Памяти матери, не избежавшей лагерной участи.

Смерть Сталина потрясла женскую колонию точно так же, как и всю страну. На время даже стало спокойнее. Утихли бесконечные разборки, столь характерные для данного рода заведений. Разбившись на группки, женщины пытались ответить на один единственный вопрос: «Что же теперь будет»? Ответа не знал никто. Над лагерем витал дух неизвестности. Многие надеялись на лучшее. Но даже они испытывали чувство страха. Хотя лагерь именно то место, где страх и напряжённость живут постоянно рука об руку. Но теперь это было нечто другое. Тревога неизвестности ожидания, казалось, окутывала всё вокруг. Однако Аньке было не до этого. Её сын, которому едва-едва исполнился годик, постоянно болел. Ну что Аньке было до глобальных проблем, пусть даже таких, которым предстоит затронуть и её судьбу. Понять их она не могла. Представить, увязать свою маленькую судьбу с масштабами происходящего была не в силах. Обычная безграмотная женщина, окончившая ремесленное училище, после окончания которого стала работать в женской бригаде «на доделках». Доделками назывались мелкие операции фрезерования, нарезания резьбы, зачистки заусенцев. Работа была в две смены. После второй смены её стал провожать Димуля, демобилизованный морячок. Димка жил в соседнем бараке, в комнатушке, где проживало восемь человек. Новоявленному ухажёру нравилось провожать Аньку после второй смены домой. Нравился процесс, когда можно было в потёмках общупывать, обнимать довольно бесцеремонно. Статус провожатого как бы позволял. Хотя Димка был росточка не большого, но для Аньки он казался надёжным. Даже не столько его безудержное хвастовство, сколько один случай очень впечатлил Аньку. Это случилось в один из вечеров, когда Димка шёл рядом, стараясь как бы ненароком оказаться ещё ближе. Вот в такой момент их и встретила группа парней с традиционным: «Прикурить не найдётся?». Оценив ситуацию, Димка сразу же сунул руку в карман и нагло, отведя самого старшего в сторону, пояснил: «У меня в кармане ТТ, не уроете, всех перестреляю». Эффект превзошёл все ожидания. Анька была потрясена. И когда Димуля предложил выйти за него замуж, сомнений не возникло. Как не отговаривала мать, которой парень очень не нравился, всё было тщетно. Анька упёрлась на своём, люблю, дескать, и всё. Зато она послушала Диму и тут же ушла с завода. К тому времени уже можно было увольняться и устраиваться на предприятиях по собственному усмотрению. Так Анька стала кассиром на переправе. Правда проработала она в этой ипостаси совсем немного. Вскоре её посадили, причём дали аж целых десять лет. На Аньку это подействовало как удар кувалдой. Она не понимала, за что. Ведь она всего лишь продавала иногда использованные пассажирами билетики. Но ведь это было хищение у государства. Ничего Анька не нажила, а потеряла всё. Дима сразу же с ней разошёлся. И, что казалось ей самым обидным, продал её единственное платье. Да что там платье. Комната в бараке была теперь тоже полностью его, ибо Анькина мать умерла, не выдержав переживаний. А отец? Как и у многих не вернулся с войны, упокоившись на солдатском кладбище Белорусского города со странным названием Горби, где он скончался от ран в военном госпитале, как было написано в извещении. Вот так и оказалась Анька одна. Впрочем, не одна. Дима не только всё забрал, но и успел одарить её беременностью. Но сына она уже родила в колонии, назвав его в честь своего отца Мишей. То, что оно беременна, Анька поняла, оказавшись в лагере. Ничего кроме испуга такое открытие не вызвало. Однако нет худа без добра. Когда беременность стала вполне очевидной не только для Аньки, её перевели с общих работ, приписав к лагерной больничке. Даже жить, вернее ночевать, Анька стала при больнице. А жить? Жить, конечно, она осталась в лагере. Но, тем не менее, такая перемена была большим плюсов в её лагерной жизни. Большим плюсом было, пожалуй, лишь хорошие отношения с её непосредственной начальницей, «лепилой» Золотцем. Анька так никогда и не поняла, почему же доктора Берту Гольдмана звали таким странным именем. Впрочем, Аньке это было и не интересно. Как не интересно и то, что Золотце была и не совсем доктором, ибо попала в лагерь после четвёртого курса института, после того как её родителей посадили. Главное было то, что Анька искренне привязалась к Золотце, несмотря на приобретённые лепилой лагерные привычки. Теперь это была не тихая, застенчивая студентка, но, если требовала необходимость, жёсткая и волевая женщина, научившаяся командовать даже блатными, как, впрочем, научившись и курить. Но, ни жёсткий тон, ни приобретённые дурные привычки не могли уронить в глазах Аньки божественный ореол своей начальницы, которую она попросту и боготворила, и обожала. И совсем бы хорошо было Аньке под началом такого руководителя и благодетеля, да больно уж слабым родился ребёнок, болел постоянно. Однако не умер. Именно жизнь дитя дала возможность Аньке попасть под амнистию. И хотя Анька не представляла себе, куда пойдёт с ребёнком на руках, ибо Дима женился сразу после развода и теперь проживал в её комнатушке, но всё же она была рада такому повороту судьбы. И теперь, ухаживая за младенцем, постоянно твердила малышу: «Ты будешь свободным скоро, Мишенька, ты будешь свободным скоро, Мишенька». И вот настал день освобождения. Тяжёлый день. Ибо Миша температурил. У малыша не было сил даже кричать и он только синел и синел. Даже Золотце не могла ничего сделать. И в тот день Анька впервые увидела свою подругу-начальницу плачущей. Но даже столь необычное зрелище не заставило усомниться во всесилии Золотца. Анька как заведённая, словно заклинание всё твердила и твердила: «Ты будешь скоро свободным, Мишенька. Верь маме. Я обещаю тебе. Ты будешь свободным». Мишенька скончался за четыре часа до назначенного срока освобождения. Крик, вырвавшийся из горла Аньки, был остановлен маленькой, но сильной рукой Золотца. «Молчи. Ничего не поправишь. Если узнают, что ребёнок мёртв, тебе не видать свободы». Потом Золотце делала ей уколы. Анька как бы вошла в ступор. Она не помнила чётко, как вышла через лязгающие замки проходной. Не разрыдаться ей мешали не только уколы душевной Золотцы, но и странное ощущение, некой ненормальности, когда она прижимала свой свёрток. Анька не понимала, что это коченеет тельце младенца. Губы её постоянно шевелились. Но не молитву читала про себя Анька. Она повторяла одну и туже фразу: «Я же говорила, что ты будешь свободным, малыш. Я же говорила, что ты скоро будешь свободным, малыш». Так она и стояла на пыльной, грунтовой дороге, уходящей неширокой песчаной полосой за ясный окоём горизонта. Маленькая песчинка человеческого океана.