие лучи уже высоко стоящего солнца, прорезая кроны лип и тополей, превращали окружающее пространство в подобие зрелища детского калейдоскопа. Разноцветные стеклышки, преломив в призмах красочные отражения, создавали поистине волшебные миры.
Но стоило смахнуть с век набегавшие слезинки и пристально оглядеть стены домов, зияющие глазницами окон, крест-накрест зачеркнутые бумажными полосками, как суровая действительность расставляла все по подобающим местам.
Уже год шла жесточайшая война. Ни разу за время существования Россия не подвергалась столь тяжким испытаниям. Не было еще случая, чтобы злобный и немилосердный враг грозил полным уничтожением государства, собрав для этой цели мощь покоренной Европы, людской и промышленный потенциал большей части континента. Но русская держава, вопреки прогнозам маловеров, крепко стояла на ногах, Потеряв треть европейской территории, страна, наоборот, набирала мощь на Урале и в Сибири, создавая там оружие Победы. И пусть пока Красную армию преследовали неудачи на фронтах, пусть немец подкатил на танках к матушке Волге, но советские люди, изжив страх и панику сорок первого года, уже твердо знали, что непременно выстоят и победят. Слова Сталина и Молотова: «Наше дело правое, враг будет разбит, Победа будет за нами!» — никогда прежде не звучали так весомо и зримо, как в это лето сорок второго.
Станцию Кречетовка и примкнувший железнодорожный поселок после поражения под Харьковом и натиском немцев на Кавказ и на Волгу (план «Вариант Блау») стали часто бомбить. Правда, бомбежки носили не столь массированный и регулярный характер, однако вызываемый ими урон имел серьезные размеры. Случалось, станционные рабочие и привлеченные местные жители сутками работали без продыха, расчищая развалины и пепелища разрушенных станционных построек, завалы разбомбленных поездов, выправляли покореженные взрывами пути, стрелочные переводы и иные руины. Тушили пожары и выносили скарб жителей из порушенных домов, ровняли ямы взрывных воронок на дорогах, всем миром помогали ставить поваленные столбы электропередач, оттаскивали вырванные с корнем «ураганным смерчем» вековые деревья. И хоронили, хоронили, бесконечно хоронили — на глазах выросшем поселковом кладбище родных, близких, знакомых и бойцов Красной Армии.
Зловещая «рама» — немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189» был зачинателем предстоящего налета фашистских стервятников. Люди загодя начинали готовиться к грядущей бомбежке, складывали поблизости нехитрые вещички и столь же не мудреный харч. Женщины, как наседки собирали округ себя ребятишек (семьи в большинстве многодетные), прятали в лифчики и рейтузы кровные денежки и карточки. Да и так, как говорится, люди постоянно сидели на узлах.
И когда раздавались раздирающие жилы звуки ревунов, обыденная жизнь поселка моментально обрывалась. Люди скопом бежали прятаться в близлежащие яблоневые сады, благо садовые кварталы окружены длинными охранными канавами, где легко и надежно укрывались от шальных осколков или увесистой болванки, долетевшей с путей после взрывов.
Так было... и продолжалось без прекращения. Но сегодняшнее утро не предвещало чрезвычайных ситуаций. Стояла тишь и благодать. Щебетали ранние птахи, на дальних задворках прочищал горло, проспавший рассвет петух. Рачительные хозяйки выпустили кур из сарая в палисадник, в надежде выгулять птицу поутру, пока сосед не разругался из-за пеструшек, пронырливо роющих лазы к нему на участок.
Стояло погожее июньское утро.
Железнодорожника звали Ширяев Роман Денисович, около шести лет тот трудился в паровозном депо Кречетовка, занимая немалую в масштабах узла должность старшего инженера по оборудованию, подчиняясь только главному инженеру и начальнику депо. Роман Денисович поспешал на утреннюю планерку, которая по летнему времени проводилась на свежем воздухе, у входа в помещение строительного цеха.
Скорым шагом, слегка нагнув голову долу, мужчина миновал ряд итээровских домов по улице Свердлова и ступил под сень тополей колоритного кречетовского парка. Огражденный ровным штакетником с деревянными же входными арками по сторонам, парк разделен прогулочными дорожками на геометрически правильные сектора. На пересечении тенистых аллей на белых постаментах стояли гипсовые композиции, призванные олицетворять светлый облик советского человека. Скульптуры рабочего, колхозника, советского интеллигента, спортсменов с полагаемыми атрибутами: веслом, диском, копьем, пионеры с горнами и барабанами — эти особенности придавали парку пышный размах, подобающий областному городу. Жаль только, что из-за лихолетья эту еще не померкшую красоту по весне не окрасили белой известью.
В центре парка разбиты гряды роскошного цветника. Где едва ощутимо взгляду трепетали на ветерке пряно пахнущие фиалки, увы, теперь неухоженные, местами проросшие сорной травой. Посреди пестрого ковра впечатлял габаритами круглый мраморный фонтан, тоже не работающий и уже местами обшарпанный, с облупившейся краской на трубах и носиках струйных леек. Высилась рядом и дощатая эстрада, крашенная желтой охрой, пока еще не выцветшей, зрительные же скамейки успели вывезти прошлой осенью.
Не обращая внимания на изыски садово-паркового искусства, задумавшись, Ширяев пересек парк наискосок и вышел на выложенный булыжником большак. С другой стороны торной дороги привольно раскинулся станционный колхозный рынок с крытыми торговыми рядами и киосками в переходах. Окрестные селяне из близлежащих колхозов и совхозов, несмотря на строгость военного времени, каждодневно снабжали кречетовцев плодами собственных земледельческих трудов. У подъездных ворот гуртовались разномастные телеги и даже дроги. Позади повозок распряженные мелкорослые лошадки мерно жевали сенную жвачку. В междурядьях уже толпились домохозяйки, выбирая зелень, июньскую редиску и ранние парниковые огурчики к обеденному столу. Примечательно, что, несмотря на обстановку, цены еще божеские... никто не драл втридорога. Впрочем, тут все свои, знакомые-перезнакомые, да и совесть еще не променяли на понюшку табаку. Доводилось, правда, часто видеть печальную картину, немыслимую до войны. Некоторые женщины обменивали принесенные носильные вещи: платьица, детские пальтишки, меховые изделия. Тут уже получался торг, но не азартный и шкурный, как на станционных перронах у беженцев с местными. Пока что сделка происходила по согласию во взаимном удовлетворении сторон.
Роман Денисович, обогнув рынок стороной, оказался возле забитых товарными составами станционных путей. Экономя время, инженер не пошел на переезд, а, присев на корточки, стал подлезать под платформы вагонов, не страшась попасть под колеса тронувшегося состава. Да, так делали все деповские... Люди начхали на то, что инженер по ТБ Николай Иванович часто вешал в цехах листовки, грозившие угрозе жизни лазавшим под вагоны. Но русский человек, по присущей ему природе живущий на авось, читая подобные «прокламации», попросту наплевательски игнорирует такие воззвания. Да и уважительный повод в наличии... увы, никаких ограждений возле станционных путей не было. Единственное препятствие — поезд уже начал движение. Тут уж хочешь не хочешь — жди. Ширяев не был исключением из правила и вскоре оказался на территории депо.
Вытянутое почти на километр депо было огромным, еще дореволюционной, конца прошлого века, монументальной постройки. По своей форме, по расположению производственных помещений — комплекс сооружений относился к ступенчатому типу со сквозными путями. Длинные цеха, схожие с военными фортами из-за непомерной толщины стен, усиленных контрфорсами, расположили так, что концы смежных корпусов заходили друг за друга, делали проходы между собой. Для компенсации неизменных потерь тепла в столь больших пространствах в деповской котельной работали два производительных котла, собранных местными умельцами на базе топок и паросиловых установок паровозов СО (Серго Орджоникидзе). В принципе, предприятие походило на своеобразный завод, учитывая еще массу хозяйственных и складских построек, высоченную водонапорную башню, гидранты, поворотные круги и прочее, неясное для не посвященного в железнодорожное дело человеку.
Чуть на отшибе, словно княжеский дворец, стояло двухэтажное здание конторы, с рельефно декорированными стенами красного кирпича сложной фигурной перевязки. Умели буржуи строить подобные эклектичные хоромы чуть ли не в готическом ажурном стиле... В линию с этим архитектурным чудом стоял длинный, крепостного вида каменный сарай-пакгауз, правда, тоже добротной кладки. А уж за ним разместился приземистый оштукатуренный барак строительного участка, построенный без инженерного проекта уже в наше время.
У распахнутых настежь дверей столярки, источавшей из полутемного нутра смолистый запах распиленной древесины, уже толпились цеховые мастера и конторские итээровцы. Однако сегодня деловое собрание деповского «истеблишмента» походило скорее на шумливые школьные переменки, спецы говорили разом, иные, размахивая руками, даже возбужденно потрясали кулаками.
— Роман Денисович, здорово... иди сюда! — окликнул инженера приземистый старший мастер. — Ты что, бумажная душа, ничего не знаешь, — громко вопросил тот с заговорщицкой миной и посмотрел с упреком на галдящий поблизости люд. Народ приумолк.
— А что такое? — Ширяев непонимающе застыл на месте. — Неужели наши опять Харьков вернули...
— Да причем тут фронт... Ну даешь, инженер, как с Луны свалился... Тут вся Кречетовка на ушах стоит.
— Да что случилось, вроде как и не бомбили станцию, тихо ночью было, — опять не понимал Ширяев заданного вопроса.
— Сеньку Машкова с ОРСа ведь знаешь, Роман Денисович... — и, обернувшись к мужикам, стоящим рядом, деланно вопросил. — А кто Семена не знает, правильно говорю, ребята? — в ответ словам мастера стояло согласное молчание.
— Ну и что с того? — Ширяев удивленно развел руками. — Ты, Петрович, мастак загадки задавать, в чем дело, чего пристал?
— Да грохнули парня сегодня ночью! А домишко начисто сожгли, одни уголья остались. Вот вурдалаки! — и, уже сбавив тон, миролюбиво уточнил. — Че... не в курсах, что ли, вообще? У, твою мать... Семена не только убили, а зенки повыкалывали, язык с корнем вырвали. Вот такие, брат, дела теперь в поселке творятся. Один ужас!
Тут Ширяева обступили мастера и инженеры, и каждый на свой лад взялся излагать неосведомленному человеку собственные догадки изуверства, свершенного над снабженцем Машковым.
Роману Денисовичу только осталось поворачиваться к новому рассказчику и внимать ахинеи, вызревшей в неискушенных умах обычных людей, пораженных такой невиданной жестокостью.
Наконец, вдосталь просветившись, собрав вместе преподнесенные факты, инженер уже и сам стал выстраивать соображения и даже обосновал версию имевшего место преступления.
— Ну, ребята, не думал, что узнаю такие страсти-мордасти, оторопь — берет страшный сон... — и не к месту добавив избитое присловье: «Тут дело пахнет керосином...», — продолжил задумчиво, собираясь с мыслями, — хотя и так ясно, что пучком соломы дом так запросто не сжечь... Лихая банда орудовала, одному человеку не под силу два дела сразу провернуть... — и прикусил рот.
Кто-то из зевак, наверное, также по привычке, бездумно добавил: «Здесь, братцы, без бутылки не разобраться...», — и засмеялся плоской шутке. Но, не получив одобрения, быстро умолк. Ширяев же, малость обождав, продолжал размышлять вслух:
— Видно, мужики, Семен в темных снабженческих делишках окончательно на хрен запутался, по горло завяз... Связался с бандюками-архаровцами, вот и не поделили, или недодал, обул кого на два сапога. Дело швах...
— Да нет, Роман, кому Машков на хер нужен... Связываться с ним станут... из дерьма голову подставлять... Разве непонятно, что убийц найдут, никуда не денутся... да и шлепнут по военному времени. Думаю, братцы, тут сложней и страшней, — поделился мнением главный механик, мужик по-крестьянски рассудительный и осторожный. — Парень влез не в свои дела.
— А уж какие такие — «не свои дела»? — разом вопросил нестройный хор голосов.
— Эх, ребятушки, вот у меня в гражданскую, — и механик загнул затейливую байку о штабном писаре, который откопал слишком секретные бумаги и захотел воспользоваться тайной информацией в корыстных целях, только через день нашли мужика с отрезанной головой.
— Да, ладно, товарищи, — раздался возглас якобы разумного человека. — Откуда там у Сеньки убойные материалы — одни сраные накладные да мятые квитанции. Из-за девок Машкова порешили, — и уже уперто завершил. — Гад буду, на потаскухе сдуру погорел... Нарвался на психа рогатого, не век охламону чужих баб дрючить...
— Ну, хватит чушь молоть! Ты, Федот, похоже, как потерпевший, на Семена наезжаешь... — влез еще один делопут.
Слушатели разом заржали, уловив нехитрый намек. Разумник Федот тут же окрысился и злобно послал окружающих на три буквы. Мужики еще громче загрохотали над подозрительным «рогоносцем». Деляга же продолжил и изложил людям уж не такую и глупость.
— Из-за баб подлючих или девок дешевок — принято по мордасам бить, а не языки резать или глаза колоть, да и домов не жгут, — прозвучало разумно. — А вот читал ребятушки о сектантах, у них тайные обряды на кладбищах совершают. Подлые иноверцы там по черным книгам жуткие зверства вершат. В клубе в библиотеке спросите французского писателя, забыл фамилию, — но тот подробно описывает бл***кие радения. Эти мерзавцы даже младенцев режут, а сами наголяк в черные балахоны одетые... А потом перемажутся невинной кровью и вступают в свальных грех без разбору друг с дружкой. — Раздались возгласы неверия, а механик даже закрутил пальцем у виска. — Да не вру, гад, буду! — упорствовал рассказчик. — Сам читал... Хочешь на спор, на бутылку белой... ну что, кишка тонка? Тоже мне — «мяханик» грамотей... — и уже спокойно закончил. — Вот такие отъявленные злодеи запросто могут человека укокошить. Как пить дать, в жертву принесут сатанинскую — то есть жертву с ихими уродскими прибамбасами.
Воцарилось тягостное молчание. Мужики зачесали затылки. Нашелся еще один выдумщик из пожилых и вспомнил, как в старое время, еще до революции, в пригородном селе жандармы арестовали трясунов-иеговистов, а может, и хлыстов холощенных... Со слов рассказчика, эти ироды скупали по округе топоры и топорища, готовя рубящий инвентарь для предстоящего вскорости ссудного дня, собирались убивать православных людей. Якобы потом нехристей гамузом выслали, куда Макар телят не гонял, и с той поры в округе стало тихо и спокойно.
Разговоры на трепетную тему продолжились, но уже не столь взбалмошно и ретиво. Конечно, люди жалели непутевого снабженца Семена Машкова, в потемках души уповая молитвенно: «Не приведи Господи, к подобной участи!»
Тут, наконец, появился главный инженер Михаил Васильевич, молодой еще парень лет тридцати пяти. Увидев подобие сбившейся галочьей стаи, тот гаркнул на сборище луженым горлом, призвал дискутирующий народ к дисциплине и порядку. Но так запросто возмущенных людей не остановить, раздался даже некий ропот. И тогда нашелся смельчак и озвучил настрой общества по поводу страшного случая. Главный инженер — человек, знающий, чего другим смертным ведать не позволено, пояснил, что через час приедет энкавэдэшное начальство и органы разберутся как положено.
При упоминании «органов» люди притихли, даже прижухались, и больше имя Семена Машкова вслух не упоминалось.
Планерка прошла комом, а, впрочем, каждый и так знал, чем предстоит сегодня заниматься. А с возникшими проблемами в такой день лучше не лезть, а то попадешь под горячую руку начальства.
— Михаил Васильевич, — Ширяев обратился к главному инженеру, — разрешите, домой сбегаю... одна нога там — другая здесь. — На уместный вопрос «зачем» живо ответил, — да авторучку забыл, без нее как без рук... быстренько смотаюсь, Михаил Петрович.
— Ну, иди, Денисович, только пошустрей оборачивайся, — махнул рукой главный.

Только не к родному дому на людной улице Свердлова поспешил Роман Денисович. Инженер направил стопы в тенистый переулок, уютно прикорнувший в стороне от наезженных дорог. Открыв расшатанную калитку на покосившемся щербатом заборчике, Ширяев прошмыгнул внутрь двора, заросшего бурьяном и чертополохом. На вросшем в землю кособоком крылечке старинной, сроду не крашеной хибары курил козью ножку здоровенный мужик в грубых кирзовых сапогах и потерявшем цвет грязно-сером пиджаке.
— Привет, Лошак! — сказал, как скомандовал Ширяев и огляделся округ. — Покурить вышел, или с ночи не дрыхнешь... Впрочем, понятно, с непривычки... какой уж тут сон... — и сделал презрительно отчужденное выражение лица.
— Чего пришел, чего еще надо? Вот навязался... на мою голову... — неприветливо ответил хозяин дома и, кашлянув, отхаркиваясь, матерно выругался.
— Да не злобствуй, Василий, а лучше, бродяга, послушай... — Роман Денисович жестом велел хозяину подвинуться, оглядев шершавую половицу, брезгливо присел. Но прежде чем начать разговор, вынул из кармана тужурки рифленый латунный портсигар. Намеренно щелкнул, откинув крышку, достал две папироски фабрики «Наша марка» и предложил одну Лошаку. Тот, понюхав духовитый табак, заложил ростовчанку за оттопыренное ухо, продолжая смолить слюнявую цигарку. Ширяев закурил, выпуская дым носом, перейдя чуть не на шепот, начал разговор.
— С утра слышал уже, наверное... Да что там темнить, кругом в поселке трубят о Семене Машкове. Ну а я доволен... сработали относительно чисто. Народ в полном недоумении — кому так понадобился этот непутевый снабженец... Ну, короче говоря, шороху в Кречетовке навели — туши свет... Надолго теперь запомнят...
Конюхов слушал, разинув беззубый рот. Потом зашамкал заплетающимся языком:
— Сделал, как приказал... И слова мудреные вызубрил в точности до каждой буковки и без листа наизусть передал. А потом, опосля, тех битюгов к бабке на хутор отправил. Научили жлобов немцы пакости делать, чукавые вышли ребята!.. Но по чесноку надо бы псов поганых замочить к е**не фене. А то поймают органы, как пить дать — возьмут с потрохами. Сдадут телки позорные меня по первое число, тут к бабушке не ходи. А что тогда стану делать?.. Я старый человек, боли сильно боюся... — крякнул дед.
Ширяев, убирая портсигар в загашник, сделал неловкое движение, на мгновение задержал в кармане руку. Что не осталось без пристального внимания Конюхова. Старик, несмотря на подагру в суставах, быстро вскочил на ноги и уже изготовился вынуть из голенища финский нож.
Инженер, высвободив кисть, сделал упреждающий жест.
— Чего тут паникуешь, дурак?.. Если надо, враз уделаю... Тоже ловкач нашелся, придурок, за финкой полез. Думаешь — зачистить пришел, что ли? Херового обо мне мнения, Лошара... Нужных людей беречь надо, — и хмыкнул лукаво.
Конюхов тоже миролюбиво ощерился, но на крыльцо больше не сел.
— Одно просеки, Лошак, — если да кабы выросли грибы... Диверсантов еще не поймали, да и не найдут, если кто не стукнет... — и Ширяев внимательно посмотрел на затихшего урку. — Ну а коли так случится, как говоришь, — избавь Бог, конечно, — и окажешься в кутузке у красноперых, то, полагаю, меня не сдашь, нипочем не сдашь, Лошак. Пойми, ведь знаю о твоей младшей сестренке, живет близко — пять остановок, полчаса ехать на литере. И о ее муже, убитом на фронте, и о детках малых знаю. Известно, что каждую неделю харчи подкидываешь семейству, гостинцы ребяткам даешь, конфеты и печенья магазинные. До фига знаю, пустая ты башка. Сдашь, сука, вырежут родственничков... никого не пожалею. Тут уж будь уверен, слов на ветер не бросаю. Не дешевка блатная... Усек или повторить.
— Да, понял... не дурень, из ума еще не выжил. Звери вы, а не люди...
— Еще поговори тут, старый хрыч...
И инженер, что вовсе не подобало интеллигентному человеку, сделал откровенно шпанский выпад в сторону Лошака. Тот даже испуганно отшатнулся, но Ширяев уже принял благопристойную позу.
— Смотри у меня... — предупредил уже спокойно, — не наделай глупостей. А то на том свете будешь локти кусать. А теперь слушай внимательно. Писать записок уже не стану, так запомнишь, — и Ширяев приблизился к Конюхову на расстояние вытянутой руки. — Положим, НКВД сграбастает диверсантов. Из них наверняка выбьют показания по полной. Ну и Василия Ивановича,— Ширяев, скорее шутя, впервые назвал старика полным именем, — за шкирку притащат на цугундер. Бить будут… ну а ты уж, когда будет невмоготу, расскажешь следакам вот такую байку…
Инженер в подробностях рассказал уркагану о якобы посетившем пахана особисте. Дед внимательно слушал, не проронив ни слова. Ширяев же сделал еще ряд наставлений:
— Покажись правдивым, пусти слезу. Ведь умеешь прикинуться полным кретином... Вот и стой на том до конца. Коли сдюжишь... все будет в ажуре, за племянников «не боись». Ну, ушлют старого дровишки рубить... а я сестричке подмогну, не брошу, — и как отпетый урка коснулся большим пальцем переднего резца. — Зуб даю!..
Лошак поджался, напрягся, переварив сказанное, спросил:
— А теперь что, Роман Денисович, прикажите делать, — видимо, в ответную Конюхов вспомнил, как зовут Ширяева.
— Скоро с горотдела приедет начальство и следаки. Определенно будут старшие чины, даже из гэбэшных. Старик, не поленись проследить за розыском, какие делают шаги... Короче: куда пойдут, кого к себе на допрос вызывать станут... Уж будь добр, Лошак, поразведай на совесть. Понял задачу?..
— Немедля же кликну одного баклана, пусть с шоблой пронюхает, как мильтоны по покойнику рыскать станут, — и уже увереннее продолжил. — Ну, приедут чины из горотдела... Ну и пусть, шукают себе до потери пульса, кто там малому бебики потушил... Ничего не узнают, мусора поганые...
— Лошак, уж больно не ерепенься, мудило грешный. А если нагрянут гэбэшные из области... пацаны не подставятся?..
— Да, отвечаю, не лажанутся, будь спокоен...
— Ты смотри, Конюхов, головой ответишь, если провалишься. Потом в обед у столовки встретимся, расскажешь, как там... подробно.
— Лады, буду как штык.
— Ну, Василий... не подведи...
— Не шугайся, Денисович, усе будет «обдемахт»!
— Ишь ты, по-немецки заговорил, бродяга... Ну, оставайся, Лошак... — и Ширяев спешной походкой покинул пристанище старого зека.

Проходя мимо исполинского поселкового клуба, закрытого по фасадам дырявыми маскировочными сетями, Роман Денисович остановил взор на отчетливо видных, беленых известью коринфских колоннах строгого портика. До войны, в мирное время, толстые столбы будоражили фантазию, заставляли воображать греческие и римские древности, не удостоившие воочию лицезреть себя.
Даже в таком непрезентабельном виде клуб выглядел царственным колоссом и шедевром архитектуры среди окружения из простеньких двухэтажных построек. Ширяев, разумеется, знал, специально покопался в строительной документации, что это здание эскизная копия построенного Людвигом Бонштедтом восемьдесят лет назад в Риге Первого городского (Немецкого) театра. На неискушенный взгляд строения, считай, не разнились, но ясное дело — латвийская опера, как столичная штучка, выглядела гораздо парадней и лощеней, да еще в окружении фешенебельных модерновых зданий бульвара Аспазии и улицы Бривибас.
Эстеты, конечно, надменно изрекут, что сталинская эклектика способна только подражать видным образцам западной архитектуры. Но Роману Денисовичу доподлинно известно, что советская архитектура во многом опередила европейскую, предложив миру новые, востребованные современностью стили и технологии. Так и кречетовский клуб — интерьер не декорирован резной позолотой и не гнездятся на фронтоне скульптуры лирников или, паче того, вздыбленных коней, но здание до мелочей функционально, уютно и пригоже. И невзыскательный человек, рядовой гражданин не чувствовал себя в нем непрошенным гостем или маргиналом во дворце богача, люди знали — народное достояние построили именно для них.
Далее инженер задержал взор на столь же величавом памятнике Вождю. На площадке перед клубом стоит Сталин в длиннополой шинели до пят, возвышаясь на мраморном постаменте, обратил руку в сторону железнодорожной станции. Лидер страны как бы указывал местному люду центральное направление и смысл жизнедеятельности. Много памятников и скульптур вождя раскинуто по просторам советской страны, но в каждом месте — свой Сталин, сроднившийся с окрестным пейзажем, почитаемый обыкновенным народом за близкого, родного человека. Ширяев знал не по книгам эту нигде в мире неповторимую и даже трогательную черту нового русского человека — обожествлять каменных истуканов, наделять памятники могущественной, сверхъестественной энергией, видеть в них оберег здешнего места, селения, города — считать центром окружающего микрокосма.

И тут же перед глазами встал другой патетичный монумент — бронзовый памятник прусскому королю Фридриху Вильгельму I, выполненный по проекту Кристиана Даниэля Рауха в честь столетия основания Гумбиннена. По указу короля в 1724 году родной город Ширяева получил официальный статус. Фридрих, обернутый в тогу-плащ, горделиво, как и сегодняшний визави, стоял с простертой рукой на Королевской площади перед старым зданием правительства (Аlte Regierung). Кстати, Кристиан Раух — автор знаменитых скульптур конного Фридриха II на Унтер-ден-Линден в Берлине и одетого в пальто Эммануила Канта в Кенигсберге у дома философа.
Инженер напряг память, пытаясь вспомнить заученные с детства слова, начертанные на пьедестале статуи. Но в голову пришли только общие сведения, что памятник королю Фридриху Вильгельму I, основателю Гумбиннена, установлен Фридрихом Вильгельмом III, внуком короля, в 1835 году. В возведении мемориала использовались средства благодарных горожан, собранные по подписке. Kороль-солдат славился популярностью среди местных жителей, и памятник монарху стал признанным символом Гумбиннена. Фридрих Вильгельм I хотел сделать новый город центром прусской Литвы, так как здесь с давних пор обитало много выходцев из того края. Для этого учредили Литовскую депутацию — орган управления этой провинцией и прообраз будущего правительства Гумбинненского округа.
— «Да хоть здесь память не подвела, — резюмировал Ширяев, а затем в голову втесалась каверзная мыслишка. — Немцы под стать русским испытывают такой же пиетет к памятникам великим людям. Одно, правда, отличие — в Германии предпочитают памятники умершим деятелям истории и культуры. Но опять-таки о памятниках Гитлеру и соратникам фюрера слышать не приходилось».
И потом. как кинокадры фильма, пошли картинки далекого детства:
Эркер с башенкой и барочный фасад родового особняка на Goldaperstrasse. Застекленная веранда, где в летнее время, раскрыв фрамуги окон, близкие всей семьей садились за обеденный стол. У него, маленького, — долговязый стул с перильцами и наставным сиденьем, укрепляемым по росту, чтобы ребенок ощущал себя вровень с взрослыми. Запах свежесваренного какао, манная каша — размазня, которую мальчик так не любил, яичные запеканки. Булочки с маком, желтое густое сливочное масло в серебряной масленице. Картина настолько свежая в памяти, что закрой глаза и опять окажешься в кругу близких в запахе какао. Опять станешь маленьким мальчиком в коротких штанишках на помочах, в курточке-матроске, в длинных чулочках, ножки в яловых ботиночках, стянутых алыми шнурочками с блестящими наконечниками.
Вот уже столько лет Ширяев в Кречетовке, но мужчину постоянно удивляла схожесть здешнего рельефа, да и пейзажа с Восточной Пруссией. Такая же бескрайняя равнина, изредка прорезаемая поймами тихих рек и извилистых ручейков, с берегами, заросшими порослью ветвистых деревьев и непроходимого кустарника. Леса да и рощи крайне редки, кругом поля и поля, а то и пожухлые пространства болотистых неугодий.
В лаковой коляске дедушки домочадцы частенько отправлялись в путешествие (так это и называлось) по окрестностям Гумбиннена. Если выбранный путь пролегал на запад по Friedrichstrasse, то никак не миновать еще не потускневших красных казарм фузилерского полка. Там вечное движение серой солдатской массы, раздаются четкие громкие команды капралов. А офицеры, встретившись на пути, отдают честь, но скорее милой мамочке, а не отцу или старому дедушке. Если приходилось ехать через «Большой мост» и далее по стильной Tilsiterstrasse, то проезжали опять приметное место — военные были страстью мальчугана. Справа рядом с дорогой стояло офицерское казино, похожее на приземистый замок с башенкой. Там по вечерам собиралось избранное общество: уланы, фузилеры, артиллеристы — в красочных пикелхаубах с золочеными имперскими орлами, в парадно-выходной форме с аксельбантами. Выехав на тильзитское шоссе, опять полями доезжали до заболоченных низин речушки Нибудис и затемно возвращались обратно через горящий ночными огнями город. Если отправлялись на юг, в сторону Даркмена, то доезжали до намного большей реки Анграппы с заливными лугами и лесистыми берегами. Ну а коль путь лежал на юго-восток, в сторону старинного Голдапа, основанного еще тевтонцами, начинали путь с привычной глазам Goldaperstrasse и традиционно ограничивались речкой Роминтой, впадающей в Писсу. Здесь пейзаж гораздо увлекательней — всхолмленная лесистая местность с кирхами вдоль дороги. А вот если ехать по Wilhelmstrasse, обыкновенно этим путем выезжали в воскресенье утром, то добирались до городка Шталлупенена — пограничного места с Российской империей. Там размещалась диковинная ярмарка колониальных товаров, привезенных с Востока.
Ну а самым долгожданным праздником, точнее, днями полного счастья для малыша считалась июльская поездка на Выштынецкое озеро и примыкавшую к нему с запада Роминтенскую пущу — старинный королевский заказник. Какое вдохновенное состояние души — глазеть на смежные особняки резиденции Вильгельма II (Kaiserliches Jagdschloss) в надежде увидеть монаршью фигуру. А вдосталь погуляв по парку, сфотографироваться на фоне гигантской скульптуры лося возле часовни Хуберта (потом похожий бронзовый сохатый оказался в Гумбиннене). Дедушка снимал на неделю уютную дачу в прибрежном лесочке, пропетляв по извилистой грунтовой дорожке вдоль берега озера, выходишь на купальное место — прибрежный песочек. И без лишних раздумий погружались в купель — вода как парное молоко, вылезать ни капельки не хотелось, это впрямь земной рай — «paradiso terrestri», мальчик, как профессорский отпрыск, чуточку знал по латыни.
А еще Ширяев помнил себя маленьким ребенком в оживленном городском пространстве. Держа мамочку или отца за ручку миновав ажурный мост через Писсу по брусчатке Bismarckstrasse (эту улицу постоянно переименовывали), семейство выходило к строгому четырехэтажному строению с рустованными стенами и обилием зеркальных окон. Наверное, еще c тех давних пор здание врезались в детскую память как символ незыблемости прусского могущества. Да и памятник Фридриху Вильгельму I перед входом в «Аlte Regierung» был тому прямым подтверждением.
Дом правителей построили в самом центре старой рыночной площади (Marktplatz), в плане придав очертания колодца. А вот новое здание правительства возвели, когда он уже стал офицером Рейхсхеера и жил в отдаленных гарнизонах. Сооружение соединялось со старым домом переходом над парадной аркой, ведущей во внутренний двор. «Neue Regierung» было массивней и помпезным. Доминантой архитектурного ансамбля выступала угловая башня, члененная пилястрами, с крутой шатровой кровлей и бельведером наверху. Картуш на барочном фронтоне башни украшал германский имперский орел и аллегорические символы Восточной Пруссии — «Рыболовство» и «Плодородие» (две пышнотелые грации). Мальчику пояснили, что в восточном приземленном крыле размещались жилые помещения президента правительства. А рядом радовало глаз чудесное готическое строение Народного банка на Kirchenstrasse, сопоставимое, пожалуй, только со Святой Анной в Вильне.
Следом, как фата-моргана, возник образ магической площади перед Grose Bruke (Большим мостом) с впечатляющей скульптурой лосю — тотему города перед гостиницей Kaiserhof, в которой он останавливался уже офицером. Отлитого в бронзе лося берлинского скульптора Людвига Фордермайера торжественно установили на левом берегу Писсы в двенадцатом году опять без него. А сами чудные набережные Писсы, увитые пряно пахнущим плющом! А высоченный шпиль Староместской кирхи на черном барабане с готическими аркадами... Ну и, конечно, незабываемый старинный, диковинный орган! Божественные хоралы, словно гром сотрясавшие крестовые своды среднего корабля и боковых нефов, по сей день бередят израненную душу Романа Денисовича. И звучным рефреном по раннему утру раздается набатный звон двух старинных колоколов на церковной башне... Потом гулким эхом трезвон подхватывают звонницы других городских кирок: Зальцбуржской, Новогородской, Kreuzkirche, католической кирхи — костела Святого Андреаса. Но это будет потом, когда уже взрослым человеком посетит родной город, как говорится, прикоснется к отеческим камням.
А что осталось теперь... Который раз в редких, но по-детски светлых снах снится одно и тоже, как мальчик десяти лет бодро шагает или вовсе весело бежит по Дarkehmen... В несчетный раз видит себя... как, озираясь на яркие вывески отелей, кофеен и магазинчиков, насвистывает фривольную мелодию фокстрота и наслаждается тенистой прохладой густых, пахнущих медом зеленых лип. Это путь к родному дому. Oh mein Gott!
И следом представились ряды надгробий на Der Alte Friedhof von Gumbinnen, возле двухпролетного Голубого моста через Писсу на Meelbeckstrasse. Здесь, на евангелическо-лютеранском участке Kirchhofe, погребен его род, род протестантских проповедников и профессоров городской гимназии. И славнее других — доктор филологии Арнольд Иоганн Бертрам (дед Альберта), директор старой гимназии Фридриха II на Konigstrasse в Гумбиннене. Дед окончил Кенигсбергский университет Альбертуса по классу романо-германской филологии. В число наставников факультета входили Кристиан Август Лобек — именитый немецкий классический филолог и Фридрих Вильгельм Шуберт — видный историк и политик. Сын же Герхард, также выученик Альбертины, преподавал словестность в гимназии и городском реальном училище, явными талантами не блистал, но зато женился на племяннице богача-лесопромышленника Густава Брандта — милой и кроткой фройляйн Кристине, прилежной выпускнице «Цецилиеншуле».
И вот в мае 1888 года у четы Арнольдов родился сын — Альберт. Имя малышу выбирать не пришлось, ибо предки по мужской линии постоянно курили фимиам неповторяемой кенигсбергской альма-матер.
Мальчик физически развитый и необычайно подвижный, любимец деда, он, однако, не внял усилиям профессора — приобщить внука к прелестям немецкой филологии. Все эти Арнимы, Гельдерлины, Гейне, Новалисы, Шеллинги и Шамиссо были юному Арнольду безразличны и даже чужды. Но зато Альберта заворожила немецкая, прусская история и в особенности ее военная составляющая. Тут и противостояние древних германцев римлянам, тут и Крестовые войны, тут и завоевания рыцарских орденов в Прибалтике и сражения Священной Римской империи германской нации, тут и победоносные походы прусских королей. Альберт боготворил Фридриха Барбароссу, Фридриха Штауфена, прусских Фридрихов, ну и больше остальных — Фридриха Великого. Да о чем говорить, ибо Гумбиннен изобиловал скульптурами и памятными местами этому королю, в каждой лавчонке или кафешке висел монарший портрет. «Мальчик помешан на этих Фридрихах...» — порой в сердцах раздраженно ворчал дед Иоганн после неудачной попытки завлечь внука примером иной, избравшей не военную стезю, знаменитой личности. Да что тут говорить, стоит только ступить за ворота усадьбы... Какой там — реформатор Лютер или гениальный философ Кант... Когда по числу воинских частей мало что в Восточной Пруссии сравнится с гарнизонным городом на Писсе. В ближайшей округе, на территории городских предместий, да в и черте самого города основательно квартировались 33-тий фузилерский полк, отдельная пехотная бригада, полк улан «Граф цу Дона», полевой артиллерийский полк «Принца Августа Прусского» (Первый Литовский) с полевыми штабами и многочисленными войсковыми службами. И еще в городе имелись окружные пункты Ландвера и масса военизированных организаций ветеранов прошедших войн. Любимое занятие малолетнего Альберта — игра в оловянные солдатики. Фигурок у него десятки, облаченных в мундиры не только разных родов войск, но даже и различных держав. Близкие родичи намеренно не покупали ребенку литых болванчиков, чтобы еще больше не искушать ратные фантазии и мечты мальчика. Но зато это «войско» постоянно приращивалось усердием слуг и прочего работного люда, желавшего ублажить мальчишку в надежде получить милость его родителей. Потом Альберт даже взял за правило обменивать у равнодушных к воинскому делу приятелей свои многочисленные игрушки на безликую оловянную массу, одному ему любезную карликовую орду. А еще, насмотревшись на частые военные парады, да и регулярное каждодневное передвижение солдат Reichsheer по мощеным мостовым, мальчик, уединившись в тенистом усадебном саду позади дедовского особняка, упорно маршировал, печатая шаг, вытягивая носки детских ботинок. Еins zwei... Links! Еins zwei... Links!.. Летом, когда на лопухах, притаившихся в укромных местах садика, появлялись репейники, паренек лепил колючки себе на плечики рубашки или сюртучка, воображая, якобы это эполеты. Дед-профессор, наблюдая за внуком из окна кабинета, печально покачивал седой головой, но по врожденной интеллигентности не мог в резкой форме высказать сыну и невестке собственное недовольство: «Вот, мол, растет в семье этакий солдафон... Воспитали из ребенка невесть кого...»
Со временем, взращивая из патриотических книжек тип мышления, свойственный военным людям, мальчик подсознательно стал культивировать в себе некое кастовое превосходство армейских лиц над гражданским сословием. Нет, Альберт не относился с презрением к носителям мирных профессий, не считал тех людьми второго сорта, малодостойными внимания или уважения. Но юный профессорский отпрыск вбил себе в голову, что нет ничего лучше и благородней стези кадрового военного.
Когда подошло время, Альберта приняли в городскую классическую гимназию для мальчиков, расположенную неподалеку от «Большого» моста. Дед-директор — педант по складу характера, для внука, заведомо подготовленного к учебе в гимназии, устроил приемные экзамены, как и для остальных детей горожан, поступавших в первый класс.
Массивное двухэтажное, с боковыми флигелями здание старой Фридрихшуле, еще малышом изученное как пять пальцев, давно уже стало для него вторым домом. Когда Mutti уезжала погостить к родственникам в срединные немецкие земли, отец или дед по вечерам брали ребенка с собой, так как правило, работали добросовестно и подолгу. Поначалу старшие устраивали для малыша экскурсии по гимназии, чтобы загодя приучить его к казенному духу прусских учебных заведений и развить в мальчике навыки ориентирования в сложных архитектурных объемах. Но потом, предоставленный самому себе, Альберт бродил по длинным темным коридорам школы, воображая себя персонажем из «Нибелунгов» в недрах пещерного лабиринта или рыцарем-крестоносцем в катакомбах Иерусалимского Храма. Со временем паренек досконально изучил подвалы и чердаки школьных зданий, излазив те вдоль и поперек с карманным фонариком. Так что для будущих приятелей-школяров младший Арнольд стал поводырем-вожатым, открывшим неофитам «вековые» тайны старинного дома гимназии и в особенности темных подвалов, вход в которые известен только ему одному.
Если честно сказать, то учился гимназист не слишком старательно, не отличался послушным прилежанием и тупой усидчивостью. Но учебные предметы и иностранные языки довались легко, Альберту не приходилось подолгу просиживать за учебниками, а уж тем паче под контролем старших вызубривать каждую страничку. Впрочем, тому найдется оправдание, как-никак — мальчик из профессорской семьи уже с пеленок дышал атмосферой учености, царящей дома, потому разбирался в сложных «материях», доступных остальным только по получению аттестата, а то и университетского диплома.
Паренек рос физически сильный, спортивного телосложения, с детства полюбил спортивные упражнения, имел даже гантели и шпагу для фехтования. Ровесники не сладили с ним, да и старшеклассники предпочитали не связываться с сынком директора и учителя. По природной доброте и развитому чувству справедливости мальчик охотно вступался за оскорбленных и обижаемых гимназистов, не проходил мимо, когда умаляли достоинство ребенка, не умевшего дать сдачи обидчикам. Испокон веков несносных шалопаев рождалось с избытком, иные бравировали силой, другие числом, ибо каждая мерзость и гадость склонна сплачиваться. Так что еще с малых лет Альберт наловчился в драках, мог бесстрашно противостоять нескольким противникам. На его синяки и ссадины родители постепенно научились смотреть с философским спокойствием, да и сын не давал родным повода считать себя неженкой, нуждающейся в опеке.
И этими бойцовскими качествами гимназист Арнольд приобрел негласный авторитет среди учеников младшего и среднего звена. Преподаватели и родители отлупленных мальчиком школяров часто жаловались на Альберта деду и отцу, предрекая внуку и сыну участь бурша-дуэлянта или, страшно сказать, разбойника из драмы Шиллера. Но эти претензии и сугубые измышления отметались прочь, стоило выяснить обстоятельства поступков обвиненного отрока, мотивы поступков которого основаны на непреложных законах чести, братства и благородства. Ну что взрослый человек противопоставит откровенности мальчишки, душой безоглядно уверенного в собственной правоте, помыслы которого чисты и бескорыстны. А и что, честно говоря, выше для праведного лютеранина, чем основополагающий принцип справедливости... Ну, конечно, Альберта бранили, отечески вразумляли, случалось, наказывали... Но он, как «стойкий оловянный солдатик» из сказки Андерсена, всегда стоял на своем — стоял за правое дело и собственную честь.
Быть бы Альберту Арнольду в дальнейшем «звездой» гимназии Фридриха II, кумиром юнцов и покорителем девичьих сердец, но судьба оказалась немилосердна к семейству гимназических профессоров. Спустя три года гимназической учебы Альберта скончался дед Иоганн Бертрам, а когда мальчику стукнуло двенадцать лет, умер и отец после неудачной операции в брюшной полости. И тогда они с матерью покинули родные места.
Да и сама гимназия в девятьсот третьем переехала в новое здание, построенное в неоготическом стиле недалеко от особняка Арнольдов на месте заболоченной пустоши, по Meiserstrasse. Перед самым началом еще той войны Альберту удалось побывать в актовом зале новой Фридрихшуле и увидеть городскую диковину — гигантскую, в полную торцевую стену, фреску Отто Хайхерта. Роспись называлась «Встреча переселенцев из Зальцбурга с королем Фридрихом Вильгельмом I». Внизу картины начертаны знаменитые слова монарха: «Мне — новые сыновья, вам — милая родина». Кто из горожан не знал памятное событие об опустошительной чуме, свирепствовавшей в крае в начале восемнадцатого века. Фридрих I призвал переселенцев из других областей Германии. Подавлявшее число выходцев прибыло из Зальцбурга. Служитель пояснил, что в человеке с большим мешком художник изобразил самого себя. Жаль, конечно, но Альберту так и не удалось поучиться в задуманной с душой самой примечательной из прусских гимназий.
Разумеется, фрау Кристина с сыном могла благополучно прожить в Гумбиннене на пристойную мужнюю пенсию и недурную ренту с банковских вкладов семьи Арнольдов. Но тут вмешался дядя-лесопромышленник... Густав Брандт, как некстати, внезапно разорился и, чтобы не попасть в долговую яму, под клятвенные обещания уговорил племянницу продать родовой дом Арнольдов, а также приданое и иные активы семьи, дабы вместе уехать в Россию для поправления финансовых дел. Жить мальчику с матерью предстояло в губернском городе Вильне, где у Брандта в запасе имелся деревообделочный заводик. Благо, Вильна расположена под боком Восточной Пруссии, так что Альберту и фрау Арнольд было обещано — на школьные вакации посещать родной город и подолгу гостить у родни и друзей.
Нельзя осуждать бедную вдову, поникшую от невзгод, нисколько не имевшую опыта в хозяйственных делах и лишенную дельных советчиков. Женщина бездумно подалась на посулы разоренного дядюшки, обещавшего райские кущи, и в одночасье осталась без капли средств даже для сносного существования. Из завидной наследницы именитого в Надровии дома Арнольдов фрау Кристина превратилась в горемычную приживалку в семье Густава Брандта.
А что же Альберт — еще глупый мальчишка? В такие годы еще рано забивать голову меркантильной шелухой, кажется, хватит одной собственной энергии и охоты, чтобы преодолеть препоны на жизненном пути и достичь поставленной цели. Даже невероятная задача по плечу, только протяни руку, и откроются заповедные замки от славного поприща. Однако со временем человек начинает понимать тщету юношеского максимализма, не зря говорится: «Благими намерениями вымощена дорога в ад»... И редко (считанные разы) кому удается вырваться слишком далеко за пределы той социальной ниши, изначально уготованной судьбой предков, да и незавидным семейным прошлым.
Вильна поразила Альберта неповторимым колоритом, точнее сказать, безудержной колониальной разномастицей. Обширный губернский город, не уступавший Кенигсбергу по числу жителей и значительности, превосходил тот претензией на столичную помпезность, хотя и представлял собой сплав, конгломерат средневековых трущоб, шедевров барочной архитектуры, российского купеческого ампира, европейской эклектики и новомодного модерна.
Расположенный террасами на поречной всхолмленной местности, дымчатой панорамой с силуэтами многочисленных башен костелов и церквей город походил на загадочную фата-моргану. Вдобавок окруженная предместьями с разливанным морем частной одноэтажной застройки из домиков во вкусах народов Восточной Европы — многонациональная Вильна представлялась истинным Вавилоном.
Поселились Арнольды в Новом городе на Погулянке, с холмов которой открывалась необозримая картина виленской старины. Лабиринт узких улочек едва просматривался сквозь разливанное море кровель красной черепицы, изредка прорезаемой зеленью бульваров и церковных скверов. А вдали, у речной глади, на вздыбленном холме, называемом горой Гедемина, упиралась в небо одинокая башня. Уцелев среди останков взорванного замка, вежа напоминала о давнем, еще большем величии города. Немым упреком к людской справедливости взывали фрагменты порушенных крепостных стен, заросший травой барбакан, да и теперь уже застроенные пустыри на месте снесенных величавых городских ворот. Татарские, Виленские, Троцкие, громоздкие Рудницкие, Медницкие, Субочские, Спасские и Бернардинские — брамы и по сей день хранятся в памяти местных жителей, назвавших прилегавшие округи их именами.
Единственно сохранившимися остались только Острые ворота (Ostra Brama по-польски, Острая брама по-белорусски, Аstrius vartus по-литовски). В недавно появившихся литовских печатных листках эти ворота стали называть Ausros Vartai (дословно «Ворота Зари»), что, по сути, бессмысленно, поскольку проход обращен не на восток. Вероятно, это глупая ошибка еврейского переводчика или намеренное искажение в духе начавшихся сепаратистских брожений немногочисленных в городе литовцев. Иногда въезд называли Медницким (Медининкским), тут начинался путь к лежащему в руинах в тридцати верстах от города Медининкскому замку. Но главной ценностью ворот — истинным сокровищем являлась установленная внутри чудотворная Остробрамская икона Божией Матери, почитаемая всеми виленскими христианскими конфессиями.
Дядюшка снял жилье на третьего этаже (по факту бельэтаже) недавно отстроенного четырехэтажного элитного дома на пересечении Александровского бульвара и Тамбовской улицы. Квартира шестикомнатная, с высоченными потолками, арочными окнами, с шикарным угловым эркером, кроме того, имелись две ванные каморки и паровое отопление. Альберту досталась спаленка с окном на внутренний двор, где росли еще чахлые молоденькие деревца.
Густав Брандт уже давно сделал Вильну запасной русской резиденцией, плацдармом, с которого коммерсант хотел опять вернуть былое могущество. Он уже решил стать предпринимателем именно в России — стране с неисчерпаемым людским и сырьевым потенциалом, дешевой рабочей силой и щадящими предпринимательство законами. Дядя Густав имел тесные и плодотворные отношения не только с немецкой колонией, но и с российскими и польскими промышленниками, а также с вороватым, падким на взятки губернским чиновничеством. Кстати, Густав сносно научился говорить по-русски и с первых же дней целенаправленно взялся обучать Альберта этому могучему языку.
А уж лучшего гида по старой сказочной Вильне не сыскать. В первые начальные дни по переезду из Пруссии Брандт показал им с матерью красоты прежде чужого города. Маршруты приезжих начинались у ворот лютеранского кладбища на Закретной и далее углублялись в старинные замшелые средневековые кварталы. Бродить в тесных улочках вдоль ветхих строений, перемежаемых доминантами многочисленных костелов, было одно удовольствие даже для двенадцатилетнего мальчишки. Ребенка окружала таинственная атмосфера давно ушедших эпох и слоеный пирог культур племен и народов: русских, поляков, литвинов, евреев-литваков, татар и впервые услышанной народности — караимов. И еще, что важно, именно с названий окрестных улиц началось знакомство Альберта с географией Великой восточной империи: Архангельская, Новгородская, Суздальская, Оренбургская, Киевская, Полтавская, Смоленская... Да что перечислять — здесь весь российский Атлас.
Незабываемо впечатлил Альберта рассказ двоюродного деда о тайнах собора Святого Духа доминиканского монастыря. В подземных криптах костела размещен стародавний некрополь, если проникнуть в тот оссуарий, то взору предстанут сотни черепов и груды почерневших костных останков. И еще, в толщу стен подвальных помещений «Псы Господни» заживо замуровывали закоренелых еретиков и необратимых к вере грешников. Вот, как говорят, «тихий ужас» и поле необузданных фантазий для незрелого детского ума...
Но безумно и навсегда Альберта поразил внутренний ансамбль этого удивительного храма. Уже вход с улицы Доминикану необычен и таинственно настораживал. Кованые врата с пышным гербовым картушем сверху ведут в мрачный коридор, похожий на подземелье, подобное лазу в преисподнюю. Пройдя в полутьме, попадаете в нартекс собора... Скользнув внутрь в лучах неземного света, восхищенно остановитесь, пораженные роскошью изысканных интерьеров корабля и нефов костела, созданных гением Гофера и Глаубица. Да что там... — блеск позолоты окладов настенных полотен, лощеная полировка скамей с генуфлекториями, изящная барочная роспись стен и плафонов поднебесных сводов... Прежде всего взор обратится на восхитительные многофигурные композиции центрального алтаря Пресвятой Троицы. А далее насладится красотой примыкающих к нему алтарей: в южной части Иисуса Христа и Святого Доминика, в северной Ченстоховской Божией матери и Святого Фомы Аквинского. Описать великолепие которых попросту не хватит слов — точное подобие небесных врат, входу в райские кущи. И уж потом, осилив пережитый восторг, зритель рассматривал другие искусно сделанные алтари у пилонов и в боковых нефах. Которые на память и не перечислить: и Ангела Хранителя, и Бичевания Христа, и Святых: Фаддея, Анны, Антония, Марии Магдалены, Иосифа, Варвары и других почитаемых небесных покровителей. Глянцевые мраморные изваяния напоминают бессмертные творения Джованни Бернини, копиями которых Альберт позже любовался в музее Кайзера Фридриха,залах Мюнхенской пинакотеки и иных знаменитых германских собраний.
Бесподобен, изощренно величественен интерьер костела — роскошное барокко, даже рокайль не только зачаровывают, а подавляют неземной потусторонней красотой. Куда там протестантским кирхам до величия барочного ансамбля доминиканского собора Святого духа!
В Вильне Альберт прожил два года. Мальчика определили на учебу в частную немецкую гимназию, по правде сказать, скорее вымученную копию еврейского хедера. Учителя, да и ученики в большинстве ашкеназы, из семей ушлых германских переселенцев, иммигрировавших в Россию ради большего заработка. Сама атмосфера, царящая в школе, да и качество преподавания донельзя угнетала мальчишку, и со временем он по протестному настрою вконец забросил учение. Шатался по городу с такими же прогульщиками, подружился с отчаянными русскими ребятами, гимназистами из двух русских виленских гимназий: классической и реальной. Сверстникам было любопытно общаться друг с другом, сошлись два мира — прагматичный, осторожный Запад и беспечный, уверенный в неизменной силе Восток. О чем только приятели не говорили, даже о вещах и делах вовсе не детского ума, да и не было запретных тем… И, собственно, тогда Альберт осознал, что на земле существуют только два великих и равнозначных по заложенной природе и вселенской миссии народа — русские и немцы.
Помимо штудий деда Густава и уроков русской словесности в гимназии, мальчик легко научился просторечному, живому русскому языку. Натура артистическая, паренек перенял также и своевольные повадки русских товарищей, бесшабашную удаль и нелюбовь к сюсюкающим блаженным интеллигентам. Мальчик из буржуазной немецкой семьи в совершенстве владел непотребным русским арго, проще говоря, площадным матом. Одетый для уличных похождений крайне непритязательно, Альберт не отличался от новых товарищей, барчука воспринимали как своего парня, даже прозвище дали чисто русское, кондовое. Не по возрасту рослого, по характеру прямого и смелого Альберта нарекли Быней — от слова бык. Двоюродному деду, увлеченному русским фольклором, даже импонировала уличная кличка внука. «Мой Быня» — так ласково называл мальчугана Густав Брандт, когда хотел в чем-то поощрить.
Веселое было время! Быня с приятелями, а там встречались дети из всяких сословий, отчаянно дрался с «пшеками» (польскими ребятишками), извечными соперниками по уличным похождениям и невинным обольщением девочек-гимназисток. Друзья облазили заброшенные виленские катакомбы, обследовали кладбищенские склепы и укромные места возле кальварий. Приятели ходили в «походы» по лесным взгористым окрестностям, до каждой излучины изучили окрестные озера, особенно Тракайские у развалин замка. Летом гребли на плоскодонках по Вилии, зимой мчали на лыжах и санках с крутых поречных холмов, до остервенения лупились снежками и обливались водой на Ильин день. Случалось, озорники подвешивали картофелины под окна еврейских халуп, пугали ночным стуком робких мещан или даже дерзили дворникам, а то и городовым. Нет, мальцов нельзя считать беспринципными хулиганами, правильнее называть ребят «Робин Гудами» улицы, ибо братство, честность и справедливость ценилось у них превыше всего.
Густав Брандт желал перевести, по сути, обрусевшего Альберта в русскую гимназию, открытую в старинных корпусах виленского университета. Дед преследовал двоякую цель: через предстоящие полезные знакомства внука — самому войти в среду российского истеблишмента и в дальнейшем содействовать юноше в блестящей карьере, опять же через возможные связи с сиятельными персонами.
При этом детская мечта Альберта стать военным никуда не улетучилась, а, наоборот, приобрела зримые очертания. С благовейным трепетом проходя мимо стен пехотного училища, что на Закретной улице, мальчик уже видел себя бравым юнкером, будущим офицером Русской императорской армии. И ничего, что он немец... Даже генерал Павел Федорович Клауз (знакомый деда) — начальник штаба 19-го армейского корпуса в Брест-Литовске тоже из немцев. Да и Густав Брандт говорил внуку, что четвертая часть генералитета российской армии состоит из немцев по национальности. Правда, большинство из них приняли православную веру, обрусели, но фактор этнической принадлежности остается. Альберт достоверно знал, что в русской армии нет националистических предпочтений, главное — верность царю, новому отечеству и добросовестность. Да, и еще весомое обстоятельство — дед Густав предоставлял услуги начальнику училища полковнику Покотило Василию Ивановичу. Задача стояла несложная: окончить пять классов русской гимназии — ценз для поступления в училище, подать прошение на Величайшее Имя и вперед с Богом...
Однако этим непритязательным планам не суждено было сбыться.

Отбросив прочь воспоминания раннего детства, Роман Ширяев — он же Альберт Арнольд, вошел в вестибюль конторы паровозного депо. Поднялся по скрипучим истертым ступеням на второй этаж, прошел по темному длинному коридору и ступил в маленький кабинет-кладовку, по стенам уставленный стеллажами с изношенными пухлыми папками. Это обитель инженера, здесь тот дневал, а случалось, и ночевал. Машинально развернул лежащий на столе журнал ППР (планово-предупредительного ремонта), заполненный каллиграфическим подчерком, Ширяев сделал попытку вчитаться в намеченные на неделю плановые проверки оборудования, да не тут-то было...
Голова оказалась под завязку забитой ночным убийством снабженца Семена Машкова. События, обросшие невероятными слухами и домыслами, стали сегодня, а возможно, и на больший срок притчей во языцех у местных жителей. Наивные люди эти кречетовцы — строят глупые догадки по поводу неслыханного душегубства, но нипочем не догадаются, что это Ширяев-Арнольд приказал показательно устранить вконец зарвавшегося безбашенного стукача.
Роман Денисович еще в самом начале знакомства со снабженцем обратил внимание на странное поведение Машкова. Пришлось пронаблюдать за повадками и словами хваткого малого, фиксируя осторожные намеки и провокационные рассуждения Семена, что и помогло понять сотрудничество работника ОРСа с «надлежащими» органами.
Ширяеву ли не знать, учитывая опыт нелегальной работы, общепринятые методы работы спецслужб, в том числе и советских. Уж слишком хитро закрученные вопросы задавал безвредный на вид снабженец, что, естественно, насторожило матерого разведчика. На первый взгляд безобидные, порой примитивные, а иногда даже абсурдные — предметы обсуждения давали обильную пищу для аналитического сорта ума. При навыке целевой систематизации — складывался убедительный пасьянс, который даже при наличии неминуемых лакун давал четкую характеристику разрабатываемого лица. Методично и кропотливо выявлялись нереализованные соблазны, тайные пристрастия, обрастало плотью каждое оброненное невзначай слово — эти детали в облике человека становились удачной наживкой для крючка, на который объект подцеплялся, а затем подвергался манипуляции. А уже дальше — в дружеских беседах, рассчитанных на откровенность, выявлялись классовые обиды и социальные предпочтения, а в итоге и соответствующие политические убеждения. Здесь, если хотите, можно легко просчитать готовность предать Родину, и не только на словах — на деле стать помощником врагам страны.
Разумеется, Роман Денисович легко выпутывался из сетей, расставленных Машковым. Но по упрямой неотступности Сеньки, как прилипала присосавшегося к Ширяеву, тот явственно понимал, что попал под подозрение. Надо полагать, что Семен уже просчитал инженера и если не разумом, то уж нутром понимал, с кем столкнулся. Но у парня не было доказательной базы, еще не сложились пазлы в пасьянсе снабженца. Вот поэтому Машков стремился тесней обложить Романа Денисовича «флажками», слишком наянно набивался в друзья. И даже преуспел косвенно, считал по недомыслию, что якобы втерся в доверие к жене Ширяева — Татьяне.
Но Ткач Татьяна Викторова — располневшая большегрудая казачка, говорившая на суржике, по виду обыкновенная баба, на самом деле дочь войскового старшины Донского войска Елатонцева. Чистокровная дворянка, умница, знавшая иностранные языки... Дед Татьяны еще до Империалистической дослужился до Походного Атамана. В войну оказался близок к дяде царя — бывшему главкому Великому князю Николаю Николаевичу, который после смещения с высокого поста забрал казака с собой на Кавказ. Атаман не примкнул к Белому движению, думал отсидеться в Кисловодске. Но, увы, потом и деда, и отца большевики расстреляли, как злостных контриков. Но мир не без добрых людей — дворянка Софья Елантонцева превратилась в полуказачку-полухохлушку Таньку Ткач. Романа с юной миловидной девушкой познакомил ставший сотрудничать с Абвером, чудом избежавший репрессий бывший казацкий подъесаул из «Братства русской правды» генерала Краснова. Цель знакомства, естественно, благая — негоже благородной девице рядиться по жизни в дикую казачку. Вот поневоле Софья и пошла за инженера... потом они полюбили друг друга, да Бог не дал деток. Что, в сущности, и правильно... Роман Денисович с прошествием времени перестал таиться перед женой, да и Софья-Татьяна не препятствовала — женщина лютой ненавистью ненавидела Советы. Вот и нашли оба друг в дружке, что искали...
Супруга прикинулась полной дурой, с нелепым хохлятским говором, ловко обхаживала Семена Машкова. Парень поверил, развесил уши и, не таясь, вел с Татьяной провокационные разговоры. Если бы так... Малого можно было еще не год водить за нос, а при подходящем случае дать от ворот поворот или даже пинка под зад. Но как раз позавчера Семен Машков напросился в квартиру Ширяевых, принес, якобы по дружбе, кулек с кусковым сахаром. Татьяне волей-неволей пришлось отправиться на кухню, приготовить незамысловатое угощение к чаю. Однако хозяйка была женой разведчика и отследила, как Семен заметался по комнате, рыская в книжном шкафу и ящиках мужниного письменно стола. Татьяна прервала поиски соглядатая, намеренно не застигнув ушлого мужика с поличным. А Семен повел себя как чистенький ангелочек, но так ничего не учуял...
Роман Денисович догадывался, что конкретно при участии Семена Машкова чекисты разоблачили Григорьева и Заславского, которых он лично рекомендовал Центру, а завербовали через посредников уже в другом месте. Дальнейшая судьба несчастных Ширяева мало интересовала, на то у немцев имелись другие люди... Но вот с гэбэшным стукачом — Ширяеву-Арнольду предложили разобраться персонально.
Терпению Альберта Арнольда пришел конец — пора проучить этого наглого выскочку, возомнившего себя черт-те чем. Наказать так, чтобы другим собратьям по цеху, на совесть вкалывающим на чекистов, пришлось бы впасть в трепетное состояние, размышляя об уготованной жуткой участи. Следовало нагнать страху наряду с мистическим ужасом, почерпнутым из старых бульварных романов, которыми втайне до дыр зачитывались невзыскательные жители поселка. Покарать, да так, чтобы другим было неповадно участвовать в секретных играх советской «охранки». К месту подошла дельная русская поговорка — «Не по Сеньке шапка...» И еще одна мудрая народная пословица пришлась кстати: «Учестили Савву ни в честь, ни во славу...», одним словом — «Поделом ему!»
— «Ха, ха... Недурственно для природного пруссака, знаю русские фольклорные жанры», — похвалил себя Роман Денисович.

Связь с Центром Альбер Арнольд поддерживал через надежно отлаженный советский сетевой радиоприёмник «МС-539» (малый супергетеродин, 5-ти ламповый, 39-го года), до войны выпускаемый Александровским заводом. Пришлось, правда, исхитриться, когда по военному времени граждан обязали сдать радиоприемные устройства широкого диапазона. Ширяев отнес второй, еле дышащий экземпляр приемника, загодя купленный с рук на барахолке в незапамятное время. Рабочий же аппарат, переоборудовав, поместил в компактный футляр из-под увесистых контактных реле, что заранее подобрал в сараюшке дистанции сигнализации и связи. Приемник пришлось скрывать от посторонних глаз в тайнике под полом, прослушивать же передачи следовало в наушниках, но дело устроилось подходящим образом.
Теперь раз в неделю Арнольд выходил на связь с Центром, получал вводные инструкции и другую необходимую информацию. Азбукой Морзе он владел в совершенстве. В качестве шифровальной книги использовался четырнадцатый том («Братья Карамазовы») из разрозненной подборки книг полного собрания сочинений Достоевского, дореволюционного издания типографии братьев Пантелеевых, еще с ерами и фитами.
Как и полагалось замаскированным агентам, для обратной связи с центром применялась отработанная хитрая схема с участием специальных связников. Детали которой каждый раз подробно оговаривались в радиограммах. Альберту на месте оставалось только следовать четко разработанным инструкциям.
Десять дней назад разведчик повторно сообщил в Центр, что упорно разрабатывается осведомителем НКВД Семеном Машковым. Там уже плотно задумались об этом ушлом малом, связав цепочки прежде арестованных агентов. Арнольд предложил кардинальный выход из сложной ситуации — устранить сексота, но только чужими руками, причем людьми не местными, чтобы самому избежать провала.
В последней шифровке агенту сообщили, что на самом верху наконец пришли к единому мнению — ликвидировать Машкова. Для этой цели полагалось использовать направленных в Кречетовку питомцев Борисовской школы с кодовыми именами: Мерин, Ерема и Тита. Однако получалась маленькая накладка, чреватая, с точки зрения Альберта, серьезными осложнениями. Но далекое начальство не усмотрело в том болезненной проблемы. Дело в следующем: так как диверсанты готовились для другого задания, Арнольду предстояло ознакомить с новым поручением «спящего» связника, местного блатного по кличке Лошак. Альберт-Ширяев давно знал того уголовника, так же, как и остальные жители Кречетовки. Но то, что урка работает на немцев, разведчик не догадывался. Да и с чего такое предвиделось...
Возникшая коллизия — крайне неприятная, даже пугающая новость. Получалось, что Абвер стал терять прежде высокий уровень, привлекал для конспиративной работы людей, не только не прошедших специальной подготовки, но не имевших даже нужного идеологического обоснования для сотрудничества. Военная разведка использует уже беспринципных и аполитичных уголовников, которым, как известно, нельзя ни в чем доверять. Но выбора не оставалось. «Piriculum in mora — промедление смерти подобно...» — латинская мудрость отринула остальные варианты. Вчерашним днем, согласно шифрограмме, борисовские диверсанты объявились у Лошака. Пароли и инструкции о переподчинении самого агента и засланной группы Центр дал, вышло, как говорится: «…и карты в руки».
Роман Денисович шапочно знаком с уголовником Василием Конюховым, коротко общаться не общались, так, иногда при встрече обменивались косым взглядом и кивком головы. Потому что и Лошак понимал — положение пахана обязывало знать о каждом худо-бедно приметном жителе поселка. Вот Ширяев видный человек, ходит в местных начальничках, а даже мало-мальскую власть тогда уважали...
В голове Альберта скоропалительно созрел садистский план мести Машкову, задуманная жестокая смерть обязана получить должную огласку — стать для гэбэшной агентуры вящим предупреждением. Разведчик, как одержимый, носился с идеей — покарать снабженца изуверским образом, надолго запечатлеть эту казнь в памяти кречетовцев.
Но только сегодня до него дошло, что он совершил грубейшую ошибку, наверное, самую серьезную ошибку за время нелегальной работы. И как бы теперь не сносить инженеру головы... Потому и побежал опять к Лошаку, желая хоть чуток подстраховаться, подстелить соломки...
Но накануне чуйка-выручалка немецкого агента не сработала...
Вчера, чуть свет, Ширяев приоткрыл скрипучую дверь хибары Лошака. Конюхов в верхней одежде, раскинув руки, лежал на замызганном одре. «Йовово гноище», — отметил вошедший, которому не сразу удалось растолкать крепко спящего уркагана. Тот было метнулся за спрятанной под матрацем финкой, но куда там бандиту до филигранно отработанных боевых приемов матерого разведчика...
— Здорово, Лошак! — удержав руку пахана, по-доброму произнес Роман Денисович. — Не узнал, бродяга... Чего паникуешь, тут свои...
— Чего приперся, деляга? Чего по ночам шастаешь, добрым людям спать не даешь?
— Да уже утро, смотри, давно рассвело, — и уже по-серьезному продолжил. — Дело одно привело, Василий, ведь в гости по ерунде не хожу... Заморочек по горло... ни чета воровским гнилым делишкам...
Лошак опять напрягся в протестном порыве, озлобленно ощерился, обнажив щербатый рот. Но Ширяев слегка нажал на плечо старика, сдержав гневные потуги того, сурово произнес:
— А теперь поскорей прочисти мозги и слушай внимательно. Второй раз повторять не стану, усек! — сказал уже властным тоном.
Ошалевший от непонятной боли мужик на локтях приподнялся на лежанке и тупо уставился на инженера.
— Говорят, торгуешь «Кахетинским», продай три бутылки, — отчетливо выговорил Роман Денисович.
Лошак ошеломленно вытаращил покрасневшие зенки, вначале пошамкав губами, по слогам произнес:
— Вино не продается, только меняется, — урка на мгновение задумался, — на персиянский, — поправил себя, — персидский ковер.
— Откуда ковер, возьми турецкую шаль...
Конюхов очумело смотрел на Ширяева, видимо, не вникал в условленные слова, только что сказанные тем.
— Повторяю для дебилов, — инженер уже психанул, — возьми турецкую шаль. — И всмотрелся в глаза Лошака, наконец в них промелькнула осознанная мысль. — Ну что, Василий, врубился?..
Конюхов разом сник, превратился в ущербного старикана.
— Да, догадался, не глупый... Пароль и отзыв еще в лагере вызубрил, как «Отче наш», — и спустил ноги с кровати. — Можно, встану... Только не ведаю, как вас теперь звать-величать...
— Зови, как и прежде — Романом Денисовичем.
— Понято... вопросов нет.
Конюхов осознал, что перед ним стоит порученец немецкого разведцентра. А значит, что сам попал в полную власть этого человека и теперь вынужден беспрекословно подчиняться.
Сев за шаткий стол, они продолжили своеобразный разговор. Говорил больше Ширяев, Конюхов только покорно кивал головой.
— Лошак, готовься выполнить специальное поручение немецкого командования... Сегодня вечером, ну или ночью — скрытно, придут трое якобы красноармейцев из наших военнопленных, что дали присягу Германии. Надеюсь, понимаешь, о чем толкую... — Ширяев указал рукой на запад. — Послали мужичков в тыл Красной Армии с диверсионным заданием, — посмотрев на замершего старика, добавил обнадеживающе: — Ну, ксивы у них надежные, не бзди уж слишком, прокатит... дай дороги...
Лошак слушал не шелохнувшись. Но желваки на исхудалом лице выдавали упорную работу изощренного воровского ума. Ширяев даже стал опасаться, как бы дедок не соскочил с отведенной сценарием роли. Потому говорил непререкаемым командирским голосом:
— Конюхов, дай солдатикам отсидеться, найди подходящее местечко, только чтобы никто ни-ни... ни одни духом... Понимаешь, дед? Диверсанты пусть поживут, спокойно, присмотрятся, что да как... А что потом, уже не твоя забота. Но теперь оперативно, по причине возникших обстоятельств, вносится одна вынужденная корректива, — Роман Денисович сделал упор на последних словах. — Дополнительная поправка, проще говоря. Уверен, что знаешь снабженца из ОРСа Семена Машкова...
— Ну да, — промычал Лошак, оскалившись, — оченно даже знаком с товарищем...
— Вот и ладненько... Поставлена задача организовать убийство этого малого. — И, невзирая на расширившиеся от ужаса глаза Лошака, категорично уточнил. — Сегодня же ночью и порешить снабженца. Парням из диверсионной группы скажешь: «Это приказ сверху, из центра, который не обсуждается». И еще, — изменив интонацию, с угрозой пояснил. — Велено не только убить, а выколоть трупу глаза и отрезать язык. И учти — опять сделать без разговора.
— А куда потом язык приносить? — недоуменно вопросил уже мало что соображавший Конюхов.
— Да не куда не надо, пусть выбросят... скажем, в кусты. Лошак, давай, врубайся, дело серьезное. Боже избавь обмишуриться! Сделаете сразу же, не раскачиваясь, быстренько, той же ночью, — Ширяев растолковал старику, как ребенку. — Сам вызовешь Семена из дома, якобы для знакомства с надежным клиентом. Надеюсь, сообразишь, как правдиво обставить... Веди себя спокойно, не подавай виду. Короче, Лошак, держи себя в руках! Отведете снабженца куда подальше, ну и там — кокните. Да не ты... — упреждая немой вопрос Конюхова, — дело как надо сделает Мерин, у него рука не дрогнет. А потом дом Машкова следует сжечь. И это те ребята толково умеют. Только не наследите... Впрочем, предупреди парней, чтобы не халтурили — диверсантам еще собственное головное задание выполнять. Туда уже не лезь... понял, Василий Игнатович?
— Да уж, как не понять... — помолчав, дед с мольбой произнес. — А может, та солдатня с чужой стороны того... — сами без меня грохнут снабженца. Кто таков, где живет — подробно распишу, могу ажник до забора сопроводить...
— Ну, пойми, Вася, без тебя диверсантам никак... люди пришлые, ничего и никого не знают. Да и времени толком нет, чтобы по незнакомому месту ночью шнырять. Ты мужик тертый, думаю, сообразишь, как лучше дельце провернуть... А за ребятами не заржавеет. — Ширяев одобрительно похлопал Конюхова по плечу и сказал ласково. — А я деньжат подкину, много дам... — потом свильнешь отседова, когда страсти поутихнут. Ну что, по рукам, Василий Игнатович... — Ширяев протянул ладонь, Конюхов замычал неопределенно, как немой. — Да не переживай так... дело, в сущности, плевое, главное, не подставься, — учительским тоном произнес инженер, сверля взором глаза старика. — Ну, а если погоришь, учти, обо мне и духом не ведаешь! А если заложишь, так на нарах достанут, блатные же... и порешат жестоко. Ведь знаешь порядки... Да, и еще скажу — сообрази, коли догадливый... У каждого человека найдется слабое место, и Конюхов Василий на исключение... Допер, старик? За непослушание ждет уж вовсе лихая управа... — Ширяев вытер пальцами уголки рта. — Впрочем, раньше времени нечего трепаться…
— Да чего уж там говорить, знаю, живым тогда не остаться... Да только скажу, господин хороший, в органах с нашим братом чикаться не станут. И смолчу — шлепнут, и сдам, одинаково вышка. Куда уж бедному крестьянину податься... Вот б**дь, — Лошак выругался смачно, — влип дед на старости лет по уши, по самые помидоры влип...
— Ну, бродяга, таков твой выбор изначальный. А если схиляешь — соображай... я предупредил о последствиях. А так, Бог даст, пронесет, ты мужик фартовый... Только вот — смекай быстрей, мне торчать тут не с руки. Давай, шурупь мозгами...
Лошак покряхтел для приличия и согласился.
— Вот и ладушки... Ну а теперь оговорим остальные детали операции, — и Ширяев взялся растолковывать уркагану всевозможные нюансы предстоящего дела. Тот заворожено внимал рассказчику. На детальный инструктаж у них ушло чуть меньше часа.
Покинув Лошака, Ширяев отправился домой. Разбудив разгоряченную с постели жену, велел собираться в дальнюю дорогу. Женщина не стала задавать лишних вопросов, только горестно справилась:
— Так нужно, Рома... неужели сейчас уходить...
— Да, дорогая, попьем чайку и потихоньку отчаливай. Возьми только необходимое, самую малость. Не привлекай к себе внимания. Да чего учить ученую буду... Запомни адресок, человек надежный тебя знает, — и Ширяев черкнул пару строчек на клочке бумаги.
Жена внимательно вчиталась, заучивая адрес наизусть.
— Как, хорошо запомнила?.. — и Роман Денисович сжег бумажку в пепельнице, растерев останки пепла в порошок.
— Соня, — Роман впервые назвал жену старым, полученным при рождении именем, — Сонечка, дорогая, случиться возможно всякое... но, Бог даст, свидимся. Главное, не нервничай, не переживай сильно... Ну а коли что... — обо мне ничего не знаешь, кто таков и чем занимался на самом деле... Уехала в тыл, подальше от бомбежек... Ну, там сообразишь по обстоятельствам, умница моя ненаглядная... Женушка любимая, солнышко, дай расцелую, милая моя девочка!
После взаимных нежных объятий эти уже не молодые люди, утерев набежавшие слезы, сдерживая тоску, стали собирать на стол. Романа Денисовичу предстояло идти на работу, Татьяне же, уложив бельишко, запрятав деньги и драгоценности подальше в нательное белье, оправиться в неизведанную даль.

И вот теперь, сегодня, положив локти на стол, удрученно подперев руками седую голову, Роман Денисович думал о ненаглядной Сонюшке-Танюшке. Жена моложе мужа на четырнадцать лет, но какая Сонечка была красивая и ладная — эта русская девушка, дворянка, умная, начитанная... и несчастная. На ее долю после казни родителей выпали тяжелые мытарства по городам и станицам нижнего Дона. Софье пришлось зарабатывать свой горький хлеб, вернее сказать, ишачить, как лошадь, на обширных кулацких подворьях, мыть полы в отстойных базарных харчевнях, а последнее время, до знакомства с Ширяевым, девушка работала обтирщицей в паровозном депо. Оттирала заросшие грязью и замазученные колесные пары и прочую паровозную оснастку. Ее маленькие, с растрескавшейся кожей ручки еще долго отходили от непомерных для благородной особы трудов. Ширяев не позволил Соне больше рвать живот на «товарищей», благо зарабатывал сам, дай Бог каждому... а жена-домохозяйка для инженера считалась в порядке вещей.
Да и жить как муж с женой они стали не сразу, с месяц привыкали друг к другу. Татьяна же, будучи просвещенной девицей, конечно же, поняла, что Роман Денисович не тот, за кого себя выдает. Чуткий слух девушки уловил нотки немецкого акцента, едва проскальзывающие в речи инженера. Поначалу стесняясь, Таня, улучив подходящий момент, спросила Ширяева — кто тот на самом деле. Тому пришлось придумать немыслимую повесть о немецких родителях-коммунистах, эмигрировавших в Советскую Россию после революции, но потом, как и большинство иммигрантов, репрессированных. А Роману Денисовичу, наподобие Татьяны, пришлось изменить биографию, превратиться русского парня, Ромку из Виленской губернии. Нашлись доброхоты, не дали пропасть христианской душе. До поры новых вопросов у Татьяны не возникало...
Сожители говорили о литературе и иных возвышенных материях, Софья читала по памяти стихи русских поэтов серебряного века: Бальмонта, Северянина, Анненского, Блока, Ахматову. А Альберт рассказывал о далекой Германии: музеях, вернисажах, филармонических залах. Они оба страстно обожали классическую музыку, вершиной которой неизменно считали «ангельское приветствие» — «Ave Maria» Франца Шуберта.
И однажды, как божественное откровение, на них снизошла Любовь! И они потом обожали только друг друга, и это останется навсегда...
И немецкий разведчик Альберт Арнольд — седой мужчина пятидесяти четырех лет заплакал, зарыдал, как маленький мальчик, а ведь всю жизнь считал себя «стойким оловянным солдатиком» из одноименной сказки Андерсена.